Жизнь двенадцати цезарей

Книга третья

1. Пат­ри­ци­ан­ский род Клав­ди­ев — был ведь и пле­бей­ский род, носив­ший то же имя, не менее вли­я­тель­ный и важ­ный — берет свое нача­ло из Регилл, сабин­ско­го город­ка. Отсюда с боль­шою тол­пой кли­ен­тов пере­се­лил­ся он в неза­дол­го до того осно­ван­ный Рим по почи­ну Тита Тация, сопра­ви­те­ля Рому­ла, или же, как вер­нее гово­рят, по почи­ну Атты Клав­дия¹, гла­вы рода, уже лет через пять после изгна­ния царей. Здесь этот род был при­нят в чис­ло пат­ри­ци­ев² и полу­чил от государ­ства для кли­ен­тов — поле за Ание­ном³, а для себя — усы­паль­ни­цу под Капи­то­лий­ским хол­мом⁴. (2) И затем с тече­ни­ем вре­ме­ни он удо­сто­ил­ся кон­суль­ства два­дцать восемь раз, дик­та­ту­ры — пять раз, цен­зор­ства — семь раз, шести три­ум­фов и двух ова­ций. Чле­ны это­го рода носи­ли раз­лич­ные име­на и про­зви­ща: толь­ко имя Луций было отверг­ну­то с обще­го согла­сия после того, как из двух роди­чей, носив­ших это имя, один был ули­чен в раз­бое, а дру­гой в убий­стве. В чис­ле дру­гих про­звищ при­ня­ли они и про­зви­ще «Нерон», что на сабин­ском язы­ке озна­ча­ет «храб­рый» и «силь­ный»⁵.

2. Мно­гих Клав­ди­ев извест­ны мно­гие выдаю­щи­е­ся заслу­ги перед государ­ст­вом, но так­же и мно­гие про­ступ­ки ино­го рода. Упо­мя­ну лишь о важ­ней­ших. Аппий Сле­пой убедил рим­лян не всту­пать в пагуб­ный дого­вор с царем Пирром⁶. Клав­дий Кав­дик пер­вый про­вел флот через про­лив и изгнал кар­фа­ге­нян из Сици­лии⁷. Тибе­рий Нерон^[4] раз­гро­мил шед­ше­го из Испа­нии с огром­ны­ми сила­ми Гасдру­ба­ла, не дав ему соеди­нить­ся с его бра­том Ган­ни­ба­лом. (2) С дру­гой сто­ро­ны, Клав­дий Регил­ли­ан, децем­вир для сочи­не­ния зако­нов, под­стре­кае­мый стра­стью, поку­шал­ся силою обра­тить в раб­ство сво­бод­ную девуш­ку, и это было при­чи­ной вто­ро­го отде­ле­ния пле­бе­ев от пат­ри­ци­ев⁸. Клав­дий Русс⁹, поста­вив­ший себе увен­чан­ную ста­тую на Аппи­е­вом Фору­ме, пытал­ся через кли­ен­тов под­чи­нить себе всю Ита­лию. Клав­дий Пуль­хр, у кото­ро­го в Сици­лии при гада­нии цып­ля­та не хоте­ли брать корм, бро­сил их в море, как бы в насмеш­ку над зна­ме­ньем ска­зав: «Пусть они пьют, если не хотят есть!» — а сам всту­пил в мор­ское сра­же­ние и был раз­бит; когда же после это­го сенат велел ему назна­чить дик­та­то­ра, он, слов­но опять поте­ша­ясь над бед­ст­ви­ем государ­ства, назна­чил сво­его посыль­но­го Гли­кия¹⁰. (3) Жен­щи­ны из это­го рода оста­ви­ли в памя­ти столь же несхо­жие при­ме­ры. В самом деле, к нему при­над­ле­жа­ли обе Клав­дии: и та, кото­рая сня­ла с мели на Тибр­ском бро­де корабль со свя­ты­ня­ми Иудей­ской Мате­ри богов, помо­лив­шись при всех, чтобы он тогда лишь пошел за нею, если она дей­ст­ви­тель­но чиста¹¹; и та, кото­рая пер­вой из жен­щин была обви­не­на перед наро­дом в оскорб­ле­нии вели­че­ства, за то, что она, с трудом про­би­ра­ясь на повоз­ке сквозь густую тол­пу, гром­ко поже­ла­ла, чтобы ее брат Пуль­хр вос­крес и сно­ва погу­бил флот, и этим поуба­вил бы в Риме наро­ду.

(4) Кро­ме того, извест­но, что все Клав­дии все­гда были убеж­ден­ны­ми опти­ма­та­ми, побор­ни­ка­ми досто­ин­ства и могу­ще­ства пат­ри­ци­ев, за исклю­че­ни­ем одно­го лишь Пуб­лия Кло­дия¹², кото­рый ради того, чтобы изгнать из Рима Цице­ро­на, дал усы­но­вить себя пле­бею, моло­же даже, чем он сам. В отно­ше­нии к наро­ду все они были так непри­ми­ри­мы и над­мен­ны, что даже под уго­лов­ным обви­не­ни­ем никто из них не уни­жал­ся до того, чтобы облечь­ся в тра­ур и про­сить граж­дан о снис­хож­де­нии; неко­то­рые в пере­бран­ках и рас­прях нано­си­ли побои даже народ­ным три­бу­нам. А одна вестал­ка, когда ее брат¹³ справ­лял три­умф про­тив воли наро­да, взо­шла к нему на колес­ни­цу и сопро­вож­да­ла его до само­го Капи­то­лия, чтобы никто из три­бу­нов не мог вме­шать­ся или нало­жить запрет.

3. От это­го кор­ня и ведет свой род Тибе­рий Цезарь, и при­том по отцов­ской и мате­рин­ской линии сра­зу: по отцу — от Тибе­рия Неро­на, по мате­ри — от Аппия Пуль­х­ра, а они оба были сыно­вья­ми Аппия Сле­по­го. Он при­над­ле­жал и к семей­ству Ливи­ев, кото­рое усы­но­ви­ло его деда по мате­ри. Это было семей­ство пле­бей­ское, но и оно поль­зо­ва­лось нема­лым поче­том и было удо­сто­е­но вось­ми кон­сульств, двух цен­зорств, трех три­ум­фов и даже постов дик­та­то­ра и началь­ни­ка кон­ни­цы. Сла­ви­лось оно и зна­ме­ни­ты­ми мужа­ми, более все­го — Сали­на­то­ром и Дру­за­ми. (2) Сали­на­тор в быт­ность свою цен­зо­ром заклей­мил за лег­ко­мыс­лие все рим­ские три­бы, пото­му что они, обви­нив и осудив его после пер­во­го его кон­суль­ства, тем не менее вновь избра­ли его и кон­су­лом и цен­зо­ром¹⁴. Друз убил в еди­но­бор­стве Дра­вза, вра­же­ско­го вождя, и сохра­нил его про­зви­ще за собой и за потом­ка­ми. Он же, гово­рят, в сане про­пре­то­ра вер­нул из про­вин­ции Гал­лии то золо­то, кото­рое было выпла­че­но сено­нам¹⁵ при оса­де Капи­то­лия и кото­рое, вопре­ки пре­да­нию, не отбил у них Камилл. Его пра­пра­внук¹⁶ полу­чил зва­ние «заступ­ни­ка сена­та» за выдаю­щи­е­ся услу­ги в борь­бе про­тив Грак­хов; он оста­вил сына¹⁷, кото­рый во вре­мя таких же раздо­ров замыс­лил было нема­ло раз­лич­ных пред­при­я­тий, но был веро­лом­но убит сво­и­ми про­тив­ни­ка­ми.

4. Отец Тибе­рия, Нерон, был в алек­сан­дрий­скую вой­ну кве­сто­ром Гая Цеза­ря и, началь­ст­вуя над фло­том, мно­го спо­соб­ст­во­вал его победе. За это он был назна­чен пон­ти­фи­ком на место Пуб­лия Сци­пи­о­на и отправ­лен в Гал­лию для устрой­ства коло­ний, сре­ди кото­рых были Нар­бон и Аре­ла­те. Одна­ко после убий­ства Цеза­ря, когда в стра­хе перед новы­ми сму­та­ми все как один при­ни­ма­ли реше­нье пре­дать это дело забве­нию, он пред­ло­жил даже выдать награ­ду тира­но­убий­цам. (2) Затем он был пре­то­ром; в кон­це года, когда сре­ди три­ум­ви­ров воз­ник раздор, он остал­ся в долж­но­сти доль­ше закон­но­го сро­ка и после­до­вал в Перу­зию за кон­су­лом Луци­ем Анто­ни­ем, бра­том три­ум­ви­ра; а когда осталь­ные сда­лись, он один про­дол­жал бороть­ся. Он бежал в Пре­не­сте, потом в Неа­поль, и после тщет­ных попы­ток при­звать рабов к сво­бо­де¹⁸, укрыл­ся в Сици­лии; (3) но, оскорб­лен­ный тем, что здесь его не сра­зу допу­сти­ли к Секс­ту Пом­пею и не при­зна­ли за ним пра­ва на фас­ки¹⁹, он пере­брал­ся к Мар­ку Анто­нию в Ахайю. Вме­сте с ним он вско­ре вер­нул­ся в Рим по заклю­че­нии обще­го мира, и здесь по тре­бо­ва­нию Авгу­ста усту­пил ему свою жену Ливию Дру­зил­лу²⁰, кото­рая уже роди­ла ему сына и была бере­мен­на вто­рым. Вско­ре после это­го он скон­чал­ся, оста­вив обо­их сыно­вей, Тибе­рия и Дру­за Неро­нов.

5. Неко­то­рые пола­га­ли, что Тибе­рий родил­ся в Фун­дах, но это — лишь нена­деж­ная догад­ка, осно­ван­ная на том, что в Фун­дах роди­лась его баб­ка по мате­ри, и что впо­след­ст­вии по поста­нов­ле­нию сена­та там была воз­двиг­ну­та ста­туя Бла­го­ден­ст­вия. Одна­ко более мно­го­чис­лен­ные и надеж­ные источ­ни­ки пока­зы­ва­ют, что родил­ся он в Риме, на Пала­тине, в шест­на­дца­тый день до декабрь­ских календ²¹, в кон­суль­ство Мар­ка Эми­лия Лепида (вто­рич­ное) и Луция Муна­ция План­ка, во вре­мя филип­пий­ской вой­ны. Так запи­са­но в лето­пи­сях и в государ­ст­вен­ных ведо­мо­стях. Впро­чем, иные отно­сят его рож­де­ние к преды­ду­ще­му году, при кон­су­лах Гир­ции и Пан­се, иные — к после­дую­ще­му, при кон­су­лах Сер­ви­лии Исав­ри­ке и Луции Анто­нии.

6. Мла­ден­че­ство и дет­ство было у него тяже­лым и неспо­кой­ным, так как он повсюду сопро­вож­дал роди­те­лей в их бег­стве. В Неа­по­ле, когда они тай­но спа­са­лись на корабль от насти­гаю­ще­го вра­га, он два­жды чуть не выдал их сво­им пла­чем, отто­го что люди, их сопро­вож­дав­шие, хоте­ли отнять его спер­ва от груди кор­ми­ли­цы, а потом из объ­я­тий мате­ри, когда нуж­но было облег­чить ношу сла­бых жен­щин. (2) Вме­сте с ними объ­е­хал он и Сици­лию и Ахайю, где нахо­дил­ся на попе­че­нии горо­да лакеде­мо­нян²², кли­ен­тов рода Клав­ди­ев; уез­жая оттуда, ночью в доро­ге он под­верг­ся смер­тель­ной опас­но­сти, когда лес со всех сто­рон вдруг вспых­нул пожа­ром, и пла­мя подо­бра­лось к пут­ни­кам так близ­ко, что опа­ли­ло Ливии воло­сы и край одеж­ды. (3) Подар­ки, кото­рые он полу­чил в Сици­лии от Пом­пеи, сест­ры Секс­та Пом­пея, — плащ, пряж­ка и золотые бул­лы²³ — уце­ле­ли, и до сих пор их пока­зы­ва­ют в Бай­ях.

По воз­вра­ще­нии в Рим он был усы­нов­лен по заве­ща­нию сена­то­ром Мар­ком Гал­ли­ем; в наслед­ство он всту­пил, но от име­ни вско­ре отка­зал­ся, так как Гал­лий при­над­ле­жал к чис­лу про­тив­ни­ков Авгу­ста. (4) В девять лет он про­из­нес с рост­раль­ной три­бу­ны речь над скон­чав­шим­ся отцом. Потом, под­рост­ком, в Актий­ском три­ум­фе он сопро­вож­дал колес­ни­цу Авгу­ста вер­хом на левой при­стяж­ной, меж­ду тем как на пра­вой при­стяж­ной ехал Мар­целл, сын Окта­вии. На асти­че­ских играх²⁴ он был рас­по­ряди­те­лем, а на Тро­ян­ских играх²⁵ в цир­ке воз­глав­лял отряд стар­ших маль­чи­ков.

7. Достиг­нув совер­шен­но­ле­тия, свою моло­дость и даль­ней­шие годы, вплоть до при­хо­да к вла­сти, про­вел он вот каким обра­зом.

Гла­ди­а­тор­ские бои он устра­и­вал в память отца и потом в память сво­его деда Дру­за в раз­лич­ных местах и в раз­лич­ное вре­мя: в пер­вый раз на фору­ме, во вто­рой — в амфи­те­ат­ре; для них он при­гла­шал даже отстав­ных заслу­жен­ных гла­ди­а­то­ров²⁶ за воз­на­граж­де­ние в сто тысяч сестер­ци­ев. Давал он и игры, но не при­сут­ст­во­вал на них. Все это устра­и­ва­лось с боль­шой пыш­но­стью, на сред­ства мате­ри и отчи­ма.

(2) Женил­ся он на Агрип­пине, доче­ри Мар­ка Агрип­пы и внуч­ке Цеци­лия Атти­ка, рим­ско­го всад­ни­ка, пись­ма к кото­ро­му оста­вил Цице­рон²⁷. Но хотя они жили в согла­сии, хотя она уже роди­ла ему сына Дру­за и была бере­мен­на во вто­рой раз, ему было веле­но дать ей раз­вод²⁸ и немед­лен­но всту­пить в брак с Юли­ей, доче­рью Авгу­ста. Для него это было без­мер­ной душев­ною мукой: к Агрип­пине он питал глу­бо­кую сер­деч­ную при­вя­зан­ность, Юлия же сво­им нра­вом была ему про­тив­на — он пом­нил, что еще при пер­вом муже она иска­ла бли­зо­сти с ним, и об этом даже гово­ри­ли повсюду. (3) Об Агрип­пине он тос­ко­вал и после раз­во­да; и когда один толь­ко раз слу­чи­лось ему ее встре­тить, он про­во­дил ее таким взглядом, дол­гим и пол­ным слез, что были при­ня­ты меры, чтобы она боль­ше нико­гда не попа­да­лась ему на гла­за. С Юли­ей он пона­ча­лу жил в ладу и отве­чал ей любо­вью, но потом стал все боль­ше от нее отстра­нять­ся; а после того, как не ста­ло сына, кото­рый был зало­гом их сою­за, он даже спал отдель­но. Сын этот родил­ся в Акви­лее и умер еще мла­ден­цем. Бра­та сво­его Дру­за он поте­рял в Гер­ма­нии: тело его он доста­вил в Рим и всю доро­гу шел пеш­ком впе­ре­ди.

