| Стаций | ||
| ФИВАИДА | ||
|
КНИГА X |
||
|
Феба к закатным вратам росистая Ночь проводила, спешно исполнив приказ Юпитера: стана пеласгов он не щадил и тирийских бойцов, но жалел, что погибло столько отрядов чужих и безвинных народов в сраженье. Обезобразила кровь изобильная поля просторы. Там — доспехи лежат, и кони, которыми прежде чванились, и без костра — тела, без призора — обрубки. Тут — бесславная рать, чьи стяги побиты, отводит строй поредевший назад, и врата, для рвавшихся в битву |
|
| 10 | тесные, после боев — широки возвратившимся в город. Скорбь обоюду равна, однако же Фивам утешно, что без вождей отошли четыре отряда данайцев, — словно в пучине морской челны, лишенные кормчих, чьи предводители днесь — божество, случайность и буря. Вот почему тирийцы горят не за городом только, но и за бегством врагов наблюдать, чтоб случайно в Микены те не ушли, довольны уж тем, что вернулись. Назначен жребием стражи черед: предводители ночи дремучей — Мегес — по жребию, Лик — добровольно. Как должно, оружье, |
| 20 | снедь и огонь доставляют, а царь укрепляет идущих: "Вои, данайских полков победители (утро ведь близко, не навсегда эта ночь, наступившая, чтобы трусливым дать передышку), — в груди пусть пыл возгорится, достойный благоволящих богов! Вся слава лернейцев погибла, лучшие воины их: Тидей в карающий свергся Тартар, испугана Смерть нежданною тенью авгура, горд Исмен, захватив доспехи Гиппомедонта; можно и не причислять аркадца к бранным победам. В наших добыча руках: крутых предводителей битвы, |
| 30 | грозных шеломов в семи уже не осталось отрядах. Что же нас — старец Адраст, или брат, юнец несмышленый, иль Капаней устрашит своим безрассудством в сраженьях? Так что — вперед: осажденных огнем обложите дозорным и не страшитесь врага, — вы храните добро и добычу вашу уже!" — Так он лабдакидов неистовых полнит бодростью, — и повторить им сладко исчерпанный подвиг. В той же пыли и поту, и в пятнах доселе не смытой крови — бойцы обратили, шаги, встречавшим не молвив слова, и их не обняв, и длани родных отстраняя. |
| 40 | После, на передовой и тыльный отряд разделившись, и укрепившись с боков, замыкают стан окруженный грозных огней чередой. — Так сходятся смешанным строем хищные волки в ночи, которых в полях близлежащих голод, готовый на всё, истощил вожделением долгим. К самым жилищам идут, и глотки им сводит надежда тщетная, блеянья дрожь и густое дыханье овчарен. Когти — бессмысленный труд! — ломают о крепкие двери и о пороги и грудь разбивают, и зубы сухие. А между тем молящийся сонм во храме аргосском — |
| 50 | и у домашних своих алтарей пелопидянки всюду — просят Юнону помочь скиптродержицу, просят возврата близким своим и, к двери расписной и хладному камню ликом припав, даже малых детей наставляют склоняться. Вот уже день в молитвах прошел, не ослабло и ночью рвенье, и на алтарях раздутое пламя бессонно. Пеплос в кошнице несут (над чьей удивительной тканью не ворожила рука ни бездетной, ни брошенной мужем) — чистой богине наряд, отнюдь не достойный презренья. Многообразно на нем пурпуровые расцветали |
| 60 | изображенья, чей ряд вплетенным вспыхивал златом. Там с Громовержцем сама обрученная великомощным, но не супруга еще, робея — сестра перед братом, взор опустив, простодушно к устам Юпитера юным никла, досель не вкусив от супружних измен огорченья. Оным покровом тогда аргосские жены святыню кости слоновой одев, молили в слезах и печали: "На ненавистные глянь кадмейской разлучницы стены, светилоносных небес царица, разрушь непокорный холм, и Фивы сожги — ты можешь! — молнией новой!" |
| 70 | Как поступить ей, знавшей, что рок противится грекам и что Юпитер — не с ней? Но не хочет, чтоб даром пропали их и мольбы, и дары. И ей открывается случай велию помощь принесть. Ей видно с высот занебесных: стены — в плену, и за рвом расставлена бдящая стража. Гнев, накатив, ее разъярил, — диадема богини на волосах затряслась: Юнона пылала не меньше, чем о зачатье узнав Геркулеса, чем в звездном просторе с негодованьем узрев обоих сынов Громовержца. И порешила, сморив забытья неуместною негой, |
| 80 | смерти предать аонийский отряд. Послушной Ириде повелевает тотчас заключиться в привычные дуги и порученье дает, и богиня пресветлая долу мчится с небес — исполнить приказ — по излучине длинной. Мрачных Ночи жилищ посреди, далеко за спиною у эфиопов иных, ни единой звезде не доступна, мертвая роща стоит, и там под огромной скалою в недра горы пещера ведет, — в ней — лар беззаботный праздного Сна непоспешливая поместила Природа. Вход стерегут дремучая Тишь с Беспамятством вялым |
| 90 | и коченеющая в постоянном бездействии Леность. Отдохновенье в сенях и сложившее крылья Немотство молча сидят и порывы ветров прогоняют от кровель, и запрещают листве шелестеть, и птичий смиряют щебет. Не слышится здесь ни прибой (хотя б грохотали все берега), ни раскаты небес. И даже бегущий возле пещеры поток, спускаясь в глубокие долы, на перекатах молчит. С быками темными рядом всякий покоится скот на лугах, зеленая поросль дремлет, и травы земля дыханием сонным колеблет. |
| 100 | Тысячи образов Сна в покоях изваяны жарким Мулькибером: тут Страсть прильнула, венками увита, там повергающее в забытье Утомленье то с Вакхом общее ложе, а то с Амором Марсорожденным делит; а дальше еще — в удаленнейших дома покоях — вместе со смертью лежит, — и ни для кого этот образ скорбный незрим. Таковы те подобия. Сам же под влажным сводом на тканях лежит, усыпанных маком снотворным: пар струят одежды его, под телом ленивым — пламенно ложе, над ним — тяжелым дыханием пышет |
| 110 | черная хмарь; одною рукой он упавшую слева прядь подбирает, висит, позабыв о роге, другая. Тысячелико вокруг Сновиденья летучие бродят, с верными лживые в ряд [и с дурными хорошие вместе]. Ночи мрачная рать на столбах и на матице виснет или лежит на земле. В покое мерцает неверный неосвещающий свет, и, первые сны навевая, бледные звезды струят нисходящее долу сиянье. К оной обители Сна с лазурных небес соскользнула Радуга-дева, — и лес засверкал, и темпейские чащи |
