[с.7] «История о разрушении Трои» Дарета Фригийского относится к книгам, сумевшим приобрести не слишком много почитателей, но зато весьма много читателей: в Средние века не читавшая по-гречески Европа знала Троянскую войну не по Гомеру, а по Дарету; уже тогда «История о разрушении Трои» была переведена почти на все языки, имевшие литературную традицию — существуют даже древнеирландская¹ и древнеисландская² «Саги о разрушении Трои» — также переработки Дарета. Дарету неоднократно подражали и перекладывали его стихами — как на латинском, так и на национальных языках. Его популярность доходила и до России.

Однако новейшим — начиная с гуманистов³ — критикам «История» всегда кажется примитивной и нелепой до неприличия; именно такой — с точки зрения классических канонов — она и является, и сравнение ее самой с ее судьбою ставит читателя перед вопросом о загадочном феномене Средневековья.

[с.8] О происхождении «Истории»

В «Илиаде», в начале песни о подвигах Диомеда⁴, говорится:

Ην δε τις èν Τρώεσσι Δάρης αφνειος αμύμων ίρευς ‘Ηφαίστοιο… (Был в Илионе Дарес, непорочный священник Гефеста, Муж и богатый и славный… — пер. Н.И. Гнедича).

Два сына этого Дарета, Фегес и Идей, напали на Диомеда; один был убит им, а второй обратился в бегство и был, ради его отца, спасен Гефестом. Больше ни Дарет, ни его сыновья Гомером не упоминаются.

Гегемония Гомера в греческой образованности, с нижних ее ступеней (чтение Гомера в начальной школе) до верхних (рассуждения о нем греческих ученых и философов и постоянное безнадежное соревнование с ним греческих поэтов), приводила, помимо прочего, к двум обстоятельствам. Первое из них то, что любое сведение, содержащееся в «Илиаде» или «Одиссее», хоть однажды (если не значительно чаще) было как-нибудь истолковано или домыслено; второе то, что Гомер наскучил эллинскому читателю как [с.9] ни один другой писатель, и его «домысливание» — особенно для аудитории с не самым высоким образовательным уровнем (то есть такой, чье образование на Гомере и закончилось) — часто производилось таким образом, чтобы гомеровская информация обернулась чем-то неожиданным или даже скандальным.

Помня об этой ситуации, можно понять возникновение многочисленных рассказов о некой «правильной „Илиаде”», об «„Илиаде”, написанной до Гомера», об «Илиаде», рассказывавшей о том, что же было на Троянской войне «на самом деле» — то есть без постоянного вмешательства богов и без бросания героями камней, которые не под силу поднять десятку простых смертных. Подобное исключение фантастических деталей было самым простым и распространенным путем ревизии Гомера — однако не нужно думать, будто при этом кого-то на самом деле интересовала реконструкция исторической правды; интересно было просто перевернуть общеизвестного Гомера, поставить его «с головы на ноги».

А о том, что было на самом деле, лучше всего расскажет один из участников событий; тем более, такова и была практика античных историков, часто описывавших войны, в которых они лично участвовали, иногда даже в качестве полководцев — как Ксенофонт в походе, описанном им в [с.10] «Анабасисе», или Цезарь в описанных им войнах (обе книги, заметим, признанные своего рода эталонами греческой и латинской прозы).

Кого же из участников Троянской войны можно было заподозрить в литературном творчестве? Грека или троянца? Упомянутого Гомером человека или неупомянутого? Все четыре варианта были использованы античными литераторами; одну из вакансий — упомянутого Гомером троянца — занял именно жрец Гефеста Дарет, слова Гомера о котором позволяют видеть в нем человека, уважаемого в Трое, а «интеллигентная профессия» и неучастие ни в боях, ни в советах удачно согласуются с предположением, будто он использовал свой одинокий досуг для литературных занятий.

Старейшее упоминание о Дарете как об авторе некого литературного произведения встречается у Элиана^*:

«Как передают трезенские сказания, еще до гомеровских поэм существовали поэмы трезенца Орибантия. До Гомера, как говорят, жил также фригиец Дарет, чья фригийская Илиада, насколько мне [с.11] известно, сохранилась вплоть до настоящего времени. Мелесандр же Милетский написал о битве лапифов с кентаврами»⁵.

Другое упоминание восходит к некому Антипатру Аканфскому, которого цитируют сохранившийся в пересказе Фотия Птолемей Гефестион, собиратель и изобретатель всевозможных неожиданных и скандальных сведений о мифологических и исторических персонажах, и комментатор Гомера Евстафий; приведем цитату Евстафия, так как она полнее:

«Антипатр же Аканфский говорит, что и к Гектору был приставлен наставником Дарет Фригийский, написавший «Илиаду» еще до Гомера, и он должен был регулярно напоминать Гектору, чтобы тот не убивал товарища Ахилла <т.е. Патрокла>, так как это возвестил оракул Аполлона Фимбрейского; когда он перебежал к грекам, его убил Одиссей».

Не исключено, что Евстафий, как и Фотий, тоже цитирует Антипатра по Птолемею Гефестиону; [с.12] не исключено, что никакого Антипатра и не было, и весь список наставников-«мнемонов» гомеровских героев придуман Птолемеем⁶. Любопытней другое: Элиан упоминает Дарета, перечисляя бывших до Гомера эпических поэтов⁷, и Антипатр говорит об «Илиаде», то есть о поэме, тогда как сохранившийся «Дарет» — краткая прозаическая повесть, даже не имитирующая пересказ поэмы (а пересказы несуществовавших поэм часто встречались в литературе такого рода), зато имитирующая историческую прозу; в отличие от упомянутых греческих авторов, говорящих о Дарете как поэте, средневековый латинский энциклопедист Исидор Севильский (570—640 гг.) говорит о нем именно как об историке, причем Дарет при таком его понимании оказывается первым греческим историком:

[с.13] «У язычников Дарет Фригийский самым первым издал историю греков и троянцев, которая, как говорят, была им написана на пальмовых листьях. Следующим после Дарета в Греции Геродот…»⁸. То же понимание Дарета как древнейшего историка сохранялось и в его изданиях XVI—XVII веков.

Наконец, Дарет Антипатра и Элиана (то есть Дарет-поэт) был убит Одиссеем, надо полагать, еще до конца войны; Дарет же латинской повести, Дарет-историк, как он сообщает «о себе», после взятия Трои остался на ее руинах вместе с людьми Антенора (гл. 44)⁹.

Дарета — греческого поэта и Дарета — латинского историка роднит то, что обоих их называют «Фригийскими», хотя Гомер своего Дарета отнюдь так не называет, и вообще Троя может быть названа «Фригией» лишь в весьма расширительном смысле. Этот этникон странен еще и тем, что произведен от названия страны, а не города; как правило, никого не называли «Аркадским» или «Аттическим», но «Тегейским» или «Афинским»; Дарет, согласно этой логике, должен был бы [с.14] именоваться «Даретом Троянским» или «Илионским» (как известный периэгет Полемон Илионский), а не «Троадским» и уж тем более не «Фригийским».

Относительно того, кто и когда назвал Дарета «Фригийским», дошедшие сведения подталкивают лишь к одному, достаточно шаткому предположению. Дионисий Скитобрахион (III век до Р.X., примерно за пятьсот лет до первых упоминаний о Дарете), автор нескольких обширных произведений, весьма свободно трактовавших традиционные мифы, написал одно из них в форме пересказа поэмы Фимета, сына Фимета, сына Лаомедонта (и, таким образом, близкого родственника Приама)¹⁰, современника Орфея; эта поэма называлась Φρυγία ποίησις, «Фригийская поэма»¹¹. Не очень понятно, что именно вкладывал в это название Скитобрахион; хотя называть поэму по родине автора — достаточно распространенное [с.15] явление в греческой литературе¹², троянца Фимета не совсем корректно называть фригийцем; не исключено, что Скитобрахион имел в виду, что поэма была написана по-фригийски (экзотика иностранных языков встречается в его книгах; например, в его «Аргонавтах» Медея говорит со стражниками-таврами по-таврски¹³); но в таком случае этого не понимали уже некоторые из его читателей (настолько чужда была грекам мысль об «иностранной литературе»), в частности, сам пересказывающий Скитобрахиона Диодор¹⁴. Шла ли, согласно Скитобрахиону, в этой поэме речь о Троянской войне (которой была посвящена одна из книг Скитобрахиона, но не та, в отрывках которой сохранилось упоминание о Фимете), сказать затруднительно, как и то, какова именно связь между двумя вымышленными творениями двух троянских старцев — «Фригийской поэмой» Фимета и «Фригийской Илиадой» Дарета Фригийского; однако какая-то связь почти несомненна, причем кажется вероятным, что сначала «фригийский» [с.16] относилось именно к сочинению Дарета и лишь потом так стали называть его самого. Когда же — на латинской почве — Дарет вообще оказался не поэтом, предшественником Гомера, но историком, предшественником Геродота, то и его сочинение стало называться Historia, «История…», а бывшее название поэмы осталось лишь в виде странного этникона¹⁵.

