Речи

Первая речь против Луция Сергия Катилины

[В сенате, в храме Юпитера Статора, 8 ноября 63 г. до н. э.]

(I, 1) Доко­ле же ты, Кати­ли­на, будешь зло­употреб­лять нашим тер­пе­ни­ем? Как дол­го еще ты, в сво­ем бешен­стве, будешь изде­вать­ся над нами? До каких пре­де­лов ты будешь кичить­ся сво­ей дер­зо­стью, не знаю­щей узды? Неуже­ли тебя не встре­во­жи­ли ни ноч­ные кара­у­лы на Пала­тине¹, ни стра­жа, обхо­дя­щая город, ни страх, охва­тив­ший народ, ни при­сут­ст­вие всех чест­ных людей, ни выбор это­го столь надеж­но защи­щен­но­го места для заседа­ния сена­та², ни лица и взо­ры всех при­сут­ст­ву­ю­щих? Неуже­ли ты не пони­ма­ешь, что твои наме­ре­ния откры­ты? Не видишь, что твой заго­вор уже изве­стен всем при­сут­ст­ву­ю­щим и рас­крыт? Кто из нас, по тво­е­му мне­нию, не зна­ет, что́ делал ты послед­ней, что́ преды­ду­щей ночью, где ты был, кого сзы­вал, какое реше­ние при­нял? (2) О, вре­ме­на! О, нра­вы!³ Сенат все это пони­ма­ет, кон­сул видит, а этот чело­век все еще жив. Да раз­ве толь­ко жив? Нет, даже при­хо­дит в сенат, участ­ву­ет в обсуж­де­нии государ­ст­вен­ных дел, наме­ча­ет и ука­зы­ва­ет сво­им взглядом тех из нас, кто дол­жен быть убит, а мы, храб­рые мужи, вооб­ра­жа­ем, что выпол­ня­ем свой долг перед государ­ст­вом, укло­ня­ясь от его бешен­ства и увер­ты­ва­ясь от его ору­жия. Каз­нить тебя, Кати­ли­на, уже дав­но сле­до­ва­ло бы, по при­ка­за­нию кон­су­ла⁴, про­тив тебя само­го обра­тить губи­тель­ный удар, кото­рый ты про­тив всех нас уже дав­но под­готов­ля­ешь. (3) Ведь высо­ко­чти­мый муж, вер­хов­ный пон­ти­фик Пуб­лий Сци­пи­он⁵, будучи част­ным лицом, убил Тибе­рия Грак­ха, пытав­ше­го­ся про­из­ве­сти лишь незна­чи­тель­ные изме­не­ния в государ­ст­вен­ном строе, а Кати­ли­ну, страст­но стре­мя­ще­го­ся рез­ней и под­жо­га­ми весь мир пре­вра­тить в пусты­ню, мы, кон­су­лы, будем тер­петь? О собы­ти­ях дале­ко­го про­шло­го я, пожа­луй, гово­рить не буду — напри­мер, о том, что Гай Сер­ви­лий Ага­ла сво­ей рукой убил Спу­рия Мелия, стре­мив­ше­го­ся про­из­ве­сти государ­ст­вен­ный пере­во­рот⁶. Была, была неко­гда в нашем государ­стве доб­лесть, когда храб­рые мужи были гото­вы под­верг­нуть граж­да­ни­на, несу­ще­го поги­бель, более жесто­кой каз­ни, чем та, какая пред­на­зна­че­на для злей­ше­го вра­га. Мы рас­по­ла­га­ем про­тив тебя, Кати­ли­на, реши­тель­ным и вес­ким поста­нов­ле­ни­ем сена­та. Не изме­ня­ют государ­ству ни муд­рость, ни авто­ри­тет это­го сосло­вия; мы — гово­рю откры­то — мы, кон­су­лы, изме­ня­ем ему.

(II, 4) Сенат, сво­им поста­нов­ле­ни­ем, неко­гда обя­зал кон­су­ла Луция Опи­мия при­нять меры, дабы государ­ство не понес­ло ущер­ба⁷. Не про­шло и ночи — и был убит, вслед­ст­вие одно­го лишь подо­зре­ния в под­готов­ке мяте­жа, Гай Гракх, сын, внук и пото­мок зна­ме­ни­тых людей; был пре­дан смер­ти, вме­сте со сво­и­ми сыно­вья­ми, кон­су­ляр Марк Фуль­вий⁸. На осно­ва­нии тако­го же поста­нов­ле­ния сена­та, защи­та государ­ства была вве­ре­на кон­су­лам Гаю Марию и Луцию Вале­рию⁹. Заста­ви­ла ли себя ждать хотя бы один день смерть народ­но­го три­бу­на Луция Сатур­ни­на и пре­то­ра Гая Сер­ви­лия, вер­нее, кара, назна­чен­ная для них государ­ст­вом? А мы, вот уже два­дца­тый день¹⁰, спо­кой­но смот­рим, как при­туп­ля­ет­ся ост­рие пол­но­мо­чий сена­та. Прав­да, и мы рас­по­ла­га­ем таким поста­нов­ле­ни­ем сена­та, но оно таит­ся в запи­сях и подоб­но мечу, вло­жен­но­му в нож­ны; на осно­ва­нии это­го поста­нов­ле­ния сена­та, тебя, Кати­ли­на, сле­до­ва­ло немед­лен­но пре­дать смер­ти, а меж­ду тем ты все еще живешь и живешь не для того, чтобы отречь­ся от сво­ей пре­ступ­ной отва­ги; нет, — чтобы укре­пить­ся в ней. Хочу я, отцы-сена­то­ры, быть мило­серд­ным; не хочу, при таких вели­ких испы­та­ни­ях для государ­ства, пока­зать­ся без­воль­ным; но я сам уже осуж­даю себя за без­де­я­тель­ность и тру­сость. (5) В самой Ита­лии, на путях в Этру­рию, устро­ен лагерь на поги­бель рим­ско­му наро­ду; с каж­дым днем рас­тет чис­ло вра­гов, а само­го началь­ни­ка это­го лаге­ря, импе­ра­то­ра¹¹ и пред­во­ди­те­ля вра­гов, мы видим в сво­их сте­нах, более того — в сена­те; изо дня в день гото­вит он изнут­ри гибель государ­ству. Если я тот­час же велю тебя схва­тить, Кати­ли­на, если я велю тебя каз­нить, то мне, несо­мнен­но, при­дет­ся боять­ся, что все чест­ные люди при­зна­ют мой посту­пок запозда­лым, а не опа­сать­ся, что кто-нибудь назо­вет его слиш­ком жесто­ким.

