Речи

Речь в защиту Авла Клуенция Габита

[В суде, 66 г. до н. э.]

(I, 1) Я заме­тил, судьи, что вся речь обви­ни­те­ля была разде­ле­на на две части: в одной из них он, будучи уве­рен в заста­ре­лом пред­убеж­де­нии про­тив при­го­во­ра Юни­е­ва суда¹, стро­ил, по-види­мо­му, имен­но на нем свои рас­че­ты, а в дру­гой части толь­ко пото­му, что так при­ня­то, роб­ко и неуве­рен­но касал­ся вопро­са об обви­не­ни­ях в отрав­ле­нии, меж­ду тем как этот суд учреж­ден на осно­ва­нии зако­на как раз для раз­бо­ра дел о пре­ступ­ле­ни­ях тако­го рода. Ввиду это­го я в сво­ей защи­ти­тель­ной речи решил сохра­нить то же деле­ние на две части и кос­нуть­ся в пер­вой из них упо­мя­ну­то­го мною пред­убеж­де­ния, а во вто­рой — само­го́ обви­не­ния, дабы все мог­ли понять, что я не захо­тел укло­нить­ся от обсуж­де­ния того или дру­го­го вопро­са, умол­чав о них, ни затем­нить их, гово­ря о них². (2) Когда же я думаю о том, к чему же мне сле­ду­ет при­ло­жить осо­бое ста­ра­ние, то мне кажет­ся, что вто­рой вопрос и при­том тот, кото­рый соб­ст­вен­но и под­ле­жит ваше­му реше­нию на осно­ва­нии зако­на об отрав­ле­ни­ях, не потре­бу­ет от меня дол­го­го рас­смот­ре­ния и боль­шо­го напря­же­ния; пер­вый же, соб­ст­вен­но гово­ря, к пра­во­судию отно­ше­ния не име­ю­щий и более под­хо­дя­щий для обсуж­де­ния на народ­ных сход­ках, созван­ных с целью мяте­жа, а не для спо­кой­но­го и бес­при­страст­но­го судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства, потре­бу­ет от меня — я это ясно вижу — мно­гих уси­лий, боль­шо­го труда. (3) Но как ни вели­ки эти труд­но­сти, судьи, меня уте­ша­ет одно: вы при­вык­ли слу­шать опре­де­лен­ные ста­тьи обви­не­ния, при­чем ожи­да­е­те, что ора­тор будет пол­но­стью опро­вер­гать их, и пола­га­е­те, что вы не долж­ны пре­до­став­лять под­суди­мо­му иных средств к спа­се­нию, кро­ме тех, каки­ми смо­жет рас­по­ла­гать защит­ник, опро­вер­гая обви­не­ния, предъ­яв­лен­ные под­суди­мо­му, и дока­зы­вая его неви­нов­ность. Что каса­ет­ся пред­убеж­де­ния, то вы долж­ны нас рас­судить, вни­кая не толь­ко в то, что я гово­рю, но и в то, что мне сле­до­ва­ло бы ска­зать. В самом деле, обви­не­ние гро­зит опас­но­стью одно­му лишь Авлу Клу­ен­цию; пред­убеж­де­ние же и нена­висть — все­му обще­ству. Поэто­му я, каса­ясь одной сто­ро­ны дела, буду при­во­дить вам опре­де­лен­ные дока­за­тель­ства; каса­ясь дру­гой, — обра­щать­ся к вам с прось­бой; в одном слу­чае долж­на прий­ти мне на помощь ваша доб­ро­со­вест­ность, в дру­гом я буду умо­лять вас о покро­ви­тель­стве. Ибо без защи­ты со сто­ро­ны вашей и подоб­ных вам людей нико­му не усто­ять про­тив нена­ви­сти. (4) Что каса­ет­ся меня, то я не знаю, к чему мне при­бег­нуть: отри­цать ли мне позор­ный факт под­ку­па суда; отри­цать ли мне, что о нем откры­то гово­ри­ли на народ­ных сход­ках, спо­ри­ли в судах, упо­ми­на­ли в сена­те?³ Могу ли я вырвать из созна­ния людей столь твер­дое, столь глу­бо­ко уко­ре­нив­ше­е­ся, столь дав­нее пред­убеж­де­ние? Нет, не мое даро­ва­ние, но лишь ваше содей­ст­вие, судьи, может помочь это­му ни в чем не винов­но­му чело­ве­ку при нали­чии такой пагуб­ной мол­вы, подоб­ной неко­е­му раз­ру­ши­тель­но­му, вер­нее, все­об­ще­му пожа­ру.

(II, 5) И в самом деле, меж­ду тем как в дру­гих местах не на что опе­реть­ся истине, кото­рая бес­силь­на, здесь долж­на осла­беть неспра­вед­ли­вая нена­висть. Пусть она гос­под­ст­ву­ет на народ­ных сход­ках, но встре­ча­ет отпор в суде; пусть она тор­же­ст­ву­ет в мне­ни­ях и тол­ках неис­ку­шен­ных людей, но даль­но­вид­ные пусть ее отвер­га­ют; пусть она неожи­дан­но совер­ша­ет свои стре­ми­тель­ные набе­ги, но с тече­ни­ем вре­ме­ни и после рас­сле­до­ва­ния дела пусть теря­ет свою силу. Пусть, нако­нец, сохра­нит­ся в непри­кос­но­вен­но­сти тот завет, кото­рый наши пред­ки дали пра­во­му суду: при отсут­ст­вии пред­убеж­де­ния, в суде вину надо карать, а при отсут­ст­вии вины — пред­убеж­де­ние отме­тать.

(6) Поэто­му, судьи, преж­де чем начи­нать свою речь о самом деле, про­шу вас о сле­дую­щем: во-пер­вых, — и это вполне спра­вед­ли­во — не являй­тесь сюда с уже гото­вым при­го­во­ром (ведь мы утра­тим не толь­ко вся­кий авто­ри­тет, но и самое имя «су́дьи», если будем судить не на осно­ва­нии дан­ных след­ст­вия и при­хо­дить на суд с при­го­во­ром, уже состав­лен­ным у себя дома); во-вто­рых, если у вас уже есть какое-либо пред­взя­тое мне­ние, не отста­и­вай­те его, если оно будет поко­леб­ле­но дово­да­ми, рас­ша­та­но моей речью, нако­нец, опро­ки­ну­то силой исти­ны, не сопро­тив­ляй­тесь и изго­ни­те его из сво­ей души либо охот­но, либо, по край­ней мере, спо­кой­но; а когда я ста­ну гово­рить о каж­дом обсто­я­тель­стве в отдель­но­сти и опро­вер­гать его, про­шу вас не раз­мыш­лять тай­ком о воз­ра­же­ни­ях, кото­рые мож­но сде­лать про­тив моих дово­дов, а подо­ждать до кон­ца и поз­во­лить мне сохра­нить состав­лен­ный мной план речи; когда я закон­чу ее, тогда толь­ко спро­си­те себя, не про­пу­стил ли я чего-нибудь.

(III, 7) Я пре­крас­но пони­маю, судьи, что при­сту­паю к защи­те чело­ве­ка, о кото­ром уже восемь лет под­ряд люди слу­ша­ют речи его про­тив­ни­ков, чело­ве­ка, о кото­ром все­об­щее мне­ние уже почти что вынес­ло свой мол­ча­ли­вый при­го­вор, при­знав его винов­ным и под­верг­нув осуж­де­нию. Но если кто-либо из богов вну­шит вам жела­ние выслу­шать меня бла­го­склон­но, то я, конеч­но, добьюсь того, чтобы вы все поня­ли, что чело­ве­ку сле­ду­ет боль­ше все­го боять­ся пред­взя­то­го мне­ния, что неви­нов­ный, про­тив кото­ро­го оно уже сло­жи­лось, дол­жен боль­ше все­го желать спра­вед­ли­во­го суда, так как толь­ко такой суд может поло­жить пре­дел и конец лжи­вой мол­ве, позо­ря­щей его имя. Вот поче­му я твер­до наде­юсь, что (если я смо­гу пред­ста­вить вам фак­ты, отно­ся­щи­е­ся к это­му судеб­но­му делу, и исчер­пы­ваю­щим обра­зом рас­смот­реть их в сво­ей речи) это место и это ваше заседа­ние, кото­рое, по рас­че­там наших про­тив­ни­ков, долж­но стать страш­ным и гроз­ным для Авла Клу­ен­ция, в кон­це кон­цов ока­жет­ся для него при­ста­нью и при­бе­жи­щем в его зло­счаст­ной, пол­ной тре­вол­не­ний судь­бе.