Другие «романы о Троянской воине»

Подобные истории Троянской войны, написанные от лица ее участников, “die Troiaromanen”, как выражаются немецкие ученые (по-гречески они часто назывались Τρωικά), были достаточно многочисленны. Τρωικά последнего из логографов, [с.17] Гелланика Лесбосского¹⁶, носили еще характер ученых дополнений к Гомеру, а не ревизии его с точки зрения увлекательности и правдоподобия. Возможно, одной из первых книг, ревизовавшей Гомера подобным образом, были упоминавшиеся выше Τρωικά Скитобрахиона; возможно к ним относится ссылка в схолиях к Гомеру¹⁷:

«Дионисий Скитобрахион говорит, что у Париса и Елены был сын Дардан».

У Гомера Гектор говорит Парису:

Лучше бы ты не родился, или безбрачен погибнул (пер. Н.И. Гнедича),

а Скитобрахион добавлял после этой строки еще одну:

И не сидел бы любезный сын у тебя на коленях,

а потом сам комментировал собственную интерполяцию.

Первый из «романов о Троянской войне», о котором можно судить более определенно, — Τρωικά Кефалиона (или Кефалона) из Гергифа¹⁸ (в этом городе в Троаде, как считалось, жили потомки [с.18] настоящих троянцев¹⁹); он же является единственным, для которого известно не только имя вымышленного автора, но и настоящего — Гегесианакса из Александрии в Троаде. Если доверять рассказам античных авторов и собрать их вместе, можно получить целую историю головокружительной карьеры Гегесианакса. Если не есть смокв — утверждает Афиней²⁰, — голос становится лучше; Гегесианакс был беден, но восемнадцать месяцев не ел смокв и стал замечательным певцом и актером. Однажды он попал ко двору царя Антиоха Великого, где государь и его приближенные упражнялись в танцах; когда пришел черед плясать Гегесианаксу, он спросил царя, хочет ли тот смотреть, как он будет плохо плясать, или хочет услышать, как он будет хорошо читать собственные стихи. Приобретенный воздержанием от смокв голос произвел на Антиоха такое впечатление, что Гегесианакс стал одним из его приближенных; он участвовал в посольстве Антиоха к римлянам²¹ и был проксеном дельфийского храма, как свидетельствует найденная в Дельфах надпись. Кроме книги «Кефалиона» Гегесианакс написал трактаты «О стиле [с.19] Демокрита» и «О поэтическим стиле»²²; в книге же Кефалиона, как свидетельствуют скудные отрывки, излагалась, в частности, мелодраматическая история Эноны, первой возлюбленной Париса, отказавшейся — из ревности к Елене — исцелить его от смертельной раны и покончившей после этого с собой, и ее сына Корифа, влюбившегося в мачеху и убитого не знавшим его отцом. Гегегианакс одним из первых греческих писателей уделял внимание основанию Рима; Ромул и Ром, основавшие его, были, согласно Кефалиону, сыновьями Энея.

Известны и другие не дошедшие Τρωικά²³: например, византийский хронограф Иоанн Малала приводит значительные выписки из «Сизифа Косского»²⁴, который был писцом у Тевкра и также написал воспоминания о Троянской войне; однако достоверность ссылок Малалы весьма сомнительна и методы его работы с источниками требуют отдельного исследования.

Некоторые из сочинений такого рода, возможно, даже и не были, в отличие от «Дарета» и «Кефалиона», никогда написаны, а только вымышлены; возможно, так обстояло дело с Коринном, учеником [с.20] Паламеда, первым, согласно «Суде»²⁵, написавшем «Илиаду» «дорическими буквами». В другом месте «Суда» сообщает²⁶, что первую поэму о Троянской войне написал сам изобретатель алфавита Паламед, и Гомер не упомянул соперника в своих поэмах ни разу именно из зависти.

Ни один из «романов о Троянской войне» не дошел полностью по-гречески; зато еще один, кроме Дарета, «Диктис Критский», дошел в латинском переводе (о степени точности которого позволяет судить содержащий фрагмент греческого оригинала папирус из Тебтуниса²⁷). Диктис якобы был писцом спутника Идоменея, написавшим свои записки «пуническим алфавитом»; они были «обнаружены» при Нероне и переписаны по-гречески, а потом переведены на латинский. Многие века «Дарет» и «Диктис» переписывались и издавались вместе²⁸.

Об «истинном», то есть отличном от гомеровского ходе Троянской войны писал также Филострат Старший в диалоге «О героях», обратившись [с.21] к популярным формам литературы, Филострат написал, наряду с «Жизнью Аполлония Тианского», и этот диалог, точно воспроизведя в нем приметы жанра: о Троянской войне рассказывает ее участник, Протесилай, и все оказывается не так, как в наскучившем Гомере — и реалистичней, и увлекательней. Эта книга датируется первой четвертью III в. от Р. X.

Проблема датировки и греческого оригинала

Истинность существования Дарета и причастности Корнелия Непота к его переводу на латинский многие века не то чтобы не оспаривалась, а скорее просто не обсуждалась; однако начиная с эпохи Ренессанса факт, что «Дарет и Диктис — выдумки тех, кто хотел поиграть с самой знаменитой войной»²⁹, был ясен сколько-то образованным и здравомыслящим людям (но не всем прочим; Дарет и Непот, как его переводчик, могли иногда приниматься всерьез вплоть до начала XVIII века). Однако хоть ясно, что Непот не переводил подобного текста с греческого, это не исключает возможности того, что греческий оригинал все-таки существовал; возможно, латинский [с.22] текст точно передает его, возможно, является его сокращением, эпитомой.

Мнение, что греческий оригинал все-таки существовал, является более традиционным и до сих пор более распространенным. Его разделял Дедерих, издавший Дарета в Бонне в 1835 году. Сильные сомнения по поводу греческого оригинала возникли во второй половине прошлого века; X. Дунгер³⁰ и А. Жоли³¹ отрицали существование текста на греческом языке и считали, что повесть с самого начала была написана именно в том виде, в котором она сохранилась. С ними был согласен и издатель Дарета Фердинанд Майстер³², работа которого положена в основу настоящего издания. Составление этого первого и единственного латинского варианта «Истории» они датируют шестым веком от Р. X.

Однако О. Россбах, автор статьи о Дарете в Real-Encyclopädie, все же признавал существование греческого оригинала, сокращением которого является латинский текст. О. Шиссель фон [с.23] Флейшенберг³³ отрицал даже сокращение греческого оригинала, допуская, впрочем, вставку в него рассказа о похищении Елены, заимствованного у поэта Драконтия, «Похищение Елены» которого датируется последним десятилетием V века.

Датировки этого предполагаемого греческого оригинала также предполагаются различные. Ф. Хун и Э. Бете³⁴, датируя, собственно, греческий оригинал Диктиса, сравнивают его с Филостратом и усматривают у последнего постоянную полемику с Диктисом³⁵; таким образом, оригинал Диктиса относится ко времени ранее начала третьего века (что доказывает и Тебтунисский папирус), и приблизительно к этому же времени относится [с.24] старейшее упоминание о книге Дарета у Элиана, так что, может быть, и его греческий оригинал появился тогда же. Э. Хейт, признающая сокращение греческого оригинала, датирует его вообще первым веком от Р.X.³⁶ Современный исследователь В. Шеттер³⁷ также принимает существование греческого оригинала и его сокращение, анализируя пропуски, неясности и неожиданные переходы. Однако он спорит с Шисселем о Драконтии: именно Драконтий, согласно Шеттеру, заимствовал сюжет своей поэмы у Дарета, насытив его драматизмом, введя речи и прочие красоты эпической поэзии. Следовательно, латинский текст Дарета появился раньше, чем поэма Драконтия — в начале V века, а не в начале шестого, как считают обычно.

Однако все-таки не следует забывать о мнении филологов второй половины прошлого века — Жоли, Дунгера, Майстера — отрицавших существование греческого оригинала: «История», как нам кажется, была написана по-латински, человеком, не знавшим греческого и знавшим Гомера только по пересказам, для такого же читателя. В самом деле, автор латинского «Дарета» не знает даже того, что говорит [с.25] о Дарете сам Гомер: у Гомера он жрец и старик, и в битве участвуют его взрослые сыновья; однако автор «Истории» заставляет его самого постоянно участвовать в сражениях (гл. 12). Именно в силу дистанции, отделявшей его от грекоязычной традиции, составитель «Истории» решился воспользоваться именем, упомянутым у Гомера (чего он, похоже, не знал), а не неизвестным ранее именем, как авторы «Кефалиона Гергифийского», «Диктиса Критского» и «Сизифа Косского». Имя «Дарет» означало для автора лишь составителя некой «настоящей Илиады»; он знал его имя, так же, как и все события Троянской войны, понаслышке³⁸, и написал о них по-своему, нисколько не затрудняясь работой с источниками, переводами или сокращениями; в этой простоте и наивности и состоит главная прелесть «Истории», судьба которой была — несмотря на презрение строгих критиков — весьма славной на протяжении не менее чем тысячелетия.

Действующие лица «Истории»

Из всех античных авторов, писавших о Троянской войне, автор «Истории» наиболее смел в перестраивании традиционной суммы информации о [с.26] ней, восходящей к Гомеру, дополненному киклическими поэмами («Киприями», «Малой Илиадой» и др.). Изменений, внесенных в эту сумму за тысячу лет античной литературы между Гомером и «Даретом», меньше, чем осуществленных им.

