О знаменитых иноземных полководцах

XV. Эпаминонд

1. Эпа­ми­нонд, сын Полим­нида, фива­нец¹. Преж­де чем мы нач­нем рас­ска­зы­вать о нем, пусть наши чита­те­ли настро­ят­ся не судить чужие обы­чаи по сво­им и пусть они не вооб­ра­жа­ют, что заня­тия, весь­ма пустые с их точ­ки зре­ния, счи­та­ют­ся тако­вы­ми и у дру­гих наро­дов. Ведь извест­но, что у нашей зна­ти не при­ня­то зани­мать­ся музы­кой, а тан­цы у нас почи­та­ют­ся за порок. У гре­ков же эти заня­тия счи­та­ют­ся и при­ят­ны­ми и почтен­ны­ми. И посколь­ку мы наме­ре­ны вос­со­здать жизнь и харак­тер Эпа­ми­нон­да, то, оче­вид­но, нам не сле­ду­ет упус­кать ниче­го, спо­соб­ст­ву­ю­ще­го точ­но­сти изо­бра­же­ния. Таким обра­зом, сна­ча­ла мы рас­ска­жем о его про­ис­хож­де­нии, затем о том, чему и кем он был обу­чен, потом — о харак­те­ре, спо­соб­но­стях и про­чих свой­ствах, достой­ных упо­ми­на­ния, нако­нец — о дея­ни­ях, кото­рые мно­ги­ми ценят­ся выше, неже­ли высо­кие каче­ства души.

2. Итак, про­ис­хо­дил он со сто­ро­ны назван­но­го выше отца из бла­го­род­но­го рода, жил в наслед­ст­вен­ной бед­но­сти, а вос­пи­тан был пре­вос­ход­нее любо­го фиван­ца²: играть на кифа­ре и петь под стру­ны обу­чил его Дио­ни­сий — музы­кант, про­слав­лен­ный не менее, чем Дамон или Лампр, чьи име­на извест­ны все­му све­ту; игре на флей­те он учил­ся у Олим­пи­о­до­ра, тан­цам — у Кал­лифро­на. Фило­со­фию же пре­по­да­вал ему Лисис из Тарен­та, пифа­го­ре­ец³, к кото­ро­му юно­ша при­вя­зал­ся настоль­ко, что ни с кем из сво­их сверст­ни­ков не был так дру­жен, как с этим угрю­мым и суро­вым ста­ри­ком; отпу­стил он его от себя лишь после того, как дале­ко опе­ре­дил в нау­ке всех сво­их одно­каш­ни­ков, ясно обна­ру­жив, что так же будет пре­вос­хо­дить всех и в про­чих заня­ти­ях. Все эти успе­хи, по нашим поня­ти­ям, пусты и, пожа­луй, достой­ны пре­зре­ния, но в Гре­ции, осо­бен­но в те вре­ме­на, они почи­та­лись весь­ма высо­ко. Достиг­нув воз­рас­та эфе­ба и начав посе­щать пале­ст­ру, он ста­рал­ся раз­вить в себе не столь­ко силу, сколь­ку лов­кость, ибо рас­суж­дал, что сила нуж­на атле­там, а лов­кость полез­на на войне. Поэто­му он усерд­но упраж­нял­ся в беге, а в борь­бе достиг тако­го совер­шен­ства, что захва­ты­вал и валил про­тив­ни­ка, не схо­дя с места. С наи­боль­шим же рве­ни­ем учил­ся он вла­деть ору­жи­ем.