(8) Хотя, преж­де чем гово­рить о самом деле, мне сле­до­ва­ло бы мно­гое ска­зать об опас­но­стях, кото­рые для всех нас пред­став­ля­ют подоб­ные враж­деб­ные настро­е­ния, все же, чтобы не зло­употре­бить вашим вни­ма­ни­ем, гово­ря черес­чур дол­го, я при­ступ­лю к само­му обви­не­нию, судьи, обра­тив­шись к вам с прось­бой, кото­рую мне, как я пони­маю, при­дет­ся повто­рять не раз: слу­шай­те меня так, слов­но ныне это дело раз­би­ра­ет­ся впер­вые в суде (это и соот­вет­ст­ву­ет дей­ст­ви­тель­но­сти), а не так, слов­но оно велось уже не раз и все­гда без­успеш­но. Ибо сего­дня впер­вые пред­став­ля­ет­ся воз­мож­ность опро­верг­нуть ста­рое обви­не­ние; до сего вре­ме­ни в дан­ном деле гос­под­ст­во­ва­ли заблуж­де­ние и нена­висть. Поэто­му про­шу вас, судьи, когда я ста­ну в крат­кой и ясной речи отве­чать на обви­не­ние, повто­ряв­ше­е­ся на про­тя­же­нии мно­гих лет, выслу­шай­те меня бла­го­склон­но и вни­ма­тель­но, как вы посту­па­ли с само­го нача­ла.

(IV, 9) Авл Клу­ен­ций, нам гово­рят, под­ку­пил суд день­га­ми, чтобы он осудил его вра­га Ста­ция Аббия^[1], хотя этот послед­ний не был вино­вен. Коль ско­ро суть это­го ужас­но­го собы­тия, вызвав­ше­го нена­висть, была в том, что за день­ги погу­би­ли невин­но­го чело­ве­ка, я, судьи, дока­жу, во-пер­вых, что к суду еще нико­гда не при­вле­кал­ся чело­век, кото­ро­му были бы предъ­яв­ле­ны более тяж­кие обви­не­ния и про­тив кото­ро­го были бы даны более вес­кие свиде­тель­ские пока­за­ния; во-вто­рых, те самые судьи, кото­рые его осуди­ли, вынес­ли о нем такие пред­ва­ри­тель­ные при­го­во­ры, что не толь­ко они сами, но и ника­кие дру­гие судьи не мог­ли бы его оправ­дать. Уста­но­вив это, я дока­жу поло­же­ние, выяс­не­ние кото­ро­го, как я пони­маю, наи­бо­лее необ­хо­ди­мо: попыт­ка под­ку­пить суд день­га­ми была совер­ше­на не Клу­ен­ци­ем, а во вред Клу­ен­цию, и вы — я это­го добьюсь — пой­ме­те, какие фак­ты лежат в осно­ве все­го это­го дела, что́ явля­ет­ся пло­дом заблуж­де­ния и что́ порож­де­но нена­ви­стью.

(10) Итак, пер­вое, из чего воз­мож­но понять, что Клу­ен­ций дол­жен был быть вполне уве­рен в право­те сво­его дела, сле­дую­щее: он спу­стил­ся на форум⁴ для предъ­яв­ле­ния обви­не­ния, рас­по­ла­гая самы­ми убеди­тель­ны­ми ули­ка­ми и свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми. Здесь, судьи, я счи­таю нуж­ным вкрат­це изло­жить вам ста­тьи обви­не­ния, на осно­ва­нии кото­рых Аббий был осуж­ден. Тебя, Оппи­а­ник⁵, я про­шу счи­тать, что я неохот­но гово­рю о деле тво­е­го отца, пови­ну­ясь сво­е­му дол­гу и испол­няя свою обя­зан­ность защит­ни­ка. И в самом деле, если я в насто­я­щее вре­мя не смо­гу услу­жить тебе, то в буду­щем мне все же не раз пред­ста­вит­ся слу­чай ока­зать тебе услу­гу; но если я теперь не ока­жу услу­ги Клу­ен­цию, то впо­след­ст­вии у меня уже не будет воз­мож­но­сти ему услу­жить. В то же вре­мя, кто может сомне­вать­ся в том, высту­пать ли ему про­тив чело­ве­ка, уже осуж­ден­но­го и умер­ше­го, в защи­ту чело­ве­ка пол­но­прав­но­го и живо­го? Ведь того, про­тив кого высту­па­ют, обви­ни­тель­ный при­го­вор уже изба­вил от вся­кой угро­зы дур­ной сла­вы, а смерть — так­же и от стра­да­ний. Что каса­ет­ся того чело­ве­ка, в чью защи­ту я гово­рю, то ему, напро­тив, малей­шая неуда­ча при­чи­нит силь­ней­шие душев­ные муки и будет гро­зить вели­чай­шим бес­сла­ви­ем и позо­ром в его даль­ней­шей жиз­ни. (11) А дабы вы поня­ли, что Клу­ен­ций подал в суд жало­бу на Оппи­а­ни­ка не из стра­сти обви­нять⁶, не из стрем­ле­ния быть на виду и таким путем про­сла­вить­ся, но решил­ся на это в свя­зи с гнус­ны­ми оскорб­ле­ни­я­ми, еже­днев­ны­ми коз­ня­ми, явной опас­но­стью для сво­ей жиз­ни, я нач­ну свой рас­сказ с несколь­ко более отда­лен­но­го вре­ме­ни. Про­шу вас, судьи, не сето­вать на меня за это, ибо вам, когда вы озна­ко­ми­тесь с нача­лом дела, будет гораздо лег­че понять его раз­вяз­ку.

(V) Отец обви­ня­е­мо­го, Авл Клу­ен­ций Габит, судьи, и по сво­им нрав­ст­вен­ным каче­ствам, и по сво­ей знат­но­сти, поль­зо­вал­ся все­об­щим ува­же­ни­ем и был, несо­мнен­но, пер­вым чело­ве­ком не толь­ко в сво­ем род­ном муни­ци­пии⁷ Ларине, но и во всей той обла­сти, и в сосед­них. Он умер в кон­суль­ство Сул­лы и Пом­пея⁸, оста­вив это­го вот сына, кото­ро­му тогда было пят­на­дцать лет, и взрос­лую дочь-неве­сту, вышед­шую вско­ре после смер­ти отца за сво­его двою­род­но­го бра­та Авла Аврия Мели­на, счи­тав­ше­го­ся тогда в тех кра­ях одним из луч­ших моло­дых людей, ува­жае­мых и знат­ных. (12) Это был весь­ма достой­ный брач­ный союз, и моло­дые жили в пол­ном согла­сии. Но вот в одной рас­пу­щен­ной жен­щине вдруг вспых­ну­ла нече­сти­вая страсть, кото­рая не толь­ко навлек­ла на семью позор, но и при­ве­ла к зло­де­я­нию. Ибо Сас­сия, мать это­го вот Габи­та, да, мать… во всей сво­ей речи я буду назы­вать ее, повто­ряю, мате­рью, хотя она отно­сит­ся к нему с нена­ви­стью и жесто­кой враж­дой, и она, во вре­мя мое­го рас­ска­за о ее пре­ступ­но­сти и бес­че­ло­веч­но­сти, долж­на будет каж­дый раз слы­шать имя, дан­ное ей при­ро­дой; чем боль­ше само имя «мать» вызы­ва­ет чув­ство люб­ви и неж­но­сти, тем более омер­зи­тель­ной пока­жет­ся вам неслы­хан­ная пре­ступ­ность той мате­ри, кото­рая вот уже столь­ко лет — и ныне более, чем когда-либо, — жаж­дет гибе­ли сво­его сына. Итак, мать Габи­та, вос­пы­лав без­за­кон­ной любо­вью к сво­е­му зятю, моло­до­му Мели­ну, вна­ча­ле, хотя и недол­го, пыта­лась бороть­ся с этой стра­стью, как толь­ко мог­ла; но затем безу­мие так охва­ти­ло ее, так раз­бу­ше­ва­лось в ней пла­мя похо­ти, что ни совесть, ни стыд­ли­вость, ни долг мате­ри, ни позор, гро­зя­щий семье, ни дур­ная мол­ва, ни горе сына, ни отча­я­ние доче­ри — ничто не мог­ло заглу­шить в ней ее страсть. (13) Она опу­та­ла неопыт­но­го и еще не окреп­ше­го духом юно­шу, пустив в ход все сред­ства, кото­ры­ми мож­но завлечь и пре­льстить чело­ве­ка его воз­рас­та. Ее дочь не толь­ко была оскорб­ле­на, как быва­ет оскорб­ле­на каж­дая жен­щи­на подоб­ным про­ступ­ком мужа, но и не мог­ла стер­петь нече­сти­во­го пре­лю­бо­де­я­ния мате­ри; даже жало­вать­ся на это она сочла бы пре­ступ­ле­ни­ем и хоте­ла, чтобы никто не знал о ее страш­ном несча­стье; толь­ко на груди у неж­но любя­ще­го бра­та она тер­за­ла себя, давая волю сле­зам. (14) И вот про­ис­хо­дит спеш­ный раз­вод; каза­лось, он при­не­сет избав­ле­ние от всех бед. Клу­ен­ция остав­ля­ет дом Мели­на; после таких тяж­ких оскорб­ле­ний она дела­ет это не про­тив сво­ей воли, но рас­ста­ет­ся с мужем без радо­сти. Тут уже эта мать, ред­кост­ная и достой­ная, ста­ла откры­то лико­вать и справ­лять три­умф, одер­жав победу над доче­рью, но не над похо­тью. Она захо­те­ла поло­жить конец всем глу­хим тол­кам, поро­ча­щим ее имя; то самое брач­ное ложе⁹, кото­рое она два года назад постла­ла, выда­вая замуж свою дочь, она веле­ла при­гото­вить и постлать для себя в том самом доме, откуда она выжи­ла и выгна­ла свою дочь. И вот, в брак с зятем всту­пи­ла теща, без авспи­ций¹⁰, без пору­чи­те­лей¹¹, при зло­ве­щих пред­зна­ме­но­ва­ни­ях. (VI, 15) О, пре­ступ­ле­ние жен­щи­ны, неве­ро­ят­ное и нико­гда не слы­хан­ное на зем­ле, кро­ме это­го слу­чая! О, раз­нуздан­ная и неукро­ти­мая похоть! О, един­ст­вен­ная в сво­ем роде наг­лость! Неуже­ли она не побо­я­лась — если не гне­ва богов и люд­ской мол­вы, то хотя бы той самой брач­ной ночи и ее факе­лов, поро­га спаль­ни, ложа сво­ей доче­ри, нако­нец, самих стен, свиде­тель­ниц пер­во­го бра­ка? Нет, она сво­ей беше­ной стра­стью раз­би­ла и опро­ки­ну­ла все пре­гра­ды. Над сове­стью вос­тор­же­ст­во­ва­ла похоть, над стра­хом — пре­ступ­ная дер­зость, над рас­суд­ком — безу­мие. (16) Позор этот, пав­ший на всю семью, на род­ню, на имя Клу­ен­ци­ев, был тяже­лым уда­ром для сына; к тому же его горе еще уси­ли­ва­лось от еже­днев­ных жалоб и посто­ян­ных рыда­ний его сест­ры. Все же он решил, что един­ст­вен­ным его отве­том на такое оскорб­ле­ние и на такое пре­ступ­ле­ние мате­ри будет то, что он пере­станет обра­щать­ся с ней, как с мате­рью; ведь если бы он сохра­нил сынов­нее ува­же­ние к той, кото­рую он, не испы­ты­вая вели­чай­шей скор­би, даже видеть не мог, то и его само­го мог­ли бы счесть таким чело­ве­ком, кото­рый не толь­ко видит­ся с ней, но и одоб­ря­ет ее посту­пок.

