Жизнь двенадцати цезарей

Книга пятая

1. Отцом Клав­дия Цеза­ря был Друз, сна­ча­ла носив­ший имя Деци­ма, а потом — Неро­на¹. Ливия была им бере­мен­на, когда выхо­ди­ла замуж за Авгу­ста, и роди­ла его три меся­ца спу­стя: поэто­му было подо­зре­ние, что при­жит он от пре­лю­бо­де­я­ния с отчи­мом. Во вся­ком слу­чае, об этом тот­час был пущен сти­шок:

(2) Этот Друз в сане кве­сто­ра и пре­то­ра², был пол­ко­вод­цем в ретий­ской и потом в гер­ман­ской войне, пер­вым из рим­ских вое­на­чаль­ни­ков совер­шил пла­ва­нье по север­но­му Оке­а­ну и про­рыл за Рей­ном кана­лы для кораб­лей — огром­ное соору­же­ние, до сих пор нося­щее его имя³. Вра­га он раз­гро­мил во мно­гих бит­вах, оттес­нил в самую даль­нюю глушь, и лишь тогда оста­но­вил свой натиск, когда при­зрак вар­вар­ской жен­щи­ны, выше чело­ве­че­ско­го роста, на латин­ском язы­ке запре­тил победи­те­лю дви­гать­ся далее. (3) За свои подви­ги он был удо­сто­ен ова­ции и три­ум­фаль­ных укра­ше­ний. А после пре­ту­ры он тот­час полу­чил кон­суль­ство и воз­об­но­вил вой­ну; но тут он умер от болез­ни⁴ в лет­нем лаге­ре, кото­рый с тех пор назы­ва­ет­ся «Про­кля­тым». Тело его нес­ли в Рим знат­ней­шие граж­дане муни­ци­пи­ев и коло­ний, от них его при­ня­ли вышед­шие им навстре­чу деку­рии пис­цов⁵ и погре­бе­но оно было на Мар­со­вом поле. Вой­ско в честь его насы­па­ло кур­ган, вокруг кото­ро­го каж­дый год в уста­нов­лен­ный день сол­да­ты устра­и­ва­ли погре­баль­ный бег⁶, и перед кото­рым галль­ские общи­ны совер­ша­ли все­на­род­ные молеб­ст­вия, а сенат сре­ди мно­гих дру­гих поче­стей поста­но­вил воз­двиг­нуть арку с тро­фе­я­ми на Аппи­е­вой доро­ге и при­сво­ить про­зви­ще «Гер­ма­ник» ему и его потом­кам.

(4) Гово­рят, он рав­но любил и воин­скую сла­ву и граж­дан­скую сво­бо­ду: не раз в победах над вра­гом он добы­вал знат­ней­шую добы­чу⁷, с вели­кой опас­но­стью гоня­ясь за гер­ман­ски­ми вождя­ми сквозь гущу боя, и все­гда откры­то гово­рил о сво­ем наме­ре­нии при пер­вой воз­мож­но­сти вос­ста­но­вить преж­ний государ­ст­вен­ный строй. Пото­му-то, я думаю, и сооб­ща­ют неко­то­рые, буд­то Август стал его подо­зре­вать, ото­звал из про­вин­ции, и так как тот мед­лил, отра­вил его ядом. (5) Но этот слух я упо­ми­наю лишь затем, чтобы ниче­го не про­пу­стить, а не отто­го, буд­то счи­таю его истин­ным или прав­до­по­доб­ным: ведь Август и при жиз­ни так его любил, что все­гда назна­чал сона­след­ни­ком сыно­вьям, о чем сам одна­жды заяв­лял в сена­те, и после его смер­ти так вос­хва­лял его перед наро­дом, что даже молил богов, чтобы моло­дые Цеза­ри⁸ были во всем ему подоб­ны, и чтобы сам он мог уме­реть так же достой­но, как умер Друз. И не доволь­ст­ву­ясь этой похва­лою, гроб­ни­цу его он укра­сил сти­ха­ми сво­его сочи­не­ния, а о жиз­ни его напи­сал вос­по­ми­на­ния в про­зе.

(6) От Анто­нии Млад­шей у него было мно­го детей, но пере­жи­ли его толь­ко трое: Гер­ма­ник, Ливил­ла и Клав­дий.

2. Клав­дий родил­ся в кон­суль­ство Юла Анто­ния и Фабия Афри­ка­на, в кален­ды авгу­ста⁹, в Лугдуне, в тот самый день, когда там впер­вые был освя­щен жерт­вен­ник Авгу­сту. Назван он был Тибе­рий Клав­дий Друз; потом, когда его стар­ший брат был усы­нов­лен в семей­стве Юли­ев, он при­нял и про­зви­ще «Гер­ма­ник». В мла­ден­че­стве он поте­рял отца, в тече­ние все­го дет­ства и юно­сти стра­дал дол­ги­ми и затяж­ны­ми болез­ня­ми, от кото­рых так осла­бел умом и телом, что в совер­шен­ных летах счи­тал­ся неспо­соб­ным ни к каким обще­ст­вен­ным или част­ным делам. (2) Даже после того, как он вышел из-под опе­ки¹⁰, он еще дол­го оста­вал­ся в чужой вла­сти и под при­смот­ром дядь­ки: и он потом жало­вал­ся в одной сво­ей кни­ге, что дядь­кой к нему нароч­но при­ста­ви­ли вар­ва­ра, быв­ше­го коню­ше­го, чтобы он его жесто­ко нака­зы­вал по любо­му пово­ду. Из-за того же нездо­ро­вья он и на гла­ди­а­тор­ских играх, кото­рые давал вме­сте с бра­том¹¹ в память отца, сидел на рас­по­ряди­тель­ском месте в шап­ке¹², чего нико­гда не води­лось, и в день совер­шен­но­ле­тия был достав­лен на Капи­то­лий в носил­ках, сре­ди ночи, и без вся­кой обыч­ной тор­же­ст­вен­но­сти. 3. Прав­да, в бла­го­род­ных нау­ках он с юных лет обна­ру­жи­вал неза­у­ряд­ное усер­дие и не раз даже изда­вал свои опы­ты в той или иной обла­сти; но и этим не мог он ни добить­ся ува­же­ния, ни вну­шить надеж­ды на луч­шее свое буду­щее.

(2) Мать его Анто­ния гово­ри­ла, что он урод сре­ди людей, что при­ро­да нача­ла его и не кон­чи­ла, и, желая уко­рить кого-нибудь в тупо­умии, гово­ри­ла: «глу­пей мое­го Клав­дия». Баб­ка его Авгу­ста¹³ все­гда отно­си­лась к нему с глу­бо­чай­шим пре­зре­ни­ем, гово­ри­ла с ним очень ред­ко, и даже заме­ча­ния ему дела­ла или в запис­ках, корот­ких и рез­ких, или через рабов. Сест­ра его Ливил­ла, услы­хав, что ему суж­де­но быть импе­ра­то­ром, гром­ко и при всех про­кли­на­ла эту несчаст­ную и недо­стой­ную участь рим­ско­го наро­да. А что хоро­ше­го и что пло­хо­го нахо­дил в нем Август, его вну­ча­тый дядя¹⁴, о том я для ясно­сти при­ве­ду отрыв­ки из его соб­ст­вен­ных писем¹⁵.

4. «По тво­ей прось­бе, доро­гая Ливия, я бесе­до­вал с Тибе­ри­ем о том, что нам делать с тво­им вну­ком Тибе­ри­ем на Мар­со­вых играх¹⁶. И оба мы согла­си­лись, что надо раз навсе­гда уста­но­вить, како­го отно­ше­ния к нему дер­жать­ся. Если он чело­век, так ска­зать, пол­но­цен­ный и у него все на месте, то поче­му бы ему не прой­ти сту­пень за сту­пе­нью тот же путь, какой про­шел его брат? (2) Если же мы чув­ст­ву­ем, что он повреж­ден и телом и душой, то и не сле­ду­ет давать повод для насме­шек над ним и над нами тем людям, кото­рые при­вык­ли хихи­кать и поте­шать­ся над веща­ми тако­го рода. Нам при­дет­ся веч­но ломать себе голо­ву, если мы будем думать о каж­дом шаге отдель­но и не решим зара­нее, допус­кать его к долж­но­сти или нет. (3) В дан­ном же слу­чае — отве­чаю на твой вопрос — я не воз­ра­жаю, чтобы на Мар­со­вых играх он устра­и­вал уго­ще­ние для жре­цов¹⁷, если толь­ко он согла­сит­ся слу­шать­ся Силь­ва­но­ва сына, сво­его род­ст­вен­ни­ка¹⁸, чтобы ничем не при­влечь вни­ма­ния и насме­шек. Но смот­реть на скач­ки в цир­ке со свя­щен­но­го ложа¹⁹ ему неза­чем — сидя впе­ре­ди всех, он будет толь­ко обра­щать на себя вни­ма­ние. Неза­чем ему и идти на Аль­бан­скую гору, и вооб­ще оста­вать­ся в Риме на Латин­ские игры: коли он может сопро­вож­дать бра­та на гору, то поче­му бы ему не быть и пре­фек­том Рима?²⁰ (4) Вот тебе мое мне­ние, доро­гая Ливия: нам надо обо всем этом при­нять реше­ние раз и навсе­гда, чтобы веч­но не тря­стись меж­ду надеж­дой и стра­хом. Если хочешь, можешь эту часть пись­ма дать про­честь нашей Анто­нии».

И в дру­гом пись­ме: (5) «Юно­го Тибе­рия, пока тебя нет, я буду каж­дый день звать к обеду, чтобы он не обедал один со сво­и­ми Суль­пи­ци­ем и Афи­но­до­ром. Хоте­лось бы, чтобы он осмот­ри­тель­ней и не столь рас­се­ян­но выби­рал себе обра­зец для под­ра­жа­ния и в повад­ках, и в пла­тье, и в поход­ке. Бед­няж­ке не везет: ведь в пред­ме­тах важ­ных, когда ум его тверд, он доста­точ­но обна­ру­жи­ва­ет бла­го­род­ство души сво­ей».

И в третьем пись­ме: (6) «Хоть убей, я сам изум­лен, доро­гая Ливия, что декла­ма­ция тво­е­го вну­ка Тибе­рия мне понра­ви­лась. Понять не могу, как он мог, декла­ми­руя, гово­рить все, что нуж­но, и так связ­но, когда обыч­но гово­рит столь бес­связ­но»²¹.

(7) После все­го это­го в реше­нии Авгу­ста не при­хо­дит­ся сомне­вать­ся: он отстра­нил его от всех долж­но­стей, кро­ме лишь авгур­ства, и даже наслед­ни­ком его оста­вил толь­ко в третью оче­редь²², сре­ди людей совсем посто­рон­них, и толь­ко в шестой части, а в пода­рок отка­зал лишь восемь­сот тысяч сестер­ци­ев. 5. А Тибе­рий, его дядя, в ответ на его прось­бы о долж­но­сти, пре­до­ста­вил ему толь­ко зна­ки кон­суль­ско­го досто­ин­ства²³; когда же тот упор­ст­во­вал, тре­буя насто­я­щей долж­но­сти, Тибе­рий корот­ко напи­сал, что уже послал ему сорок золотых на Сатур­на­лии и Сигил­ла­рии²⁴. Тогда лишь он оста­вил вся­кую надеж­ду на воз­вы­ше­ние и уда­лил­ся от вся­ких дел, укры­ва­ясь то в садах и заго­род­ном доме, то на кам­пан­ской вил­ле; и так он жил в обще­стве самых низ­ких людей, усу­губ­ляя позор сво­его тупо­умия дур­ной сла­вой игро­ка и пья­ни­цы.