| 120 | радуются божеству. Дуговидным исполнясь сияньем, дом пробудился, но сам — ни светочем ясным богини, ни побужденьем ее, ни призывом не тронут — все так же спит беспробудно. Тогда всю бросила Тавмантиада силу лучей и сама под сонные веки проникла. После же так начала златовласая радуг богиня: "Повелевает тебе Юнона сморить, о кротчайший бог, и сидонских вождей, и людей беспощадного Кадма, кои теперь, возгордясь исходом сраженья, ахейский, бодрствуя, стан стерегут и твои презирают законы. |
| 130 | Просьб не отвергни таких, — не часто дается возможность милым Юпитеру быть, осеняясь Юнониной дланью". Молвит и, дланью бия его по изнеженной груди, да не погибнут слова, еще и еще призывает. Он же с тем, что гласил богини приказ, согласился, не изменившись в лице; разморясь, из мрачной пещеры вышла Ирида и блеск неугасший дождем оживила. Следом за нею и Сон устремил летучую поступь, ветром овеял виски и, холодом неба ночного полня надувшийся плащ, в эфире неслышимым шагом |
| 140 | несся и, тяжкий, с высот угрожал аонийским просторам. Всюду дыханье его по земле простирало пернатых, скот и зверей, и везде — над какой ни летел он страною — волны, смиряясь, от скал отступали, ленивей бежали тучи, и даже леса преклоняли вершины деревьев, а с разомлевших небес поосыпались многие звезды. Первым в нахлынувшей мгле ощутило присутствие бога поле, — и воинов шум и гул голосов неисчетных угомонился тотчас; когда же налег он крылами влажными и в темноте, которой смола не чернее, |
| 150 | в стан вступил, — закатились глаза, обессилели выи, с полслова оборвались недоговоренные речи. Следом начищенные щиты и свирепые дроты пали из рук, и на грудь изнемогшие лица поникли. Смолкло всё, наконец: уже и самих звонкоступов ноги не держат, и сам огнь пеплом внезапным покрылся. Та же дрема не зовет к забытью трепещущих греков: к ближнему стану свои облака не пустила ночного бога чаровная мощь, — повсюду стоят при оружье, на непроглядную ночь и кичливый дозор негодуя. |
| 160 | Вдруг — лишь в душу вошло божество — неожиданный трепет Фиодаманта объял и, страхом исполнив смятенным, судьбы поведать велел, — Сатурния ль это внушила, или благой Аполлон взговорил в служителе новом. Ринулся Фиодамант — ужасен и видом, и речью, и сокрушен божеством, которого разумом хрупким он не вмещал. Его затрясло, лицо исказилось голым безумьем, дрожа, надувались и вновь опадали щеки и пятнами шли, и бессмысленно взоры блуждали, и плетеница, свиясь с волосами, на вые металась. |
| 170 | Так окровавленного фригийца Идейская Матерь гонит из страшных пещер, принуждая не видеть, что руки — нож истерзал; тот бьет сосною священною в перси и, разметав волоса кровавые, мчится и раны тем бередит; дрожат и поле, и древо радений в рдяной росе, а львы колесницу в испуге вздымают. Люд потянулся в покой размышлений и к чтимому крову стягов, где долго уже обильем потерь удрученный, крайности бед вороша, Адраст размышлял понапрасну. Стала вокруг внезапная знать — из тех, кто погибшим |
| 180 | ближе всего, — и туда, где цари могучие прежде были, глядят, о своем скорбя, а не радуясь взлете. Так, посредине пути потеряв корабельщика, судно режет простор: подойдет к сиротливому дышлу кормила то надзиратель гребцов, то блюститель глядящего в море носа, — но самый корабль замирает, и движутся туго весла, и новой руке опекающий бог — не помощник. Но возбужденный авгур ободряет смятенных ахеян: "Божий всемощный указ, о вожди, и священную волю вам доношу: сии не из нашего сердца глаголы, |
| 190 | Оный звучит, чью службу служить, увенчавшись повязкой, ваше доверье — и бог не препятствовал — мне поручило. Ночь великих трудов, для прекрасной удобную кары, знаменья божьи несут, споснешница Доблесть торопит, воинов Счастье зовет. — Окутана мороком сонным, спит аонийская рать, — се время царей убиенных, день злополучный отмстить. Хватайте оружье, крушите сопротивленье ворот, — вот наше соратникам пламя, вот погребальный обряд! Я это и днем, среди битвы кровопролитной, когда противники одолевали, — |
| 200 | новопреставленный жрец и треножники слову порука! — видел, и над головой шумели благие вещуньи. Но подтвердилось — сейчас. Ко мне в молчании ночи сам — да, сам — из земли, повторно разъявшейся, выйдя, точно такой же, как был, лишь выкрасил сумрак запряжку, Амфиарай приходил. Не бесплодной дремы привиденья и не внушения сна изрекаю: "Ужели, — промолвил, — Инаха косным сынам — оправдай же венок сей парнасский, наших богов оправдай! — ночь эту проспать ты позволить, жалкий? Не я ли тебе и тайны небес, и блужданье |
| 210 | птиц изъяснял? Так иди же смелей и ныне железом мне отплати!" — Сказал и меня сюда устремиться, мнилось, воздетым копьем подталкивал и колесницей. Так поспешим, — не упустим богов: враги ведь не рвутся грудью на нас, война полегла, — свирепствуйте вволю! Есть ли здесь те, кто не прочь — покамест судьба позволяет — в громкой молве вознестись? — Вот снова в ночи благосклонной вестницы-птицы! Им вслед — хотя бы отстали отряды — двинусь один! — Ибо он — впереди и коней погоняет". Так вопия, жрец ночь возмущал. И двинулись следом, |
| 220 | Столько ж возбуждены, — бог, мнилось, единый в сердце у всех и порыв не отстать и отважиться вместе. Он трижды десять бойцов — опору отрядов — покорно сам отобрал, — а вокруг остальные шумят, негодуя, что оставаться должны и в стане без дела томиться. Часть — благородство, часть — доблесть своих, часть свою вспоминает, прочие — "жребий" кричат, отовсюду доносится "жребий". Радуясь спорам таким, Адраст распрямлялся душою. Так с Фолои-горы воспитатель коней окрыленных скотообильной весной, обновляющей порослью стадо, |