8. Граж­дан­скую дея­тель­ность он начал с того, что в при­сут­ст­вии Авгу­ста защи­щал в несколь­ких про­цес­сах царя Архе­лая, жите­лей Тралл и жите­лей Фес­са­лии; под­дер­жал перед сена­том прось­бу горо­дов Лаоди­кеи, Фиа­ти­ры и Хиоса, постра­дав­ших от зем­ле­тря­се­ния и умо­ляв­ших о помо­щи; при­влек к суду Фан­ния Цепи­о­на, кото­рый с Варро­ном Муре­ной соста­вил заго­вор про­тив Авгу­ста, и добил­ся его осуж­де­ния за оскорб­ле­ние вели­че­ства. В то же вре­мя выпол­нял он и два дру­гие пору­че­ния: по под­во­зу хле­ба, кото­ро­го начи­на­ло недо­ста­вать, и по обсле­до­ва­нию эрга­сту­лов во всей Ита­лии²⁹, хозя­е­ва кото­рых снис­ка­ли все­об­щую нена­висть тем, что хва­та­ли и скры­ва­ли в зато­че­нии не толь­ко сво­бод­ных пут­ни­ков, но и тех, кто искал таких убе­жищ из стра­ха перед воен­ной служ­бой.

9. Воен­ную служ­бу он начал в кан­та­брий­ском похо­де вой­ско­вым три­бу­ном. Потом он воз­гла­вил поход рим­ских войск на Восток, вер­нул армян­ское цар­ство Тиг­ра­ну и в сво­ем лаге­ре, перед три­бу­ной вое­на­чаль­ни­ка воз­ло­жил на него диа­де­му. Он же при­нял и зна­ме­на, отби­тые пар­фя­на­ми у Мар­ка Крас­са. Затем он око­ло года управ­лял Кос­ма­той Гал­ли­ей, неспо­кой­ной из-за раздо­ров вождей и набе­гов вар­ва­ров. После это­го он вел вой­ну с рета­ми и вин­де­ли­ка­ми, потом с пан­нон­ца­ми, потом с гер­ман­ца­ми; (2) в ретий­ской войне он поко­рил аль­пий­ские пле­ме­на, в пан­нон­ской — брев­ков и дал­ма­тов^[1], в гер­ман­ской он захва­тил сорок тысяч плен­ных, пере­се­лил их в Гал­лию и отвел им зем­лю воз­ле бере­га Рей­на. За эти победы он всту­пил в сто­ли­цу и с ова­ци­ей и на колес­ни­це, а еще до того, по сооб­ще­ни­ям неко­то­рых, был награж­ден три­ум­фаль­ны­ми укра­ше­ни­я­ми — награ­дой новой, не пре­до­став­ляв­шей­ся дото­ле нико­му.

(3) Долж­но­сти кве­сто­ра, пре­то­ра и кон­су­ла он зани­мал рань­ше сро­ка и почти без пере­ры­ва³⁰; а затем, спу­стя немно­го вре­ме­ни, полу­чил вто­рое кон­суль­ство и три­бун­скую власть на пять лет.

10. Но сре­ди пото­ка этих успе­хов, в рас­цве­те лет и сил он неожи­дан­но решил отой­ти от дел и уда­лить­ся как мож­но даль­ше. Быть может, его толк­ну­ло на это отвра­ще­ние к жене, кото­рую он не мог ни обви­нить, ни отверг­нуть, но не мог и боль­ше тер­петь; быть может — жела­ние не воз­буж­дать непри­яз­ни в Риме сво­ей неот­луч­но­стью и уда­ле­ни­ем укре­пить, а то и уве­ли­чить свое вли­я­ние к тому вре­ме­ни, когда государ­ству мог­ли бы пона­до­бить­ся его услу­ги. А по мне­нию неко­то­рых, он, видя под­рос­ших вну­ков Авгу­ста, доб­ро­воль­но усту­пил им место и поло­же­ние вто­ро­го чело­ве­ка в государ­стве, зани­мае­мое им так дол­го: в этом он сле­до­вал при­ме­ру Мар­ка Агрип­пы, кото­рый с при­бли­же­ни­ем Мар­ка Мар­цел­ла к государ­ст­вен­ным делам уда­лил­ся в Мити­ле­ны, чтобы сво­им при­сут­ст­ви­ем не мешать его делам и не ума­лять его зна­че­ния. (2) Впо­след­ст­вии Тибе­рий и сам ука­зы­вал на эту при­чи­ну³¹. Но тогда он про­сил отпу­стить его, ссы­ла­ясь лишь на уста­лость от государ­ст­вен­ных дел и на необ­хо­ди­мость отдох­но­ве­ния от трудов. Ни прось­бы мате­ри, умо­ляв­шей его остать­ся, ни жало­бы отчи­ма в сена­те на то, что он его покида­ет, не поко­ле­ба­ли его; а встре­тив еще более реши­тель­ное сопро­тив­ле­ние, он на четы­ре дня отка­зал­ся от пищи.

Добив­шись нако­нец поз­во­ле­ния уехать, он тот­час отпра­вил­ся в Остию, оста­вив в Риме жену и сына, не ска­зав ни сло­ва нико­му из про­во­жав­ших, и лишь с немно­ги­ми поце­ло­вав­шись на про­ща­ние. 11. Из Остии он поплыл вдоль бере­га Кам­па­нии. Здесь он задер­жал­ся было при изве­стии о нездо­ро­вье Авгу­ста; но так как пошли слу­хи, буд­то это он мед­лит, не сбу­дут­ся ли самые сме­лые его надеж­ды, он пустил­ся в море почти что в самую бурю и достиг, нако­нец, Родо­са. Кра­сота и здо­ро­вый воздух это­го ост­ро­ва при­влек­ли его еще тогда, когда он бро­сил здесь якорь на пути из Арме­нии.

Здесь он стал жить, как про­стой граж­да­нин, доволь­ст­ву­ясь скром­ным домом и немно­гим более про­стор­ной вил­лой. Без лик­то­ра и без рас­сыль­но­го он то и дело про­гу­ли­вал­ся по гим­на­сию и с мест­ны­ми гре­ка­ми общал­ся почти как рав­ный.

(2) Одна­жды, обду­мы­вая утром заня­тия насту­паю­ще­го дня, он ска­зал, что хотел бы посе­тить всех боль­ных³² в горо­де; при­сут­ст­ву­ю­щие непра­виль­но его поня­ли, и был издан при­каз при­не­сти всех боль­ных в город­ской пор­тик и уло­жить, глядя по тому, у кого какая болезнь. Пора­жен­ный этой неожи­дан­но­стью, Тибе­рий дол­го не знал, что делать, и нако­нец, обо­шел всех, перед каж­дым изви­ня­ясь за бес­по­кой­ство, как бы тот ни был убог и без­ве­стен. (3) Толь­ко один раз, не более того, виде­ли, как он про­явил свою три­бун­скую власть. Он был посто­ян­ным посе­ти­те­лем фило­соф­ских школ и чте­ний; и когда одна­жды меж­ду несго­вор­чи­вы­ми муд­ре­ца­ми воз­ник жесто­кий спор, он в него вме­шал­ся, но кто-то из спо­ря­щих тот­час осы­пал его бра­нью за под­держ­ку про­тив­ной сто­ро­ны. Тогда он неза­мет­но уда­лил­ся домой, а потом, вне­зап­но появив­шись в сопро­вож­де­нии лик­то­ров³³, через гла­ша­тая при­звал спор­щи­ка к суду и при­ка­зал бро­сить его в тем­ни­цу.

(4) Немно­го спу­стя он узнал, что Юлия, жена его, осуж­де­на за раз­врат и пре­лю­бо­де­я­ния, и что Август от его име­ни дал ей раз­вод. Он был рад это­му изве­стию, но все же почел сво­им дол­гом, сколь­ко мог, засту­пить­ся перед отцом за дочь в сво­их неод­но­крат­ных пись­мах, а Юлии оста­вил все подар­ки³⁴, какие дарил, хотя бы она того и не заслу­жи­ва­ла.

(5) Тем вре­ме­нем истек срок его три­бун­ской вла­сти. Тогда он при­знал­ся, нако­нец, что сво­им отъ­ездом он хотел лишь избе­жать упре­ков в сопер­ни­че­стве с Гаем и Луци­ем, что теперь это подо­зре­ние мино­ва­ло, Гай и Луций воз­му­жа­ли, ничто не угро­жа­ет их вто­ро­му месту в государ­стве, и он про­сит, нако­нец, поз­во­ле­ния повидать сво­их род­ст­вен­ни­ков, по кото­рым стос­ко­вал­ся. Но он полу­чил отказ: мало того, ему было объ­яв­ле­но, чтобы он оста­вил вся­кую заботу о род­ст­вен­ни­ках, кото­рых сам с такой охотою поки­нул. 12. И так он остал­ся на Родо­се про­тив воли, с трудом добив­шись с помо­щью мате­ри, чтобы для сокры­тия позо­ра он хотя бы име­но­вал­ся послан­ни­ком Авгу­ста.

(2) Теперь он жил не толь­ко как част­ный чело­век, но как чело­век гони­мый и тре­пе­щу­щий. Он уда­лил­ся в глубь ост­ро­ва, чтобы избе­жать зна­ков почте­ния от про­ез­жаю­щих — а их все­гда было мно­го, пото­му что ни один воен­ный или граж­дан­ский намест­ник, куда бы он ни направ­лял­ся, не упус­кал слу­чая завер­нуть на Родос. Но у него были и более важ­ные при­чи­ны для бес­по­кой­ства. Когда он совер­шил поезд­ку на Самос, чтобы повидать сво­его пасын­ка Гая, назна­чен­но­го намест­ни­ком Восто­ка, он заме­тил в нем отчуж­ден­ность, вызван­ную наго­во­ра­ми Мар­ка Лол­лия, его спут­ни­ка и руко­во­ди­те­ля. (3) Запо­до­зри­ли его и в том, что обя­зан­ным ему цен­ту­ри­о­нам, когда они воз­вра­ща­лись с побыв­ки в лаге­ря, он давал дву­смыс­лен­ные пись­ма к раз­лич­ным лицам, по-види­мо­му, под­стре­кав­шие их к мяте­жу. Узнав от Авгу­ста об этом подо­зре­нии, он стал бес­пре­стан­но тре­бо­вать, чтобы к нему при­ста­ви­ли чело­ве­ка из како­го угод­но сосло­вия для над­зо­ра за его сло­ва­ми и поступ­ка­ми. 13. Он забро­сил обыч­ные упраж­не­ния с конем и ору­жи­ем, отка­зал­ся от оте­че­ской одеж­ды, надел гре­че­ский плащ и сан­да­лии³⁵ и в таком виде про­жил почти два года, с каж­дым днем все более пре­зи­рае­мый и нена­види­мый. Жите­ли Немав­са³⁶ даже уни­что­жи­ли его порт­ре­ты и ста­туи, а в Риме, когда на дру­же­ском обеде зашла о нем речь, один из гостей вско­чил и поклял­ся Гаю, что если тот при­ка­жет, он тот­час поедет на Родос и при­ве­зет оттуда голо­ву ссыль­но­го — вот как его назы­ва­ли. (2) После это­го уже не страх, а пря­мая опас­ность заста­ви­ли Тибе­рия с помо­щью мате­ри неот­ступ­ны­ми прось­ба­ми выма­ли­вать себе воз­вра­ще­ния.

Добить­ся успе­ха помог ему счаст­ли­вый слу­чай. Август твер­до решил ниче­го не пред­при­ни­мать по это­му делу про­тив жела­ния стар­ше­го сына; а тот в это вре­мя был в ссо­ре с Мар­ком Лол­ли­ем и лег­ко усту­пил прось­бам отчи­ма. И вот, с согла­сия Гая, Тибе­рию раз­ре­ше­но было вер­нуть­ся, но при усло­вии не при­ни­мать ника­ко­го уча­стия в государ­ст­вен­ных делах. 14. Воз­вра­тил­ся он на вось­мой году после уда­ле­ния, с уве­рен­но­стью питая боль­шие надеж­ды на буду­щее.

Пред­ска­за­ния и пред­зна­ме­но­ва­ния с малых лет под­дер­жи­ва­ли в нем эти надеж­ды. (2) Еще когда Ливия была им бере­мен­на и раз­лич­ны­ми гада­ни­я­ми пыта­ла, родит ли она маль­чи­ка, она выну­ла яйцо из-под насед­ки и со слу­жан­ка­ми по оче­реди гре­ла его в руках; и вылу­пил­ся пету­шок с греб­нем небы­ва­лой вели­чи­ны³⁷. А когда он толь­ко что родил­ся, аст­ро­лог Скри­бо­ний воз­ве­стил ему вели­кое буду­щее и даже цар­скую дер­жа­ву, но без цар­ских зна­ков; ведь тогда еще власть цеза­рей была неиз­вест­на. (3) Когда он высту­пил в пер­вый поход и через Македо­нию вел свое вой­ско в Сирию, перед Филип­па­ми вдруг сам собою вспых­нул огонь на алта­рях, неко­гда воз­двиг­ну­тых победо­нос­ны­ми леги­о­на­ми. Потом, на пути в Илли­рик он посе­тил близ Пата­вия ора­кул Гери­о­на, и ему выпа­ло ука­за­ние для отве­та на свои вопро­сы бро­сить золотые кости в Апо­нов ручей³⁸, а когда он это сде­лал, кости лег­ли самым счаст­ли­вые брос­ком: их и сей­час мож­но видеть там под водою. (4) За несколь­ко лишь дней до его воз­вра­ще­ния с Родо­са в Рим на кры­шу его дома сел орел, нико­гда ранее не видан­ный на ост­ро­ве³⁹; а нака­нуне того дня, когда он узнал о сво­ем воз­вра­те, ему при пере­оде­ва­нии пока­за­лось, что на нем пыла­ет туни­ка. Фра­силл, аст­ро­лог, кото­ро­го он дер­жал при себе из-за его опыт­но­сти в искус­стве, едва завидел корабль, сра­зу объ­явил, что он везет хоро­шие вести: это было для него самым боль­шим испы­та­ни­ем, пото­му что Тибе­рий, видя, что вопре­ки его пред­ска­за­ни­ям дел идут все хуже, и решив, что перед ним обман­щик, опро­мет­чи­во посвя­щен­ный в его тай­ны, в это самое мгно­ве­нье их сов­мест­ной про­гул­ки хотел сбро­сить его в море⁴⁰.

15. По воз­вра­ще­нии в Рим он пред­ста­вил наро­ду сво­его сына Дру­за, а сам тот­час пере­се­лил­ся из Пом­пе­е­ва дома, что в Кари­нах⁴¹, на Эскви­лин, в сады Меце­на­та. Здесь он пре­дал­ся пол­но­му покою, и зани­мал­ся толь­ко част­ны­ми дела­ми, сво­бод­ный от обще­ст­вен­ных долж­но­стей. (2) Но не про­шло и трех лет, как Гай и Луций скон­ча­лись. Тогда Тибе­рий был усы­нов­лен Авгу­стом вме­сте с бра­том умер­ших Мар­ком Агрип­пой, но пред­ва­ри­тель­но дол­жен был усы­но­вить сво­его пле­мян­ни­ка Гер­ма­ни­ка. После это­го он ни в чем уже не высту­пал как отец семей­ства и не при­тя­зал ни на что из утра­чен­ных прав⁴²: не делал подар­ков, не осво­бож­дал рабов, не при­ни­мал ни наследств, ни даре­ний, ина­че как в поль­зо­ва­ние под вла­стью отца⁴³.