Одна­ко, несмот­ря на это, ни люди не отка­зы­ва­ли ему в зна­ках вни­ма­ния, ни государ­ство в ува­же­нии. 6. Всад­ни­че­ское сосло­вие два­жды выби­ра­ло его гла­вою посоль­ства к кон­су­лам — один раз, про­ся доз­во­ле­ния на сво­их пле­чах пере­не­сти тело Авгу­ста в Рим, дру­гой раз — при­но­ся поздрав­ле­ния после низ­вер­же­ния Сея­на; а когда он вхо­дил в театр, они все­гда вста­ва­ли и обна­жа­ли голо­вы. (2) А сенат со сво­ей сто­ро­ны при­чис­лил его сверх сче­та к избран­ным по жре­бию жре­цам Авгу­ста²⁵, а потом поста­но­вил отстро­ить на государ­ст­вен­ный счет его дом, сго­рев­ший во вре­мя пожа­ра, и дать ему пра­во голо­со­вать в чис­ле кон­су­ля­ров²⁶. Впро­чем, Тибе­рий отме­нил послед­нее поста­нов­ле­ние, сослав­шись на сла­бо­си­лье Клав­дия и обе­щав воз­ме­стить ему убы­ток из соб­ст­вен­ных средств. Одна­ко, уми­рая, он назна­чил его наслед­ни­ком в третью оче­редь и в третьей части, отка­зал ему в пода­рок два мил­ли­о­на сестер­ци­ев и вдо­ба­вок осо­бо ука­зал на него вой­скам, сена­ту и наро­ду рим­ско­му²⁷, пере­чис­ляя в заве­ща­нии сво­их род­ст­вен­ни­ков.

7. Толь­ко в прав­ле­ние Гая, его пле­мян­ни­ка, когда тот по при­хо­де к вла­сти вся­че­ски­ми заис­ки­ва­ни­я­ми ста­рал­ся при­об­ре­сти доб­рую сла­ву, был он допу­щен к высо­ким долж­но­стям и два меся­ца разде­лял с ним кон­суль­ство; и слу­чи­лось так, что когда он впер­вые всту­пал на форум с кон­суль­ски­ми фас­ка­ми, то на пра­вое пле­чо ему опу­стил­ся про­ле­тав­ший мимо орел. Назна­че­но ему было и вто­рое кон­суль­ство, по жре­бию²⁸, через три года. Несколь­ко раз он заме­нял Гая, рас­по­ря­жа­ясь на зре­ли­щах, и народ при­вет­ст­во­вал его кри­ка­ми: «Да здрав­ст­ву­ет дядя импе­ра­то­ра» и «Да здрав­ст­ву­ет брат Гер­ма­ни­ка!»

8. Но и это не избав­ля­ло его от оскорб­ле­ний. Так, если он опазды­вал на обед к назна­чен­но­му часу, то он нахо­дил себе место не сра­зу, да и то раз­ве обой­дя всю пала­ту. А когда, наев­шись, начи­нал дре­мать — это с ним быва­ло частень­ко, — то шуты бро­са­ли в него косточ­ка­ми фини­ков или мас­лин, а иной раз, слов­но в шут­ку, буди­ли хлы­стом или пру­тья­ми²⁹; люби­ли они так­же, пока он хра­пел, наде­вать ему на руки сан­да­лии, чтобы он, вне­зап­но раз­бу­жен­ный, тер себе ими лицо.

9. Не мино­вал он и насто­я­щих опас­но­стей. Преж­де все­го, в самое свое кон­суль­ство он едва не лишил­ся долж­но­сти за то, что недо­ста­точ­но быст­ро рас­по­рядил­ся при­гото­вить и поста­вить ста­туи Неро­на и Дру­за, бра­тьев Цеза­ря. Потом его не остав­ля­ли в покое раз­ные доно­сы, не толь­ко от людей посто­рон­них, но даже от соб­ст­вен­ных слуг. А когда после рас­кры­тия заго­во­ра Лепида и Гету­ли­ка^[1] он с дру­ги­ми послан­ца­ми поехал в Гер­ма­нию поздра­вить импе­ра­то­ра, то едва не погиб: Гай был в диком него­до­ва­нии и яро­сти, отто­го что к нему нароч­но при­сла­ли его дядю, слов­но к маль­чиш­ке для над­зо­ра, и неко­то­рые даже сооб­ща­ют, буд­то его, как он был, в дорож­ной одеж­де, бро­си­ли в реку. (2) И с тех пор в сена­те он все­гда пода­вал голос послед­ним из кон­су­ля­ров, так как в знак бес­че­стия его спра­ши­ва­ли поз­же всех. Даже одно заве­ща­ние, на кото­ром сто­я­ла и его под­пись, было при­ня­то к обжа­ло­ва­нию как под­лож­ное. Нако­нец, его заста­ви­ли запла­тить восемь мил­ли­о­нов сестер­ци­ев за новый жре­че­ский сан³⁰, и это так подо­рва­ло его сред­ства, что он не мог вер­нуть свой долг государ­ст­вен­ной казне, и по ука­зу пре­фек­тов каз­на­чей­ства его иму­ще­ство было пред­ло­же­но к про­да­же с тор­гов без­ого­во­роч­но, соглас­но зако­ну о нало­гах.

10. В таких и подоб­ных обсто­я­тель­ствах про­жил он бо́льшую часть жиз­ни, как вдруг поис­ти­не уди­ви­тель­ным слу­ча­ем достиг импе­ра­тор­ской вла­сти. Когда, гото­вясь напасть на Гая, заго­вор­щи­ки оттес­ня­ли от него тол­пу, буд­то импе­ра­тор желал остать­ся один, Клав­дий был вытолк­нут вме­сте с осталь­ны­ми и скрыл­ся в ком­на­ту, назы­вае­мую Гер­ме­со­вой; оттуда при пер­вом слу­хе об убий­стве он в испу­ге бро­сил­ся в сосед­нюю сол­неч­ную гале­рею³¹ и спря­тал­ся за зана­ве­сью у две­рей. (2) Какой-то сол­дат³², про­бе­гав­ший мимо, увидел его ноги, захо­тел про­ве­рить, кто там пря­чет­ся, узнал его, выта­щил, и когда тот в стра­хе при­пал к его ногам, при­вет­ст­во­вал его импе­ра­то­ром и отвел к сво­им това­ри­щам, кото­рые попу­сту буй­ст­во­ва­ли, не зная, что делать даль­ше. Они поса­ди­ли его на носил­ки, и так как носиль­щи­ки раз­бе­жа­лись, то сами, пооче­ред­но сме­ня­ясь, отнес­ли его к себе в лагерь³³, дро­жа­ще­го от ужа­са, а встреч­ная тол­па его жале­ла, слов­но это невин­но­го тащи­ли на казнь.

(3) Ночь он про­вел за лагер­ным валом, окру­жен­ный стра­жей, успо­ко­ив­шись за свою жизнь, но тре­во­жась за буду­щее. Дело в том, что кон­су­лы, сенат и город­ские когор­ты³⁴ заня­ли форум и Капи­то­лий, в твер­дом наме­ре­нии про­воз­гла­сить все­об­щую сво­бо­ду. Его так­же при­гла­ша­ли через народ­ных три­бу­нов в курию, чтобы участ­во­вать в сове­те, а он отве­чал, что его удер­жи­ва­ют сила и при­нуж­де­ние³⁵. (4) Одна­ко на сле­дую­щий день, когда сенат, утом­лен­ный раз­но­го­ло­си­цей про­ти­во­ре­чи­вых мне­ний³⁶, мед­лил с выпол­не­ни­ем сво­их замыс­лов, а тол­па сто­я­ла кру­гом, тре­бо­ва­ла еди­но­го вла­сти­те­ля и уже назы­ва­ла его имя, — тогда он при­нял на воору­жен­ной сход­ке при­ся­гу от вои­нов и обе­щал каж­до­му по пят­на­дцать тысяч сестер­ци­ев — пер­вый сре­ди цеза­рей, купив­ший за день­ги пре­дан­ность вой­ска.

11. Утвер­див­шись во вла­сти, он рань­ше все­го ино­го поза­бо­тил­ся изгла­дить из памя­ти те два дня, когда под сомне­ни­ем была проч­ность государ­ст­вен­но­го устрой­ства. Поэто­му все, что было ска­за­но и сде­ла­но в это вре­мя, он поста­но­вил про­стить и пре­дать забве­нию, и поста­нов­ле­ние это выпол­нил: каз­не­ны были лишь несколь­ко три­бу­нов и цен­ту­ри­о­нов³⁷ из участ­ни­ков заго­во­ра про­тив Гая — как для при­ме­ра, так и отто­го, что они, как откры­лось, тре­бо­ва­ли умерт­вить и его. (2) Затем он воздал долг почте­ния род­ст­вен­ни­кам. Имя Авгу­ста³⁸ ста­ло у него самой свя­щен­ной и самой люби­мой клят­вой. Баб­ке сво­ей Ливии назна­чил он боже­ские поче­сти и колес­ни­цу в цир­ко­вой про­цес­сии, запря­жен­ную четырь­мя сло­на­ми³⁹, как у Авгу­ста. Роди­те­лям назна­чил все­на­род­ные поми­наль­ные жерт­вы, и вдо­ба­вок для мате­ри — колес­ни­цу в цир­ке и имя Авгу­сты, отверг­ну­тое ею при жиз­ни. Память бра­та про­слав­лял он при вся­ком удоб­ном слу­чае, а на состя­за­ни­ях в Неа­по­ле даже поста­вил в его честь гре­че­скую комедию⁴⁰ и по при­го­во­ру судей сам награ­дил за нее вен­ком. (3) Даже Мар­ка Анто­ния не обо­шел он поче­том и при­зна­тель­но­стью, упо­мя­нув одна­жды в эдик­те, что день рож­де­ния отца сво­его Дру­за он тем более хочет отме­тить тор­же­ст­вом, отто­го что это и день рож­де­ния деда его Анто­ния⁴¹. Тибе­рию посвя­тил он мра­мор­ную арку близ теат­ра Пом­пея, кото­рую сенат когда-то поста­но­вил постро­ить, но не постро­ил. И хотя все поста­нов­ле­ния Гая он отме­нил, одна­ко день его гибе­ли и сво­его при­хо­да к вла­сти запре­тил счи­тать празд­ни­ком.