(17) Итак, с чего нача­лась его враж­да с мате­рью, вы уже зна­е­те; а то, что это име­ло отно­ше­ние к дан­но­му судеб­но­му делу, вы пой­ме­те, когда узна­е­те и осталь­ное. Ибо я вполне сознаю, что, како­ва бы ни была мать, во вре­мя суда над сыном не сле­ду­ет гово­рить о позор­ном поведе­нии родив­шей его. Я не был бы вооб­ще спо­со­бен вести какое бы то ни было дело, судьи, если бы я, при­зван­ный защи­щать людей, под­вер­гаю­щих­ся опас­но­сти, забы­вал о чув­стве, зало­жен­ном в душу всем людям и коре­ня­щем­ся в самой при­ро­де¹². Мне вполне понят­но, что люди долж­ны не толь­ко мол­чать об оскорб­ле­ни­ях со сто­ро­ны сво­их роди­те­лей, но и мирить­ся с ними. Но, по мое­му мне­нию, пере­но­сить сле­ду­ет то, что воз­мож­но пере­не­сти, мол­чать — о том, о чем воз­мож­но мол­чать. (18) Вся­кий раз, когда Авла Клу­ен­ция пости­га­ло какое-нибудь несча­стье; вся­кий раз, когда он под­вер­гал­ся смер­тель­ной опас­но­сти; вся­кий раз, когда ему угро­жа­ла беда, — един­ст­вен­ной зачин­щи­цей и винов­ни­цей это­го была его мать. Он и в насто­я­щее вре­мя не ска­зал бы ниче­го и, не будучи в состо­я­нии забыть обо всем этом, все же согла­сил­ся бы хра­нить мол­ча­ние и скры­вать это. Но она дер­жит себя так, что мол­чать он боль­ше никак не может. Ведь даже самый суд, эти опас­но­сти, обви­не­ние, воз­буж­ден­ное про­тив­ной сто­ро­ной, мно­же­ство свиде­те­лей, гото­вых давать пока­за­ния, — все это зате­я­ла его мать; она их под­гото­ви­ла, она их под­стре­ка­ет и снаб­жа­ет из сво­их средств. Нако­нец, она сама недав­но при­мча­лась из Лари­на в Рим, чтобы погу­бить сво­его сына; она здесь, эта наг­лая жен­щи­на, бога­тая, жесто­кая; она под­стре­ка­ет обви­ни­те­лей, настав­ля­ет свиде­те­лей, раду­ет­ся жал­ко­му виду и лох­мо­тьям под­суди­мо­го¹³, жаж­дет его поги­бе­ли, идет на то, чтобы про­ли­лась вся ее кровь, лишь бы она успе­ла увидеть про­лив­шу­ю­ся кровь сво­его сына. Если вы не увиди­те все­го это­го во вре­мя слу­ша­ния дела, счи­тай­те, что я назы­ваю ее имя необ­ду­ман­но; но если ее уча­стие в деле ока­жет­ся столь же явным, сколь и пре­ступ­ным, то вы долж­ны буде­те про­стить Клу­ен­цию, что он мне поз­во­ля­ет так гово­рить; вы, напро­тив, не долж­ны были бы про­стить мне, если бы я об этом умол­чал.

(VII, 19) Теперь я озна­ком­лю вас в общих чер­тах с пре­ступ­ле­ни­я­ми, за кото­рые был осуж­ден Оппи­а­ник, дабы вы мог­ли убедить­ся как в стой­ко­сти Авла Клу­ен­ция, так и в осно­ва­тель­но­сти само­го обви­не­ния. Но сна­ча­ла я ука­жу вам при­чи­ну, заста­вив­шую его высту­пить обви­ни­те­лем, дабы вы поня­ли, что Авл Клу­ен­ций даже это сде­лал в силу необ­хо­ди­мо­сти. (20) Когда он захва­тил с полич­ным чело­ве­ка, соби­рав­ше­го­ся его отра­вить ядом, кото­рый для него при­гото­вил муж его мате­ри, Оппи­а­ник, и когда это обсто­я­тель­ство было уста­нов­ле­но не путем дога­док, а было оче­вид­ным и явным, и когда дело уже не вызы­ва­ло ника­ких сомне­ний, — толь­ко тогда он обви­нил Оппи­а­ни­ка. Как обос­но­ван­но и как обду­ман­но он это сде­лал, я ска­жу потом; теперь я толь­ко хочу, чтобы вам было извест­но сле­дую­щее: у него не было ника­кой иной при­чи­ны обви­нять Оппи­а­ни­ка, кро­ме жела­ния избе­жать посто­ян­ных опас­но­стей, угро­жав­ших его жиз­ни, и еже­днев­ных коз­ней его про­тив­ни­ков. А дабы вы поня­ли, что пре­ступ­ле­ния, в кото­рых Оппи­а­ник был обви­нен, по сво­е­му суще­ству осво­бож­да­ли обви­ни­те­ля от вся­ких опа­се­ний, а под­суди­мо­го лиша­ли вся­кой надеж­ды, я сооб­щу вам неко­то­рые ста­тьи обви­не­ния, предъ­яв­лен­но­го во вре­мя того суда. Озна­ко­мив­шись с ними, никто из вас не будет удив­лять­ся тому, что Оппи­а­ник, не наде­ясь на бла­го­по­луч­ный исход дела, обра­тил­ся к Стай­е­ну и дал взят­ку.

(21) В Ларине жила некая Динея, теща Оппи­а­ни­ка; у нее были сыно­вья, Марк и Нуме­рий Аврии, Гней Магий и дочь Магия, вышед­шая замуж за Оппи­а­ни­ка. Марк Аврий в юно­сти был взят в плен под Аску­лом во вре­мя Ита­лий­ской вой­ны¹⁴, попал в руки сена­то­ра Квин­та Сер­гия — того само­го, кото­рый был осуж­ден за убий­ство, — и нахо­дил­ся у него в эрга­сту­ле¹⁵. Брат его, Нуме­рий Аврий, умер, назна­чив сво­им наслед­ни­ком сво­его бра­та, Гнея Магия. Впо­след­ст­вии умер­ла и Магия, жена Оппи­а­ни­ка. Нако­нец, умер и послед­ний из сыно­вей Динеи, Гней Магий; он оста­вил сво­им наслед­ни­ком моло­до­го Оппи­а­ни­ка, сына сво­ей сест­ры, с тем, одна­ко, чтобы тот разде­лил наслед­ство с его мате­рью Дине­ей. Но вот Динея полу­ча­ет доволь­но точ­ное и досто­вер­ное изве­стие, что ее сын Марк Аврий жив и нахо­дит­ся в раб­стве в Галль­ской обла­сти¹⁶. (22) Когда у этой жен­щи­ны, поте­ряв­шей всех сво­их детей, появи­лась надеж­да воз­вра­тить себе един­ст­вен­но­го сына, какой у нее остал­ся, она созва­ла всех сво­их род­ст­вен­ни­ков и дру­зей сво­его сына и, в сле­зах, ста­ла их умо­лять, чтобы они взя­ли на себя труд разыс­кать юно­шу и вер­ну­ли ей сына, един­ст­вен­но­го, кото­ро­го судь­бе было угод­но сохра­нить из ее мно­гих детей. После того, как она дала ход это­му делу, она тяже­ло забо­ле­ла; поэто­му она соста­ви­ла заве­ща­ние, отка­зав это­му сыну легат¹⁷ в 400000 сестер­ци­ев и назна­чив глав­ным наслед­ни­ком уже назван­но­го мной Оппи­а­ни­ка, сво­его вну­ка. Через несколь­ко дней она умер­ла. Все же ее род­ст­вен­ни­ки, в соот­вет­ст­вии со сво­им реше­ни­ем, при­ня­тым ими при ее жиз­ни, отпра­ви­лись после ее смер­ти в Галль­скую область, на поис­ки Мар­ка Аврия, взяв с собой чело­ве­ка, сооб­щив­ше­го, что он жив.