| 230 | с радостью зрит, как на кручу хребта молодняк устремился, или поплыл по реке, иль родителей перегоняет. Чуткой душою одних он уже намечает для плуга, добрую стать находит в других, а в третьих — пригодность к битве, в четвертых же — дар подняться к награде элидской. С ним был схож и седой предводитель ахейских отрядов. Замыслу был он не чужд: "Откуда сии среди ночи знаменья? Кто из богов обратился к поверженным Аргам? Значит, доблесть жива и в беде, и не весь обескровлен люд, и в несчастьях еще сохраняется храбрости семя? |
| 240 | Гордые юноши, вас я хвалю и прекрасною вашей распрей горжусь, — но теперь мы коварство чиним и неявный бой: так сокроем поход, — не годятся для вылазки тайной толпы. Храните свой пыл, — отмщения день супостатам будет ужо, и тогда мы выступим все и открыто". Тут, наконец, улеглась усмиренная юношей доблесть. Так родитель Эол огромной скалой полновластно буйной пещеры своей врата подпирает и всякий путь преграждает вот-вот простора чаявшим ветрам. |
250 |
Также с собою пророк Геркулесова взял Агиллея с Актором: этот горазд на советы, другой похвалялся силою, равной отцу; за троими, разбит на десятки, строй — аонийцам на страх даже к бою готовым — стремился. Сам же, на марсов обман непривычной войны отправляясь, Фебовы знаки с себя — досточтимую зелень слагает, дланям старца-вождя вверяет чела украшенье и облекает себя в броню и шелом — Полиника великодушного дар. Бременит Капаней неуемный Актора мощным мечом, не будучи сам удостоен хитростью биться, богам подчинясь. Агиллею суровый |
| 260 | Номий оружие дал, — ибо чем обманчивой ночью в битве могли бы помочь тетива Геркулеса и стрелы? После за насыпь поверх высоких зубцов укрепленья (тяжкого чтоб избежать ворот скрежетания медных) перелетают прыжком и видят: пред ними добыча сонною грудой лежит — так, словно уже их лишили жизни в бою. "Идите, друзья, куда б вас веселье неистощимой резни ни вело, и будьте достойны милости неба!" — так жрец громогласно вскричал и продолжил: "Вот, посмотрите, врагов простерла позорная слабость! |
| 270 | Стыд! И эти — к вратам подступиться дерзнули аргосским? Эти — мужей окружить?" — Изрек и молниеносный меч обнажил и пошел, поспешно разя, меж отрядов гибнущих. Сможет ли кто исчислить убийства и павших по именам перебрать? — По спинам и лицам лежащих, не разбирая, он шел, за собою шеломами скрытый стон оставлял и смешивал кровь и смятенные тени. Он одного поразил на случайной подстилке, другого — давшего с ходу на щит и едва державшего дротик; эти простерты, заснув на пиру средь вин и доспехов, |
| 280 | те — опершись на щиты, иные же — там, где, осилив, злая на землю дрема и облак предсмертный повергли. И не отсутствовало божество: Юнона в доспехах — светоч, сиявший луной, потрясая в руке устремленной — путь открывает, и дух — крепит, и тела указует. Чувствует помощь ее, но безмолвную радость скрывает Фиодамант. И уж медлит рука, и слабеет железо, и угасающий гнев от чрезмерных успехов проходит. Как на каспийском брегу тигрица, задравшая тучных телок и буйство свое угасив непомерною кровью, |
| 290 | пасть утомив и растерзанных туш сочащейся плотью вымазав шкуру, глядит на деянья свои и жалеет, что утолилась алчба, — так жрец блуждает, уставший от аонийских убийств: ему б оказаться сторуким, по сто бы дланей иметь в бою; и его удручает тщетность угроз, и уже он хотел бы, чтоб ожил противник. Сонных сидонцев разит Геркулеса могучего отпрыск рядом, и Актор в ему для резни отведенном пределе вместе с отрядом своим. Почерневшие травы, набухли кровью, а кущи дрожат в потоках, убийством текущих. |
| 300 | Поле дымится, над ним дух Сна и Смерти слияние носится, и ни один из лежащих не вскрикнул и даже взора не поднял, — таким на бедственных бог легкокрылый мраком налег и одним отверзал умирающим очи. Эту последнюю ночь, на кифаре играя, Иалмен, глаз не сомкнув, проводил, но и он не увидел рассвета: пел он сидонский пеан, но склоненная богом поникла влево его голова, и безвольная выя лежала, лиры средину прикрыв. Агиллей поражает железом |
310 |
грудь певца, пронзив прилаженную к черепахе звонкой десницу его и персты, трепетавшие в струнах. Страшные струи меж яств разливаются, всюду стекает, с кровью смешавшись, вино, и Вакх кратеры и чаши переполняет опять. Настигает приникшего к брату Актор Фамиру, а Таг — Эхекла в венке неувядшем сзади разит, а Данай отрубает голову Гебра: тот и не знал, что похищен судьбой, и счастливая к теням жизнь унеслась, избежав страданий мучительной смерти. Спавший на хладной земле меж колесами верной запряжки стонами Кальпет пугал коней аонийских, привычно |
| 320 | в поле щипавших траву: хмельные уста бормотали, и, возбужденный вином, он метался во сне. Прободает шею ему инахийский пророк, — из раны низверглись пьяные струи, и кровь захлестнула прервавшийся ропот. То-то душили его предрекавшие гибель виденья: черные Фивы во сне и Фиодаманта он видел. Сон наводящая ночь завершала четвертую стражу: стали туманы редеть, сиянье светил угасало, и Волопас исчезал, колесницею большей теснимый. Труд был исчерпан уже, когда проницательный Актор |
| 330 | Фиодаманту сказал: "Довольно с пеласгов нежданной радости сей, — ни один, полагаю, из рати толикой гибели злой не ушел, разве трусы, которых в кровавом токе постыдная жизнь заставляет скрываться. В удачах меру блюди: ведь есть божества и в проклятых Фивах, могут и те отступить, что нас до сих пор опекали". Выслушал жрец и, воздев к небесам обагренные длани: "Феб, доспехи тебе и добычу предсказанной ночи — влагой еще не омыт (ведь тебе свершена эта жертва) — воин суровый несет и треножников верный блюститель. |
| 340 | Если приказы твои и волю я с честью исполнил, — часто являйся, сей ум удостоивай частым вторженьем. Днесь чтим грубо тебя оружьем и кровью побитых; если же отчие нам дома возвратишь и родные храмы, Ликийский Пеан, то требуй, обет мой напомнив, столько ж даров дорогих и быков для святого порога". Вымолвил и отозвал отряд из удачливой битвы. Шли меж бойцов ведомый судьбой Гоплей Калидонский и Меналийский Димант: отличаемы оба царями, оба в дружинах царей, со смертью их оба, горюя, |