12. Сам он в сво­ем воз­вы­ше­нии дер­жал­ся скром­но, как про­стой граж­да­нин. Имя импе­ра­то­ра⁴² он откло­нил, непо­мер­ные поче­сти отверг, помолв­ку доче­ри и рож­де­ние вну­ка⁴³ отпразд­но­вал обряда­ми без шума, в семей­ном кру­гу. Ни одно­го ссыль­но­го он не воз­вра­тил без согла­сия сена­та. О том, чтобы ему поз­во­ле­но было вво­дить с собою в курию пре­фек­та пре­то­ри­ан­цев или вой­ско­вых три­бу­нов⁴⁴, и чтобы утвер­жде­ны были судеб­ные реше­ния его про­ку­ра­то­ров⁴⁵, он про­сил как о мило­сти. (2) На откры­тие рын­ка в соб­ст­вен­ных име­ни­ях он испра­ши­вал доз­во­ле­ния кон­су­лов. При долж­ност­ных лицах он сидел на судах про­стым совет­ни­ком; на зре­ли­щах, ими устро­ен­ных, он вме­сте со всей тол­пой вста­вал и при­вет­ст­во­вал их кри­ка­ми и руко­плес­ка­ни­я­ми. Когда одна­жды народ­ные три­бу­ны подо­шли к нему в суде, он попро­сил про­ще­ния, что из-за тес­ноты вынуж­ден выслу­ши­вать их, не уса­див.

(3) Всем этим он в недол­гий срок снис­кал себе вели­кую любовь и при­вя­зан­ность. Когда во вре­мя его поезд­ки в Остию рас­про­стра­нил­ся слух, буд­то он попал в заса­ду и был убит, народ был в ужа­се и осы­пал страш­ны­ми про­кля­ти­я­ми и вои­нов, слов­но измен­ни­ков, и сена­то­ров, слов­но отце­убийц, пока, нако­нец, маги­ст­ра­ты не выве­ли на три­бу­ну спер­ва одно­го вест­ни­ка, потом дру­го­го, а потом и мно­гих, кото­рые под­твер­ди­ли, что Клав­дий жив, невредим и уже подъ­ез­жа­ет к Риму.

13. Тем не менее, совер­шен­но избе­жать поку­ше­ний он не мог: ему угро­жа­ли и отдель­ные зло­умыш­лен­ни­ки, и заго­во­ры, и даже меж­до­усоб­ная вой­на. Один чело­век из пле­бе­ев был схва­чен с кин­жа­лом воз­ле его спаль­ни сре­ди ночи, а двое из всад­ни­че­ско­го сосло­вия⁴⁶ — на ули­це, один с кин­жа­лом в пал­ке, дру­гой с охот­ни­чьим ножом: пер­вый под­сте­ре­гал его у выхо­да из теат­ра, вто­рой хотел напасть во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния перед хра­мом Мар­са. (2) Заго­вор с целью государ­ст­вен­но­го пере­во­рота состав­ля­ли Ази­ний Галл и Ста­ти­лий Кор­вин⁴⁷, вну­ки ора­то­ров Пол­ли­о­на и Мес­са­лы, с уча­сти­ем мно­же­ства импе­ра­тор­ских отпу­щен­ни­ков и рабов. Меж­до­усоб­ную вой­ну начи­нал Фурий Камилл Скри­бо­ни­ан, дал­мат­ский легат, но через четы­ре дня он был убит леги­о­не­ра­ми, кото­рых чудо заста­ви­ло рас­ка­ять­ся в нару­ше­нии при­ся­ги: то ли слу­чай­но, то ли боже­ст­вен­ной волей⁴⁸, когда при­ка­за­но было высту­пать на помощь ново­му импе­ра­то­ру, они никак не мог­ли ни увен­чать сво­их орлов⁴⁹, ни вырвать из зем­ли и сдви­нуть с места свои знач­ки.

14. Кон­су­лом он был, не счи­тая преж­не­го, четы­ре раза — спер­ва два года под­ряд и потом через каж­дые четы­ре года: в послед­ний раз — в тече­ние полу­го­да, в осталь­ные — по два меся­ца, при­чем в тре­тий раз⁵⁰ он заме­щал в этой долж­но­сти умер­ше­го пред­ше­ст­вен­ни­ка, чего еще ни один пра­ви­тель не делал.

Суд он пра­вил и в кон­суль­ство и вне кон­суль­ства с вели­чай­шим усер­ди­ем⁵¹, даже в дни сво­их и семей­ных тор­жеств, а ино­гда и в древ­ние празд­ни­ки и в запо­вед­ные дни. Не все­гда он сле­до­вал бук­ве зако­нов и часто по впе­чат­ле­нию от дела уме­рял их суро­вость или снис­хо­ди­тель­ность мило­сер­ди­ем и спра­вед­ли­во­стью. Так, если кто в граж­дан­ском суде про­иг­ры­вал дело из-за чрез­мер­ных тре­бо­ва­ний, тем он поз­во­лял воз­об­нов­лять иск; если же кто был ули­чен в тяг­чай­ших пре­ступ­ле­ни­ях, тех он, пре­вы­шая закон­ную кару, при­ка­зы­вал бро­сать диким зве­рям.

15. Когда же он сам раз­би­рал и решал дела, то вел себя с уди­ви­тель­ным непо­сто­ян­ст­вом: ино­гда он посту­пал осмот­ри­тель­но и умно, ино­гда без­рас­суд­но и опро­мет­чи­во, а порой неле­по до безу­мия. Про­ве­ряя спис­ки судей, он за страсть к сутяж­ни­че­ству уво­лил чело­ве­ка, кото­рый мог полу­чить отпуск как отец семей­ства⁵² и про­мол­чал об этом. Дру­го­му судье, кото­рый был обви­нен перед ним по част­но­му делу и жало­вал­ся, что дело это под­ле­жит не импе­ра­тор­ско­му, а про­сто­му суду, он велел тут же при нем защи­щать­ся, чтобы сво­им поведе­ни­ем в соб­ст­вен­ном деле пока­зать, хоро­шо ли он будет судить в чужих делах. (2). Одна жен­щи­на отка­зы­ва­лась при­знать сво­его сына, но ни он, ни она не мог­ли пред­ста­вить убеди­тель­ных дока­за­тельств; Клав­дий пред­ло­жил ей вый­ти замуж за юно­шу и этим добил­ся от нее при­зна­ния. Когда одна сто­ро­на не явля­лась на суд, он без коле­ба­ний решал дело про­тив нее, не раз­би­рая, была ли при­чи­на отсут­ст­вия ува­жи­тель­ной или неува­жи­тель­ной⁵³. Одна­жды шла речь о под­дел­ке заве­ща­ния, кто-то крик­нул, что за это надо отру­бать руки, а он тот­час и велел позвать пала­ча с ножом и пла­хой. В дру­гой раз шла речь о пра­ве граж­дан­ства, и защит­ни­ки заве­ли пустой спор, высту­пать ли ответ­чи­ку в пла­ще или в тоге⁵⁴; а он, слов­но похва­ля­ясь сво­им бес­при­стра­сти­ем, при­ка­зал ему все вре­мя менять пла­тье, глядя по тому, обви­ни­тель гово­рит или защит­ник. (3) Гово­рят, что по одно­му делу он заявил, и даже пись­мен­но: «Я под­дер­жи­ваю тех, кто гово­рил прав­ду».

Всем этим он настоль­ко подо­рвал к себе ува­же­ние, что к нему сплошь и рядом ста­ли отно­сить­ся с откры­тым пре­зре­ни­ем. Кто-то, изви­ня­ясь перед ним за свиде­те­ля, кото­рый не при­ехал на вызов из про­вин­ции, дол­го гово­рил, что тот никак не мог, но не гово­рил, поче­му не мог; и толь­ко после дол­гих рас­спро­сов про­из­нес: «У него ува­жи­тель­ная при­чи­на: он помер». Дру­гой, пыл­ко бла­го­да­ря его за то, что он поз­во­лил ответ­чи­ку защи­щать­ся, доба­вил: «впро­чем, так ведь все­гда и дела­ет­ся!» Я даже слы­шал от ста­ри­ков, буд­то сутя­ги так зло­употреб­ля­ли его тер­пе­ни­ем, что когда он хотел сой­ти с судей­ско­го крес­ла, они не толь­ко при­зы­ва­ли его вер­нуть­ся, но и удер­жи­ва­ли его, хва­тая за край тоги, а то и за ноги. (4) И это­му не при­хо­дит­ся удив­лять­ся, если даже какой-то грек в судеб­ных пре­ни­ях крик­нул ему «А ты и ста­рик и дурак!» А один рим­ский всад­ник, как извест­но, будучи обви­нен по без­осно­ва­тель­ным наго­во­рам вра­гов в рас­пут­ной жиз­ни и увидев, что в каче­стве свиде­те­лей про­тив него вызы­ва­ют и выслу­ши­ва­ют самых непотреб­ных жен­щин, раз­ра­зил­ся на Клав­дия бра­нью за его глу­пость и гру­бость и так швыр­нул ему в лицо гри­фель и дощеч­ки, что силь­но поца­ра­пал щеку.

16. Был он и цен­зо­ром — долж­ность, кото­рую никто не зани­мал уже дав­но, со вре­ме­ни цен­зо­ров План­ка и Пав­ла⁵⁵. Но и здесь обна­ру­жил он непо­сто­ян­ство и неустой­чи­вость, как в наме­ре­ньях, так и в поступ­ках. Во вре­мя смот­ра всад­ни­ков⁵⁶ он отпу­стил без пори­ца­ния одно­го юно­шу, запят­нан­но­го все­ми поро­ка­ми, так как отец его уве­рял, что сыном он совер­шен­но дово­лен; «у него есть свой цен­зор», — ска­зал он. Дру­го­му юно­ше, слыв­ше­му обо­льсти­те­лем и раз­врат­ни­ком, он посо­ве­то­вал быть в сво­их вожде­ле­ни­ях сдер­жан­ней или хотя бы осто­рож­ней: «Зачем мне знать, кто твоя любов­ни­ца?» — при­ба­вил он. Сте­рев по прось­бе дру­зей помет­ку при чьем-то име­ни, он ска­зал: «А след пусть все-таки оста­нет­ся». (2) Вид­ней­ше­го мужа, пер­во­го во всей гре­че­ской про­вин­ции, он вычерк­нул из спис­ка судей и даже лишил рим­ско­го граж­дан­ства за то, что тот не знал латин­ско­го язы­ка, так как давать отчет о сво­ей жиз­ни раз­ре­шал он толь­ко соб­ст­вен­ны­ми сло­ва­ми, без помо­щи защит­ни­ка. Пори­ца­ния объ­яв­лял он мно­гим, под­час неожи­дан­но и по небы­ва­лым пово­дам: неко­то­рым — за то, что они без его ведо­ма и поз­во­ле­ния⁵⁷ уез­жа­ли из Ита­лии, а одно­му — за то, что он сопро­вож­дал царя по про­вин­ции; при этом он напом­нил, что во вре­ме­на пред­ков даже Раби­рий Постум был обви­нен в оскорб­ле­нии вели­чия рим­ско­го наро­да⁵⁸ за то, что сопро­вож­дал в Алек­сан­дрию царя Пто­ле­мея, чтобы полу­чить с него долг. (3) Он пытал­ся и еще чаще нала­гать взыс­ка­ния, но по небреж­но­сти след­ст­вия и к его вели­ко­му позо­ру почти все запо­до­зрен­ные ока­за­лись невин­ны­ми: кого он упре­кал в без­бра­чии, в без­дет­но­сти, в бед­но­сти, те дока­за­ли, что они и жена­ты, и отцы, и состо­я­тель­ны, а тот, о ком гово­ри­ли, буд­то он мечом хотел лишить себя жиз­ни, отки­нул одеж­ду и пока­зал тело без еди­но­го шра­ма⁵⁹. (4) Цен­зор­ство его было заме­ча­тель­но еще и тем, что сереб­ря­ную колес­ни­цу бога­той работы, выстав­лен­ную на про­да­жу в Сигил­ла­ри­ях⁶⁰, он при­ка­зал купить и изру­бить у себя на гла­зах, и что одна­жды за один день он издал два­дцать эдик­тов, в том чис­ле такие два, из кото­рых в одном пред­ла­гал получ­ше смо­лить боч­ки для обиль­но­го сбо­ра вино­гра­да, а в дру­гом сооб­щал, что про­тив зме­и­но­го уку­са нет ниче­го луч­ше, чем тис­со­вый сок.