Но, что уже дав­но долж­но было быть сде­ла­но, я, имея на это вес­кие осно­ва­ния, все еще не могу заста­вить себя при­ве­сти в испол­не­ние. Ты будешь каз­нен толь­ко тогда, когда уже не най­дет­ся ни одно­го столь бес­чест­но­го, столь низ­ко пад­ше­го, столь подоб­но­го тебе чело­ве­ка, кото­рый не при­знал бы, что это совер­шен­но закон­но. (6) Но пока есть хотя бы один чело­век, кото­рый осме­лит­ся тебя защи­щать, ты будешь жить, но так, как живешь ныне, — окру­жен­ный моей мно­го­чис­лен­ной и надеж­ной стра­жей, дабы у тебя не было ни малей­шей воз­мож­но­сти даже паль­цем шевель­нуть во вред государ­ству. Более того, мно­же­ство глаз и ушей будет — неза­мет­но для тебя, как это было так­же и до сего вре­ме­ни, — за тобой наблюдать и следить.

(III) И в самом деле, чего еще ждешь ты, Кати­ли­на, когда ни ночь не может скрыть в сво­ем мра­ке сбо­ри­ще нече­стив­цев, ни част­ный дом — удер­жать в сво­их сте­нах голо­са́ участ­ни­ков тво­е­го заго­во­ра, если все ста­но­вит­ся явным, все про­ры­ва­ет­ся нару­жу? Поверь мне, уже пора тебе изме­нить свой образ мыс­лей; забудь о резне и под­жо­гах. Ты окру­жен со всех сто­рон; све­та яснее нам все твои замыс­лы, кото­рые ты можешь теперь обсудить вме­сте со мной. (7) Раз­ве ты не пом­нишь, как за один­на­дцать дней до ноябрь­ских календ я гово­рил в сена­те, что в опре­де­лен­ный день, а имен­но за пять дней до ноябрь­ских календ, возь­мет­ся за ору­жие Гай Ман­лий, твой при­вер­же­нец и орудие тво­ей пре­ступ­ной отва­ги? Раз­ве я ошиб­ся, Кати­ли­на, не гово­рю уже — в том, что про­изой­дет такое ужас­ное и неве­ро­ят­ное собы­тие, но так­же, — и это долж­но вызы­вать гораздо боль­шее изум­ле­ние, — в опре­де­ле­нии его сро­ка? И я же ска­зал в сена­те, что ты назна­чил рез­ню опти­ма­тов на день за четы­ре дня до ноябрь­ских календ — тогда, когда мно­гие из пер­вых наших граж­дан бежа­ли из Рима не столь­ко ради того, чтобы избег­нуть опас­но­сти, сколь­ко для того, чтобы не дать испол­нить­ся тво­им замыс­лам. Можешь ли ты отри­цать, что в тот самый день ты, окру­жен­ный со всех сто­рон мои­ми отряда­ми, бла­го­да­ря моей бди­тель­но­сти не смог ни шагу сде­лать про­тив государ­ства, но, по тво­им сло­вам, ввиду отъ­езда всех осталь­ных¹² ты был бы вполне удо­вле­тво­рен, если бы тебе уда­лось убить одно­го меня, коль ско­ро я остал­ся в Риме? (8) А потом? Когда ты был уве­рен, что тебе в самые ноябрь­ские кален­ды удаст­ся ночью, одним натис­ком, захва­тить Пре­не­сту¹³, не понял ли ты тогда, что коло­ния эта, имен­но по мое­му при­ка­за­нию, была обес­пе­че­на вой­ска­ми, охра­ной, ноч­ны­ми дозо­ра­ми? Ты ниче­го не можешь ни сде­лать, ни зате­ять, ни заду­мать без того, чтобы я об этом не услы­хал, более того — это­го не увидел и ясно не ощу­тил.

(IV) При­пом­ни же, нако­нец, вме­сте со мной собы­тия досто­па­мят­ной поза­про­шлой ночи и ты сра­зу пой­мешь, что я с гораздо боль­шим усер­ди­ем неусып­но охра­няю бла­го­по­лу­чие государ­ства, чем ты гото­вишь ему гибель. Я утвер­ждаю, что ты в эту ночь при­шел на ули­цу Сер­пов­щи­ков — буду гово­рить напря­мик — в дом Мар­ка Леки¹⁴; там же собра­лось мно­же­ство соучаст­ни­ков это­го без­рас­суд­но­го пре­ступ­ле­ния. Сме­ешь ли ты отпи­рать­ся? Что ж ты мол­чишь? Дока­жу, если взду­ма­ешь отри­цать. Ведь я вижу, что здесь, в сена­те, при­сут­ст­ву­ет кое-кто из тех, кото­рые были вме­сте с тобой. (9) О, бес­смерт­ные боги! В какой стране мы нахо­дим­ся? Что за государ­ство у нас? В каком горо­де мы живем? Здесь, здесь, сре­ди нас, отцы-сена­то­ры, в этом свя­щен­ней­шем и достой­ней­шем собра­нии, рав­но­го кото­ро­му в мире нет, нахо­дят­ся люди, помыш­ля­ю­щие о нашей все­об­щей гибе­ли, об уни­что­же­нии это­го вот горо­да, более того, об уни­что­же­нии все­го мира! И я, кон­сул, вижу их здесь, даже пред­ла­гаю им выска­зать свое мне­ние о поло­же­нии государ­ства и все еще не реша­юсь уяз­вить сло­ва­ми людей, кото­рых сле­до­ва­ло бы истре­бить мечом.