3. В его креп­ком теле оби­та­ло мно­же­ство пре­крас­ных душев­ных свойств: был он скро­мен, бла­го­ра­зу­мен, серь­е­зен, наход­чив при любых обсто­я­тель­ствах, был све­дущ в воен­ном деле, доб­ле­стен, вели­ко­ду­шен и настоль­ко любил прав­ду, что не допус­кал лжи даже в шут­ку. К тому же как чело­век воз­дер­жан­ный и доб­рый, уди­ви­тель­но тер­пе­ли­во пере­но­сил он обиды как от наро­да, так и от дру­зей. Надеж­но хра­ня чужие тай­ны (что ино­гда не менее полез­но, чем уме­ние крас­но гово­рить), он любил послу­шать дру­гих, пола­гая, что это — самый удоб­ный спо­соб учить­ся. Поэто­му, попав в ком­па­нию, где рас­суж­да­ли о государ­стве или бесе­до­ва­ли о фило­со­фии, он покидал ее не рань­ше, чем по окон­ча­нии раз­го­во­ра⁴. Бед­ность он пере­но­сил лег­ко, на обще­ст­вен­ном попри­ще не искал ниче­го, кро­ме сла­вы, и не при­ни­мал денеж­ной помо­щи от дру­зей; зато свой авто­ри­тет исполь­зо­вал для помо­щи дру­гим таким обра­зом, что мож­но было поду­мать, буд­то у него с дру­зья­ми общий кар­ман: когда кто-нибудь из сограж­дан попа­дал в плен или если у това­ри­ща ока­зы­ва­лась взрос­лая дочь, кото­рую тот не мог выдать замуж по бед­но­сти, то он созы­вал дру­зей на совет и опре­де­лял, кто сколь­ко дол­жен пожерт­во­вать в зави­си­мо­сти от достат­ка. Собрав нуж­ную сум­му, он не брал день­ги, но при­во­дил про­си­те­ля к жерт­во­ва­те­лям и устра­и­вал так, чтобы они отсчи­ты­ва­ли ему день­ги в соб­ст­вен­ные руки, дабы тот, к кому они попа­да­ли, знал, сколь­ко и кому он дол­жен.

4. Бес­ко­ры­стие его под­верг испы­та­нию Дио­медонт из Кизи­ка⁵. Этот чело­век по прось­бе царя Арта­к­серк­са пытал­ся под­ку­пить Эпа­ми­нон­да день­га­ми. Явив­шись в Фивы с огром­ной сум­мой золота, он за 5 талан­тов скло­нил на свою сто­ро­ну Мики­та — юно­шу, кото­ро­го Эпа­ми­нонд в то вре­мя горя­чо любил⁶. Микит встре­тил­ся с Эпа­ми­нон­дом и открыл ему цель Дио­медон­то­ва при­езда. А тот в гла­за Дио­медон­ту отве­тил: «Не нуж­но мне ника­ких денег; если царь замыс­лил доб­рое для фиван­цев дело, я готов содей­ст­во­вать ему даром, а если злое — то не хва­тит у него ни золота, ни сереб­ра: любовь к родине доро­же мне всех сокро­вищ все­лен­ной. Ты соблаз­нял меня, не будучи со мною зна­ко­мым, судя обо мне на свой лад — это не уди­ви­тель­но, за это я тебя про­щаю; но немед­лен­но уда­лись отсюда прочь — а то, спо­ткнув­шись на мне, как бы не совра­тил ты дру­гих. Ты же, Микит, вер­ни это­му чело­ве­ку день­ги, а если ты это­го не сде­ла­ешь сей же час, то я выдам тебя вла­стям». Когда же Дио­медонт стал про­сить у него без­опас­но­го выхо­да и раз­ре­ше­ния забрать свое при­ве­зен­ное доб­ро, тот ска­зал: «Об этом я поза­бо­чусь, не твое это дело, а мое: ведь если у тебя отни­мут день­ги, то кто-нибудь ска­жет, что с помо­щью раз­боя я полу­чил то, что не поже­лал при­нять в каче­стве под­но­ше­ния». А затем, осве­до­мив­шись, куда он жела­ет быть достав­лен­ным, и услы­шав в ответ, что в Афи­ны, он дал ему охра­ну для без­опас­но­го пре­про­вож­де­ния на место. И, не успо­ко­ив­шись на этом поза­бо­тил­ся с помо­щью афи­ня­ни­на Хаб­рия, о кото­ром мы упо­ми­на­ли выше, чтобы гость невреди­мым сел на корабль. Слу­чай этот надеж­но удо­сто­ве­ря­ет бес­ко­ры­стие Эпа­ми­нон­да. Я мог бы при­ве­сти еще мно­го при­ме­ров, но сле­ду­ет соблюдать пре­дел, посколь­ку я заду­мал вклю­чить в одну кни­гу жиз­не­опи­са­ния мно­гих заме­ча­тель­ных мужей, о каж­дом из кото­рых мно­го­чис­лен­ные авто­ры напи­са­ли до меня тыся­чи строк.