17. Поход он совер­шил толь­ко один, да и тот незна­чи­тель­ный⁶¹. Сенат даро­вал ему три­ум­фаль­ные укра­ше­ния⁶², но он посчи­тал их поче­стью, недо­стой­ной импе­ра­тор­ско­го вели­чия, и стал искать почет­но­го пово­да для насто­я­ще­го три­ум­фа. Оста­но­вил свой выбор он на Бри­та­нии, на кото­рую после Юлия Цеза­ря никто не пося­гал и кото­рая в это вре­мя вол­но­ва­лась, не полу­чая от рим­лян сво­их пере­беж­чи­ков⁶³. (2) Он отплыл туда из Остии, но из-за бур­ных севе­ро-запад­ных вет­ров⁶⁴ два раза едва не уто­нул — один раз у бере­гов Лигу­рии, дру­гой раз близ Стой­хад­ских ост­ро­вов⁶⁵. Поэто­му от Мас­си­лии до Гез­ори­а­ка⁶⁶ он сле­до­вал по суше; а затем, совер­шив пере­пра­ву, он за несколь­ко дней под­чи­нил себе часть ост­ро­ва⁶⁷ без еди­но­го боя или кро­во­про­ли­тия, через несколь­ко меся­цев после отъ­езда воз­вра­тил­ся в Рим и с вели­кой пыш­но­стью отпразд­но­вал три­умф. (3) Посмот­реть на это зре­ли­ще он при­гла­сил в сто­ли­цу не толь­ко намест­ни­ков про­вин­ций, но даже неко­то­рых изгнан­ни­ков. На кры­шу сво­его пала­тин­ско­го двор­ца он сре­ди осталь­ной вра­же­ской добы­чи пове­сил и мор­ской венок рядом с граж­дан­ским⁶⁸ в знак того, что он пере­сек и как бы поко­рил Оке­ан. За его колес­ни­цей сле­до­ва­ла жена его Мес­са­ли­на в кры­той дву­кол­ке, сле­до­ва­ли и те, кто в этой войне полу­чи­ли три­ум­фаль­ные укра­ше­ния, все пеш­ком и в сена­тор­ских тогах — толь­ко Марк Красс Фру­ги, удо­сто­ен­ный этой поче­сти вто­рич­но, ехал на раз­уб­ран­ном коне в туни­ке, рас­ши­той паль­мо­вы­ми вет­ка­ми.

18. Бла­го­устрой­ство и снаб­же­ние горо­да было для него все­гда пред­ме­том вели­чай­шей заботы. Когда в Эми­ли­е­вом пред­ме­стье слу­чил­ся затяж­ной пожар, он двое суток под­ряд ноче­вал в дири­би­то­рии⁶⁹; так как не хва­та­ло ни сол­дат, ни рабов, он через ста­рост⁷⁰ созы­вал для туше­ния народ со всех улиц и, поста­вив перед собой меш­ки, пол­ные денег, тут же награж­дал за помощь каж­до­го по заслу­гам. (2) А когда со снаб­же­ни­ем нача­лись труд­но­сти из-за непре­рыв­ных неуро­жа­ев, и одна­жды его само­го сре­ди фору­ма тол­па осы­па­ла бра­нью и объ­ед­ка­ми хле­ба, так что ему едва уда­лось чер­ным ходом спа­стись во дво­рец, — с тех пор он ни перед чем не оста­нав­ли­вал­ся, чтобы нала­дить под­воз про­до­воль­ст­вия даже в зим­нюю пору. Тор­гов­цам он обес­пе­чил твер­дую при­быль, обе­щав, если кто постра­да­ет от бури, брать убы­ток на себя; а за построй­ку тор­го­вых кораб­лей пре­до­ста­вил боль­шие выго­ды для лиц вся­ко­го состо­я­ния: [19.] граж­да­нам — сво­бо­ду от зако­на Папия — Поппея, лати­нам — граж­дан­ское пра­во⁷¹, жен­щи­нам — пра­во четы­рех детей⁷². Эти уста­нов­ле­ния в силе и до сих пор.

20. Построй­ки он создал не столь­ко мно­го­чис­лен­ные, сколь­ко зна­чи­тель­ные и необ­хо­ди­мые⁷³. Глав­ней­шие из них — водо­про­вод⁷⁴, нача­тый Гаем, а затем — водо­сток из Фуцин­ско­го озе­ра и гавань в Остии, хоть он и знал, что пер­вое из этих пред­при­я­тий было отверг­ну­то Авгу­стом по неот­ступ­ным прось­бам мар­сов, а вто­рое не раз обду­мы­ва­лось боже­ст­вен­ным Юли­ем, но было остав­ле­но из-за труд­но­стей. По водо­про­во­ду Клав­дия он про­вел в город воду из обиль­ных и све­жих источ­ни­ков Церу­лей­ско­го, Кур­ци­е­ва и Аль­будиг­на, а по новым камен­ным аркам — из реки Ание­на, и рас­пре­де­лил ее по мно­же­ству пыш­но укра­шен­ных водо­е­мов. (2) За Фуцин­ское озе­ро⁷⁵ он взял­ся в надеж­де не толь­ко на сла­ву, но и на при­быль, так как были люди, обе­щав­шие взять рас­хо­ды по осу­ше­нию на себя, чтобы полу­чить за это осу­шен­ные поля. Места­ми пере­ко­пав, места­ми про­свер­лив гору, он соорудил водо­сток в три мили дли­ной за один­на­дцать лет, хотя трид­цать тысяч работ­ни­ков труди­лись над ним без пере­ры­ва. (3) Гавань⁷⁶ в Остии он постро­ил, выведя в море валы сле­ва и спра­ва, а при вхо­де поста­вив на глу­бо­ком месте вол­но­лом: чтобы утвер­дить его, он зато­пил на этом месте тот корабль, на кото­ром был из Егип­та при­ве­зен огром­ный обе­лиск⁷⁷, укре­пил его мно­же­ст­вом свай и на них воз­вел высо­чай­шую баш­ню по обра­зу алек­сан­дрий­ско­го Фаро­са⁷⁸, чтобы по ночам на ее огонь дер­жа­ли путь кораб­ли.

21. Разда­чи наро­ду он устра­и­вал очень часто, зре­ли­ща пока­зы­вал боль­шие и мно­го­чис­лен­ные, и не толь­ко обыч­ные и в обыч­ных местах: он при­ду­мы­вал новые, воз­об­нов­лял древ­ние и пред­став­лял их там, где никто до него. При освя­ще­нии Пом­пе­е­ва теат­ра, отстро­ен­но­го им после пожа­ра, он откры­вал игры с три­бу­ны посреди орхе­ст­ры, куда спу­стил­ся после молеб­ст­вия в верх­нем хра­ме⁷⁹ через без­молв­ные ряды сидя­щих зри­те­лей. (2) Отпразд­но­вал он и сто­лет­ние игры, под тем пред­ло­гом, буд­то Август спра­вил их рань­ше вре­ме­ни, не дождав­шись поло­жен­но­го сро­ка, — хотя в сво­ей «Исто­рии» он сам заяв­ля­ет, что Август после дол­го­го пере­ры­ва вос­ста­но­вил их точ­ный срок, тща­тель­но рас­чис­лив все про­тек­шие годы⁸⁰. Поэто­му нема­ло сме­я­лись над тем, как гла­ша­тай по тор­же­ст­вен­но­му обы­чаю созы­вал всех на празд­ник, како­го никто не видел и не увидит, — ведь еще были в живых видав­шие его, и неко­то­рые акте­ры⁸¹, высту­пав­шие в то вре­мя, высту­па­ли и в этот раз.

Цир­ко­вые игры он неред­ко устра­и­вал даже на Вати­кане, ино­гда пока­зы­вая после каж­дых пяти заездов⁸² трав­лю зве­рей. (3) В Боль­шом Цир­ке он поста­вил мра­мор­ные заго­род­ки и вызо­ло­чен­ные пово­рот­ные стол­бы — рань­ше те и дру­гие были из туфа и из дере­ва — и выде­лил осо­бые места для сена­то­ров, кото­рые рань­ше сиде­ли вме­сте со все­ми. Здесь, кро­ме колес­нич­ных состя­за­ний, он пред­став­лял и тро­ян­ские игры и афри­кан­ские трав­ли с уча­сти­ем отряда пре­то­ри­ан­ских всад­ни­ков во гла­ве с три­бу­на­ми и самим пре­фек­том, а так­же выво­дил фес­са­лий­ских⁸³ кон­ни­ков с дики­ми быка­ми, кото­рых они гоня­ют по все­му цир­ку, вска­ки­ва­ют обес­си­лен­ным на спи­ну и за рога швы­ря­ют их на зем­лю.

(4) Гла­ди­а­тор­ские бит­вы пока­зы­вал он мно­го раз и во мно­гих местах. В свою годов­щи­ну давал он их в пре­то­ри­ан­ском лаге­ре — но без диких зве­рей и бога­то­го убран­ства, и в сеп­те — пол­но­стью и обыч­ным обра­зом. Там же дава­лось и вне­оче­ред­ное пред­став­ле­ние, корот­кое и немно­го­днев­ное, кото­ро­му он дал назва­ние «Закус­ка»⁸⁴, пото­му что объ­яв­ляя о нем в пер­вый раз, он при­гла­сил народ эдик­том «как бы к уго­ще­нию неожи­дан­но­му и непод­готов­лен­но­му». (5) На играх тако­го рода дер­жал­ся он все­го доступ­ней и про­ще: даже когда победи­те­лю отсчи­ты­ва­ли золотые моне­ты, он вытя­ги­вал левую руку и вме­сте с тол­пою гром­ко, по паль­цам, вел им счет. Мно­го раз он при­гла­шал и при­зы­вал зри­те­лей весе­лить­ся, то и дело назы­вая их «хозя­е­ва­ми» и отпус­кая натя­ну­тые и дела­ные шут­ки: напри­мер, когда у него тре­бо­ва­ли воль­ной для гла­ди­а­то­ра Голу­бя, он ска­зал, что даст, «если его изло­вят». Впро­чем, одна­жды посту­пил он и умест­но и хоро­шо: одно­му колес­нич­но­му гла­ди­а­то­ру он дал почет­ную отстав­ку⁸⁵ по прось­бе его чет­ве­рых сыно­вей и под шум­ное одоб­ре­ние всех зри­те­лей, а потом тут же выве­сил объ­яв­ле­ние, ука­зы­вая наро­ду, как хоро­шо иметь детей, если даже гла­ди­а­тор, как мож­но видеть, нахо­дит в них защит­ни­ков и заступ­ни­ков.

