Сравнительные жизнеописания

Катон

1. Нача­лом сво­ей гром­кой сла­вы род Като­на обя­зан пра­деду Като­на Млад­ше­го, чело­ве­ку, чья нрав­ст­вен­ная высота доста­ви­ла ему огром­ную извест­ность сре­ди рим­лян и выс­шую власть, как об этом рас­ска­зы­ва­ет­ся в его жиз­не­опи­са­нии¹. После смер­ти роди­те­лей Катон с бра­том Цепи­о­ном и сест­рою Пор­ци­ей оста­лись круг­лы­ми сирота­ми. Вме­сте с ними оси­ро­те­ла и Сер­ви­лия, еди­но­утроб­ная сест­ра Като­на, и все дети рос­ли и вос­пи­ты­ва­лись в доме Ливия Дру­за, сво­его дяди с мате­рин­ской сто­ро­ны, кото­рый руко­во­дил в ту пору государ­ст­вен­ны­ми дела­ми; ибо он отли­чал­ся заме­ча­тель­ным крас­но­ре­чи­ем и вели­чай­шей воз­держ­но­стью, да и умом нико­му из рим­лян не усту­пал.

Сооб­ща­ют, что уже в дет­ские годы Катон мане­рою речи, выра­же­ни­ем лица, даже ребя­че­ски­ми сво­и­ми игра­ми и заба­ва­ми обна­ру­жи­вал нрав твер­дый, непре­клон­ный и бес­страст­ный. Его жела­ни­ям была при­су­ща упор­ная — не по воз­рас­ту — целе­устрем­лен­ность; если ему льсти­ли, он бывал несго­вор­чив и груб, но еще силь­нее про­ти­вил­ся тому, кто пытал­ся его запу­гать. Он был и не смеш­лив — настоль­ко, что даже улыб­ка ред­ко когда смяг­ча­ла его чер­ты, — и на гнев не скор, но рас­сер­див­шись, ни за что не желал про­стить обид­чи­ка. Учил­ся он вяло и усва­и­вал зна­ния мед­лен­но, но раз усво­ен­ное запо­ми­нал креп­ко и надол­го. И вооб­ще, дети спо­соб­ные лег­че при­по­ми­на­ют услы­шан­ное одна­жды, но у тех, кто вос­при­ни­ма­ет сло­ва учи­те­ля с уси­ли­ем, с напря­же­ни­ем, память более цеп­кая: все, что они ни выучат, слов­но выжжен­ное огнем, запе­чатле­ва­ет­ся в душе. Кро­ме того уче­ние Като­ну затруд­ня­ла, по-види­мо­му, и его упря­мая недо­вер­чи­вость. В самом деле, учить­ся — зна­чит не что иное, как испы­ты­вать на себе опре­де­лен­ное воздей­ст­вие, а быст­ро скло­нять­ся на уго­во­ры свой­ст­вен­но тем, у кого мень­шая сила сопро­тив­ле­ния. Вот поче­му ско­рее мы убедим в чем бы то ни было моло­до­го, неже­ли ста­ри­ка, боль­но­го, неже­ли здо­ро­во­го: согла­сие про­ще все­го най­ти там, где сла­бее все­го спо­соб­ность сомне­вать­ся. Катон слу­шал­ся сво­его настав­ни­ка и выпол­нял все его при­ка­за­ния, но каж­дый раз допы­ты­вал­ся о при­чи­нах и зада­вал вопрос «поче­му?» Настав­ник его, по име­ни Сар­пе­дон, был, прав­да, чело­век мяг­кий и нагото­ве для уче­ни­ка дер­жал обык­но­вен­но объ­яс­не­ние, а не колотуш­ку.

2. Катон был еще маль­чи­ком, когда союз­ни­ки рим­лян ста­ли домо­гать­ся прав рим­ско­го граж­дан­ства. И вот одна­жды Пом­пе­дий Силон, воин­ст­вен­ный и очень вли­я­тель­ный чело­век, при­я­тель Ливия Дру­за, несколь­ко дней гостив­ший в его доме и подру­жив­ший­ся с детьми, ска­зал им: «Попро­си­те-ка за нас дядю, чтобы он помог нам в хло­потах о граж­дан­стве». Цепи­он, улыб­нув­шись, согла­сил­ся, а Катон, ниче­го не отве­чая, глядел на гостей угрю­мым и непо­движ­ным взо­ром, и тогда Пом­пе­дий про­дол­жал, обра­ща­ясь к нему: «Ну, а ты что ска­жешь нам, маль­чик? Раз­ве ты не можешь вме­сте с бра­том засту­пить­ся за нас, чуже­зем­цев, перед дядей?» Катон по-преж­не­му не отве­чал ни сло­ва, но и самим мол­ча­ни­ем, и угрю­мо­стью лица, каза­лось, отвер­гал их прось­бу. Пом­пе­дий под­нял его над окном и, слов­но наме­ре­ва­ясь раз­жать руки, при­гро­зил: «Согла­шай­ся или сей­час бро­шу тебя вниз!» — но, хотя он гово­рил суро­вым тоном и мно­го раз встря­хи­вал висев­шее в его руках тело, Катон без тре­пе­та, без бояз­ни выдер­жал это дол­гое испы­та­ние. В кон­це кон­цов, Пом­пе­дий опу­стил его на пол и тихо про­мол­вил сво­им дру­зьям: «Какая уда­ча для Ита­лии, что он еще ребе­нок! Будь он муж­чи­ной, мы бы, по-мое­му, не полу­чи­ли у наро­да ни еди­но­го голо­са в нашу поль­зу».

Один из род­ст­вен­ни­ков в день сво­его рож­де­ния при­гла­сил Като­на вме­сте с дру­ги­ми маль­чи­ка­ми на празд­нич­ный обед, и все дети, стар­шие и млад­шие впе­ре­меш­ку, собрав­шись в какой-то части дома, игра­ли в суд — про­из­но­си­ли обви­ни­тель­ные речи, уво­ди­ли в тюрь­му осуж­ден­ных. И вот кто-то из стар­ших отвел одно­го «осуж­ден­но­го» — очень кра­си­во­го маль­чи­ка — в спаль­ню и запер­ся с ним наедине. Маль­чик стал звать на помощь Като­на. Тот, быст­ро сооб­ра­зив, в чем дело, под­бе­жал к две­рям, оттолк­нул тех, кто кара­у­лил вход и пре­гра­дил ему доро­гу, вывел маль­чи­ка и, в гне­ве, пошел с ним домой, а сле­дом, про­во­жая Като­на, дви­ну­лись дру­гие дети.

3. Он при­об­рел такую сла­ву, что когда Сул­ла, гото­вя для пуб­лич­но­го зре­ли­ща так назы­вае­мую «Трою»² — свя­щен­ные кон­ные состя­за­ния для под­рост­ков — и собрав маль­чи­ков бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния, назна­чил им двух пред­во­ди­те­лей, то одно­го из них маль­чи­ки при­ня­ли из почте­ния к его мате­ри (он был сыном Метел­лы, супру­ги Сул­лы), а дру­го­го, Секс­та, пле­мян­ни­ка Пом­пея, при­нять отка­зы­ва­лись и не жела­ли ни упраж­нять­ся под его нача­лом, ни слу­шать его рас­по­ря­же­ний. Сул­ла спро­сил, кого же они хотят в началь­ни­ки, все закри­ча­ли: «Като­на!» — и Секст сам, доб­ро­воль­но усту­пил Като­ну эту честь, при­зна­вая в нем более достой­но­го.

Сул­ла был ста­рым дру­гом семьи Като­на и вре­мя от вре­ме­ни при­гла­шал его к себе и бесе­до­вал с ним — милость, кото­рую он ока­зы­вал очень немно­гим по при­чине вели­чия сво­ей вла­сти и высоты сво­его могу­ще­ства. Сар­пе­дон очень доро­жил эти­ми посе­ще­ни­я­ми, счи­тая, что они слу­жат не толь­ко чести, но и без­опас­но­сти его вос­пи­тан­ни­ка, и часто водил маль­чи­ка при­вет­ст­во­вать Сул­лу, чей дом в ту пору, из-за бес­чис­лен­но­го мно­же­ства при­во­ди­мых на допрос и стра­дав­ших под пыт­ка­ми, с виду ничем не отли­чал­ся от застен­ка. Като­ну был тогда четыр­на­дца­тый год. Видя, как выно­сят голо­вы людей, извест­ных в Риме, и при­сут­ст­ву­ю­щие поти­хонь­ку взды­ха­ют, он спро­сил как-то раз сво­его настав­ни­ка, поче­му никто не убьет хозя­и­на это­го дома. Сар­пе­дон отве­тил: «Его боят­ся, сынок, еще боль­ше, чем нена­видят». — «Поче­му же тогда, — про­дол­жал маль­чик, — ты не дал мне меч — я бы его убил и изба­вил оте­че­ство от раб­ства!» Услы­шав эту речь и увидев его гла­за, его пылаю­щее гне­вом и яро­стью лицо, Сар­пе­дон был испу­ган до край­но­сти и впредь зор­ко за ним следил, чтобы Катон не отва­жил­ся на какой-нибудь слиш­ком дерз­кий посту­пок.

Когда он был еще совсем малень­кий, его спро­си­ли одна­жды: «Кого ты любишь боль­ше всех?» — «Бра­та». — «А потом?» — «Бра­та», — отве­тил он сно­ва. То же повто­ри­лось и в тре­тий раз, и в чет­вер­тый и так до тех пор, пока спра­ши­ваю­щий не отсту­пил­ся. Воз­му­жав, Катон при­вя­зал­ся к бра­ту еще силь­нее. Ему было уже два­дцать лет, но он нико­гда не обедал без Цепи­о­на, никуда не ездил без него и даже не ходил на форум. Вот толь­ко при­стра­стия бра­та к бла­го­во­ни­ям он не разде­лял и вооб­ще вел жизнь береж­ли­вую и стро­гую. Поэто­му Цепи­он, когда вос­хи­ща­лись его воз­держ­но­стью и скром­но­стью, гово­рил, что по срав­не­нию с осталь­ны­ми он, дей­ст­ви­тель­но, и скро­мен и воз­дер­жан. «Но, — при­бав­лял он, — когда я срав­ни­ваю свою жизнь с жиз­нью Като­на, мне кажет­ся, что я ничем не луч­ше Сип­пия». (Этот Сип­пий, имя кото­ро­го он назы­вал, был одним из тех, кто поль­зо­вал­ся сквер­ною сла­вой нежен­ки и охот­ни­ка за наслаж­де­ни­я­ми).

4. Катон полу­чил сан жре­ца Апол­ло­на и посе­лил­ся осо­бо. Он зажил еще скром­нее, — хотя после разде­ла отцов­ско­го состо­я­ния на его долю при­шлось сто два­дцать талан­тов, — подру­жил­ся со стои­че­ским фило­со­фом Анти­па­тром Тир­ским и боль­ше все­го инте­ре­са про­яв­лял к уче­ни­ям о нрав­ст­вен­но­сти и о государ­стве: неудер­жи­мо, слов­но по наи­тию свы­ше, стре­мясь ко вся­кой доб­ро­де­те­ли, он осо­бен­но горя­чо полю­бил спра­вед­ли­вость — пря­мо­ли­ней­ную, не знаю­щую усту­пок ни по снис­хо­ди­тель­но­сти, ни по лич­но­му рас­по­ло­же­нию. Он упраж­нял­ся и в ора­тор­ском искус­стве, видя в крас­но­ре­чии сво­его рода ору­жие и счи­тая, что уче­ние о государ­стве, точ­но так же как любой боль­шой город, долж­но быть бое­спо­соб­но. Одна­ко он нико­гда не упраж­нял­ся в чужом обще­стве, никто не слы­шал его речей, так что одна­жды кто-то из при­я­те­лей ска­зал ему: «Катон, люди пори­ца­ют твое мол­ча­ние». — «Лишь бы они не пори­ца­ли мою жизнь, — отве­чал Катон. — Я нач­ну гово­рить лишь тогда, когда буду уве­рен, что мне не луч­ше было бы про­мол­чать».

5. Так назы­вае­мая Пор­ци­е­ва бази­ли­ка была воз­двиг­ну­та Като­ном Стар­шим в те годы, когда он зани­мал долж­ность цен­зо­ра. Там обык­но­вен­но зани­ма­лись дела­ми народ­ные три­бу­ны, и так как одна из колонн заго­ра­жи­ва­ла их крес­ла, они реши­ли сне­сти ее или же пере­ста­вить. Это впер­вые при­ве­ло Като­на на форум. Он оспо­рил реше­ние три­бу­нов и вос­хи­тил сограж­дан пер­вою про­бой сво­его крас­но­ре­чия и сво­его муже­ства. Сло­ва его не бли­ста­ли ни све­же­стью, ни изя­ще­ст­вом, но были откро­вен­ны, пол­но­вес­ны, суро­вы. Впро­чем, к суро­во­сти мыс­ли при­со­еди­ня­лось радую­щее слух бла­го­зву­чие, а запе­чат­лен­ный в речи харак­тер вызы­вал улыб­ку, сооб­щая какую-то весе­лость важ­ной мане­ре ора­то­ра. Сам голос был такой силы, что его слы­ша­ли все собрав­ши­е­ся на фору­ме, и вдо­ба­вок не знал утом­ле­ния: впо­след­ст­вии Като­ну не раз слу­ча­лось гово­рить целый день без отды­ха и пере­ры­ва. Тем не менее, выиг­рав дело, он сно­ва вер­нул­ся к мол­ча­нию и упраж­не­ни­ям.

Неуто­ми­мо зака­лял он и тело, при­учая себя и в жару и в моро­зы ходить с непо­кры­тою голо­вой и во вся­кое вре­мя года пере­дви­гать­ся толь­ко пеш­ком. Спут­ни­ки его еха­ли вер­хом, а сам Катон шел рядом, при­со­еди­ня­ясь то к одно­му, то к дру­го­му и бесе­дуя с каж­дым пооче­ред­но. С уди­ви­тель­ной выдерж­кой и тер­пе­ни­ем пере­но­сил Катон болез­ни. Если его лихо­ра­ди­ло, он запи­рал­ся и нико­го к себе не пус­кал до тех пор, пока не чув­ст­во­вал пере­ло­ма в неду­ге и надеж­но­го облег­че­ния.

6. За обедом бро­са­ли жре­бий, кому брать куша­нье пер­во­му, и если жре­бий выпа­дал неудач­но для Като­на, а дру­зья все-таки жела­ли усту­пить пер­вен­ство ему, он гово­рил, что не годит­ся нару­шать волю Вене­ры³. Вна­ча­ле он пил толь­ко одну чашу и сра­зу же под­ни­мал­ся из-за сто­ла, но со вре­ме­нем стал выка­зы­вать чрез­вы­чай­ную при­вер­жен­ность к питью, так что часто про­во­дил за вином всю ночь до зари. При­чи­ну это­го дру­зья виде­ли в обще­ст­вен­ных делах, кото­рые отни­ма­ют у Като­на весь день, ниче­го не остав­ляя для уче­ных бесед, а пото­му до рас­све­та он сидит с фило­со­фа­ми над чашею вина. И когда некий Мем­мий в при­сут­ст­вии Цице­ро­на обро­нил заме­ча­ние, что, дескать, Катон ночи напро­лет пьян­ст­ву­ет, Цице­рон его пере­бил: «Ты еще ска­жи, что дни напро­лет он игра­ет в кости!»

Глядя на сво­их совре­мен­ни­ков и нахо­дя их нра­вы и при­выч­ки испор­чен­ны­ми и нуж­даю­щи­ми­ся в корен­ном изме­не­нии, Катон счи­тал необ­хо­ди­мым во всем идти про­ти­во­по­лож­ны­ми путя­ми: так, видя все­об­щее увле­че­ние ярко-крас­ной тка­нью, сам стал оде­вать­ся в тем­ное. Часто он появ­лял­ся после зав­тра­ка в обще­ст­вен­ных местах босой и в тоге на голом теле — не для того, чтобы снис­кать эти­ми стран­ны­ми замаш­ка­ми сла­ву, но при­учая себя сты­дить­ся толь­ко истин­но позор­но­го, на любое же иное неодоб­ре­ние отве­чать пре­зри­тель­ным рав­но­ду­ши­ем. Полу­чив от сво­его двою­род­но­го бра­та Като­на наслед­ство сто­и­мо­стью в сто талан­тов, он обра­тил все в день­ги и пред­ло­жил их взай­мы без про­цен­тов нуж­даю­щим­ся дру­зьям. А иные из дру­зей, с согла­сия и одоб­ре­ния Като­на, даже закла­ды­ва­ли в каз­ну его поме­стья и рабов.

7. Когда Катон решил, что при­шло вре­мя женить­ся, — а до той поры он не был бли­зок ни с одной жен­щи­ной, — он сна­ча­ла обру­чил­ся с Лепидой, до него про­сва­тан­ной за Метел­ла Сци­пи­о­на, кото­рый затем, одна­ко, отка­зал­ся от уго­во­ра, так что помолв­ка была рас­торг­ну­та. Но перед самою свадь­бой Лепиды Сци­пи­он сно­ва пере­ду­мал и все­ми прав­да­ми и неправ­да­ми отнял у Като­на неве­сту. В страш­ном гне­ве и оже­сто­че­нии Катон хотел было обра­тить­ся в суд, но дру­зья удер­жа­ли его, и тогда его юно­ше­ский запал и жгу­чая обида изли­лись в ямбах: он осы́пал Сци­пи­о­на бра­нью, употре­бив для это­го всю едкость Архи­ло­ха⁴, но не поз­во­ляя себе его раз­нуздан­ных и маль­чи­ше­ских выхо­док. Женил­ся он на Ати­лии, доче­ри Сора­на, и она была его пер­вой жен­щи­ной — пер­вой, но не един­ст­вен­ной, как у Лелия, дру­га Сци­пи­о­на. Лелий ока­зал­ся удач­ли­вее: за всю свою дол­гую жизнь он не знал иной жен­щи­ны, кро­ме той, кото­рую взял в жены с само­го нача­ла.

8. Когда нача­лась вой­на с раба­ми — ее назы­ва­ют еще Спар­та­ко­вой вой­ной, — Катон всту­пил доб­ро­воль­цем в вой­ско, кото­рым коман­до­вал Гел­лий. Он сде­лал это ради сво­его бра­та Цепи­о­на, слу­жив­ше­го у Гел­лия воен­ным три­бу­ном. Хотя ему и не уда­лось най­ти при­ме­не­ние для сво­его муже­ства и усер­дия в той мере, в какой ему хоте­лось, ибо началь­ни­ки вели вой­ну пло­хо, все же сре­ди изне­жен­но­сти и стра­сти к рос­ко­ши, кото­рые вла­де­ли тогда сол­да­та­ми, он обна­ру­жил такое уме­ние пови­но­вать­ся, столь­ко выдерж­ки, столь­ко отва­ги, неиз­мен­но соеди­няв­шей­ся с трез­вым рас­че­том, что, каза­лось, ни в чем не усту­пал Като­ну Стар­ше­му. Гел­лий отме­тил его награ­да­ми и слав­ны­ми поче­стя­ми, но Катон не при­нял ни одной из них, ска­зав, что не совер­шил ниче­го, заслу­жи­ваю­ще­го награ­ды, и уже с той поры про­слыл чуда­ком.

Вско­ре был при­нят закон, запре­щав­ший соис­ка­те­лям выс­ших долж­но­стей поль­зо­вать­ся услу­га­ми номен­кла­то­ра⁵, и един­ст­вен­ным чело­ве­ком, пови­но­вав­шим­ся это­му зако­ну, ока­зал­ся Катон, кото­рый высту­пил кан­дида­том на долж­ность воен­но­го три­бу­на. Он при­нял на себя труд без чужой помо­щи при­вет­ст­во­вать встреч­ных, назы­вая их по име­ни, боль­но задев­ши этим даже сво­их при­вер­жен­цев и почи­та­те­лей: чем яснее пости­га­ли они бла­го­род­ство его поступ­ков, тем гор­ше ста­но­ви­лось им при мыс­ли, что под­ра­жать Като­ну они не в силах.

9. Избран­ный воен­ным три­бу­ном, Катон был отправ­лен в Македо­нию к пре­то­ру Руб­рию. Сооб­ща­ют, что супру­га его сокру­ша­лась и пла­ка­ла, и один из дру­зей Като­на, Муна­тий, ска­зал ей так: «Будь покой­на, Ати­лия, я сбе­ре­гу тебе тво­е­го Като­на». — «Конеч­но», — под­твер­дил Катон. После пер­во­го днев­но­го пере­хо­да, едва закон­чив обед, он обра­тил­ся к Муна­тию: «Смот­ри, не взду­май нару­шить обе­ща­ние, кото­рое ты дал Ати­лии, — не остав­ляй меня ни днем, ни ночью», — и сра­зу же при­ка­зал при­гото­вить две посте­ли в одной спальне. И впредь Муна­тий все­гда спал с ним рядом, сам очу­тив­шись под потеш­ною охра­ною Като­на.

Все­го Като­на сопро­вож­да­ли пят­на­дцать рабов⁶, два воль­ноот­пу­щен­ни­ка и чет­ве­ро дру­зей; сопро­вож­даю­щие еха­ли вер­ха­ми, а сам он все вре­мя шел пеш­ком, при­со­еди­ня­ясь то к одно­му, то к дру­го­му и бесе­дуя с каж­дым пооче­ред­но. Когда он при­был в лагерь и пре­тор назна­чил его началь­ни­ком одно­го из мно­гих сто­яв­ших там леги­о­нов, то счи­тая важ­ным, поис­ти­не цар­ст­вен­ным делом, про­явить не соб­ст­вен­ную доб­лесть — доб­лесть лишь одно­го чело­ве­ка, но сде­лать похо­жи­ми на себя сво­их под­чи­нен­ных, он к гроз­ной силе, какая свой­ст­вен­на вла­сти, при­со­еди­нил силу сло­ва, в каж­дом слу­чае убеж­дал и настав­лял, под­креп­ляя затем убеж­де­ния награ­да­ми и нака­за­ни­я­ми, и труд­но было ска­зать, каки­ми вслед­ст­вие всех этих трудов ста­ли его вои­ны: более миро­лю­би­вы­ми или более воин­ст­вен­ны­ми, более отваж­ны­ми или более спра­вед­ли­вы­ми — столь­ко ужа­са наво­ди­ли они на вра­гов, так при­вет­ли­во и дру­же­люб­но обхо­ди­лись с союз­ни­ка­ми, так боя­лись совер­шить неспра­вед­ли­вость, так горя­чо жаж­да­ли заслу­жить похва­лу. И то, о чем Катон совер­шен­но не ста­рал­ся и не забо­тил­ся, окру­жа­ло его в изоби­лии — доб­рая сла­ва у сол­дат, их любовь и без­гра­нич­ное ува­же­ние. Ибо, при­ка­зы­вая дру­гим, он сам доб­ро­воль­но под­чи­нял­ся тем же при­ка­зам и одеж­дою, пешей ходь­бою, всем сво­им обра­зом жиз­ни ско­рее напо­ми­нал сол­дат, чем началь­ни­ков, зато харак­те­ром, разу­мом и крас­но­ре­чи­ем пре­вос­хо­дил любо­го из тех, кого име­но­ва­ли импе­ра­то­ра­ми и пол­ко­во­д­ца­ми; все это мало-пома­лу и при­нес­ло ему искрен­нюю пре­дан­ность под­чи­нен­ных. Под­лин­ная, нелож­ная жаж­да доб­ле­сти воз­ни­ка­ет лишь из глу­бо­чай­шей пре­дан­но­сти и ува­же­ния к тому, кто пода­ет в ней при­мер; про­сто хва­лить достой­ных людей, не любя их, — зна­чит почи­тать их доб­рую сла­ву, не вос­хи­ща­ясь самою доб­ле­стью и не желая под­ра­жать ей.

10. Узнав, что Афи­но­дор, по про­зви­щу «Гор­бун», боль­шой зна­ток стои­че­ско­го уче­ния, живет в Пер­га­ме, но по ста­ро­сти лет самым реши­тель­ным обра­зом отвер­га­ет какие бы то ни было дру­же­ские свя­зи с царя­ми и вла­сти­те­ля­ми, Катон решил, что и он ниче­го не достигнет, посы­лая к фило­со­фу пись­ма или же нароч­ных, и, так как закон пре­до­став­лял ему пра­во на два меся­ца поки­нуть служ­бу, сам отплыл в Азию, наде­ясь, что досто­ин­ства соб­ст­вен­ной души помо­гут ему не упу­стить эту добы­чу. Он встре­тил­ся с Афи­но­до­ром, одо­лел его в спо­ре и, заста­вив изме­нить преж­ний образ мыс­лей, при­вез с собою в лагерь, ликуя и гор­дясь, в пол­ной уве­рен­но­сти, что завла­дел досто­я­ни­ем более пре­крас­ным и слав­ным, неже­ли цар­ства и наро­ды, кото­рые Пом­пей и Лукулл поко­ря­ли в ту пору силой ору­жия.