С этих пор ничто не было упу­ще­но для воз­вы­ше­ния Тибе­рия — в осо­бен­но­сти, когда после отлу­че­ния и ссыл­ки Агрип­пы он заве­до­мо остал­ся един­ст­вен­ным наслед­ни­ком. 16. Он вновь полу­чил три­бун­скую власть на пять лет, ему было пору­че­но уми­ротво­ре­ние Гер­ма­нии⁴⁴, к нему, в про­вин­цию веле­но было явить­ся пар­фян­ским послам после пере­го­во­ров с Авгу­стом в Риме. А когда при­шла весть об отпа­де­нии Илли­ри­ка, ему была дове­ре­на и эта вой­на, — самая тяже­лая из всех войн рим­лян с внеш­ни­ми вра­га­ми после Пуни­че­ских: с пят­на­дца­тью леги­о­на­ми и рав­ным коли­че­ст­вом вспо­мо­га­тель­ных войск ему при­шлось вое­вать три года при вели­чай­ших труд­но­стях вся­ко­го рода и край­нем недо­стат­ке про­до­воль­ст­вия. (2) Его не раз отзы­ва­ли, но он упор­но про­дол­жал вой­ну, опа­са­ясь, что силь­ный и близ­кий враг, встре­тив доб­ро­воль­ную уступ­ку, перей­дет в напа­де­ние. И за это упор­ство он был щед­ро воз­на­граж­ден: весь Илли­рик, что про­сти­ра­ет­ся от Ита­лии и Нори­ка до Фра­кии и Македо­нии и от реки Дану­бия⁴⁵ до Адри­а­ти­че­ско­го моря, он под­чи­нил и при­вел к покор­но­сти.

17. Его сла­ве еще боль­ше вели­чия при­да­ва­ли обсто­я­тель­ства. Как раз око­ло это­го вре­ме­ни в Гер­ма­нии погиб Квин­ти­лий Вар с тре­мя леги­о­на­ми, и никто не сомне­вал­ся, что победи­те­ли-гер­ман­цы соеди­ни­лись бы с пан­нон­ца­ми, если бы перед этим не был поко­рен Илли­рик. Поэто­му ему был назна­чен и три­умф и мно­гие дру­гие вели­кие поче­сти. (2) Неко­то­рые даже пред­ла­га­ли, чтобы он при­нял про­зви­ще «Пан­нон­ский», дру­гие — «Непо­беди­мый», третьи — «Бла­го­че­сти­вый». Но на про­зви­ще нало­жил запрет Август, еще раз обе­щав, что Тибе­рий будет дово­лен и тем име­нем, кото­рое уна­сле­ду­ет после смер­ти отца; а три­умф отло­жил он сам, так как город еще опла­ки­вал пора­же­ние Вара. Тем не менее в сто­ли­цу он всту­пил в кон­суль­ской тоге и в лав­ро­вом вен­ке; в сеп­те⁴⁶ перед лицом сена­та он взо­шел на воз­вы­ше­ние и занял место меж­ду двух кон­су­лов рядом с Авгу­стом; а потом, при­вет­ст­во­вав отсюда народ, он, сопро­вож­дае­мый все­ми, про­сле­до­вал в хра­мы⁴⁷.

18. В сле­дую­щем году он сно­ва отпра­вил­ся в Гер­ма­нию. Он знал, что виной пора­же­нию Вара была опро­мет­чи­вость и без­за­бот­ность пол­ко­во­д­ца. Поэто­му с тех пор он ниче­го не пред­при­ни­мал без одоб­ре­ния сове­та: чело­век само­сто­я­тель­ных суж­де­ний, все­гда пола­гав­ший­ся толь­ко на себя, теперь он вопре­ки обык­но­ве­нию делил­ся сво­и­ми воен­ны­ми замыс­ла­ми со мно­ги­ми при­бли­жен­ны­ми. Поэто­му же и бди­тель­ность он про­яв­лял необы­чай­ную: гото­вясь к пере­хо­ду через Рейн, он в точ­но­сти опре­де­лил, что надо брать с собою из при­па­сов, и сам, стоя у бере­га перед пере­пра­вой, осмат­ри­вал каж­дую повоз­ку, нет ли в ней чего сверх поло­жен­но­го и необ­хо­ди­мо­го. (2) А за Рей­ном вел он такую жизнь, что ел, сидя на голой тра­ве, спал часто без палат­ки, все рас­по­ря­же­ния на сле­дую­щий день и все чрез­вы­чай­ные пору­че­ния давал пись­мен­но, с напо­ми­на­ни­ем, чтобы со все­ми неяс­но­стя­ми обра­ща­лись толь­ко к нему лич­но и в любое вре­мя, хотя бы и ночью.

19. Порядок в вой­ске он под­дер­жи­вал с вели­чай­шей стро­го­стью, вос­ста­но­вив ста­рин­ные спо­со­бы пори­ца­ний и нака­за­ний: он даже пока­рал бес­че­сти­ем одно­го началь­ни­ка леги­о­на за то, что тот послал несколь­ких сол­дат сопро­вож­дать сво­его воль­ноот­пу­щен­ни­ка на охоту за рекой. В сра­же­ни­ях он нико­гда не пола­гал­ся на уда­чу и слу­чай; все же он при­ни­мал бой охот­нее, если нака­нуне во вре­мя ноч­ной работы перед ним вдруг сам собою опро­киды­вал­ся и пога­сал све­тиль­ник: он гово­рил, что эта при­ме­та испы­та­на его пред­ка­ми во всех вой­нах, и он ей дове­ря­ет. Впро­чем, даже сре­ди сво­их успе­хов он едва не погиб от руки како­го-то брук­те­ра⁴⁸: тот уже про­брал­ся в окру­жав­шую Тибе­рия сви­ту, но вол­не­ние его выда­ло, и под пыт­кой он при­знал­ся в пре­ступ­ном замыс­ле.

20. Вер­нув­шись через два года из Гер­ма­нии в Рим, Тибе­рий отпразд­но­вал отло­жен­ный три­умф в сопро­вож­де­нии лега­тов, по его насто­я­нию награж­ден­ных три­ум­фаль­ны­ми укра­ше­ни­я­ми. Но преж­де, чем повер­нуть на Капи­то­лий, он сошел с колес­ни­цы и пре­кло­нил коле­на перед отцом, воз­глав­ляв­шим тор­же­ство. Бато­на, пан­нон­ско­го вождя⁴⁹, он награ­дил щед­ры­ми подар­ка­ми и отпра­вил в Равен­ну⁵⁰ в знак бла­го­дар­но­сти за то, что тот одна­жды поз­во­лил ему вырвать­ся из тес­нин, где он был окру­жен с вой­ском. Потом он устро­ил для наро­да обед на тыся­чу сто­лов и разда­чу по три­ста сестер­ци­ев каж­до­му. На сред­ства от воен­ной добы­чи он посвя­тил богам храм Согла­сия и потом храм Касто­ра и Пол­лук­са⁵¹, от име­ни сво­его и бра­та.

21. Немно­го вре­ме­ни спу­стя кон­су­лы внес­ли закон, чтобы он сов­мест­но с Авгу­стом управ­лял про­вин­ци­я­ми и про­из­во­дил пере­пись. Он совер­шил пяти­лет­нее жерт­во­при­но­ше­ние и отпра­вил­ся в Илли­рик, но с доро­ги тот­час был вызван обрат­но. Авгу­ста он застал уже без сил, но еще живо­го, и целый день оста­вал­ся с ним наедине.

(2) Я знаю, что есть ходя­чий рас­сказ, буд­то после тай­ной беседы с Тибе­ри­ем, когда тот ушел, спаль­ни­ки услы­ша­ли голос Авгу­ста: «Бед­ный рим­ский народ, в какие он попа­дет мед­лен­ные челю­сти!» Небезыз­вест­но мне и то, что по неко­то­рым сооб­ще­ни­ям Август откры­то и не таясь осуж­дал жесто­кий нрав Тибе­рия, что не раз при его при­бли­же­нии он обры­вал слиш­ком весе­лый или лег­ко­мыс­лен­ный раз­го­вор, что даже усы­но­вить его он согла­сил­ся толь­ко в уго­ду упор­ным прось­бам жены и, может быть, толь­ко в тще­слав­ной надеж­де, что при таком пре­ем­ни­ке народ ско­рее пожа­ле­ет о нем. (3) И все-таки я не могу пове­рить, чтобы такой осто­рож­ней­ший и пред­у­смот­ри­тель­ней­ший пра­ви­тель в таком ответ­ст­вен­ном деле посту­пил столь без­рас­суд­но. Нет, я пола­гаю, что он взве­сил все досто­ин­ства и недо­стат­ки Тибе­рия и нашел, что его досто­ин­ства пере­ве­ши­ва­ют, — тем более, что и перед наро­дом он давал клят­ву усы­но­вить Тибе­рия для бла­га государ­ства, и в пись­мах несколь­ко раз отзы­ва­ет­ся о нем как о самом опыт­ном пол­ко­вод­це и един­ст­вен­ном опло­те рим­ско­го наро­да. Тому и дру­го­му я при­ве­ду несколь­ко при­ме­ров из этих писем.

(4) «Будь здо­ров, любез­ней­ший мой Тибе­рий, желаю тебе счаст­ли­во сра­жать­ся за меня и за Муз⁵²; будь здо­ров, любез­ней­ший мой друг, и, кля­нусь моим сча­стьем, храб­рей­ший муж и доб­ро­со­вест­ней­ший пол­ко­во­дец». — (5) «Я могу толь­ко похва­лить⁵³ твои дей­ст­вия в лет­нем похо­де, милый Тибе­рий: я отлич­но пони­маю, что сре­ди столь­ких труд­но­стей и при такой бес­печ­но­сти сол­дат невоз­мож­но дей­ст­во­вать разум­нее, чем ты дей­ст­во­вал. Все, кто были с тобой, под­твер­жда­ют, что о тебе мож­но ска­зать сло­ва­ми сти­ха:

(6) «При­хо­дит­ся ли мне разду­мы­вать над чем-нибудь важ­ным, при­хо­дит­ся ли на что-нибудь сер­дить­ся, кля­нусь, я тос­кую о моем милом Тибе­рии, вспо­ми­ная слав­ные стро­ки Гоме­ра⁵⁵:

(7) «Когда я читаю и слы­шу о том, как ты исхудал от бес­ко­неч­ных трудов, то раз­ра­зи меня бог, если я не содро­га­юсь за тебя всем телом! Умо­ляю, бере­ги себя: если мы с тво­ей мате­рью услы­шим, что ты болен, это убьет нас, и все могу­ще­ство рим­ско­го наро­да будет под угро­зой. Здо­ров я или нет, вели­ка важ­ность, если ты не будешь здо­ров? Молю богов, чтобы они сбе­рег­ли тебя для нас и посла­ли тебе здо­ро­вье и ныне и все­гда, если им не вко­нец нена­ви­стен рим­ский народ…»

22. Кон­чи­ну Авгу­ста он дер­жал в тайне до тех пор, пока не был умерщ­влен моло­дой Агрип­па. Его убил при­став­лен­ный к нему для охра­ны вой­ско­вой три­бун, полу­чив об этом пись­мен­ный при­каз. Неиз­вест­но было, оста­вил ли этот при­каз уми­раю­щий Август, чтобы после его смер­ти не было пово­да для сму­ты, или его от име­ни Авгу­ста про­дик­то­ва­ла Ливия, с ведо­ма или без ведо­ма Тибе­рия. Сам Тибе­рий, когда три­бун доло­жил ему, что при­каз испол­нен, заявил, что тако­го при­ка­за он не давал, и что тот дол­жен дер­жать ответ перед сена­том. Конеч­но, он про­сто хотел избе­жать на пер­вое вре­мя общей нена­ви­сти, а вско­ре дело было замя­то и забы­то.

23. В силу сво­ей три­бун­ской вла­сти он созвал сенат и обра­тил­ся было к нему с речью, но, слов­но не в силах пре­воз­мочь горе, вос­клик­нул с рыда­ни­ем, что луч­ше бы ему не толь­ко голо­са, а и жиз­ни лишить­ся, и пере­дал речь для про­чте­ния сыну сво­е­му Дру­зу. Затем внес­ли заве­ща­ние Авгу­ста; из скре­пив­ших его свиде­те­лей он допу­стил в курию толь­ко лиц сена­тор­ско­го сосло­вия, осталь­ные долж­ны были засвиде­тель­ст­во­вать свои печа­ти перед вхо­дом. Огла­шен­ное воль­ноот­пу­щен­ни­ком, заве­ща­ние начи­на­лось таки­ми сло­ва­ми: «Так как жесто­кая судь­ба лиши­ла меня моих сыно­вей Гая и Луция, пусть моим наслед­ни­ком в раз­ме­ре двух тре­тей будет Тибе­рий Цезарь». Этим еще более укре­пи­лось подо­зре­ние в тех, кто думал, что Тибе­рия он при­знал сво­им наслед­ни­ком ско­рее по необ­хо­ди­мо­сти, чем по доб­рой воле, коль ско­ро он не удер­жал­ся от тако­го вступ­ле­ния.

24. Хотя вер­хов­ную власть⁵⁶ он без коле­ба­ния решил­ся тот­час и при­нять и при­ме­нять, хотя он уже окру­жил себя воору­жен­ной стра­жей, зало­гом и зна­ком гос­под­ства, одна­ко на сло­вах он дол­го отка­зы­вал­ся от вла­сти, разыг­ры­вая самую бес­стыд­ную комедию: то он с упре­ком гово­рил умо­ля­ю­щим дру­зьям, что они и не зна­ют, какое это чудо­ви­ще — власть, то он дву­смыс­лен­ны­ми отве­та­ми и хит­рой нере­ши­тель­но­стью дер­жал в напря­жен­ном неведе­нии сенат, под­сту­пав­ший к нему с коле­но­пре­кло­нен­ны­ми прось­ба­ми. Неко­то­рые даже поте­ря­ли тер­пе­ние: кто-то сре­ди обще­го шума вос­клик­нул: «Пусть он пра­вит или пусть он ухо­дит!»; кто-то в лицо ему заявил, что иные мед­лят делать то, что обе­ща­ли, а он мед­лит обе­щать то, что уже дела­ет. (2) Нако­нец, слов­но про­тив воли, с горь­ки­ми жало­ба­ми на тягост­ное раб­ство, воз­ла­гае­мое им на себя, он при­нял власть. Но и тут он поста­рал­ся вну­шить надеж­ду, что когда-нибудь ее сло­жит, — вот его сло­ва: «…до тех пор, пока вам не пока­жет­ся, что при­шло вре­мя дать отдых и моей ста­ро­сти».