(6) На Мар­со­вом поле он дал воен­ное пред­став­ле­ние, изо­бра­жав­шее взя­тие и раз­граб­ле­ние горо­да, а потом поко­ре­ние бри­тан­ских царей, и сам рас­по­ря­жал­ся, сидя в пла­ще пол­ко­во­д­ца. Даже перед спус­ком Фуцин­ско­го озе­ра он устро­ил на нем мор­ское сра­же­ние. Но когда бой­цы про­кри­ча­ли ему: «Здрав­ст­вуй, импе­ра­тор, иду­щие на смерть при­вет­ст­ву­ют тебя!» — он им отве­тил: «А может, и нет»⁸⁶ — и, увидев в этих сло­вах поми­ло­ва­ние, все они отка­за­лись сра­жать­ся. Клав­дий дол­го коле­бал­ся, не рас­пра­вить­ся ли с ними огнем и мечом, но потом вско­чил и, про­тив­но ковы­ляя, при­пу­стил­ся вдоль бере­га с угро­за­ми и уго­во­ра­ми, пока не заста­вил их вый­ти на бой. Сра­жа­лись в этом бою сици­лий­ский и родос­ский флот, по две­на­дца­ти три­рем каж­дый⁸⁷, а знак пода­вал тру­бою сереб­ря­ный три­тон, с помо­щью маши­ны под­ни­ма­ясь из воды.

22. В свя­щен­ных обы­ча­ях, в граж­дан­ских и воен­ных поряд­ках, в отно­ше­нии всех сосло­вий, как в Риме, так и в про­вин­ции, он сде­лал мно­го изме­не­ний, вос­ста­но­вил забы­тое и даже ввел новое.

В кол­ле­ги­ях жре­цов, пред­ла­гая к при­ня­тию новых чле­нов, он при вся­ком име­ни непре­мен­но при­но­сил клят­ву; тща­тель­но следил, чтобы при малей­шем зем­ле­тря­се­нии в Риме пре­тор созы­вал собра­ние и при­оста­нав­ли­вал дела, а при появ­ле­нии над Капи­то­ли­ем зло­ве­щей пти­цы устра­и­ва­лось молеб­ст­вие; и на пра­вах вели­ко­го пон­ти­фи­ка сам воз­глав­лял его перед наро­дом с рост­раль­ной три­бу­ны, уда­лив зара­нее тол­пу слу­жи­те­лей и рабов⁸⁸.

23. Судо­про­из­вод­ство, разде­лен­ное ранее на лет­нее и зим­нее полу­го­дия, он сде­лал непре­рыв­ным. Дела о посмерт­ной дове­рен­но­сти⁸⁹, кото­рые обыч­но пору­ча­лись долж­ност­ным лицам на каж­дый год и толь­ко в Риме, он стал пору­чать надол­го и даже про­вин­ци­аль­ным вла­стям. В законе Папия-Поппея он отме­нил добав­лен­ную Тибе­ри­ем ста­тью о том, что шести­де­ся­ти­лет­ний чело­век к про­из­веде­нию потом­ства уже не спо­со­бен. (2) Он поста­но­вил, чтобы опе­ку­ны сиротам назна­ча­лись вне оче­реди кон­су­ла­ми⁹⁰, и чтобы лица, выслан­ные маги­ст­ра­та­ми из про­вин­ций, не допус­ка­лись так­же в Ита­лию и Рим. Ввел он так­же новый род ссыл­ки, запре­тив неко­то­рым лицам отлу­чать­ся из горо­да даль­ше, чем на три мили.

В сена­те, соби­ра­ясь докла­ды­вать о делах осо­бой важ­но­сти, он садил­ся меж­ду дву­мя кон­су­ла­ми или на ска­мью народ­ных три­бу­нов⁹¹. Раз­ре­ше­ния на отпус­ка, за кото­ры­ми обыч­но обра­ща­лись к сена­ту, он стал давать по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию. 24. Кон­суль­ские укра­ше­ния он пре­до­став­лял даже про­вин­ци­аль­ным намест­ни­кам вто­ро­го раз­ряда⁹². У тех, кто отка­зы­вал­ся от сена­тор­ско­го досто­ин­ства, он отни­мал и всад­ни­че­ское. Несмот­ря на то, что вна­ча­ле он обе­щал выби­рать в сенат толь­ко тех, чьи пред­ки до пято­го коле­на⁹³ были рим­ски­ми граж­да­на­ми, одна­жды он пре­до­ста­вил сена­тор­ское досто­ин­ство даже сыну воль­ноот­пу­щен­ни­ка⁹⁴, — прав­да, с тем усло­ви­ем, чтобы преж­де он был усы­нов­лен рим­ским всад­ни­ком. А во избе­жа­ние наре­ка­ний он объ­явил, что и цен­зор Аппий Сле­пой, его родо­на­чаль­ник, изби­рал в сенат сыно­вей воль­ноот­пу­щен­ни­ков, — он не дога­ды­вал­ся, что во вре­ме­на Аппия и даже поз­же воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми назы­ва­лись не те, кто сами полу­ча­ли воль­ную, а их дети, родив­ши­е­ся уже сво­бод­ны­ми. (2) Кол­ле­гии кве­сто­ров вме­сто заботы о моще­нии дорог он пору­чил устрой­ство гла­ди­а­тор­ских игр; и осво­бо­див кве­сто­ров от обя­зан­но­стей в Гал­лии и в Остии⁹⁵, он вер­нул им заве­до­ва­ние каз­ной⁹⁶ при хра­ме Сатур­на, при­над­ле­жав­шее до того пре­то­рам или, как и теперь, быв­шим пре­то­рам.

(3) Три­ум­фаль­ные укра­ше­ния Сила­ну, жени­ху сво­ей доче­ри, он назна­чил, когда тот был еще под­рост­ком⁹⁷, а людям постар­ше он давал их так широ­ко и с такой лег­ко­стью, что ходи­ло пись­мо от име­ни всех леги­о­нов с прось­бой, чтобы лега­ты кон­суль­ско­го зва­ния, полу­чая вой­ска, сра­зу полу­ча­ли и три­ум­фаль­ные укра­ше­ния и не иска­ли бы любо­го пово­да заве­сти вой­ну. Авлу Плав­тию он назна­чил даже ова­цию, а когда тот всту­пил в Рим, то он вышел ему навстре­чу и сопро­вож­дал на Капи­то­лий и с Капи­то­лия, шагая по левую руку от него⁹⁸. А Габи­нию Секун­ду, победив­ше­му гер­ман­ское пле­мя хав­ков, он поз­во­лил при­нять даже про­зви­ще Хав­ка.

25. Для всад­ни­ков он уста­но­вил такой порядок про­хож­де­ния воин­ской служ­бы, чтобы они полу­ча­ли под нача­ло спер­ва когор­ту, потом кон­ный отряд и, нако­нец, леги­он; он назна­чил им жало­ва­нье и ввел услов­ную служ­бу⁹⁹, назван­ную «неустав­ной», кото­рую мож­но было отслу­жи­вать заоч­но и толь­ко по име­ни. Сол­да­там он сенат­ским ука­зом запре­тил вхо­дить в дома сена­то­ров для при­вет­ст­вия. Воль­ноот­пу­щен­ни­ков, выда­вав­ших себя за рим­ских всад­ни­ков, он лишал иму­ще­ства, а тех, на кого патро­ны жало­ва­лись за небла­го­дар­ность, воз­вра­щал в раб­ство, заступ­ни­кам же их заявил, чтобы они после это­го уже не пода­ва­ли ему жалоб на соб­ст­вен­ных воль­ноот­пу­щен­ни­ков. (2) Так как иные, не желая тра­тить­ся на лече­ние боль­ных и исто­щен­ных рабов, выбра­сы­ва­ли их на Эску­ла­пов ост­ров, то этих выбро­шен­ных рабов он объ­явил сво­бод­ны­ми: если они выздо­рав­ли­ва­ли, то не долж­ны были воз­вра­щать­ся к хозя­и­ну, а если хозя­ин хотел луч­ше убить их, чем выбро­сить, то он под­ле­жал обви­не­нию в убий­стве. Путе­ше­ст­вен­ни­кам он запре­тил эдик­том про­хо­дить через горо­да Ита­лии ина­че, чем пеш­ком, в качал­ке или в носил­ках. В Путе­о­лах и Остии¹⁰⁰ он поста­вил по когор­те для пред­от­вра­ще­ния пожа­ров.

(3) Лицам ино­зем­но­го про­ис­хож­де­ния он вос­пре­тил при­ни­мать рим­ские име­на — по край­ней мере, родо­вые. Кто лож­но выда­вал себя за рим­ско­го граж­да­ни­на, тому отру­ба­ли голо­ву на Эскви­лин­ском поле¹⁰¹. Про­вин­ции Ахайю и Македо­нию, кото­рые Тибе­рий взял под свое управ­ле­ние, он вер­нул сена­ту. Ликий­цев за пагуб­ные меж­до­усо­би­цы он лишил сво­бо­ды, родос­цам, пока­яв­шим­ся в былых про­вин­но­стях, вер­нул сво­бо­ду¹⁰². Жите­лей Или­о­на как родо­на­чаль­ни­ков рим­ско­го наро­да он наве­ки осво­бо­дил от пода­ти, огла­сив напи­сан­ное на гре­че­ском язы­ке ста­рин­ное пись­мо, в кото­ром сенат и народ рим­ский пред­ла­га­ли царю Селев­ку друж­бу и союз толь­ко за то, чтобы он пре­до­ста­вил сопле­мен­ни­кам их, или­о­ня­нам, сво­бо­ду от вся­ких побо­ров. (4) Иуде­ев, посто­ян­но вол­ну­е­мых Хре­стом¹⁰³, он изгнал из Рима. Гер­ман­ским послам¹⁰⁴ он поз­во­лил сидеть в орхе­ст­ре, так как ему понра­ви­лась их про­стота и твер­дость: им отве­ли места сре­ди наро­да, но они, заме­тив, что пар­фяне и армяне сидят вме­сте с сена­то­ра­ми, само­воль­но пере­шли на те же места, заяв­ляя, что они ничуть не ниже их ни поло­же­ни­ем, ни доб­ле­стью. (5) Бого­слу­же­ние галль­ских дру­идов¹⁰⁵, нече­ло­ве­че­ски ужас­ное и запре­щен­ное для рим­ских граж­дан еще при Авгу­сте, он уни­что­жил совер­шен­но. Напро­тив, элев­син­ские свя­ты­ни он даже пытал­ся пере­не­сти из Атти­ки в Рим, а сици­лий­ский храм Вене­ры Эри­кий­ской¹⁰⁶, рух­нув­ший от вет­хо­сти, по его пред­ло­же­нию был вос­ста­нов­лен из средств рим­ской государ­ст­вен­ной каз­ны. Дого­во­ры¹⁰⁷ с царя­ми он заклю­чал на фору­ме, при­но­ся в жерт­ву сви­нью и про­из­но­ся древ­ний при­го­вор феци­а­лов¹⁰⁸.