11. Катон еще слу­жил, когда его брат, на пути в Азию, забо­лел и слег во фра­кий­ском горо­де Эне. Като­на немед­лен­но изве­сти­ли об этом пись­мом. На море была силь­ная буря, боль­шо­го кораб­ля, год­но­го для тако­го путе­ше­ст­вия, в Фес­са­ло­ни­ке не нашлось, и Катон с дву­мя дру­зья­ми и тре­мя слу­га­ми вышел из гава­ни на малень­ком гру­зо­вом судне. Едва-едва не уто­нув и спас­шись лишь бла­го­да­ря какой-то уди­ви­тель­ной слу­чай­но­сти, он все же не застал Цепи­о­на в живых и, насколь­ко мы можем судить, пере­нес эту поте­рю более тяже­ло, чем пола­га­лось фило­со­фу: я имею в виду не толь­ко сле­зы, не толь­ко лас­ки, кото­рые он рас­то­чал мерт­во­му телу, сжи­мая его в объ­я­ти­ях, и вооб­ще силу скор­би, но и рас­хо­ды на погре­бе­ние — он сжег вме­сте с тру­пом доро­гие бла­го­во­ния и одеж­ды, а затем поста­вил на пло­ща­ди в Эне памят­ник из теса­но­го фасос­ско­го мра­мо­ра сто­и­мо­стью в восемь талан­тов. Об этом зло­рад­но тол­ко­ва­ли иные, при­вык­шие ко все­гдаш­ней непри­тя­за­тель­но­сти Като­на, а пото­му и не пони­мав­шие, сколь­ко мяг­ко­сти и неж­но­сти было в этом непо­ко­ле­би­мом и суро­вом чело­ве­ке, не под­да­вав­шем­ся ни стра­ху, ни жаж­де наслаж­де­ний, ни бес­стыд­ным прось­бам. Горо­да и вла­сти­те­ли, чтобы почтить умер­ше­го, при­сла­ли к похо­ро­нам мно­го раз­ных даров, но Катон денег не при­нял ни у кого, а бла­го­во­ния и укра­ше­ния оста­вил, воз­ме­стив, одна­ко, при­слав­шим сто­и­мость их подар­ков. Наслед­ни­ка­ми Цепи­о­на были его малень­кая дочь и сам Катон, одна­ко при разде­ле наслед­ства он не потре­бо­вал ниче­го в счет поне­сен­ных им рас­хо­дов. И все же, хотя он и тогда посту­пил без­упреч­но, и в даль­ней­шем посту­пал не ина­че, нашел­ся чело­век⁷, кото­рый напи­сал, буд­то Катон про­се­ял прах умер­ше­го через реше­то, ища рас­пла­вив­ше­го­ся в огне золота! Да, как вид­но, не толь­ко меч свой, но и стиль⁸ счи­тал этот чело­век не под­ле­жа­щи­ми ни суду, ни отве­ту!

12. Когда срок служ­бы Като­на при­шел к кон­цу, его про­во­ди­ли не толь­ко доб­ры­ми поже­ла­ни­я­ми — это дело обыч­ное — и не похва­ла­ми, но пла­чем и нескон­чае­мы­ми объ­я­ти­я­ми, бро­са­ли ему под ноги пла­щи, усти­лая путь, и цело­ва­ли руки — честь, кото­рую рим­ляне в ту пору ока­зы­ва­ли очень немно­гим из импе­ра­то­ров.

Преж­де чем высту­пить на государ­ст­вен­ном попри­ще, Катон из любо­зна­тель­но­сти поже­лал объ­е­хать Азию, чтобы позна­ко­мить­ся с осо­бен­но­стя­ми каж­дой про­вин­ции, ее обы­ча­я­ми и обра­зом жиз­ни, а заод­но уго­дить гала­ту Дейота­ру, кото­рый, по пра­ву ста­рин­ной друж­бы и госте­при­им­ства, свя­зы­вав­ших их семьи, про­сил его побы­вать в Гала­тии, — и вот как он путе­ше­ст­во­вал. На рас­све­те он отправ­лял сво­его хле­бо­пе­ка и пова­ра в то место, где думал про­ве­сти сле­дую­щую ночь. Очень скром­но, без вся­ко­го шума они при­бы­ва­ли в город и, если толь­ко там не ока­зы­ва­лось нико­го из дру­зей или зна­ко­мых отца Като­на, гото­ви­ли сво­е­му хозя­и­ну при­ста­ни­ще на посто­я­лом дво­ре, нико­му не при­чи­няя бес­по­кой­ства. Если же не было и посто­я­ло­го дво­ра, лишь тогда они обра­ща­лись к город­ским вла­стям и с бла­го­дар­но­стью при­ни­ма­ли любую квар­ти­ру, какую бы те ни отве­ли. Неред­ко слу­ча­лось, что их сло­вам вооб­ще не дава­ли веры и с пре­не­бре­же­ни­ем отма­хи­ва­лись от послан­цев — пото­му лишь, что они явля­лись к вла­стям спо­кой­но, без угроз, и тогда Катон нахо­дил их на ули­це, с пусты­ми рука­ми. Впро­чем, к само­му Като­ну вла­сти про­яв­ля­ли еще мень­ше вни­ма­ния: видя, как он мол­ча сидит на сво­ей кла­ди, они были почти уве­ре­ны, что это чело­век роб­кий и ничтож­ный. В таких слу­ча­ях он обык­но­вен­но вызы­вал их и гово­рил им: «Него­дяи, неуже­ли вы не бои­тесь так обра­щать­ся с гостя­ми? Не одни Като­ны будут к вам при­ез­жать. Дру­же­лю­би­ем и госте­при­им­ст­вом умерь­те могу­ще­ство победи­те­лей, кото­рые толь­ко и ищут пово­да при­ме­нить наси­лие на том осно­ва­нии, что миром ниче­го полу­чить не могут».

13. В Сирии, как сооб­ща­ют, с ним слу­чи­лось забав­ное про­ис­ше­ст­вие. Под­хо­дя к Антио­хии, он заме­тил у город­ских ворот мно­же­ство людей, выстро­ив­ших­ся по обе сто­ро­ны доро­ги; сре­ди них был отряд моло­дых юно­шей в корот­ких пла­щах, про­тив юно­шей в скром­ном без­мол­вии сто­я­ли маль­чи­ки, неко­то­рые из собрав­ших­ся — веро­ят­но, жре­цы или гла­вы горо­да — оде­лись в белое пла­тье и увен­ча­ли себя вен­ка­ми. Пер­вою мыс­лью Като­на было, что город устра­и­ва­ет ему почет­ную встре­чу, и, уже гне­ва­ясь на сво­их людей, выслан­ных впе­ред, кото­рые это­му не вос­пре­пят­ст­во­ва­ли, он велел дру­зьям спе­шить­ся, и все вме­сте они дви­ну­лись даль­ше пеш­ком. Когда же они были совсем близ­ко, рас­по­ряди­тель все­го это­го тор­же­ства, стро­ив­ший тол­пу в ряды, чело­век уже почтен­но­го воз­рас­та, с посо­хом и в вен­ке, подо­шел один к Като­ну и, даже не поздо­ро­вав­шись, спро­сил, где они оста­ви­ли Демет­рия и когда он будет здесь. Демет­рий был воль­ноот­пу­щен­ник Пом­пея и поль­зо­вал­ся у него заслу­жен­но^[1] боль­шим дове­ри­ем, а пото­му все напе­ре­бой ста­ра­лись уго­дить это­му чело­ве­ку: ведь тогда, если мож­но так выра­зить­ся, взо­ры цело­го мира были устрем­ле­ны к Пом­пею. На дру­зей Като­на напал такой смех, что они не в силах были прий­ти в себя, даже про­хо­дя через ряды антио­хий­цев, а Катон, в силь­ном сму­ще­нии, ска­зал толь­ко: «Несчаст­ный город!» — и не про­ро­нил боль­ше ни зву­ка, но впо­след­ст­вии обык­но­вен­но тоже сме­ял­ся, вспо­ми­ная или рас­ска­зы­вая об этом слу­чае.

14. Впро­чем Пом­пей соб­ст­вен­ным при­ме­ром наста­вил на истин­ный путь тех, кто по неведе­нию отно­сил­ся к Като­ну непо­до­баю­щим обра­зом. Когда Катон при­шел в Эфес и явил­ся к Пом­пею, чтобы при­вет­ст­во­вать его — стар­ше­го года­ми, намно­го пре­вос­хо­див­ше­го его само­го сла­вой и сто­яв­ше­го тогда во гла­ве несмет­но­го вой­ска, Пом­пей, увидев Като­на, не остал­ся на месте, не поз­во­лил себе при­нять его сидя, но бро­сил­ся навстре­чу, слов­но к кому-нибудь из самых вли­я­тель­ных людей, и подал ему руку. Вос­хи­ща­ясь нрав­ст­вен­ной высотой Като­на, он горя­чо хва­лил его и во вре­мя само­го свида­ния, пере­ме­жая похва­лы с лас­ко­вы­ми при­вет­ст­ви­я­ми, и еще горя­чее — поз­же, за гла­за, так что теперь уже все при­сталь­но наблюда­ли за Като­ном, диви­лись в нем как раз тому, что рань­ше вызы­ва­ло пре­зре­ние, раз­мыш­ля­ли о его крото­сти и вели­ко­ду­шии. Вме­сте с тем оче­вид­но было, что в пред­у­преди­тель­но­сти и заботах Пом­пея о Катоне боль­ше ува­же­ния, чем люб­ви, и ни от кого не укры­лось, что Пом­пей, как ни радо­вал­ся при­сут­ст­вию Като­на, все же вздох­нул с облег­че­ни­ем, когда тот собрал­ся уез­жать. И дей­ст­ви­тель­но, всех про­чих моло­дых людей, кото­рые к нему при­бы­ва­ли, Пом­пей вся­че­ски ста­рал­ся удер­жать и оста­вить при себе, Като­на же ни о чем подоб­ном не про­сил и с лег­ким серд­цем про­во­дил гостя — точ­но его появ­ле­ние каким-то обра­зом огра­ни­чи­ло пол­ноту вла­сти Пом­пея. Одна­ко сре­ди всех, отплы­вав­ших в Рим, лишь одно­му Като­ну, по сути дела, пору­чил он сво­их детей и жену, кото­рая, впро­чем, была с Като­ном в род­стве.

После встре­чи Като­на с Пом­пе­ем сла­ва Като­на раз­нес­лась дале­ко, горо­да напе­ре­бой ста­ра­лись выка­зать ему свою заботу, оса­жда­ли при­гла­ше­ни­я­ми, устра­и­ва­ли пиры в его честь, так что он даже про­сил дру­зей следить за тем, как бы он, нена­ро­ком, не под­твер­дил пред­ска­за­ния Кури­о­на. Кури­он, друг и близ­кий това­рищ Като­на, нисколь­ко не одоб­ряв­ший, одна­ко, его суро­во­сти, как-то спро­сил, дума­ет ли он после окон­ча­ния воен­ной служ­бы поехать посмот­реть Азию. Тот отве­чал, что непре­мен­но поедет. «И пре­крас­но сде­ла­ешь, — заме­тил Кури­он, — ты вер­нешь­ся оттуда более при­вет­ли­вым и обхо­ди­тель­ным». Тако­вы при­мер­но были его под­лин­ные сло­ва.

15. Галат Дейотар, чело­век уже пре­клон­ных лет, звал к себе Като­на, чтобы дове­рить его над­зо­ру свой дом и сыно­вей, и едва тот при­был, осы́пал его все­воз­мож­ны­ми дара­ми, а затем неот­ступ­ны­ми прось­ба­ми их при­нять до такой сте­пе­ни озло­бил гостя, что, при­ехав под вечер и пере­но­че­вав, он на сле­дую­щее же утро, око­ло третье­го часа⁹, сно­ва пустил­ся в путь. Но, прой­дя днев­ной пере­ход, он в Пес­си­нун­те застал новые дары, еще бога­че и обиль­нее преж­них, и пись­мо от Дейота­ра, про­сив­ше­го не отка­зы­вать­ся от подар­ков; если же он все-таки отка­жет­ся, про­дол­жал галат, пусть хотя бы дру­зьям поз­во­лит разде­лить их меж­ду собою, ибо дру­зья его, без сомне­ния, достой­ны полу­чить награ­ду из рук Като­на, хотя соб­ст­вен­ных его средств на это и недо­ста­ет. Одна­ко Катон не согла­сил­ся, — даже видя, что неко­то­рые из дру­зей под­да­лись соблаз­ну и в душе роп­щут, — и ска­зал толь­ко, что вся­кое мздо­им­ство лег­ко нахо­дит для себя пред­лог и оправ­да­ние, дру­зья же его полу­чат свою долю во всем, что он смо­жет при­об­ре­сти чест­но и заслу­жен­но. Затем он ото­слал дары обрат­но.

Когда он уже искал корабль, иду­щий в Брун­ди­зий, дру­зья гово­ри­ли ему, что прах Цепи­о­на не сле­до­ва­ло бы вез­ти на том же судне, но Катон отве­тил им, что ско­рее рас­ста­нет­ся со сво­ею душой, чем с этим пра­хом, и вышел в море. И сооб­ща­ют, что пла­ва­ние, по како­му-то сте­че­нию обсто­я­тельств, ока­за­лось до край­но­сти опас­ным, меж тем как осталь­ные добра­лись доволь­но бла­го­по­луч­но.

16. Воз­вра­тив­шись в Рим, он про­во­дил вре­мя либо дома, в обще­стве Афи­но­до­ра, либо на фору­ме, пода­вая помощь дру­зьям в суде. Воз­раст уже поз­во­лял ему искать долж­но­сти кве­сто­ра, но он высту­пил соис­ка­те­лем лишь тогда, когда про­чел все отно­ся­щи­е­ся к испол­не­нию этой долж­но­сти зако­ны, рас­спро­сил све­ду­щих людей обо всех част­но­стях и подроб­но­стях и соста­вил себе пред­став­ле­ние о раз­ме­рах вла­сти и пра­вах кве­сто­ра. Вот поче­му он сра­зу же, как занял долж­ность, про­из­вел боль­шие пере­ме­ны в дея­тель­но­сти слу­жи­те­лей и пис­цов каз­на­чей­ства, кото­рые, посто­ян­но дер­жа в сво­их руках государ­ст­вен­ные акты и зако­ны, а началь­ни­ков полу­чая вся­кий раз моло­дых¹⁰ и, по неопыт­но­сти, без­услов­но нуж­даю­щих­ся в учи­те­лях и настав­ни­ках, не пови­но­ва­лись им, но ско­рее сами ста­но­ви­лись их началь­ни­ка­ми, — и так про­дол­жа­лось до тех пор, пока за дело с жаром не взял­ся Катон. Он не удо­воль­ст­во­вал­ся зва­ни­ем кве­сто­ра и поче­стя­ми, кото­рые оно дава­ло, но, вла­дея и разу­мом, и муже­ст­вом, и соб­ст­вен­ным суж­де­ни­ем, решил, что впредь пис­цы будут выпол­нять лишь те обя­зан­но­сти, какие им над­ле­жит выпол­нять, а имен­но — обя­зан­но­сти слуг; с тем он и при­нял­ся изоб­ли­чать винов­ных в зло­употреб­ле­ни­ях и учить заблуж­даю­щих­ся по неведе­нию. Но так как эти наг­ле­цы перед осталь­ны­ми кве­сто­ра­ми заис­ки­ва­ли, про­тив Като­на же друж­но опол­чи­лись, он одно­го из них выгнал, ули­чив в мошен­ни­че­стве при разде­ле наслед­ства, а дру­го­го при­влек к суду за лег­ко­мыс­лен­ное отно­ше­ние к сво­им обя­зан­но­стям. Защи­щать послед­не­го взял­ся цен­зор Лута­ций Катул, поль­зо­вав­ший­ся все­об­щим ува­же­ни­ем не толь­ко по высо­ко­му досто­ин­ству сво­ей долж­но­сти, но, в первую оче­редь, бла­го­да­ря соб­ст­вен­ным каче­ствам, — ибо не было рим­ля­ни­на, кото­рый пре­вос­хо­дил бы его в спра­вед­ли­во­сти и воз­держ­но­сти, — друг Като­на и поклон­ник его жиз­нен­ных пра­вил. Видя, что ни малей­ших закон­ных осно­ва­ний выиг­рать дело нет, он с пол­ной откро­вен­но­стью стал про­сить о поми­ло­ва­нии для сво­его под­за­щит­но­го. Катон убеж­дал его замол­чать, но Катул наста­и­вал на сво­ем все упор­нее, и тогда Катон ска­зал: «Позор, Катул, что тебя, чей долг — испы­ты­вать и про­ве­рять наши нра­вы, лиша­ют цен­зор­ско­го досто­ин­ства пис­цы каз­на­чей­ства!»^[2] Выслу­шав это заме­ча­ние, Катул под­нял гла­за на Като­на, слов­но соби­ра­ясь ему воз­ра­зить, но не ска­зал ниче­го и мол­ча, не нахо­дя слов то ли от гне­ва, то ли от сты­да, в пол­ном рас­строй­стве ушел. И все же писец не был осуж­ден, ибо голо­сов, подан­ных в его поль­зу, было лишь одним мень­ше, чем тех, что согла­ша­лись с обви­ни­те­лем, а Марк Лол­лий, один из това­ри­щей Като­на по долж­но­сти, забо­лел и не явил­ся в суд, и Катул послал к нему, про­ся помочь сво­е­му под­за­щит­но­му. Лол­лий велел отне­сти себя на форум и, уже после окон­ча­ния дела, подал голос за оправ­да­ние¹¹. Но Катон более не поль­зо­вал­ся услу­га­ми это­го пис­ца и не пла­тил ему жало­ва­ние, ибо отка­зал­ся при­нять в рас­чет суж­де­ние и голос Лол­лия.

17. Сло­мив таким обра­зом свое­во­лие пис­цов и ведая дела­ми по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию, Катон в корот­кий срок достиг того, что каз­на­чей­ству ста­ли ока­зы­вать боль­ше ува­же­ния, неже­ли сена­ту, и все в Риме счи­та­ли и откры­то гово­ри­ли, что Катон при­дал кве­сту­ре кон­суль­ское досто­ин­ство. Во-пер­вых, обна­ру­жив мно­же­ство ста­рых дол­гов, кото­ры­ми част­ные лица были обя­за­ны казне или же, напро­тив, каз­на част­ным лицам, он разом поло­жил конец без­за­ко­ни­ям, кото­рые и тер­пе­ло и само тво­ри­ло государ­ство: с одних он стро­го и неумо­ли­мо взыс­кал при­чи­таю­щи­е­ся сум­мы, дру­гим быст­ро и неукос­ни­тель­но выпла­тил, вну­шив наро­ду почте­ние и страх, ибо люди виде­ли, как те, кто наде­ял­ся при­сво­ить чужое, вынуж­де­ны рас­ко­ше­ли­вать­ся и, напро­тив, полу­ча­ют день­ги те, кто уже не рас­счи­ты­вал вер­нуть сво­его. Затем, во мно­гих слу­ча­ях доку­мен­ты пред­став­ля­лись не над­ле­жа­щим обра­зом, а преж­ние кве­сто­ры, угож­дая дру­зьям или же скло­ня­ясь на прось­бы, часто при­ни­ма­ли у граж­дан под­лож­ные поста­нов­ле­ния. Ничто подоб­ное не мог­ло укрыть­ся от взгляда Като­на, и как-то раз, сомне­ва­ясь в под­лин­но­сти одно­го поста­нов­ле­ния и не давая веры мно­го­чис­лен­ным свиде­тель­ским пока­за­ни­ям, он внес его в свои кни­ги не преж­де, чем кон­су­лы яви­лись сами и клят­вен­но под­твер­ди­ли, что доку­мент под­лин­ный.

Еще были живы мно­гие, кому Сул­ла давал по тыся­че две­сти драхм^[3] в награ­ду за каж­до­го уби­то­го из чис­ла объ­яв­лен­ных вне зако­на, и все их нена­виде­ли, счи­та­ли гнус­ны­ми пре­ступ­ни­ка­ми, но при­влечь к отве­ту никто не решал­ся, и лишь Катон, вызы­вая каж­до­го пооди­ноч­ке, тре­бо­вал вер­нуть обще­ст­вен­ные день­ги, кото­ры­ми они вла­де­ют без вся­ко­го на то пра­ва, и одно­вре­мен­но ярост­ны­ми сло­ва­ми клей­мил их без­бож­ный, без­за­кон­ный посту­пок. Всех, кто через это про­шел, счи­та­ли обви­нен­ны­ми и, до извест­ной сте­пе­ни, уже изоб­ли­чен­ны­ми в убий­стве, их немед­лен­но пре­да­ва­ли суду, и суд возда­вал им по заслу­гам — к радо­сти всех граж­дан, счи­тав­ших, что вме­сте с убий­ца­ми иско­ре­ня­ет­ся тиран­ния минув­ше­го вре­ме­ни и что они соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми видят, как несет нака­за­ние сам Сул­ла.

18. Нра­ви­лось наро­ду и посто­ян­ное, неослаб­ное усер­дие Като­на. Никто из его това­ри­щей по долж­но­сти не при­хо­дил в каз­на­чей­ство рань­ше, никто не ухо­дил позд­нее. Он нико­гда не про­пус­кал Народ­но­го собра­ния или заседа­ния сена­та, не сво­дил глаз с тех, кото­рые, из лич­ной бла­го­склон­но­сти, охот­но пред­ла­га­ли отсро­чить тому или ино­му упла­ту дол­га или нало­га или же выдать вспо­мо­ще­ст­во­ва­ние за казен­ный счет. Пока­зав граж­да­нам каз­на­чей­ство, очи­щен­ное от плу­тов и недо­ступ­ное для них, но, вме­сте с тем, пол­ное денег, он убедил рим­лян, что и воз­дер­жи­ва­ясь от неспра­вед­ли­во­сти, государ­ство может быть бога­тым. Неко­то­рым това­ри­щам по долж­но­сти он при­шел­ся спер­ва не по душе, не по нра­ву, но поз­же при­об­рел их любовь тем, что всю непри­язнь, кото­рую воз­будил отказ кве­сто­ров разда­вать обще­ст­вен­ные день­ги и судить при­страст­но, при­нял на себя один и дал в руки осталь­ным пре­крас­ное оправ­да­ние перед назой­ли­вы­ми про­си­те­ля­ми: дескать, без согла­сия Като­на ниче­го сде­лать нель­зя.

В послед­ний день сво­ей кве­сту­ры, когда чуть ли не весь Рим тор­же­ст­вен­но про­во­дил его до дому, он вдруг услы­шал, что Мар­цел­ла в каз­на­чей­стве окру­жи­ла целая тол­па вли­я­тель­ных дру­зей и понуж­да­ет выдать им какую-то сум­му — яко­бы в воз­ме­ще­ние ссуды, сде­лан­ной казне. Мар­целл был с дет­ских лет това­ри­щем Като­на и вме­сте с ним без­упреч­но выпол­нял свои обя­зан­но­сти кве­сто­ра, но сам совер­шен­но не умел и как бы сты­дил­ся отка­зы­вать про­си­те­лям и лег­ко делал людям все­воз­мож­ные одол­же­ния. Катон немед­лен­но вер­нул­ся, обна­ру­жил, что Мар­цел­ла уже заста­ви­ли сде­лать соот­вет­ст­ву­ю­щую запись, и, потре­бо­вав пис­чие дос­ки, на гла­зах у без­молв­ст­во­вав­ше­го Мар­цел­ла стер запись. Затем он вывел Мар­цел­ла из каз­на­чей­ства и доста­вил домой, и ни в тот день, ни поз­же Мар­целл ни еди­ным сло­вом его не упрек­нул, напро­тив, до кон­ца сохра­нил к нему преж­нюю друж­бу и при­язнь.

Уже и сло­жив с себя кве­сту­ру, Катон не оста­вил каз­на­чей­ство без при­смот­ра: что ни день там быва­ли его рабы, пере­пи­сы­вая еже­днев­ную ведо­мость при­хо­да и рас­хо­да, а сам он за пять талан­тов купил кни­ги, содер­жав­шие рас­че­ты по заве­до­ва­нию государ­ст­вен­ным досто­я­ни­ем со вре­ме­ни Сул­лы, и посто­ян­но дер­жал их под рукой.

19. В сенат он при­хо­дил пер­вым и ухо­дил с заседа­ния послед­ним, и неред­ко, пока осталь­ные не торо­пясь соби­ра­лись, Катон сидел мол­ча и читал, при­кры­вая кни­гу тогой. В пору заседа­ний он нико­гда не уез­жал из горо­да. В более позд­ние вре­ме­на Пом­пей, убедив­шись, что Катон неиз­мен­но и с непо­ко­ле­би­мым упор­ст­вом про­ти­во­дей­ст­ву­ет его без­за­кон­ным начи­на­ни­ям, стал при­ме­нять все­воз­мож­ные улов­ки, чтобы поме­шать Като­ну явить­ся в сенат: то надо было ска­зать речь в защи­ту дру­га, то при­нять уча­стие в тре­тей­ском суде, то обна­ру­жи­ва­лось еще что-нибудь неот­лож­ное. Но Катон быст­ро раз­га­дал злой умы­сел и стал отка­зы­вать всем, взяв­ши за пра­ви­ло во вре­мя заседа­ний сена­та ничем иным не зани­мать­ся. Ведь он посвя­тил себя государ­ст­вен­ным делам не ради сла­вы или нажи­вы и не по воле слу­чая, как неко­то­рые дру­гие, но избрал государ­ст­вен­ное попри­ще, счи­тая его наро­чи­то пред­на­зна­чен­ным для чест­но­го и порядоч­но­го чело­ве­ка, в твер­дом убеж­де­нии, что обще­ст­вен­ным нуж­дам сле­ду­ет уде­лять боль­ше вни­ма­ния, чем уде­ля­ет пче­ла сво­им сотам; меж­ду про­чим он поза­бо­тил­ся и о том, чтобы дру­зья и госте­при­им­цы, кото­рые были у него повсюду, сооб­ща­ли ему, какие важ­ные собы­тия про­изо­шли в про­вин­ци­ях, и при­сы­ла­ли копии выне­сен­ных там важ­ней­ших рас­по­ря­же­ний и судеб­ных при­го­во­ров. Одна­жды, когда он высту­пил про­тив народ­но­го вожа­ка Кло­дия, сеяв­ше­го вели­кие сму­ты и мяте­жи и ста­рав­ше­го­ся очер­нить в гла­зах наро­да жре­цов и жриц (опас­но­сти под­вер­га­лась даже Фабия, сест­ра Терен­ции, супру­ги Цице­ро­на), когда, повто­ряю, он высту­пил про­тив Кло­дия и, навлек­ши на него бес­сла­вие и позор, заста­вил поки­нуть город, то в ответ на сло­ва при­зна­тель­но­сти, с кото­ры­ми обра­тил­ся к нему Цице­рон, заме­тил, что при­зна­тель­ность сле­ду­ет питать к государ­ству, ибо лишь ради государ­ства трудит­ся и борет­ся с про­тив­ни­ка­ми Катон.