25. При­чи­ной его коле­ба­ний был страх перед опас­но­стя­ми, угро­жав­ши­ми ему со всех сто­рон: «я дер­жу вол­ка за уши»⁵⁷, — гово­рил он не раз. В самом деле: и Кле­мент, раб Агрип­пы, уже собрал нема­лый отряд, чтобы мстить за хозя­и­на, и Луций Скри­бо­ний Либон⁵⁸, чело­век знат­но­го рода, тай­но гото­вил пере­во­рот, и в вой­сках вспых­ну­ли сра­зу два мяте­жа, в Илли­ри­ке и в Гер­ма­нии. (2) Оба вой­ска предъ­яв­ля­ли мно­го чрез­вы­чай­ных тре­бо­ва­ний, преж­де все­го — урав­не­ния в жало­ва­нии с пре­то­ри­ан­ца­ми; а гер­ман­ские вой­ска не жела­ли даже при­зна­вать пра­ви­те­ля, не ими постав­лен­но­го, и все­ми сила­ми побуж­да­ли к захва­ту вла­сти началь­ст­во­вав­ше­го над ними Гер­ма­ни­ка, несмот­ря на его реши­тель­ный отказ. Имен­но этой опас­но­сти боль­ше все­го боял­ся Тибе­рий, когда про­сил сенат назна­чить ему одну какую-нибудь область управ­ле­ния⁵⁹, пото­му что всем государ­ст­вом один чело­век управ­лять не в силах, кро­ме как с това­ри­щем или даже с това­ри­ща­ми. (3) Он даже при­тво­рил­ся нездо­ро­вым, чтобы Гер­ма­ник спо­кой­нее дожи­дал­ся ско­ро­го наслед­ства или, во вся­ком слу­чае, уча­стия в прав­ле­нии. Пода­вив мяте­жи, он захва­тил в пле­ни Кле­мен­та⁶⁰, обма­нув его хит­ро­стью. А Либо­на, не желая слиш­ком суро­во начи­нать свое прав­ле­ние, он при­влек к отве­ту перед сена­том толь­ко через год. До это­го он доволь­ст­во­вал­ся лишь мера­ми осто­рож­но­сти: так, когда Либон в чис­ле дру­гих пон­ти­фи­ков при­но­сил жерт­вы, он велел вме­сто жре­че­ско­го ножа⁶¹ подать ему свин­цо­вый, а когда тот попро­сил у него тай­но­го раз­го­во­ра, он согла­сил­ся пого­во­рить с ним на про­гул­ке толь­ко в при­сут­ст­вии сво­его сына Дру­за и, про­ха­жи­ва­ясь, все вре­мя сжи­мал ему пра­вую руку, как бы опи­ра­ясь на нее.

26. Изба­вив­шись, нако­нец, от стра­ха, пона­ча­лу он повел себя как хоро­ший граж­да­нин и едва ли не про­ще, чем част­ный чело­век. Из мно­же­ства высо­чай­ших поче­стей при­нял он лишь немно­гие и скром­ные. Когда день его рож­де­ния сов­пал с Пле­бей­ски­ми игра­ми⁶², он с трудом согла­сил­ся отме­тить это лиш­ней колес­ни­цей на цир­ко­вых скач­ках. Посвя­щать ему хра­мы, жре­цов, свя­щен­но­слу­жи­те­лей он вос­пре­щал; ста­вить ста­туи и порт­ре­ты раз­ре­шал лишь с осо­бо­го доз­во­ле­ния и с тем усло­ви­ем, чтобы сто­я­ли они не с изо­бра­же­ни­я­ми богов, а сре­ди укра­ше­ний хра­ма. (2) Запре­тил он при­ся­гать на вер­ность его делам⁶³, запре­тил назы­вать сен­тябрь месяц «Тибе­ри­ем», а октябрь — «Ливи­ем»⁶⁴. Зва­ние импе­ра­то­ра, про­зви­ще отца оте­че­ства, дубо­вый венок над дверь­ми⁶⁵ он отверг; даже имя Авгу­ста, хоть он и полу­чил его по наслед­ству, он употреб­лял толь­ко в пись­мах к царям и пра­ви­те­лям. Кон­суль­ство с этих пор он при­ни­мал толь­ко три раза: один раз на несколь­ко дней, дру­гой раз на три меся­ца, тре­тий раз, заоч­но, до май­ских ид⁶⁶.

27. Уго­д­ли­вость была ему так про­тив­на, что он не под­пус­кал к сво­им носил­кам нико­го из сена­то­ров, ни для при­вет­ст­вия, ни по делам. Когда один кон­су­ляр⁶⁷, про­ся у него про­ще­ния, хотел бро­сить­ся к его ногам, он так от него отшат­нул­ся, что упал навз­ничь. Даже когда в раз­го­во­ре или в про­стран­ной речи он слы­шал лесть, то немед­лен­но обры­вал гово­ря­ще­го, бра­нил и тут же поправ­лял. Когда кто-то обра­тил­ся к нему «государь»⁶⁸, он тот­час объ­явил, чтобы более так его не оскорб­ля­ли. Кто-то дру­гой назы­вал его дела «свя­щен­ны­ми» и гово­рил, что обра­ща­ет­ся к сена­ту по его воле; он попра­вил его и заста­вил ска­зать вме­сто «по его воле» — «по его сове­ту», и вме­сто «свя­щен­ные» — «важ­ные».

28. Но и непо­чти­тель­ность, и зло­сло­вие, и оскор­би­тель­ные о нем стиш­ки он пере­но­сил тер­пе­ли­во и стой­ко, с гор­до­стью заяв­ляя, что в сво­бод­ном государ­стве долж­ны быть сво­бод­ны и мысль и язык. Одна­жды сенат потре­бо­вал от него след­ст­вия о таких пре­ступ­ле­ни­ях и пре­ступ­ни­ках; он отве­тил: «У нас слиш­ком мало сво­бод­но­го вре­ме­ни, чтобы ввя­зы­вать­ся в эти бес­чис­лен­ные дела. Если вы откро­е­те эту отду­ши­ну, вам уже не при­дет­ся зани­мать­ся, ничем дру­гим: все по тако­му слу­чаю пота­щат к вам свои дряз­ги». Сохра­ни­лась и такая речь его в сена­те, вполне достой­ная граж­да­ни­на: «Если кто нелад­но обо мне отзо­вет­ся, я поста­ра­юсь разъ­яс­нить ему все мои сло­ва и дела; если же он будет упор­ст­во­вать, я отве­чу ему вза­им­ной непри­яз­нью».

29. Это было тем заме­ча­тель­ней, что сам он, обра­ща­ясь к сена­то­рам и вме­сте, и порознь, в сво­ей почти­тель­но­сти и веж­ли­во­сти пере­хо­дил почти все при­ня­тые гра­ни­цы. Одна­жды в сена­те, поспо­рив с Квин­том Гате­ри­ем, он обра­тил­ся к нему: «Про­сти, про­шу тебя, если я, как сена­тор, выска­жусь про­тив тебя слиш­ком рез­ко…», — и потом, обра­тясь ко все­му собра­нию, доба­вил: «Я не раз гово­рил и повто­ряю, отцы сена­то­ры, что доб­рый и бла­го­де­тель­ный пра­ви­тель, обя­зан­ный вам столь обшир­ной и пол­ной вла­стью, дол­жен быть все­гда слу­гой сена­ту, порою — все­му наро­ду, а под­час — и отдель­ным граж­да­нам; мне не стыд­но так гово­рить, пото­му что в вашем лице я имел и имею гос­под и доб­рых, и спра­вед­ли­вых, и мило­сти­вых».

30. Он даже уста­но­вил неко­то­рое подо­бие сво­бо­ды, сохра­нив за сена­том и долж­ност­ны­ми лица­ми их преж­нее вели­чие и власть. Не было тако­го дела, мало­го или боль­шо­го, государ­ст­вен­но­го или част­но­го, о кото­ром бы он не доло­жил сена­ту: о нало­гах и моно­по­ли­ях, о построй­ке и почин­ке зда­ний, даже о набо­ре и роспус­ке вои­нов или о раз­ме­ще­нии леги­о­нов и вспо­мо­га­тель­ных войск, даже о том, кому про­длить вое­на­чаль­ство или пору­чить сроч­ный поход, даже о том, что и как отве­чать царям на их посла­ния. Одно­го началь­ни­ка кон­ни­цы, обви­нен­но­го в гра­бе­же и наси­лии, он заста­вил дер­жать ответ перед сена­том⁶⁹. В курию он вхо­дил все­гда один, а когда одна­жды его боль­но­го при­нес­ли в носил­ках, он тут же отпу­стил слу­жи­те­лей.

31. Когда неко­то­рые поста­нов­ле­ния при­ни­ма­лись вопре­ки его жела­нию, он на это даже не жало­вал­ся. Он счи­тал, что назна­чен­ные маги­ст­ра­ты не долж­ны уда­лять­ся из Рима, чтобы они все­гда были гото­вы занять долж­ность, — несмот­ря на это, одно­му назна­чен­но­му пре­то­ру сенат поз­во­лил совер­шить част­ную поезд­ку на пра­вах послан­ни­ка⁷⁰. В дру­гой раз он пред­ло­жил, чтобы день­ги, заве­щан­ные горо­ду Тре­бии⁷¹ на построй­ку ново­го теат­ра, пошли на почин­ку доро­ги, — тем не менее, отме­нить волю заве­ща­те­ля ему не уда­лось. Одна­жды сенат выно­сил реше­ние, рас­хо­дясь на две сто­ро­ны⁷², и он при­со­еди­нил­ся к мень­шин­ству, одна­ко за ним никто не после­до­вал.

(2) И осталь­ные дела вел он все­гда обыч­ным поряд­ком, через долж­ност­ных лиц. Кон­су­лы поль­зо­ва­лись таким почте­ни­ем, что одна­жды послан­цы из Афри­ки жало­ва­лись им на само­го Тибе­рия за то, что тот мед­лил раз­ре­шить дело, с кото­рым они были посла­ны. И это неуди­ви­тель­но: ведь все виде­ли, как он вста­вал перед кон­су­ла­ми с места и усту­пал им доро­гу. 32. Кон­су­ля­рам-вое­на­чаль­ни­кам он сде­лал выго­вор за то, что они не отчи­та­лись в сво­их делах перед сена­том и за то, что они попро­си­ли его рас­пре­де­лить награ­ды их вои­нам, слов­но сами не име­ли на это пра­ва. Одно­го пре­то­ра он похва­лил за то, что при вступ­ле­нии в долж­ность он по древ­не­му обы­чаю почтил сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков⁷³ речью перед наро­дом. Погре­баль­ные про­цес­сии неко­то­рых знат­ных лиц он про­во­жал до само­го кост­ра.

(2) Такую же уме­рен­ность обна­ру­жил он и в отно­ше­нии малых лиц и дел. Родос­ские гра­до­пра­ви­те­ли одна­жды при­сла­ли ему офи­ци­аль­ное пись­мо без обыч­ной заклю­чи­тель­ной при­пис­ки⁷⁴ — он вызвал их к себе, но не упрек­нул ни сло­вом, а толь­ко вер­нул им пись­мо для при­пис­ки и отпра­вил их обрат­но. Грам­ма­тик Дио­ген на Родо­се устра­и­вал уче­ные спо­ры каж­дую суб­боту⁷⁵; одна­жды Тибе­рий при­шел его послу­шать в неуроч­ное вре­мя, одна­ко тот не при­нял его и через раба пред­ло­жил ему прий­ти через семь дней. Потом, уже в Риме, Дио­ген сам явил­ся к две­рям Тибе­рия для при­вет­ст­вия; но Тибе­рий удо­воль­ст­во­вал­ся тем, что велел ему явить­ся через семь лет. А намест­ни­кам, кото­рые сове­то­ва­ли ему обре­ме­нить про­вин­ции нало­га­ми, он отве­тил в пись­ме, что хоро­ший пас­тух стри­жет овец, но не сди­ра­ет с них шку­ры⁷⁶.

33. Посте­пен­но он дал почув­ст­во­вать в себе пра­ви­те­ля. Дол­гое вре­мя поведе­ние его, хотя и было пере­мен­чи­вым, но чаще выра­жа­ло доб­ро­же­ла­тель­ность и заботу о государ­ст­вен­ном бла­ге. Пона­ча­лу он вме­ши­вал­ся толь­ко для того, чтобы пред­от­вра­тить зло­употреб­ле­ния. Так, он отме­нил неко­то­рые поста­нов­ле­ния сена­та; маги­ст­ра­там он неред­ко давал сове­ты в суде во вре­мя след­ст­вия, садясь для это­го на помо­сте рядом с ними или напро­тив них; и если шел слух, что кто-то из ответ­чи­ков мог про­ис­ка­ми избе­жать нака­за­ния, он вне­зап­но высту­пал и либо со сво­его места, либо с пред­седа­тель­ско­го воз­вы­ше­ния напо­ми­нал судьям о зако­нах, о при­ся­ге и о тяже­сти раз­би­рае­мо­го пре­ступ­ле­ния.

Нра­вы обще­ства, пошат­нув­ши­е­ся от нера­ди­во­сти или от дур­ных обы­ча­ев, он попы­тал­ся испра­вить. 34. На теат­раль­ные пред­став­ле­ния и гла­ди­а­тор­ские бои он сокра­тил рас­хо­ды, уба­вив жало­ва­нье акте­рам и сокра­тив чис­ло гла­ди­а­то­ров. Горь­ко жалу­ясь на то, что коринф­ские вазы про­да­ют­ся по неслы­хан­ной цене, а за трех крас­но­бо­ро­док⁷⁷ одна­жды было запла­че­но трид­цать тысяч, он пред­ло­жил огра­ни­чить рас­хо­ды на утварь, а сена­ту пору­чил каж­дый год наво­дить порядок в рыноч­ных ценах; за хар­чев­ня­ми и каба­ка­ми долж­ны были стро­го следить эди­лы, не поз­во­ляя в них даже пече­нья выстав­лять на про­да­жу⁷⁸. А чтобы и соб­ст­вен­ным при­ме­ром побуж­дать народ к береж­ли­во­сти, он сам на зва­ных обедах пода­вал к сто­лу вче­раш­ние и уже поча­тые куша­нья, напри­мер, поло­ви­ну каба­на, уве­ряя, что на вкус поло­ви­на каба­на ничем не отли­ча­ет­ся от цело­го. (2) Он запре­тил при­вет­ст­вен­ные поце­луи⁷⁹, а обмен подар­ка­ми раз­ре­шил лишь в новый год⁸⁰. Сам он все подар­ки тот­час отда­ри­вал вчет­ве­ро, но когда его целый месяц про­дол­жа­ли бес­по­ко­ить те, кто не успел под­не­сти свои подар­ки в празд­ник, он это­го не мог уже тер­петь.