5. Был он так­же крас­но­ре­чив — изя­щен в репли­ках и бли­ста­те­лен в длин­ных речах, так что никто из фиван­цев не мог срав­нить­ся с ним в ора­тор­ском искус­стве. Завист­ни­ком его и сопер­ни­ком на государ­ст­вен­ном попри­ще высту­пал некий Мене­к­лид⁷, тоже родом из Фив, чело­век доволь­но изощ­рен­ный в сло­ве — по край­ней мере для фиван­ца, ибо пле­мя это ода­ре­но ско­рее телес­ной силой, чем талан­та­ми. Видя, что Эпа­ми­нонд воз­вы­ша­ет­ся бла­го­да­ря воен­ным подви­гам, он часто убеж­дал фиван­цев, что мир луч­ше вой­ны, дабы они не при­бе­га­ли к услу­гам это­го пол­ко­во­д­ца. А тот воз­ра­жал ему: «Обма­ны­ва­ешь ты сво­и­ми реча­ми сограж­дан, настра­и­вая их про­тив вой­ны, под име­нем покоя ты гото­вишь им раб­ство. Мир рож­да­ет­ся от вой­ны, и пото­му желаю­щие поль­зо­вать­ся дол­гим миром долж­ны зака­лять­ся в боях. Так что если вы, фиван­цы, меч­та­е­те пер­вен­ст­во­вать в Гре­ции, то упраж­няй­тесь в воен­ном лаге­ре, а не в пале­ст­ре». А когда тот же Мене­к­лид упре­кал его за то, что он не женил­ся и не завел детей, а еще боль­ше — за гор­дость, гово­ря, что он по всей види­мо­сти ищет бран­ной сла­вы Ага­мем­но­на, Эпа­ми­нонд отве­тил: «Оставь, Мене­к­лид, упре­ки по пово­ду жены — кого-кого, но не тебя хотел бы я иметь совет­чи­ком в таком деле (а надо ска­зать, что Мене­к­лида подо­зре­ва­ли в пре­лю­бо­де­я­нии). И как же оши­ба­ешь­ся ты, пола­гая, что я под­ра­жаю Ага­мем­но­ну: ведь он сила­ми всей Гре­ции за 10 лет едва взял один город, я же, напро­тив, сила­ми одно­го наше­го горо­да в один день, обра­тив вспять лакеде­мо­нян, осво­бо­дил всю Гре­цию»⁸.

6. Тот же Эпа­ми­нонд явил­ся одна­жды в собра­ние арка­дян, чтобы скло­нить их к сою­зу с фиван­ца­ми и арги­вя­на­ми⁹. Про­тив него высту­пал афин­ский посол Кал­ли­ст­рат, самый зна­ме­ни­тый ора­тор того вре­ме­ни, убеж­дав­ший арка­дян под­дер­жи­вать друж­бу с наро­дом Атти­ки. В речи сво­ей он усерд­но хулил фиван­цев и арги­вян, сре­ди про­чих дово­дов при­ведя такой: арка­дя­нам-де сле­ду­ет при­пом­нить, каких граж­дан поро­ди­ли оба этих государ­ства, чтобы на их при­ме­ре судить об осталь­ных: ведь арги­вя­на­ми были мате­ре­убий­цы Орест и Алк­ме­он, а в Фивах родил­ся Эдип, убив­ший сво­его отца и при­жив­ший детей от соб­ст­вен­ной мате­ри. Отве­чая ему, Эпа­ми­нонд сна­ча­ла подроб­но разо­брал все преды­ду­щие заме­ча­ния, а потом пере­шел к двум послед­ним обви­не­ни­ям и заявил, что он удив­ля­ет­ся глу­по­сти афин­ско­го рито­ра, кото­рый упу­стил из виду, что те люди роди­лись дома невин­ны­ми, по совер­ше­нии пре­ступ­ле­ния были изгна­ны из оте­че­ства, а при­ют нашли у афи­нян. Но ярче все­го блес­ну­ло его крас­но­ре­чие в Спар­те, где он побы­вал в каче­стве посла еще до бит­вы при Левк­тре. В то вре­мя туда собра­лись упол­но­мо­чен­ные всех (спар­тан­ских) союз­ни­ков, и на этом мно­го­люд­ней­шем съезде послов он так изоб­ли­чил тира­нию лакеде­мо­нян, что речью сво­ей сокру­шил их силу не мень­ше, чем победой при Левк­тре. Имен­но тогда, как ста­ло ясно впо­след­ст­вии, он добил­ся того, что лакеде­мо­няне лиши­лись помо­щи союз­ни­ков¹⁰.