Именно эта игра в выстраивание заново старых элементов, как кажется, представляя собою большой интерес для самого автора, являлась одной из движущих сил его работы; будучи достаточно осведомлен о традиционной версии событий, автор постоянно «держит дистанцию» между общеизвестным и его неожиданным преломлением, которое бы потеряло и для него и для читателя всякий интерес, если бы повествование отдалилось от традиции на расстояние полной неузнаваемости. «Дарет» постоянно пытается угадать ту грань, на которой эффект новизны будет максимально силен — если же перейти ее, сразу пропадет полностью; при этом следует помнить, что именно эта сторона его книги, вероятно, важнейшая для него самого, совершенно не воспринималась его средневековыми читателями и переводчиками, знавшими Троянскую войну именно по нему, а не по тем источникам, по которым знал ее он.

То старое, с чем «Дарет» начинает свою игру в новое — это, во-первых, привычные фигуры героев Троянского цикла, во-вторых — некоторые наиболее известные элементы сюжета (то есть [с.27] узлы отношений между героями). Мы рассмотрим сначала первое, потом второе.

Сам список действующих лиц остается обычным: Дарет не выдумал ни одного нового героя. Автор дважды перечисляет персонажей: в традиционном каталоге кораблей и вождей, механически заимствованном у Гомера (или в любом руководстве по мифологии) и служащим впоследствии источником имен убитых, и в нетрадиционном каталоге портретов.

Задача описать не только черты характера («этос»), но и внешность героев, чуждая классической греческой литературе и обычно связываемая исследователями с влиянием Египта (вспомним о фаюмских портретах) и христианства, ставится впервые именно в том «низовом» пласте позднеантичной литературы, к которому принадлежали «романы о Троянской войне». Она стояла уже перед Филостратом, у которого Протесилай время от времени описывает не только нравственный, но и физический облик героев; у Дарета же мы впервые застаем уже приобретший формульную законченность «каталог портретов» (гл. 12—13)³⁹; такой каталог становится традиционным у византийских хронографов — Иоанна Малалы⁴⁰ и Георгия Кедрена.

[с.28] Это являлось одним из аргументов сторонников существования греческого оригинала; однако сравнение портретов в «Истории» Дарета с портретами тех же героев у Малалы, проведенное И. Фюрстом⁴¹, показывает лишь наличие единой традиции, возможно, восходящей к единой физиогномической теории, которой Дарет и Малала следовали независимо друг от друга; «греческий оригинал» Дарета сам по себе не мог быть источником портретов Малалы.

Попытка найти прямые связи между портретами Дарета и Малалы и физиогномикой, дисциплиной, трактовавшей именно связь внешних и внутренних качеств, которой занимался уже Аристотель⁴² и которая приобрела особенное распространение в позднеимперское время⁴³, предпринятая Л. де Биази⁴⁴, не увенчалась успехом; однако общность «веяний эпохи» налицо.

[с.29] Большая, решающая часть представлений о героях находится вне пределов текста «Истории» — в самой их тысячелетней, восходящей к Гомеру, общеизвестности. Она характеризует их нравственные качества и их роли в войне, но не внешность: детали внешности, приводимые Даретом, удивляют читателя новизной⁴⁵; хоть портретные характеристики и даны автором перед началом описания собственно войны, они служат ему не столько для того, чтобы познакомить читателя со своими героями, сколько для того, чтобы «раззнакомить» его с привычными и расплывчатыми образами традиции. Читатель знает с детства, что мужественный и благородный Гектор был главным защитником города, Кассандра полубезумной пророчицей, которой никто не верил, но узнает впервые, что Гектор шепелявил и косил глазами, а Кассандра была рыжей. Большее, что может сказать традиция о внешности героев — это то, что кто-то из них был красив; Елена — красивее всех женщин, а Ахилл и Нирей — мужчин; Дарет добавляет, что у Елены была родинка на лбу, и наскучивший персонаж получает прелесть новизны. Реже Дарет меняет нравственные характеристики; например, его Парис — в пику традиции — отнюдь не труслив и не изнежен.

[с.30] Каталог портретов составлялся до того, как у автора сложился план дальнейшего описания войны, поэтому некоторые из описанных в нем героев впоследствии потерялись, как забытые автором братья Махаон и Подалирий (о последнем из которых почему-то сообщается, что он был «грустен», tristis); особенно примечательно это в отношении Брисеиды, из-за переделок Дарета полностью лишившейся своего места в сюжете, но оставшейся в каталоге портретов — обстоятельство, сыгравшее любопытную роль в истории европейской литературы, так как впоследствии для нее был придуман совсем другой сюжет.

Однако герои — не только сумма внешних и внутренних характеристик, но и узлы привязанных к ним сюжетных нитей; поэтому мы позволим себе прибавить к двум даретовским каталогам, «кораблей» и «портретов», третий, «каталог действий», отмечая прежде всего сходства и расхождения Дарета с традицией и начав с троянцев, так же как и Дарет свой каталог портретов⁴⁶.

Гектор, остающийся у Дарета мужественным и благородным воином, до своей смерти главным противником греков, [с.31] убивает Патрокла, Протесилая, Мериона (гл. 19) и многих других вождей, имена которых заимствованы из каталога кораблей, а не из перечислений убитых им греков в «Илиаде» (что еще раз свидетельствует о неиспользовании «Даретом» гомеровского текста). На месте основные связанные с ним события «Илиады»: поединок с Аяксом (гл. 19), прощание с Андромахой (гл. 24), попытка поджечь корабли (гл. 19) и гибель от руки Ахилла; однако детали и сюжетный контекст всех этих событий изменены. На советах (гл. 6, 22) он демонстрирует здравый смысл, выступая сначала против войны, а затем против слишком долгого перемирия, запрошенного греками. Такими же, как у Гомера, остались жена Гектора Андромаха и сестра Кассандра (гл. 8, 11), тщетно пытавшаяся своими предсказаниями удержать троянцев от гибели. Одним из главных защитников Трои остается и Эней, убивший нескольких греческих вождей, спасший Париса от гибели, командовавший войсками вместе с Гектором (гл. 20, 21, 24). Деифоб выступает сторонником войны (гл. 7), участвует в плавании Париса (гл. 9), командует войском после смерти Гектора (гл. 26, 28) — чего не знает традиция. Гелен у Дарета остается мудрым прорицателем (гл. 7) и участником сражений (гл. 24), причем сильнее, чем в традиции, подчеркивается его благородство (он уговаривает Александра выдать грекам тело Ахилла) и расположение к нему греков (гл. 42). Приам, не совсем в согласии с традицией, изображен деятельным, гордым, решительным и воинственным царем (чья гордость и воинственность, собственно, и явились основной причиной гибели города): он укрепляет Трою, воздвигает стены и ворота, строит флот, требует у греков возмещения обид и [с.32] возвращения сестры (гл. 4), сам начинает войну, посылая в Грецию военный флот во главе с Парисом, противится возвращению Елены, отказывается выдать дочь замуж, за врага-Ахилла, выступает на советах за продолжение войны и предпринимает самые решительные, хоть и безуспешные, действия для предотвращения предательства и гибели города (гл. 38). Опущенная Даретом развязка «Илиады», изображающая его встречу с Ахиллом в роли смиренного просителя, противоречила бы этому образу. Не менее предприимчива его жена, Гекуба, вошедшая в неизвестные традиции тайные переговоры с Ахиллом (гл. 27) и подстроившая затем, мстя за смерть своих сыновей, его убийство (гл. 34, также нововведение Дарета). Парис, представление о котором как об изнеженном трусе было отчасти спровоцировано «Илиадой» и развилось в послегомеровской традиции, вновь — ради противоречия ей — приобретает у Дарета черты героя и полководца. Он командует войсками (гл. 21, 31), сражается с Менелаем (гл. 21), убивает Ахилла и Аякса (гл. 34, 35), в поединке с которым гибнет сам. Его плавание за Еленой изображается как военный поход, а не любовная авантюра. Еще более радикальные изменения произошли с образом Антенора. Упомянутое в «Илиаде» гостеприимство, оказанное им из великодушия греческим послам, и спасение их от смерти породило еще в эллинистическое время версию (засвидетельствованную впервые у Ликофрона) о его предательстве, известную большинству поздних авторов. У Дарета предательство Антенора превращается в заговор, в котором участвуют почти все влиятельные троянцы. Столь [с.33] важную роль он получает у Дарета не только в развязке войны, но и в ее завязке, объезжая греческих царей с требованием выдать Гесиону и побуждая после этого Приама к войне (гл. 8). После взятия города он остается царем оставшихся на родине троянцев. За исключением Приамидов, главные из которых были уже убиты, в заговоре Антенора участвуют представители всех троянских семейств: Эней вместе со своим отцом Анхизом, Укалегон и Долон, ранее упомянутые в «Истории» лишь однажды, и Полидамант, сын пропущенного здесь Панфа, который еще прежде выступал против войны (гл. 8). Образ Полидаманта представляет собой характерный пример того, как Дарет опирается на предварительное знакомство читателя с традицией. Если неизвестен гомеровский образ разумного и осторожного советника Гектора, остается неожиданной и непонятной важность порученной ему сторонниками Антенора миссии: отправиться на переговоры с греческими вождями (гл. 39). Мемнон из полководца, прибывшего на помощь троянцам в конце войны, становится одним из главных и постоянных военачальников Приама, ведя битву после смерти Гектора (гл. 25) и Троила (гл. 33).