Бла­го­да­ря все­му это­му он поль­зо­вал­ся такой гром­кой сла­вой, что раз, во вре­мя како­го-то про­цес­са, ора­тор, увидев, что про­тив­ная сто­ро­на выста­ви­ла одно­го-един­ст­вен­но­го свиде­те­ля, ска­зал, обра­ща­ясь к судьям: «Одно­му свиде­те­лю верить нель­зя, будь то даже сам Катон», а у наро­да его имя уже тогда вошло в посло­ви­цу, и о вещах необык­но­вен­ных и неве­ро­ят­ных гово­ри­ли, что это, дескать, и в устах Като­на было бы похо­же на выдум­ку. Некий сена­тор, чело­век пороч­ный и рас­то­чи­тель­ный, дер­жал речь о береж­ли­во­сти и воз­держ­но­сти, и Амней, под­няв­шись со сво­его места, вос­клик­нул: «Послу­шай, это, пра­во же, непе­ре­но­си­мо! Ты обеда­ешь, как Лукулл, стро­ишь двор­цы, как Красс, а поуча­ешь нас, как Катон!» И вооб­ще людей испор­чен­ных и раз­нуздан­ных, но люби­те­лей важ­ных и суро­вых слов в насмеш­ку зва­ли Като­на­ми.

20. Мно­гие убеж­да­ли Като­на искать долж­но­сти народ­но­го три­бу­на, но он не счи­тал разум­ным употреб­лять сопря­жен­ную с нею огром­ную власть в обыч­ных обсто­я­тель­ствах — ведь и силь­ное лекар­ство, гово­рил он, при­ме­ня­ют лишь в слу­ча­ях край­ней необ­хо­ди­мо­сти. Теперь он был сво­бо­ден от обще­ст­вен­ных дел и, забрав с собою кни­ги и фило­со­фов, отпра­вил­ся в Лука­нию, в свои поме­стья, пре­до­став­ляв­шие воз­мож­ность про­во­дить вре­мя самым при­ят­ным и бла­го­род­ным обра­зом. В доро­ге ему встре­ти­лась целая тол­па слуг с вьюч­ны­ми живот­ны­ми, нагру­жен­ны­ми все­воз­мож­ной утва­рью, и услы­шав, что это воз­вра­ща­ет­ся в Рим Метелл Непот, соби­раю­щий­ся домо­гать­ся долж­но­сти народ­но­го три­бу­на, Катон оста­но­вил­ся в мол­ча­нии и, немно­го помед­лив, при­ка­зал сво­им пово­ра­чи­вать назад. На изум­лен­ные взгляды и вопро­сы дру­зей он отве­тил так: «Раз­ве вы не пони­ма­е­те, что Метелл опа­сен уже и сам по себе — сво­им без­рас­суд­ст­вом, а теперь, вер­нув­шись по замыс­лу и по жела­нию Пом­пея, он гроз­но обру­шит­ся на государ­ство и все при­ведет в смя­те­ние? Нет, сей­час не вре­мя для путе­ше­ст­вия и отды­ха, нуж­но либо одо­леть это­го чело­ве­ка, либо погиб­нуть слав­ною смер­тью в борь­бе за сво­бо­ду». Все же, усту­пая прось­бам дру­зей, он добрал­ся сна­ча­ла до сво­их поме­стий и про­вел там несколь­ко дней, а затем пустил­ся в обрат­ный путь. При­быв в город вече­ром, он на дру­гое же утро явил­ся на форум и пред­ло­жил свою кан­дида­ту­ру на долж­ность три­бу­на — чтобы в даль­ней­шем, имея власть, про­ти­во­стать Метел­лу и его пла­нам. Дело в том, что глав­ная сила три­бу­на — в пра­ве запре­щать, а не дей­ст­во­вать само­му, и если реше­ние одоб­ря­ет­ся голо­са­ми всех три­бу­нов, кро­ме одно­го, верх берет этот един­ст­вен­ный несо­глас­ный голос.

21. Спер­ва Като­на под­дер­жи­ва­ли лишь немно­го­чис­лен­ные дру­зья, но сто­и­ло наме­ре­ни­ям его обна­ру­жить­ся, как вот уже все порядоч­ные и извест­ные граж­дане спло­ти­лись вокруг него, пред­ска­зы­вая вер­ный успех на выбо­рах и уве­ряя, что с их сто­ро­ны в этом не будет ни малей­шей заслу­ги, напро­тив — это он ока­зы­ва­ет оте­че­ству и луч­шим из рим­лян вели­чай­шую услу­гу, наме­ре­ва­ясь теперь, ради сво­бо­ды и спа­се­ния государ­ства, всту­пить в опас­ную борь­бу за долж­ность, кото­рую преж­де столь­ко раз мог полу­чить без вся­ких хло­пот, но — не поже­лал. Тол­па при­вер­жен­цев и еди­но­мыш­лен­ни­ков, сошед­ших­ся к нему, была, как сооб­ща­ют, до того мно­го­чис­лен­на, что он лишь с вели­чай­шим трудом и даже с угро­зой для жиз­ни смог про­ло­жить себе путь на форум. Избран­ный три­бу­ном вме­сте с Метел­лом и дру­ги­ми кан­дида­та­ми, Катон вско­ре обна­ру­жил, что соис­ка­те­ли кон­суль­ства дей­ст­во­ва­ли под­ку­пом, и обра­тил­ся к наро­ду с рез­ким уко­ром, закон­чив свою речь клят­вой высту­пить, невзи­рая на лица, с обви­не­ни­ем про­тив любо­го, кто разда­вал граж­да­нам день­ги¹². Все же Сила­ну, кото­рый был женат на его сест­ре Сер­ви­лии, и сле­до­ва­тель­но, при­хо­дил­ся ему свой­ст­вен­ни­ком, он сде­лал снис­хож­де­ние и оста­вил его в покое, а Луция Муре­ну при­влек к суду за то, что тот, яко­бы, с помо­щью под­ку­па достиг долж­но­сти вме­сте с Сила­ном. По зако­ну обви­ня­е­мый имел пра­во при­ста­вить к обви­ни­те­лю посто­ян­но­го стра­жа, чтобы быть осве­дом­лен­ным обо всех при­готов­ле­ни­ях к обви­ни­тель­ной речи, но чело­век, при­став­лен­ный Муре­ною к Като­ну и сна­ча­ла следив­ший за каж­дым его шагом, ско­ро увидел, что тот не поль­зу­ет­ся ника­ки­ми про­ти­во­за­кон­ны­ми или же зло­на­ме­рен­ны­ми при­е­ма­ми, напро­тив — идет к обви­не­нию пря­мым и чест­ным путем, про­яв­ляя и бла­го­род­ство, и даже доб­ро­же­ла­тель­ность; убедив­шись в этом, он про­ник­ся таким вос­хи­ще­ни­ем перед нра­вом и обра­зом мыс­лей Като­на, что, встре­тив­шись с ним на фору­ме или же подой­дя к две­рям дома, спра­ши­вал, будет ли он сего­дня зани­мать­ся дела­ми, свя­зан­ны­ми с обви­не­ни­ем, и если Катон отве­чал, что не будет, ухо­дил с пол­ным дове­ри­ем к его сло­вам. Защи­щал Муре­ну Цице­рон, кон­сул того года, и на суде, метя в Като­на, без кон­ца шутил и под­тру­ни­вал над стои­че­ски­ми фило­со­фа­ми и над их так назы­вае­мы­ми стран­ны­ми суж­де­ни­я­ми¹³. Судьи сме­я­лись, а Катон, как сооб­ща­ют, улыб­нув­шись кра­еш­ком губ, ска­зал сво­им соседям: «Какой шут­ник у нас кон­сул, гос­по­да рим­ляне». Муре­на был оправ­дан. Он не после­до­вал при­ме­ру людей сквер­ных и глу­пых, не зата­ил зло­го чув­ства про­тив Като­на, но во вре­мя сво­его кон­суль­ства спра­ши­вал его сове­та в самых важ­ных делах и вооб­ще ока­зы­вал ему и ува­же­ние и дове­рие. Впро­чем, Катон был обя­зан этим само­му себе: гроз­ный и страш­ный на ора­тор­ском воз­вы­ше­нии или в сена­те, когда дело шло о защи­те спра­вед­ли­во­сти, он в осталь­ное вре­мя бывал со все­ми бла­го­же­ла­те­лен и при­вет­лив.

22. Еще до сво­его вступ­ле­ния в долж­ность Катон мно­го раз при­хо­дил на помощь Цице­ро­ну, кото­рый был тогда кон­су­лом и выдер­жи­вал частые бит­вы с про­тив­ни­ка­ми, меж­ду про­чим — помог ему успеш­но завер­шить самое вели­кое и слав­ное из его дея­ний — борь­бу про­тив Кати­ли­ны. Сам Кати­ли­на, замыш­ляв­ший пагуб­ный для Рима пере­во­рот и ста­рав­ший­ся раз­жечь разом и мятеж и вой­ну, был изоб­ли­чен Цице­ро­ном и бежал из горо­да. Одна­ко Лен­тул, Цетег и с ними мно­гие дру­гие участ­ни­ки заго­во­ра, обви­няя Кати­ли­ну в мало­ду­шии и нере­ши­тель­но­сти, замыс­ли­ли сжечь Рим дотла и нис­про­верг­нуть его вла­ды­че­ство, вызвав вос­ста­ние ита­лий­ских пле­мен и вой­ну на гра­ни­цах. Но, как об этом рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Цице­ро­на¹⁴, их пла­ны обна­ру­жи­лись, собрал­ся сенат, и пер­вый подал свое мне­ние Силан, кото­рый заявил, что счи­та­ет необ­хо­ди­мым при­ме­нить край­нюю меру нака­за­ния. Его под­дер­жал дру­гой, тре­тий, и так все — вплоть до Цеза­ря. Иску­шен­ный в мастер­стве крас­но­ре­чия и склон­ный ско­рее раздуть любую сму­ту в государ­стве, чем дать ей погас­нуть, — ибо в пере­во­ротах и сму­тах он видел бла­го­при­ят­ную поч­ву для соб­ст­вен­ных замыс­лов, — Цезарь под­нял­ся с места и, про­из­не­ся мно­го увле­ка­тель­ных и чело­ве­ко­лю­би­вых фраз, в заклю­че­ние сове­то­вал не каз­нить заго­вор­щи­ков без суда, но запе­реть их в тюрь­ме и неко­то­рое вре­мя выждать. Сво­ей речью он до такой сте­пе­ни изме­нил умо­на­стро­е­ние сена­то­ров, бояв­ших­ся наро­да, что даже Силан отрек­ся от преж­ней реши­мо­сти и объ­яс­нил, что и он имел в виду не смерть, а лишь тюрь­му: это, дескать, край­нее из нака­за­ний, како­му мож­но под­верг­нуть рим­ско­го граж­да­ни­на.

23. При виде такой пере­ме­ны, когда все вдруг про­ник­лись сдер­жан­но­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем, про­тив ново­го мне­ния, не мед­ля ни мину­ты, гнев­но и страст­но высту­пил Катон: рез­ко осудив Сила­на за сла­бость и непо­сто­ян­ство, он затем набро­сил­ся на Цеза­ря, кото­рый, при­кры­ва­ясь чело­ве­ко­лю­би­вы­ми фра­за­ми и лице­мер­ным жела­ни­ем уго­дить наро­ду, под­ка­пы­ва­ет­ся под осно­вы государ­ства и запу­ги­ва­ет сенат, а меж­ду тем сам дол­жен бы тре­пе­тать, дол­жен радо­вать­ся, если все окон­чит­ся для него бла­го­по­луч­но и он уйдет сво­бод­ным от подо­зре­ния и нака­за­ния, после того как столь явно и дерз­ко пыта­ет­ся спа­сти общих вра­гов и, судя по его же сло­вам, нисколь­ко не жале­ет о вели­ком и пре­крас­ном оте­че­стве, сто­я­щем на краю гибе­ли, зато печа­лит­ся и про­ли­ва­ет горь­кие сле­зы о тех, кому луч­ше бы вооб­ще не родить­ся на свет, — горю­ет, что они сво­ею смер­тью изба­вят Рим от страш­но­го кро­во­про­ли­тия и гроз­ных опас­но­стей. Гово­рят, что из речей Като­на сохра­ни­лась лишь эта одна, ибо кон­сул Цице­рон, зара­нее выбрав отли­чав­ших­ся быст­ро­тою руки пис­цов и научив их неслож­ным знач­кам, кото­рые заме­ня­ли по мно­гу букв каж­дый, рас­са­дил этих пис­цов по всей курии. Тогда еще не гото­ви­ли так назы­вае­мых сте­но­гра­фов и вооб­ще не вла­де­ли этим искус­ст­вом, но, как вид­но, лишь напа­ли на пер­вые его следы¹⁵. Итак, верх взял Катон: он еще раз пере­убедил сена­то­ров и заго­вор­щи­кам был выне­сен смерт­ный при­го­вор.

24. Мы как бы набра­сы­ва­ем здесь изо­бра­же­ние души, и если при этом не сле­ду­ет про­пус­кать даже незна­чи­тель­ных чер­то­чек, в кото­рых нахо­дит свое отра­же­ние харак­тер, то вот какой суще­ст­ву­ет рас­сказ. Когда меж­ду Цеза­рем и Като­ном шла напря­жен­ная борь­ба и жар­кий спор и вни­ма­ние все­го сена­та было при­ко­ва­но к ним дво­им, Цеза­рю откуда-то пода­ли малень­кую таб­лич­ку. Катон запо­до­зрил нелад­ное и, желая бро­сить на Цеза­ря тень, стал обви­нять его в тай­ных свя­зях с заго­вор­щи­ка­ми и потре­бо­вал про­честь запис­ку вслух. Тогда Цезарь пере­дал таб­лич­ку пря­мо в руки Като­ну, и тот про­чи­тал бес­стыд­ное пись­ме­цо сво­ей сест­ры Сер­ви­лии к Цеза­рю, кото­рый ее соблаз­нил и кото­ро­го она горя­чо люби­ла. «Дер­жи, про­пой­ца», — про­мол­вил Катон, сно­ва бро­сая таб­лич­ку Цеза­рю, и вер­нул­ся к нача­той речи.

По-види­мо­му, вооб­ще жен­ская поло­ви­на семьи достав­ля­ла Като­ну одни непри­ят­но­сти. Та сест­ра, о кото­рой мы толь­ко что гово­ри­ли, поль­зо­ва­лась дур­ной сла­вой из-за Цеза­ря. Дру­гая Сер­ви­лия вела себя еще без­образ­нее. Она вышла замуж за Лукул­ла, одно­го из пер­вых в Риме людей, и роди­ла ему ребен­ка, но затем муж выгнал ее из дому за рас­пут­ство. А самое позор­ное, что и супру­га Като­на, Ати­лия, не была сво­бод­на от такой же вины, и ее скан­даль­ное поведе­ние вынуди­ло Като­на рас­стать­ся с нею, несмот­ря на дво­их детей, кото­рых он при­жил с этой жен­щи­ной.

25. Затем он женил­ся на Мар­ции, доче­ри Филип­па; она счи­та­лась нрав­ст­вен­ной жен­щи­ною, но о ней ходит мно­же­ство тол­ков само­го раз­лич­но­го свой­ства. Впро­чем, эта сто­ро­на жиз­ни Като­на вооб­ще пол­на необъ­яс­ни­мых зага­док — слов­но какая-нибудь дра­ма на теат­ре. Фра­сея, ссы­ла­ясь на Муна­тия, това­ри­ща и близ­ко­го дру­га Като­на, изла­га­ет дело так. Сре­ди мно­гих почи­та­те­лей Като­на были такие, что явст­вен­нее про­чих выка­зы­ва­ли свое вос­хи­ще­ние и любовь, и к их чис­лу при­над­ле­жал Квинт Гор­тен­зий, чело­век с гром­ким име­нем и бла­го­род­но­го нра­ва. Желая быть не про­сто при­я­те­лем и дру­гом Като­на, но свя­зать себя самы­ми тес­ны­ми уза­ми со всем его домом и родом, он попы­тал­ся уго­во­рить Като­на, чтобы тот пере­дал ему свою дочь Пор­цию, кото­рая жила в супру­же­стве с Бибу­лом и уже роди­ла дво­их детей: пусть, слов­но бла­го­дат­ная поч­ва, она про­из­ведет потом­ство и от него, Гор­тен­зия. По изби­тым чело­ве­че­ским поня­ти­ям, прав­да, неле­по, про­дол­жал он, но зато соглас­но с при­ро­дою и полез­но для государ­ства, чтобы жен­щи­на в рас­цве­те лет и сил и не пусто­ва­ла, пода­вив в себе спо­соб­ность к дето­рож­де­нию, и не рож­да­ла боль­ше, чем нуж­но, непо­силь­но обре­ме­няя и разо­ряя супру­га, но чтобы пра­во на потом­ство при­над­ле­жа­ло всем достой­ным людям сооб­ща, — нрав­ст­вен­ные каче­ства тогда щед­ро умно­жат­ся и разо­льют­ся в изоби­лии по всем родам и семьям, а государ­ство бла­го­да­ря этим свя­зям надеж­но спло­тит­ся изнут­ри. Впро­чем, если Бибул при­вя­зан к жене, он, Гор­тен­зий, вернет ее сра­зу после родов, когда через общих детей сде­ла­ет­ся еще бли­же и само­му Бибу­лу и Като­ну. Катон на это отве­тил, что, любя Гор­тен­зия и отнюдь не воз­ра­жая про­тив род­ст­вен­ной свя­зи с ним, нахо­дит, одна­ко, стран­ным вести речь о заму­же­стве доче­ри, уже выдан­ной за дру­го­го, и тут Гор­тен­зий заго­во­рил по-ино­му и, без вся­ких око­лич­но­стей рас­крыв свой замы­сел, попро­сил жену само­го Като­на: она еще доста­точ­но моло­да, чтобы рожать, а у Като­на уже и так мно­го детей. И нель­зя ска­зать, что он отва­жил­ся на такой шаг, подо­зре­вая рав­но­ду­шие Като­на к жене, — напро­тив, гово­рят, что как раз в ту пору она была бере­мен­на. Видя, что Гор­тен­зий не шутит, но полон настой­чи­во­сти, Катон ему не отка­зал и заме­тил толь­ко, что надо еще узнать, согла­сен ли на это и Филипп, отец Мар­ции. Обра­ти­лись к Филип­пу, и он, усту­пив прось­бам Гор­тен­зия, обру­чил дочь — на том, одна­ко, усло­вии, чтобы Катон при­сут­ст­во­вал при помолв­ке и удо­сто­ве­рил ее. Хоть это и отно­сит­ся ко вре­ме­ни более позд­не­му, я не счел целе­со­об­раз­ным откла­ды­вать рас­сказ, раз уже вооб­ще зашла речь о жен­щи­нах.

26. После каз­ни Лен­ту­ла и его това­ри­щей Цезарь не оста­вил без вни­ма­ния напад­ки и уко­ры, сде­лан­ные ему в сена­те, но при­бег к защи­те наро­да и, воз­буж­дая глав­ным обра­зом пора­жен­ные неду­гом, рас­тлен­ные слои обще­ства и при­вле­кая их на свою сто­ро­ну, настоль­ко испу­гал Като­на, что тот убедил сенат сно­ва под­дер­жать неиму­щую чернь про­до­воль­ст­вен­ны­ми разда­ча­ми; рас­хо­ды соста­ви­ли, прав­да, тыся­чу две­сти пять­де­сят талан­тов еже­год­но, но зато чело­ве­ко­лю­би­вая и щед­рая эта мера разом све­ла на нет создан­ную Цеза­рем угро­зу.

Вско­ре Метелл, всту­пив в долж­ность три­бу­на, при­нял­ся воз­му­щать народ в Собра­нии и пред­ло­жил закон, при­зы­ваю­щий Пом­пея Маг­на как мож­но ско­рее при­быть с вой­ском в Ита­лию и взять на себя спа­се­ние государ­ства от бед, кото­рые гото­вит ему Кати­ли­на. Это был лишь бла­го­вид­ный пред­лог, самая же суть зако­на и его цель состо­я­ла в том, чтобы пере­дать вер­хов­ную власть над Римом в руки Пом­пея. Собрал­ся сенат, и так как Катон не напал на Метел­ла с обыч­ной рез­ко­стью, но вполне дру­же­люб­но и мяг­ко его уве­ще­вал, а под конец обра­тил­ся даже к прось­бам и рас­то­чал похва­лы дому Метел­лов за посто­ян­ную вер­ность ари­сто­кра­тии, то Метелл возо­мнил о себе еще боль­ше, испол­нил­ся пре­зре­ния к Като­ну, — кото­рый, как ему пока­за­лось, в испу­ге отсту­па­ет, — и раз­ра­зил­ся высо­ко­мер­ной и дерз­кой речью, угро­жая ни в чем не счи­тать­ся с волей сена­та. Тогда Катон, изме­нив­шись в лице и заго­во­рив совсем иным тоном и в иной мане­ре, ко всем преж­ним сло­вам при­ба­вил реши­тель­ное утвер­жде­ние, что, покуда он жив, Пом­пею с ору­жи­ем в горо­де не бывать, и эти­ми сло­ва­ми вну­шил сена­ту уве­рен­ность, что ни сам он, ни его про­тив­ник собою не вла­де­ют и не в силах рас­суж­дать здра­во: поведе­ние Метел­ла было насто­я­щим безу­ми­ем, ослеп­лен­ный зло­бою и поро­ком, он увле­кал государ­ство к гибе­ли, а в Катоне была вид­на одер­жи­мость доб­ро­де­те­ли, ярост­но отста­и­ваю­щей бла­го и спра­вед­ли­вость.

27. Насту­пил день, когда наро­ду пред­сто­я­ло одоб­рить или же отверг­нуть закон Метел­ла; в рас­по­ря­же­нии послед­не­го нахо­ди­лись выстро­ив­ши­е­ся на фору­ме наем­ни­ки-чуже­зем­цы, гла­ди­а­то­ры и рабы, а так­же нема­лая часть наро­да, кото­рая воз­ла­га­ла на пере­во­рот боль­шие надеж­ды и пото­му с нетер­пе­ни­ем жда­ла Пом­пея, да и в руках Цеза­ря, — в то вре­мя пре­то­ра, — была нема­лая сила, с Като­ном же были толь­ко вид­ней­шие граж­дане, да и те разде­ля­ли ско­рее его него­до­ва­ние и обиду, неже­ли реши­мость бороть­ся, а пото­му домом Като­на вла­де­ли вели­чай­шее уны­ние и страх, так что иные из дру­зей, собрав­шись вме­сте, бодр­ст­во­ва­ли всю ночь в тяж­ких и бес­плод­ных разду­мьях, не чув­ст­вуя голо­да, а жена и сест­ры пла­ка­ли и моли­лись, но сам он бесе­до­вал со все­ми сме­ло и уве­рен­но, ста­рал­ся успо­ко­ить тре­во­гу близ­ких, пообедал как обыч­но и креп­ко спал до утра, пока его не раз­будил один из това­ри­щей по долж­но­сти — Мину­ций Терм.

Они спу­сти­лись на форум, и про­во­жа­ли их немно­гие, зато мно­гие шли навстре­чу и насто­я­тель­но про­си­ли побе­речь себя. Увидев, что храм Дио­с­ку­ров окру­жен воору­жен­ны­ми людь­ми и лест­ни­ца охра­ня­ет­ся гла­ди­а­то­ра­ми, а навер­ху сидят сам Метелл и рядом с ним Цезарь, Катон оста­но­вил­ся и ска­зал, обер­нув­шись к дру­зьям: «Наг­лый трус! Вы толь­ко погляди­те, какое вой­ско он набрал про­тив одно­го, и к тому же совер­шен­но без­оруж­но­го чело­ве­ка!» Вме­сте с Тер­мом он немед­лен­но напра­вил­ся пря­мо к ним. Зани­мав­шие лест­ни­цу гла­ди­а­то­ры рас­сту­пи­лись перед обо­и­ми три­бу­на­ми, но боль­ше не пусти­ли нико­го, так что Катон едва сумел вта­щить за собою на сту­пе­ни Муна­тия, схва­тив его за руку. Под­няв­шись, он сра­зу же сел меж­ду Метел­лом и Цеза­рем и этим пре­рвал все их раз­го­во­ры. Оба они были в заме­ша­тель­стве, а все рас­по­ло­жен­ные к Като­ну граж­дане, увидев­шие его лицо и вос­хи­щен­ные его дерз­кой отва­гой, подо­шли бли­же и гром­ки­ми кри­ка­ми при­зы­ва­ли Като­на мужать­ся, а друг дру­га — спло­тить­ся, сто­ять креп­ко и не покидать в беде сво­бо­ду и ее защит­ни­ка.