| 350 | жизнь презирали свою. И Гоплей побуждает аркадца: "Ты ли о манах царя убиенного можешь не думать, славный Димант? Ведь его, должно быть, и птицы терзают днесь, и фиванские псы. Так что же вы дома, аркадцы, скажете, ежели вас — вернувшихся — скорбная матерь спросит: где тело его? Нет, нас-то Тидей беспрестанно непогребенный казнит, хотя он и крепче в суставах, и не такую его век прерванный жалость внушает. Все-таки нужно идти и повсюду, где только придется, злую равнину пытать и хоть в самые Фивы ворваться". |
| 360 | Внял призыву Димант: "Клянусь сим звездным вращеньем, тенью вождя, предо мной как дух беспокойный бродящей, — тот же в несчастном порыв. Давно сопутника ищет скорбью угашенный ум, — так следуй за мной", — И пустился в путь, и скорбным лицом к небесам обращаясь, промолвил так: "Повелительница сокровенной, о Кинфия, ночи! ежели верно, что ты — божество, чей трижды изменчив образ, и ты же к лесам в ином обличий сходишь, — сей — недавний еще — сопутник, сей редкий питомец рощ, сей юноша — твой, о Диана, откликнись же ныне! — |
| 370 | нами не найден". — Склонив колесницу, богиня низводит светоч благой и тела указует направленным рогом. Явственны стали поля, Киферон высокий и Фивы. Так, если громом ночной небосвод разрывает Юпитер гневный, то из облаков разошедшихся, ясно блистая, звезды глядят и очам окоем открывается тотчас. Видит сиянье Димант, и Гоплей, направляемый тем же светом, Тидея узрел. Ликуя, сквозь сумрак друг другу знаки они подают, и каждый любезное бремя, — так, словно ожили те и свирепой отпущены смертью, — |
| 380 | плечи подставив, несет. Причитать не решаясь и долго плакать, — поскольку восход, приближаясь, грозил наступленьем дня, — безмолвно идут в тишине невеселой широким шагом и только скорбят, что мрак предрассветный бледнеет. Редко завистливый рок — благочестным, а случай — великим спутник делам. Уж они завидели стан, и надежда их приближала, и груз убывал, — вдруг — облако пыли, и за спиною шаги. — Побуждаем правителем, грозный конников вел Амфион проверить ночную засаду и стерегущий отряд. И первым в поле безлюдном |
| 390 | издалека — а тогда еще не рассеялись тени — он замечает: невесть что на взгляд неясно и зыбко движется, — люди идут. И, внезапно обман заподозрив, "Стойте, кто б ни были вы!" — кричит, но уже понимает: это враги. И те всё идут, несчастные, в страхе не за себя. Пригрозив убить трепетавших, он бросил дрот, направленный ввысь издалёка бесплодным усильем: длань не стремилась попасть; — и перед очами Диманта, первым шагавшего, дрот острием вонзается в землю. Но велемощный Эпит позаботился, чтоб не напрасны |
| 400 | были броски, и в Гоплея попал, пронзив ему спину и оцарапав плечо свисавшего сзади Тидея. Рухнув, Гоплей о вожде почитаемом только и помнит и умирает, обняв (счастливец, как отняли тело, он не увидел уже), и к ярящимся теням отходит. Оборотившись, Димант тотчас понимает, что рядом вражий отряд, — он не знал, к нагонявшим с мольбой иль с оружьем броситься: гнев — оружье вручал, судьба заставляла не заноситься — молить; но ничто не сулило спасенья. В гневе отвергнув мольбы, у ног злополучное тело |
| 410 | он положил, совлеченной с плеча тигриною шкурой шуйцу себе обмотал и стал, изготовясь к сраженью: меч наголо обнажил, лицом ко всем нападавшим поворотился, равно и к сече, и к смерти готовый. Так, если львицу и львят ловцы-нумидийцы на ложе лютом застигнут, — она, над детенышами подымаясь и разрываясь душой, исступленно и жалобно воет. Толпы она бы могла разметать и могла бы резцами колья сломать, но к потомству любовь побеждает слепую ярость, и в самом пылу на приплод озирается львица. |
| 420 | Вот уже левую длань (хотя Амфион не дозволил зверствовать) муж потерял, и лицом по земле потащили юношу за волосы. Тогда лишь поздний молитель меч опустил и начал просить: "Осторожней влеките — вас колыбелью молю сожженного молнией Вакха, бегством Ино и младой Палемона вашего жизнью! Ежели в чьем-то дому есть радость детей, а меж вами есть и отцы, — то юноше горсть земли уделите и погребальный огонь! Сам просит вас, просит безмолвный лик; пусть лучше уж я буду пищею мерзких пернатых, |
| 430 | лучше меня отдайте зверью, — я битвы зачинщик". "Что ж, — говорит Амфион, — коли так погребенья царева жаждешь, то нам обнаружь, в чем трусливых пеласгов надежда, что обескровленные пораженьем готовят; — поведай, и уходи, награжден и вождя погребеньем, и жизнью". Но ужаснулся сему и меч в предсердье аркадец по рукоять погрузил. "Одного недостало, — промолвил, — горя — в толикой беде опозорить предательством Арги. Слишком цена дорога, — так и сам он не примет сожженья". |
440 |
Так он промолвил и грудь, пронзенную велией раной, к юноше крепко прижал, ему прошептав перед смертью: "Пусть хоть такого пока не будешь лишен погребенья…". Вот каковы — у царей в вожделенных объятиях оба — духа величьем равны, этолиец и славный аркадец мощные души свои выдыхают и в смерти ликуют. Память святая о вас (хотя и слабейшая лира песни возносит мои) течение лет одолеет. Может быть, рядом с собой дозволит призракам вашим стать Эвриал, и славою Нис осенит бас Фригийский. Злобный, ликуя, тогда Амфион к царю отправляет |
| 450 | воинов — всё довести, уловку раскрыть и доставить пленные трупы. А сам над неволей пеласгов глумиться начал, на лица друзей отрубленные указуя. Греки же видят меж тем с вершины стены, что вернулся Фиодамант, и уже вырывающейся не скрывают радости, а разглядев, что мечи наголо и резнёю свежею рдеет доспех, подымают до неба новый крик, — и с края оград свисают отряды, и каждый жаждет своих различить. Так выводок неоперенный только завидит, что мать возвращается в воздухе дальнем, — |
| 460 | рвется навстречу лететь, у края гнезда, раскрывая клювы, встает и вот-вот упадет, но кормилица грудью сдерживает, подлетев, и любовно трепещет крылами. После же тайный свой труд и добычу безмолвного Марса перебирая, они своих заключают в объятья, ищут, где же Гоплей, и бранят за неспешность Диманта. Тут уже близко совсем подошел торопливый диркейской конницы вождь Амфион. Он с радостью зрит, что резнёю, свежей еще, дымится земля, и в поле — без счета трупов, и целый народ пораженьем погублен единым. |