7. А вот при­ме­ры того, как тер­пе­ли­во пере­но­сил он обиды от сограж­дан, счи­тая, что греш­но сер­дить­ся на отчиз­ну. Одна­жды вслед­ст­вие интриг сооте­че­ст­вен­ни­ки не захо­те­ли, чтобы он коман­до­вал арми­ей, и был избран неопыт­ный вое­на­чаль­ник, из-за оплош­но­сти кото­ро­го все огром­ное воин­ство застря­ло в тес­ни­нах, попа­ло в окру­же­ние и дошло до такой край­но­сти, что все отча­я­лись в спа­се­нии. Тогда пожа­ле­ли о бла­го­ра­зу­мии Эпа­ми­нон­да, нахо­див­ше­го­ся сре­ди рядо­вых вои­нов. Когда обра­ти­лись к нему за помо­щью, он не стал поми­нать обиды, но вывел вой­ско из окру­же­ния и бла­го­по­луч­но вер­нул его домой. И так посту­пал он не один раз, но мно­го­крат­но¹¹. Самый же заме­ча­тель­ный слу­чай про­изо­шел, когда он повел вой­ско в Пело­пон­нес про­тив лакеде­мо­нян, разде­ляя власть с дву­мя това­ри­ща­ми, одним из кото­рых был Пело­пид — чело­век энер­гич­ный и сме­лый¹². По наве­там про­тив­ни­ков все они впа­ли в неми­лость у наро­да, лишив­ше­го их по этой при­чине коман­до­ва­ния, и место их засту­пи­ли дру­гие пол­ко­вод­цы. Но Эпа­ми­нонд не под­чи­нил­ся поста­нов­ле­нию наро­да, убедил това­ри­щей после­до­вать сво­е­му при­ме­ру и про­дол­жил нача­тую вой­ну. Он посту­пил так, пони­мая, что если он не сде­ла­ет это­го, то все вой­ско погибнет из-за опро­мет­чи­во­сти и неопыт­но­сти вождей. У фиван­цев был закон, караю­щий смер­тью вся­ко­го, кто удер­жит власть доль­ше поло­жен­но­го сро­ка. Рас­суж­дая, что закон этот при­нят ради поль­зы государ­ства, он не захо­тел соблю­сти его на поги­бель оте­че­ству и сохра­нил власть на 4 меся­ца доль­ше, чем раз­ре­шил народ.

8. По воз­вра­ще­нии домой това­ри­щи его из-за это­го нару­ше­ния были при­вле­че­ны к суду. Тогда Эпа­ми­нонд насто­ял, чтобы всю вину они взва­ли­ли на него, утвер­ждая, что не под­чи­ни­лись зако­ну по его указ­ке. Когда с помо­щью такой защи­ты они избе­жа­ли беды, все реши­ли, что Эпа­ми­нонд не смо­жет оправ­дать­ся, так как ему теперь нече­го ска­зать. А тот явил­ся в суд, при­знал все обви­не­ния, воз­во­ди­мые на него про­тив­ни­ка­ми, под­твер­дил то, что гово­ри­ли его това­ри­щи и не стал отри­цать, что досто­ин нака­за­ния, пред­пи­сан­но­го зако­ном. Лишь одно­го попро­сил он у судей — чтобы в прото­ко­ле сво­ем они запи­са­ли: «Фива­ны при­го­во­ри­ли Эпа­ми­нон­да к смер­ти за то, что при Левк­тре он при­нудил их победить лакеде­мо­нян, тогда как до его коман­до­ва­ния ни один бео­ти­ец не мог выне­сти вида их бое­во­го строя; за то, что одним сра­же­ни­ем он не толь­ко спас от гибе­ли Фивы, но и дал сво­бо­ду всей Гре­ции, а поло­же­ние двух государств изме­нил настоль­ко, что фиван­цы пошли в наступ­ле­ние на Спар­ту, а лакеде­мо­няне почи­та­ли за сча­стье остать­ся целы­ми; вой­ну он кон­чил лишь после того, как вос­ста­но­вил Мес­се­ну и оса­дил самый их город». Едва он умолк, как со всех сто­рон под­нял­ся смех и одоб­ри­тель­ный гомон, и ни один судья не осме­лил­ся про­го­ло­со­вать про­тив него. Так, уго­лов­ный про­цесс обер­нул­ся для него вели­кой честью¹³.