28. Слу­жи­тель взял в руки текст зако­но­про­ек­та, но Катон запре­тил ему читать, тогда Метелл стал читать сам, но Катон вырвал у него сви­ток, а когда Метелл, знав­ший текст наизусть, про­дол­жал читать по памя­ти, Терм зажал ему рот рукой и вооб­ще не давал вымол­вить ни зву­ка, и так про­дол­жа­лось до тех пор, пока Метелл, убедив­шись, что борь­ба эта без­на­деж­на, а, глав­ное, заме­чая, что народ начи­на­ет коле­бать­ся и скло­ня­ет­ся на сто­ро­ну победи­те­лей, не пере­дал воору­жен­ным бой­цам при­ка­за­ние бро­сить­ся с угро­жаю­щим кри­ком впе­ред. Все раз­бе­жа­лись кто куда, на месте остал­ся толь­ко Катон, засы­пае­мый свер­ху кам­ня­ми и пал­ка­ми, и един­ст­вен­ный, кто о нем поза­бо­тил­ся, был Муре­на — тот самый, кото­ро­го он преж­де при­влек к суду: он при­крыл его сво­ей тогой, гром­ко взы­вал к людям Метел­ла, чтобы они пере­ста­ли бро­сать кам­ни, и, в кон­це кон­цов, обни­мая Като­на, с насто­я­тель­ны­ми уве­ща­ни­я­ми увел его в храм Дио­с­ку­ров. Когда Метелл увидел, что про­тив­ни­ки его бегут с фору­ма и под­ле ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния нико­го нет, он счел свою победу пол­ной и окон­ча­тель­ной, дал при­каз бой­цам сно­ва уда­лить­ся, а сам, с важ­ным видом высту­пив впе­ред, при­гото­вил­ся открыть голо­со­ва­ние. Меж­ду тем бег­ле­цы быст­ро опра­ви­лись от испу­га, повер­ну­ли и ворва­лись на форум с таким гроз­ным кри­ком, что при­вер­жен­цев Метел­ла охва­ти­ло смя­те­ние и страх: решив, что вра­ги раздо­бы­лись где-то ору­жи­ем и вот-вот на них набро­сят­ся, они друж­но, все как один, поки­ну­ли ора­тор­ское воз­вы­ше­ние. Когда они рас­се­я­лись, Катон вышел к наро­ду со сло­ва­ми похва­лы и обод­ре­ния, народ же теперь был готов любы­ми сред­ства­ми низ­верг­нуть Метел­ла, а сенат объ­явил, что под­дер­жи­ва­ет Като­на и реши­тель­но про­тив зако­но­про­ек­та, кото­рый несет Риму мятеж и меж­до­усоб­ную вой­ну.

29. Сам Метелл был чело­ве­ком упор­ным и бес­страш­ным, но, видя, что его сто­рон­ни­ки тре­пе­щут при одном име­ни Като­на и счи­та­ют его совер­шен­но неодо­ли­мым, он неожи­дан­но появил­ся на фору­ме, склик­нул народ и про­из­нес длин­ную, пол­ную нена­ви­сти к Като­ну речь, а в кон­це закри­чал, что бежит от тиран­нии Като­на и от состав­лен­но­го про­тив Пом­пея заго­во­ра и что Рим, оскорб­ля­ю­щий вели­ко­го мужа, ско­ро об этом пожа­ле­ет. Сра­зу вслед за тем он отбыл в Азию, чтобы доло­жить обо всем Пом­пею, и ярко бли­ста­ла сла­ва Като­на, кото­рый изба­вил город от тяж­ко­го бре­ме­ни три­бун­ско­го само­вла­стия: сва­лив Метел­ла, он до извест­ной сте­пе­ни подо­рвал могу­ще­ство само­го Пом­пея. Но еще бо́льшую сла­ву он стя­жал, когда вос­про­ти­вил­ся наме­ре­нию сена­та с позо­ром лишить Метел­ла долж­но­сти и добил­ся для него про­ще­ния. В том, что он не рас­топ­тал сво­его вра­га и не над­ру­гал­ся над поверг­ну­тым, народ видел при­зна­ки чело­ве­ко­лю­бия и воз­держ­но­сти, а люди, мыс­ля­щие более глу­бо­ко, пола­га­ли, что он не хочет озлоб­лять Пом­пея, и нахо­ди­ли это пра­виль­ным и целе­со­об­раз­ным.

Вско­ре воз­вра­тил­ся из сво­их похо­дов Лукулл¹⁶. Мало того, что Пом­пей, по-види­мо­му, отнял у него счаст­ли­вое завер­ше­ние и сла­ву этих похо­дов — теперь он мог еще лишить­ся три­ум­фа, ибо Гай Мем­мий воз­во­дил на Лукул­ла все­воз­мож­ные вины и под­стре­кал про­тив него народ — ско­рее из жела­ния уго­дить Пом­пею, неже­ли из какой-то лич­ной нена­ви­сти. Катон, нахо­див­ший­ся в свой­стве с Лукул­лом — тот женил­ся на его сест­ре Сер­ви­лии — а кро­ме того глу­бо­ко воз­му­щен­ный страш­ной неспра­вед­ли­во­стью само­го дела, высту­пил про­тив Мем­мия, навлек­ши этим и на себя мно­же­ство обви­не­ний и наве­тов. В кон­це кон­цов, едва не лишив­шись долж­но­сти, яко­бы пре­вра­щен­ной им в ору­жие тиран­нии, он все же вышел из борь­бы победи­те­лем, заста­вив Мем­мия само­го отка­зать­ся от суда и тяж­бы. Лукулл спра­вил три­умф и еще креп­че подру­жил­ся с Като­ном, при­об­ре­тя в нем надеж­ную защи­ту и оплот про­тив все­вла­стия Пом­пея.

30. Меж­ду тем Пом­пей во всем сво­ем вели­чии воз­вра­ща­ет­ся из похо­да, и вели­ко­ле­пие и раду­шие при­е­ма, кото­рый ему ока­зы­ва­ют, вну­ша­ет ему уве­рен­ность, что ни одна его прось­ба не встре­тит отка­за у сограж­дан, а пото­му он отправ­ля­ет впе­ред сво­его послан­ца про­сить сенат отло­жить кон­суль­ские выбо­ры, чтобы он мог сам под­дер­жать кан­дида­ту­ру Пизо­на. Боль­шин­ство сена­то­ров гото­во было согла­сить­ся, но Катон, не столь­ко тре­во­жась об отсроч­ке самой по себе, сколь­ко желая разо­ча­ро­вать Пом­пея в пер­вых же его надеж­дах, воз­ра­жал и, скло­нив сенат на свою сто­ро­ну, убедил его отве­тить отка­зом. Это нема­ло встре­во­жи­ло Пом­пея, и в уве­рен­но­сти, что он будет стал­ки­вать­ся с Като­ном на каж­дом шагу, если толь­ко не при­об­ре­тет его друж­бы, он при­гла­сил к себе Муна­тия, дру­га Като­на, чтобы сооб­щить ему о сво­ем жела­нии пород­нить­ся с Като­ном, женив­шись на стар­шей из двух его взрос­лых пле­мян­ниц и взяв млад­шую в жены сыну. (Неко­то­рые, прав­да, сооб­ща­ют, что он посва­тал­ся не к пле­мян­ни­цам, а к доче­рям Като­на.) Муна­тий рас­ска­зал об этом Като­ну, его супру­ге и сест­рам, и жен­щи­ны, соблаз­нен­ные могу­ще­ст­вом и сла­вой Пом­пея, были в вос­тор­ге от его пред­ло­же­ния, но Катон, нима­ло не мед­ля и не разду­мы­вая, с глу­бо­кою обидою отве­чал: «Сту­пай, Муна­тий, сту­пай и ска­жи Пом­пею, что Като­на в сети гине­кея¹⁷ не пой­мать! Но рас­по­ло­же­ние его я ценю и, если он будет посту­пать спра­вед­ли­во, не отка­жу ему в друж­бе, кото­рая ока­жет­ся проч­нее вся­ко­го род­ства, одна­ко залож­ни­ков Пом­пе­е­вой сла­ве во вред оте­че­ству не выдам!» Жен­щи­ны были очень огор­че­ны, а дру­зья пори­ца­ли Като­на, нахо­дя его ответ вме­сте и гру­бым и высо­ко­мер­ным.

Но вско­ро­сти, ста­ра­ясь доста­вить кому-то из дру­зей долж­ность кон­су­ла, Пом­пей разо­слал по три­бам¹⁸ день­ги, и этот под­куп стал широ­ко изве­стен, так как день­ги отсчи­ты­ва­лись в садах Пом­пея. Тогда Катон заме­тил жене и сест­рам: «Вот в каких делах долж­ны соучаст­во­вать и нести свою долю позо­ра те, кто свя­зан с Пом­пе­ем», — и они согла­си­лись, что он решил пра­виль­нее, отверг­нув сва­тов­ство. Впро­чем, если судить по даль­ней­шим собы­ти­ям, Катон совер­шил страш­ную ошиб­ку, не поже­лав всту­пить с Пом­пе­ем в род­ство и тем самым обра­тив его помыс­лы к Цеза­рю и пред­ста­вив слу­чай заклю­чить брак, кото­рый, слив воеди­но силу Пом­пея и Цеза­ря, едва вооб­ще не погу­бил рим­ско­го могу­ще­ства, а суще­ст­во­вав­ше­му в ту пору государ­ст­вен­но­му устрой­ству поло­жил конец. Ниче­го это­го, воз­мож­но, и не слу­чи­лось бы, если бы Катон, стра­шась мел­ких про­ступ­ков Пом­пея, не про­смот­рел и не остал­ся рав­но­ду­шен к само­му глав­но­му — к тому, что тот сво­им могу­ще­ст­вом уве­ли­чил могу­ще­ство Цеза­ря.

31. Но эти собы­тия были еще впе­ре­ди. А в ту пору Лукулл горя­чо спо­рил с Пом­пе­ем из-за поряд­ков в Пон­те — каж­дый тре­бо­вал, чтобы утвер­жде­ны были его рас­по­ря­же­ния, — Катон, счи­тая, что Лукул­лу нано­сит­ся вопи­ю­щая обида, был на его сто­роне, и Пом­пей, видя, что в сена­те он тер­пит пора­же­ние, и желая при­об­ре­сти под­держ­ку наро­да, стал при­зы­вать сол­дат к разде­лу зем­ли. Когда же Катон и тут вос­про­ти­вил­ся и не дал зако­ну прой­ти, лишь тогда Пом­пей был вынуж­ден обра­тить­ся к Кло­дию, наг­лей­ше­му из вожа­ков наро­да и его льсте­цов, и стал сбли­жать­ся с Цеза­рем, и в какой-то мере при­чи­ной это­му послу­жил сам Катон. Дело в том, что Цезарь, воз­вра­тив­шись из Испа­нии, кото­рой он управ­лял в зва­нии пре­то­ра, хотел искать кон­суль­ства на выбо­рах и в то же вре­мя доби­вал­ся три­ум­фа, а так как закон тре­бо­вал, чтобы соис­ка­те­ли выс­ших долж­но­стей нахо­ди­лись в Риме, а пол­ко­во­дец в ожи­да­нии три­ум­фаль­но­го шест­вия оста­вал­ся за город­ски­ми сте­на­ми, Цезарь про­сил у сена­та доз­во­ле­ния хло­потать о кон­суль­стве заоч­но. Мно­гие сочув­ст­во­ва­ли его жела­нию, но Катон был про­тив и, зная, что сена­то­ры гото­вы усту­пить Цеза­рю, гово­рил весь день до тем­ноты, тем самым поме­шав сена­ту при­нять реше­ние. Тогда Цезарь, мах­нув­ши рукой на три­умф, немед­лен­но при­ехал в город и стал домо­гать­ся кон­суль­ства и друж­бы Пом­пея. После бла­го­по­луч­но­го избра­ния он обру­чил с Пом­пе­ем свою дочь Юлию, и тут-то они и заклю­чи­ли союз для сов­мест­ной борь­бы с государ­ст­вом: один пред­ла­гал новые зако­ны о разде­ле зем­ли меж­ду неиму­щи­ми и устрой­стве коло­ний, а дру­гой вся­че­ски под­дер­жи­вал эти пред­ло­же­ния. Лукулл и Цице­рон, при­мкнув­ши ко вто­ро­му кон­су­лу, Бибу­лу, пыта­лись про­ти­во­дей­ст­во­вать их пла­нам, но горя­чее всех борол­ся Катон, уже тогда подо­зре­вав­ший, что от друж­бы и един­ства Цеза­ря с Пом­пе­ем ниче­го хоро­ше­го и чест­но­го ждать не при­хо­дит­ся. «Не столь­ко я боюсь разде­ла земель, — гово­рил он, — сколь­ко награ­ды, кото­рой потре­бу­ют за него эти совра­ти­те­ли и потат­чи­ки наро­да».

32. Сенат разде­лял его суж­де­ние, и нема­лое чис­ло граж­дан за сте­на­ми курии согла­ша­лись с Като­ном, недо­воль­ные стран­ным поведе­ни­ем Цеза­ря. И вер­но, то, на что преж­де отва­жи­ва­лись в уго­ду тол­пе лишь самые дерз­кие и отча­ян­ные из народ­ных три­бу­нов, делал теперь чело­век, обле­чен­ный кон­суль­ской вла­стью, позор­но и низ­ко заис­ки­вая перед наро­дом. Недо­воль­ство рим­лян испу­га­ло Пом­пея и Цеза­ря, и они пере­шли к пря­мо­му наси­лию. Преж­де все­го, по пути к фору­му на голо­ву Бибу­лу вывер­ну­ли кор­зи­ну наво­за, затем напа­ли на его лик­то­ров и изло­ма­ли им роз­ги, и, нако­нец, поле­те­ли кам­ни и дро­ти­ки, мно­гие были ране­ны, а все осталь­ные опро­ме­тью бежа­ли с фору­ма. Послед­ним ухо­дил Катон — мед­лен­ным шагом, то и дело обо­ра­чи­ва­ясь и при­зы­вая сограж­дан в свиде­те­ли. Таким-то вот обра­зом был не толь­ко утвер­жден раздел зем­ли, но и при­ня­то допол­ни­тель­ное поста­нов­ле­ние, чтобы весь сенат поклял­ся при­знать закон дей­ст­ви­тель­ным и защи­щать его от любо­го про­тив­ни­ка, при­чем отка­зав­ше­му­ся про­из­не­сти клят­ву гро­зи­ло жесто­кое нака­за­ние. Все вынуж­де­ны были поклясть­ся, дер­жа в памя­ти горь­кую участь ста­ро­го Метел­ла¹⁹, кото­рый не поже­лал при­сяг­нуть в вер­но­сти тако­му же при­мер­но зако­ну и изгнан­ни­ком поки­нул Ита­лию при пол­ном без­раз­ли­чии наро­да к его судь­бе. Поэто­му вся жен­ская поло­ви­на дома, про­ли­вая обиль­ные сле­зы, моли­ла Като­на усту­пить и при­не­сти клят­ву, и дру­зья и зна­ко­мые неот­ступ­но про­си­ли его о том же. Самое успеш­ное воздей­ст­вие ока­зал на него и, в кон­це кон­цов, убедил дать при­ся­гу ора­тор Цице­рон. Он вну­шал Като­ну, что, счи­тая сво­им дол­гом в пол­ном оди­но­че­стве про­ти­вить­ся обще­му реше­нию, он, воз­мож­но, нару­ша­ет и зако­ны спра­вед­ли­во­сти, но, во вся­ком слу­чае, глу­пость и безу­мие не щадить сво­ей жиз­ни из-за сде­лан­но­го и завер­шен­но­го дела, в кото­ром ниче­го уже не изме­нишь, и наи­худ­шим злом будет, если он бро­сит государ­ство на про­из­вол зло­умыш­лен­ни­ков, то самое государ­ство, ради кото­ро­го тер­пит все труды и муки, и слов­но бы с облег­че­ни­ем, с удо­воль­ст­ви­ем пере­станет за него бороть­ся. Если Катон не нуж­да­ет­ся в Риме, то Рим в Катоне нуж­да­ет­ся, нуж­да­ют­ся в нем и все его дру­зья, и пер­вый — он сам, Цице­рон: ведь ему гото­вит гибель Кло­дий, кото­рый так и рвет­ся в бой и уже почти воору­жил­ся три­бун­скою вла­стью. Такие и подоб­ные им прось­бы и дово­ды, зву­чав­шие бес­пре­рыв­но, дома и на фору­ме, как сооб­ща­ют, смяг­чи­ли Като­на и, в кон­це кон­цов, сло­ми­ли его упор­ство — хотя и послед­ним (не счи­тая лишь Фаво­ния, одно­го из бли­жай­ших его дру­зей), он все-таки пошел к при­ся­ге.

33. Вооду­шев­лен­ный сво­им успе­хом, Цезарь пред­ло­жил еще один закон — о разде­ле почти всей Кам­па­нии²⁰ меж­ду неиму­щи­ми и нуж­даю­щи­ми­ся граж­да­на­ми. Ему не про­ти­во­ре­чил никто, кро­ме Като­на. Цезарь при­ка­зал пря­мо с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния отве­сти его в тюрь­му, но и тут Катон не пал духом, не умолк, — напро­тив, по доро­ге в тюрь­му он про­дол­жал гово­рить о новом законе, при­зы­вая рим­лян обуздать тех, кто вер­шит дела государ­ства подоб­ным обра­зом. Сле­дом за ним шел сенат в глу­бо­ком уны­нии и луч­шая часть наро­да — огор­чен­ная, него­дую­щая, хотя и без­молв­ная, и от Цеза­ря не укры­лось их угрю­мое неодоб­ре­ние, но он не отме­нил сво­его при­ка­за — во-пер­вых, из упор­ства, а затем, ожи­дая, что Катон обра­тит­ся с жало­бой и прось­бою о помо­щи к три­бу­нам. Когда же ста­ло ясно, что он это­го ни в коем слу­чае не сде­ла­ет, Цезарь сам, не зная, куда девать­ся от сты­да, подо­слал кого-то из три­бу­нов с пору­че­ни­ем отнять Като­на у стра­жи.

Эти­ми сво­и­ми зако­на­ми и мило­стя­ми Пом­пей и Цезарь при­ру­чи­ли тол­пу, так что Цеза­рю были отда­ны в управ­ле­ние Илли­рия и вся Гал­лия вме­сте с вой­ском из четы­рех леги­о­нов сро­ком на пять лет (услы­шав об этом, Катон ска­зал вещее сло­во — что, дескать, рим­ляне сами, сво­им же поста­нов­ле­ни­ем впус­ка­ют тиран­на в цита­дель), а Пуб­лия Кло­дия, выведя его, вопре­ки обы­чаю и пра­ву, из чис­ла пат­ри­ци­ев и при­со­еди­нив к пле­бе­ям, выбра­ли народ­ным три­бу­ном. Пом­пей и Цезарь заве­ри­ли его, что не будут пре­пят­ст­во­вать изгна­нию Цице­ро­на, и в бла­го­дар­ность он готов был во всем под­чи­нить­ся их воле. Кон­су­ла­ми были избра­ны Каль­пур­ний Пизон — тесть Цеза­ря, и Авл Габи­ний — один из усерд­ней­ших льсте­цов Пом­пея, как утвер­жда­ют те, кому извест­ны были его харак­тер и образ жиз­ни.

34. Но, хотя эти люди дер­жа­ли власть так твер­до, хотя они и под­чи­ни­ли себе рим­лян, одних — щед­ры­ми мило­стя­ми, дру­гих — стра­хом, Като­на они по-преж­не­му боя­лись. Вдо­ба­вок им было тягост­но и мучи­тель­но вспо­ми­нать, что победа над этим чело­ве­ком доста­лась им не даром, но ценою напря­жен­ных уси­лий, сра­ма и позор­ных изоб­ли­че­ний. Кло­дий даже и не наде­ял­ся сва­лить Цице­ро­на, пока рядом был Катон, но, толь­ко об этом и думая, он, сра­зу же как всту­пил в долж­ность, при­гла­сил к себе Като­на и заявил, что видит в нем чест­ней­ше­го и достой­ней­ше­го из рим­лян и готов дать дока­за­тель­ства сво­ей искрен­но­сти. Мно­гие, про­дол­жал он, хотят полу­чить в управ­ле­ние Кипр и при­ве­сти к покор­но­сти Пто­ле­мея²¹ и про­сят их туда отпра­вить, но лишь одно­го Като­на он, Кло­дий, счи­та­ет достой­ным и охот­но ока­зы­ва­ет ему услу­гу. «Какая же это услу­га — это ловуш­ка и над­ру­га­тель­ство!» — вскри­чал Катон, и Кло­дий с нестер­пи­мым высо­ко­ме­ри­ем отве­чал: «Что ж, если ты такой небла­го­дар­ный и не при­зна­ешь моих услуг, поедешь вопре­ки соб­ст­вен­ной воле». С эти­ми сло­ва­ми он отпра­вил­ся в Народ­ное собра­ние и про­вел закон о назна­че­нии Като­на. Сна­ря­жая его в путь, Кло­дий не дал ему ни еди­но­го кораб­ля, ни еди­но­го вои­на, ни еди­но­го слу­жи­те­ля — нико­го, кро­ме двух пис­цов, из кото­рых один был вор и отъ­яв­лен­ный него­дяй, а дру­гой — кли­ент Кло­дия. А вдо­ба­вок, слов­но дела Кип­ра и Пто­ле­мея были сущей без­де­ли­цей, он пору­чил Като­ну вер­нуть на роди­ну визан­тий­ских изгнан­ни­ков — желая, чтобы тот как мож­но доль­ше нахо­дил­ся вда­ли от Рима, пока сам он испол­ня­ет свою долж­ность.

35. Ока­зав­шись сам в такой край­но­сти, Катон дал совет Цице­ро­ну, кото­ро­го Кло­дий уже гнал и тес­нил, не под­ни­мать мяте­жа, не ввер­гать государ­ство в кро­во­про­лит­ную вой­ну, но под­чи­нить­ся обсто­я­тель­ствам, тем самым спа­сая роди­ну еще раз. На Кипр он отпра­вил одно­го из дру­зей, Канидия, сове­туя Пто­ле­мею усту­пить без сопро­тив­ле­ния и обе­щая ему в этом слу­чае жизнь без­бед­ную и почет­ную, ибо рим­ский народ готов сде­лать его жре­цом боги­ни в Пафо­се²². Сам Катон оста­вал­ся на Родо­се, зани­ма­ясь необ­хо­ди­мы­ми при­готов­ле­ни­я­ми и ожи­дая отве­та.

В это вре­мя на Родос при­был еги­пет­ский царь Пто­ле­мей. У него вышел раздор с под­дан­ны­ми и, в гне­ве на них, он поки­нул Алек­сан­дрию и дер­жал путь в Рим, наде­ясь, что Пом­пей и Цезарь воору­жен­ной рукой вер­нут его на цар­ство. Пто­ле­мей хотел встре­тить­ся с Като­ном и изве­стил его о сво­ем при­езде, ожи­дая, что тот посе­тит его сам. Катон, одна­ко, как раз перед тем при­нял сла­би­тель­но­го и при­гла­сил Пто­ле­мея прий­ти к нему, если царь поже­ла­ет, а когда он явил­ся, не вышел ему навстре­чу и даже не под­нял­ся с места, но при­вет­ст­во­вал, как любо­го слу­чай­но­го гостя, и про­сил сесть. Спер­ва Пто­ле­мей был нема­ло оза­да­чен, дивясь тако­му высо­ко­ме­рию и кру­то­сти нра­ва, никак не соче­тав­ши­ми­ся с про­стой и скром­ной наруж­но­стью хозя­и­на, но потом, когда заго­во­рил о сво­их делах и услы­шал речи, пол­ные разу­ма и глу­бо­кой откро­вен­но­сти, услы­шал пори­ца­ния Като­на, объ­яс­няв­ше­го ему, с каким бла­го­по­лу­чи­ем он рас­стал­ся и каким муче­ни­ям себя обре­ка­ет, отда­ва­ясь во власть рим­ских вла­сти­те­лей, чье мздо­им­ство и алч­ность едва ли насы­тишь, даже если обра­тишь в день­ги весь Еги­пет, когда услы­шал совет плыть назад и при­ми­рить­ся с под­дан­ны­ми и обе­ща­ние, что Катон сам поплы­вет вме­сте с ним и помо­жет вос­ста­но­вить мир, — услы­шав все это, царь слов­но очнул­ся от како­го-то безу­мия или же умо­ис­ступ­ле­ния и, ясно видя всю правоту и всю муд­рость Като­на, захо­тел было после­до­вать его уве­ща­ни­ям. Дру­зья, одна­ко ж, отго­во­ри­ли его, но сто­и­ло ему ока­зать­ся в Риме²³ и в пер­вый раз при­бли­зить­ся к две­рям кого-то из власть иму­щих, как он горь­ко пожа­лел о сво­ем нера­зум­ном реше­нии и поду­мал, что не речью достой­но­го чело­ве­ка он пре­не­брег, а ско­рее веща­ни­ем бога.