Одна­ко и это, и дру­гое, и все его прав­ле­ние по боль­шей части направ­ля­лось не им, а волею его жен и воль­ноот­пу­щен­ни­ков, и он почти все­гда и во всем вел себя так, как было им угод­но или выгод­но.

26. Помолв­лен он еще в юно­сти был два­жды: сна­ча­ла с Эми­ли­ей Лепидой¹⁰⁹, пра­внуч­кой Авгу­ста, потом с Ливи­ей Медул­ли­ной, носив­шей тогда имя Камил­лы и про­ис­хо­див­шей из древ­не­го рода дик­та­то­ра Камил­ла. Первую он отверг еще девуш­кой, так как роди­те­ли ее были вра­га­ми Авгу­ста, вто­рая умер­ла от болез­ни в тот самый день, когда была назна­че­на свадь­ба. (2) После это­го он был женат на Плав­тии Ургу­ла­нил­ле¹¹⁰, доче­ри три­ум­фа­то­ра, а затем на Элии Петине, доче­ри кон­су­ля­ра. С обе­и­ми он раз­вел­ся: с Пети­ной из-за мел­ких ссор, а с Ургу­ла­нил­лой из-за ее наг­ло­го раз­вра­та и из-за подо­зре­ния в убий­стве. После них он женил­ся на Вале­рии Мес­са­лине, доче­ри Мес­са­лы Бар­ба­та, сво­его род­ст­вен­ни­ка. Но узнав, что в заклю­че­ние всех сво­их бес­путств и непри­стой­но­стей она даже всту­пи­ла в брак с Гаем Сили­ем и при свиде­те­лях под­пи­са­ла дого­вор, он каз­нил ее смер­тью, а сам на сход­ке перед пре­то­ри­ан­ца­ми поклял­ся, что так как все его супру­же­ства были несчаст­ли­вы, то отныне он пре­будет без­брач­ным, а если не усто­ит, то пусть они зако­лют его сво­и­ми рука­ми. (3) И все же он не мог удер­жать­ся от помыс­лов о новом бра­ке — то с Пети­ной, кото­рую сам же когда-то про­гнал, то с Лол­ли­ей Пав­ли­ной, кото­рая была заму­жем за Гаем Цеза­рем¹¹¹. Одна­ко, обо­льщен­ный лукав­ства­ми Агрип­пи­ны, кото­рая была доче­рью его бра­та Гер­ма­ни­ка и поль­зо­ва­лась сво­им пра­вом на поце­луи и род­ст­вен­ные лас­ки, он нашел людей¹¹², кото­рые на бли­жай­шем заседа­нии пред­ло­жи­ли сена­ту обя­зать Клав­дия женить­ся на Агрип­пине, яко­бы для выс­ше­го бла­га государ­ства, и доз­во­лить подоб­ные бра­ки для всех, хотя до той поры они счи­та­лись кро­во­сме­си­тель­ны­ми. И чуть ли не через день он спра­вил свадь­бу; одна­ко при­ме­ру его никто не после­до­вал, кро­ме одно­го воль­ноот­пу­щен­ни­ка и одно­го стар­ше­го цен­ту­ри­о­на, свадь­бу кото­ро­го он с Агрип­пи­ною сам почтил сво­им при­сут­ст­ви­ем.

27. Детей он имел от трех сво­их жен: от Ургу­ла­нил­лы — Дру­за и Клав­дию, от Пети­ны — Анто­нию, от Мес­са­ли­ны — дочь Окта­вию и сына, кото­рый спер­ва был назван Гер­ма­ни­ком, а потом Бри­та­ни­ком. Друз у него умер еще на исхо­де отро­че­ства¹¹³: он играл, под­бра­сы­вая гру­шу, и задох­нул­ся, когда пой­мал ее ртом. За несколь­ко дней до того он был помолв­лен с доче­рью Сея­на: поэто­му стран­ным пред­став­ля­ет­ся, что по неко­то­рым сооб­ще­ни­ям он был ковар­но умерщ­влен Сея­ном. Клав­дия была рож­де­на от его воль­ноот­пу­щен­ни­ка Боте­ра; и хотя она роди­лась толь­ко через пять меся­цев после раз­во­да, и ее уже нача­ли выкарм­ли­вать¹¹⁴, он при­ка­зал поло­жить ее у поро­га мате­ри и оста­вить там голой. (2) Анто­нию он выдал сна­ча­ла за Гнея Пом­пея Маг­на, потом за Фав­ста Сул­лу, двух знат­ней­ших юно­шей¹¹⁵, а Окта­вию — за сво­его пасын­ка Неро­на, хотя она уже была помолв­ле­на с Сила­ном. Бри­та­ник родил­ся на два­дца­тый день его прав­ле­ния, во вто­рое свое кон­суль­ство¹¹⁶. Клав­дий не раз мла­ден­цем пору­чал его вни­ма­нию наро­да и сол­дат, на сход­ки выно­сил его на руках, на зре­ли­щах то при­жи­мал к груди, то под­ни­мал перед собой, и желал ему само­го счаст­ли­во­го буду­ще­го под шум­ные руко­плес­ка­ния тол­пы. Из зятьев сво­их Неро­на он усы­но­вил, Пом­пея же и Сила­на не толь­ко отверг, но и каз­нил¹¹⁷.

28. Из воль­ноот­пу­щен­ни­ков осо­бен­ное вни­ма­ние он ока­зы­вал евну­ху Посиду, кото­ро­го при бри­тан­ском три­ум­фе даже пожа­ло­вал почет­ным копьем¹¹⁸, слов­но вои­на; не менее любил он и Фелик­са, кото­ро­го поста­вил началь­ни­ком когорт и кон­ных отрядов в Иудее¹¹⁹, супру­га трех цариц¹²⁰; и Гар­по­кра­та, кото­ро­му дал пра­во ездить по Риму в носил­ках и устра­и­вать все­на­род­ные зре­ли­ща; и еще боль­ше — Поли­бия, сво­его совет­ни­ка по уче­ным делам, кото­ро­го даже на про­гул­ках неред­ко сопро­вож­да­ли по бокам оба кон­су­ла; но выше всех он ста­вил Нар­цис­са, совет­ни­ка по делам про­ше­ний^[2], и Пал­лан­та, совет­ни­ка по денеж­ным делам¹²¹. Этих он с удо­воль­ст­ви­ем поз­во­лял сена­ту награж­дать не толь­ко боль­ши­ми день­га­ми, но и зна­ка­ми квес­тор­ско­го и пре­тор­ско­го досто­ин­ства¹²², а сам попу­с­кал им такие хище­ния и гра­бе­жи, что одна­жды, когда он жало­вал­ся на без­де­не­жье в казне, ему ост­ро­ум­но было ска­за­но, что у него будет денег вдо­воль, сто­ит ему вой­ти в долю с дву­мя воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми.

29. И вот, как я ска­зал, у этих-то людей и у сво­их жен был он в таком под­чи­не­нии, что вел себя не как пра­ви­тель, а как слу­жи­тель: ради выго­ды, жела­ния, при­хо­ти любо­го из них он щед­ро разда­вал и долж­но­сти, и вое­на­чаль­ства, и про­ще­ния, и нака­за­ния, обыч­но даже сам ниче­го не зная и не ведая об этом. Неза­чем пере­чис­лять подроб­но мело­чи — удер­жан­ные награ­ды, отме­нен­ные при­го­во­ры, тай­но исправ­лен­ные или явно под­лож­ные ука­зы о назна­че­ни­ях. Но даже Аппия Сила­на, сво­его тестя¹²³, даже двух Юлий, дочь Дру­за и дочь Гер­ма­ни­ка, он пре­дал смер­ти, не дока­зав обви­не­ния и не выслу­шав оправ­да­ния, а вслед за ними — Гнея Пом­пея, мужа стар­шей сво­ей доче­ри, и Луция Сила­на, жени­ха млад­шей¹²⁴. (2) Пом­пей был зако­лот в объ­я­тьях люби­мо­го маль­чи­ка, Сила­на заста­ви­ли сло­жить пре­тор­ский сан за четы­ре дня до январ­ских календ¹²⁵ и уме­реть в самый день ново­го года, когда Клав­дий и Агрип­пи­на празд­но­ва­ли свадь­бу. Трид­цать пять сена­то­ров и более трех­сот рим­ских всад­ни­ков были каз­не­ны им с ред­ким без­раз­ли­чи­ем: когда уже цен­ту­ри­он, докла­ды­вая о каз­ни одно­го кон­су­ля­ра, ска­зал, что при­каз испол­нен, он вдруг заявил, что ника­ких при­ка­зов не давал; одна­ко сде­лан­ное одоб­рил, так как отпу­щен­ни­ки уве­ри­ли его, что сол­да­ты испол­ни­ли свой долг, по соб­ст­вен­но­му почи­ну бро­сив­шись мстить за импе­ра­то­ра. (3) И уже вся­кое веро­я­тие пре­вос­хо­дит то, что на свадь­бе Мес­са­ли­ны с ее любов­ни­ком Сили­ем он сам был в чис­ле свиде­те­лей, под­пи­сав­ших брач­ный дого­вор¹²⁶: его убеди­ли, буд­то это нароч­но разыг­ра­но, чтобы отвра­тить и пере­не­сти на дру­го­го угро­зу опас­но­сти, воз­ве­щен­ную ему каки­ми-то зна­ме­нья­ми.

30. Наруж­ность его не лише­на была вну­ши­тель­но­сти и досто­ин­ства, но лишь тогда, когда он сто­ял, сидел и в осо­бен­но­сти лежал: был он высок, телом пло­тен, лицо и седые воло­сы были у него кра­си­вые, шея тол­стая¹²⁷. Но когда он ходил, ему изме­ня­ли сла­бые коле­ни, а когда что-нибудь делал, отды­хая или зани­ма­ясь, то без­обра­зи­ло его мно­гое: смех его был непри­я­тен, гнев — отвра­ти­те­лен: на губах у него высту­па­ла пена, из носу тек­ло, язык запле­тал­ся, голо­ва тряс­лась непре­стан­но, а при малей­шем дви­же­нии — осо­бен­но.

31. Здо­ро­вье его, хоть и было когда-то некреп­ко, во все вре­мя прав­ле­ния оста­ва­лось пре­вос­ход­ным, если не счи­тать болей в желуд­ке, кото­рые, по его сло­вам, были так мучи­тель­ны, что застав­ля­ли помыш­лять о само­убий­стве.