| 470 | Дрожь, которая бьет настигнутых вспышкой небесной, юношу вдруг проняла, и в едином смятении сразу голос, и взгляд замирает, и кровь; и готового крикнуть конь увлекает назад самовольно. Мчат, пыль подымая, всадники. Им еще путь был немал до фиванских запоров, а уж аргосский отряд, ночной укрепленный победой, вырвался в поле и там — по доспехам и трупам лежащим, по оскверненной земле и текущей крови недобитых — кони и люди летят: удары копыт разбивают плоть, и кровавый поток заливает и топит колеса. |
| 480 | Сладко сей путь мужам совершать, горделивым, как будто кровли сидонцев в крови и Фивы они попирают. Тут Капаней закричал: "Довольно скрывать нам, пеласги, доблесть во мраке! Теперь, теперь победить мне любезно с ведома дня, — так за мной, крича в нападенье открытом, следуйте юноши! Есть у меня провидческой длани знак, и безумство мое ужасает мечом обнаженным". Молвил; пылавших бойцов разжигал и Адраст окрыленный, зять арголидский спешил, и авгур догонял помрачневший. Стен достигают уже и — пока о погибели новой |
| 490 | вел свой рассказ Амфион — ворвались бы во град злополучный, но подоспел Мегарей и выкрикнул с башни высокой: "Страж, запирай! Враги! Запирай отовсюду ворота!" Силы порою дает и страха избыток: ворота сходятся вмиг, лишь одни — Огиговы — у Эхиона не затворились, и к ним удалая спартанская младость рвется, и вот уже пал, сраженный на самом пороге, житель тайгетских вершин Панопей, и Эбал, бороздивший хладный Эврота поток, и ты, во всех состязаньях славный и давеча лишь на песке победивший немейском, |
| 500 | Алкидамант, кого научил кулачному бою сам Тиндарид, — ты, в небо взглянув, где сиял твой наставник, гибнешь, и вместе с тобой бог, светоч затмив, закатился, Лес эбалийский тебя и Девы Лаконской коварный берег и водная гладь, знаменитая лебедем мнимым, будет оплакивать, ты амиклейским нимфам Дианы скорбь причинишь, и тебя наставлявшая грозным уставам битвы — посетует мать, что ты обучился чрезмерно. Вот как свирепствовал Марс на эхионийском пороге. Но, наконец, надавивший плечом Акрон и налегший |
| 510 | грудью Иалмена сын замкнули медные двери крепко. — С усильем таким, мыча и шеи напружив, склон Пангейский быки разрыхляют непаханный долго. Прибыль потерям равна, поскольку, сдержав супостата, путь заградили своим. Ормен за стеной погибает — грек; и Аминтора (он униженно вытянул руки и умолял) с головой отсеченною катятся вместе наземь слова и уста; и цепь, украшавшая шею, через кровавый разрез на вражий песок покатилась. А между тем разрушается вал, — удержаться не может |
| 520 | первый заслон, и уже подступили пешие толпы к стенам. Но перескочить широкие рвы звонкоступам страшно, — они, трепеща, упираются, кручи пугаясь, диву даются, что их подстрекают, и то устремятся к самому краю, а то самовольно назад подадутся. Тащат одни из земли укрепления, тщатся другие сопротивленье ворот одолеть, и железных запоров крепость сломить, и камни с их мест стволами и медью звонкою выбить; а те, метавшие пламя на кровли, рады, что огнь занялся, другие ж бойцы донимают |
| 530 | снизу, пытая слепой черепахою круглые башни. Средств не имея других, увенчали тирийцы навершье стен и на вражий отряд почерневшие колья и дроты в блеске железном, свинец, раскаленный полетом сквозь небо, даже из кладки самой извлеченные камни метали. Кровель двускатных венцы извергают губительный ливень, из защищенных бойниц вылетают свистящие копья. Как угнездившиеся на Малее иль круче Керавнов в тучах сидят и меж черных холмов скрываются бури, после же на паруса прыжком налетают внезапным, — |
| 540 | так на аргосскую рать оружье Агенора сверху хлынуло. Грозный сей дождь не заставил мужей отступиться, не повернул их назад, — вперяясь взорами в стены, смерть презирают они и свое лишь оружие видят. На осерпленном возке озиравшего стены Анфея сверху сразил тяжелый удар огигова древка, — выпали вожжи из рук, и он, запрокинувшись, рухнул, но на поножах повис, бездыханное тело державших. Больно смотреть на злодейство войны: влекутся доспехи, землю режут, дымясь, колеса, а третью проводит |
| 550 | борозду древко; пыля, догоняет безвольная выя и, разметавшись, власы широкую полосу чертят. Скорбь возвещая, труба бередит призывами город, голосом громким своим проникая в закрытые двери. Входы распределены, знаменосец на каждом пороге, грозный, несет впереди свое наказанье и радость. Город ужасен внутри, — сам Маворс, если б увидел, был бы не рад: народ, пронизанный страхом безумным, спорящие меж собой раздирают Стенания, Ярость, Робости трепет и тьмой непроглядной объятое Бегство. |
| 560 | Мнится, что битва — в стенах: кипит набежавшими крепость, воплей дороги полны, отовсюду огонь и железо чудятся, и на руках беспощадные чудятся цепи. Прожил грядущее страх: переполнены кровы и храмы, и невнимающие алтари облеплены плачем. Ужас единый равно охватил различные лета: старцы кончину зовут, а младость горит и бледнеет. Дрожь потрясает дома, оглашенные воплями женщин. Дети рыдают, понять не умея причины рыданий, но, возбудясь, одного материнского стона трепещут. |
| 570 | Жен побуждает любовь, и не знает стыда безнадежность: дротами сами мужей, сами гневом крутым оснащают, молят и с ними хотят умереть, о дедовых стенах плачут и малых детей пред очами защитников держат. Так, если, вытащить пчел из пористых скал вознамерясь, пасечник их раздражит, — гудит рассерженный облак: поочередно жужжа, ободряют друг друга и скопом на супостата летят, но следом, поникшими стиснув крыльями дом золотой, стенают о меде плененном и прижимают к груди свою восковую работу. |
| 580 | Битву друг с другом ведут переменчивой черни сужденья, сея раздоры: одни предлагают вернуть Полиника (и не шепчась, а открыто кричат и явно крамолят), царство — ему возвратить, — к царю почтенье погибло в бедах: "Пусть он придет и условленный год отсчитает, ларам кадмейским — изгой несчастный — и мраку отцову низкий отвесит поклон. — Почто мне кровью коварство и беззаконный обман искупать преступленья царева?" Им же в ответ: "Запоздалая честь, — уж он побеждает!" Прочие, слезы лия, Тиресия хором молящим |