Итак, ты был у Леки в эту ночь, Кати­ли­на! Ты разде­лил на части Ита­лию¹⁵, ты ука­зал, кому куда сле­до­ва­ло выехать; ты выбрал тех, кого сле­до­ва­ло оста­вить в Риме, и тех, кого сле­до­ва­ло взять с собой; ты рас­пре­де­лил меж­ду сво­и­ми сообщ­ни­ка­ми квар­та­лы Рима, пред­на­зна­чен­ные для под­жо­га, под­твер­дил, что ты сам в бли­жай­шее вре­мя выедешь из горо­да, но ска­зал: что ты все же еще нена­дол­го задер­жишь­ся, так как я еще жив. Нашлись двое рим­ских всад­ни­ков, выра­зив­ших жела­ние изба­вить тебя от этой заботы и обе­щав­ших тебе в ту же ночь, перед рас­све­том, убить меня в моей посте­ли¹⁶. (10) Обо всем этом я узнал, как толь­ко было рас­пу­ще­но ваше собра­ние¹⁷. Дом свой я надеж­но защи­тил, уси­лив стра­жу; не допу­стил к себе тех, кого ты ран­ним утром при­слал ко мне с при­вет­ст­ви­я­ми¹⁸; впро­чем, ведь при­шли как раз те люди, чей при­ход — и при­том имен­но в это вре­мя — я уже зара­нее пред­ска­зал мно­гим вид­ней­шим мужам.

(V) Теперь, Кати­ли­на, про­дол­жай идти тем путем, каким ты пошел; покинь, нако­нец, Рим; ворота откры­ты настежь, уез­жай. Слиш­ком уж дол­го ждет тебя, импе­ра­то­ра, твой слав­ный Ман­ли­ев лагерь. Возь­ми с собой и всех сво­их сто­рон­ни­ков; хотя бы не от всех, но от воз­мож­но боль­ше­го чис­ла их очи­сти Рим. Ты изба­вишь меня от силь­но­го стра­ха, как толь­ко мы будем отде­ле­ны друг от дру­га город­ской сте­ной. Нахо­дить­ся сре­ди нас ты уже боль­ше не можешь; я это­го не потерп­лю, не поз­во­лю, не допу­щу. (11) Вели­кую бла­го­дар­ность сле­ду­ет воздать бес­смерт­ным богам и, в част­но­сти, это­му вот Юпи­те­ру Ста­то­ру¹⁹, древ­ней­ше­му стра­жу наше­го горо­да, за то, что мы уже столь­ко раз были избав­ле­ны от столь отвра­ти­тель­ной язвы, столь ужас­ной и столь пагуб­ной для государ­ства. Отныне бла­го­по­лу­чию государ­ства не долж­на уже угро­жать опас­ность от одно­го чело­ве­ка. Пока ты, Кати­ли­на, стро­ил коз­ни мне, избран­но­му кон­су­лу, я защи­щал­ся от тебя не с помо­щью офи­ци­аль­но пре­до­став­лен­ной мне охра­ны, а при­ни­мая свои меры пре­до­сто­рож­но­сти. Но когда ты, во вре­мя послед­них коми­ций по выбо­ру кон­су­лов, хотел меня, кон­су­ла, и сво­их соис­ка­те­лей убить на поле²⁰, я пре­сек твою нече­сти­вую попыт­ку, най­дя защи­ту в лице мно­го­чис­лен­ных дру­зей, не объ­яв­ляя, одна­ко, чрез­вы­чай­но­го поло­же­ния²¹ офи­ци­аль­но. Сло­вом, сколь­ко раз ни пытал­ся ты нане­сти мне удар, я отра­жал его сам, хотя и пони­мал, что моя гибель была бы боль­шим несча­стьем для государ­ства. (12) Но теперь ты уже откры­то хочешь нане­сти удар государ­ству в целом; уже и хра­мы бес­смерт­ных богов, город­ские дома, всех граж­дан, всю Ита­лию обре­ка­ешь ты на уни­что­же­ние и гибель. Поэто­му, коль ско­ро я все еще не реша­юсь совер­шить то, что явля­ет­ся моей пер­вой обя­зан­но­стью и на что дает мне пра­во пре­до­став­лен­ный мне импе­рий²² и заве­ты наших пред­ков, я при­бег­ну к каре более мяг­кой, но более полез­ной для все­об­ще­го спа­се­ния. Если я при­ка­жу тебя каз­нить, то осталь­ные люди из шай­ки заго­вор­щи­ков в государ­стве уце­ле­ют; но если ты, к чему я уже дав­но тебя скло­няю, уедешь, то из Рима будут уда­ле­ны обиль­ные и зло­вред­ные подон­ки государ­ства в лице тво­их при­вер­жен­цев²³. (13) Что же, Кати­ли­на? Неуже­ли же ты колеб­лешь­ся сде­лать, по мое­му при­ка­за­нию, то, что ты был готов сде­лать доб­ро­воль­но? Кон­сул велит вра­гу²⁴ уда­лить­ся из Рима. Ты спра­ши­ва­ешь меня — неуже­ли в изгна­ние? Я тебе не велю, но, раз ты меня спра­ши­ва­ешь, сове­тую так посту­пить.