32. Пиры он устра­и­вал бога­тые и частые, в самых про­стор­ных пала­тах, так что неред­ко за сто­ла­ми воз­ле­жа­ло по шесть­сот чело­век. Пиро­вал он даже над водо­сто­ком у Фуцин­ско­го озе­ра и едва не уто­нул, когда хлы­нув­шая вода вышла из бере­гов. Ко вся­ко­му обеду он при­гла­шал и сво­их детей с маль­чи­ка­ми и девоч­ка­ми из знат­ных семейств: по древ­не­му обы­чаю они сиде­ли у под­но­жья ска­ме­ек и ели со все­ми. Одна­жды он запо­до­зрил, что один гость¹²⁸ украл золо­той сосуд — на сле­дую­щий день перед этим гостем была постав­ле­на гли­ня­ная чаш­ка. Гово­рят, он даже соби­рал­ся осо­бым эдик­том поз­во­лить испус­кать вет­ры на пиру¹²⁹, так как узнал, что кто-то зане­мог отто­го, что сты­дил­ся и сдер­жи­вал­ся.

33. До еды и питья был он жаден во вся­кое вре­мя и во вся­ком месте. Одна­жды, пра­вя суд на фору­ме Авгу­ста, он соблаз­нил­ся запа­хом уго­ще­ния, кото­рое гото­ви­лось в сосед­нем Мар­со­вом хра­ме для салий­ских жре­цов¹³⁰, сошел с судей­ско­го крес­ла, под­нял­ся в храм и вме­сте с ними воз­лег за тра­пе­зу. От сто­ла он отхо­дил не рань­ше, чем отя­желев и взмок­нув, и тут же ложил­ся навз­ничь, чтобы во сне ему облег­чи­ли желудок, вста­вив перыш­ко в рази­ну­тый рот. (2) Спал он очень мало и обыч­но не засы­пал до полу­но­чи, зато ино­гда задре­мы­вал днем, во вре­мя суда, и ора­то­ры, нароч­но повы­шая голос, с трудом мог­ли его раз­будить. К жен­щи­нам страсть он питал без­мер­ную, к муж­чи­нам зато вовсе был рав­но­ду­шен. До игры в кости он был вели­кий охот­ник и даже выпу­стил о ней книж­ку; играл он и в поезд­ках, при­спо­со­бив дос­ку к коляс­ке так, чтобы кости не сме­ши­ва­лись.

34. При­род­ная его сви­ре­пость и кро­во­жад­ность обна­ру­жи­ва­лась как в боль­шом, так и в малом. Пыт­ки при допро­сах и каз­ни отце­убийц¹³¹ застав­лял он про­из­во­дить немед­ля и у себя на гла­зах. Одна­жды в Тибу­ре он поже­лал видеть казнь по древ­не­му обы­чаю¹³², пре­ступ­ни­ки уже были при­вя­за­ны к стол­бам, но не нашлось пала­ча; тогда он вызвал пала­ча из Рима и тер­пе­ли­во ждал его до само­го вече­ра. На гла­ди­а­тор­ских играх, сво­их или чужих¹³³, он вся­кий раз при­ка­зы­вал доби­вать даже тех, кто упал слу­чай­но, осо­бен­но же рети­а­ри­ев: ему хоте­лось посмот­реть в лицо уми­раю­щим. (2) Когда какие-то еди­но­бор­цы пора­зи­ли друг дру­га насмерть, он тот­час при­ка­зал изгото­вить для него из мечей того и дру­го­го малень­кие ножич­ки. Зве­ри­ны­ми трав­ля­ми и полу­ден­ны­ми побо­и­ща­ми¹³⁴ увле­кал­ся он до того, что являл­ся на зре­ли­ща ран­ним утром и оста­вал­ся сидеть даже когда все рас­хо­ди­лись зав­тра­кать. Кро­ме зара­нее назна­чен­ных бой­цов, он посы­лал на аре­ну людей по пустым и слу­чай­ным при­чи­нам — напри­мер, рабо­чих, слу­жи­те­лей и тому подоб­ных, если вдруг пло­хо работа­ла маши­на, подъ­ем­ник или еще что-нибудь. Одна­жды он заста­вил бить­ся даже одно­го сво­его раба-име­но­ва­те­ля¹³⁵, как тот был, в тоге.

35. Но силь­нее все­го в нем была недо­вер­чи­вость и тру­сость. Даже в пер­вые дни прав­ле­ния, ста­ра­ясь пока­зать себя про­стым и доступ­ным, он решал­ся вый­ти на пир толь­ко под охра­ной копье­нос­цев и с сол­да­та­ми вме­сто при­служ­ни­ков, а наве­щая боль­ных, вся­кий раз при­ка­зы­вал зара­нее обыс­кать спаль­ню, обша­рив и пере­трях­нув тюфя­ки и про­сты­ни. А впо­след­ст­вии даже те, кто при­хо­дил к нему с при­ве­том, все до одно­го под­вер­га­лись стро­жай­ше­му обыс­ку: (2) лишь с трудом и не сра­зу согла­сил­ся он изба­вить от ощу­пы­ва­ния жен­щин, маль­чи­ков и дево­чек, и не отби­рать у про­во­жа­тых или пис­цов их ящич­ки с перья­ми и гри­фе­ля­ми. Камилл, начи­ная мятеж, был уве­рен, что Клав­дия мож­но запу­гать и без вой­ны: он отпра­вил ему пись­мо, пол­ное над­мен­ных оскорб­ле­ний и угроз, с тре­бо­ва­ни­ем оста­вить власть и част­ным чело­ве­ком уда­лить­ся на покой, — и дей­ст­ви­тель­но, Клав­дий, созвав пер­вых лиц в государ­стве, стал делить­ся с ними сомне­ни­я­ми, не послу­шать­ся ли ему Камил­ла. 36. А лож­ный слух о каком-то заго­во­ре при­вел его в такой ужас, что он и впрямь попы­тал­ся отречь­ся от вла­сти. Когда же, как я рас­ска­зы­вал¹³⁶, во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния близ него был схва­чен чело­век с кин­жа­лом, то он спеш­но, через гла­ша­та­ев¹³⁷, созвал сенат, со сле­за­ми и воп­ля­ми жало­вал­ся на свою долю, на гро­зя­щие ото­всюду опас­но­сти и дол­го потом не пока­зы­вал­ся людям на гла­за. Даже пыл­кую его любовь к Мес­са­лине заглу­шил в нем не столь­ко позор уни­же­ний, сколь­ко страх перед опас­но­стью: он поду­мал, что она доби­ва­ет­ся вла­сти для сво­его любов­ни­ка Силия, и в жал­ком тре­пе­те бежал в лагерь, всю доро­гу толь­ко и спра­ши­вая, креп­ка ли еще его власть.

37. Не было доно­са, не было донос­чи­ка столь ничтож­но­го, чтобы он по малей­ше­му подо­зре­нию не бро­сил­ся защи­щать­ся или мстить. Один из тяжу­щих­ся, подой­дя к нему с при­вет­ст­ви­ем, отвел его в сто­ро­ну и ска­зал, что видел сон, буд­то его, импе­ра­то­ра, кто-то убил; а немно­го пого­дя, слов­но при­знав убий­цу, ука­зал ему на под­хо­дя­ще­го с про­ше­ньем сво­его про­тив­ни­ка; и тут же, слов­но с полич­ным, того пота­щи­ли на казнь. (2) Подоб­ным же обра­зом, гово­рят, погуб­лен был и Аппий Силан. Уни­что­жить его сго­во­ри­лись Мес­са­ли­на и Нар­цисс, поде­лив роли: один на рас­све­те ворвал­ся в при­твор­ном смя­те­нии в спаль­ню к хозя­и­ну, уве­ряя, буд­то видел во сне, как Аппий на него напал; дру­гая с дела­ным изум­ле­ни­ем ста­ла рас­ска­зы­вать, буд­то и ей вот уже несколь­ко ночей снит­ся тот же сон; а когда затем по уго­во­ру доло­жи­ли, что к импе­ра­то­ру ломит­ся Аппий, кото­ро­му нака­нуне было веле­но явить­ся в этот самый час, то это пока­за­лось таким явным под­твер­жде­ни­ем сна, что его тот­час при­ка­за­но было схва­тить и каз­нить. А на сле­дую­щий день Клав­дий без сму­ще­нья рас­ска­зал сена­ту, как было дело, бла­го­дар­но вос­хва­ляя сво­его отпу­щен­ни­ка, кото­рый и во сне печет­ся о его без­опас­но­сти.

38. Гнев и вспыль­чи­вость он сам при­зна­вал в себе, но в эдик­те оправ­ды­вал с раз­бо­ром и то и дру­гое, обе­щая, что вспыш­ки его будут недол­ги и без­вред­ны, а гнев — спра­вед­лив. Когда из Остии не высла­ли лодок, чтобы встре­тить его у вхо­да в Тибр, он напал на остий­цев с такой яро­стью, слов­но они, как он сам гово­рил, раз­жа­ло­ва­ли его в сол­да­ты, а потом вдруг всех про­стил и чуть ли не изви­нял­ся перед ними. (2) Тех, кто не вовре­мя под­хо­дил к нему при наро­де, он оттал­ки­вал сво­ею рукой. Одно­го пис­ца из каз­на­чей­ства, а потом одно­го сена­то­ра пре­тор­ско­го зва­ния он без вины и не слу­шая оправ­да­ний отпра­вил в ссыл­ку за то, что пер­вый слиш­ком рети­во высту­пал про­тив него в суде, когда он еще был част­ным чело­ве­ком, а вто­рой в быт­ность свою эди­лом нака­зал съем­щи­ков из его поме­стий за про­ти­во­за­кон­ную про­да­жу варе­ной пищи¹³⁸ и при­бил всту­пив­ше­го­ся за них ста­ро­сту. За это он даже отнял у эди­лов над­зор за каба­ка­ми.

(3) Глу­по­сти сво­ей он так­же не скры­вал; прав­да, в несколь­ких мел­ких речах он уве­рял, буд­то он нароч­но при­тво­рял­ся глуп­цом при Гае¹³⁹, так как ина­че не остал­ся бы жив и не достиг бы сво­его поло­же­ния, одна­ко нико­го этим он не убедил, так как немно­го спу­стя появи­лась книж­ка под загла­ви­ем «Воз­не­се­ние дура­ков», в кото­рой гово­ри­лось, что при­твор­ных глуп­цов не быва­ет.

39. Кро­ме все­го это­го, людей удив­ля­ла его забыв­чи­вость и без­дум­ность — то, что гре­ки назы­ва­ют рас­се­ян­но­стью и незря­че­стью. Так, после убий­ства Мес­са­ли­ны, садясь за стол, он спро­сил, поче­му же не при­хо­дит импе­ра­три­ца?¹⁴⁰ И мно­гих дру­гих, при­го­во­рен­ных к каз­ни, он на сле­дую­щий же день звал на совет или на игру в кости, а так как они не явля­лись, то обзы­вал их через послан­ных сон­лив­ца­ми. (2) Соби­ра­ясь вопре­ки обы­чаю взять Агрип­пи­ну в жены, он про­дол­жал во вся­кой речи назы­вать ее и доч­кой и пито­ми­цей, кото­рая была рож­де­на и взле­ле­я­на на его груди. А соби­ра­ясь усы­но­вить Неро­на — слов­но мало его осуж­да­ли за то, что, имея сына на воз­расте, он еще заво­дит пасын­ка! — он мно­го раз заяв­лял во все­услы­ша­ние, что в род Клав­ди­ев еще никто нико­гда не всту­пал через усы­нов­ле­ние.