| 590 | просят, чтоб он — одно угнетенным бедой утешенье — сведал о будущем. Тот — запирается, не разглашая божьего рока: "Моим вождь разве поверил советам и увещаньям, когда запрещал я недолжные битвы? Но не смогу, — говорит, — о несчастная Фива (и даже — гиблая, коль промолчу), о твоём разрушенье услышать и пустотою глазниц ощутить аргосское пламя. Ты победила, Любовь! — Вздувай же, о дева, алтарный жар: обратимся к богам". — Та выполнила и вещает, зоркая, что у огней — вершины кровавы, а пламя — |
| 600 | надвое разделено, но жертвенники посредине светятся ясно; теперь окружностью зыбкой прозрачный всполох (по виду — дракон) взвился и пропал, — объясняла дева невидящему, темноту просвещая отцову. Он же давно понимал языки огней венценосных, рокоглаголивый жар горящим лицом ощущая. В ужасе скорбном власы поднялись и теснящую повязь буйная грива взнесла; и чудилось, будто отверзлись очи его, а щекам возвратился угасший румянец. И, наконец, он облек клокотанье безумия речью: |
| 610 | "Внемли, преступный народ, последнему священнодейству! О лабдакиды, грядет спасенье, но в лютые двери. Требует марсов дракон поминального дара и страшной жертвы: должно в змеином роду юнейшее чадо пасть, и только тогда дарована будет победа. Счастлив оставивший свет за толикое вознагражденье!" Был вблизи алтарей вещавшего судьбы пророка скорбный, но в горе досель лишь о родине и о всеобщем роке, Креонт, — и, удар неожиданной молнии тяжкий, в грудь поразивший его подобно свистящему дроту, |
| 620 | вынеся, он помертвел: пророк разумел Менекея. Страх постичь научил, — терзаясь, отец цепенеет, ужас сердце ему леденит, как Тринакрии берег сушит соленую гладь, отступившую в зное ливийском. Полного Фебом жреца, запрещавшего медлить, он тут же — то униженно колен, то уст громогласных касаясь, — молит молчать, но вотще: священному внявшая гласу, уж разлетелась молва, и кричат о пророчестве Фивы. Ныне о том, кто внушил прекрасной погибели радость юноше: сам человек не пришел бы без помощи божьей |
| 630 | к мысли подобной, — начни, Клио, блюдущая память, — ибо тебе подвластны века и древность открыта. Рядом с Юпитером трон занимающая и оттуда редко сходящая в мир и с землею несвычная, Доблесть — то ли отец всемогущий внушил, то ль внедриться решила в души достойных мужей сама, — как тогда устремилась в радости с горней она высоты! Пред летящей теснятся звезды и ею самой вознесенные в небо светила. Вот уж земля под стопой, но лик — недалёко от неба. Вид свой однако она изменила: Манто прозорливой |
| 640 | стала, чтоб ей доверяли вполне, и лик заменила прежний чужим. Из очей исчезает внушавшая ужас мощь, частично убор и мирный наряд остаются теми же, но, отложив оружье, она надевает жрицы доспех: одежды ее ниспадают, повязка в жесткие кудри вплелась, где лавр уже был; но богиню крутость и шага размах выдают. У лидийской царицы Амфитриониад так вызвал улыбку, сменивши грозный убор на сидонский наряд: не ладили с платьем плечи, он прялки смешал и десницею рушил тимпаны. |
| 650 | Но обретает тебя не позорящим жертвенной чести, нет, но достойным ее, Менекей: пред башней Диркейской ты у огромных ворот распахнутого порога встав, данайцев сражал, а с тобою — маворсов Гемон. Но — несмотря на общую кровь и братское сходство — ты — впереди, вкруг тебя взгромождаются груды сраженных. Каждый впивается дрот, за каждым ударом — убийство, зорки десница и дух (а ведь Доблесть еще не вмешалась!), даже непразден убор, и сама свирепствует, мнится, Сфинга, хранящая шлем: от зрелища крови взъяряясь, |
| 660 | изображенье дрожит и медь обагренная блещет. Воину сжала тогда рукоять и десницу богиня: "Юноша смелой души, которого самым достойным Маворс признал из всего оружного племени Кадма, — битвы земные оставь, ты доблести высшей потребен: звезды зовут, — направь к небесам отважную душу. Этим вблизи хмельных алтарей томится родитель, этого ждет Аполлон: и огонь, и вещие жертвы требуют сына земли взамен всей крови фиванской. Знаменья эти Молва разнесла, — ободрились кадмейцы: |
| 670 | верят в тебя. Вмести же богов и удел благородный! Шествуй, молю, и спеши, — а не то упредит тебя Гемон". Так говорит и могучую грудь замершего гладит молча десницею, в нем себя самоё оставляя. И не быстрей кипарис, пораженный молнии вспышкой, впитывает и стволом и вершиною лютое пламя, нежели юноши дух, подчинившийся знаменьям многим, грудь распрямляет ему и любовью к погибели полнит. Но уходящей узрев и поступь, и облик и видя, как от земли в облака Манто вырастает внезапно, — |
| 680 | замер: "Кто б ты ни была, и я за тобою, богиня, — без промедленья иду", — говорит и, уже отступая, на стену рвущегося поражает пилосца Агрея. Оруженосцы ведут утомленного, "мир приносящим" люд величает его, и "спасителем града", и "богом", и — ликованья полны — похвалами его разжигают. Он уже к стенам, спеша в задохнувшемся беге, подходит, радуясь, что на пути родителей жалких не встретил; вдруг — отец, — и оба стоят, безмолвствуют оба, долу ланиты склонив. Наконец, изрекает родитель: |
| 690 | "Что приключилось? Куда ты уходишь в разгаре сраженья? Битвы важнейшие есть? Почто столь взгляды суровы, — сын, умоляю, ответь. Почто эта лютая бледность, взоры твои почему в отцовы глаза не посмотрят? Ах, ты узнал о пророчестве… — Сын, но прошу тебя — ради лет и твоих, и моих, и во имя сосцов материнских: нет, не верь, мой мальчик, жрецу! Да может ли небо старца сего побуждать нечестивого — с ликом незрячим, взором угасшим? — Ведь он, чудовище, так же наказан, как и Эдип. А что если сей силок хитроумный |