(VIII, 23) Тем вре­ме­нем Оппи­а­ник, по сво­ей исклю­чи­тель­ной пре­ступ­но­сти и дер­зо­сти, в кото­рых вам не раз при­дет­ся убедить­ся, преж­де все­го под­ку­пил вест­ни­ка, дей­ст­вуя через сво­его близ­ко­го дру­га родом из Галль­ской обла­сти; затем он, без боль­ших издер­жек, поза­бо­тил­ся о том, чтобы само­го Мар­ка Аврия, убив, устра­ни­ли. Те, кото­рые отпра­ви­лись, чтобы разыс­кать и вер­нуть себе сво­его род­ст­вен­ни­ка, при­сла­ли пись­мо в Ларин к Аври­ям, роди­чам юно­ши и сво­им дру­зьям, с изве­сти­ем, что разыс­кать его труд­но, так как, насколь­ко они пони­ма­ют, вест­ник под­куп­лен Оппи­а­ни­ком. Авл Аврий, храб­рый, дея­тель­ный и извест­ный у себя на родине чело­век, близ­кий род­ст­вен­ник того Мар­ка Аврия, про­чи­тал это пись­мо на фору­ме, все­на­род­но, перед боль­шой тол­пой, в при­сут­ст­вии само­го Оппи­а­ни­ка, и гро­мо­глас­но объ­явил, что он, если полу­чит сведе­ния об убий­стве Мар­ка Аврия, при­вле­чет Оппи­а­ни­ка к судеб­ной ответ­ст­вен­но­сти. (24) Про­шло немно­го вре­ме­ни, и те, кто выез­жал в Галль­скую область, воз­вра­ти­лись в Ларин и сооб­щи­ли, что Марк Аврий убит. Тут уже не толь­ко род­ст­вен­ни­ки уби­то­го, но и все жите­ли Лари­на почув­ст­во­ва­ли к Оппи­а­ни­ку нена­висть, а к моло­до­му чело­ве­ку состра­да­ние. И вот, когда Авл Аврий — тот самый, кото­рый ранее объ­явил о сво­ем наме­ре­нии воз­будить судеб­ное дело, — начал пре­сле­до­вать Оппи­а­ни­ка сво­и­ми гром­ки­ми угро­за­ми, тот бежал из Лари­на и отпра­вил­ся в лагерь про­слав­лен­но­го мужа, Квин­та Метел­ла¹⁸. (25) После это­го бег­ства, ясно дока­зав­ше­го, что Оппи­а­ник совер­шил зло­де­я­ние и что совесть у него не чиста, он уже ни разу не дерз­нул ни дове­рить­ся пра­во­судию и зако­нам, ни появить­ся без­оруж­ным сре­ди сво­их недру­гов; нет, вос­поль­зо­вав­шись памят­ны­ми нам наси­ли­я­ми и победой Луция Сул­лы, он, вну­шая всем ужас, при­мчал­ся в Ларин во гла­ве воору­жен­но­го отряда; кват­ту­о­рви­ров¹⁹, избран­ных насе­ле­ни­ем муни­ци­пия, он отре­шил от долж­но­сти; объ­явил, что Сул­ла, назна­чив кват­ту­о­рви­ра­ми его и еще тро­их чело­век, при­ка­зал вне­сти в про­скрип­ци­он­ные спис­ки и каз­нить того Авла Аврия, кото­рый угро­жал Оппи­а­ни­ку судеб­ной ответ­ст­вен­но­стью и утра­той граж­дан­ских прав, а так­же дру­го­го Авла Аврия и его сына Гая, а рав­ным обра­зом и Секс­та Вибия, кото­рый, по слу­хам, был посред­ни­ком при под­ку­пе вест­ни­ка. После их жесто­кой каз­ни осталь­ные стра­ши­лись про­скрип­ции и смер­ти. Когда при раз­бо­ре дела в суде эти фак­ты были рас­кры­ты, кто мог бы поду­мать, что Оппи­а­ни­ка могут оправ­дать? (IX) Послу­шай­те об осталь­ном и вы уди­ви­тесь не тому, что он, нако­нец, был осуж­ден, а его дол­гой без­на­ка­зан­но­сти.

(26) Преж­де все­го обра­ти­те вни­ма­ние на его наг­лость. Он поже­лал женить­ся на Сас­сии, мате­ри Габи­та, — на той, чье­го мужа, Авла Аврия, он убил. Он ли был более бес­сты­ден, делая такое пред­ло­же­ние, или она — более бес­сер­деч­на, согла­ша­ясь на него? Труд­но ска­зать. Как бы то ни было, обра­ти­те вни­ма­ние на их чело­ве­че­ское досто­ин­ство и их нрав­ст­вен­ные устои. (27) Оппи­а­ник домо­га­ет­ся руки Сас­сии и упор­но доби­ва­ет­ся это­го. Она не удив­ля­ет­ся его дер­зо­сти, к его бес­стыд­ству не отно­сит­ся с пре­зре­ни­ем, нако­нец, не испы­ты­ва­ет чув­ства ужа­са перед домом Оппи­а­ни­ка, зали­тым кро­вью ее соб­ст­вен­но­го мужа, но отве­ча­ет, что у него три сына²⁰ и что имен­но это обсто­я­тель­ство дела­ет брак с ним для нее непри­ем­ле­мым. Оппи­а­ник, страст­но желав­ший полу­чить день­ги Сас­сии, счел нуж­ным поис­кать у себя в доме сред­ства про­тив пре­пят­ст­вия, мешаю­ще­го его бра­ку. У него был малют­ка-сын от Новии и еще один сын от Папии, вос­пи­ты­вав­ший­ся в Теане Апу­лий­ском, в восем­на­дца­ти милях²¹ от Лари­на, у сво­ей мате­ри. И вот, Оппи­а­ник вне­зап­но, без вся­кой при­чи­ны, посы­ла­ет в Теан за сыном, чего он до того нико­гда не делал, раз­ве толь­ко в дни обще­ст­вен­ных игр и в празд­ни­ки. Бед­ная мать, не подо­зре­вая ниче­го дур­но­го, посы­ла­ет к нему сына. В тот самый день, когда Оппи­а­ник буд­то бы уехал в Тарент, маль­чик, кото­ро­го еще в один­на­дца­том часу виде­ли в обще­ст­вен­ном месте здо­ро­вым, до наступ­ле­ния ночи умер и на дру­гой день, еще до рас­све­та, тело его было сожже­но. (28) И о столь горест­ном собы­тии до мате­ри дошел слух рань­ше, чем кто-либо из челяди Оппи­а­ни­ка потрудил­ся ее об этом изве­стить. Узнав в одно и то же вре­мя, что ее не толь­ко лиши­ли сына, но и не дали ей воз­мож­но­сти отдать ему послед­ний долг, она, уби­тая горем, поспеш­но при­еха­ла в Ларин и устро­и­ла новые похо­ро­ны уже погре­бен­но­му сыну. Не про­шло и деся­ти дней, как и вто­рой сын Оппи­а­ни­ка, мла­де­нец, был убит. Тот­час же после это­го Сас­сия вышла за Оппи­а­ни­ка, уже лику­ю­ще­го и пол­но­го надежд. Это и не уди­ви­тель­но, раз она виде­ла, что он пре­льщал ее не сва­деб­ны­ми дара­ми, а похо­ро­на­ми сво­их сыно­вей. Итак, в то вре­мя как люди ради сво­их детей обыч­но жела­ют полу­чить поболь­ше денег, он ради денег охот­но пожерт­во­вал сво­и­ми детьми.

(X, 29) Я заме­чаю, судьи, как силь­но взвол­но­ва­ло вас, при вашей доб­ро­те к людям, дан­ное мной крат­кое опи­са­ние зло­действ Оппи­а­ни­ка. Что же долж­ны были, по ваше­му мне­нию, испы­ты­вать те, кото­рым при­шлось не толь­ко выслу­шать все это, но так­же выне­сти по это­му делу свой при­го­вор? Вы слу­ша­е­те рас­сказ о чело­ве­ке, кото­ро­го вы не суди­те, не види­те, уже не може­те нена­видеть, кото­рый запла­тил уже дань и при­ро­де и зако­нам, о чело­ве­ке, кото­ро­го зако­ны пока­ра­ли изгна­ни­ем, а при­ро­да — смер­тью; вы слу­ша­е­те этот рас­сказ не от его недру­га и в отсут­ст­вие свиде­те­лей, слу­ша­е­те то, что может быть изло­же­но чрез­вы­чай­но подроб­но, в моем крат­ком и сжа­том изло­же­нии. Они же слу­ша­ли рас­сказ о чело­ве­ке, о кото­ром долж­ны были под при­ся­гой выне­сти при­го­вор, о чело­ве­ке, кото­рый был тут же и на чье пороч­ное и пре­ступ­ное лицо они гляде­ли, о чело­ве­ке, кото­ро­го все нена­виде­ли за его наг­лость и счи­та­ли достой­ным вся­че­ской каз­ни; они слы­ша­ли этот рас­сказ от обви­ни­те­лей, слы­ша­ли пока­за­ния мно­гих свиде­те­лей, слы­ша­ли убеди­тель­ное и обсто­я­тель­ное раз­ви­тие каж­до­го отдель­но­го обви­не­ния крас­но­ре­чи­вей­шим Пуб­ли­ем Кан­ну­ци­ем²². (30) Кто же, озна­ко­мив­шись со всем этим, может запо­до­зрить, что Оппи­а­ник был без вины осуж­ден непра­вым судом?