40. В сло­вах и поступ­ках обна­ру­жи­вал он часто такую необ­ду­ман­ность, что каза­лось, он не зна­ет и не пони­ма­ет, кто он, с кем, где и когда гово­рит. Одна­жды, когда речь шла о мяс­ни­ках и вино­тор­гов­цах, он вос­клик­нул в сена­те: «Ну раз­ве мож­но жить без говяди­ны, я вас спра­ши­ваю?» — и стал рас­пи­сы­вать, сколь­ко добра в ста­рое вре­мя быва­ло в тех хар­чев­нях, откуда он сам когда-то брал вино. (2) Под­дер­жав одно­го кан­дида­та в кве­сто­ры, он объ­яс­нил это, меж­ду про­чим, тем, что когда он лежал боль­ной и про­сил пить, отец это­го чело­ве­ка под­нес ему холод­ной воды. Об одной свиде­тель­ни­це, вызван­ной в сенат, он заявил: «Это отпу­щен­ни­ца моей мате­ри, из гор­нич­ных, но меня она все­гда почи­та­ла как хозя­и­на, — гово­рю об этом пото­му, что в моем доме и посей­час иные не при­зна­ют меня за хозя­и­на». (3) И даже в суде, когда жите­ли Остии про­си­ли его о какой-то мило­сти, он им крик­нул в серд­цах, что им не за что ждать от него услу­ги — он в сво­их поступ­ках волен, как и вся­кий дру­гой. Вся­кий день и едва ли не вся­кий час у него на язы­ке были при­сло­вья: «Или я, по-тво­е­му, Теле­ге­ний!»¹⁴¹, «Бол­тай, да рукам воли не давай» и мно­гие в том же роде, непри­лич­ные даже для про­сто­го чело­ве­ка, не гово­ря уже о пра­ви­те­ле. А ведь он не лишен был ни уче­но­сти, ни крас­но­ре­чия и все­гда с усер­ди­ем зани­мал­ся бла­го­род­ны­ми искус­ства­ми.

41. Исто­рию он начал сочи­нять еще в юно­сти, по сове­ту Тита Ливия и с помо­щью Суль­пи­ция Фла­ва. Но когда он в пер­вый раз высту­пил с нею перед боль­шим собра­ни­ем, то с трудом дочи­тал до кон­ца, и сам был вино­ват, что встре­ти­ли его холод­но. Дело в том, что в нача­ле чте­ния вдруг под­ло­ми­лись несколь­ко сиде­ний под каким-то тол­стя­ком, вызвав общий хохот; шум уда­лось унять, но и после это­го Клав­дий, то и дело вспо­ми­ная о слу­чив­шем­ся, не мог удер­жать­ся от хихи­ка­нья. (2) Во вре­мя сво­его прав­ле­ния он так­же мно­го писал и все­гда огла­шал напи­сан­ное с помо­щью чте­ца¹⁴². Начал он свою исто­рию с убий­ства дик­та­то­ра Цеза­ря, но потом пере­шел к позд­ней­шим вре­ме­нам и взял нача­лом уста­нов­ле­ние граж­дан­ско­го мира¹⁴³. Он видел, что о собы­ти­ях более ран­них прав­ди­вый и сво­бод­ный рас­сказ уже был невоз­мо­жен, так как за это его бра­ни­ли и мать и баб­ка; и о пред­ше­ст­ву­ю­щих вре­ме­нах он оста­вил толь­ко две кни­ги, а о после­дую­щих — сорок одну. (3) Сочи­нил он так­же восемь книг о сво­ей жиз­ни, напи­сан­ных не столь­ко без­вкус­но, сколь­ко бес­тол­ко­во; а так­же «В защи­ту Цице­ро­на про­тив писа­ний Ази­ния Гал­ла»¹⁴⁴, про­из­веде­ние весь­ма уче­ное. Он даже выду­мал три новых бук­вы¹⁴⁵, счи­тая необ­хо­ди­мым при­ба­вить их к ста­рым; еще в быт­ность свою част­ным чело­ве­ком он издал об этом кни­гу, а став пра­ви­те­лем, без труда добил­ся при­ня­тия этих букв во все­об­щее употреб­ле­ние. Зна­ки их сохра­ни­лись во мно­гих кни­гах, ведо­мо­стях и над­пи­сях на построй­ках.

42. Гре­че­ской сло­вес­но­стью зани­мал­ся он с не мень­шим ста­ра­ни­ем, при вся­ком удоб­ном слу­чае выра­жая свою любовь и пред­по­чте­ние к это­му язы­ку. К одно­му вар­ва­ру, кото­рый раз­го­ва­ри­вал и по-гре­че­ски и по-латы­ни, он обра­тил­ся со сло­ва­ми: «Так как ты вла­де­ешь обо­и­ми мои­ми язы­ка­ми…» Пред­ла­гая вни­ма­нию отцов-сена­то­ров про­вин­цию Ахайю, он гово­рил, что она доро­га ему из-за их уче­ных свя­зей. А гре­че­ским послам в сена­те он неред­ко отве­чал целы­ми реча­ми. Даже в суде он любил напо­ми­нать сти­хи Гоме­ра. А когда ему слу­ча­лось нака­зать непри­я­те­ля или зло­умыш­лен­ни­ка, он вся­кий раз давал началь­ни­ку тело­хра­ни­те­лей, на его обыч­ный запрос, сле­дую­щий пароль:

(2) По-гре­че­ски он тоже писал исто­рии: этрус­скую — в два­дца­ти кни­гах и кар­фа­ген­скую — в вось­ми. По этой при­чине он при­со­еди­нил к ста­ро­му алек­сан­дрий­ско­му Мусею¹⁴⁷ новый, назван­ный его име­нем¹⁴⁸, и рас­по­рядил­ся, чтобы из года в год по уста­нов­лен­ным дням сме­ня­ю­щи­е­ся чте­цы огла­ша­ли в одном из них этрус­скую исто­рию, в дру­гом — кар­фа­ген­скую: кни­гу за кни­гой, с нача­ла до кон­ца, как на откры­тых чте­ни­ях.

43. К кон­цу жиз­ни он начал обна­ру­жи­вать явные при­зна­ки сожа­ле­ния о бра­ке с Агрип­пи­ной и усы­нов­ле­нии Неро­на. Когда одна­жды воль­ноот­пу­щен­ни­ки с похва­лой вспо­ми­на­ли, как нака­нуне он назна­чил в суде нака­за­ние жен­щине, обви­нен­ной в пре­лю­бо­де­я­нии, он вос­клик­нул, что волею судь­бы и его все жены были без­нрав­ст­вен­ны¹⁴⁹, но не были без­на­ка­зан­ны; а потом, увидав Бри­та­ни­ка, он креп­ко обнял его, поже­лал ему вырас­ти, чтобы при­нять от отца отчет во всех делах, и доба­вил: «Ранив­ший исце­лит!»¹⁵⁰. А соби­ра­ясь облечь его, еще без­усо­го под­рост­ка, в тогу совер­шен­но­лет­не­го — рост его уже поз­во­лял это — он про­из­нес: «Пусть, нако­нец, у рим­ско­го наро­да будет насто­я­щий Цезарь!»¹⁵¹. 44. Вско­ре затем он соста­вил и заве­ща­ние¹⁵², скре­пив его печа­тя­ми всех долж­ност­ных лиц. Он пошел бы и даль­ше, но встре­во­жен­ная этим Агрип­пи­на, кото­рую уже не толь­ко соб­ст­вен­ная совесть, но и мно­го­чис­лен­ные донос­чи­ки обли­ча­ли в нема­лых пре­ступ­ле­ни­ях, опе­ре­ди­ла его.

(2) Умер он от яда¹⁵³, как при­зна­ют все; но кто и где его дал, о том гово­рят по-раз­но­му. Одни сооб­ща­ют, что сде­лал это евнух Галот, про­ве­ряв­ший его куша­нья за тра­пе­зой жре­цов на Капи­то­лии¹⁵⁴, дру­гие — что сама Агрип­пи­на за домаш­ним обедом под­нес­ла ему отра­ву в белых гри­бах, его люби­мом лаком­стве. Что слу­чи­лось потом, так­же рас­ска­зы­ва­ют раз­лич­но. (3) Боль­шин­ство сооб­ща­ет, что тот­час после отрав­ле­ния у него отнял­ся язык, и он, про­му­чась целую ночь, умер на рас­све­те. Неко­то­рые же пере­да­ют, что спер­ва он впал в бес­па­мят­ство, потом от пере­пол­не­ния желуд­ка его вырва­ло всем съе­ден­ным, и отра­ву ему дали вновь — то ли под­ло­жив в кашу, буд­то ему нуж­но было под­кре­пить­ся после рвоты, то ли введя ее с про­мы­ва­ни­ем, чтобы этим яко­бы облег­чить его от тяже­сти в желуд­ке.

45. Смерть его скры­ва­ли, пока не обес­пе­чи­ли всё для его пре­ем­ни­ка. При­но­си­ли обе­ты о его здо­ро­вье, слов­но он был болен, при­во­ди­ли во дво­рец комеди­ан­тов, слов­но он желал раз­влечь­ся. Скон­чал­ся он в тре­тий день до октябрь­ских календ^[3] в кон­суль­ство Ази­ния Мар­цел­ла и Аци­лия Ави­о­лы, на шесть­де­сят чет­вер­том году жиз­ни и четыр­на­дца­том году вла­сти¹⁵⁵. Погре­бен­ный с пыш­но­стью, подо­баю­щей пра­ви­те­лю, он был сопри­чтен к богам; впо­след­ст­вии Нерон отка­зал ему в этих поче­стях и отме­нил их, но затем Вес­па­си­ан вос­ста­но­вил их вновь.

46. Пред­ве­ща­ни­ем его смер­ти были важ­ные зна­ме­нья. На небе яви­лась хво­ста­тая звезда, так назы­вае­мая коме­та; мол­ния уда­ри­ла в памят­ник его отца, Дру­за; мно­го долж­ност­ных лиц, боль­ших и малых, скон­ча­лось в тот же год¹⁵⁶. Да и сам он, как кажет­ся, знал и не скры­вал бли­зо­сти сво­его кон­ца. Это вид­но из того, что при назна­че­нии кон­су­лов он назна­чил их толь­ко до меся­ца сво­ей смер­ти; в послед­ний раз при­сут­ст­вуя в сена­те, он вся­че­ски уве­ще­вал сыно­вей жить меж собою в согла­сии и с моль­бою про­сил сена­то­ров поза­бо­тить­ся об их моло­до­сти; а в послед­ний раз заседая в суде, он про­из­нес, что бли­зок его жиз­нен­ный пре­дел и, несмот­ря на общее воз­му­ще­ние¹⁵⁷, повто­рил это сно­ва и сно­ва.