9. Под конец он коман­до­вал вой­ском в боль­шом сра­же­нии при Ман­ти­нее, доб­лест­но тес­ня про­тив­ни­ка, пока лакеде­мо­няне не узна­ли его в лицо. Пола­гая, что спа­се­ние их роди­ны зави­сит от гибе­ли это­го един­ст­вен­но­го чело­ве­ка, все свои силы бро­си­ли они на него одно­го. После жар­кой сечи, унес­шей мно­гие жиз­ни, в кото­рой сам Эпа­ми­нонд бил­ся с вели­кой отва­гой, они отсту­пи­ли лишь тогда, когда увиде­ли, что он упал, пора­жен­ный изда­ли дротом. Несча­стье это несколь­ко обес­ку­ра­жи­ло беотян, одна­ко они не пре­кра­ти­ли сра­же­ния до тех пор, пока не опро­ки­ну­ли и не раз­гро­ми­ли вра­га. А Эпа­ми­нонд, пони­мав­ший, что рана его смер­тель­на и что он умрет тот­час, как выдернет из тела застряв­ший в нем нако­неч­ник дрота, тер­пел до той поры, пока ему не сооб­щи­ли о победе беотян. Услы­шав весть, он ска­зал: «Во вре­мя при­шел мой конец — уми­раю непо­беди­мым» — и, выдер­нув вслед за тем дрот, тот­час испу­стил дух¹⁴.

10. Он нико­гда не был женат¹⁵. Одна­жды Пело­пид, имев­ший дур­но­го сына, упре­кал его за это, гово­ря, что он пло­хо забо­тит­ся о родине, если не рож­да­ет детей, но Эпа­ми­нонд отве­тил: «Смот­ри, как бы ты не поза­бо­тил­ся еще хуже, остав­ляя после себя тако­го отпрыс­ка. А у меня не может быть недо­стат­ка в потом­стве, ибо вме­сто доче­ри я остав­лю после себя победу при Левк­тре — не толь­ко более дол­го­веч­ную, чем я, но, несо­мнен­но, бес­смерт­ную».

А когда изгнан­ни­ки во гла­ве с Пело­пидом захва­ти­ли Фивы и про­гна­ли из кре­по­сти лакеде­мон­ский гар­ни­зон, Эпа­ми­нонд, не желав­ший ни защи­щать дур­ных людей, ни сра­жать­ся про­тив них — из опа­се­ния обаг­рить руки кро­вью сограж­дан, сидел дома до тех пор, пока про­дол­жа­лась меж­до­усоб­ная рез­ня. Любая победа в граж­дан­ской войне пред­став­ля­лась ему зло­счаст­ной. Но как толь­ко нача­лась бит­ва с лакеде­мо­ня­на­ми у Кад­меи, тот же Эпа­ми­нонд встал в пер­вые ряды¹⁶. Завер­шая рас­сказ о его доб­ро­де­те­лях и жиз­ни, добав­ляю еще толь­ко одно — с чем согла­ша­ют­ся все: до рож­де­ния Эпа­ми­нон­да и после его смер­ти Фивы посто­ян­но под­чи­ня­лись чужой вла­сти, и напро­тив, пока он руко­во­дил сограж­да­на­ми — были глав­ным горо­дом всей Гре­ции. Отсюда мож­но сде­лать вывод, что один чело­век зна­чил боль­ше, чем целое государ­ство¹⁷.