Из греческих вождей вполне традиционны Нестор, Менелай, два Аякса и Диомед. Нестор выступает на советах (гл. 40), и в отсутствие главнокомандующего сам созывает совет по праву старейшины (гл. 29), выполняет роль отсутствующего у Дарета Феникса, отправляясь послом к Ахиллу (гл. 30). Менелай сражается с Александром, ранен, но не Пандаром, как у Гомера, а Троилом, по прихоти автора отправляется на Скирос за Неоптолемом (гл. 35). Аякс неожиданно [с.34] оказывается сыном Гесионы (гл. 19) и двоюродным братом Гектора (Тевкр упоминается Даретом только в каталоге), как и у Гомера, сражается с Гектором (гл. 19) и защищает корабли (гл. 28, 32). Он смертельно ранен Парисом и убивает его. Автор «Истории» забывает о его вражде с Улиссом и самоубийстве. Функции Улисса сужаются; все его самостоятельные действия забыты: он упоминается либо в паре с Диомедом (гл. 16—17, 22, 30), либо с Нестором (гл. 40). Традиция соединять вместе Одиссея и Диомеда восходит к гомеровской «Долонии» и была развита трагиками и позднейшими авторами. Еще до начала военных действий Диомед с Улиссом отправляются в Трою требовать возвращения Елены: Диомед заменяет Менелая, который действует в этом случае у Гомера⁴⁷. Вдвоем с Диомедом Улисс встречает Долона, также отправляясь на переговоры, и просит передать их предложение Приаму. Вдвоем они выступают и на совете; об Улиссе и Несторе говорит Антенор, считая их самыми мудрыми вождями в стане греков (гл. 37), однако опять-таки вдвоем советуя грекам не доверять тому же Антенору, собирающемуся предать город, они оказываются неправы (гл. 40). Диомед, в отличие от Одиссея, сохраняет свою самостоятельную функцию (гл. 20, 21, 22, 31). Агамемнон, недолюбливаемый послегомеровской традицией, вызывает симпатию у автора «Истории». Неутомимо исполняя функции главнокомандующего (гл. 20, 21, 22, 31), он проявляет скромность и великодушие, лишаясь власти (гл. 27), и милосердие к побежденным при взятии города (гл. 42). Ахилл симпатизирует ему даже больше, чем другим грекам (гл. 25, [с.35] 27, 31), упраздняя этим движущую силу гомеровской поэмы. Образ самого Ахилла остается традиционным, лишаясь, однако, черт неожиданного великодушия (Дарет устраняет знаменитую развязку «Илиады») и приобретая черты романтического влюбленного (гл. 27, вспомним о распространенности любовного романа во времена Дарета), так как именно из-за любви к Поликсене он отказывается сражаться, подвергая опасности греческое войско. В остальном образ Ахилла, лучшего воина греков, остается традиционным. Только все тянущиеся к нему сюжетные линии связываются наново.

Образы двух героев, отсутствующих у Гомера, радикальным образом влияют на ход войны в «Истории» и сами претерпевают радикальные изменения: это Паламед у греков и Троил у троянцев.

Образ Паламеда, ни разу не упомянутого у Гомера, появляется в «Киприях» и получает свое развитие у трагиков. Паламед — изобретатель счета и письма, астроном, предсказывающий затмение, один из лучших вождей греческого войска, соперничающий в уме с Одиссеем и несправедливо погибающий из-за зависти Одиссея и других вождей. Рост симпатий к нему еще более усиливается в позднеантичное время. Так, для Филострата он является идеалом человека и софиста⁴⁸, ему уделяется больше места, чем всем остальным героям троянской войны. Дружба связывает его с Ахиллом и гнев того на греков [с.36] объясняется у Филострата возмущением из-за коварного убийства Паламеда, а не потерей Брисеиды⁴⁹. В словаре «Суда» говорится о зависти к Паламеду, первым написавшему поэму о Троянской войне, самого Гомера; этим объясняется его молчание об этом герое. Тенденция все более увеличивать значение Паламеда достигает в «Истории» своего апогея: Паламед становится главнокомандующим греков вместо Агамемнона, убивает Сарпедона (гл. 28), — заменяя здесь Патрокла, — и Деифоба, командующего в это время троянским войском, и погибает от руки Париса, позволяя Агамемнону вновь занять свое место и выдавая боязнь автора отойти от традиции так далеко, что возвращение к традиционному сюжету станет уже невозможным. При этом, возвысив роль, сыгранную Паламедом, больше всех писавших о нем, автор «Истории» даже начинает испытывать к нему некоторую антипатию, сквозящую в описании бесстыдного восхваления им собственных заслуг и притязаний на верховную власть, подвергавших войско опасности смуты (гл. 20), и в неприязни к нему Ахилла (гл. 25, 27), порицавшего смену власти.

Троил один раз упоминается у Гомера⁵⁰: Приам, перечисляя своих погибших сыновей, говорит о нем как о мужественном воине. Развитие традиции, начинавшейся с «Киприй», привело к распространению совсем другого образа Троила, юного и прекрасного, спасавшегося бегством от напавшего на него Ахилла⁵¹, и жестоко убитого им в храме или [с.37] казненного на глазах Приама и Гекубы, как у Диктиса (IV. 9). Юность и красота Троила подсказали версию о любви к нему Ахилла⁵². Дарет неожиданно отказывается от этой трактовки и изображает Троила лучшим троянским воином, мужественным и чрезвычайно воинственным (гл. 31), равным Гектору и играющим важнейшую роль в ходе войны после его смерти. С «Историей» в этом перекликается только версия Цеца⁵³, у которого Троил также изображен взрослым мужчиной, носящим бороду и погибающим в схватке с Ахиллом уже в конце войны. Из «Истории» образ мужественного Троила проник через «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора в новую европейскую литературу, в частности в произведения Чосера и Шекспира (см. ниже).

Переделка традиционного сюжета

Хотя комплект фигур почти не изменился, сыгранная ими партия довольно неожиданна. Дарет разрушает весь сюжет «Илиады», к которой спереди и сзади пристраивались киклические поэмы, и выстраивает весь ход войны наново.

Изложим вкратце интригу «Илиады», чтобы проще было проследить ее изменение Даретом: Ахилл прекращает участвовать в боях, разгневавшись на Агамемнона из-за отобранной Брисеиды; поэтому троянцы под предводительством Гектора побеждают в нескольких боях, и, когда они чуть не поджигают [с.38] корабли, Ахилл соглашается послать в бой Патрокла с мирмидонянами, которого убивает Гектор (отомстивший ему за смерть Сарпедона, которому Патрокл мстил за смерть Тлеполема); Ахилл выходит в бой отомстить за Патрокла, убивает Гектора и затем, неожиданно смирив свой гордый и капризный нрав, отдает его тело беззащитному Приаму.

Во-первых, Дарет устраняет причину «гнева», то есть неучастия Ахилла в боях; Брисеида выпадает из «Истории» полностью; ссора с Агамемноном уступает место подчеркнутой симпатии к нему. Однако само неучастие в боях остается; его новая причина — любовь к Поликсене, неизвестная Гомеру и вообще появившаяся в литературе достаточно поздно. Менее удачна модификация Даретом «отречения от гнева»; поскольку Патрокл — во имя разрушения гомеровской фабулы — убит в первой же битве, Ахилл выходит в бой, мстя за мирмидонян, посланных им против чуть не сжегших корабли троянцев, которыми предводительствует, однако, уже не давно убитый Гектор, а Троил (и именно за Троила и мстит Ахиллу Гекуба, заманивая его в смертельную ловушку). Устраняется и развязка «Илиады», которая вызвала бы противоречие не столько в образе Ахилла, как у Гомера, сколько в даретовском образе гордого и воинственного Приама.

Гомеровская цепочка мести «Тлеполем — Сарпедон — Патрокл — Гектор — Ахилл» дважды [с.39] прерывается: Тлеполема убивает Сарпедон, но Сарпедона — Паламед, а Паламеда — Александр. Патрокла убивает Гектор, но не за смерть Сарпедона, а Гектора — Ахилл, но не за смерть Патрокла. Как того требует здравый смысл (и как предполагает новейшая гомеровская критика относительно ранних стадий троянского эпоса), поединок Менелая и Париса происходит в начале войны, а прощание Гектора с Андромахой — в день его смерти.

Помимо этого, чтобы заполнить событиями все десять лет, Дарет все время смешивает события «Илиады» с событиями киклических поэм; традиционное распределение событий было крайне неравномерным: за первые девять лет (охваченные «Киприями») не произошло практически ничего (кроме гибели Троила и Паламеда), зато последний год, описанный «Илиадой» и еще полудюжиной поэм, перенасыщен событиями и персонажами⁵⁴. У Дарета же Паламед и Троил (место которых в традиции — до [с.40] «Илиады») и Мемнон (место которого — после нее) действуют на протяжении всей войны.

«История» делится на две, почти равные части; первая (главы 1—18) подробно и издалека описывает причины войны и подготовку к ней, завершаясь каталогами; в этой части мы чаще имеем дело с подбором уже существовавших версий и с их дополнением, чем с решительными переделками; вторая часть описывает саму войну, радикально меняя ее ход, и завершается описанием решения греками судьбы оставшихся в живых троянцев и их отплытия. Последствия войны, так называемые «Возвращения», многократно и подробно описывавшиеся в греческой литературе, совершенно не интересуют автора, что придает финалу величавую лаконичность: Троя пала, и история о ней закончена; можно только подсчитать убитых и уцелевших, что делает автор в последней главе. Перечислим основные события «Истории», обращая внимание на выбор Даретом нестандартных версий или на изобретение им новых.