(VI) И в самом деле, Кати­ли­на, что еще может радо­вать тебя в этом горо­де, где, кро­ме тво­их заго­вор­щи­ков, про­па­щих людей, не най­дет­ся нико­го, кто бы тебя не боял­ся, кто бы не чув­ст­во­вал к тебе нена­ви­сти? Есть ли позор­ное клей­мо, кото­рым твоя семей­ная жизнь не была бы отме­че­на? Каким толь­ко бес­стыд­ст­вом не осла­вил ты себя в сво­ей част­ной жиз­ни? Каким толь­ко непри­стой­ным зре­ли­щем не осквер­нил ты сво­их глаз, каким дея­ни­ем — сво­их рук, какой гнус­но­стью — все­го сво­его тела? Най­дет­ся ли юнец, перед кото­рым бы ты, чтобы зама­нить его в сети и совра­тить, не нес кин­жа­ла на пути к пре­ступ­ле­нию или же факе­ла на пути к раз­вра­ту?²⁵ (14) Раз­ве недав­но, когда ты, смер­тью сво­ей пер­вой жены, при­гото­вил свой опу­стев­ший дом для ново­го бра­ка, ты не доба­вил к это­му зло­де­я­нию еще дру­го­го, нево­об­ра­зи­мо­го?²⁶ Не ста­ну о нем гово­рить, — пусть луч­ше о нем мол­чат — дабы не каза­лось, что в нашем государ­стве такое чудо­вищ­ное пре­ступ­ле­ние мог­ло про­изой­ти или же остать­ся без­на­ка­зан­ным²⁷. Не буду гово­рить о тво­ем пол­ном разо­ре­нии, всю тяжесть кото­ро­го ты почув­ст­ву­ешь в бли­жай­шие иды²⁸. Пере­хо­жу к тому, что отно­сит­ся не к тво­ей позор­ной и пороч­ной част­ной жиз­ни, не к тво­им семей­ным бед­ст­ви­ям и бес­че­стию, а к выс­шим инте­ре­сам государ­ства, к наше­му суще­ст­во­ва­нию и все­об­ще­му бла­го­по­лу­чию.

(15) Неуже­ли тебе, Кати­ли­на, может быть мил этот вот свет солн­ца или воздух под этим небом, когда каж­до­му из при­сут­ст­ву­ю­щих, как ты зна­ешь, извест­но, что ты, в кон­суль­ство Лепида и Тул­ла²⁹, в канун январ­ских календ сто­ял на коми­ции³⁰ с ору­жи­ем в руках; что ты, с целью убий­ства кон­су­лов и пер­вых граж­дан, собрал боль­шую шай­ку и что твое безум­ное зло­де­я­ние было пред­от­вра­ще­но не тво­и­ми соб­ст­вен­ны­ми сооб­ра­же­ни­я­ми и не стра­хом, а Фор­ту­ной рим­ско­го наро­да? Я и об этом не ста­ну рас­про­стра­нять­ся; ибо это ни для кого не тай­на, а ты и впо­след­ст­вии совер­шил нема­ло пре­ступ­ле­ний. Сколь­ко раз поку­шал­ся ты на мою жизнь, пока я был избран­ным кон­су­лом, сколь­ко раз — во вре­мя мое­го кон­суль­ства! От сколь­ких тво­их напа­де­ний, рас­счи­тан­ных так, что, каза­лось, не было воз­мож­но­сти их избе­жать, я спас­ся, как гово­рит­ся, лишь чуть-чуть откло­нив­шись в сто­ро­ну! Ниче­го тебе не уда­ет­ся, ниче­го ты не дости­га­ешь, но все-таки не отка­зы­ва­ешь­ся от сво­их попы­ток и стрем­ле­ний. (16) Сколь­ко раз уже выры­ва­ли кин­жал у тебя из рук! Сколь­ко раз он слу­чай­но выскаль­зы­вал у тебя из рук и падал на зем­лю! Не знаю, во вре­мя каких таинств, каким обе­том ты посвя­тил его богам³¹, раз ты счи­та­ешь необ­хо­ди­мым вон­зить его имен­но в грудь кон­су­ла.

(VII) А теперь како­ва твоя жизнь? Ведь я теперь буду гово­рить с тобой так, слов­но мной дви­жет не нена­висть, что было бы моим дол­гом, а состра­да­ние, на кото­рое ты не име­ешь ника­ко­го пра­ва. Ты толь­ко что явил­ся в сенат. Кто сре­ди это­го мно­го­чис­лен­но­го собра­ния, сре­ди столь­ких тво­их дру­зей и близ­ких при­вет­ст­во­вал тебя? Ведь это­го — с неза­па­мят­ных вре­мен — не слу­ча­лось ни с кем; и ты еще ждешь оскор­би­тель­ных слов, когда само это мол­ча­ние — уни­что­жаю­щий при­го­вор! А то, что после тво­е­го при­хо­да твоя ска­мья опу­сте­ла, что все кон­су­ля­ры, кото­рых ты в про­шлом не раз обре­кал на убий­ство, пере­се­ли, оста­вив неза­ня­ты­ми ска­мьи той сто­ро­ны, где сел ты? Как ты можешь это тер­петь?