35. Раз­врат­ных мат­рон, на кото­рых не нахо­ди­лось обще­ст­вен­но­го обви­ни­те­ля, он велел по обы­чаю пред­ков судить близ­ким род­ст­вен­ни­кам. Рим­ско­го всад­ни­ка, кото­рый дал когда-то клят­ву нико­гда не раз­во­дить­ся с женой, а потом застал ее в пре­лю­бо­де­я­нии с зятем, он осво­бо­дил от клят­вы. (2) Были бес­стыд­ные жен­щи­ны, кото­рые отре­ка­лись от прав и досто­инств мат­рон, сами объ­яв­ляя себя про­сти­тут­ка­ми, чтобы уйти от кары зако­нов⁸¹; были рас­пут­ные юно­ши выс­ших сосло­вий, кото­рые доб­ро­воль­но под­вер­га­лись позор­но­му при­го­во­ру, чтобы высту­пать на сцене и арене напе­ре­кор поста­нов­ле­нию сена­та; и тех и дру­гих он всех осудил на изгна­ние, дабы никто не искал спа­се­ния в таких хит­ро­стях. Одно­го сена­то­ра он лишил поло­сы на тоге, когда узнал, что перед июль­ски­ми кален­да­ми⁸² он уехал к себе в сады, чтобы после календ дешев­ле нанять дом в Риме. Дру­го­го сена­то­ра он лишил кве­сту­ры за то, что он взял жену нака­нуне жере­бьев­ки ведомств и раз­вел­ся с нею на сле­дую­щий день⁸³.

36. Чуже­зем­ные свя­щен­но­дей­ст­вия и в осо­бен­но­сти еги­пет­ские и иудей­ские обряды он запре­тил⁸⁴; тех, кто был пре­дан этим суе­ве­ри­ям, он заста­вил сжечь свои свя­щен­ные одеж­ды со всей утва­рью. Моло­дых иуде­ев он под видом воен­ной служ­бы разо­слал в про­вин­ции с тяже­лым кли­ма­том⁸⁵; осталь­ных сопле­мен­ни­ков их или еди­но­вер­цев он выслал из Рима под стра­хом веч­но­го раб­ства за ослу­ша­нье. Изгнал он и аст­ро­ло­гов, но тем из них, кто про­сил поми­ло­ва­ния и обе­щал оста­вить свое ремес­ло, он даро­вал про­ще­ние.

37. Более все­го забо­тил­ся он о без­опас­но­сти от раз­бо­ев, гра­бе­жей и без­за­кон­ных вол­не­ний. Воен­ные посты он рас­по­ло­жил по Ита­лии чаще преж­не­го. В Риме он устро­ил лагерь для пре­то­ри­ан­ских когорт⁸⁶, кото­рые до того не име­ли посто­ян­ных поме­ще­ний и рас­пи­сы­ва­лись по посто­ям. (2) Народ­ные вол­не­ния он ста­рал­ся пред­у­преж­дать до столк­но­ве­ния, а воз­ник­шие суро­во усми­рял. Одна­жды в теат­ре раздо­ры дошли до кро­во­про­ли­тия — тогда он отпра­вил в ссыл­ку и зачин­щи­ков, и акте­ров, из-за кото­рых нача­лась ссо­ра, и ника­ки­ми прось­ба­ми народ не мог добить­ся их воз­вра­ще­ния. (3) В Пол­лен­ции⁸⁷ чернь не выпус­ка­ла с пло­ща­ди про­цес­сию с пра­хом стар­ше­го цен­ту­ри­о­на⁸⁸ до тех пор, пока силой не вынуди­ла у наслед­ни­ков боль­шие день­ги на гла­ди­а­тор­ские зре­ли­ща — тогда он, не выда­вая сво­их наме­ре­ний, под­вел одну когор­ту из Рима, дру­гую — из Кот­ти­е­ва цар­ства, и они вне­зап­но, с обна­жен­ным ору­жи­ем, при зву­ках труб, с двух сто­рон всту­пи­ли в город и боль­шую часть чер­ни и деку­ри­о­нов бро­си­ли в веч­ное зато­че­ние. Пра­во и обы­чай убе­жи­ща он уни­что­жил везде, где оно еще суще­ст­во­ва­ло⁸⁹. За то, что жите­ли Кизи­ка оскор­би­ли наси­ли­ем рим­ских граж­дан, он лишил их город сво­бо­ды, заслу­жен­ной еще в Мит­ри­да­то­ву вой­ну.

(4) Про­тив дей­ст­вий вра­гов он ни разу более не высту­пал в поход и усми­рял их с помо­щью лега­тов, да и то лишь в край­нем слу­чае и с осто­рож­но­стью. Враж­деб­ных и подо­зре­вае­мых царей он дер­жал в покор­но­сти боль­ше угро­за­ми и уко­ра­ми, чем силой; неко­то­рых он зама­нил к себе лас­кой и обе­ща­ни­я­ми и не отпус­кал — напри­мер, гер­ман­ца Маро­бо­да, фра­кий­ца Рас­ку­по­рида или кап­па­до­кий­ца Архе­лая⁹⁰, цар­ство кото­ро­го он даже пре­вра­тил в про­вин­цию.

38. В пер­вые два года после при­ня­тия вла­сти он не отлу­чал­ся из Рима ни на шаг; да и потом он выез­жал лишь изред­ка, на несколь­ко дней, и толь­ко в окрест­ные город­ки, не даль­ше Анция. Несмот­ря на это, он часто объ­яв­лял о сво­ем наме­ре­нии объ­е­хать про­вин­ции и вой­ска; чуть не каж­дый год он гото­вил­ся к похо­ду, соби­рал повоз­ки, запа­сал по муни­ци­пи­ям и коло­ни­ям про­до­воль­ст­вие и даже поз­во­лял при­но­сить обе­ты о его счаст­ли­вом отправ­ле­нии и воз­вра­ще­нии. За это его ста­ли в шут­ку назы­вать «Кал­лип­пидом»⁹¹, кото­рый, по гре­че­ской посло­ви­це, бежит и бежит, а все ни на локоть не сдви­нет­ся.

39. Но когда он поте­рял обо­их сыно­вей — из них Гер­ма­ник скон­чал­ся в Сирии, а Друз в Риме, — он отпра­вил­ся искать уеди­не­ния в Кам­па­нию. Едва ли не все тогда и дума­ли и гово­ри­ли с пол­ной уве­рен­но­стью⁹², что в Рим он уже не вер­нет­ся и ско­ро умрет. И то и дру­гое почти испол­ни­лось. В Рим он более не вер­нул­ся, а несколь­ко дней спу­стя, когда он обедал на вил­ле под назва­ни­ем «Грот» близ Тарра­ци­ны, с потол­ка вдруг посы­па­лись гра­дом огром­ные кам­ни — мно­го сотра­пез­ни­ков и слуг было раздав­ле­но, но сам он вопре­ки вся­ко­му ожи­да­нию спас­ся⁹³.

40. Объ­е­хав Кам­па­нию, где он в Капуе освя­тил капи­то­лий⁹⁴, а в Ноле — храм Авгу­ста, что и было пред­ло­гом его поезд­ки, он напра­вил­ся на Капри — ост­ров, боль­ше все­го при­вле­ка­тель­ный для него тем, что выса­дить­ся там мож­но было в одном лишь неболь­шом месте, а с осталь­ных сто­рон он был ограж­ден кру­тиз­ной высо­чай­ших скал и глу­бью моря. Прав­да, народ неот­ступ­ны­ми прось­ба­ми тот­час добил­ся его воз­вра­ще­ния, так как про­изо­шло несча­стье в Фиде­нах: на гла­ди­а­тор­ских играх обру­шил­ся амфи­те­атр и боль­ше два­дца­ти тысяч чело­век погиб­ло. Он пере­ехал на мате­рик и всем поз­во­лил при­хо­дить к нему, тем более, что еще при отъ­езде из Рима он эдик­том запре­тил его тре­во­жить и всю доро­гу нико­го к себе не допус­кал.

41. Но вер­нув­шись на ост­ров, он окон­ча­тель­но оста­вил все государ­ст­вен­ные дела. Более он не попол­нял деку­рии всад­ни­ков⁹⁵, не назна­чал ни пре­фек­тов⁹⁶, ни вой­ско­вых три­бу­нов, не сме­нял намест­ни­ков в про­вин­ци­ях; Испа­ния и Сирия несколь­ко лет оста­ва­лись без кон­суль­ских лега­тов⁹⁷, Арме­нию захва­ти­ли пар­фяне, Мёзию — дакий­цы и сар­ма­ты. Гал­лию опу­сто­ша­ли гер­ман­цы — он не обра­щал на это вни­ма­ния, к вели­ко­му позо­ру и не мень­ше­му уро­ну для государ­ства.

42. Мало того: здесь, поль­зу­ясь сво­бо­дой уеди­не­ния, слов­но недо­ся­гае­мый для взо­ров обще­ства, он разом дал пол­ную волю всем сво­им кое-как скры­вае­мым поро­кам. Одна­ко о них я дол­жен рас­ска­зать подроб­но и с само­го нача­ла.

Еще нович­ком его назы­ва­ли в лаге­рях за без­мер­ную страсть к вину не Тибе­ри­ем, а «Бибе­ри­ем», не Клав­ди­ем, а «Кал­ди­ем», не Неро­ном, а «Меро­ном»⁹⁸. Потом, уже у вла­сти, уже заня­тый исправ­ле­ни­ем обще­ст­вен­ных нра­вов, он одна­жды два дня и ночь напро­лет объ­едал­ся и пьян­ст­во­вал с Пом­по­ни­ем Флак­ком и Луци­ем Пизо­ном⁹⁹; из них одно­го он тут же назна­чил пре­фек­том Рима, дру­го­го — намест­ни­ком Сирии и в при­ка­зах о назна­че­нии вели­чал их сво­и­ми любез­ней­ши­ми и повсе­час­ны­ми дру­зья­ми. (2) Цестия Гал­ла, ста­ро­го раз­врат­ни­ка и мота, кото­ро­го еще Август заклей­мил бес­че­сти­ем, он при всех поно­сил в сена­те, а через несколь­ко дней сам назвал­ся к нему на обед, при­ка­зав, чтобы тот ниче­го не изме­нял и не отме­нял из обыч­ной рос­ко­ши и чтобы за сто­лом при­слу­жи­ва­ли голые девуш­ки. При назна­че­нии пре­то­ров он пред­по­чел ничтож­но­го соис­ка­те­ля знат­ней­шим за то, что тот на пиру по его вызо­ву выпил целую амфо­ру¹⁰⁰ вина. Азел­лию Саби­ну он дал две­сти тысяч сестер­ци­ев в награ­ду за диа­лог, в кото­ром спо­ри­ли белый гриб, мухо­лов, уст­ри­ца и дрозд. Нако­нец, он уста­но­вил новую долж­ность рас­по­ряди­те­ля наслаж­де­ний и назна­чил на нее рим­ско­го всад­ни­ка Тита Цезо­ния При­с­ка.

43. Но на Капри, ока­зав­шись в уеди­не­нии, он дошел до того, что завел осо­бые постель­ные ком­на­ты, гнезда пота­ен­но­го раз­вра­та. Собран­ные тол­па­ми ото­всюду дев­ки и маль­чиш­ки — сре­ди них были те изо­бре­та­те­ли чудо­вищ­ных сла­до­стра­стий, кото­рых он назы­вал «спин­три­я­ми» — напе­ре­бой сово­куп­ля­лись перед ним по трое, воз­буж­дая этим зре­ли­щем его уга­саю­щую похоть. (2) Спаль­ни, рас­по­ло­жен­ные тут и там, он укра­сил кар­ти­на­ми и ста­ту­я­ми само­го непри­стой­но­го свой­ства и раз­ло­жил в них кни­ги Эле­фан­ти­ды, чтобы вся­кий в сво­их трудах имел под рукою пред­пи­сан­ный обра­зец. Даже в лесах и рощах он повсюду устро­ил Вене­ри­ны местеч­ки, где в гротах и меж­ду скал моло­дые люди обо­е­го пола предо все­ми изо­бра­жа­ли фав­нов¹⁰¹ и нимф. За это его уже везде и откры­то ста­ли назы­вать «коз­ли­щем», пере­ина­чи­вая назва­ние ост­ро­ва¹⁰².

44. Но он пылал еще более гнус­ным и постыд­ным поро­ком: об этом греш­но даже слу­шать и гово­рить, но еще труд­нее это­му пове­рить. Он завел маль­чи­ков само­го неж­но­го воз­рас­та, кото­рых назы­вал сво­и­ми рыб­ка­ми, и с кото­ры­ми он забав­лял­ся в посте­ли¹⁰³. К похо­ти тако­го рода он был скло­нен и от при­ро­ды и от ста­ро­сти. (2) Поэто­му отка­зан­ную ему по заве­ща­нию кар­ти­ну Парра­сия, изо­бра­жав­шую сово­куп­ле­ние Меле­а­г­ра и Ата­лан­ты, он не толь­ко при­нял, но и поста­вил в сво­ей спальне¹⁰⁴, хоть ему и пред­ла­га­лось на выбор полу­чить вме­сто нее мил­ли­он день­га­ми, если пред­мет кар­ти­ны его сму­тит. Гово­рят, даже при жерт­во­при­но­ше­нии он одна­жды так рас­па­лил­ся на пре­лесть маль­чи­ка, нес­ше­го кадиль­ни­цу, что не мог усто­ять, и после обряда чуть ли не тут же отвел его в сто­ро­ну и рас­тлил, а заод­но и бра­та его, флей­ти­ста; но когда они после это­го ста­ли попре­кать друг дру­га бес­че­сти­ем, он велел пере­бить им голе­ни.

45. Измы­вал­ся он и над жен­щи­на­ми, даже самы­ми знат­ны­ми: луч­ше все­го это пока­зы­ва­ет гибель некой Мал­ло­нии. Он заста­вил ее отдать­ся, но не мог от нее добить­ся все­го осталь­но­го; тогда он выдал ее донос­чи­кам, но и на суде не пере­ста­вал ее спра­ши­вать, не жале­ет ли она. Нако­нец, она во весь голос обо­зва­ла его воло­са­тым и воню­чим ста­ри­ком с похаб­ной пастью, выбе­жа­ла из суда, бро­си­лась домой и зако­ло­ла себя кин­жа­лом. После это­го и пошла по устам строч­ка из ател­ла­ны¹⁰⁵, гром­ки­ми руко­плес­ка­ни­я­ми встре­чен­ная на бли­жай­шем пред­став­ле­нии: «Ста­рик-козел обли­зы­ва­ет козо­чек!»

46. На день­ги он был береж­лив и скуп. Спут­ни­кам сво­им в похо­дах и поезд­ках он давал про­пи­та­ние, но жало­ва­нья не пла­тил. Один толь­ко раз выка­зал он к ним щед­рость, да и то за счет отчи­ма: разде­лив их на три раз­ряда по досто­ин­ству, он роздал пер­во­му по шесть­сот тысяч, вто­ро­му по четы­ре­ста, третье­му по две­сти тысяч; но послед­них он даже назы­вал не «мои дру­зья», а «мои гре­ки»¹⁰⁶.

47. За вре­мя сво­его прав­ле­ния он не выстро­ил ника­ких вели­ко­леп­ных зда­ний — даже начав построй­ку хра­ма Авгу­ста и вос­ста­нов­ле­ние теат­ра Пом­пея, он за столь­ко лет не довел их до кон­ца¹⁰⁷; он ни разу не устро­ил игр — а на играх, устро­ен­ных дру­ги­ми, почти нико­гда не бывал, чтобы от него чего-нибудь не потре­бо­ва­ли, как одна­жды его заста­ви­ли отпу­стить на волю комедий­но­го акте­ра Акция.