Об осталь­ном, судьи, я буду гово­рить уже в общих чер­тах, чтобы, нако­нец, перей­ти к тому, что име­ет более близ­кое отно­ше­ние к дан­но­му судеб­но­му делу и свя­за­но с ним более тес­но. Но вас я про­шу пом­нить, что я вовсе не ста­вил себе целью обви­нять Оппи­а­ни­ка, уже умер­ше­го, но что я, желая убедить вас в том, что мой под­за­щит­ный суда не под­ку­пал, исхо­жу в сво­ей защи­те и осно­вы­ваю ее на том, что в лице Оппи­а­ни­ка был осуж­ден вели­чай­ший зло­дей и пре­ступ­ней­ший чело­век. Ведь после того, как он сам подал сво­ей жене Клу­ен­ции, тет­ке наше­го Габи­та, кубок, та, начав пить, вдруг вскрик­ну­ла, что уми­ра­ет в страш­ных муках, и жизнь ее пре­рва­лась на этих сло­вах, ибо она, не успев дого­во­рить, умер­ла с воп­лем. Как вне­зап­ность ее смер­ти и содер­жа­ние ее пред­смерт­ных слов, так и обна­ру­жен­ные на ее теле при­зна­ки свиде­тель­ст­во­ва­ли о дей­ст­вии яда. Тем же ядом он умерт­вил и сво­его бра­та, Гая Оппи­а­ни­ка. (XI, 31) Но и это­го мало. Прав­да, уже само бра­то­убий­ство, мне кажет­ся, охва­ты­ва­ет все вооб­ще воз­мож­ные для чело­ве­ка пре­ступ­ле­ния; одна­ко путь к это­му нече­сти­во­му дея­нию он под­гото­вил себе зара­нее дру­ги­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми: когда Аврия, жена его бра­та, была бере­мен­на и вско­ре долж­на была родить, он убил ядом ее, чтобы заод­но умерт­вить и ребен­ка, зача­то­го ею от его бра­та. Затем он при­нял­ся за бра­та. Тот, осу­шив кубок смер­ти, когда уже было позд­но, стал кри­чать, что зна­ет при­чи­ну смер­ти сво­ей и жены, и поже­лал пере­де­лать заве­ща­ние; как раз в то вре­мя, когда он выра­жал эту свою волю, он умер. Так Оппи­а­ник умерт­вил эту жен­щи­ну, чтобы ребе­нок, кото­рый дол­жен был у нее родить­ся, не мог лишить его наслед­ства после его бра­та; ребен­ка сво­его бра­та он лишил жиз­ни рань­ше, чем тот мог явить­ся на свет; таким обра­зом, все мог­ли понять, что для чело­ве­ка, чья пре­ступ­ность не поща­ди­ла ребен­ка бра­та даже во чре­ве мате­ри, не может быть ниче­го запрет­но­го, ниче­го свя­то­го.

(32) Пом­нит­ся, в быт­ность мою в Азии²³, одна уро­жен­ка Миле­та была при­суж­де­на к смерт­ной каз­ни за то, что она, полу­чив от вто­рых наслед­ни­ков день­ги, сама раз­ны­ми сна­до­бья­ми вытра­ви­ла у себя плод. Она вполне заслу­жи­ла это; ведь она уби­ла надеж­ду отца, носи­те­ля его име­ни, опо­ру его рода, наслед­ни­ка его иму­ще­ства, буду­ще­го граж­да­ни­на государ­ства. Сколь более жесто­кой каз­ни досто­ин Оппи­а­ник, совер­шив­ший такое же пре­ступ­ле­ние! Ведь та жен­щи­на, наси­луя при­ро­ду в соб­ст­вен­ном теле, под­верг­ла истя­за­нию самое себя, а он достиг той же цели, под­верг­нув дру­го­го чело­ве­ка мукам и смер­ти. Иные люди, види­мо, не могут, убив одно­го чело­ве­ка, совер­шить тем самым несколь­ко убийств; надо быть Оппи­а­ни­ком, чтобы в одном теле убить мно­гих!

(XII, 33) Поэто­му, когда знав­ший об этом его пре­ступ­ном обык­но­ве­нии дядя моло­до­го Оппи­а­ни­ка, Гней Магий, опас­но забо­лел и стал назна­чать сво­им наслед­ни­ком это­го пле­мян­ни­ка, сына сест­ры, он созвал дру­зей и, в при­сут­ст­вии мате­ри сво­ей, Динеи, спро­сил жену, не бере­мен­на ли она. Полу­чив от нее утвер­ди­тель­ный ответ, он попро­сил ее жить, после его смер­ти, у ее све­к­ро­ви Динеи до самых родов и со всей забот­ли­во­стью беречь зача­то­го ею ребен­ка, чтобы бла­го­по­луч­но родить. В свя­зи с этим он отка­зал ей по заве­ща­нию, в виде лега­та, боль­шие день­ги, кото­рые она долж­на была бы полу­чить от сво­его сына, если бы он родил­ся; лега­та от вто­ро­го наслед­ни­ка он ей не заве­щал²⁴. (34) Чего он опа­сал­ся со сто­ро­ны Оппи­а­ни­ка, вы види­те; како­го мне­ния был он о нем, совер­шен­но ясно; ибо наслед­ни­ком сво­им он назна­чил сына чело­ве­ка, кото­ро­му опе­ки над сво­им ожи­дае­мым ребен­ком не дове­рил. Послу­шай­те теперь, что́ совер­шил Оппи­а­ник, и вы пой­ме­те, что Магий, уми­рая, не был даль­но­виден. Те день­ги, кото­рые он отка­зал жене в виде лега­та от име­ни сво­его сына, если бы тако­вой родил­ся, Оппи­а­ник, хотя он вовсе не был дол­жен ей, выпла­тил ей немед­лен­но — если толь­ко это мож­но назвать выпла­той лега­та, а не награ­дой за вытрав­ле­ние пло­да. Полу­чив эту пла­ту и, кро­ме того, мно­же­ство подар­ков, кото­рые тогда были пере­чис­ле­ны на осно­ва­нии при­хо­до-рас­ход­ных книг Оппи­а­ни­ка, она, под­дав­шись алч­но­сти, про­да­ла зло­дею Оппи­а­ни­ку свою надеж­ду — пору­чен­ный ей мужем плод, кото­рый она носи­ла во чре­ве. (35) Каза­лось бы, этим достиг­нут пре­дел чело­ве­че­ской пороч­но­сти; послу­шай­те же, чем дело кон­чи­лось. Жен­щи­на, кото­рую муж закли­нал не знать в тече­ние деся­ти меся­цев²⁵ дру­го­го дома, кро­ме дома сво­ей све­к­ро­ви, через четы­ре меся­ца после смер­ти мужа вышла за само­го Оппи­а­ни­ка. Прав­да, недол­го­ве­чен был этот союз: их соеди­ни­ло соуча­стие в зло­дей­стве, а не свя­тость бра­ка.