Поиски первопричины Троянской войны уводят Дарета дальше, чем Диктиса или Филострата: он связывает похищение Елены с похищением Гесионы и через него приходит ко [с.41] взятию Трои при Лаомедонте и к походу аргонавтов. Обычно столкновение Геракла с Лаомедонтом и взятие им Трои не связаны с походом аргонавтов. Соединены они лишь у Диодора Сицилийского (пересказывающего Дионисия Скитобрахиона) и у Гигина. О желании Приама вернуть Гесиону и о связи его с похищением Елены знает только Сервий. Таким образом, в изложении Дарета выбраны именно те версии, которые позволяют сделать цепочку причин возможно более длинной. Та же тенденция видна в увязывании эпизода встречи Телефа и Тевтранта (гл. 16) в Мизии с посещением ее Гераклом. Но здесь автор проявляет не знание редких версий, как ранее, а наоборот, определенное невежество или небрежность, так как Геракл, по его словам, победил в Мизии царя Диомеда, правившего, вообще-то, во Фракии. Автор подставляет хорошо известных ему героев на место малоизвестных, заменяя Оикла, охранявшего корабли Геракла во время его боя с Лаомедонтом, на Нестора и Диоскуров, одновременно сокращая тем временной промежуток между первым и вторым взятием Трои. Краткость прошедшего времени отражается и в том, что Геракл перед своим походом объезжает тех же пятерых вождей, что и Антенор перед похищением Елены (Пелея, Теламона, Нестора и Диоскуров — гл. 3, 5): это только то время, которое понадобилось Приаму для возведения новых стен города. Посольство Антенора, изобретенное Даретом, также служит тому, чтобы более тесно связать похищение Елены и Троянскую войну с похищением Гесионы. Однако впоследствии, при описании плавания Париса, о Гесионе вновь забывают и Приам, и автор «Истории», теряя ту связку, которая и привела его к описанию всех предшествующих событий. Эта непоследовательность Дарета [с.42] заставила следующего ему Драконтия изобразить дело так, будто бы настоящей причиной плавания являлось только желание Париса, а возвращение Гесионы — лишь предлогом, придуманным специально для этого случая. Другая непоследовательность состоит в том, что автор, решив сначала отказаться от малоизвестной Авлиды, как места сбора войска, ради Афин, где, с его точки зрения, было бы естественно собираться общегреческому ополчению (гл. 14), потом забывает об этом и заставляет их после бури вернуться все-таки в Авлиду (гл. 15).

Начав военные действия, как обычно, гибелью Протесилая (гл. 19), автор «Истории», желая сразу же погрузить читателя в гущу событий, заставляет Патрокла погибнуть в первом же бою. Таким образом, он уже не может прибегнуть к традиционной мотивировке прекращения гнева Ахилла. Но раз Патрокл убит, кто-то должен остановить натиск Гектора: поэтому автор вводит в первый бой его поединок с Аяксом. Следующим, правда, уже после перемирия, крупным событием войны становится перенесенный в начало войны бой Менелая с Парисом, а следующим решительным поворотом действия является уже смерть Гектора, дающая автору возможность вывести на первый план Троила, с которым будут связаны главные перипетии войны, а именно битва у кораблей и возврат Ахилла на поле боя. Параллельно в лагере греков на первое место выводится Паламед, за которым автор пристально следит с начала войны. Отдельное прибытие Паламеда (гл. 18) не просто вызвано его отсутствием в заимствованном у Гомера каталоге вождей, но дает автору возможность объяснить притязания Паламеда на верховную власть его отсутствием [с.43] во время выборов главнокомандующего. Предложенный Паламедом хитроумный план высадки, хотя забыт автором в описании первого боя (гл. 19), упомянут в перечне его заслуг (гл. 20), который он предъявляет войску во время одного из перемирий. В правление Паламеда также и Ахилл устраняется от действия, полюбив Поликсену, отказавшись сражаться и оставив таким образом Паламеду лавры не только главнокомандующего, но и лучшего воина в период его правления. Традиция не знала воинских подвигов за Паламедом, поэтому автор приписывает ему убийство Сарпедона, повисшее в воздухе после слишком ранней смерти Патрокла, а также смерть Деифоба, дожившего, согласно традиции, до конца войны, который во время правления Паламеда оказывается командующим троянским войском. После гибели Паламеда главным действующим лицом становится Троил: он ведет битву, в которой повторяются мотивы центральной битвы «Илиады», а именно — ранение главных ахейских вождей, попытка поджечь корабли, мужественное сопротивление Аякса (гл. 31, 32). Перед этой битвой греки направляют безуспешное посольство к Ахиллу, а после нее Ахилл соглашается выслать на бой мирмидонян и, видя их истребление Троилом^**, выходит на бой сам. В той же битве Ахилл убивает Мемнона, который дважды, после смерти двух лучших троянских вождей — Гектора и Троила (гл. 24, 33), выступает на первый план; так как Мемнон не успевает убить Антилоха, Антилох погибает вместе с Ахиллом. Автор исключает из действия как Филоктета, застрелившего Париса стрелами Геракла, так и знаменитое безумие и самоубийство Аякса; Парис и Аякс убивают друг друга (гл. 35). Однако прибывший Неоптолем остается без своего подвига [с.44] и тогда автор вспоминает о неупоминавшейся им прежде Пенфесилее. В самых последних главах неожиданно появляется новый герой, берущий на себя функции последнего сторонника войны в Трое, после того, как все остальные троянцы перешли на сторону Антенора — это Амфимах, названный у Дарета сыном Приама (гл. 37) и восходящий к гомеровскому Антимаху, который собирался убить греческих послов Одиссея и Менелая и, подкупленный Парисом, всегда выступал на советах против прекращения войны⁵⁵. Так как город у Дарета сдается практически добровольно, действия греков после его взятия много мягче, чем у других авторов. Помимо соблюдения договора по отношению ко всем сторонникам заговора Антенора Агамемнон милует чуть ли не всех оставшихся в живых членов семейства Приама. Нет речи об изнасиловании Кассандры, убийстве Астианакса, казни Гекубы и пр. Из всех жестокостей победителей остается лишь жертвоприношение Поликсены, завершающее собой любовную линию «Истории», сыгравшую в ней такую важную роль. С историей Поликсены автор связывает и необходимость отъезда Энея, тогда как Антенор и сам мнимый автор «Истории» остаются в Трое, по-видимому, даже почти не разрушенной победителями.

Кругозор и стиль автора; между эпосом и историографией

Таким образом, автор «Истории» постоянно пользуется вырванными из контекста сценами и мотивами гомеровской поэмы, облекая ими даже действия [с.45] тех своих героев, которые у Гомера отсутствуют: Паламед убивает Сарпедона, как Патрокл, а Троил поджигает корабли, как Гектор. Отдельные гомеровские мотивы, изменившие свое место относительно сюжета и персонажей, сплошь и рядом встречаются в «Истории». Таково, например, родство, о котором герои вспоминают во время поединка и обмениваются дарами; только это делают не Главк и Диомед⁵⁶, а Аякс и Гектор (гл. 19), причем автор впадает в генеалогическую несуразность, объявляя Аякса сыном Гесионы (иначе какой же он родственник Гектору?)⁵⁷. Хотя у Гомера Аякс и Гектор обмениваются дарами⁵⁸, сыгравшими впоследствии роковую роль в их судьбах, но при этом не вспоминают о несуществующем родстве. Автор сохраняет знаменитую сцену прощания Гектора с Андромахой, значительно усложняя ее и делая стилистически похожей на прозаический пересказ трагедии, однако эту сцену он приурочивает ко дню смерти Гектора. [с.46] Также, как у Гомера, погибшим героям устраиваются погребальные игры (гл. 20, 24. 34; в том числе и Патроклу, хотя вся их сюжетная значимость утеряна), а погребение мертвых требует заключения перемирия. Такой эпический композиционный прием, как бой над телом, используется в связи с гибелью Патрокла (гл. 19) и Троила (гл. 33). Все эти черты сходства нисколько не доказывают знакомства с текстом Гомера — лишь наличие общих представлений о нем.

Вообще военные действия изображаются в «Истории» исключительно гомеровским методом аристий и поединков. Один герой «выходит вперед», «теснит и гонит» противника, убивая малозначительных вождей, возникающих в повествовании специально для этого. Если он встречает героя, равного ему по доблести, возникает поединок, все остальное поле боя охватывается типичной фразой вроде «многие тысячи гибнут с обеих сторон»⁵⁹. Ни [с.47] о каких стратегических планах и замыслах полководца речи нет⁶⁰, хоть это и противоречит тенденции автора подавать Дарета как историка.