36. Меж­ду тем, на сча­стье Като­на, Пто­ле­мей Кипр­ский покон­чил с собой, отра­вив­шись ядом. Хотя, судя по слу­хам, он оста­вил огром­ные богат­ства, Катон все же решил плыть в Визан­тий, а на Кипр, не вполне пола­га­ясь на Канидия, отпра­вил Бру­та, сво­его пле­мян­ни­ка. В Визан­тии он при­ми­рил изгнан­ни­ков с их сограж­да­на­ми и, вос­ста­но­вив в горо­де согла­сие, отплыл на Кипр. Там он нашел горы поис­ти­не цар­ской утва­ри и укра­ше­ний — чаши, сто­лы, дра­го­цен­ные кам­ни, пур­пур, — кото­рые надо было про­дать и обра­тить в день­ги, но, желая вник­нуть во все воз­мож­но глуб­же, и за каж­дую вещь полу­чить наи­выс­шую цену, и повсюду побы­вать само­му, и все высчи­тать с вели­чай­шею точ­но­стью, он не толь­ко отка­зы­вал­ся дове­рять поряд­кам и обы­ча­ям, при­ня­тым на тор­гах, но и вооб­ще подо­зре­вал всех под­ряд — слуг, гла­ша­та­ев, поку­па­те­лей, даже дру­зей; в кон­це кон­цов, он сам стал вести пере­го­во­ры и тор­го­вать­ся с каж­дым из покуп­щи­ков в отдель­но­сти и таким обра­зом про­дал почти весь товар. Сво­им недо­ве­ри­ем он оскор­бил всех дру­зей, а само­го близ­ко­го из них, Муна­тия, едва не пре­вра­тил в злей­ше­го вра­га, так что этот слу­чай доста­вил Цеза­рю, когда он писал кни­гу про­тив Като­на, пищу для самых едких заме­ча­ний и напа­док.

37. Впро­чем сам Муна­тий сооб­ща­ет, что при­чи­ной его гне­ва и зло­бы была не подо­зри­тель­ность Като­на, а недо­ста­ток вни­ма­ния к нему, Муна­тию, и его соб­ст­вен­ная рев­ность к Канидию. Ведь Муна­тий и сам издал о Катоне сочи­не­ние, кото­ро­му в основ­ном сле­ду­ет Фра­сея. Итак, он пишет, что при­был на Кипр послед­ним и полу­чил очень неза­вид­ное поме­ще­ние для жилья. Он напра­вил­ся было к Като­ну, но у две­рей его оста­но­ви­ли, ска­зав, что Катон с Каниди­ем раз­би­ра­ют какой-то слож­ный вопрос, а поз­же на свои сдер­жан­ные упре­ки он полу­чил весь­ма несдер­жан­ный ответ, что, дескать, слиш­ком горя­чая любовь, по сло­ву Фео­ф­ра­с­та, неред­ко рис­ку­ет сде­лать­ся при­чи­ной нена­ви­сти. «Вот и ты, — про­дол­жал Катон, — любя с непо­мер­ною силой, счи­та­ешь, что тебя ценят мень­ше, чем ты того заслу­жи­ва­ешь, а пото­му сер­дишь­ся. Но я обра­ща­юсь к Канидию чаще, чем к дру­гим, ради его опыт­но­сти и ради вер­но­сти: во-пер­вых, он при­был сюда рань­ше нас, а во-вто­рых, пока­зал себя без­уко­риз­нен­но чест­ным». Катон гово­рил это Муна­тию с гла­зу на глаз, но затем пере­дал их раз­го­вор Канидию. Узнав об этом, Муна­тий боль­ше не стал ходить к обеду и не являл­ся, если его зва­ли посо­ве­то­вать­ся о делах. Катон при­гро­зил, что потре­бу­ет с него денеж­ный залог — так обыч­но посту­па­ют с ослуш­ни­ка­ми, — но Муна­тий, пре­не­брег­ши этой угро­зой, поки­нул Кипр и дол­гое вре­мя хра­нил гнев и обиду. Поз­же Мар­ция, кото­рая была тогда еще за Като­ном, пере­го­во­ри­ла и с тем, и с дру­гим, а тут как раз слу­чи­лось, что Бар­ка при­гла­сил обо­их к обеду. Катон при­шел послед­ним, когда осталь­ные были уже за сто­ла­ми, и спро­сил, где ему лечь. «Где угод­но», — отве­чал Бар­ка, и тогда Катон, обведя гла­за­ми при­сут­ст­ву­ю­щих, ска­зал, что ляжет рядом с Муна­ти­ем, обо­гнул стол и занял сосед­нее с ним место, ничем иным, одна­ко, в про­дол­же­ние обеда сво­ей доб­ро­же­ла­тель­но­сти не обна­ру­жив. Лишь после новых просьб Мар­ции Катон напи­сал Муна­тию, что хочет встре­тить­ся с ним для како­го-то раз­го­во­ра, и Муна­тий явил­ся чуть свет, но Мар­ция его задер­жа­ла, пока не разо­шлись все осталь­ные посе­ти­те­ли, а затем вошел Катон, креп­ко обнял гостя и при­вет­ст­во­вал его самым дру­же­ским обра­зом. Мы задер­жа­лись на этом рас­ска­зе так дол­го, ибо счи­та­ем, что подоб­ные про­ис­ше­ст­вия не менее чем вели­кие, бро­саю­щи­е­ся в гла­за дея­ния и подви­ги, поз­во­ля­ют понять и ясно пред­ста­вить себе чело­ве­че­ский харак­тер.

38. Все­го у Като­на собра­лось без мало­го семь тысяч сереб­ря­ных талан­тов, и, стра­шась дол­го­го пути морем, он рас­по­рядил­ся при­гото­вить мно­го сосудов, вме­щав­ших по два талан­та и пять­сот драхм каж­дый, и к каж­до­му при­вя­зать длин­ную верев­ку с огром­ным кус­ком проб­ко­вой коры на кон­це, чтобы, в слу­чае кру­ше­ния суд­на, этот «попла­вок», под­няв­шись сквозь пучи­ну на поверх­ность, пока­зы­вал, где лег­ло «гру­зи­ло». И день­ги, за исклю­че­ни­ем какой-то незна­чи­тель­ной сум­мы, при­бы­ли бла­го­по­луч­но, но сче­та по всем сдел­кам, кото­рые Катон совер­шил, забот­ли­во и тща­тель­но впи­сан­ные в две кни­ги, погиб­ли: одну из них вез его воль­ноот­пу­щен­ник по име­ни Филар­гир, и корабль вско­ре после выхо­да из Кен­х­рей пере­вер­нул­ся, так что весь груз пошел ко дну, а дру­гую он сам сохра­нял вплоть до Кер­ки­ры, где велел раз­бить на город­ской пло­ща­ди палат­ки, а ночью моря­ки, стра­дая от холо­да, раз­ве­ли такой гро­мад­ный костер, что заня­лись палат­ки и кни­га погиб­ла. Прав­да, при­сут­ст­вие цар­ских управ­ля­ю­щих, кото­рых он при­вез с собой в Рим, долж­но было зажать рот вра­гам и кле­вет­ни­кам, но само­го Като­на эта неуда­ча грыз­ла и тер­за­ла, ибо не столь­ко он хотел пред­ста­вить дока­за­тель­ства соб­ст­вен­но­го бес­ко­ры­стия, сколь­ко леле­ял често­лю­би­вую меч­ту дать дру­гим при­мер стро­жай­шей точ­но­сти, одна­ко судь­ба не поз­во­ли­ла этой мечте сбыть­ся.

39. Когда суда завер­ши­ли мор­ской пере­ход, об этом тут же ста­ло извест­но в Риме, и все долж­ност­ные лица и жре­цы, весь сенат и бо́льшая часть наро­да вышли навстре­чу Като­ну к реке, так что оба бере­га были усе­я­ны людь­ми и это пла­ва­ние вверх по Тиб­ру пыш­ным и тор­же­ст­вен­ным сво­им видом нисколь­ко не усту­па­ло три­ум­фу. Впро­чем, иным пока­за­лось глу­пой занос­чи­во­стью, что, увидев кон­су­лов и пре­то­ров, Катон и сам не выса­дил­ся, чтобы их при­вет­ст­во­вать, и даже не оста­но­вил суда, но на цар­ском кораб­ле с шестью ряда­ми весел стре­ми­тель­но мчал вдоль бере­гов, пока не ввел свой флот в гавань. Одна­ко ж, когда день­ги понес­ли через форум, не толь­ко народ дивил­ся их оби­лию, но и сенат, собрав­шись и воздав Като­ну подо­баю­щие похва­лы, поста­но­вил пре­до­ста­вить ему чрез­вы­чай­ную пре­ту­ру и пра­во появ­лять­ся на зре­ли­щах в тоге с пур­пур­ной кай­мой. Но Катон отверг эти поче­сти и лишь про­сил сенат — и полу­чил от него обе­ща­ние — отпу­стить на волю управ­ля­ю­ще­го цар­ским иму­ще­ст­вом Никия, засвиде­тель­ст­во­вав усер­дие и вер­ность это­го чело­ве­ка. Кон­су­лом был тогда Филипп, отец Мар­ции, и в извест­ной мере досто­ин­ство и сила его вла­сти воз­вы­ша­ли и Като­на, хотя надо ска­зать, что това­рищ Филип­па по долж­но­сти²⁴ ока­зы­вал Като­ну вся­че­ское ува­же­ние столь­ко же ради заме­ча­тель­ных его качеств, сколь­ко из-за свой­ства с Филип­пом.

40. Цице­рон, воз­вра­тив­ший­ся из изгна­ния, кото­рым обя­зан был Кло­дию, и вновь при­об­рет­ший боль­шой вес, в отсут­ст­вие сво­его вра­га силою сбро­сил с места и раз­бил три­бун­ские таб­ли­цы, напи­сан­ные и постав­лен­ные на Капи­то­лии по рас­по­ря­же­нию Кло­дия, и когда собрал­ся сенат и Кло­дий высту­пил с обви­не­ни­ем, отве­тил, что Кло­дий занял долж­ность вопре­ки зако­ну, а пото­му все его дей­ст­вия, пред­ло­же­ния и запи­си сле­ду­ет пола­гать несо­сто­яв­ши­ми­ся и не име­ю­щи­ми силы. Като­на боль­но заде­ла эта речь и, в кон­це кон­цов, он под­нял­ся и ска­зал так: «Поведе­ние и поступ­ки Кло­дия в долж­но­сти три­бу­на я не счи­таю ни здра­вы­ми, ни полез­ны­ми, но если кто отри­ца­ет все, сде­лан­ное им, то надо объ­явить несо­сто­яв­ши­ми­ся и мои труды на Кип­ре, а самое назна­че­ние мое — неза­кон­ным, посколь­ку его пред­ло­жил избран­ный вопре­ки зако­нам три­бун. Одна­ко ж в избра­нии его не было ниче­го про­ти­во­за­кон­но­го, ибо он с согла­сия и раз­ре­ше­ния зако­на пере­шел из пат­ри­ци­ан­ско­го рода в пле­бей­ский, а если он, как и мно­гие дру­гие, ока­зал­ся в долж­но­сти никуда не год­ным, надо за совер­шен­ные зло­употреб­ле­ния потре­бо­вать к отве­ту его само­го, но не уни­жать долж­ность, кото­рая так­же ста­ла жерт­вой его зло­употреб­ле­ний». Цице­рон жесто­ко обидел­ся на Като­на, и друж­ба их на дол­гое вре­мя пре­кра­ти­лась, но впо­след­ст­вии они вновь ста­ли дру­зья­ми.

41. Вско­ре Пом­пей и Красс, встре­тив­шись с Цеза­рем, кото­рый при­ехал из-за Альп, дого­во­ри­лись с ним, что будут домо­гать­ся вто­ро­го кон­суль­ства, и если его достиг­нут, то через Народ­ное собра­ние про­длят Цеза­рю пол­но­мо­чия еще на такой же срок, а сами полу­чат важ­ней­шие из про­вин­ций, а так­же необ­хо­ди­мые денеж­ные сум­мы и вой­ско. То был заго­вор для разде­ла вер­хов­ной вла­сти и нис­про­вер­же­ния суще­ст­ву­ю­ще­го государ­ст­вен­но­го строя. Мно­гие порядоч­ные люди гото­ви­лись в тот год пред­ло­жить свою кан­дида­ту­ру на кон­суль­ских выбо­рах, но, увидев в чис­ле соис­ка­те­лей Крас­са и Пом­пея, в стра­хе отсту­пи­лись — все, кро­ме лишь Луция Доми­ция, супру­га сест­ры Като­на, Пор­ции, кото­ро­го Катон убедил ни в коем слу­чае не отка­зы­вать­ся от преж­не­го наме­ре­ния, ибо, гово­рил он, это борь­ба не за долж­ность, а за сво­бо­ду рим­лян. Впро­чем, и сре­ди сохра­няв­шей еще здра­вый рас­судок части граж­дан шли речи, что нель­зя поз­во­лять могу­ще­ству Крас­са и Пом­пея слить­ся воеди­но, — ибо тогда кон­суль­ская власть сде­ла­ет­ся непо­мер­но и невы­но­си­мо тяже­лой, — но одно­му из них сле­ду­ет в кон­суль­стве отка­зать. Эти граж­дане под­дер­жи­ва­ли Доми­ция, убеж­да­ли его мужать­ся и креп­ко сто­ять на сво­ем, — при голо­со­ва­нии, дескать, даже мно­гие из тех, что теперь от стра­ха мол­чат, будут на его сто­роне. Имен­но это­го Пом­пей и опа­сал­ся и, когда Доми­ций, едва забрез­жи­ло утро, спус­кал­ся при све­те факе­лов на Поле, устро­ил ему заса­ду. Пер­вый удар достал­ся факе­ло­нос­цу само­го Доми­ция — он упал и сра­зу испу­стил дух, потом полу­чи­ли раны и осталь­ные и все бро­си­лись бежать. Толь­ко Доми­ция Катон, хотя и сам ранен­ный в шею, удер­жи­вал на месте, убеж­дая остать­ся и до послед­не­го дыха­ния не покидать бит­вы за сво­бо­ду про­тив тиран­нов: ведь како­ва будет их власть, они доста­точ­но ясно дают понять уже теперь, идя к ней доро­гою таких пре­ступ­ле­ний. 42. Доми­ций, одна­ко, не поже­лал под­вер­гать себя пря­мой опас­но­сти, но укрыл­ся в сво­ем доме, и кон­су­ла­ми были избра­ны Пом­пей и Красс.

Все же Катон и тут не сло­жил ору­жия — теперь он сам высту­пил соис­ка­те­лем долж­но­сти пре­то­ра, чтобы при­об­ре­сти опор­ную пози­цию для буду­щих сра­же­ний и чтобы, имея про­тив­ни­ка­ми кон­су­лов, само­му не оста­вать­ся част­ным лицом. Но те, пони­мая, что пре­ту­ра бла­го­да­ря Като­ну может сде­лать­ся достой­ной про­тив­ни­цей кон­суль­ства, и стра­шась это­го, преж­де все­го, неожи­дан­но и не опо­ве­стив зна­чи­тель­ную часть сена­то­ров, созва­ли сенат и про­ве­ли реше­ние, чтобы новые пре­то­ры всту­пи­ли в долж­ность немед­лен­но после избра­ния²⁵, не дожи­да­ясь назна­чен­но­го зако­ном сро­ка, в кото­рый обык­но­вен­но про­хо­ди­ли судеб­ные дела про­тив винов­ных в под­ку­пе наро­да. Затем, обес­пе­чив себе этим реше­ни­ем пра­во без­на­ка­зан­но под­ку­пать граж­дан, они поста­ви­ли пре­то­ра­ми сво­их при­служ­ни­ков и дру­зей, сами разда­вая день­ги и сами же воз­глав­ляя пода­чу голо­сов. Впро­чем сла­ва и нрав­ст­вен­ное совер­шен­ство Като­на взя­ли спер­ва верх и над эти­ми коз­ня­ми, ибо народ робел, счи­тая чудо­вищ­ным зло­де­я­ни­ем про­дать на выбо­рах Като­на — Като­на, кото­ро­го Риму не грех было бы и купить себе в пре­то­ры! — и три­ба, при­зван­ная к голо­со­ва­нию пер­вой, выска­за­лась за него. Тогда Пом­пей, самым бес­со­вест­ным обра­зом солгав, буд­то он слы­шал рас­кат гро­ма, вне­зап­но рас­пу­стил Собра­ние: рим­ляне верят, что такие явле­ния тре­бу­ют иску­пи­тель­ных жертв, и пото­му при каких бы то ни было зна­ках с небес любое реше­ние счи­та­ют недей­ст­ви­тель­ным.

Сно­ва был пущен в ход обиль­ный и щед­рый под­куп, луч­ших граж­дан выгна­ли с Поля и, нако­нец, силою доби­лись сво­его: пре­то­ром вме­сто Като­на был избран Вати­ний. Затем, как сооб­ща­ют, все, подав­шие голо­са в таком вопи­ю­щем про­ти­во­ре­чии с зако­на­ми и спра­вед­ли­во­стью, немед­лен­но уда­ли­лись чуть ли не бегом, осталь­ные же, пол­ные него­до­ва­ния, не жела­ли рас­хо­дить­ся, с раз­ре­ше­ния кого-то из три­бу­нов тут же откры­лось Собра­ние²⁶, и Катон, слов­но вдох­нов­лен­ный бога­ми, пред­рек Риму все его буду­щее, и пре­до­сте­ре­гал граж­дан про­тив Пом­пея и Крас­са, кото­рые вына­ши­ва­ют такие замыс­лы и наме­ре­ны пра­вить государ­ст­вом так, что долж­ны боять­ся Като­на — как бы он, сде­лав­шись пре­то­ром, не взял над ними верх и не рас­стро­ил их пла­ны. Когда же, нако­нец, он пошел домой, его про­во­жа­ло боль­ше наро­ду, неже­ли всех вновь избран­ных пре­то­ров вме­сте взя­тых.

43. Гай Тре­бо­ний пред­ло­жил зако­но­про­ект о разде­ле про­вин­ций меж­ду кон­су­ла­ми, заклю­чав­ший­ся в том, что одно­му из них пред­на­зна­ча­лась Испа­ния и Афри­ка, а дру­го­му — Сирия и Еги­пет с пра­вом начи­нать и вести вой­ну на суше и на море с любым про­тив­ни­ком и поко­рять любые наро­ды по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию и выбо­ру, и все осталь­ные, отча­яв­шись в воз­мож­но­сти дать отпор или хотя бы поме­шать это­му пред­ло­же­нию, не ста­ли про­тив него и выска­зы­вать­ся, лишь Катон перед голо­со­ва­ни­ем под­нял­ся на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние и попро­сил сло­ва. Он полу­чил — и то с боль­шим трудом — раз­ре­ше­ние гово­рить два часа, не более, и когда, мно­гое вну­шая и мно­гое пред­ска­зы­вая рим­ля­нам, израс­хо­до­вал это вре­мя, ему веле­ли замол­чать, а так как он оста­вал­ся на преж­нем месте, подо­шел лик­тор и силой ста­щил его с воз­вы­ше­ния. Но и стоя вни­зу, он про­дол­жал кри­чать, нахо­дя слу­ша­те­лей, разде­ляв­ших его него­до­ва­ние, и лик­тор сно­ва схва­тил его и увел с фору­ма прочь; не успел лик­тор его отпу­стить, как он тут же вер­нул­ся и подо­шел к воз­вы­ше­нию, гром­ко взы­вая к сограж­да­нам о защи­те. Это повто­ря­лось мно­го раз, пока Тре­бо­ний, в край­нем раз­дра­же­нии, не при­ка­зал отве­сти его в тюрь­му, но сле­дом за ним дви­ну­лась целая тол­па, вни­мав­шая его сло­вам, ибо он не умол­кал и на ходу, и Тре­бо­ний, испу­гав­шись, велел его осво­бо­дить. Так из-за Като­на весь день про­шел впу­стую. Но в после­дую­щие дни Пом­пей и Красс суме­ли часть граж­дан запу­гать, а иных скло­нить на свою сто­ро­ну взят­ка­ми и одол­же­ни­я­ми, и вот, запе­рев народ­но­го три­бу­на Акви­лия в курии и при­ста­вив к две­рям воору­жен­ный кара­ул, а само­го Като­на, кри­чав­ше­го, что гре­мел гром, про­гнав­ши с фору­ма, нема­ло наро­ду ранив и несколь­ких чело­век уло­жив на месте, при­вер­жен­цы кон­су­лов, нако­нец, утвер­ди­ли закон, но наси­лие было настоль­ко оче­вид­ным, что мно­го­чис­лен­ная тол­па в яро­сти бро­си­лась опро­киды­вать ста­туи Пом­пея. Одна­ко это­му вос­пре­пят­ст­во­вал вовре­мя подо­спев­ший Катон.

Вслед за тем было вне­се­но еще одно пред­ло­же­ние — о про­вин­ци­ях и вой­сках Цеза­ря, и тут Катон обра­тил­ся уже не к наро­ду, а к само­му Пом­пею, заве­ряя и пред­у­преж­дая его, что себе на шею сажа­ет он теперь Цеза­ря, сам того не ведая, и ско­ро начнет мучи­тель­но тяго­тить­ся этим бре­ме­нем, но уже ни сбро­сить его, ни даль­ше нести не смо­жет, и тогда рухнет вме­сте с ним на город, и вспом­нит уве­ща­ния Като­на, убедив­шись, что поль­зы для само­го Пом­пея в них заклю­ча­лось ничуть не мень­ше, неже­ли бла­го­род­ства и спра­вед­ли­во­сти. Пом­пей, одна­ко, слы­шал подоб­ные речи не в пер­вый раз и все­гда про­пус­кал их мимо ушей, не веря в изме­ну Цеза­ря пото­му, что слиш­ком креп­ко верил в соб­ст­вен­ную уда­чу и могу­ще­ство.

44. На сле­дую­щий год Катон был избран в пре­то­ры, но не столь­ко при­дал этой долж­но­сти веса и вели­чия пре­крас­ным ее испол­не­ни­ем, сколь­ко уни­зил и осра­мил тем, что часто являл­ся к пре­тор­ско­му воз­вы­ше­нию босой и в тоге на голом теле и в таком виде выно­сил реше­ния по делам, где речь шла о жиз­ни или смер­ти вид­ных людей. Неко­то­рые сооб­ща­ют даже, что ему слу­ча­лось судить и под хмель­ком, выпив за зав­тра­ком вина, но это неправ­да.

Так как често­люб­цы про­дол­жа­ли раз­вра­щать народ под­ку­пом и боль­шин­ство уже успе­ло сде­лать для себя взят­ки при­выч­ным про­мыс­лом, Катон, желая совер­шен­но иско­ре­нить этот недуг рим­ско­го государ­ства, убедил сенат при­нять поста­нов­ле­ние, по кото­ро­му вновь избран­ные долж­ност­ные лица, даже в том слу­чае если про­тив них не было выдви­ну­то ника­ких обви­не­ний, обя­зы­ва­лись явить­ся перед судом при­сяж­ных и пред­ста­вить отчет о сво­ем избра­нии. Этим были воз­му­ще­ны и иска­те­ли долж­но­стей, и — еще силь­нее — про­даж­ная чернь. Одна­жды ран­ним утром, когда Катон направ­лял­ся к пре­тор­ско­му воз­вы­ше­нию, недо­воль­ные друж­но напа­ли на него и при­ня­лись кри­чать, бра­нить­ся и бро­сать кам­ни, так что все, нахо­див­ши­е­ся под­ле воз­вы­ше­ния, бежа­ли, а сам Катон, оттес­нен­ный и отбро­шен­ный тол­пою, едва выбрал­ся к ора­тор­ско­му воз­вы­ше­нию. Под­няв­шись наверх, он одним сво­им видом, бес­страш­ным и реши­тель­ным, тот­час пре­сек шум и вол­не­ние и, ска­зав отве­чаю­щую обсто­я­тель­ствам речь, кото­рая была выслу­ша­на вполне спо­кой­но, поло­жил конец бес­по­ряд­кам. Сенат обра­тил­ся к нему с похва­ла­ми. «А вот я вас не могу похва­лить — вы поки­ну­ли в опас­но­сти сво­его пре­то­ра и не при­шли ему на помощь», — отве­чал Катон.

Все соис­ка­те­ли ока­за­лись в боль­шом затруд­не­нии, боясь дей­ст­во­вать под­ку­пом сами, но в то же вре­мя опа­са­ясь потер­петь неуда­чу на выбо­рах, если кто-нибудь из про­тив­ни­ков все-таки при­бегнет к под­ку­пу. И вот они сошлись на том, что каж­дый дает в залог по сто два­дцать тысяч драхм и затем ищет долж­но­сти толь­ко чест­ны­ми и спра­вед­ли­вы­ми сред­ства­ми, а кто нару­шит усло­вия и станет под­ку­пать граж­дан, лиша­ет­ся сво­их денег. Свиде­те­лем, судьею и блю­сти­те­лем сво­его согла­ше­ния они избра­ли Като­на, понес­ли к нему день­ги и под­пи­са­ли в его доме дого­вор; день­ги, одна­ко, он при­нять не захо­тел и пред­ло­жил, чтобы вме­сто это­го каж­дый выста­вил пору­чи­те­ля.