(17) Если бы мои рабы боя­лись меня так, как тебя боят­ся все твои сограж­дане, то я, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, пред­по­чел бы поки­нуть свой дом³². А ты не счи­та­ешь нуж­ным поки­нуть Рим? И если бы я видел, что я — пусть даже неза­слу­жен­но — навлек на себя такое тяж­кое подо­зре­ние и непри­язнь сограж­дан, то я отка­зал­ся бы от обще­ния с ними, толь­ко бы не чув­ст­во­вать нена­ви­сти в их взглядах. Ты же, зная за собой свои зло­де­я­ния и при­зна­вая все­об­щую нена­висть спра­вед­ли­вой и дав­но уже заслу­жен­ной, еще колеб­лешь­ся, бежать ли тебе от взо­ров и от обще­ства тех людей, чьи умы и чув­ства стра­да­ют от тво­е­го при­сут­ст­вия? Если бы твои роди­те­ли боя­лись и нена­виде­ли тебя и если бы тебе никак не уда­ва­лось смяг­чить их, ты, мне дума­ет­ся, скрыл­ся бы куда-нибудь с их глаз. Но теперь отчиз­на, наша общая мать, тебя нена­видит, боит­ся и уве­ре­на, что ты уже дав­но не помыш­ля­ешь ни о чем дру­гом, кро­ме отце­убий­ства³³. И ты не скло­нишь­ся перед ее реше­ни­ем, не под­чи­нишь­ся ее при­го­во­ру, не испу­га­ешь­ся ее могу­ще­ства? (18). Она так обра­ща­ет­ся к тебе, Кати­ли­на, и сво­им мол­ча­ни­ем слов­но гово­рит: «Не было в тече­ние ряда лет ни одно­го пре­ступ­ле­ния, кото­ро­го не совер­шил ты; не было гнус­но­сти, учи­нен­ной без тво­е­го уча­стия; ты один без­на­ка­зан­но и бес­пре­пят­ст­вен­но уби­вал мно­гих граж­дан³⁴, при­тес­нял и разо­рял наших союз­ни­ков; ты ока­зал­ся в силах не толь­ко пре­не­бре­гать зако­на­ми и пра­во­суди­ем, но так­же уни­что­жать их и попи­рать. Преж­ние твои пре­ступ­ле­ния, хотя они и были невы­но­си­мы, я все же тер­пе­ла, как мог­ла; но теперь то, что я вся охва­че­на стра­хом из-за тебя одно­го, что при малей­шем ляз­ге ору­жия я испы­ты­ваю страх перед Кати­ли­ной, что каж­дый замы­сел, направ­лен­ный про­тив меня, кажет­ся мне порож­ден­ным тво­ей пре­ступ­но­стью, — все это нестер­пи­мо. Поэто­му уда­лись и избавь меня от это­го стра­ха; если он спра­вед­лив, — чтобы мне не погиб­нуть; если он ложен, — чтобы мне, нако­нец, пере­стать боять­ся». (VIII, 19) Если бы отчиз­на гово­ри­ла с тобой так, неуже­ли ты не дол­жен был бы пови­но­вать­ся ей, даже если бы она не мог­ла при­ме­нить силу?

А то, что ты сам пред­ло­жил взять тебя под стра­жу, что ты, дабы избег­нуть подо­зре­ния, заявил о сво­ем жела­нии жить в доме у Мания Лепида?³⁵ Не при­ня­тый им, ты даже ко мне осме­лил­ся явить­ся и меня попро­сил дер­жать тебя в моем доме. Полу­чив и от меня ответ, что я никак не могу чув­ст­во­вать себя в без­опас­но­сти, нахо­дясь с тобой под одним кро­вом, пото­му что под­вер­га­юсь боль­шой опас­но­сти, уже нахо­дясь с тобой в одних и тех же город­ских сте­нах, ты при­шел к пре­то­ру Квин­ту Метел­лу; отверг­ну­тый им, ты пере­се­лил­ся к сво­е­му сото­ва­ри­щу, отлич­ней­ше­му чело­ве­ку, Мар­ку Метел­лу³⁶, кото­ро­го ты, оче­вид­но, счи­тал крайне испол­ни­тель­ным в деле охра­ны, в выс­шей сте­пе­ни про­ни­ца­тель­ным в его подо­зре­ни­ях и непо­ко­ле­би­мым при нака­за­нии. Итак, дол­го ли до тюрь­мы и оков тому, кто уже сам при­знал себя заслу­жи­ваю­щим заклю­че­ния под стра­жу? (20) И при таких обсто­я­тель­ствах, Кати­ли­на, ты, если у тебя нет сил спо­кой­но покон­чить с жиз­нью, еще не зна­ешь, сто́ит ли тебе уехать в какую-либо стра­ну и жизнь свою, кото­рую ты спа­сешь от мно­же­ства муче­ний, вполне тобой заслу­жен­ных, вла­чить в изгна­нии и оди­но­че­стве?