Приверженность к традиции латинской исторической прозы заявлена уже именами Корнелия Непота, мнимого переводчика «Истории», и Саллюстия, мнимого адресата посвящения. Если в изображении боев автор не сумел уйти от гомеровских штампов, то в других деталях он вдохновляется скорее книгами историков. Также, как в подобных книгах, в «Истории» часто заходит речь о подвозе провианта (гл. 16, 19, 22, 26), наборе войск (гл. 8, 11, 15, 21), строительстве флота (гл. 6, 7, 9), ожидании подкрепления (гл. 22), тренировке воинов (гл. 20, 26). Хотя и у Гомера говорится о военных советах и посольствах, в «Истории» они становятся настолько частыми, что им уделяется не меньше места, чем боям: «История», грубо говоря, состоит из описаний боев и советов (посольства — частный случай последних). Всего в «Истории» рассказывается о тринадцати советах греков и пяти — троянцев, а также о двенадцати посольствах (шести греческих и шести троянских). Во время обсуждения спорных вопросов на советах герои не столько высказывают собственное мнение каждого, как это [с.48] делается в эпосе, сколько разбиваются на партии, характерные для исторической литературы. Заговор, которому отводится решающее место в сюжете «Истории», также реалия не мифологическая и не эпическая, а историческая. Похищение Елены у Дарета не любовная авантюра, какой ее видит традиция, а военно-политическое мероприятие.

Историческому жанру принадлежит и сам лаконизм повествования, и интерес к причинам описываемых событий, доводящий автора до похода аргонавтов, при отсутствии интереса к последствиям, свойственному скорее поэзии и мифографии.

В «историзм» Дарета вписывается и его «рационализм» (не затрагивающий трехлетних перемирий), о котором заявлено уже в предисловии мнимого Непота, где в качестве главного упрека Гомеру выставляется участие богов в сражениях вместе с людьми. Автор «Истории» на самом деле ни разу не упоминает богов и избегает их даже тогда, когда рассказ подводит его вплотную к месту, где они должны появиться. Так, вместо Афродиты, спасшей Париса в поединке с Менелаем, у него фигурирует Эней (гл. 21). Автор не столь часто прибегает к рационалистическим толкованиям мифов (превращая, например, суд Париса в приснившийся ему сон, а Троянского коня — в скульптурное изображение на Скейских воротах, послужившее условным знаком для греческого войска), сколь [с.49] просто опускает эпизоды, содержавшие чудесное и маловероятное (Гесиона и чудовище, жертвоприношение Ифигении, стрелы Филоктета, смазанные ядом Лернейской гидры, неуязвимость Ахилла, похищение Палладия и пр.). Пропускаются также многие эпизоды, кажущиеся чрезмерно мелодраматическими для исторического сочинения (выкуп Приама Гесионой, самоубийство Аякса, любовь Париса и Эноны). В этот разряд попадает, очевидно, и ссора главных вождей из-за пленницы. Лишь ради трагической любви Ахилла к Поликсене автор отступает от этого принципа.

Однако в отличие от богов и чудес, мантическое искусство и вещие сны нисколько не вызывают у Дарета подозрения. Трижды исполняются предсказания Калханта (гл. 15, 30, 43), а также предсказание дельфийского оракула (гл. 15), Гелена (гл. 7) и Кассандры (гл. 8, 15); вещий сон снится Андромахе перед гибелью Гектора (гл. 24). Дарет вводит — в результате какой-то путаницы — еще одного, неизвестного традиции прорицателя Эвфорба, отца Панфа (у Гомера так зовут его сына). Возможно, здесь сыграла роль легенда о перевоплощении души Эвфорба в Пифагора, пользовавшегося в позднеантичное время славой мага и чудотворца.

Сведения, не касающиеся непосредственно основной линии повествования, крайне мало интересуют автора. Поэтому трудно судить о его кругозоре. Многие детали говорят об отсутствии у автора знаний [с.50] мифологии, или о пренебрежении ими, которое заметно, когда Гесиона оказывается матерью Аякса, а для объяснения знакомства Телефа с Тевтрантом привлекается мнимый поход Геракла в Мизию за кобылицами Диомеда, противоречащие географии. Часто именно незнание малоизвестных версий приводит автора к изобретению оригинальных. Так, не зная о происхождении Калханта из Мегар⁶¹ и не находя в «Илиаде» никаких сведений о его происхождении и о том, к отряду какого из вождей он относится, Дарет делает его троянским перебежчиком (гл. 15).

В «Истории» совершенно не используются генеалогии — этот традиционный признак мифографической литературы, чуждый историзирующей манере Дарета. Хотя основные генеалогические сведения, конечно, были известны автору, как об этом свидетельствуют упоминания Клитемнестры, сестры Елены (гл. 9), и Ликомеда, деда Неоптолема (гл. 36), но он пренебрегает ими всегда, когда этого не требует непосредственный ход повествования. Так, например, из самого текста «Истории» нельзя узнать о том, что Ахилл — сын Пелея, а Аякс — его двоюродный брат.

Равнодушный к мифологической учености, автор не отличается и знанием географии. Он еще [с.51] представляет себе взаиморасположение основных частей Греции (которую он анахронически называет Ахайей по имени находившейся там римской провинции — гл. 5), зная, что плавание из Фтии на Саламин пройдет вдоль берегов Беотии и что корабль, направляющийся из Спарты в Пилос, разминется в море с кораблем, идущим в Спарту с востока, однако даже в географии Греции он не пытается соблюсти точность, смешивая Фтию с соседней Магнезией (гл. 5) и перенося царство Пелия из Фессалии в Пелопоннес (гл. 1). За пределами же Греции вообще начинается полный географический хаос, где Фракия смешивается с Мизией (гл. 16), а Пеония представляется находящейся в Малой Азии (гл. 8, 9). Не знает автор и географии Троады, упоминая о морском устье Симоиса (гл. 2), который на самом деле впадает в Скамандр — эта деталь еще раз свидетельствует о незнании текста «Илиады»⁶².

Все это также говорит в пользу тех исследователей, которые отрицали существование греческого оригинала «Истории». Хотя какой-то греческий, точнее, когда-то бывший греческим, источник использовался при составлении «Истории»⁶³, настоящий ее текст был написан для [с.52] аудитории, знакомой с Гомером только по пересказам, которой не резали слух никакие ошибки, даже незнание того, что говорится у Гомера о самом Дарете. Таким образом, традиционное объединение Дарета и Диктиса представляется не очень правомерным. «Дневник Троянской войны» Диктиса, как о том свидетельствует папирусная находка, на самом деле имеет греческий оригинал и представляет собой произведение иной эпохи, иной традиции. Произведение Диктиса насыщено мифологиями и эпическими сведениями и отличается весьма бережным отношением ко всем сюжетным деталям гомеровской традиции^***. Именно простившись с бременем традиции, «История» приобрела простоту, законченность и лаконизм, способствовавшие ее популярности в Средние века.

Дарет в латинской поэзии Средних веков; Иосиф Искан

Понятие «произведения» как чего-то раз и навсегда законченного и равного себе и, соответственно, понятие его «автора» в Средние века были весьма размытыми по сравнению с жесткостью их трактовки в античности и в Новое время. В средневековой литературе часто невозможно отделить очередную рукописную копию или перевод от переработки, а переработку — от новой книги. Столь же легко пересекалась граница между [с.53] прозой и поэзией: прозаические тексты перекладывали стихами, а стихотворные (иногда возникшие как переложения прозаических) — снова прозой. То же иногда происходило с границей между языками: текст, уже являвшийся переводом, переводился заново на язык оригинала.

«История о разрушении Трои», хоть автор ее и не читал никогда Гомера и приложил много труда, чтобы ревизовать и переставить местами всю заимствованную из него информацию, все же по сути является кратким прозаическим изложением гомеровских поэм (точнее, всех поэм эпического кикла) с постоянной поправкой на «восстановление истины» путем устранения поэтического вымысла; поэтому ее стихотворные переложения являются «поэмами во второй степени» — стихотворными пересказами прозаического пересказа стихотворного текста; они в некоторым смысле оказываются реконструкцией той «подлинной «фригийской Илиады»», которую приписывали Дарету греческие писатели и о которой забыли латинские.

Известно не менее трех латинских средневековых поэм, основанных на Дарете⁶⁴. Первая из [с.54] них — краткое (930 стихов) гекзаметрическое переложение, написанное бесхитростным и довольно правильным, хотя не слишком поэтическим, языком⁶⁵; автор, что типично для Средних веков, вполне серьезно воспринимает декларации «Дарета» о правдивости его рассказа и пишет «правдивую поэму» в противовес старым, «вымышленным»:

Трои историю спутали всю измышленья поэтов, И потому, хоть больших начинаний не любит Фортуна, Хоть недостойна труба моя столь продолжительной сечи, Все ж о Троянской войне написать устремляется дух мой, Верно ступая вослед за правдивым Даретом Фригийским66.

Другая, достаточно знаменитая, латинская поэма «О Троянской войне» была написана около 1185 года Иосифом Исканом⁶⁷. Иосиф родился в Девоншире [с.55] (потому его называют и «Иосифом Девонским»), воспитывался в Эксетере, стал знатоком латинской и даже греческой литературы; он участвовал в походах Ричарда Львиное Сердце и был племянником архиепископа Кентерберийского Балдуина, которому и посвятил поэму о Троянской войне. Кроме этой поэмы, он написал «Антиохеиду» (о взятии Антиохии крестоносцами в 1098 году, от которой сохранилось 22 строки), утерянную поэму о кипрском походе, панегирик Генриху II (отцу своего покровителя Ричарда), а также любовные стихотворения и эпиграммы⁶⁸.