Когда при­шел решаю­щий день, Катон, встав рядом с три­бу­ном, кото­рый руко­во­дил голо­со­ва­ни­ем, и вни­ма­тель­но следя за пода­чей голо­сов, изоб­ли­чил одно­го из участ­ни­ков согла­ше­ния в недоб­ро­со­вест­но­сти и велел ему отдать день­ги осталь­ным соис­ка­те­лям. Те гром­ко вос­хи­ща­лись спра­вед­ли­во­стью Като­на, день­ги, одна­ко, реши­ли не брать, счи­тая, что винов­ный и без того уже доста­точ­но нака­зан. Но всех про­чих посту­пок Като­на силь­но раздо­са­до­вал и вызвал к нему зависть и нена­висть, ибо он, по обще­му мне­нию, при­сво­ил себе власть сена­та, суда и выс­ших долж­ност­ных лиц. Нет ни одно­го нрав­ст­вен­но­го каче­ства, чья сла­ва и вли­я­ние рож­да­ли бы боль­ше зави­сти, неже­ли спра­вед­ли­вость, ибо ей обыч­но сопут­ст­ву­ет и могу­ще­ство, и огром­ное дове­рие у наро­да. Спра­вед­ли­вых не толь­ко ува­жа­ют, как ува­жа­ют храб­рых, не толь­ко дивят­ся и вос­хи­ща­ют­ся ими, как вос­хи­ща­ют­ся муд­ры­ми, но любят их, твер­до на них пола­га­ют­ся, верят им, тогда как к храб­рым и муд­рым пита­ют либо страх, либо недо­ве­рие. Вдо­ба­вок счи­та­ет­ся, что и храб­рые и муд­рые выше осталь­ных от при­ро­ды, а не по соб­ст­вен­ной воле и что храб­рость — это осо­бая кре­пость души, а муд­рость — осо­бая ее ост­ро­та. Меж­ду тем, чтобы стать спра­вед­ли­вым, доста­точ­но соб­ст­вен­но­го жела­ния. Вот поче­му неспра­вед­ли­во­сти, поро­ка, кото­рый ничем не скрыть и не оправ­дать, сты­дят­ся так, как ника­ко­го дру­го­го.

45. Имен­но по этой при­чине и враж­до­ва­ли с Като­ном все вид­ные люди Рима, слов­но без кон­ца посрам­ля­е­мые его пре­вос­ход­ством. Пом­пей, в сла­ве Като­на видев­ший гибель соб­ст­вен­но­го могу­ще­ства, все вре­мя напус­кал на него каких-либо хули­те­лей, сре­ди кото­рых был и народ­ный вожак Кло­дий: он сно­ва при­мкнул к Пом­пею и теперь гро­мо­глас­но обви­нял Като­на в том, что он похи­тил на Кип­ре огром­ные день­ги, а с Пом­пе­ем вою­ет, обма­нув­шись в надеж­дах выдать за него свою дочь. Катон на это отве­чал, что, не взяв с собою ни еди­но­го всад­ни­ка, ни еди­но­го пехо­тин­ца, собрал для государ­ства столь­ко денег, сколь­ко Пом­пей не при­вез, потряс­ши и взбудо­ра­жив всю все­лен­ную, после всех сво­их бес­чис­лен­ных войн и три­ум­фов, о свой­стве́ же с Пом­пе­ем он нико­гда и не помыш­лял — не то, чтобы счи­тая Пом­пея недо­стой­ным тако­го свой­ства́, но видя глу­бо­кое раз­ли­чие в их пра­ви­лах и убеж­де­ни­ях. «Я, — про­дол­жал он, — отка­зал­ся от про­вин­ции, кото­рую мне дава­ли после пре­ту­ры, а он одни про­вин­ции захва­ты­ва­ет силой, дру­гие сам разда­ет, а теперь, в довер­ше­ние все­го, одол­жил Цеза­рю шесть тысяч сол­дат для вой­ны в Гал­лии. Цезарь про­сил их не у вас, рим­ляне, и не с ваше­го одоб­ре­ния дал их Пом­пей — нет, такие гро­мад­ные силы, столь­ко ору­жия и бое­вых коней пре­вра­ще­ны в дары, кото­ры­ми обме­ни­ва­ют­ся част­ные лица! Име­ну­ясь импе­ра­то­ром и вое­на­чаль­ни­ком, он пере­дал дру­гим вой­ска и про­вин­ции, а сам засел близ Рима, под­стре­кая к бес­по­ряд­кам на выбо­рах и раз­жи­гая вол­не­ния, — ясно, что через без­на­ча­лие и без­вла­стие он рвет­ся к еди­но­вла­стию».

46. Так обо­ро­нял­ся Катон про­тив Пом­пея. Был у Като­на друг и рев­ност­ный при­вер­же­нец Марк Фаво­ний — такой же, каким, судя по рас­ска­зам писа­те­лей, был неко­гда при Сокра­те Апол­ло­дор Фалер­ский, — чело­век страст­ный и без­мер­но увле­чен­ный реча­ми Като­на, кото­рые дей­ст­во­ва­ли на него не посте­пен­но, не мало-пома­лу, но вдруг, точ­но несме­шан­ное вино, и разом лиша­ли рас­суд­ка. Он искал долж­но­сти эди­ла и потер­пел пора­же­ние, но Катон, при­сут­ст­во­вав­ший на выбо­рах, обра­тил вни­ма­ние на то, что все таб­лич­ки над­пи­са­ны одной рукой. Раз­об­ла­чив обман, он тут же обра­тил­ся с жало­бой к народ­но­му три­бу­ну, и выбо­ры были при­зна­ны недей­ст­ви­тель­ны­ми. Фаво­ний полу­чил долж­ность, и Катон вме­сте с ним испол­нял все обя­зан­но­сти эди­ла, меж­ду про­чим — устра­и­вал теат­раль­ные зре­ли­ща. Участ­ни­кам хора и музы­кан­там он при­гото­вил в награ­ду не золотые вен­ки, а мас­лич­ные, как в Олим­пии, и вме­сто доро­гих подар­ков гре­кам решил дать свек­лу, салат, редь­ку, гру­ши, а рим­ля­нам — кув­ши­ны с вином, сви­ни­ну, смок­вы, дыни и вязан­ки дров. Одни насме­ха­лись над скудо­стью этих подар­ков, а дру­гие радо­ва­лись, видя, что все­гда суро­вый и черст­вый Катон хоть немно­го раз­ве­се­лил­ся. В кон­це кон­цов Фаво­ний сме­шал­ся с тол­пою, сел сре­ди зри­те­лей и стал руко­плес­кать Като­ну, кри­ча, чтобы он сам вру­чил отли­чив­шим­ся почет­ные награ­ды, и при­гла­шая зри­те­лей при­со­еди­нить­ся к его прось­бе, пото­му что, дескать, все свои пол­но­мо­чия он пере­дал Като­ну. В это вре­мя Кури­он, това­рищ Фаво­ния по долж­но­сти, давал в дру­гом теат­ре рос­кош­ное и пыш­ное празд­не­ство, но граж­дане оста­ви­ли Кури­о­на, пере­шли к Фаво­нию и вме­сте с ним от всей души весе­ли­лись, глядя, как он разыг­ры­ва­ет роль част­но­го лица, а Катон — эди­ла. При­ду­мал же это Катон, чтобы высме­ять тех, кто, не щадя трудов, хло­по­чет о вещах, по сути дела ниче­го не сто­я­щих, и воочию пока­зать рим­ля­нам, что на играх все, дей­ст­ви­тель­но, долж­но быть игрою и что радуш­ная про­стота в таких обсто­я­тель­ствах умест­нее, чем слож­ные при­готов­ле­ния и разо­ри­тель­ная рос­кошь.

47. Когда соис­ка­те­ля­ми кон­суль­ства высту­пи­ли Сци­пи­он, Гип­сей и Милон и уже не про­сто пусти­ли в ход при­выч­ные и глу­бо­ко уко­ре­нив­ши­е­ся зло­употреб­ле­ния — взят­ки и под­куп, но дерз­ко и безум­но, не оста­нав­ли­ва­ясь ни пред воору­жен­ным наси­ли­ем, ни пред убий­ства­ми, рва­лись навстре­чу меж­до­усоб­ной войне и неко­то­рые пред­ла­га­ли вер­хов­ный над­зор за выбо­ра­ми пору­чить Пом­пею, Катон спер­ва воз­ра­жал, гово­ря, что не зако­нам нуж­но искать защи­ты у Пом­пея, а Пом­пею у зако­нов. Но так как без­на­ча­лие все про­дол­жа­лось, и, что ни день, три враж­деб­ных лаге­ря окру­жа­ли форум, и зло уже вот-вот долж­но было сде­лать­ся неодо­ли­мым, — он решил, что луч­ше теперь, пока еще не дошло до край­но­сти, пре­до­ста­вить Пом­пею неогра­ни­чен­ные пол­но­мо­чия волею и мило­стью сена­та и, вос­поль­зо­вав­шись самым малым из без­за­ко­ний, как цели­тель­ным сред­ст­вом ради спа­се­ния государ­ства от вели­чай­шей опас­но­сти, созна­тель­но вве­сти еди­но­вла­стие, а не дово­дить дело до того, чтобы еди­но­вла­стие вырос­ло из мяте­жа само по себе. И вот Бибул, родич Като­на, заяв­ля­ет в сена­те, что надо избрать Пом­пея един­ст­вен­ным кон­су­лом: либо под его управ­ле­ни­ем все пой­дет на лад, либо, по край­ней мере, Рим ока­жет­ся в раб­стве у силь­ней­ше­го и достой­ней­ше­го из граж­дан. Затем высту­па­ет Катон и, вопре­ки все­об­щим ожи­да­ни­ям, под­дер­жи­ва­ет Бибу­ла, гово­ря, что любая власть луч­ше без­вла­стия, а Пом­пей, как он наде­ет­ся, суме­ет употре­бить свое нынеш­нее могу­ще­ство наи­луч­шим обра­зом и сбе­ре­жет дове­рен­ное его охране государ­ство.

48. Так Пом­пей был избран кон­су­лом и тут же при­гла­сил Като­на к себе, в заго­род­ное име­ние. Он встре­тил гостя при­вет­ли­во, дру­же­люб­но, обхо­ди­тель­но, засвиде­тель­ст­во­вал свою при­зна­тель­ность и про­сил посто­ян­но помо­гать ему сове­та­ми во вре­мя это­го кон­суль­ства. Катон отве­чал, что ни одно из преж­них его выступ­ле­ний не было вызва­но нена­ви­стью к Пом­пею, точ­но так же как и это, послед­нее, — жела­ни­ем ему уго­дить, но все они име­ли одну цель — бла­го государ­ства. Част­ным обра­зом, про­дол­жал Катон, он будет давать сове­ты, если Пом­пей это­го поже­ла­ет, но выска­зы­вать свои суж­де­ния перед сена­том и наро­дом наме­рен в любом слу­чае, не справ­ля­ясь с жела­ни­ем Пом­пея. Сло­ва его не разо­шлись с делом. Во-пер­вых, когда Пом­пей объ­явил, что нало­жит новые, тяж­кие нака­за­ния на тех, кто под­ку­пал народ, Катон при­звал забыть о про­шлом и поду­мать о буду­щем. Ведь не так про­сто решить, как дале­ко долж­ны зай­ти розыс­ки по ста­рым пре­ступ­ле­ни­ям и где сле­ду­ет оста­но­вить­ся, и затем, если за преж­ние про­вин­но­сти будут назна­че­ны новые нака­за­ния, это в выс­шей сте­пе­ни неспра­вед­ли­во: люди поне­сут кару в соот­вет­ст­вии с зако­ном, кото­ро­го они, совер­шая пре­ступ­ле­ние, не нару­ша­ли! Во-вто­рых, Катон видел, что, при­влек­ши к ответ­ст­вен­но­сти нема­ло знат­ных рим­лян, и сре­ди них даже соб­ст­вен­ных дру­зей и роди­чей, Пом­пей во мно­гих слу­ча­ях про­яв­ля­ет чрез­мер­ную снис­хо­ди­тель­ность, и рез­ко его за это пори­цал, тре­буя реши­тель­ных дей­ст­вий. Когда же Пом­пей осо­бым зако­ном отме­нил обы­чай про­из­но­сить похваль­ные речи в честь обви­ня­е­мых, а сам напи­сал похва­лу Муна­тию План­ку²⁷ и пред­ста­вил ее в суд, Катон, ока­зав­ший­ся в чис­ле судей, зажал уши рука­ми, чтобы оста­но­вить слу­жи­те­ля, читав­ше­го пока­за­ния Пом­пея. В ответ на это Планк, когда пре­ния сто­рон окон­чи­лись, заявил ему отвод, но все-таки был осуж­ден. И вооб­ще Катон был для обви­ня­е­мых тяж­кой, неодо­ли­мой поме­хой — видеть его сре­ди судей они не хоте­ли, а заявить отвод не реша­лись, ибо укло­нять­ся от встре­чи с Като­ном озна­ча­ло, по мне­нию судей, обна­ру­жить неуве­рен­ность в соб­ст­вен­ной право­те, и это обсто­я­тель­ство неред­ко ока­зы­ва­лось решаю­щим. А иной раз и в пере­бран­ке, как тяж­кий и позор­ный укор, про­тив­ни­ку ста­ви­лось на вид, что он, дескать, не при­нял в чис­ло сво­их судей Като­на.

49. Цезарь оста­вал­ся с вой­ском в Гал­лии и вел вой­ну за вой­ной, но, в то же вре­мя, при помо­щи дру­зей и щед­рых подар­ков, делал все воз­мож­ное, чтобы при­об­ре­сти вли­я­ние в самом Риме, так что теперь про­ри­ца­ния Като­на побуди­ли, нако­нец, Пом­пея рас­про­стить­ся с преж­ним сле­пым неве­ри­ем в пере­ме­ны и, — пока еще смут­но, слов­но во сне, — увидеть надви­гаю­щу­ю­ся опас­ность. Одна­ко мед­ли­тель­ность и роб­кое ожи­да­ние вла­де­ли им без­раздель­но, он не решал­ся ни пре­сечь про­ис­ки Цеза­ря, ни уда­рить пер­вым, и Катон решил искать кон­суль­ства, чтобы немед­лен­но вырвать у Цеза­ря из рук ору­жие или, по край­ней мере, раз­об­ла­чить его умыс­лы. Оба его сопер­ни­ка на буду­щих выбо­рах были люди достой­ные. Прав­да, один из них, Суль­пи­ций, в про­шлом был мно­гим обя­зан сла­ве и вли­я­нию Като­на, а пото­му его дей­ст­вия каза­лись и неспра­вед­ли­вы­ми и небла­го­дар­ны­ми, но Катон не винил Суль­пи­ция. «Мож­но ли удив­лять­ся, — гово­рил он, — если чело­век не хочет усту­пать дру­го­му того, что сам счи­та­ет вели­чай­шим из благ?» Он убедил сенат при­нять поста­нов­ле­ние, чтобы соис­ка­те­ли при­вет­ст­во­ва­ли народ сами, а не про­си­ли за себя через дру­гих лиц, и тем еще силь­нее озло­бил рим­лян: мало ему, гово­ри­ли в горо­де, что он разо­рил народ, лишив его пра­ва при­ни­мать воз­на­граж­де­ние, — теперь он отни­ма­ет у него вли­я­ние и досто­ин­ство, запре­щая дарить свою бла­го­склон­ность. Вдо­ба­вок, Катон был совер­шен­но неспо­со­бен про­сить за себя, но пред­по­чи­тал сбе­речь в непри­кос­но­вен­но­сти сла­ву сво­ей жиз­ни, при­об­ре­тен­ную бла­го­да­ря соб­ст­вен­но­му харак­те­ру и в согла­сии с ним, и не при­со­еди­нять к ней сла­ву кон­суль­ства, добы­тую ценою иска­тель­ства и лице­мер­но­го раду­шия; а так как он и дру­зьям не раз­ре­шил каким бы то ни было обра­зом при­вле­кать и улав­ли­вать тол­пу, то на выбо­рах потер­пел неуда­чу.

50. Подоб­ные неуда­чи, как пра­ви­ло, на мно­го дней выво­дят из рав­но­ве­сия не толь­ко само­го потер­пев­ше­го, но и его дру­зей и роди­чей, тер­зая их сты­дом, уны­ни­ем и печа­лью. Катон, одна­ко, пере­нес слу­чив­ше­е­ся с таким хлад­но­кро­ви­ем, что тут же, на Поле, натер­ся мас­лом и стал играть в мяч, а после зав­тра­ка, спу­стив­шись на форум, как обыч­но босой и в тоге на голом теле, про­гу­ли­вал­ся с дру­зья­ми. Цице­рон пори­ца­ет его за то, что хотя сами обсто­я­тель­ства тре­бо­ва­ли тогда тако­го кон­су­ла, как Катон, он, со сво­ей сто­ро­ны, не про­явил долж­но­го усер­дия, не поста­рал­ся лас­ко­вым обхож­де­ни­ем при­об­ре­сти любовь наро­да и даже на буду­щее отка­зал­ся от вся­ких надежд, слов­но устав­ши от борь­бы, тогда как преж­де, потер­пев неуда­чу на пре­тор­ских выбо­рах, он выста­вил свою кан­дида­ту­ру еще раз. Катон, воз­ра­жая, объ­яс­нял, что пре­ту­ры он не полу­чил вопре­ки истин­но­му суж­де­нию наро­да, кото­рый был либо под­куп­лен, либо усту­пил наси­лию; но на кон­суль­ских выбо­рах, про­хо­див­ших без вся­ких зло­употреб­ле­ний, он убедил­ся, что народ отно­сит­ся к нему непри­яз­нен­но из-за его нра­ва, а чело­ве­ку разум­но­му не к лицу ни менять свой нрав в уго­ду дру­гим, ни, оста­ва­ясь вер­ным себе, сно­ва тер­петь преж­ние разо­ча­ро­ва­ния.

51. Когда Цезарь, отваж­но вторг­шись в зем­ли воин­ст­вен­ных пле­мен, одер­жал победу и рас­про­стра­нил­ся слух, буд­то он напал на гер­ман­цев во вре­мя пере­ми­рия и пере­бил три­ста тысяч, все счи­та­ли, что народ, в бла­го­дар­ность за радост­ную весть, дол­жен при­не­сти жерт­вы богам и спра­вить празд­ник, и толь­ко Катон насто­я­тель­но сове­то­вал выдать Цеза­ря тем, кто постра­дал от его веро­лом­ства, не брать ответ­ст­вен­ность за пре­ступ­ле­ние на себя и не воз­ла­гать ее на государ­ство. «Нет, — вос­клик­нул он, — давай­те за то воз­бла­го­да­рим богов жерт­ва­ми, что безу­мие и без­рас­суд­ство пол­ко­во­д­ца они не вме­ни­ли в вину вои­нам и по-преж­не­му щадят наш город!» После это­го Цезарь при­слал сена­ту пись­мо, пол­ное хулы и обви­не­ний про­тив Като­на. Когда оно было про­чи­та­но перед сена­то­ра­ми, Катон под­нял­ся и без гне­ва, без запаль­чи­во­сти, но, слов­но зара­нее обду­мав и взве­сив каж­дое сло­во, дока­зал, что все эти жало­бы — не более, чем брань и изде­ва­тель­ство, что все это — маль­чи­ше­ское шутов­ство, кото­рое раз­ре­ша­ет себе Цезарь, а затем пере­шел к его замыс­лам и наме­ре­ни­ям и рас­крыл их от нача­ла до кон­ца, не как враг, но слов­но еди­но­мыш­лен­ник и соучаст­ник, вну­шая, что не потом­ков гер­ман­цев и кель­тов, но его, Цеза­ря, до́лжно стра­шить­ся рим­ля­нам, если толь­ко они еще в здра­вом уме. Его речь мно­гих убеди­ла и взвол­но­ва­ла, и дру­зья Цеза­ря горь­ко пожа­ле­ли, что, про­чтя в сена­те пись­мо, дали Като­ну слу­чай высту­пить с таки­ми мет­ки­ми и спра­вед­ли­вы­ми обви­не­ни­я­ми.

Реше­ния, впро­чем, не было при­ня­то ника­ко­го, гово­ри­ли толь­ко, что сле­до­ва­ло бы послать Цеза­рю пре­ем­ни­ка. Но дру­зья его тре­бо­ва­ли, чтобы и Пом­пей одно­вре­мен­но сло­жил ору­жие и пере­дал свои про­вин­ции ново­му намест­ни­ку или же — чтобы к это­му не при­нуж­да­ли и Цеза­ря, и тогда Катон стал кри­чать повсюду, что ныне его пред­ска­за­ния сбы­ва­ют­ся — Цезарь уже откры­то гро­зит наси­ли­ем, поль­зу­ясь вла­стью, кото­рую при­об­рел тай­ком, обма­ны­вая государ­ство. Одна­ко за сте­на­ми курии никто его не слу­шал, ибо имен­но Цеза­ря, и нико­го ино­го, хотел увидеть народ на вер­шине могу­ще­ства, а сенат разде­лял мне­ние Като­на, но боял­ся наро­да.

52. Когда же Цезарь занял Ари­мин и при­шло изве­стие, что он дви­жет­ся с вой­ском на Рим, взо­ры всех — и наро­да, и Пом­пея — обра­ти­лись к Като­ну, един­ст­вен­но­му, кто с само­го нача­ла раз­га­дал пла­ны Цеза­ря, и пер­во­му, кто о них пред­у­преж­дал. В ответ Катон заме­тил: «Если бы вы преж­де при­слу­ши­ва­лись к моим пред­у­преж­де­ни­ям и сове­там, сограж­дане, не надо было бы вам сей­час ни стра­шить­ся одно­го-един­ст­вен­но­го чело­ве­ка, ни воз­ла­гать все надеж­ды опять-таки на одно­го». Пом­пей воз­ра­зил толь­ко, что Катон вещал как насто­я­щий про­рок, а он сам дей­ст­во­вал как насто­я­щий друг, а затем Катон пред­ло­жил сена­ту облечь Пом­пея неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми: кто сде­лал­ся при­чи­ною вели­ких бед­ст­вий, тот пусть их и ути­шит. Но у Пом­пея не было вой­ска нагото­ве, а те вои­ны, кото­рых он при­нял­ся соби­рать, не обна­ру­жи­ва­ли ника­ко­го жела­ния сра­жать­ся, и, убедив­шись в этом, он поки­нул Рим. Катон, решив сле­до­вать за ним и разде­лить его участь в изгна­нии, отпра­вил млад­ше­го сына в Брут­тий к Муна­тию, а стар­ше­го захва­тил с собой. А так как его дом и доче­ри нуж­да­лись в при­смот­ре, он сно­ва взял в жены Мар­цию, остав­шу­ю­ся вдо­вой с боль­шим состо­я­ни­ем, ибо Гор­тен­зий умер, назна­чив ее сво­ей наслед­ни­цей. За это ярост­но бра­нит Като­на Цезарь, обви­няя его в неуем­ном коры­сто­лю­бии, — брак, дескать, был для него доход­ным про­мыс­лом. Зачем, спра­ши­ва­ет­ся, надо было усту­пать жену дру­го­му, если она нуж­на тебе само­му, а если не нуж­на — зачем было брать ее назад? Ясное дело, что он с само­го нача­ла хотел пой­мать Гор­тен­зия на эту при­ман­ку, и ссудил ему Мар­цию моло­дой, чтобы полу­чить назад бога­той! На эти напад­ки умест­но отве­тить сти­ха­ми Эври­пида²⁸:

Ибо корить Като­на низ­кой алч­но­стью — все рав­но, что Герак­ла назы­вать тру­сом. Нет ли в этом бра­ке каких-либо иных изъ­я­нов — вот чему сле­до­ва­ло бы уде­лить вни­ма­ние. Ведь нам извест­но толь­ко одно: женив­шись и дове­рив заботам Мар­ции свой дом и доче­рей, Катон немед­лен­но пустил­ся вслед за Пом­пе­ем.

53. Сооб­ща­ют, что с того дня Катон не стриг боль­ше волос, не брил боро­ды, не воз­ла­гал на голо­ву венок и — в знак несча­стий оте­че­ства — до само­го кон­ца хра­нил вид печаль­ный, уны­лый и суро­вый, все­гда один и тот же, неза­ви­си­мо от побед или пора­же­ний его дру­зей.

Полу­чив по жре­бию в управ­ле­ние Сици­лию, он пере­пра­вил­ся в Сира­ку­зы и узнав, что Ази­ний Пол­ли­он, пол­ко­во­дец из вра­же­ско­го ста­на, при­был с вой­ском в Мес­се­ну, потре­бо­вал у него отве­та, на каком осно­ва­нии выса­дил­ся он в Сици­лии. Но тот, в свою оче­редь, потре­бо­вал, чтобы Катон при­нял в рас­чет совер­шив­ши­е­ся пере­ме­ны; и, узнав, что Пом­пей окон­ча­тель­но поки­нул Ита­лию и сто­ит лаге­рем в Дирра­хии, Катон ска­зал, что, поис­ти­не, шат­ки и тем­ны реше­ния богов, если Пом­пей, пока тво­рил одни безум­ства и без­за­ко­ния, оста­вал­ся непо­беди­мым, а теперь, когда он хочет спа­сти оте­че­ство и защи­ща­ет сво­бо­ду, сча­стье ему изме­ни­ло. Ази­ния, про­дол­жал Катон, он мог бы вытес­нить из Сици­лии, но на под­мо­гу про­тив­ни­ку под­хо­дят новые силы, а он не хочет вко­нец разо­рить ост­ров вой­ной. Дав сира­ку­зя­нам совет поза­бо­тить­ся о сво­ем спа­се­нии и при­нять сто­ро­ну победи­те­ля, он вышел в море.

Соеди­нив­шись с Пом­пе­ем, Катон неиз­мен­но дер­жал­ся одной мыс­ли — что вой­ну сле­ду­ет затя­ги­вать, ибо наде­ял­ся на пере­ми­рие и не хотел, чтобы государ­ство в бит­ве нанес­ло пора­же­ние само­му себе и потер­пе­ло вели­чай­ший, невоз­ме­сти­мый урон, решив спор ору­жи­ем. Он даже убедил Пом­пея и его совет­ни­ков выне­сти поста­нов­ле­ние не пре­да­вать гра­бе­жу ни еди­но­го из под­власт­ных Риму горо­дов и вне поля бит­вы ни еди­но­го из рим­ских граж­дан не уби­вать. Это при­нес­ло сла­ву делу Пом­пея и при­влек­ло в его стан мно­гих, высо­ко ценив­ших такую кротость и чело­веч­ность.