«Доло­жи, — гово­ришь ты, — об этом сена­ту». Ведь ты это­го тре­бу­ешь и выра­жа­ешь готов­ность, если это сосло­вие осудит тебя на изгна­ние, ему пови­но­вать­ся. Нет, я докла­ды­вать не буду — это про­тив моих пра­вил — и все-таки застав­лю тебя понять, что́ дума­ют о тебе при­сут­ст­ву­ю­щие. Уез­жай из Рима, Кати­ли­на; избавь государ­ство от стра­ха; в изгна­ние — если ты имен­но это­го сло­ва ждешь от меня — отправ­ляй­ся. Что же теперь? Ты еще чего-то ждешь? Раз­ве ты не заме­ча­ешь мол­ча­ния при­сут­ст­ву­ю­щих? Они тер­пят, мол­чат. К чему ждать тебе их при­го­во­ра, если их воля ясно выра­же­на их мол­ча­ни­ем? (21) Ведь если бы я ска­зал это же самое при­сут­ст­ву­ю­ще­му здесь достой­ней­ше­му моло­до­му чело­ве­ку, Пуб­лию Сестию³⁷, или же храб­рей­ше­му мужу, Мар­ку Мар­цел­лу³⁸, то сенат в этом же хра­ме, с пол­ным пра­вом, на меня, кон­су­ла, под­нял бы руку. Но когда дело идет о тебе, Кати­ли­на, то сена­то­ры, оста­ва­ясь без­участ­ны­ми, одоб­ря­ют; слу­шая, выно­сят реше­ние; хра­ня мол­ча­ние, гром­ко гово­рят, и так посту­па­ют не толь­ко эти вот люди, чей авто­ри­тет ты, по-види­мо­му, высо­ко ценишь, но чью жизнь не ста­вишь ни во что, но так­же и вон те рим­ские всад­ни­ки, глу­бо­ко почи­тае­мые и чест­ней­шие мужи, и дру­гие храб­рей­шие граж­дане, сто­я­щие вокруг это­го хра­ма; ведь ты мог видеть, сколь они мно­го­чис­лен­ны, почув­ст­во­вать их рве­ние, а недав­но и услы­шать их воз­гла­сы. Мне уже дав­но едва уда­ет­ся удер­жать их от воору­жен­ной рас­пра­вы с тобой, но я с лег­ко­стью подвиг­ну их на то, чтобы они — в слу­чае, если ты будешь остав­лять Рим, кото­рый ты уже дав­но стре­мишь­ся уни­что­жить, — про­во­ди­ли тебя до самых ворот³⁹.

(IX, 22) Впро­чем, к чему я это гово­рю? Раз­ве воз­мож­но, чтобы тебя что-либо сло­ми­ло? Чтобы ты когда-либо испра­вил­ся, помыс­лил о бег­стве, поду­мал об изгна­нии? О, если бы бес­смерт­ные боги вну­ши­ли тебе это наме­ре­ние! Впро­чем, я пони­маю, какая страш­ная буря нена­ви­сти — в слу­чае, если ты, устра­шен­ный мои­ми сло­ва­ми, решишь уда­лить­ся в изгна­ние — угро­жа­ет мне если не в насто­я­щее вре­мя, когда память о тво­их зло­дей­ствах еще све­жа, то, во вся­ком слу­чае, в буду­щем. Но пусть будет так, толь­ко бы это несча­стье обру­ши­лось на меня одно­го и не гро­зи­ло опас­но­стью государ­ству! Одна­ко тре­бо­вать от тебя, чтобы тебя при­ве­ли в ужас твои соб­ст­вен­ные поро­ки, чтобы ты побо­ял­ся закон­ной кары, чтобы ты поду­мал об опас­ном поло­же­нии государ­ства, не при­хо­дит­ся. Не таков ты, Кати­ли­на, чтобы совесть удер­жа­ла тебя от под­ло­сти, страх — от опас­ных дей­ст­вий или же здра­вый смысл — от безу­мия. (23) Итак, — гово­рю это уже не в пер­вый раз — уез­жай, при­чем, если ты, как ты заяв­ля­ешь, хочешь раз­жечь нена­висть ко мне, сво­е­му недру­гу, то уез­жай пря­мо в изгна­ние. Тяж­ко будет мне тер­петь люд­скую мол­ву, если ты так посту­пишь; тяж­ко будет мне выдер­жи­вать лави­ну этой нена­ви­сти, если ты уедешь в изгна­ние по пове­ле­нию кон­су­ла. Но если ты, напро­тив, пред­по­чи­та­ешь меня воз­ве­ли­чить и про­сла­вить, то покинь Рим вме­сте с наг­лой шай­кой пре­ступ­ни­ков, отправ­ляй­ся к Ман­лию и при­зо­ви про­па­щих граж­дан к мяте­жу, порви с чест­ны­ми людь­ми, объ­яви вой­ну отчизне, пре­дай­ся нече­сти­во­му раз­бою, дабы каза­лось, что ты выехал из Рима не изгнан­ный мною к чужим, но при­гла­шен­ный к сво­им.

(24) А впро­чем, зачем мне тебе это пред­ла­гать, когда ты — как я знаю — уже послал впе­ред людей⁴⁰, чтобы они с ору­жи­ем в руках встре­ти­ли тебя вбли­зи Авре­ли­е­ва Фору­ма⁴¹; когда ты — как я знаю — назна­чил опре­де­лен­ный день для встре­чи с Ман­ли­ем; более того, когда ты даже того сереб­ря­но­го орла⁴², кото­рый, я уве­рен, губи­тель­ным и роко­вым ока­жет­ся имен­но для тебя само­го и для всех тво­их сто­рон­ни­ков⁴³ и для кото­ро­го у тебя в доме была устро­е­на нече­сти­вая бож­ни­ца, когда ты это­го само­го орла, как я знаю, уже послал впе­ред? Как ты смо­жешь и долее обхо­дить­ся без него, когда ты не раз воз­но­сил к нему моле­ния, отправ­ля­ясь на рез­ню, и после при­кос­но­ве­ния к его алта­рю твоя нече­сти­вая рука так часто пере­хо­ди­ла к убий­ству граж­дан?