Его «Троянская война», Bellum Troianum, достаточно обширная (в шести песнях) поэма⁶⁹, по большей части является развернутым пересказом Дарета, выполненным усложненным, иногда вычурным [с.56] стилем, своеобразно преломляющим идеалы латинской поэзии и позволяющим считать Иосифа одним из самых интересных латинских поэтов своего времени. Иосиф был знаком с латинскими классическими поэтами, прежде всего с Овидием и Стацием, следы чего обнаруживаются в поэме; знал он и Диктиса или распространенную в Средние века эпитому, в которой после окончания «Истории» Дарета был добавлен взятый из Диктиса рассказ о возвращениях. Ценность Дарета для Иосифа также прежде всего в правдивости (I. 25—27):

Странную пусть, но правдивую речь я открою, внимайте; Ибо фригийцу-певцу изъяснил вернейший свидетель — Глаз очевидца, легендам неведомый — Марсову сечу70.

Знакомство Иосифа с классической литературой и его здравый смысл были достаточны, чтобы он заметил «странность» Даретовых речей и необходимость оправдать ее; но вместо того чтобы «преодолеть предрассудки эпохи» и усомниться в [с.57] правдивости «Дарета», он, напротив, сделал саму правдивость парадоксальным объяснением неправдоподобности, а в своей поэме почти везде сумел так осмыслить наивную информацию Дарета, что по его поэме невозможно было бы догадаться о качестве первоисточника⁷¹.

Поэма Иосифа Искана неоднократно издавалась в XVI—XVII веках; мало того, ее часто и считали «Даретом Фригийским», то есть стихотворным переводом Корнелия Непота со стихотворного же оригинала⁷²; при этом «настоящего», прозаического Дарета оставалось считать лишь сокращенным прозаическим пересказом Иосифа⁷³. Эта распространенная ошибка был исправлена в издании Самуэля Дреземия, 1620 года⁷⁴.

Еще одно, много менее ученое и изящное латинское стихотворное переложение Дарета, в 5320 элегических дистихах, было сделано в 1249 [с.58] году Альбертом Стаденским⁷⁵; поэма называется «Троил», что автор объясняет следующим образом:

…Из-за Троянской войны «Троилом» названа книга76.

Дарет избран Альбертом для переложения опять-таки потому, что у него нет «поэтических вымыслов» (figmenta poetarum); о методе своей работы с источником Альберт говорит:

Следую точно за ним, лишь речи мужей добавляя, То, что сказали они или могли бы сказать77.

Альберт знал Вергилия и Овидия и подражал второму в сложении своих дистихов.

Дарет в латинской прозе Средних веков; Гвидо де Колумна

Особенности литературной судьбы Дарета хорошо сформулирована двусмысленностью слова Historia, «История» в заголовке книги; с одной стороны, история — это книги историков, начиная с Геродота и Тита Ливия, и в этом контексте Дарета пытались воспринимать наиболее образованные из его читателей, от Исидора Севильского до некоторых его издателей XVI века; но с другой стороны, начиная с позднего Средневековья, слово «История», точнее «История о…», Histoire de… [с.59] звучит прежде всего как заголовок множества популярных книг, прежде всего пересказанных или написанных прозой рыцарских романов, и сохраняет такое звучание много веков (в России еще в XVIII веке выходило много «Историй о…», например, «История о славном рыцаре Полиционе, египетском царевиче», и тому подобное). Любовь Ахилла к Поликсене, становящаяся одной из главных движущих сил интриги — почти революционное новшество с точки зрения эпической традиции о Троянской войне, но нечто вполне само собой разумеющееся для рыцарских романов и «историй о…», в общество которых попали благодаря «Дарету» писавшие просто историю Корнелий Непот и Саллюстий Крисп. Через неясность представления древних о том, был ли Дарет эпиком или прозаиком и через двусмысленность заголовка его книги открывается его место в общей картине развития эпических жанров европейской литературы — от героического эпоса через рыцарский роман к современному роману; в контексте этого процесса нужно рассматривать средневековые переработки Дарета.

Из прозаических латинских переработок «Истории о разрушении Трои» самой ранней является версия X века, сохранившаяся в библиотеке Лейденского университета⁷⁸, а самой [с.60] известной — «История разрушения Трои» мессинца Гвидо де Колумна, написанная в конце XIII века (т.е. после Иосифа и Альберта)⁷⁹. Гвидо, вместе с некоторыми современными исследователями, считал, что латинский Дарет является сокращением греческого; его не устраивает лапидарная лаконичность Дарета, бывшая для многих доказательством его правдивости: «хотя некий римлянин по имени Корнелий, племянник великого Саллюстия⁸⁰, и позаботился перевести эти книги на латинский, однако, чересчур заботясь о том, чтоб быть кратким, многие детали повествования, которые весьма могли привлечь внимание читателя, ради излишней краткости неподобающим образом выпустил»⁸¹. Пропуски «племянника Корнелия» [с.61] Гвидо восполнял за счет Диктиса и других известных ему авторов (Вергилия, Птолемея, Исидора и пр.), но более всего за счет Бенуа де Сент-Мора, о котором пойдет речь ниже (причем ссылки Гвидо на «Дарета» иногда относятся к «настоящему», «нашему» Дарету, а иногда к Бенуа, который сам нигде не упомянут); «История разрушения Трои», хоть и написанная по-латински, приобретала под пером Гвидо черты средневекового рыцарского романа.

Книга Гвидо имела чрезвычайную популярность, неоднократно издавалась и переводилась на все языки. В двадцатых годах XIV века появляются ее переводы (а также переработки, получавшие затем свою судьбу) на итальянский, затем на французский, английский, немецкий, испанский и прочие языки. Даже чаще, чем переводы, писались и издавались переработки (сокращения, расширения, стихотворные переложения), получавшие затем собственную судьбу, часто скрещивавшуюся с судьбой источников — Дарета, Бенуа, самого Гвидо⁸². Следует отметить французскую переработку Гвидо Раулем Лефевром; английской переработкой Лефевра была вышедшая в 1474 году известная книга Кэкстона Recuyell of Histoire of Troye, которой пользовался Шекспир.

К Гвидо де Колумна восходят и древнерусские прозаические повествования о Троянской [с.62] войне⁸³, сохраняющие упоминания Дарета и заимствованную у него информацию. Одна из версий была напечатана в 1709 году⁸⁴ и на протяжении XVIII века неоднократно перерабатывалась и переиздавалась⁸⁵. Из многочисленных разноязычных версий «Троянских сказаний» можно упомянуть курьезную латинскую повесть, являющуюся переводом на латинский с одного из славянских языков (с польского?)⁸⁶, причем среди латинского текста имена собственные сохранены в искаженном и славянизированным виде⁸⁷. Иногда славянизация заходит и дальше: Ифигению приносят в жертву не Диане, а Цвентане (sacrificium Cvêntanae). Латинский [с.63] переводчик, как показывают многие места, знал классическую латинскую литературу (по крайней мере, Овидия), так что решение о сохранении славянского колорита было принято в какой-то степени сознательно.

Дарет в литературе на новых языках; Бенуа де Сент-Мор

Наиболее ранние из известных переводов «Истории» на новые языки относятся к XII веку; что французские переводы Жана де Флиссекура⁸⁸ и ирландца Джоффруа де Уотерфорда⁸⁹. Уотерфорд считал Дарета и Диктиса правдивейшими из историков и предпочитал их Геродоту, Фукидиду, Полибию и прочим. Многочисленные французские переводы были выполнены в XV—XVI веках. На итальянский Дарета перевел в 1570 году Томмазо Поркаччи, а в 1578 — знаменитый Поджо Браччолини; на немецкий — Марк Таций в 1536 году. Перечислять все переводы вряд ли имеет смысл.

Куда значительней прямого влияния Дарета было косвенное; история этого влияния начинается с того, что на Дарета опирался Бенуа де Сент-Мор, [с.64] автор громадного (30 тысяч стихов) «Романа о Трое», написанного при дворе Генриха II около 1175—1185 года⁹⁰. Бенуа 63 раза упоминает Дарета, иногда переводя его слово в слово, иногда пересказывая вольно и расширенно, иногда приписывая Дарету информацию, явно сочиненную им самим⁹¹.

Успех рыцарского романа Бенуа выразился в том, что его сразу стали переделывать и переводить, причем прежде всего в процессе переработки пропадало имя автора; некоторые переработки вообще заключались почти только в том, что имя Бенуа, неоднократного упоминающего самого себя, заменялось именем переписчика (а также выражения вроде «богиня Диана» на «дьяволица, которую называли Дианой»); такова переработка Жана Малькарома⁹²; в XIII веке известны немецкие стихотворные переработки Герберта Фрицлерского и Конрада Вирцбургского, голландские Якоба ван Мерланта и Сегера Дирегодгафа⁹³, и другие; мистерию о взятии Трои составил Жак Милле ок. 1450 года. Неоднократно пользовались Бенуа и прозаики, авторы «историй о…», романов того времени.

[с.65] Герои Бенуа одеваются по моде XII века (что однажды также подтверждается ссылкой на Дарета⁹⁴) и скачут верхом на конях (гомеровские же — только на колесницах), считая при этом саму Минерву déesse de chevalerie⁹⁵, «богиней верховой езды» и «богиней рыцарства»; любимую кобылицу Гектора Галатею ему подарила не кто иная, как фея Моргана⁹⁶, и она же, а не Аврора, была матерью Мемнона⁹⁷. Но прежде всего герои Бенуа, в отличие от гомеровских, страдают от возвышенной любви к дамам.