Несколь­ким сена­то­рам он помог в нуж­де, но чтобы не помо­гать осталь­ным, объ­явил, что ока­жет под­держ­ку лишь тем, кто пред­ста­вит сена­ту ува­жи­тель­ные при­чи­ны сво­ей бед­но­сти. После это­го мно­гие из сты­да и скром­но­сти отсту­пи­лись; сре­ди них был внук ора­то­ра Квин­та Гор­тен­зия, Гор­тал, кото­рый в уго­ду Авгу­сту¹⁰⁸ родил четы­рех детей при очень скром­ном сво­ем достат­ке.

48. Наро­ду он ока­зал бла­готво­ри­тель­ность лишь два­жды: один раз, когда роздал взай­мы на три года без про­цен­тов сто мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, дру­гой раз, когда воз­ме­стил убыт­ки несколь­ким вла­дель­цам доход­ных домов на Целий­ском хол­ме, сго­рев­ших при пожа­ре. Первую из этих мер ему при­шлось пред­при­нять, когда в пору край­не­го без­де­не­жья народ потре­бо­вал помо­щи, и когда сенат­ские ука­зы о том, чтобы заи­мо­дав­цы вло­жи­ли две тре­ти име­ния в зем­лю, а долж­ни­ки выпла­ти­ли две тре­ти дол­га немед­лен­но, уже не мог­ли помочь¹⁰⁹. Вто­рую он пред­при­нял, чтобы смяг­чить тяже­лое бед­ст­вие; но себе он поста­вил это бла­го­де­я­ние в такую заслу­гу, что при­ка­зал пере­име­но­вать Целий­ский холм в Авгу­стов холм.

(2) Вой­скам он удво­ил заве­щан­ные Авгу­стом подар­ки¹¹⁰, но боль­ше не делал ника­ких раздач: толь­ко пре­то­ри­ан­цам он выдал по тыся­че дена­ри­ев за то, что они не под­дер­жа­ли Сея­на, да сирий­ским леги­о­нам сде­лал кое-какие подар­ки за то, что они одни не поме­сти­ли изо­бра­же­ния Сея­на на сво­их знач­ках. Даже вете­ра­нов он ред­ко уволь­нял в отстав­ку, так как их ста­рость поз­во­ля­ла дождать­ся смер­ти, а их смерть — сбе­речь день­ги¹¹¹. Про­вин­ци­ям он так­же нико­гда не ока­зы­вал помо­щи, кро­ме Азии, где несколь­ко горо­дов были раз­ру­ше­ны зем­ле­тря­се­ни­ем¹¹².

49. С тече­ни­ем вре­ме­ни он пере­шел и к откры­то­му вымо­га­тель­ству. Всем извест­но, что Гнея Лен­ту­ла Авгу­ра, очень бога­то­го чело­ве­ка, он угро­за­ми и запу­ги­ва­ни­ем довел до само­убий­ства, в надеж­де стать един­ст­вен­ным его наслед­ни­ком. Лепиду, жен­щи­ну знат­ней­ше­го рода, он осудил на смерть^[2] в уго­ду Кви­ри­нию, бога­то­му и без­дет­но­му кон­су­ля­ру, кото­рый раз­вел­ся с ней после два­дца­ти лет бра­ка и обви­нял ее в том, что когда-то она хоте­ла его отра­вить. В Гал­лии, в Испа­нии, в Сирии и в Гре­ции он у мест­ных пра­ви­те­лей отби­рал иму­ще­ства по самым пустым и бес­стыд­ным наго­во­рам: неко­то­рые толь­ко и обви­ня­лись в том, что часть сво­их средств дер­жа­ли в налич­ных день­гах¹¹³. Мно­гие горо­да и част­ные лица были лише­ны ста­рин­ных пре­иму­ществ, руд­нич­ных дохо­дов¹¹⁴, подат­ных прав. Даже Вонон, пар­фян­ский царь, изгнан­ный сопле­мен­ни­ка­ми и с огром­ной каз­ною искав­ший убе­жи­ща в Антио­хии под защи­той рим­ско­го наро­да, был им веро­лом­но ограб­лен и умерщ­влен.

50. Свою нена­висть к род­ст­вен­ни­кам рань­ше все­го он напра­вил про­тив сво­его бра­та Дру­за, выдав его пись­мо, в кото­ром тот пред­ла­гал добить­ся от Авгу­ста вос­ста­нов­ле­ния рес­пуб­ли­ки¹¹⁵. Потом ее почув­ст­во­ва­ли и осталь­ные. Юлии, сво­ей сослан­ной жене, он не ока­зал ни содей­ст­вия, ни сочув­ст­вия в ее изгна­нии, наи­мень­шем из ее бед­ст­вий: мало того, если отец зато­чил ее толь­ко в горо­де, то он вдо­ба­вок запре­тил ей выхо­дить из дома и встре­чать­ся с людь­ми; даже выде­лен­но­го ей отцом иму­ще­ства, даже еже­год­но­го содер­жа­ния он ее лишил, ссы­ла­ясь на общий закон — ведь Август не упо­мя­нул об этом в сво­ем заве­ща­нии¹¹⁶.

(2) Ливия, мать его, ста­ла ему в тягость: каза­лось, что она при­тя­за­ет на рав­ную с ним власть. Он начал избе­гать частых свида­ний с нею и дол­гих бесед наедине, чтобы не поду­ма­ли, буд­то он руко­во­дит­ся ее сове­та­ми; а он в них нуж­дал­ся и неред­ко ими поль­зо­вал­ся. Когда сенат пред­ло­жил ему име­но­вать­ся не толь­ко «сыном Авгу­ста», но и «сыном Ливии», он этим был глу­бо­ко оскорб­лен. (3) Поэто­му он не допу­стил, чтобы ее вели­ча­ли «мате­рью оте­че­ства» и чтобы ей ока­зы­ва­ли от государ­ства вели­кие поче­сти; напро­тив, он не раз уве­ще­вал ее не вме­ши­вать­ся в важ­ные дела, кото­рые жен­щи­нам не к лицу, — в осо­бен­но­сти, когда он узнал, что при пожа­ре близ хра­ма Весты она, как быва­ло при муже, сама яви­лась на место про­ис­ше­ст­вия и при­зы­ва­ла народ и сол­дат дей­ст­во­вать про­вор­нее. 51. Вско­ре враж­да их ста­ла откры­той: при­чи­на тому, гово­рят, была тако­ва. Она все вре­мя уго­ва­ри­ва­ла его зачис­лить в судей­ские деку­рии одно­го чело­ве­ка, толь­ко что полу­чив­ше­го граж­дан­ство, а он согла­шал­ся лишь с тем усло­ви­ем, чтобы в спис­ке было поме­че­но: «по насто­я­нию мате­ри». Тогда она в него­до­ва­нии выну­ла из завет­но­го места¹¹⁷ и огла­си­ла неко­то­рые дав­ние пись­ма от Авгу­ста, где тот жало­вал­ся на его жесто­кость и упрям­ство. Он без­мер­но был оскорб­лен тем, что эти пись­ма хра­ни­лись так дол­го и были обра­ще­ны про­тив него так злост­но; неко­то­рые даже пола­га­ют, что это и было едва ли не глав­ной при­чи­ной его уда­ле­ния. (2) По край­ней мере, за все три года от его отъ­езда до ее кон­чи­ны он видел­ся с нею один толь­ко раз, все­го один день и лишь несколь­ко часов. Он и потом не посе­тил ее, когда она забо­ле­ла, и заста­вил напрас­но ждать себя, когда она умер­ла, так что тело ее было погре­бе­но лишь мно­го дней спу­стя, уже раз­ла­гаю­ще­е­ся и гни­ю­щее. Обо­жест­вле­ние ее он запре­тил, уве­ряя, что тако­ва была ее воля. Заве­ща­ние ее он объ­явил недей­ст­ви­тель­ным; со все­ми ее дру­зья­ми и близ­ки­ми, вклю­чая тех, кому она на смерт­ном ложе заве­ща­ла схо­ро­нить ее, он рас­пра­вил­ся очень ско­ро, а одно­го из них, рим­ско­го всад­ни­ка, даже сослал качать воду¹¹⁸.

52. К обо­им сво­им сыно­вьям — и к род­но­му, Дру­зу, и к при­ем­но­му, Гер­ма­ни­ку, — он нико­гда не испы­ты­вал оте­че­ской люб­ви. Друз был про­ти­вен ему сво­и­ми поро­ка­ми, так как жил лег­ко­мыс­лен­но и рас­пу­щен­но¹¹⁹. Даже смерть его не вызва­ла в отце долж­ной скор­би: чуть ли не сра­зу после похо­рон вер­нул­ся он к обыч­ным делам, запре­тив про­дол­жи­тель­ный тра­ур. (2) Послан­ни­ки из Или­о­на¹²⁰ при­нес­ли ему собо­лез­но­ва­ние немно­го поз­же дру­гих, — а он, слов­но горе уже было забы­то, насмеш­ли­во отве­тил, что и он в свой черед им сочув­ст­ву­ет: ведь они лиши­лись луч­ше­го сво­его сограж­да­ни­на Гек­то­ра. Гер­ма­ни­ка он до того ста­рал­ся уни­зить, что слав­ней­шие его дея­ния объ­яв­лял бес­по­лез­ны­ми, а самые бли­ста­тель­ные победы осуж­дал как пагуб­ные для государ­ства. Когда же тот по слу­чаю вне­зап­но­го и страш­но­го неуро­жая явил­ся в Алек­сан­дрию¹²¹, не испро­сив на то поз­во­ле­ния, он при­нес на него жало­бу сена­ту. (3) Пола­га­ют даже, что он был винов­ни­ком смер­ти Гер­ма­ни­ка от руки Гнея Пизо­на, намест­ни­ка Сирии¹²²: неко­то­рые дума­ют, что Пизон, при­вле­чен­ный вско­ре к суду, мог бы сослать­ся и на полу­чен­ные им пред­пи­са­ния, если бы они не были даны без свиде­те­лей¹²³, Поэто­му были и над­пи­си во мно­гих местах, и непре­стан­ные кри­ки по ночам: «Отдай Гер­ма­ни­ка!» И это подо­зре­ние Тибе­рий толь­ко укре­пил, жесто­ко рас­пра­вив­шись после это­го с женой и детьми Гер­ма­ни­ка.

53. Агрип­пи­на, его невест­ка, после смер­ти мужа ста­ла на что-то жало­вать­ся слиш­ком сме­ло¹²⁴, — он оста­но­вил ее за руку и про­из­нес гре­че­ский стих¹²⁵: «Ты, доч­ка, счи­та­ешь оскорб­ле­ньем, что не цар­ст­ву­ешь?» С тех пор он не удо­ста­и­вал ее раз­го­во­ром. Одна­жды за обедом он протя­нул ей ябло­ко, и она не реши­лась его отведать, — после это­го он даже не при­гла­шал ее к сто­лу, при­тво­ря­ясь, буд­то его обви­ня­ют в отрав­ле­нии. Меж­ду тем, и то и дру­гое было под­стро­е­но зара­нее: он дол­жен был пред­ло­жить ей ябло­ко для испы­та­ния, она — отка­зать­ся от него как от заве­до­мой гибе­ли. (2) Нако­нец, воз­ведя на нее кле­ве­ту, буд­то она хоте­ла искать спа­се­ния то ли у ста­туи Авгу­ста, то ли у вой­ска, он сослал ее на ост­ров Пан­да­те­рию, а когда она ста­ла роп­тать, то побо­я­ми цен­ту­ри­о­на выхлест­нул ей глаз. Она реши­ла уме­реть от голо­да, но он при­ка­зал насиль­но рас­кры­вать ей рот и вкла­ды­вать пищу. И даже когда она, упор­ст­вуя, погиб­ла, он про­дол­жал ее злоб­но пре­сле­до­вать: самый день ее рож­де­ния велел он отныне счи­тать несчаст­ли­вым. Он вме­нял себе в заслу­гу даже то, что не уда­вил ее и не бро­сил в Гемо­нии¹²⁶: за такое свое мило­сер­дие он даже при­нял от сена­та декрет с выра­же­ни­я­ми бла­го­дар­но­сти и золо­тое под­но­ше­ние, поме­щен­ное в хра­ме Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го.

54. От Гер­ма­ни­ка у него было трое вну­ков — Нерон, Друз и Гай от Дру­за один — Тибе­рий. Когда смерть унес­ла его детей, он пред­ста­вил сена­ту Неро­на и Дру­за, стар­ших сыно­вей Гер­ма­ни­ка, и день совер­шен­но­ле­тия каж­до­го отпразд­но­вал все­на­род­ной разда­чей подар­ков. Но когда он узнал, что на новый год откры­то дава­лись обе­ты и за их здо­ро­вье¹²⁷, то сде­лал сена­ту заме­ча­ние, что такая честь может быть награ­дой толь­ко людям испы­тан­ным и зре­лым. (2) И открыв этим свое тай­ное чув­ство, он отдал их в жерт­ву кле­ве­те со всех сто­рон: вся­че­ски­ми обма­на­ми их вызы­ва­ли на недо­воль­ство и на них же потом доно­си­ли. Нако­нец Тибе­рий сам напи­сал на них обви­не­ние, пол­ное самых ядо­ви­тых наре­ка­ний¹²⁸, и, когда они были объ­яв­ле­ны вра­га­ми оте­че­ства, умерт­вил из голо­дом, Неро­на — на ост­ро­ве Пон­тии¹²⁹, Дру­за — в под­зе­ме­лье Пала­тин­ско­го двор­ца. Пред­по­ла­га­ют, что Нерон был вынуж­ден сам покон­чить с собой, когда яко­бы по воле сена­та к нему явил­ся палач с пет­лей и крю­чья­ми; а Дру­за голод изму­чил до того, что он пытал­ся грызть соло­му из тюфя­ка. Остан­ки обо­их были так раз­ме­та­ны, что их лишь с вели­ким трудом уда­лось впо­след­ст­вии собрать.

55. Вдо­ба­вок к ста­рым дру­зьям и при­бли­жен­ным он взял совет­ни­ка­ми в государ­ст­вен­ных делах два­дцать чело­век из пер­вых граж­дан Рима. Из всех из них уце­ле­ли, быть может, двое или трое — осталь­ных он погу­бил под раз­ны­ми пред­ло­га­ми. Боль­ше все­го смер­тей повлек­ла гибель Элия Сея­на, кото­ро­го он сам же воз­вел до выс­шей вла­сти — не столь­ко из доб­ро­же­ла­тель­ства, сколь­ко с тем, чтобы его ста­ра­ни­я­ми ковар­но рас­пра­вить­ся с потом­ка­ми Гер­ма­ни­ка и утвер­дить наслед­ни­ком вла­сти сво­его вну­ка от род­но­го сына Дру­за.

56. Ничуть не мяг­че был он и к окру­жав­шим его гре­кам, обще­ство кото­рых осо­бен­но любил. Одно­го из них, Ксе­но­на, кото­рый раз­гла­голь­ст­во­вал слиш­ком вычур­но, он спро­сил, что это за дико­вин­ное наре­чие, и тот отве­тил: «Дорий­ское»; Тибе­рий при­нял это за попрек былым сво­им изгна­ни­ем — ведь по-дорий­ски гово­рят на Родо­се — и сослал его на ост­ров Кина­рию¹³⁰. За обедом он любил зада­вать вопро­сы о том, что он читал в этот день; но узнав, что грам­ма­тик Селевк выведы­ва­ет у его слуг, каки­ми писа­те­ля­ми он зани­ма­ет­ся, и при­хо­дит к сто­лу под­готов­лен­ный, он тот­час отлу­чил его от себя, а потом довел до само­убий­ства.