(XIII, 36) А убий­ство Асу­вия из Лари­на, это­го бога­то­го юно­ши! Сколь­ко шуму наде­ла­ло оно, когда было еще све­жо у всех в памя­ти, сколь­ко тол­ков оно вызва­ло! В Ларине жил некто Авил­лий, чело­век, испор­чен­ный до моз­га костей и дошед­ший до край­ней нище­ты, но наде­лен­ный каким-то искус­ст­вом воз­буж­дать стра­сти у юно­шей. Как толь­ко он, лестью и уго­д­ли­во­стью, втер­ся в дове­рие и друж­бу с Асу­ви­ем, у Оппи­а­ни­ка тот­час же появи­лась надеж­да вос­поль­зо­вать­ся этим Авил­ли­ем, слов­но осад­ной маши­ной, чтобы овла­деть моло­дым Асу­ви­ем и состо­я­ни­ем, достав­шим­ся ему от отца. План был заду­ман в Ларине, осу­щест­вле­ние его пере­не­се­но в Рим: они пола­га­ли, что соста­вить план лег­че в глу­ши, при­ве­сти замы­сел в испол­не­ние удоб­нее сре­ди шум­ной тол­пы. Асу­вий и Авил­лий поеха­ли в Рим. За ними по пятам туда же отпра­вил­ся Оппи­а­ник. О том, какой образ жиз­ни они вели в Риме, об их пирах, раз­вра­те, тра­тах и рас­то­чи­тель­но­сти — не толь­ко с ведо­ма Оппи­а­ни­ка, но и при его уча­стии и помо­щи — рас­про­стра­нять­ся не буду, тем более что спе­шу перей­ти к дру­го­му вопро­су. Послу­шай­те о раз­вяз­ке этой при­твор­ной друж­бы. (37) В то вре­мя как юно­ша нахо­дил­ся в доме у одной бабен­ки, пере­но­че­вав у нее и задер­жав­шись на сле­дую­щий день, Авил­лий, как было реше­но, при­тво­рил­ся боль­ным и поже­лал соста­вить заве­ща­ние; Оппи­а­ник при­вел к нему свиде­те­лей, не знав­ших ни Асу­вия, ни Авил­лия, и назвал его Асу­ви­ем; после того как заве­ща­ние, напи­сан­ное от име­ни Асу­вия, было скреп­ле­но печа­тя­ми²⁶, все разо­шлись. Авил­лий тот­час же выздо­ро­вел. Вско­ре после это­го Асу­вия при­гла­си­ли яко­бы на про­гул­ку в какие-то сады, заве­ли в пес­ки²⁷ за Эскви­лин­ские ворота и там уби­ли. (38) Про­хо­дит день, два, несколь­ко дней; хва­ти­лись Асу­вия, ста­ли искать там, где он обык­но­вен­но бывал, и не нашли; к тому же Оппи­а­ник рас­ска­зы­вал на фору­ме в Ларине, что недав­но он и его дру­зья скре­пи­ли печа­тя­ми заве­ща­ние Асу­вия. Тогда воль­ноот­пу­щен­ни­ки Асу­вия и несколь­ко его дру­зей схва­ти­ли Авил­лия и при­ве­ли к три­бу­на­лу Квин­та Мани­лия, быв­ше­го тогда три­ум­ви­ром²⁸, так как было уста­нов­ле­но, что в тот день, когда Асу­вия виде­ли в послед­ний раз, с ним был Авил­лий, при­чем его виде­ли мно­гие. И тут Авил­лий, несмот­ря на то, что ни свиде­те­лей про­тив него, ни донос­чи­ков не нашлось, тер­зае­мый созна­ни­ем сво­его недав­не­го зло­де­я­ния, тот­час же рас­ска­зал обо всем то, что́ я толь­ко что вам сооб­щил, и сознал­ся, что он убил Асу­вия по нау­ще­нию Оппи­а­ни­ка. (39) Мани­лий велел схва­тить Оппи­а­ни­ка, скры­вав­ше­го­ся у себя дома. Была устро­е­на очная став­ка с Авил­ли­ем, дав­шим пока­за­ния. Сто­ит ли гово­рить о даль­ней­ших собы­ти­ях? Боль­шин­ство из вас Мани­лия зна­ло: с дет­ства он ни разу не поду­мал ни о чести, ни о доб­ле­сти, ни о тех бла­гах, каки­ми нас награж­да­ет ува­же­ние людей; нет, после того как он был дерз­ким и бес­чест­ным фиг­ля­ром, он, во вре­ме­на граж­дан­ских смут, по голо­со­ва­нию наро­да добил­ся места у той самой колон­ны²⁹, к кото­рой не раз при­во­ди­ли его само­го, осы­пае­мо­го бра­нью тол­пы. И вот, он заклю­чил сдел­ку с Оппи­а­ни­ком, полу­чил от него день­ги и пре­кра­тил дело, уже при­ня­тое им и вполне ясное. Но в деле Оппи­а­ни­ка пре­ступ­ле­ние про­тив Асу­вия под­твер­жда­лось как пока­за­ни­я­ми мно­гих свиде­те­лей, так осо­бен­но раз­об­ла­че­ни­я­ми Авил­лия, в кото­рых, сре­ди имен людей, при­част­ных к это­му делу, на пер­вом месте было имя Оппи­а­ни­ка — того само­го, кото­ро­го вы счи­та­е­те несчаст­ной и без­вин­ной жерт­вой непра­во­го суда.

(XIV, 40) А твоя, Оппи­а­ник, баб­ка Динея, наслед­ни­ком кото­рой сам ты явля­ешь­ся? Раз­ве не извест­но, что твой отец умерт­вил ее? Когда он при­вел к ней сво­его вра­ча, уже испы­тан­но­го им и одер­жав­ше­го нема­ло побед, вра­ча, при чьем посред­стве он умерт­вил мно­же­ство людей, Динея вос­клик­ну­ла, что ни за что не станет лечить­ся у чело­ве­ка, кото­рый сво­им лече­ни­ем погу­бил всех ее род­ных. Тогда Оппи­а­ник, не теряя вре­ме­ни, обра­тил­ся к неко­е­му Луцию Кло­дию из Анко­ны, пло­щад­но­му лека­рю и тор­гов­цу сна­до­бья­ми, тогда слу­чай­но при­ехав­ше­му в Ларин, и стор­го­вал­ся с ним за 2000 сестер­ци­ев, что тогда было дока­за­но на осно­ва­нии его соб­ст­вен­ных при­хо­до-рас­ход­ных книг. Луций Кло­дий, кото­рый торо­пил­ся, так как ему пред­сто­я­ло посе­тить еще мно­го город­ских пло­ща­дей, закон­чил дело в пер­вое же свое посе­ще­ние: доко­нал боль­ную пер­вым же глот­ком при­готов­лен­но­го им питья и после это­го не задер­жал­ся в Ларине ни на мгно­ве­ние. (41) Когда эта же самая Динея состав­ля­ла заве­ща­ние, то Оппи­а­ник, быв­ший ее зятем³⁰, взял запис­ные дощеч­ки, стер паль­цем запи­си о лега­тах и, опа­са­ясь, что после ее смер­ти будет ули­чен в под­ло­ге, так как он сде­лал это во мно­гих местах, пере­пи­сал заве­ща­ние на дру­гие дощеч­ки и скре­пил под­дель­ны­ми печа­тя­ми³¹. Мно­гое я про­пус­каю пред­на­ме­рен­но: боюсь, не ска­зал ли я и так уже слиш­ком мно­го. Но вы долж­ны понять, что он и в даль­ней­шем оста­вал­ся верен себе. Что он совер­шил под­лог в офи­ци­аль­ных цен­зор­ских запи­сях Лари­на, еди­но­глас­но при­зна­ли деку­ри­о­ны³². С ним уже никто не заклю­чал согла­ше­ния и не всту­пал в дело­вые отно­ше­ния. Никто из его мно­го­чис­лен­ных род­ных и свой­ст­вен­ни­ков не запи­сы­вал его опе­ку­ном сво­их детей; никто не счи­тал его достой­ным ни при­вет­ст­вия, ни встре­чи, ни беседы, ни при­гла­ше­ния к сто­лу; все от него отво­ра­чи­ва­лись, все его чуж­да­лись; все его избе­га­ли, как сви­ре­по­го и хищ­но­го зве­ря, как моро­вой болез­ни.

(42) И все же, судьи, это­го чело­ве­ка, столь наг­ло­го, столь нече­сти­во­го, столь пре­ступ­но­го, Габит нико­гда не стал бы обви­нять, если бы мог отка­зать­ся от обви­не­ния, не рискуя сво­ей жиз­нью. Недру­гом был ему Оппи­а­ник, — да, был, — но все же это был его отчим. Жесто­кую враж­ду пита­ла к нему его мать, но все же это была его мать. Нако­нец, Клу­ен­цию — и по его нату­ре, и по его склон­но­сти, и по его пра­ви­лам — совер­шен­но не свой­ст­вен­но быть обви­ни­те­лем. Но так как ему оста­ва­лось одно из двух — либо высту­пить с чест­ным и доб­ро­со­вест­ным обви­не­ни­ем, либо уме­реть мучи­тель­ной и жал­кой смер­тью, то он и пред­по­чел высту­пить, как уме­ет, и обви­нить Оппи­а­ни­ка, но не поги­бать само­му.

(43) А для того, чтобы вы мог­ли убедить­ся в спра­вед­ли­во­сти это­го мое­го заяв­ле­ния, рас­ска­жу вам о поку­ше­нии Оппи­а­ни­ка, рас­кры­том и дока­зан­ном с несо­мнен­но­стью, из чего вы пой­ме­те, что Клу­ен­цию непре­мен­но надо было его обви­нить, а Оппи­а­ник неиз­беж­но дол­жен был быть осуж­ден.