(X, 25) И вот, ты, нако­нец, отпра­вишь­ся туда, куда твоя необуздан­ная и беше­ная страсть уже дав­но тебя увле­ка­ет. Ведь это не толь­ко не удру­ча­ет тебя, но даже достав­ля­ет тебе какое-то невы­ра­зи­мое наслаж­де­ние. Для это­го без­рас­суд­ства тебя при­ро­да поро­ди­ла, твоя воля вос­пи­та­ла, судь­ба сохра­ни­ла. Нико­гда не желал ты, не гово­рю уже — мира, нет, даже вой­ны, если толь­ко эта вой­на не была пре­ступ­ной. Ты набрал себе отряд из бес­чест­но­го сбро­да про­па­щих людей, поте­ряв­ших не толь­ко все свое досто­я­ние, но так­же и вся­кую надеж­ду. (26) Какую радость будешь ты испы­ты­вать, нахо­дясь сре­ди них, како­му лико­ва­нию пре­да­вать­ся! Какое наслаж­де­ние опья­нит тебя, когда ты сре­ди сво­их столь мно­го­чис­лен­ных сто­рон­ни­ков не услы­шишь и не увидишь ни одно­го чест­но­го чело­ве­ка! Ведь имен­но для тако­го обра­за жиз­ни ты и при­ду­мал свои зна­ме­ни­тые лише­ния — лежать на голой зем­ле не толь­ко, чтобы насла­дить­ся без­за­кон­ной стра­стью, но и чтобы совер­шить зло­де­я­ние; бодр­ст­во­вать, зло­умыш­ляя не толь­ко про­тив спя­щих мужей, но и про­тив мир­ных бога­тых людей. У тебя есть воз­мож­ность блес­нуть сво­ей хва­ле­ной спо­соб­но­стью пере­но­сить голод, холод, вся­че­ские лише­ния⁴⁴, кото­ры­ми ты вско­ре будешь слом­лен. (27) Отняв у тебя воз­мож­ность быть избран­ным в кон­су­лы, я, во вся­ком слу­чае, достиг одно­го: как изгнан­ник ты можешь поку­шать­ся на государ­ст­вен­ный строй, но как кон­сул⁴⁵ нис­про­верг­нуть его не можешь, — твои зло­дей­ские дей­ст­вия будут назва­ны раз­бо­ем, а не вой­ной.

(XI) Теперь, отцы-сена­то­ры, дабы я мог реши­тель­но отве­сти от себя почти спра­вед­ли­вую, надо ска­зать, жало­бу отчиз­ны, про­шу вас вни­ма­тель­но выслу­шать меня с тем, чтобы мои сло­ва глу­бо­ко запа­ли вам в душу и в созна­ние. В самом деле, если отчиз­на, кото­рая мне гораздо доро­же жиз­ни, если вся Ита­лия, все государ­ство мне ска­жут: «Марк Тул­лий, что ты дела­ешь? Неуже­ли тому, кого ты раз­об­ла­чил как вра­га, в ком ты видишь буду­ще­го пред­во­ди­те­ля мяте­жа, кого, как ты зна­ешь, как импе­ра­то­ра ожи­да­ют во вра­же­ском лаге­ре — зачин­щи­ку зло­дей­ства, гла­ва­рю заго­во­ра, вер­бов­щи­ку рабов и граж­дан губи­те­лю ты поз­во­лишь уда­лить­ся, так что он будет казать­ся не выпу­щен­ным тобой из Рима, а впу­щен­ным тобой в Рим? Неуже­ли ты не пове­лишь заклю­чить его в тюрь­му, повлечь на смерть, пре­дать мучи­тель­ной каз­ни? (28) Что, ска­жи, оста­нав­ли­ва­ет тебя? Уж не заве­ты ли пред­ков? Но ведь в нашем государ­стве дале­ко не ред­ко даже част­ные лица кара­ли смер­тью граж­дан, нес­ших ему поги­бель. Или суще­ст­ву­ю­щие зако­ны о каз­ни, касаю­щи­е­ся рим­ских граж­дан?⁴⁶ Но ведь в нашем горо­де люди, изме­нив­шие государ­ству, нико­гда не сохра­ня­ли сво­их граж­дан­ских прав. Или ты боишь­ся нена­ви­сти потом­ков? Поис­ти­не пре­крас­но воздашь ты бла­го­дар­ность рим­ско­му наро­ду, кото­рый тебя, чело­ве­ка, извест­но­го толь­ко лич­ны­ми заслу­га­ми и не пору­чен­но­го ему пред­ка­ми⁴⁷, так рано⁴⁸ воз­нес по сту­пе­ням всех почет­ных долж­но­стей к выс­шей вла­сти, если ты, боясь нена­ви­сти и стра­шась какой-то опас­но­сти, пре­не­бре­жешь бла­го­по­лу­чи­ем сво­их сограж­дан. (29) Но если в какой-то мере и сле­ду­ет опа­сать­ся нена­ви­сти, то раз­ве нена­висть за про­яв­лен­ную суро­вость и муже­ство страш­нее, чем нена­висть за сла­бость и тру­сость? Когда вой­на начнет опу­сто­шать Ита­лию, когда будут рушить­ся горо­да, пылать дома, что же, тогда, по-тво­е­му, не сожжет тебя пла­мя нена­ви­сти?» (XII) Отве­чу корот­ко на эти свя­щен­ные сло­ва государ­ства и на мыс­ли людей, разде­ля­ю­щих эти взгляды. Да, отцы-сена­то­ры, если бы я счи­тал наи­луч­шим реше­ни­ем пока­рать Кати­ли­ну смер­тью, я это­му гла­ди­а­то­ру и часа не дал бы про­жить. И в самом деле, если выдаю­щи­е­ся мужи и самые извест­ные граж­дане не толь­ко не запят­на­ли себя, но даже про­сла­ви­лись, про­лив кровь Сатур­ни­на, Грак­хов и Флак­ка⁴⁹, а так­же мно­гих пред­ше­ст­вен­ни­ков их, то мне, конеч­но, нече­го было боять­ся, что казнь это­го бра­то­убий­цы, истреб­ля­ю­ще­го граж­дан, навле­чет на меня нена­висть гряду­щих поко­ле­ний. Как бы ни была силь­на эта угро­за, я все же все­гда буду убеж­ден в том, что нена­висть, порож­ден­ную доб­ле­стью, сле­ду­ет счи­тать не нена­ви­стью, а сла­вой.