57. Его при­род­ная жесто­кость и хлад­но­кро­вие были замет­ны еще в дет­стве. Фео­дор Гадар­ский, обу­чав­ший его крас­но­ре­чию, рань­ше и зор­че всех раз­глядел это и едва ли не луч­ше всех опре­де­лил, когда, бра­ня, все­гда назы­вал его: «грязь, заме­шан­ная кро­вью». Но еще ярче ста­ло это вид­но в пра­ви­те­ле — даже на пер­вых порах, когда он пытал­ся было при­влечь людей при­твор­ной уме­рен­но­стью. (2) Один шут¹³¹ перед погре­баль­ной про­цес­си­ей гром­ко попро­сил покой­ни­ка пере­дать Авгу­сту, что заве­щан­ных им подар­ков народ так и не полу­чил; Тибе­рий велел при­та­щить его к себе, отсчи­тать ему долж­ное и каз­нить, чтобы он мог доло­жить Авгу­сту, что полу­чил свое спол­на. Немно­го спу­стя, когда некий Пом­пей, рим­ский всад­ник, чему-то упор­но про­ти­вил­ся в сена­те, он при­гро­зил ему тюрь­мой и заявил, что Пом­пей у него быст­ро станет пом­пе­ян­цем¹³²: так жесто­ко посме­ял­ся он и над име­нем чело­ве­ка, и над былой уча­стью целой пар­тии.

58. Тогда же и на вопрос пре­то­ра, при­вле­кать ли к суду за оскорб­ле­ние вели­че­ства, он отве­тил: «Зако­ны долж­ны испол­нять­ся», — и испол­нял он их с край­ней жесто­ко­стью. Кто-то снял голо­ву со ста­туи Авгу­ста¹³³, чтобы поста­вить дру­гую; дело пошло в сенат и, так как воз­ник­ли сомне­ния, рас­сле­до­ва­лось под пыт­кой. А когда ответ­чик был осуж­ден, то обви­не­ния тако­го рода поне­мно­гу дошли до того, что смерт­ным пре­ступ­ле­ни­ем ста­ло счи­тать­ся, если кто-нибудь перед ста­ту­ей Авгу­ста бил раба или пере­оде­вал­ся, если при­но­сил моне­ту или коль­цо с его изо­бра­же­ни­ем в отхо­жее место или в пуб­лич­ный дом, если без похва­лы отзы­вал­ся о каком-нибудь его сло­ве или деле. Нако­нец, погиб даже чело­век, кото­рый поз­во­лил в сво­ем горо­де ока­зать ему поче­сти в тот день, в какой когда-то они были ока­за­ны Авгу­сту.

59. Мно­го и дру­гих жесто­ких и звер­ских поступ­ков совер­шил он под пред­ло­гом стро­го­сти и исправ­ле­ния нра­вов, а на деле — толь­ко в уго­ду сво­им при­род­ным наклон­но­стям. Неко­то­рые даже в сти­хах клей­ми­ли его тогдаш­ние зло­де­я­ния и пред­ре­ка­ли буду­щие:

Спер­ва он пытал­ся видеть в этом не под­лин­ные чув­ства, а толь­ко гнев и нена­висть тех, кому не по нра­ву его стро­гие меры; он даже гово­рил то и дело: «Пусть нена­видят, лишь бы согла­ша­лись»¹³⁶. Но затем он сам пока­зал, что эти наре­ка­ния были заве­до­мо спра­вед­ли­вы и осно­ва­тель­ны.

60. На Капри через несколь­ко дней после его при­езда один рыбак застиг его наедине и неожи­дан­но пре­под­нес ему огром­ную крас­но­бо­род­ку. В стра­хе, что к нему про­бра­лись через весь ост­ров по непро­лаз­ным ска­лам, Тибе­рий при­ка­зал хле­стать его этой рыбой по лицу. А когда рыбак под уда­ра­ми стал бла­го­да­рить судь­бу, что не под­нес заод­но и ома­ра, кото­ро­го пой­мал еще огром­нее, он велел и ома­ром испо­ло­со­вать ему лицо. Вои­на-пре­то­ри­ан­ца, кото­рый похи­тил из его сада пав­ли­на, он каз­нил смер­тью. В пути одна­жды его носил­ки запу­та­лись в тер­нов­ни­ке — тогда он схва­тил цен­ту­ри­о­на пере­до­вых когорт, раз­веды­вав­ше­го доро­гу, и, раз­ло­жив его на зем­ле, засек чуть не до смер­ти.

61. Нако­нец, он дал пол­ную волю всем воз­мож­ным жесто­ко­стям. В пово­дах недо­стат­ка не было: он пре­сле­до­вал дру­зей и даже зна­ко­мых спер­ва мате­ри, потом вну­ков и невест­ки, потом Сея­на, — после гибе­ли Сея­на он, пожа­луй, стал осо­бен­но сви­реп. Из это­го яснее все­го вид­но, что Сеян обыч­но не под­стре­кал его, а толь­ко шел навстре­чу его жела­ни­ям. Тем не менее, Тибе­рий не поко­ле­бал­ся напи­сать в состав­лен­ной им крат­кой и бег­лой запис­ке о сво­ей жиз­ни, что Сея­на он каз­нил, когда узнал, как тот сви­реп­ст­во­вал про­тив детей его сына Гер­ма­ни­ка; а меж­ду тем он сам погу­бил одно­го из них, когда Сеян уже был под подо­зре­ни­ем, дру­го­го — когда Сеян уже был каз­нен.

(2) Пере­чис­лять его зло­де­я­ния по отдель­но­сти слиш­ком дол­го: доволь­но будет пока­зать при­ме­ры его сви­ре­по­сти на самых общих слу­ча­ях. Дня не про­хо­ди­ло без каз­ни, будь то празд­ник или запо­вед­ный день¹³⁷: даже в новый год был каз­нен чело­век. Со мно­ги­ми вме­сте обви­ня­лись и осуж­да­лись их дети и дети их детей. Род­ст­вен­ни­кам каз­нен­ных запре­ще­но было их опла­ки­вать. Обви­ни­те­лям, а часто и свиде­те­лям назна­ча­лись любые награ­ды. (3) Ника­ко­му доно­су не отка­зы­ва­ли в дове­рии. Вся­кое пре­ступ­ле­ние счи­та­лось уго­лов­ным, даже несколь­ко невин­ных слов. Поэта суди­ли за то, что он в тра­гедии посмел пори­цать Ага­мем­но­на, исто­ри­ка суди­ли за то, что он назвал Бру­та и Кас­сия послед­ни­ми из рим­лян: оба были тот­час каз­не­ны, а сочи­не­ния их уни­что­же­ны, хотя лишь за несколь­ко лет до того они откры­то и с успе­хом чита­лись перед самим Авгу­стом¹³⁸. (4) Неко­то­рым заклю­чен­ным запре­ща­лось не толь­ко уте­шать­ся заня­ти­я­ми, но даже гово­рить и бесе­до­вать. Из тех, кого зва­ли на суд, мно­гие зака­лы­ва­ли себя дома, уве­рен­ные в осуж­де­нии, избе­гая трав­ли и позо­ра, мно­гие при­ни­ма­ли яд в самой курии; но и тех, с пере­вя­зан­ны­ми рана­ми, полу­жи­вых, еще тре­пе­щу­щих, волок­ли в тем­ни­цу. Никто из каз­нен­ных не мино­вал крю­ка и Гемо­ний: в один день два­дцать чело­век были так сбро­ше­ны в Тибр, сре­ди них — и жен­щи­ны и дети. (5) Дев­ст­вен­ниц ста­рин­ный обы­чай запре­щал уби­вать удав­кой — поэто­му несо­вер­шен­но­лет­них дево­чек¹³⁹ перед каз­нью рас­тле­вал палач. Кто хотел уме­реть, тех силой застав­ля­ли жить. Смерть каза­лась Тибе­рию слиш­ком лег­ким нака­за­ни­ем: узнав, что один из обви­нен­ных, по име­ни Кар­нул, не дожил до каз­ни, он вос­клик­нул: «Кар­нул ускольз­нул от меня!» Когда он обхо­дил застен­ки, кто-то стал умо­лять его уско­рить казнь — он отве­тил: «Я тебя еще не про­стил». Один муж кон­суль­ско­го зва­ния упо­ми­на­ет в сво­ей лето­пи­си, как на мно­го­люд­ном пиру в его при­сут­ст­вии какой-то кар­лик, сто­яв­ший у сто­ла в тол­пе шутов, вдруг гром­ко спро­сил Тибе­рия, поче­му еще жив Пако­ний, обви­нен­ный в оскорб­ле­нии вели­че­ства? Тибе­рий тут же выру­гал кар­ли­ка за дерз­кий вопрос, но через несколь­ко дней напи­сал сена­ту, чтобы при­го­вор Пако­нию был выне­сен как мож­но ско­рее.

62. Еще силь­ней и без­удерж­ней стал он сви­реп­ст­во­вать, разъ­ярен­ный вестью о смер­ти сына сво­его Дру­за. Сна­ча­ла он думал, что Друз погиб от болез­ни и невоз­дер­жан­но­сти; но когда он узнал, что его погу­би­ло отра­вой ковар­ство жены его Ливил­лы и Сея­на¹⁴⁰, то не было боль­ше нико­му спа­се­нья от пыток и каз­ней. Дни напро­лет про­во­дил он, цели­ком погру­жен­ный в это дозна­ние. Когда ему доло­жи­ли, что при­ехал один его родос­ский зна­ко­мец, им же вызван­ный в Рим любез­ным пись­мом, он при­ка­зал тот­час бро­сить его под пыт­ку, решив, что это кто-то при­част­ный к след­ст­вию; а обна­ру­жив ошиб­ку, велел его умерт­вить, чтобы без­за­ко­ние не полу­чи­ло оглас­ки. (2) На Капри до сих пор пока­зы­ва­ют место его бой­ни: отсюда осуж­ден­ных после дол­гих и изощ­рен­ных пыток сбра­сы­ва­ли в море у него на гла­зах, а вни­зу мат­ро­сы под­хва­ты­ва­ли и дро­би­ли баг­ра­ми и вес­ла­ми тру­пы, чтобы ни в ком не оста­лось жиз­ни. Он даже при­ду­мал новый спо­соб пыт­ки в чис­ле дру­гих: с умыс­лом напо­ив людей допья­на чистым вином, им неожи­дан­но пере­вя­зы­ва­ли чле­ны, и они изне­мо­га­ли от режу­щей пере­вяз­ки и от задер­жа­ния мочи. (3) Если бы не оста­но­ви­ла его смерть и если бы, как гово­рят, не сове­то­вал ему Фра­силл отсро­чить неко­то­рые меры в надеж­де на дол­гую жизнь¹⁴¹, он, веро­ят­но, истре­бил бы людей еще боль­ше, не поща­див и послед­них вну­ков: Гая он уже подо­зре­вал, а Тибе­рия пре­зи­рал как неза­кон­но при­жи­то­го¹⁴². И это похо­же на прав­ду: неда­ром он не раз гово­рил, что счаст­лив При­ам, пере­жив­ший всех сво­их близ­ких.

63. Но сре­ди всех этих зло­де­я­ний, окру­жен­ный нена­ви­стью и отвра­ще­ни­ем, он не толь­ко веч­но тре­пе­тал на свою жизнь, но даже тер­зал­ся оскорб­ле­ни­я­ми. На это ука­зы­ва­ет мно­гое. К гада­те­лям он запре­тил обра­щать­ся тай­но и без свиде­те­лей¹⁴³. Про­ри­ца­ли­ща в окрест­но­стях Рима он пытал­ся даже разо­рить, но был удер­жан стра­хом перед чудес­ным вели­чи­ем пре­не­стин­ских жре­би­ев¹⁴⁴: их запе­ча­та­ли и отвез­ли в Рим, но ларец ока­зал­ся пустым, и они появи­лись лишь когда его сно­ва поста­ви­ли в храм. (2) Одно­го или двух про­кон­су­лов, уже полу­чив­ших про­вин­ции¹⁴⁵, он никак не решал­ся отпу­стить и дер­жал их при себе до тех пор, пока через несколь­ко лет при них же не назна­чил им пре­ем­ни­ков: все это вре­мя они сохра­ня­ли свое зва­ние и даже полу­ча­ли от него мно­гие рас­по­ря­же­ния, кото­рые усерд­но выпол­ня­ли через послан­цев и помощ­ни­ков. 64. Невест­ку и вну­ков после их осуж­де­ния он пере­сы­лал, куда нуж­но было, толь­ко ско­ван­ны­ми, в заши­тых носил­ках, и чтобы стра­жа не поз­во­ля­ла встреч­ным оста­нав­ли­вать­ся и огляды­вать­ся.

65. Когда Сеян замыш­лял пере­во­рот, и уже день рож­де­ния его празд­но­вал­ся все­на­род­но, и золотые изо­бра­же­ния его почи­та­лись повсюду, он тер­пе­ли­во на это смот­рел, и дале­ко не сра­зу, ско­рее хит­ро­стью и обма­ном, чем силою вер­хов­ной вла­сти, нако­нец его нис­про­верг. Спер­ва, чтобы уда­лить его от себя под видом поче­сти, он избрал его сво­им това­ри­щем по пято­му кон­суль­ству¹⁴⁶, кото­рое ради это­го при­нял заоч­но после дол­го­го пере­ры­ва. А потом, обо­льстив его надеж­дой на род­ство¹⁴⁷ и на три­бун­скую власть, он вдруг высту­пил про­тив него с обви­ни­тель­ной речью, постыд­ной и жал­кой: в ней, не гово­ря об осталь­ном, он умо­лял отцов сена­то­ров при­слать за ним, оди­но­ким ста­ри­ком, кото­ро­го-нибудь из кон­су­лов¹⁴⁸, чтобы тот доста­вил его в сенат под какой ни на есть воору­жен­ной охра­ной. (2) Но и это его не успо­ко­и­ло: в стра­хе перед мяте­жом он при­ка­зал в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти осво­бо­дить и про­воз­гла­сить вое­на­чаль­ни­ком сво­его вну­ка Дру­за, еще зато­чен­но­го в Риме; кораб­ли уже были нагото­ве, чтобы бежать к како­му угод­но вой­ску, и он неустан­но следил с вер­ши­ны уте­са за даль­ни­ми зна­ка­ми¹⁴⁹, кото­ры­ми велел сооб­щать ему обо всем про­ис­хо­див­шем, чтобы не тра­тить вре­ме­ни на гон­цов. Даже после того, как заго­вор Сея­на был подав­лен, он еще девять меся­цев не выхо­дил из вил­лы под назва­ни­ем «Ио»¹⁵⁰, по-преж­не­му мни­тель­ный и неспо­кой­ный.