(XV) В Ларине суще­ст­во­ва­ли так назы­вае­мые «мар­ци­а­лы» — государ­ст­вен­ные слу­жи­те­ли Мар­са, посвя­щен­ные это­му богу в силу древ­ней­ших рели­ги­оз­ных уста­нов­ле­ний жите­лей Лари­на. Их было доволь­но мно­го и они счи­та­лись в Ларине челя­дью Мар­са — совер­шен­но так же, как в Сици­лии мно­же­ство рабов при­над­ле­жит Вене­ре³³. Неожи­дан­но Оппи­а­ник стал утвер­ждать, что все они — сво­бод­ные люди и рим­ские граж­дане. Деку­ри­о­ны и все жите­ли муни­ци­пия Лари­на были воз­му­ще­ны этим и обра­ти­лись к Габи­ту с прось­бой взять на себя это дело и вести его от име­ни город­ской общи­ны. Габит, хотя он и дер­жал­ся обыч­но в сто­роне от подоб­ных дел, всё же, памя­туя о сво­ем поло­же­нии в общине, о древ­но­сти сво­его рода, о том, что он, в силу сво­его рож­де­ния, обя­зан забо­тить­ся не об одних лишь сво­их выго­дах, но так­же и о бла­ге сво­их зем­ля­ков и дру­зей³⁴, не решил­ся откло­нить столь важ­ное пору­че­ние всех жите­лей Лари­на. (44) После того как он взял на себя веде­ние это­го дела и пере­нес его в Рим, меж­ду ним и Оппи­а­ни­ком еже­днев­но ста­ли воз­ни­кать столк­но­ве­ния, ввиду упор­но­го жела­ния каж­до­го из них отсто­ять свою точ­ку зре­ния. Оппи­а­ник и без того был сви­ре­по­го и жесто­ко­го нра­ва, а тут еще раз­жи­га­ла его безу­мие мать Габи­та, глу­бо­ко нена­видев­шая сво­его сына. Они оба счи­та­ли очень важ­ным для себя отстра­нить Габи­та от веде­ния дела о мар­ци­а­лах; но к это­му сооб­ра­же­нию при­со­еди­ня­лось дру­гое, еще более зна­чи­тель­ное; оно чрез­вы­чай­но вол­но­ва­ло Оппи­а­ни­ка, чело­ве­ка в выс­шей сте­пе­ни алч­но­го и пре­ступ­но­го. (45) Дело в том, что Габит до само­го дня суда еще не успел соста­вить заве­ща­ние: он не мог решить­ся ни отка­зать легат такой мате­ри, ни вовсе про­пу­стить в сво­ем заве­ща­нии ее имя. Зная это (тай­ны тут не было ника­кой), Оппи­а­ник понял, что в слу­чае смер­ти Габи­та, все его состо­я­ние перей­дет к его мате­ри и что впо­след­ст­вии мож­но будет убить ее с боль­шей выго­дой для себя, так как ее иму­ще­ство уве­ли­чит­ся, и с мень­шим риском, так как сына у нее не будет. Послу­шай­те теперь, каким обра­зом он, заго­рев­шись этим замыс­лом, попы­тал­ся отра­вить Габи­та.

(XVI, 46) Некие Гай и Луций Фаб­ри­ции, бра­тья-близ­не­цы из муни­ци­пия Але­трия, так же похо­ди­ли друг на дру­га сво­ей наруж­но­стью и нра­ва­ми, как не похо­ди­ли на сво­их зем­ля­ков; а сколь бли­ста­тель­ны послед­ние, как раз­ме­рен их образ жиз­ни, как почти все они посто­ян­ны и воз­держ­ны, каж­до­му из вас, думаю, хоро­шо извест­но. С эти­ми Фаб­ри­ци­я­ми Оппи­а­ник все­гда был весь­ма бли­зок. Ведь вы, надо пола­гать, все зна­е­те, как важ­но для заклю­че­ния друж­бы сход­ство наклон­но­стей и нра­вов. Так как Фаб­ри­ции сле­до­ва­ли в сво­ей жиз­ни пра­ви­лу не брез­гать ника­ким дохо­дом, так как от них исхо­ди­ли все­воз­мож­ные обма­ны, вся­кие под­во­хи и ловуш­ки для моло­дых людей, и так как они всем людям были извест­ны сво­и­ми поро­ка­ми и бес­чест­но­стью, то Оппи­а­ник, как я уже гово­рил, уже мно­го лет назад поста­рал­ся как мож­но бли­же сой­тись с ними. (47) Поэто­му он и решил тогда устро­ить Габи­ту запад­ню при посред­стве Гая Фаб­ри­ция; Луций к тому вре­ме­ни уже умер. В ту пору Габит отли­чал­ся сла­бым здо­ро­вьем. У него был врач, доволь­но извест­ный и ува­жае­мый чело­век, по име­ни Клео­фант. Его раба Дио­ге­на Фаб­ри­ций стал скло­нять посу­ла­ми денег, чтобы тот дал Габи­ту яд. Раб, чело­век, прав­да, не лишен­ный лукав­ства, но, как пока­за­ло само дело, чест­ный и бес­ко­рыст­ный, не стал отвер­гать с пре­зре­ни­ем пред­ло­же­ния Фаб­ри­ция; он обо всем рас­ска­зал сво­е­му хозя­и­ну. Клео­фант, в свою оче­редь, пого­во­рил с Габи­том, а он тот­час сооб­щил об этом сво­е­му близ­ко­му дру­гу, сена­то­ру Мар­ку Бебию³⁵, чью чест­ность, про­ни­ца­тель­ность, высо­кие досто­ин­ства вы, мне дума­ет­ся, помни­те. Бебий посо­ве­то­вал Габи­ту купить Дио­ге­на у Клео­фан­та, чтобы было лег­че, сле­дуя его ука­за­ни­ям, обна­ру­жить пре­ступ­ле­ние или же уста­но­вить лжи­вость доно­са. Буду кра­ток: Дио­ген был куп­лен; яд через несколь­ко дней был при­па­сен; в при­сут­ст­вии мно­гих чест­ных людей, под­сте­ре­гав­ших пре­ступ­ни­ка, запе­ча­тан­ные день­ги, пред­на­зна­чав­ши­е­ся как награ­да за пре­ступ­ле­ние, были захва­че­ны в руках Ска­манд­ра, воль­ноот­пу­щен­ни­ка Фаб­ри­ци­ев. (48) О, бес­смерт­ные боги! Кто после это­го ска­жет, что Оппи­а­ник был жерт­вой непра­во­го суда? (XVII) Был ли когда-либо пред­став­лен суду более пре­ступ­ный, более винов­ный, более непре­лож­но изоб­ли­чен­ный чело­век? Какой ум, какой дар сло­ва, какая защи­ти­тель­ная речь, кем бы она ни была при­ду­ма­на, мог­ла бы отве­сти хотя бы одно толь­ко это обви­не­ние? Кто, к тому же, согла­сит­ся, что Клу­ен­цию, после того как он открыл и явно дока­зал такое зло­де­я­ние, оста­ва­лось либо встре­тить смерть, либо взять на себя роль обви­ни­те­ля?

(49) Мне дума­ет­ся, вполне дока­за­но, судьи, что самое суще­ство обви­не­ний, предъ­яв­лен­ных Оппи­а­ни­ку, исклю­ча­ло для него вся­кую воз­мож­ность быть оправ­дан­ным чест­ным путем. Я дока­жу вам теперь, что, уже до вызо­ва обви­ня­е­мо­го в суд, его дело слу­ша­лось два­жды и что он явил­ся в суд, уже будучи осуж­ден. Ведь Клу­ен­ций, судьи, сна­ча­ла подал жало­бу на того чело­ве­ка, в чьих руках он захва­тил яд. Это был воль­ноот­пу­щен­ник Фаб­ри­ци­ев, Ска­мандр. Совет судей не был пред­убеж­ден; не было ни малей­ше­го подо­зре­ния, что они под­куп­ле­ны; дело, пере­дан­ное в суд, было про­стое и опре­де­лен­ное и каса­лось лишь одной ста­тьи обви­не­ния. Тут уже назван­ный мной Гай Фаб­ри­ций, пони­мая, что осуж­де­ние воль­ноот­пу­щен­ни­ка гро­зит такой же опас­но­стью ему само­му, и зная, что жите­ли Але­трия — мои соседи и, в боль­шин­стве сво­ем, мои доб­рые зна­ко­мые, при­вел мно­гих из них ко мне домой. Хотя они были о самом Фаб­ри­ции тако­го мне­ния, како­го он заслу­жи­вал, все же, посколь­ку он был из их муни­ци­пия, они пола­га­ли, что их досто­ин­ство велит им защи­щать его, насколь­ко сил хва­тит. Поэто­му они ста­ли про­сить меня посту­пить так же и взять на себя веде­ние дела Ска­манд­ра, так как от его исхо­да зави­се­ла участь его патро­на. (50) Я же, с одной сто­ро­ны, не будучи в состо­я­нии отка­зать в чем-либо этим столь достой­ным и столь рас­по­ло­жен­ным ко мне людям, с дру­гой сто­ро­ны, не счи­тая это­го обви­не­ния таким тяж­ким и так ясно дока­зан­ным, — как дума­ли и они, пору­чав­шие мне это дело, — обе­щал им сде­лать все, чего они хоте­ли.