Найдя у Дарета в каталоге портретов наделенную решительно всеми телесными и душевными достоинствами Брисеиду и не обнаружив нигде в дальнейшем ни одного упоминания о ней, Бенуа придумал для нее подходящую историю; его бурная фантазия превратила даретовскую несуразность в плодотворный материал дальнейшей истории европейской литературы.

Брисеида в «Романе о Трое» оказывается дочерью Калханта, которого Бенуа в согласии с изобретенной Даретом версией считает перебежчиком от троянцев к грекам; пока Калхант оставался [с.66] в Трое, нежная любовь связывала ее с Троилом; когда же отец вместе с дочерью бежали в стан врага, неверная Брисеида полюбила Диомеда, и несчастная любовь к ней толкала Троила на воинские подвиги, пока его главного противника, Ахилла, удерживала от них несчастная любовь к Поликсене; в конце концов они все-таки встретились на поле брани и несчастный Троил пал с именем изменницы на устах, не оставив равнодушным благородного и не менее несчастного противника.

Трогательную историю любви Троила вновь изложил Боккаччо в своем «Филострате», написанном около 1338 года; однако там героиню зовут уже «Гризеидой» (возможно, так звали ее в той копии или переработке Бенуа, которую знал Боккаччо). Боккаччо первый ввел в историю сомнительную фигуру Пандара, соединив тезок — гомеровского стрелка из лука и плавтовского сводника. Во Франции — где Бенуа был уже забыт — Боккаччо переложил Пьер Бово (Beauvau), и книги их обоих знал Чосер, сочиняя свою поэму о Троиле и Крессиде (ок. 1360 года). Благодаря славе Чосера история Троила и Крессиды неоднократно излагалась в английской литературе XV в., и эти сочинения постоянно исследуются комментаторами Шекспира, так как в последний год этого века была поставлена его трагедия «Троил и Крессида». Шекспир, вероятно, знал и Гомера (в переводе Чепмена), и многое [с.67] заимствовал оттуда, однако в целом сохранил фабулу Бенуа — Боккаччо — Чосера, возникшую из ошибки «Дарета Фригийского».

Конец популярности Даpeтa

Приговор истинности Дарета и, вместе с ней, его литературным достоинствам вынесло возрождение латинской образованности в XVI веке. Авторитетный Фоссий в книге «О греческих историках» писал: «есть жизнеописание Аттика, книга настоящего Корнелия Непота, и еще та, что он написал об иноземных полководцах. Что чище и изящнее этих книг? Что же сказать о пресловутом переводе Дарета? Разве то, что, как говорится, щенки пахнут щенками, и поросята — поросятами»⁹⁸. Однако в том же шестнадцатом веке Сидней в своей «Апологии поэзии» противопоставлял «настоящего Энея Дарета» и «выдуманного Энея Вергилия».

Иосия Меркерий (Мерсье), издавший Дарета в Париже в 1618 году⁹⁹, судил его еще строже: «мы не находим в нем ни образования, ни вкуса, ни малейшего [с.68] изящества выражений, так что чересчур бесстыж был тот, кто оболгал имя Корнелия Непота, назвав его автором этого неумелого перевода. В изложении всей истории он совершенно отходит от завещанного древностью, добавляя от себя кое-что правдоподобное, но по большей части нелепое и неуместное; таковы хотя бы выдуманные им перемирия на многие месяцы или годы, нужные, чтобы набралось десять лет. Во всей книге не добавлено ничего оригинального, кроме упоминания сыновей Тесея, которые вместе с Анием, как он пишет, заботились о продовольствии, а также нелепых χαρακτηρες, описаний внешности и нрава троянских и греческих вождей и женщин»¹⁰⁰.

Смидс, издавший Дарета в Амстердаме в 1702 году, подводит черту: «…автор едва умеет писать по-латински; письмо, адресованное Саллюстию Криспу — ничтожный вздор, свидетельствующий скорее о последней дряхлости латинской речи, чем о ее цветущей зрелости и [с.69] силе»¹⁰¹. Тогда же Якоб Перизоний посвятил диссертацию доказательствам подложности Дарета и Диктиса. Однако суровые мнения знатоков не могли пресечь переписывания и переиздания многочисленных «низовых» версий «Троянских сказаний», восходящих к Дарету; в России они переиздавались еще при Екатерине II, когда Костров уже переводил настоящего Гомера; эти последние потомки рыцарских романов были вытеснены со сцены лишь приходом новых форм популярной литературы.

О настоящем издании; «издание Троньеза»

В настоящем издании «История о разрушении Трои» печатается на трех языках: на латинском, на русском и на французском конца XVI века^****. Причины этого объясняются ниже.

Латинский оригинал Дарета приводится по тексту издания Фердинанда Майстера¹⁰² (без критического аппарата). Сохранен курсив, которым Майстер отмечал конъектуры издателей, прежде всего Меркерия (Мерсье) и свои собственные; в текст Майстера введены (и так же выделены [с.70] курсивом) шесть конъектур Р.П. Кларка¹⁰³. Каталоги разбиты на абзацы для облегчения ориентации в них.

Однако латинский оригинал «Истории о разрушении Трои» не так уж много говорит о ее литературной судьбе, главное в которой — многочисленность и многоязычность переводов и переработок, появившихся тогда, когда даже сама практика переводов вообще еще не была столь распространенной и общепринятой, как в новейшее время. «Нелатинский», иноязычный Дарет занял в истории литературы куда большее место, чем латинский.

В качестве примера иноязычного Дарета в настоящем издании приводится французский перевод «Истории», вышедший в 1592 году в Антверпене в типографии Иоакима Троньеза¹⁰⁴ (имя [с.71] переводчика, предпославшего изданию краткое предисловие, нигде в книге не указано, поэтому в дальнейшем мы будем называть этот перевод «изданием Троньеза»).

«Издание Троньеза» является именно переводом, а не переложением; его немногочисленные отличия от «современного» Дарета (т.е. текста Майстера)¹⁰⁵ объясняются, вероятно, не вольностью переводчика, а состоянием находившегося в его распоряжении оригинала. Что касается стиля, то переводчика (как жалуется он сам в предисловии) угнетали короткие рубленые фразы латинского оригинала, каковой недостаток он в некоторой степени «исправил», сделав их заметно более длинными и гладкими, однако все же не настолько, чтобы они удовлетворили его самого и стали бы похожи на стиль «Амадиса Галльского», романа, который, по его выражению, является не чем иным, как «истинной и совершенной Идеей нашего французского языка».

Последнее указывает нам тот литературный контекст, в котором переводчик «издания Троньеза» и его потенциальные читатели воспринимали Дарета; хотя большинство рыцарских романов («Сыновья Аймона», «Мелюзина») и заслуживает, согласно [с.72] переводчику, порицания, идеалом все же оказывается «Амадис Галльский», а не классическая литература, о которой переводчик долго рассуждает, показывая свою образованность; Дарет же в таком случае оказывается неким компромиссом между Вергилием и «Амадисом», между литературными идеалами гуманистов и их провинциального современника Дон Кихота, назвавшего себя «Ламанчским» именно потому, что «дон Амадис» был «Галльским».

Иногда «переводчик Троньеза» как бы невольно придает оригиналу черты рыцарского романа, переводя, например, duces как Chevalerie или Seigneurie, или добавляя, что после изгнания Энея Агамемнон «передал его земли и имущество Антенору», то есть понимая ситуацию таким образом, будто Эней и Антенор — средневековые вассалы, приобретшие нового суверена, Агамемнона, вместо старого, Приама, а суверен, как обычно, делит между вассалами земли. Следует отметить, что вся структура греческого и троянского войск без всяких изменений в тексте приобретает новый смысл: каталог кораблей и каталог союзников Приама становятся списками вассалов, явившихся на помощь суверену, когда он ведет большую войну. То же происходит с другими элементами «Истории»: придание столь большой важности поединкам между вождями (т.е. рыцарями), идея вести всеобщую войну за одну лишь «прекрасную даму» или же идея в разгар военных действий посвататься за дочь [с.73] вражеского короля — все это настолько же естественно в контексте рыцарского романа, насколько нелепо во многих других. Таков один из примеров того, как произведение получает иной смысл лишь от изменения исторического контекста, нисколько не изменившись само.

При переиздании «перевода Троньеза» сохранена почти полностью непоследовательность орфографии и пунктуации, так как эта непоследовательность является для языка издания чуть ли не единственным последовательно проведенным правилом. Устранены лишь некоторые наиболее явные опечатки. Деление на абзацы (в оригинале встречающееся спорадически) для облегчения ориентации приведено в соответствие с латинским и русским текстами; при этом проставлены отсутствующие у Троньеза главы.

Помимо публикуемого русского перевода Дарета, существует неопубликованный перевод С.П. Кондратьева. Он был сделан еще до войны для издательства Academia, но не вышел в свет в связи с прекращением его деятельности. В 50-х годах Кондратьев передал его вместе с другими своими переводами А.Ф. Лосеву, в архиве которого они хранятся по сей день.

Авторы благодарят И.В. Тамаркину и собачку Тяпу за помощь в подготовке иллюстраций.