| 700 | выдумал царь? Ему ль не страшна в опасности наша знатность, а также твоя над вождями стоящая доблесть? Речи — его, может быть, а мы-то их божьими числим. Он научил! — Натяни поводья горячего духа, остановись, помедли хоть миг: порыв не бывает добрым слугою. Молю, послушайся и не упорствуй. Зрелость пускай и твои виски сединою пометит, станешь родителем сам и тогда, мой храбрец, испытаешь этот же страх… — Так не дай моему сиротствовать дому! Что же? Тревожат тебя и другие отцы, и чужие |
| 710 | родичи? — Но постыдись: над своими сжалься сначала! Здесь благочестие, здесь почтительность, там же — лишь слава, и легковесная честь, и хвалы — пустые для мертвых. И не как робкий отец не пускаю: вмешайся в сраженье, к ратям данайским ступай и в гущу мечей устремленных, — я не держу, — я готов омывать ужасные раны или кровавый поток осушать, несчастный, слезами, снова и снова тебя отправлять в жестокую сечу. Это полезней для Фив". — И к нему, раскрывая объятья, тянется, но — ни слезами его, ни речью не тронут |
| 720 | сын, обреченный богам; наученный хитрости ими, он, подошедши к отцу, рассевает его опасенья; "Нет, ты ошибся, отец, ты не ведаешь подлинных страхов, — ни уговоры ничьи, ни вещанья безумных пророков не побуждают меня и не трогают (пусть хитроумный это себе Тиресий поет и дочери), — даже если бы сам Аполлон безумствовал мне из святилищ. В город случайно меня возвратила тяжелая с милым братом беда: инахийским копьем ужаленный Гемон стонет, насилу его из самой средины сраженья |
| 730 | меж разъяренных рядов, когда уж, казалось, аргосцы… — впрочем, я медлю. Иди и его поддержи, и прикажешь людям: пускай осторожней несут; а я за искусным раны сшивать и поток останавливать крови последней Аэтионом спешу". — И с тем убежал, не докончив речи своей. Родителя дух, окутанный мраком, ясности чувства лишил: в сомненьях любовь заметалась, страхи — друг с другом в борьбе, но Парки толкают поверить. А между тем к разбитым вратам спешащие рати буйный ведет Капаней просторами бранного поля: |
| 740 | конников крылья ведет, ведет он и пешие копья, и колесничный ведет отряд, попирающий трупы; башни высокие сам колеблет каменным градом, всадников сам во главе, сам кровопролитьем дымится; взвихрив летучий свинец, рассеивает всё новые раны, или, напрягши плечо, копье запускает высоко: и ни одно, устремясь на кровли домов, не вернулось, воина не поразив и не обагрившись убийством. И не Ойнида уже, ни Гиппомедонта не числит в мертвых пелопова рать, — ни пророк не погиб, ни аркадец: |
| 750 | словно их души слились в одну и в едином восстали теле, — так всё он полнит собой. Его не колеблет возраст, убор, красота: сколь бьющихся, столь и молящих он, разъярившись, разит. Ни противостать, ни ответить он не дает никому, — доспех разъяренного битвой, грозный шишак и шелома чело страшат издалёка. А между тем на вершине стены Менекей благочестный — и боговиден уже, и ликом возвышенно светел, словно на землю сейчас сошел он с небесного свода — стал, узнаваем легко, поскольку он был без шелома, |
| 760 | и, обозрев человеков ряды, вскричал громогласно, бранное поле призвал и потребовал битве затишья. "Боги, владыки боев, и Феб, дозволивший славной гибелью мне умереть, — благоденствие Фивам даруйте: я заслужил, я его — не торгуясь — выкупил кровью. Вспять обратите войну и в пленную Лерну вгоните войска остатки, и пусть от презренных питомцев, несущих раны в трусливой спине, сам Инах-отец отвернется. Смерть восполняя мою, возвратите тирийцам их храмы, пашни, дома, супругов, детей. И — коль жертва угодна, |
| 770 | коли пророка, словам я внял бестрепетным слухом и подчинился, когда никто еще в Фивах не верил, — всё это ради меня амфионовым стенам воздайте и, умоляю, отца обман мой простить убедите". Рек и блестящим мечом необыкновенную душу, рано презревшую плоть и давно тосковавшую в теле, вырвал, ее сокрушив, вожделенную, раной единой. Башни кровью своей окропил и стены очистил, сам же удал бойцов посреди и всё еще дланью меч сжимал, а стремился упасть на свирепых ахейцев. |
| 780 | Но подхватили его Благочестье и Доблесть и плавно труп донесли до земли, — а уж юноши дух той порою перед Юпитером встал и венца среди звезд домогался. Вот уже, в город забрав беспрепятственно тело героя, радостный люд проносит его (отступил из почтенья сам танталидов отряд): многочисленным юношей строем поднятый, шествует он, и в веселии благоговейном все величают его Амфиона и Кадма превыше града зиждителем. Те — венками, другие — красою вешнею члены его покрывают и в доме отцовом |
| 790 | чтимое тело кладут. Хвалы расточив, вспоминают битвы, и — гнев победив — стенает со всеми родитель горестный, и, наконец, черед материнским рыданьям: "В жертву ли Фивам тебя, о славное чадо, жестоким и на закланье ужель я — как нищая мать — воспитала? В чем же нечестье мое, и за что я богам ненавистна? В браке чудовищном я воротившееся порожденье не допускала к себе, не рожала внуков от сына. Что же с того? Сыновей Иокаста имеет и видит их — и вождей, и царей; а мне — за распрю расплата |
| 800 | лютая, чтобы — тебе это по сердцу, молний создатель! — дети Эдипа могли диадемой друг с другом меняться! Небо винить иль людей? Но ведь ты, Менекей беспощадный, первым ты поспешил угасить злосчастную матерь! К смерти откуда любовь и священное это безумье? Как я смогла понести и настолько несхожий со много плод на беду породить? — Нет, марсов дракон, без сомненья, дедова пашня, бойцов породившая новых, виновны: духа прискорбный порыв, и неистовый Маворс отсюда, и безразличье ко мне. Собой самочинно загублен, |
| 810 | ты против воли Судеб вторгаешься к теням печальным! Я-то данайцев боюсь и страшусь капанеевых копий, — этой, вот этой руки опасаться бы мне и оружья, данного мной же. Смотри, как в горле железо исчезло: глубже сего ни один и данайский клинок не вошел бы!" Горькие речи ее продолжались бы, полня округу пенями, — но увели дышавшую злобой служанки: в спальне держа, утешали ее, она ж, исцарапав щеки ногтями, сидит и ни времени дня, ни молящих не замечает и глаз неподвижных с земли не подъемлет, |