54. Отпра­вив­шись в Азию, на помощь тем, кто соби­рал там вой­ско и бое­вые суда, Катон повез с собою свою сест­ру Сер­ви­лию вме­сте с ее ребен­ком от Лукул­ла. Она была вдо­вою и после­до­ва­ла за бра­том, и этим поступ­ком силь­но при­глу­ши­ла дур­ную мол­ву о сво­ем преж­нем бес­пут­стве, ибо доб­ро­воль­но разде­ли­ла с Като­ном его ски­та­ния и суро­вый образ жиз­ни. Впро­чем Цезарь и по это­му слу­чаю не пре­ми­нул осы́пать Като­на бра­нью. Как вид­но, пол­ко­вод­цы Пом­пея нисколь­ко не нуж­да­лись в помо­щи Като­на. Един­ст­вен­ное, что он сде­лал, — это скло­нил на свою сто­ро­ну родо­с­цев, а затем, оста­вив у них Сер­ви­лию с ребен­ком, вер­нул­ся к Пом­пею, уже рас­по­ла­гав­ше­му зна­чи­тель­ной сухо­пут­ной и мор­ской силой. Тут Пом­пей, как нам кажет­ся, с наи­боль­шей ясно­стью обна­ру­жил свой образ мыс­лей. Он решил было пору­чить Като­ну началь­ство над фло­том, кото­рый насчи­ты­вал не менее пяти­сот бое­вых кораб­лей и огром­ное мно­же­ство либурн­ских, сто­ро­же­вых и лег­ких судов, но вско­ре, то ли сам при­няв в рас­суж­де­ние, то ли при­слу­шав­шись к голо­сам дру­зей, что для Като­на суще­ст­ву­ет лишь одна-един­ст­вен­ная цель — осво­бо­дить оте­че­ство и что, сле­до­ва­тель­но, став­ши вла­ды­кою таких огром­ных сил, он в тот самый день, как будет достиг­ну­та победа над Цеза­рем, потре­бу­ет, чтобы и Пом­пей сло­жил ору­жие и под­чи­нил­ся зако­нам, — при­няв все это в рас­суж­де­ние, пере­ду­мал (хотя уже успел сооб­щить Като­ну о сво­их пла­нах) и началь­ни­ком флота назна­чил Бибу­ла. Но он не заме­тил, чтобы усер­дие и рве­ние Като­на после это­го ослаб­ли. Напро­тив, перед одной из битв при Дирра­хии, когда Пом­пей хотел вооду­ше­вить вой­ско и велел каж­до­му из началь­ни­ков ска­зать сол­да­там несколь­ко обо­д­ря­ю­щих слов, вои­ны слу­ша­ли мол­ча и рав­но­душ­но, но вот, после всех, высту­пил Катон и крат­ко, насколь­ко поз­во­ля­ли обсто­я­тель­ства, но с пол­ной внут­рен­ней убеж­ден­но­стью рас­ска­зал, что гово­рит фило­со­фия о сво­бо­де, доб­ле­сти, смер­ти и сла­ве, заклю­чив свою речь при­зы­вом к богам — «свиде­те­лям и оче­вид­цам нашей бит­вы за оте­че­ство». Под­нял­ся такой крик, такое вол­не­ние, что все началь­ни­ки зажглись надеж­дой и во гла­ве сво­их людей бро­си­лись навстре­чу опас­но­сти. Про­тив­ник был раз­бит и обра­щен в бег­ство, но пол­ную победу у при­вер­жен­цев Пом­пея, вос­поль­зо­вав­шись для это­го осто­рож­но­стью их пол­ко­во­д­ца и его неве­ри­ем в успех, доб­рый гений Цеза­ря все же отнял. Об этом рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Пом­пея. Все радо­ва­лись и пре­воз­но­си­ли до небес свою уда­чу, и толь­ко Катон опла­ки­вал оте­че­ство и губи­тель­ное, зло­по­луч­ное вла­сто­лю­бие и сокру­шал­ся, видя, как мно­го чест­ных граж­дан лиши­ли друг дру­га жиз­ни.

55. Когда Пом­пей, пре­сле­дуя Цеза­ря, дви­нул­ся в Фес­са­лию и оста­вил у Дирра­хия мно­го ору­жия, денег и мно­гих сво­их роди­чей и дру­зей, охра­нять их он пору­чил Като­ну с пят­на­дца­тью когор­та­ми вои­нов — в одно и то же вре­мя и дове­ряя это­му чело­ве­ку и стра­шась его. Он знал, что в слу­чае пора­же­ния может рас­счи­ты­вать на Като­на, как ни на кого дру­го­го, но, если он победит, Катон, нахо­дясь рядом, не даст ему выпол­нить сво­их наме­ре­ний. По той же при­чине Пом­пей оста­вил в Дирра­хии вме­сте с Като­ном мно­гих вид­ных людей.

После раз­гро­ма при Фар­са­ле Катон при­нял такое реше­ние: если Пом­пей погиб, он доста­вит вои­нов и всех сво­их под­опеч­ных в Ита­лию, а сам будет жить изгнан­ни­ком как мож­но даль­ше от тиран­на и его вла­сти, если же Пом­пей жив, он сбе­ре­жет ему вой­ско во что бы то ни ста­ло. С этим он пере­пра­вил­ся на Кер­ки­ру, где сто­ял флот, и хотел усту­пить коман­до­ва­ние Цице­ро­ну — быв­ше­му кон­су­лу, тогда как сам он зани­мал в про­шлом лишь долж­ность пре­то­ра, но Цице­рон, уже при­гото­вив­ший­ся отплыть в Ита­лию, отка­зал­ся. Тут Катон, заме­тив, что Пом­пей²⁹ с неумест­ной занос­чи­во­стью и само­уве­рен­но­стью хочет нака­зать отъ­ез­жаю­щих и преж­де все­го наме­рен схва­тить Цице­ро­на, в част­ной беседе обра­зу­мил и унял моло­до­го чело­ве­ка и таким обра­зом не толь­ко спас от вер­ной смер­ти само­го Цице­ро­на, но и всех осталь­ных изба­вил от опас­но­сти.

56. Катон пред­по­ла­гал, что Пом­пей Магн будет искать убе­жи­ща в Егип­те или в Афри­ке, и, спе­ша к нему, вышел со всем сво­им отрядом в море, но перед тем как снять­ся с яко­ря пре­до­ста­вил каж­до­му, кто не желал участ­во­вать в похо­де, пра­во остать­ся или же уехать в дру­гом направ­ле­нии. Плы­вя вдоль афри­кан­ско­го бере­га, он встре­тил­ся с Секс­том, млад­шим из двух сыно­вей Пом­пея, и тот сооб­щил ему о гибе­ли отца в Егип­те. Все были в страш­ном горе, но теперь, когда Пом­пей умер и пока Катон был сре­ди них, никто и слы­шать не хотел ни о каком дру­гом пол­ко­вод­це. И Катон, жалея этих достой­ных людей, дав­ших ему явное дока­за­тель­ство пре­дан­но­сти и дове­рия, сты­дясь бро­сить их на про­из­вол судь­бы в чужом краю, оди­но­ких и бес­по­мощ­ных, при­нял коман­до­ва­ние. Он напра­вил путь в Кире­ну, и жите­ли впу­сти­ли его, хотя Лаби­ен, несколь­ки­ми дня­ми ранее, досту­па в город не полу­чил. Узнав­ши в Кирене, что Сци­пи­о­на, тестя Пом­пея, дру­же­ски при­нял царь Юба и что там же нахо­дит­ся со сво­им вой­ском Аттий Вар, назна­чен­ный Пом­пе­ем намест­ник Афри­ки, Катон дви­нул­ся к ним сушею, так как вре­мя было зим­нее³⁰, собрав для это­го путе­ше­ст­вия огром­ное мно­же­ство ослов, кото­рые нес­ли воду, гоня сле­дом за вой­ском огром­ное ста­до скота и ведя мно­же­ство пово­зок. Взял он с собою и так назы­вае­мых псил­лов³¹, кото­рые исце­ля­ют от уку­сов змей, выса­сы­вая ртом яд, а самих змей заво­ра­жи­ва­ют и укро­ща­ют закли­на­ни­я­ми. Пере­ход длил­ся два­дцать семь дней кряду, и все это вре­мя Катон шел впе­ре­ди пеш­ком, ни разу не сев ни на вер­хо­во­го коня, ни на вьюч­ное живот­ное. Обедал он сидя³²: с того дня, как он узнал о пора­же­нии при Фар­са­ле, к про­чим зна­кам скор­би он при­ба­вил еще один — ина­че, как для сна, не ложить­ся. Всю зиму он оста­вал­ся в Афри­ке… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен]. Чис­лен­ность его вой­ска была немно­гим менее деся­ти тысяч.

57. Сци­пи­он и Вар нахо­ди­лись в неза­вид­ном поло­же­нии, ибо, погряз­нув в раздо­рах, они оба заис­ки­ва­ли перед Юбой и угож­да­ли ему, меж тем как царь и вооб­ще-то был невы­но­сим из-за тяже­ло­го нра­ва и непо­мер­ной гор­до­сти сво­им богат­ст­вом и могу­ще­ст­вом. При пер­вой встре­че с Като­ном он хотел сесть посредине, а Като­на и Сци­пи­о­на поса­дить по обе сто­ро­ны тро­на. Но Катон, заме­тив это, под­нял свой стул и пере­ста­вил его на дру­гую сто­ро­ну, отда­вая сре­дин­ное место Сци­пи­о­ну, хотя тот был его вра­гом и даже издал кни­гу, в кото­рой бра­нил и оскорб­лял Като­на. И еще нахо­дят­ся люди, кото­рые это­му поступ­ку не при­да­ют ника­кой цены, зато про­стить Като­ну не могут, что он как-то в Сици­лии, на про­гул­ке, из ува­же­ния к фило­со­фии усту­пил почет­ное место Фило­стра­ту! Так Катон сбил спесь с Юбы, уже смот­рев­ше­го на Сци­пи­о­на как на сво­его сатра­па, а затем при­ми­рил Сци­пи­о­на с Варом. Все тре­бо­ва­ли, чтобы он при­нял началь­ст­во­ва­ние, и пер­вые — Сци­пи­он и Вар, охот­но усту­пав­шие ему власть, но он заявил, что не нару­шит зако­нов, ради кото­рых ведет вой­ну с тем, кто их нару­ша­ет, и не поста­вит себя, быв­ше­го пре­то­ра, выше пол­ко­во­д­ца в ран­ге кон­су­ла. Дело в том, что Сци­пи­о­ну были даны кон­суль­ские пол­но­мо­чия, и его имя вну­ша­ло наро­ду уве­рен­ность в победе: ведь в Афри­ке коман­до­вал Сци­пи­он!

58. Но едва Сци­пи­он при­нял власть, как тут же, в уго­ду Юбе, решил пере­бить всех взрос­лых муж­чин в Ути­ке, а самый город раз­ру­шить — за сочув­ст­вие Цеза­рю. Катон не мог выне­сти такой вопи­ю­щей неспра­вед­ли­во­сти: при­зы­вая в свиде­те­ли богов и людей, он кри­чал в сове­те до тех пор, пока все же не вырвал этих несчаст­ных из ког­тей Юбы и Сци­пи­о­на. Отча­сти по прось­бе самих жите­лей, отча­сти по тре­бо­ва­нию Сци­пи­о­на он взял­ся охра­нять город, чтобы Ути­ка ни доб­ро­воль­но, ни вопре­ки сво­е­му жела­нию не при­со­еди­ни­лась к Цеза­рю. Это была пози­ция, во всех отно­ше­ни­ях чрез­вы­чай­но выгод­ная для того, кто ею вла­дел, а Катон уси­лил ее еще более. Он сде­лал огром­ные запа­сы хле­ба и при­вел в порядок укреп­ле­ния, воз­двиг­нув баш­ни, про­ведя перед горо­дом глу­бо­кие рвы и насы­пав вал. Тем из жите­лей, кто был помо­ло­же, он при­ка­зал сдать ору­жие и посе­лил их в укреп­лен­ном лаге­ре, а осталь­ных дер­жал в горо­де, стро­го следя, чтобы рим­ляне их не при­тес­ня­ли и не чини­ли им ника­ких обид. Мно­го ору­жия, денег и хле­ба он отпра­вил основ­ным силам, сто­яв­шим в лаге­ре, и вооб­ще пре­вра­тил Ути­ку в воен­ный склад. Он давал Сци­пи­о­ну те же сове­ты, что преж­де Пом­пею, — не всту­пать в бит­ву с опыт­ным и страш­ным про­тив­ни­ком, но поло­жить­ся на вре­мя, кото­рое исто­ща­ет силу вся­кой тиран­нии. Одна­ко Сци­пи­он само­уве­рен­но пре­не­бре­гал его сове­та­ми, а одна­жды, упре­кая его в тру­со­сти, напи­сал: «Мало тебе того, что ты сам сидишь в горо­де, за креп­ки­ми сте­на­ми, — ты и дру­гим не поз­во­ля­ешь вос­поль­зо­вать­ся удоб­ным слу­ча­ем и отваж­но осу­ще­ст­вить свои замыс­лы!» На это Катон отве­чал, что готов взять сво­их пехо­тин­цев и всад­ни­ков, кото­рых он при­вез в Афри­ку, пере­пра­вить­ся с ними в Ита­лию и обра­тить удар Цеза­ря на себя, отвлек­ши его вни­ма­ние от Сци­пи­о­на. Но Сци­пи­он толь­ко сме­ял­ся, полу­чив его пись­мо, и тогда Катон уже совер­шен­но откры­то стал сокру­шать­ся, что усту­пил власть чело­ве­ку, кото­рый и воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми руко­во­дит пло­хо и в слу­чае успе­ха, ока­зав­шись сверх ожи­да­ния победи­те­лем, будет слиш­ком крут и суров со сво­и­ми сограж­да­на­ми. Вот поче­му Катон при­шел к мыс­ли (кото­рой не скры­вал и от дру­зей), что не сле­ду­ет питать ника­ких надежд на бла­го­по­луч­ный исход вой­ны — слиш­ком неопыт­ны и занос­чи­вы их пол­ко­вод­цы, а если бы вдруг слу­чи­лась уда­ча и Цезарь был сверг­нут, он, Катон, все рав­но не оста­нет­ся в Риме, но бежит от тяже­ло­го и жесто­ко­го нра­ва Сци­пи­о­на, кото­рый уже теперь поз­во­ля­ет себе с воз­му­ти­тель­ным высо­ко­ме­ри­ем угро­жать мно­гим людям.

Но все его опа­се­ния померк­ли перед истин­ны­ми раз­ме­ра­ми бед­ст­вия. Позд­ним вече­ром из лаге­ря при­был гонец, кото­рый про­вел в пути три дня; он сооб­щил, что при Тап­се было боль­шое сра­же­ние, что всё без­на­деж­но про­иг­ра­но и погуб­ле­но, что Цезарь овла­дел лаге­рем, а Сци­пи­он, Юба и немно­гие уцелев­шие спас­лись бег­ст­вом, осталь­ное же вой­ско истреб­ле­но до послед­не­го чело­ве­ка.

59. Когда эта весть раз­нес­лась по горо­ду, жите­ли почти что обе­зу­ме­ли и едва не поки­ну­ли город­ских стен — ино­го, впро­чем, нель­зя было и ожи­дать в ноч­ной тем­но­те и в воен­ное вре­мя. Катон немед­лен­но вышел на ули­цу и, оста­нав­ли­вая метав­ших­ся и истош­но вопив­ших жите­лей, ста­рал­ся успо­ко­ить каж­до­го в отдель­но­сти, хоть сколь­ко-нибудь унять их страх и смя­те­ние, гово­рил, что, воз­мож­но, собы­тия отнюдь не так ужас­ны, но про­сто пре­уве­ли­че­ны мол­вой. Так он, в кон­це кон­цов, водво­рил порядок. Наут­ро, едва рас­све­ло, он созвал в храм Зев­са три­ста чело­век, состав­ляв­ших при нем совет (все это были рим­ские граж­дане, кото­рые жили в Афри­ке, зани­ма­ясь тор­гов­лей и отда­чею денег в рост), а так­же всех нахо­див­ших­ся в Ути­ке сена­то­ров и их сыно­вей. Пока они схо­ди­лись, появил­ся и сам Катон, с таким спо­кой­ст­ви­ем и уве­рен­но­стью, слов­но ниче­го не про­изо­шло, сел и стал читать кни­гу, кото­рую дер­жал в руке. В кни­ге были опи­си воен­ным маши­нам, ору­жию, стре­лам, хле­бу и спис­ки сол­дат. Когда все собра­лись, он обра­тил­ся спер­ва к этим трем­стам и, горя­чо похва­лив их пре­дан­ность и вер­ность, кото­рую они дока­за­ли, под­дер­жи­вая его и день­га­ми, и рабо­чею силой, и сове­та­ми — с вели­чай­шею поль­зою для дела, — убеж­дал их не раз­лу­чать­ся друг с дру­гом, не искать спа­се­ния и при­бе­жи­ща каж­до­му порознь, но остать­ся всем вме­сте — тогда Цезарь будет глядеть на них с бо́льшим ува­же­ни­ем, если они решат про­дол­жать вой­ну, и ско­рее их поми­лу­ет, если они запро­сят поща­ды. Он при­зы­вал их обсудить свое поло­же­ние самим, без его уча­стия, заве­ряя, что в любом слу­чае не станет пори­цать их выбор, но, если они повер­нут вслед за уда­чею и сча­сти­ем, сочтет такую пере­ме­ну волей судь­бы. Если же они захотят про­ти­во­стать беде и не побо­ят­ся под­верг­нуть себя опас­но­стям во имя сво­бо­ды, он не толь­ко похва­лит их муже­ство, но будет им вос­хи­щен и пред­ло­жит себя в сорат­ни­ки и вожди, пока участь оте­че­ства не откро­ет­ся им до кон­ца. Оте­че­ство же их — не Ути­ка и не Адру­мет, но Рим, бла­го­да­ря вели­кой сво­ей силе не раз оправ­ляв­ший­ся от еще более страш­ных уда­ров. Мно­гие обсто­я­тель­ства поз­во­ля­ют упо­вать на спа­се­ние и бла­го­по­лу­чие, и глав­ное из них — то, что про­тив­ни­ка оса­жда­ет мно­же­ство забот сра­зу: Испа­ния при­ня­ла сто­ро­ну Пом­пея Млад­ше­го, самый Рим еще дале­ко не осво­ил­ся с непри­выч­ною для него уздой, но него­ду­ет и на любую пере­ме­ну отве­тит друж­ным вос­ста­ни­ем. А ста­ло быть, надо не укло­нять­ся от опас­но­сти, но после­до­вать при­ме­ру вра­га, кото­рый не щадит сво­ей жиз­ни в борь­бе, и при­том — ради вели­чай­ших наси­лий и неспра­вед­ли­во­стей, так что неяс­ный пока исход вой­ны не сулит ему, как им самим, без­мер­но счаст­ли­вой жиз­ни в слу­чае победы и столь же завид­ной смер­ти в слу­чае пора­же­ния. Впро­чем, при­ба­вил Катон, они долж­ны все обду­мать сами. Свою речь он завер­шил молит­вою, чтобы, в награ­ду за преж­нюю их храб­рость и вер­ность, любое реше­ние, какое они ни при­мут, было им на бла­го.

60. Неко­то­рых сло­ва Като­на лишь немно­го при­обо­д­ри­ли, но самую зна­чи­тель­ную часть собрав­ших­ся его бес­стра­шие, бла­го­род­ство и чело­ве­ко­лю­бие заста­ви­ли почти что забыть об истин­ном поло­же­нии дел, и они про­си­ли его — един­ст­вен­но неодо­ли­мо­го сре­ди вождей, сто­я­ще­го выше вся­кой судь­бы и вся­кой уда­чи — рас­по­ря­жать­ся их жиз­нью, иму­ще­ст­вом и ору­жи­ем, как он сочтет нуж­ным, ибо луч­ше уме­реть, пови­ну­ясь его при­ка­зам, неже­ли спа­сти свою жизнь, пре­дав­ши доб­лесть, столь высо­кую. Кто-то пред­ло­жил издать указ об осво­бож­де­нии рабов, и боль­шин­ство сове­та одоб­ри­ло эту мысль, но Катон ее отверг, ска­зав, что это было бы про­тив­но и зако­нам и спра­вед­ли­во­сти; одна­ко, заме­тил он, если хозя­е­ва сами отпу­стят сво­их рабов на волю, он возь­мет тех, что спо­соб­ны к служ­бе в вой­ске. Со всех сто­рон зазву­ча­ли обе­ща­ния, и Катон, попро­сив каж­до­го из желаю­щих запи­сать­ся, ушел.

Вско­ре ему доста­ви­ли пись­ма от Юбы и Сци­пи­о­на. Юба, укрыв­ший­ся с немно­ги­ми спут­ни­ка­ми в горах, спра­ши­вал, как наме­рен дей­ст­во­вать Катон, и обе­щал ждать его на месте, если он оста­вит Ути­ку, или же, напро­тив, явить­ся с вой­ском на помощь, если он при­мет оса­ду. Сци­пи­он сто­ял с фло­том у како­го-то мыса невда­ле­ке от Ути­ки и тоже ждал отве­та.

61. Катон решил задер­жать гон­цов до тех пор, пока не под­твер­дят­ся обе­ща­ния и наме­ре­ния Трех­сот. Ибо сена­то­ры, дей­ст­ви­тель­но, были пол­ны реши­мо­сти и немед­лен­но воору­жи­ли сво­их рабов, отпу­стив их на волю, но у Трех­сот, судо­вла­дель­цев и ростов­щи­ков, чье состо­я­ние почти цели­ком заклю­че­но было в рабах, сло­ва Като­на оста­ва­лись в памя­ти недол­го. Подоб­но тому, как пори­стые тела быст­ро вби­ра­ют теп­ло, и столь же быст­ро его отда­ют, осты­ва­ют, сто­ит лишь уне­сти огонь, — так же точ­но вид Като­на ожив­лял и согре­вал этих людей, но когда они при­ня­лись обсуж­дать дело наедине, страх перед Цеза­рем вытес­нил бла­го­го­ве­ние пред Като­ном и пред нрав­ст­вен­ной кра­сотою. «Кто такие мы, — гово­ри­ли они, — и кому дер­за­ем отка­зы­вать в пови­но­ве­нии? Раз­ве не к Цеза­рю пере­шла теперь вся мощь и сила рим­лян? А ведь из нас ни один не может назвать себя ни Сци­пи­о­ном, ни Пом­пе­ем, ни Като­ном! И в то самое вре­мя, когда все про­чие от стра­ха пре­ис­пол­не­ны покор­но­сти даже боль­ше, чем это необ­хо­ди­мо, мы берем­ся защи­щать рим­скую сво­бо­ду и высту­па­ем из Ути­ки вой­ною про­тив того, кому отда­ли Ита­лию Катон с Пом­пе­ем Маг­ном, — отда­ли, а сами бежа­ли! — мы осво­бож­да­ем рабов, а у самих сво­бо­ды ров­но столь­ко, сколь­ко собла­го­во­лит оста­вить нам Цезарь! Так давай­те, жал­кие мы люди, хотя бы теперь опом­ним­ся и пошлем к победи­те­лю про­сить поща­ды». Так гово­ри­ли наи­бо­лее уме­рен­ные из Трех­сот, а боль­шин­ство уже пле­ло коз­ни про­тив сена­то­ров, сове­туя их задер­жать, в надеж­де, что это смяг­чит гнев Цеза­ря. 62. Катон дога­ды­вал­ся об этой пере­мене, но виду не пода­вал и толь­ко отпу­стил гон­цов, сооб­щая Сци­пи­о­ну и Юбе, что Три­ста нена­деж­ны и что им надо дер­жать­ся подаль­ше от Ути­ки.

В это вре­мя к горо­ду при­бли­зил­ся зна­чи­тель­ный кон­ный отряд — то были уцелев­шие в бит­ве остат­ки рим­ской кон­ни­цы, — и всад­ни­ки при­сла­ли Като­ну трех нароч­ных с тре­мя раз­лич­ны­ми мне­ни­я­ми: часть отряда сто­я­ла за то, чтобы уйти к Юбе, дру­гая хоте­ла при­со­еди­нить­ся к Като­ну, а третьи боя­лись всту­пать в Ути­ку. Выслу­шав нароч­ных, Катон при­ка­зал Мар­ку Руб­рию при­смат­ри­вать за Тре­мя­ста­ми и соби­рать спис­ки тех, кто наме­рен осво­бо­дить сво­их рабов, но делать это мир­но, не при­бе­гая к наси­лию, а сам, забрав с собою сена­то­ров, выехал за сте­ны Ути­ки, встре­тил­ся с началь­ни­ка­ми кон­ни­цы и стал про­сить их не бро­сать на про­из­вол судь­бы столь­ких рим­ских граж­дан из сена­тор­ско­го сосло­вия и не ста­вить над собою пол­ко­вод­цем Юбу вме­сто Като­на, но спа­стись всем сооб­ща и спа­сти дру­гих, вой­дя в город, совер­шен­но непри­ступ­ный и рас­по­ла­гаю­щий запа­са­ми хле­ба и вся­ко­го сна­ря­же­ния на мно­гие годы. О том же с пла­чем моли­ли сена­то­ры, и началь­ни­ки кон­ни­цы при­ня­лись сове­щать­ся со сво­и­ми всад­ни­ка­ми, а Катон сел на какой-то хол­мик и вме­сте с сена­то­ра­ми ждал отве­та.