(30) Впро­чем, кое-кто в этом сосло­вии либо не видит того, что угро­жа­ет нам, либо закры­ва­ет гла­за на то, что видит. Люди эти снис­хо­ди­тель­но­стью сво­ей обна­де­жи­ва­ли Кати­ли­ну, а сво­им недо­вер­чи­вым отно­ше­ни­ем бла­го­при­ят­ст­во­ва­ли росту заго­во­ра при его зарож­де­нии. Опи­ра­ясь на их авто­ри­тет, мно­гие не толь­ко бес­чест­ные, но про­сто неис­ку­шен­ные люди — в слу­чае, если бы я Кати­ли­ну пока­рал, — назва­ли бы мой посту­пок жесто­ким и свой­ст­вен­ным раз­ве толь­ко царю⁵⁰. Но теперь я пола­гаю, что если Кати­ли­на добе­рет­ся до лаге­ря Ман­лия, в кото­рый он стре­мит­ся, то никто не будет столь глуп, чтобы не увидеть ясно, что заго­вор дей­ст­ви­тель­но суще­ст­ву­ет, и никто — столь бес­че­стен, чтобы это отри­цать. Я пони­маю, что, каз­нив одно­го толь­ко Кати­ли­ну, мож­но на неко­то­рое вре­мя осла­бить эту моро­вую болезнь в государ­стве, но навсе­гда уни­что­жить ее нель­зя. Если же он сам уда­лит­ся в изгна­ние, уведет с собой сво­их при­вер­жен­цев и захва­тит с собой так­же и про­чие подон­ки, им ото­всюду собран­ные, то будут окон­ча­тель­но уни­что­же­ны не толь­ко эта, уже заста­ре­лая болезнь государ­ства, но так­же и корень и заро­дыш вся­че­ских зол. (XIII, 31) И в самом деле, отцы-сена­то­ры, ведь мы уже дав­но живем сре­ди опас­но­стей и коз­ней, свя­зан­ных с этим заго­во­ром, но поче­му-то все зло­дей­ства, дав­ниш­нее бешен­ство и пре­ступ­ная отва­га созре­ли и вырва­лись нару­жу имен­но во вре­мя мое­го кон­суль­ства. Если из тако­го мно­же­ства раз­бой­ни­ков будет устра­нен один толь­ко Кати­ли­на, то нам, пожа­луй, на какое-то корот­кое вре­мя может пока­зать­ся, что мы избав­ле­ны от тре­во­ги и стра­ха; но опас­ность оста­нет­ся и будет скры­та глу­бо­ко в жилах и теле государ­ства. Часто люди, стра­даю­щие тяже­лой болез­нью и мечу­щи­е­ся в бреду, если выпьют ледя­ной воды, вна­ча­ле чув­ст­ву­ют облег­че­ние, но затем им ста­но­вит­ся гораздо хуже; так и эта болезнь, кото­рой стра­да­ет государ­ство, осла­бев­шая после нака­за­ния Кати­ли­ны, уси­лит­ся еще более, если осталь­ные пре­ступ­ни­ки уце­ле­ют.

(32) Поэто­му пусть уда­лят­ся бес­чест­ные; пусть они отде­лят­ся от чест­ных, собе­рут­ся в одно место; нако­нец, пусть их, как я уже не раз гово­рил, от нас отде­лит город­ская сте­на. Пусть они пере­ста­нут поку­шать­ся на жизнь кон­су­ла у него в доме, сто­ять вокруг три­бу­на­ла город­ско­го пре­то­ра⁵¹, оса­ждать с меча­ми в руках курию, гото­вить зажи­га­тель­ные стре­лы и факе­лы для под­жо­га Рима; пусть, нако­нец, на лице у каж­до­го будет напи­са­но, что́ он дума­ет о поло­же­нии государ­ства. Заве­ряю вас, отцы-сена­то­ры, мы, кон­су­лы, про­явим такую бди­тель­ность, вы — такой авто­ри­тет, рим­ские всад­ни­ки — такое муже­ство, все чест­ные люди — такую спло­чен­ность, что после отъ­езда Кати­ли­ны все замыс­лы его вы увиди­те рас­кры­ты­ми, раз­об­ла­чен­ны­ми, подав­лен­ны­ми и понес­ши­ми долж­ную кару.

(33) При этих пред­зна­ме­но­ва­ни­ях, Кати­ли­на, на бла­го государ­ству, на беду и на несча­стье себе, на поги­бель тем, кого с тобой соеди­ни­ли вся­че­ские бра­то­убий­ст­вен­ные пре­ступ­ле­ния, отправ­ляй­ся на нече­сти­вую и пре­ступ­ную вой­ну. А ты, Юпи­тер⁵², чью ста­тую Ромул воз­двиг при тех же авспи­ци­ях, при каких осно­вал этот вот город, ты, кото­ро­го мы спра­вед­ли­во назы­ваем опло­том наше­го горо­да и дер­жа­вы, отра­зишь удар Кати­ли­ны и его сообщ­ни­ков от сво­их и от дру­гих хра­мов, от домов и стен Рима, от жиз­ни и досто­я­ния всех граж­дан; а недру­гов всех чест­ных людей, вра­гов отчиз­ны, опу­сто­ши­те­лей Ита­лии, объ­еди­нив­ших­ся в зло­дей­ском сою­зе и нече­сти­вом сооб­ще­стве, ты обре­чешь — живых и мерт­вых — на веч­ные муки.