| 820 | речи лишась и ума. Удрученная горем тигрица так — коль похитят ее детенышей — в скифской пещере ляжет одна и лижет следы неостывшего камня; гнева как нет, жестоких зубов и ярость, и алчность выдохлась; мимо идут бестревожно коровы и овцы: видит она, но лежит, — для кого сосцы насыщать ей, иль торопиться к кому, добычу обильную выждав? Битвы, трубы, мечи и увечья — доселе; теперь же — следует превознести до звездной оси Капанея, на непривычный мне лад — пророческий — выведя песню. |
| 830 | От аонических рощ мне вящее буйство потребно: все отважьтесь со мной, богини, петь пыл, пробужденный ночью глубокой, иль то, как вослед капанеевым знакам против Юпитера брань воздвигли стигийские сестры, или бесчинный порыв отваги, иль славу крутую, или великой удел погибели, или счастливый бедствий исток, или ласковый гнев бессмертных на смертных. Мужу мало уже земли, уже он пресыщен кровью глубокой: своих истощил он и греческих копий множество и, утомив десницу, взглядывал в небо. |
| 840 | Яростным взором уже он вымеривал кровли крутые, после, двумя сочетав стволами ступени без счета, в воздухе путь себе проложил и, страшный, высоко дуб расщепленный воздев, потрясал огнем запаленным. Рдели доспехи его, и огонь на щите разгорался. "Этим, вот этим путем на Фивы велит мне крутая доблесть идти — на башню, где кровь Менекея струится: впрок ли жертва была или лгал Аполлон, — испытаю". Проговорил и, стопы чередуя, на пленную стену |
850 |
с криком полез. Эфир в облаках поднебесья таких же зрел Алоадов, когда земля умножалась бесчинно и презирала богов, — тогда еще не был воздвигнут вверх Пелион, но Осса уже Громовержца касалась. Тут — на изломе судеб, пораженные ужасом, словно город постиг губительней мор, или с окровавленным ликом Беллона вошла уравнивать башни с землею, — все, на кровли взойдя, вперебой огромные камни, бревна, а также пращи балеарской тугими ремнями (дротам ли тут доверять и стрелам ли, в небе парящим?) яростно взвихривают снаряды и скалы сдвигают. |
| 860 | Он же — ни бьющими в грудь, ни ударами с тыла нимало не поколеблен — висит в бесплотном воздушном просторе и — как по ровной земле — уверенным шагом стремится вверх и — словно обвал — угрожающей близится глыбой. Будто поток, налегая на мощь вековечного понта, бьется с набегами волн неустанными, скалы колебля и вырывая стволы, — так он (но свирепей, поскольку чувствовал) большей волной разламывает и свергает шаткую кручу и вот — препоны быстрым теченьем смыв — на вольном бегу, победитель, вздыхает свободно. |
| 870 | После ж, когда, наконец, зубцы вожделенные, гордый, преодолел и, поднявшись, узрел трепещущий город сверху и Фивы своей устрашил необъятною тенью, — так пораженных язвил: "И это — стена Амфиона? Вот уж позор! И эти сошлись под мирную песню, эти — как издавна лжет фиванцев предание — стены? Что же великого в том, чтоб разрушить построенный нежной лирой заслон?" — И, стремя одновременно шаг и десницу, противоставшей стены зубцы и настилы, свирепый, рушит, — опоры летят, и каменные укрепленья |
| 880 | кровли тяжелой дрожат; а он развалины вала в дело пускает и глыб осколки в жилища и храмы мечет и город теперь сокрушает его же стеною. А вкруг Юпитера — спор ревновавших о разном тирийских и арголидских богов. На тех и других равнодушно смотрит отец, но видит: ему разъяренных великий гнев противостоит. Под взорами мачехи стонет Либер и молит, отца косым измеряющий взглядом: "Где же свирепая длань, где моя колыбель огневая, молния, о, где же молния днесь?"; Аполлон-основатель |
| 890 | стонет о граде своем; размышляет о Лерне и Фивах скорбный Тиринфий и, лук натянув, пребывает в сомненьях; материн Аргос крушит окрыленную отрасль Данаи; плачет Венера, любя Гармонии город, однако, мужа страшась, на Градива глядит во гневе безмолвном; на аонийских богов нападает Тритония дерзко; злое немотство в груди разъяренной Юноны клокочет. Но безмятежен покой Юпитера. — Вдруг приумолкли ссоры, когда Капаней был в звездных просторах услышан: "Что же никто из богов за дрожащие Фивы не встанет? — |
| 900 | так он кричал. — Не спешат преступного града питомцы — Вакх и Алкид! А к меньшим взывать, пожалуй, и стыдно. Нет, лучше ты приходи — не тебе ли пристало сразиться с нами, кем ныне пленен костер погребальный Семелы? Ну-ка, скорее, скорей обрушь на меня, не жалея, пламя, Юпитер! Пугать дев робких громами ужели доблестней, Кадма дома — а он ведь твой тесть! — разрушая?" Гнев услыхавших богов застонал; посмеялся безумцу сам и, священных волос разметав тяжелую гриву, "Людям на что уповать после битвы у Флегры кичливой? |
| 910 | Что ж, и тебя поразить?" — говорит. Неспешного нудит сонм разъяренных богов и требует мстящих перунов, и — устрашившись — уже не дерзает супруга перечить. Не было знака дано, но небесный дворец самочинно вдруг возгремел, и сами сошлись в безветрии тучи, и подоспели дожди. — Иапет стигийские цепи, мнится, порвал, или в горний простор Инарима-остров взмыл, или Этна взнеслась. Угроз человека бояться стыдно богам, но когда они увидали, что в самом круговращенье небес воздымается муж и сраженья |
| 920 | требует, — молча дивясь, усумнилися в мощи перуна. А между тем в высоте над зубцами огиговой башни глухо небесная ось загудела, и свет истребился мраком. Однако же тот за незримую крепость держался и, в столкновениях туч полыхавшие молнии видя, "Фивам в таком, — говорил, — огне полыхать и пристало, — сызнова я от него разожгу мой дуб поугасший!" В это мгновенье перун, Юпитером всем устремленный, дал на него, — тотчас занялось оперенье шелома, рухнул щит, почернев, и вот уже весь осветился |
| 930 | муж. — Отступают бойцы, и трепещут противники в страхе: где упадет, чью рать поразит полыхающей плотью? [Чувствует он, что уже и власы и лицо под шеломом тлеют, десницей сорвать доспех раскалившийся тщится и осязает, что жар подбирается к самому сердцу.] Всё ж он стоит и, в звезды вперясь, пока еще дышит и к ненавистной стене прислоняется грудью горящей, чтоб не упасть. Но с него совлекается бренное тело, и обнажается дух; — когда б уступили суставы медленней, он ожидать повторения молнии мог бы. |