63. Но тут появил­ся Руб­рий с гнев­ны­ми обви­не­ни­я­ми про­тив Трех­сот, кото­рые, дескать, реши­ли перей­ти на сто­ро­ну вра­га, а пото­му сеют в горо­де бес­по­рядок и смя­те­ние. При этом изве­стии сена­то­ры, в пол­ном отча­я­нии, раз­ра­зи­лись сле­за­ми и жало­ба­ми, Катон же ста­рал­ся их обо­д­рить, а к Трем­стам отпра­вил чело­ве­ка с прось­бою помед­лить еще немно­го. Сле­дом за Руб­ри­ем подъ­е­ха­ли и всад­ни­ки. Тре­бо­ва­ния их были суро­вы. Они заяви­ли, что нисколь­ко не нуж­да­ют­ся в жало­ва­нии Юбы и столь же мало стра­шат­ся Цеза­ря, если Катон при­мет над ними коман­ду, но запе­реть­ся в Ути­ке, вме­сте с ковар­ны­ми пуний­ца­ми, — дело опас­ное: теперь они, может быть, и спо­кой­ны, но когда Цезарь подой­дет бли­же, они все вме­сте напа­дут на рим­лян и выда­дут их вра­гу. Итак, вот их усло­вие: кто нуж­да­ет­ся в их при­сут­ст­вии и воен­ной помо­щи, пусть спер­ва изго­нит из Ути­ки жите­лей или пере­бьет всех до еди­но­го, а уж потом при­гла­ша­ет их в город, очи­щен­ный от вра­гов и вар­ва­ров. Катон нашел это усло­вие чудо­вищ­но жесто­ким и вар­вар­ским, но спо­кой­но отве­чал, что посо­ве­ту­ет­ся с Тре­мя­ста­ми. Тут же вер­нув­шись в город, он встре­тил­ся со сво­и­ми быв­ши­ми совет­ни­ка­ми, кото­рые, забыв вся­кий стыд, не дума­ли боль­ше ни о каких отго­вор­ках и оправ­да­ни­ях, но откры­то него­до­ва­ли, что их застав­ля­ют вое­вать с Цеза­рем, хотя у них нет ни сил, ни жела­ния для такой вой­ны, а неко­то­рые добав­ля­ли и насчет сена­то­ров, что-де надо бы их задер­жать в горо­де, раз Цезарь уже рядом. Катон, одна­ко, сде­лал вид, буд­то не слы­шит (он, и в самом деле, был туго­ват на ухо), и ниче­го на это не отве­тил. Когда же кто-то подо­шел и ска­зал ему, что всад­ни­ки ухо­дят, он, опа­са­ясь, как бы Три­ста не совер­ши­ли над сена­то­ра­ми какой-нибудь уже вко­нец отча­ян­ной жесто­ко­сти, поспеш­но дви­нул­ся с дру­зья­ми за город. Видя, что отряд успел уйти доволь­но дале­ко, он вско­чил на коня и пустил­ся вдо­гон­ку, а всад­ни­ки, заме­тив Като­на, под­ня­ли радост­ный крик, оста­но­ви­лись и зва­ли его спа­сать­ся вме­сте с ними. Но Катон, как сооб­ща­ют, стал молить за сена­то­ров, про­сти­рал, обли­ва­ясь сле­за­ми, руки, даже пово­ра­чи­вал коней и хва­тал­ся за ору­жие вои­нов, пока нако­нец не упро­сил их про­быть в Ути­ке хотя бы день и дать этим несчаст­ным воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но скрыть­ся.

64. Когда он вер­нул­ся в сопро­вож­де­нии всад­ни­ков и одних поста­вил у ворот, а дру­гим пору­чил кара­у­лить кре­пость, Три­ста испу­га­лись, как бы им не при­шлось попла­тить­ся за свое веро­лом­ство, и посла­ли к Като­ну про­сить, чтобы он непре­мен­но к ним при­шел. Но сена­то­ры окру­жи­ли его и не пус­ка­ли, гово­ря, что не дове­рят сво­его спа­си­те­ля и заступ­ни­ка ковар­ным пре­да­те­лям. Веро­ят­но, имен­но тогда все нахо­див­ши­е­ся в Ути­ке яснее ясно­го увиде­ли и с вели­чай­шим вос­хи­ще­ни­ем оце­ни­ли нрав­ст­вен­ную высоту Като­на, ибо ни кап­ли при­твор­ства, ни кап­ли хит­ро­сти не было при­ме­ша­но к его дей­ст­ви­ям. Чело­век, уже дав­но решив­ший­ся покон­чить с собой, при­ни­мал неслы­хан­ной тяже­сти труды, тер­пел заботы и муки, чтобы, изба­вив от опас­но­сти всех осталь­ных, само­му уйти из жиз­ни. Да, его стрем­ле­ние к смер­ти не оста­лось неза­ме­чен­ным, хотя он нико­му не гово­рил ни сло­ва. Итак, он усту­па­ет насто­я­ни­ям Трех­сот и, успо­ко­ив спер­ва сена­то­ров, отправ­ля­ет­ся к ним один. Те бла­го­да­ри­ли его, умо­ля­ли рас­счи­ты­вать на их вер­ность и услу­ги, а если они не Като­ны и не спо­соб­ны вме­стить бла­го­род­ства Като­на, — сни­зой­ти к их сла­бо­сти. Они реши­ли про­сить у Цеза­ря поща­ды, но, преж­де все­го и глав­ным обра­зом, их посла­нец будет про­сить за него, Като­на, если же они ниче­го не достиг­нут, то и сами не при­мут мило­сти и будут защи­щать Като­на до послед­не­го дыха­ния. Катон похва­лил их доб­рые наме­ре­ния и ска­зал, чтобы они поско­рее отря­жа­ли послан­ца, но толь­ко ради соб­ст­вен­но­го спа­се­ния, за него же про­сить не надо: ведь про­сят побеж­ден­ные и молят о про­ще­нии те, кто чинит неправ­ду, а он не толь­ко не знал пора­же­ний в тече­ние всей жиз­ни, но и одоле­вал Цеза­ря, побеж­дал его тем ору­жи­ем, кото­рое сам избрал, — бла­го­род­ст­вом и спра­вед­ли­во­стью сво­их дей­ст­вий. Напро­тив, Цезарь изоб­ли­чен и побеж­ден, ибо его дав­ние коз­ни про­тив оте­че­ства, в кото­рых он нико­гда не при­зна­вал­ся, теперь рас­кры­ты и обна­ру­же­ны.

65. Затем он рас­стал­ся с Тре­мя­ста­ми. Полу­чив изве­стие, что Цезарь со всем сво­им вой­ском уже на пути к Ути­ке, он про­мол­вил: «Ха, он еще дума­ет встре­тить здесь муж­чин!» — и, обра­тив­шись к сена­то­рам, сове­то­вал им не терять вре­ме­ни, но спа­сать­ся, пока всад­ни­ки в горо­де. Он при­ка­зал запе­реть все ворота, кро­ме одних, кото­рые вели к морю, рас­пре­де­лил суда меж­ду сво­и­ми под­опеч­ны­ми, под­дер­жи­вал порядок, пре­се­кая вся­кое наси­лие и уни­мая сума­то­ху, снаб­жал при­па­са­ми на доро­гу тех, кто остал­ся без средств к суще­ст­во­ва­нию. Имен­но в эту пору Марк Окта­вий с дву­мя леги­о­на­ми раз­бил лагерь невда­ле­ке от Ути­ки и при­слал к Като­ну сво­его чело­ве­ка с пред­ло­же­ни­ем усло­вить­ся о разде­ле вла­сти и началь­ст­во­ва­ния. Окта­вию Катон не дал ника­ко­го отве­та, а дру­зьям ска­зал: «Мож­но ли удив­лять­ся, что дело наше погиб­ло, если вла­сто­лю­бие не остав­ля­ет нас даже на самом краю без­дны!»

Меж­ду тем он услы­хал, что рим­ская кон­ни­ца уже покида­ет город и гра­бит иму­ще­ство жите­лей. Катон бегом ринул­ся к всад­ни­кам и у пер­вых, кто попал­ся ему на гла­за, вырвал добы­чу из рук, осталь­ные же сами ста­ли бро­сать и скла­ды­вать похи­щен­ное, и все уда­ля­лись, пону­рив голо­ву, не смея вымол­вить от сты­да ни сло­ва. Потом Катон велел собрать в город всех жите­лей Ути­ки и про­сил их не оже­сто­чать Цеза­ря про­тив Трех­сот, но искать спа­се­ния всем вме­сте, стоя друг за дру­га. Вер­нув­шись затем к морю, он наблюдал, как идет погруз­ка и посад­ка, и про­щал­ся с дру­зья­ми, кото­рых убедил уехать. Сына, одна­ко, он не убедил сесть на корабль; впро­чем он и не счи­тал нуж­ным мешать ему в испол­не­нии сынов­не­го дол­га.

Был сре­ди рим­лян некий Ста­ти­лий, чело­век еще моло­дой, но желав­ший про­явить твер­дость духа и убеж­де­ний и стре­мив­ший­ся под­ра­жать бес­стра­стию Като­на. Катон наста­и­вал, чтобы он отплыл вме­сте с дру­ги­ми, ибо нена­висть его к Цеза­рю была извест­на всем. Ста­ти­лий не согла­шал­ся, и тогда Катон, обер­нув­шись к сто­и­ку Апол­ло­ниду и пери­па­те­ти­ку Демет­рию, ска­зал: «Ваше дело — сло­мить это­го гор­де­ца и напра­вить его на путь соб­ст­вен­ной поль­зы». Сна­ря­жая в пла­ва­ние послед­них бег­ле­цов, пода­вая помощь и совет тем, кто испы­ты­вал потреб­ность в них, он про­вел за этим заня­ти­ем всю ночь и бо́льшую часть сле­дую­ще­го дня.

66. Луций Цезарь, род­ст­вен­ник того Цеза­ря, дол­жен был отпра­вить­ся послом от Трех­сот и про­сил Като­на соста­вить для него убеди­тель­ную речь, с кото­рой он, дескать, высту­пит в их защи­ту. «Ради тебя же само­го, — при­ба­вил он, — мне не стыд­но будет ни при­пасть к коле­нам Цеза­ря, ни ловить его руки». Но Катон про­сил Луция не делать это­го. «Если бы я хотел спа­стись мило­стью Цеза­ря, — ска­зал он, — мне бы само­му сле­до­ва­ло к нему идти. Но я не желаю, чтобы тиранн, тво­ря без­за­ко­ние, еще и свя­зал бы меня бла­го­дар­но­стью. В самом деле, ведь он нару­ша­ет зако­ны, даря, слов­но гос­по­дин и вла­ды­ка, спа­се­ние тем, над кем не дол­жен иметь ника­кой вла­сти! А как тебе выпро­сить у него про­ще­ние для Трех­сот, мы поду­ма­ем сооб­ща, если хочешь». Он обсудил с Луци­ем его дело, а затем пред­ста­вил ему сво­его сына и дру­зей. Про­во­див гостя и дру­же­ски с ним про­стив­шись, Катон вер­нул­ся домой, позвал сына и дру­зей и дол­го бесе­до­вал с ними о раз­ных пред­ме­тах, меж­ду про­чим — запре­тил юно­ше касать­ся государ­ст­вен­ных дел: обсто­я­тель­ства, ска­зал он, боль­ше не поз­во­ля­ют зани­мать­ся эти­ми дела­ми так, как достой­но Като­на, зани­мать­ся же ими по-ино­му — позор­но.

Под вечер он пошел в баню. Тут он вспом­нил про Ста­ти­лия и гром­ко вос­клик­нул: «Ну что, Апол­ло­нид, отпра­вил ты Ста­ти­лия, сбил с него спесь? Неуже­ли он отплыл, даже не попро­щав­шись с нами?» — «Как бы не так! — отве­чал Апол­ло­нид. — Сколь­ко мы с ним ни гово­ри­ли — все впу­стую. Он горд и непре­кло­нен, уве­ря­ет, что оста­нет­ся и сде­ла­ет то же, что ты». И Катон с улыб­кою заме­тил: «Ну, это ско­ро будет вид­но».

67. Помыв­шись, он обедал — в мно­го­люд­ном обще­стве, но, как все­гда после бит­вы при Фар­са­ле, сидя: ложил­ся он толь­ко для сна. С ним обеда­ли пра­ви­те­ли Ути­ки и все дру­зья. После обеда, за вином, пошел уче­ный и при­ят­ный раз­го­вор, один фило­соф­ский вопрос сме­нял­ся дру­гим, пока, нако­нец, бесе­дую­щие не кос­ну­лись одно­го из так назы­вае­мых «стран­ных суж­де­ний» сто­и­ков, а имен­но — что толь­ко порядоч­ный, нрав­ст­вен­ный чело­век сво­бо­ден, а все дур­ные люди — рабы. Когда пери­па­те­тик, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, стал оспа­ри­вать это суж­де­ние, Катон рез­ко, суро­вым тоном его пре­рвал и про­из­нес чрез­вы­чай­но про­стран­ную и уди­ви­тель­но горя­чую речь, из кото­рой каж­до­му ста­ло ясно, что он решил поло­жить пре­дел сво­ей жиз­ни и разом изба­вить­ся от всех бед­ст­вий. За сто­лом воца­ри­лась тиши­на и все­об­щее уны­ние, и Катон, чтобы обо­д­рить дру­зей и раз­ве­ять их подо­зре­ния, сно­ва вер­нул­ся к заботам дня, выра­жая свою тре­во­гу за тех, кто вышел в море, и за тех, кто бредет по без­вод­ной, насе­лен­ной лишь вар­ва­ра­ми пустыне.

68. Катон отпу­стил гостей, совер­шил с дру­зья­ми обыч­ную после­обеден­ную про­гул­ку, отдал началь­ни­кам кара­у­лов необ­хо­ди­мые рас­по­ря­же­ния, но, ухо­дя к себе, обнял и при­вет­ст­во­вал дру­зей и сына теп­лее, чем все­гда, и этим сно­ва воз­будил у них подо­зре­ния. Вой­дя в спаль­ню, он лег и взял диа­лог Пла­то­на «О душе»³³. Он про­чел кни­гу почти до кон­ца, когда, под­няв взор, заме­тил, что его меч боль­ше не висит на сво­ем обыч­ном месте, над изго­ло­ви­ем, — сын унес ору­жие еще во вре­мя обеда. Катон позвал раба и спро­сил, кто забрал меч, слу­га мол­чал, и Катон сно­ва взял­ся за кни­гу, а немно­го спу­стя, — чтобы не каза­лось, буд­то он обес­по­ко­ен или же дело к спе­ху, но слов­но вооб­ще желая разыс­кать меч, — велел его при­не­сти. Вре­мя шло, но с мечом никто не являл­ся, и Катон, дочи­тав кни­гу, стал кли­кать раба за рабом и гром­че преж­не­го тре­бо­вать меч. Одно­го он даже уда­рил кула­ком в лицо и раз­бил себе в кровь руку; пол­ный него­до­ва­ния, он теперь гром­ко кри­чал, что сын и слу­ги обез­ору­жи­ли его и хотят пре­дать в руки вра­га, пока, нако­нец, не вбе­жал с пла­чем его сын вме­сте с дру­зья­ми и не бро­сил­ся к отцу, умо­ляя его успо­ко­ить­ся. Но Катон выпря­мил­ся, гроз­но посмот­рел на него и ска­зал: «Где и когда, неве­до­мо для меня само­го, ули­чи­ли меня в безу­мии, что теперь никто со мною не раз­го­ва­ри­ва­ет, никто не ста­ра­ет­ся раз­убедить в неудач­ном, на чужой взгляд, выбо­ре или реше­нии, но силою пре­пят­ст­ву­ют мне сле­до­вать моим пра­ви­лам и отби­ра­ют ору­жие?! Что же ты, мой милей­ший? Ты еще вдо­ба­вок свя­жи отца, скру­ти ему за спи­ною руки, чтобы, когда при­дет Цезарь, я бы уже и сопро­тив­лять­ся не смог! Да, сопро­тив­лять­ся, ибо про­тив себя само­го мне не нуж­но ника­ко­го меча — я могу уме­реть, на корот­кое вре­мя задер­жав дыха­ние или одним уда­ром раз­моз­жив себе голо­ву об сте­ну».

69. После этих его слов моло­дой чело­век вышел, рыдая, и за ним все осталь­ные, кро­ме Демет­рия и Апол­ло­нида. Обра­ща­ясь к ним уже более сдер­жан­но и спо­кой­но, Катон ска­зал: «Неуже­ли и вы дума­е­те силой удер­жи­вать сре­ди живых чело­ве­ка в таких летах, как мои, и кара­у­лить меня, мол­ча сидя рядом? Или же вы при­нес­ли дово­ды и дока­за­тель­ства, что Като­ну не страш­но и не стыд­но ждать спа­се­ния от вра­га, коль ско­ро ино­го выхо­да он не нахо­дит? Отче­го же вы не пыта­е­тесь вну­шить нам это, не пере­учи­ва­е­те на новый лад, чтобы мы, отбро­сив преж­ние убеж­де­ния и взгляды, с кото­ры­ми про­жи­ли целую жизнь, ста­ли бла­го­да­ря Цеза­рю муд­рее и тем боль­шую пита­ли к нему при­зна­тель­ность? Со всем тем я еще не решил, как мне с собою быть, но, когда при­му реше­ние, я дол­жен иметь силу и сред­ства его выпол­нить. Решать же я буду, в извест­ной мере, вме­сте с вами — сооб­ра­зу­ясь с теми взгляда­ми, каких, фило­соф­ст­вуя, дер­жи­тесь и вы. Итак, будь­те покой­ны, сту­пай­те и вну­ши­те мое­му сыну, чтобы он, коль ско­ро уго­во­рить отца не может, не обра­щал­ся к при­нуж­де­нию».

70. Демет­рий и Апол­ло­нид ни сло­вом на это не воз­ра­зи­ли и тихо вышли, обли­ва­ясь сле­за­ми. Потом малень­кий маль­чик при­нес меч, Катон извлек его из ножен и вни­ма­тель­но осмот­рел. Убедив­шись, что ост­рие цело и лез­вие хоро­шо отто­че­но, он ска­зал: «Ну, теперь я сам себе хозя­ин», — отло­жил меч и сно­ва взял кни­гу; как сооб­ща­ют, он пере­чел ее от нача­ла до кон­ца еще два­жды. Потом он заснул так креп­ко, что храп был слы­шен даже за две­ря­ми спаль­ни, а око­ло полу­но­чи позвал дво­их воль­ноот­пу­щен­ни­ков — Кле­ан­та, лека­ря, и Бута, кото­рый чаще все­го помо­гал ему в государ­ст­вен­ных делах. Бута он послал к морю, чтобы тот поглядел и сооб­щил, все ли отплы­ли, а лека­рю дал пере­вя­зать руку, вос­па­лив­шу­ю­ся и рас­пух­шую от уда­ра, кото­рый он нанес рабу. Это всех обра­до­ва­ло — все поду­ма­ли, что он оста­ет­ся жить. Вско­ре вер­нул­ся Бут и ска­зал, что отплы­ли все, кро­ме Крас­са, кото­ро­го что-то задер­жа­ло на бере­гу, но и он уже садит­ся на корабль, хотя на море вол­не­ние и силь­ный ветер. Услы­шав это, Катон тяже­ло вздох­нул о тех, кто вышел в пла­ва­ние, и сно­ва послал Бута к морю посмот­реть, не вер­нул­ся ли кто и не нуж­но ли им чем-нибудь помочь. Уже пели пету­хи. Катон было сно­ва задре­мал, когда появил­ся Бут и сооб­щил, что в гава­ни все спо­кой­но, и Катон велел ему затво­рить дверь, а сам лег, слов­но соби­ра­ясь про­спать оста­ток ночи. Едва, одна­ко, Бут вышел, как он обна­жил меч и вон­зил себе в живот пони­же груди; боль­ная рука не смог­ла нане­сти доста­точ­но силь­но­го уда­ра, и он скон­чал­ся не сра­зу, но в пред­смерт­ных муках упал с кро­ва­ти, опро­ки­нув сто­яв­ший рядом сто­лик со счет­ною дос­кой, так что рабы услы­ша­ли гро­хот, закри­ча­ли, и тут же в спаль­ню ворва­лись сын и дру­зья. Увидев его, пла­ваю­ще­го в кро­ви, с выва­лив­ши­ми­ся внут­рен­но­стя­ми, но еще живо­го — взор его еще не потуск­нел — они оце­пе­не­ли от ужа­са, и толь­ко лекарь, при­бли­зив­шись, попы­тал­ся вло­жить на место нетро­ну­тую мечом часть кишок и зашить рану. Но тут Катон очнул­ся, оттолк­нул вра­ча и, соб­ст­вен­ны­ми рука­ми сно­ва разо­драв рану, испу­стил дух.

71. Никто бы не пове­рил, что о слу­чив­шей­ся беде успе­ли узнать хотя бы все домо­чад­цы, — а Три­ста были уже у две­рей, а немно­го пого­дя собрал­ся и народ Ути­ки, и все в один голос взы­ва­ли к умер­ше­му, име­нуя его бла­го­де­те­лем и спа­си­те­лем, един­ст­вен­но сво­бод­ным и един­ст­вен­но неодо­ли­мым. Здесь их и заста­ла весть, что Цезарь при­бли­жа­ет­ся, но ни страх, ни жела­ние уго­дить победи­те­лю, ни вза­им­ные несо­гла­сия и раздор не мог­ли при­ту­пить или осла­бить их ува­же­ния к Като­ну. Они бога­то убра­ли тело, устро­и­ли пыш­ное похо­рон­ное шест­вие и пре­да­ли труп погре­бе­нию на бере­гу моря, там, где теперь сто­ит ста­туя Като­на с мечом в руке. Лишь затем они обра­ти­лись к заботам о спа­се­нии горо­да и соб­ст­вен­ной жиз­ни.

72. Цезарь знал от тех, кто при­бы­вал к нему из Ути­ки, что Катон даже не дума­ет о бег­стве и, отсы­лая всех осталь­ных, сам с сыном и дру­зья­ми без вся­кой бояз­ни оста­ет­ся в горо­де. Постиг­нуть замы­сел Като­на он не мог, но, видя в этом чело­ве­ке одно­го из глав­ней­ших сво­их про­тив­ни­ков, поспеш­но дви­нул­ся с вой­ском к Ути­ке. Услы­шав о смер­ти Като­на, он, как сооб­ща­ют, про­мол­вил: «Ох, Катон, нена­вист­на мне твоя смерть, пото­му что и тебе нена­вист­но было при­нять от меня спа­се­ние!» И в самом деле, согла­сись Катон при­нять от Цеза­ря поми­ло­ва­ние, он, види­мо, не столь­ко запят­нал бы соб­ст­вен­ную сла­ву, сколь­ко укра­сил сла­ву Цеза­ря. Прав­да, не совсем ясно, как посту­пил бы в этом слу­чае сам победи­тель, но есте­ствен­нее было ждать от Цеза­ря мило­сти, неже­ли непри­ми­ри­мо­го оже­сто­че­ния.

73. Катон умер в воз­расте соро­ка вось­ми лет. Сыну его Цезарь не при­чи­нил ни малей­ше­го зла. Это был, насколь­ко мож­но судить, чело­век лег­ко­мыс­лен­ный и черес­чур пад­кий на жен­скую пре­лесть. При­ехав одна­жды в Кап­па­до­кию, он оста­но­вил­ся у сво­его госте­при­им­ца Мар­фа­да­та, про­ис­хо­див­ше­го из цар­ско­го рода и жена­то­го на очень кра­си­вой жен­щине: моло­дой Катон про­жил у него доль­ше, чем поз­во­ля­ли при­ли­чия, дав­ши повод к все­воз­мож­ным насмеш­кам и язви­тель­ным сти­хам, вро­де, напри­мер, сле­дую­ще­го:

или же тако­го:

(жену Мар­фа­да­та зва­ли Пси­хе­ей), или еще:

Одна­ко всю эту дур­ную сла­ву он зачерк­нул и стер сво­ею смер­тью. Он сра­жал­ся при Филип­пах за сво­бо­ду про­тив Цеза­ря и Анто­ния и, когда бое­вой строй уже дрог­нул, не поже­лал ни бежать, ни вооб­ще скры­вать­ся, но пал, бро­сая вра­гам вызов, гром­ко кри­ча им свое имя и обо­д­ряя това­ри­щей, остав­ших­ся с ним рядом, так что даже про­тив­ник не мог не вос­хи­щать­ся его отва­гой.

Дочь Като­на, еще менее усту­пав­шая отцу не толь­ко муже­ст­вом, но и воз­держ­но­стью, была заму­жем за Бру­том, убий­цею Цеза­ря. Она участ­во­ва­ла в том же заго­во­ре и достой­но ушла из жиз­ни — в согла­сии с высо­ким сво­им про­ис­хож­де­ни­ем и высо­ки­ми нрав­ст­вен­ны­ми каче­ства­ми, как об этом рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Бру­та.

Ста­ти­лий, утвер­ждав­ший, что после­ду­ет при­ме­ру Като­на, хотел сра­зу же покон­чить с собой, но фило­со­фы поме­ша­ли ему испол­нить заду­ман­ное; впо­след­ст­вии он был сре­ди вер­ней­ших и луч­ших сорат­ни­ков Бру­та и погиб при Филип­пах.