66. Его мяту­щий­ся дух жгли еще боль­нее бес­чис­лен­ные поно­ше­ния со всех сто­рон. Не было тако­го оскорб­ле­ния, кото­ро­го бы осуж­ден­ные не бро­са­ли ему в лицо или не рас­сы­па­ли под­мет­ны­ми пись­ма­ми в теат­ре¹⁵¹. При­ни­мал он их по-раз­но­му: то, муча­ясь сты­дом, ста­рал­ся ута­ить их и скрыть, то из пре­зре­ния сам раз­гла­шал их ко все­об­ще­му сведе­нию. Даже Арта­бан, пар­фян­ский царь, позо­рил его в посла­нии, где попре­кал его убий­ства­ми близ­ких и даль­них, празд­но­стью и раз­вра­том, и пред­ла­гал ему ско­рее уто­лить вели­чай­шую и спра­вед­ли­вую нена­висть сограж­дан доб­ро­воль­ной смер­тью. 67. Нако­нец он сам себе стал постыл: всю тяжесть сво­их муче­ний выра­зил он в нача­ле одно­го пись­ма¹⁵² таки­ми сло­ва­ми: «Как мне писать вам, отцы сена­то­ры, что писать и чего пока не писать? Если я это знаю, то пусть волей богов и богинь я погиб­ну худ­шей смер­тью, чем поги­баю вот уже мно­го дней».

(2) Неко­то­рые пола­га­ют, что он знал о таком сво­ем буду­щем зара­нее и дав­но пред­видел, какая нена­висть и какое бес­сла­вие ожи­да­ют его впе­ре­ди. Имен­но пото­му, при­ни­мая власть, отка­зал­ся он так реши­тель­но от име­ни отца оте­че­ства и от при­ся­ги на вер­ность его делам: он боял­ся покрыть себя еще боль­шим позо­ром, ока­зав­шись недо­стой­ным таких поче­стей. (3) Это мож­но заклю­чить и из его речи по пово­ду обо­их пред­ло­же­ний. Так, он гово­рит, что покуда он будет в здра­вом уме, он оста­нет­ся таким, как есть, и нра­ва сво­его не изме­нит; но все же, чтобы не пода­вать дур­но­го при­ме­ра, луч­ше сена­ту не свя­зы­вать себя вер­но­стью поступ­кам тако­го чело­ве­ка, кото­рый может под вли­я­ни­ем слу­чая пере­ме­нить­ся. (4) И далее: «Если же когда-нибудь усо­мни­тесь вы в моем поведе­нии и в моей пре­дан­но­сти, — а я молю, чтобы смерть унес­ла меня рань­ше, чем слу­чит­ся такая пере­ме­на в ваших мыс­лях, — то для меня немно­го будет чести и в зва­нии отца оте­че­ства, а для вас оно будет уко­ром либо за опро­мет­чи­вость, с какой вы его мне дали, либо за непо­сто­ян­ство, с каким вы обо мне изме­ни­ли мне­ние».

68. Тело­сло­же­ния он был дород­но­го и креп­ко­го, росту выше сред­не­го, в пле­чах и в груди широк, в осталь­ном теле ста­тен и стро­ен с голо­вы до пят. Левая рука была лов­чее и силь­нее пра­вой, а суста­вы ее так креп­ки, что он паль­цем проты­кал све­жее цель­ное ябло­ко, а щелч­ком мог пора­нить голо­ву маль­чи­ка и даже юно­ши. (2) Цвет кожи имел белый, воло­сы на затыл­ке длин­ные, закры­ваю­щие даже шею, — по-види­мо­му, семей­ная чер­та. Лицо кра­си­вое, хотя ино­гда на нем вдруг высы­па­ли пры­щи¹⁵³; гла­за боль­шие и с уди­ви­тель­ной спо­соб­но­стью видеть и ночью и в потем­ках, но лишь нена­дол­го и тот­час после сна, а потом их зре­ние вновь при­туп­ля­лось. (3) Ходил он, накло­нив голо­ву¹⁵⁴, твер­до дер­жа шею, с суро­вым лицом, обыч­но мол­ча: даже с окру­жаю­щи­ми раз­го­ва­ри­вал лишь изред­ка, мед­лен­но, слег­ка поиг­ры­вая паль­ца­ми¹⁵⁵. Все эти непри­ят­ные и над­мен­ные чер­ты заме­чал в нем еще Август и не раз пытал­ся оправ­дать их перед сена­том и наро­дом, уве­ряя, что в них повин­на при­ро­да, а не нрав. (4) Здо­ро­вьем он отли­чал­ся пре­вос­ход­ным, и за все вре­мя сво­его прав­ле­ния не болел ни разу, хотя с трид­ца­ти лет забо­тил­ся о себе сам, без помо­щи и сове­тов вра­чей.

69. О богах и об их почи­та­нии он мало бес­по­ко­ил­ся, так как был при­вер­жен к аст­ро­ло­гии и твер­до верил, что все реша­ет судь­ба. Одна­ко гро­ма он боял­ся без­мер­но, и когда соби­ра­лись тучи, вся­кий раз наде­вал на голо­ву лав­ро­вый¹⁵⁶ венок, так как счи­та­ет­ся, что этих листьев мол­ния не пора­жа­ет.

70. Бла­го­род­ны­ми искус­ства­ми он зани­мал­ся с вели­чай­шим усер­ди­ем на обо­их язы­ках. В латин­ском крас­но­ре­чии он под­ра­жал Мес­са­ле Кор­ви­ну¹⁵⁷, кото­ро­го очень почи­тал в юно­сти, когда тот уже был ста­ри­ком. Одна­ко свой слог он слиш­ком затем­нял наро­чи­то­стью¹⁵⁸ и вычур­но­стью, так что ино­гда без под­готов­ки гово­рил луч­ше, чем по напи­сан­но­му. (2) Он сочи­нил и лири­че­ское сти­хотво­ре­ние под назва­ни­ем «Жало­ба на смерть Луция Цеза­ря», писал и гре­че­ские сти­хи и под­ра­жа­ние Эвфо­ри­о­ну, Риа­ну и Пар­фе­нию: этих поэтов он очень любил, их сочи­не­ния и изо­бра­же­ния поме­щал в обще­ст­вен­ных биб­лио­те­ках сре­ди луч­ших древ­них писа­те­лей, и поэто­му мно­гие уче­ные напе­ре­бой посвя­ща­ли ему мно­го­чис­лен­ные о них сочи­не­ния. (3) Но боль­ше все­го зани­ма­ло его изу­че­ние ска­зоч­ной древ­но­сти. Здесь он дохо­дил до смеш­ных пустя­ков, обра­ща­ясь к грам­ма­ти­кам, обще­ство кото­рых, как было ска­за­но, он очень любил, с таки­ми, напри­мер, вопро­са­ми¹⁵⁹: «кто была мать Геку­бы? как зва­ли Ахил­ла сре­ди деву­шек? какие пес­ни пели сире­ны?» А когда он впер­вые вошел в сенат после смер­ти Авгу­ста, то в знак бла­го­че­стия и сынов­ней люб­ви при­нес жерт­ву лада­ном и вином, но без уча­стия флей­ти­ста, как неко­гда царь Минос после смер­ти сына¹⁶⁰.

71. По-гре­че­ски гово­рил он все­гда лег­ко и охот­но, одна­ко не везде: осо­бен­но избе­гал он это­го в сена­те. Даже когда ему нуж­но было ска­зать сло­во «моно­по­лия»¹⁶¹, он сна­ча­ла изви­нил­ся, что вынуж­ден употре­бить чужое сло­во. А когда в одном сенат­ском поста­нов­ле­нии было употреб­ле­но сло­во «эмбле­ма»¹⁶², он пред­ло­жил пере­ме­нить его, при­ис­кав вме­сто чужо­го — наше, а если не удаст­ся, то выра­зить поня­тие опи­са­тель­но, несколь­ки­ми сло­ва­ми. И одно­му сол­да­ту, кото­ро­го на суде¹⁶³ по-гре­че­ски попро­си­ли дать пока­за­ние, он при­ка­зал отве­чать толь­ко по-латы­ни.

72. Толь­ко два раза¹⁶⁴ за все вре­мя сво­его уда­ле­ния пытал­ся он воро­тить­ся в Рим. В пер­вый раз он под­нял­ся на три­ре­ме по Тиб­ру до самых садов, что воз­ле искус­ст­вен­но­го озе­ра¹⁶⁵, рас­ста­вив по бере­гам стра­жу, чтобы отго­нять тех, кто вый­дет навстре­чу; во вто­рой раз он по Аппи­е­вой доро­ге дое­хал до седь­мой мили. Но завидев лишь изда­ли город­ские сте­ны, он, при­бли­жа­ясь к ним, воз­вра­щал­ся: в пер­вый раз — по неиз­вест­ной при­чине, во вто­рой раз — из стра­ха перед недоб­рым зна­ме­ньем. (2) У него была сре­ди дру­гих раз­вле­че­ний боль­шая змея; при­дя одна­жды, как обыч­но, покор­мить ее из сво­их рук, он нашел ее заеден­ной мура­вья­ми и увидел в этом знак осте­ре­гать­ся наси­лия чер­ни.

И вот, воз­вра­ща­ясь поспеш­но в Кам­па­нию, в Асту­ре он зане­мог. Немно­го опра­вив­шись, он дое­хал до Цир­цей; здесь, чтобы скрыть свое нездо­ро­вье, он не толь­ко при­сут­ст­во­вал на лагер­ных играх¹⁶⁶, но даже в выпу­щен­но­го на аре­ну каба­на мет­нул свер­ху дро­ти­ки. Тот­час у нет нача­лась боль в боку, потом его, раз­го­ря­чен­но­го, про­ду­ло вет­ром, и болезнь уси­ли­лась. (3) Но неко­то­рое вре­мя он еще дер­жал­ся, хотя, про­дол­жая свой путь до само­го Мизе­на, он ни в чем не менял обыч­но­го обра­за жиз­ни и не отка­зы­вал­ся ни от пиров, ни от иных наслаж­де­ний — отча­сти по необуздан­но­сти, отча­сти из при­твор­ства. И когда врач Харикл, соби­ра­ясь одна­жды ухо­дить с пира, взял его руку для поце­луя, он запо­до­зрил, что тот хочет пощу­пать в ней бие­ние кро­ви, оста­но­вил его, вер­нул к сто­лу и про­дол­жал пир до позд­не­го часа; а потом, как и все­гда, встав посреди сто­ло­вой, с лик­то­ром за спи­ной, по име­ни про­щал­ся с каж­дым ухо­дя­щим.

73. Меж­ду тем, ему слу­чи­лось про­честь в сенат­ских отче­тах, что несколь­ко под­суди­мых, о кото­рых он в свое вре­мя лишь корот­ко упо­мя­нул, что их име­на сто­ят в доно­се, теперь были выпу­ще­ны и даже без допро­са. Посчи­тав это неува­же­ни­ем, он решил во что бы то ни ста­ло вер­нуть­ся на Капри: толь­ко из это­го убе­жи­ща осме­ли­вал­ся он что-нибудь пред­при­ни­мать. Но непо­го­да и уси­ли­ваю­ща­я­ся болезнь удер­жа­ли его; и вско­ре он скон­чал­ся на Лукул­ло­вой вил­ле¹⁶⁷, на семь­де­сят вось­мом году жиз­ни и два­дцать третьем году вла­сти, в сем­на­дца­тый день до апрель­ских календ, в кон­суль­ство Гнея Ацерро­ния Про­ку­ла и Гая Пон­тия Ниг­ри­на.

(2) Неко­то­рые пола­га­ют, что Гай под­ло­жил ему мед­лен­ный раз­ру­ши­тель­ный яд; дру­гие — что после при­сту­па про­стой лихо­рад­ки он попро­сил есть, а ему не дали; третьи — что его заду­ши­ли подуш­кой, когда он вдруг очнул­ся и, увидев, что во вре­мя обмо­ро­ка у него сня­ли пер­стень, потре­бо­вал его обрат­но¹⁶⁸. Сене­ка пишет, что он, чув­ст­вуя при­бли­же­нье кон­ца, сам снял свой пер­стень, как буд­то хотел его кому-то пере­дать, подер­жал его немно­го, потом сно­ва надел на палец и, стис­нув руку, дол­го лежал непо­движ­но. Потом вдруг он клик­нул слуг, но не полу­чил отве­та; тогда он встал, но воз­ле самой посте­ли силы его оста­ви­ли и он рух­нул.

74. В свой послед­ний день рож­де­ния он видел во сне ста­тую Апол­ло­на Теме­нит­ско­го¹⁶⁹, огром­ную и див­ной работы, кото­рую он при­вез из Сира­куз, чтобы поста­вить в биб­лио­те­ке при новом хра­ме¹⁷⁰; и ста­туя про­из­нес­ла, что не ему уже освя­тить ее. За несколь­ко дней до его кон­чи­ны баш­ня мая­ка на Капри рух­ну­ла от зем­ле­тря­се­ния. А в Мизене, когда в сто­ло­вую внес­ли для обо­гре­ва­ния золу и уго­лья, дав­но уже погас­шие и остыв­шие, они вдруг вспых­ну­ли и горе­ли, не пога­сая, с ран­не­го вече­ра до позд­ней ночи.

75. Смерть его вызва­ла в наро­де лико­ва­ние. При пер­вом же изве­стии одни бро­си­лись бегать, кри­ча: «Тибе­рия в Тибр!», дру­гие моли­ли Зем­лю-мать и богов Манов¹⁷¹ не давать покой­ни­ку места, кро­ме как сре­ди нече­стив­цев, третьи гро­зи­ли мерт­во­му крю­ком и Гемо­ни­я­ми. К памя­ти о былых неистов­ствах при­бав­ля­лась послед­няя жесто­кость. (2) Дело в том, что по реше­нию сена­та казнь при­го­во­рен­ных совер­ша­лась толь­ко на деся­тый день¹⁷²; и вот, для неко­то­рых день кары сов­пал с вестью о смер­ти Тибе­рия. Они умо­ля­ли всех о помо­щи, но Гай еще не появ­лял­ся засту­пить­ся и вме­шать­ся было неко­му, и стра­жа, во избе­жа­ние про­ти­во­за­ко­ния, заду­ши­ла их и сбро­си­ла в Гемо­нии. (3) От это­го нена­висть вспых­ну­ла еще силь­ней: каза­лось, что и со смер­тью тира­на звер­ства еще не пре­кра­ща­ют­ся. Когда тело вынес­ли из Мизе­на, мно­гие кри­ча­ли, что его надо отне­сти в Ател­лу и под­жа­рить в амфи­те­ат­ре¹⁷³; но вои­ны пере­нес­ли его в Рим, и там оно было сожже­но и погре­бе­но все­на­род­но.

76. Заве­ща­ние он соста­вил за два года до смер­ти в двух спис­ках: один был сде­лан соб­ст­вен­но­руч­но, дру­гой про­дик­то­ван воль­ноот­пу­щен­ни­ку, но по содер­жа­нию они не раз­ли­ча­лись. Скреп­ле­но оно было лица­ми само­го низ­ко­го поло­же­ния. По это­му заве­ща­нию он отка­зы­вал наслед­ство в рав­ной доле сво­им вну­кам Гаю, сыну Гер­ма­ни­ка, и Тибе­рию, сыну Дру­за, назна­чив их наслед­ни­ка­ми друг дру­гу. Оста­вил он и мно­го­чис­лен­ные подар­ки, меж­ду про­чим — дев­ст­вен­ным вестал­кам, а так­же всем вои­нам, всем пле­бе­ям и отдель­но ста­ро­стам квар­та­лов.