(XVIII) Нача­лось слу­ша­ние дела; был вызван Ска­мандр в каче­стве обви­ня­е­мо­го. Обви­нял Пуб­лий Кан­ну­ций, чрез­вы­чай­но ода­рен­ный чело­век и опыт­ный ора­тор. Но его обви­не­ние про­тив Ска­манд­ра содер­жа­ло лишь три сло­ва: «Был захва­чен яд». Все копья всей сво­ей обви­ни­тель­ной речи он метал в Оппи­а­ни­ка; он рас­крыл при­чи­ну поку­ше­ния; упо­мя­нул о близ­ком зна­ком­стве Оппи­а­ни­ка с Фаб­ри­ци­я­ми, опи­сал его образ жиз­ни, его пре­ступ­ность; сло­вом, всю свою обви­ни­тель­ную речь, про­из­не­сен­ную живо и убеди­тель­но, он закон­чил дока­за­тель­ст­вом явно­го для всех захва­та яда. (51) И вот, чтобы отве­тить ему, встал я. Бес­смерт­ные боги! Какое вол­не­ние, какая тре­во­га, какой страх охва­ти­ли меня! Прав­да, я все­гда силь­но вол­ну­юсь, начи­ная свою речь; вся­кий раз, как я гово­рю, мне кажет­ся, что я при­шел отдать на суд не толь­ко свое даро­ва­ние, но и свою чест­ность и доб­ро­со­вест­ность; я боюсь, как бы вам не пока­за­лось, что я утвер­ждаю то, чего не смо­гу дока­зать, а это свиде­тель­ст­во­ва­ло бы о моем бес­стыд­стве, или же что не дости­гаю того, чего мог бы достиг­нуть, а это мож­но было бы при­пи­сать моей недоб­ро­со­вест­но­сти или небреж­но­сти. Но тогда я был до того взвол­но­ван, что боял­ся все­го: ниче­го не ска­зав, про­слыть лишен­ным дара речи; ска­зав по делу тако­го рода слиш­ком мно­го, про­слыть совер­шен­но бес­со­вест­ным чело­ве­ком. (XIX) Нако­нец, я собрал­ся с духом и решил гово­рить сме­ло; ведь людей мое­го воз­рас­та³⁶ обыч­но хва­лят за то, что они даже в делах, не слиш­ком надеж­ных, не остав­ля­ют сво­его под­за­щит­но­го, нахо­дя­ще­го­ся в отча­ян­ном поло­же­нии. Так я и посту­пил. Я так борол­ся, так изыс­ки­вал раз­ные спо­со­бы дока­за­тель­ства, так неуто­ми­мо при­бе­гал ко всем сред­ствам, ко всем лазей­кам, какие толь­ко мог отыс­кать, что достиг одно­го: никто — ска­жу скром­но — не мог поду­мать, что защит­ник ока­зал­ся пре­да­те­лем по отно­ше­нию к сво­е­му под­за­щит­но­му. (52) Но за какое бы ору­жие я ни брал­ся, обви­ни­тель тот­час же выби­вал его у меня из рук. Если я спра­ши­вал, какую непри­язнь Ска­мандр питал к Габи­ту, он отве­чал, что ника­кой, но что Оппи­а­ник, чьим оруди­ем был под­суди­мый, был и остал­ся злей­шим недру­гом Габи­ту. Если же я ука­зы­вал, что смерть Габи­та не сули­ла Ска­манд­ру ника­кой выго­ды, то обви­ни­тель со мной согла­шал­ся, но гово­рил, что все его иму­ще­ство в этом слу­чае долж­но было бы достать­ся жене Оппи­а­ни­ка, чело­ве­ка иску­шен­но­го в убий­стве сво­их жен. Когда я при­во­дил в поль­зу Ска­манд­ра довод, все­гда встре­чав­ший осо­бен­ное одоб­ре­ние при слу­ша­нии дел воль­ноот­пу­щен­ни­ков, что Ска­мандр поль­зу­ет­ся дове­ри­ем у сво­его патро­на³⁷, он согла­шал­ся, но спра­ши­вал, у кого поль­зу­ет­ся дове­ри­ем сам патрон. (53) Если я, не жалея слов, отста­и­вал мысль, что Ска­манд­ру была устро­е­на запад­ня при посред­стве Дио­ге­на, что они сго­во­ри­лись насчет дру­го­го дела с тем, чтобы Дио­ген при­нес лекар­ство, а не яд, что это мог­ло слу­чить­ся со вся­ким, то обви­ни­тель спра­ши­вал, поче­му же Ска­мандр при­шел в такое укром­ное место, поче­му он при­шел один, поче­му с запе­ча­тан­ны­ми день­га­ми³⁸. Нако­нец, в этом вопро­се моей защи­те нано­си­ли удар свиде­тель­ские пока­за­ния самых ува­жае­мых людей. Марк Бебий гово­рил, что Дио­ген был куп­лен по его сове­ту, что в его при­сут­ст­вии Ска­мандр был задер­жан с ядом и день­га­ми в руках. Пуб­лий Квин­ти­лий Вар, чело­век чрез­вы­чай­но доб­ро­со­вест­ный и вли­я­тель­ный, сооб­щил, что Клео­фант и ранее гово­рил ему о поку­ше­нии, под­готов­ляв­шем­ся про­тив Габи­та, и о попыт­ке под­ку­пить Дио­ге­на, немед­лен­но после того, как она была сде­ла­на. (54) Итак, во вре­мя того суда, когда я, каза­лось, защи­щал Ска­манд­ра, он был обви­ня­е­мым толь­ко по име­ни, но в дей­ст­ви­тель­но­сти и по суще­ству все­го обви­не­ния им был Оппи­а­ник, кото­ро­му и гро­зи­ла опас­ность. Он и сам это­го не скры­вал, да ему и не уда­лось бы скрыть: он посто­ян­но при­сут­ст­во­вал в заседа­нии суда, был заступ­ни­ком³⁹, борол­ся, при­ла­гая вся­че­ские ста­ра­ния и пус­кая в ход все свое вли­я­ние. Под конец он — и это было хуже все­го для того дела — сидел на этом самом месте, слов­но сам был обви­ня­е­мым. Взо­ры всех судей были направ­ле­ны не на Ска­манд­ра, а на Оппи­а­ни­ка; его страх, его вол­не­ние, выра­же­ние тре­вож­но­го ожи­да­ния на его лице, частые пере­ме­ны цве­та его лица дела­ли явным и оче­вид­ным все то, что ранее мож­но было толь­ко подо­зре­вать. (XX, 55) Когда судьям надо было при­сту­пить к сове­ща­нию, то Гай Юний, пред­седа­тель суда, в соот­вет­ст­вии с дей­ст­во­вав­шим тогда Кор­не­ли­е­вым зако­ном⁴⁰, спро­сил под­суди­мо­го, како­го голо­со­ва­ния он хочет: тай­но­го или откры­то­го? По сове­ту Оппи­а­ни­ка, назы­вав­ше­го Юния близ­ким дру­гом Габи­та, под­суди­мый поже­лал тай­но­го голо­со­ва­ния. Суд при­сту­пил к сове­ща­нию. Все­ми подан­ны­ми голо­са­ми, за исклю­че­ни­ем одно­го, кото­рый, по утвер­жде­нию Стай­е­на, при­над­ле­жал ему само­му, Ска­мандр был осуж­ден при пер­вом слу­ша­нии дела⁴¹. Кто тогда не счи­тал, что осуж­де­ни­ем Ска­манд­ра при­го­вор выне­сен Оппи­а­ни­ку? Что было при­зна­но этим осуж­де­ни­ем, как не то, что яд был добыт для отрав­ле­ния Габи­та? Нако­нец, было ли выска­за­но про­тив Ска­манд­ра — или, вер­нее, мог­ло ли быть выска­за­но — хотя бы малей­шее подо­зре­ние в том, что он, по соб­ст­вен­но­му побуж­де­нию, решил умерт­вить Габи­та?

(56) И вот тогда, после это­го при­го­во­ра, когда Оппи­а­ник — по суще­ству и все­об­щим мне­ни­ем, но еще не зако­ном и не объ­яв­ле­ни­ем при­го­во­ра — уже был осуж­ден, Габит все же не сра­зу при­влек Оппи­а­ни­ка к суду. Он хотел узнать, отно­сят­ся ли судьи так стро­го толь­ко к тем людям, в чьих руках, как они уста­но­ви­ли, ока­зал­ся яд, или же счи­та­ют достой­ны­ми кары так­же, и тех, кто заду­мал такое пре­ступ­ле­ние и знал о нем. Поэто­му он тот­час же при­влек к суду Гая Фаб­ри­ция, кото­ро­го он, ввиду его близ­ко­го зна­ком­ства с Оппи­а­ни­ком, счи­тал сообщ­ни­ком в этом пре­ступ­ле­нии, и ввиду тес­ной свя­зи меж­ду эти­ми дву­мя дела­ми добил­ся раз­би­ра­тель­ства в первую оче­редь. Но тут уже Фаб­ри­ций не толь­ко не стал при­во­дить ко мне жите­лей Але­трия, моих соседей и дру­зей, но и сам уже не мог най­ти в них ни защит­ни­ков, ни пред­ста­те­лей⁴². (57) Пока еще ниче­го не было реше­но, я, по сво­ей доб­ро­те, счи­тал сво­им дол­гом защи­щать не чужо­го мне чело­ве­ка даже в подо­зри­тель­ном деле, но вся­кую попыт­ку поко­ле­бать уже выне­сен­ный при­го­вор при­знал бы бес­со­вест­ной. Поэто­му Фаб­ри­ций, ока­зав­шись в бес­по­мощ­ном и без­вы­ход­ном поло­же­нии, ввиду само­го́ харак­те­ра сво­его дела, обра­тил­ся к бра­тьям Цепа­си­ям, людям рас­то­роп­ным, жад­но хва­тав­шим­ся за любую пред­ста­вив­шу­ю­ся им воз­мож­ность про­из­не­сти речь и счи­тав­ших это за честь и выго­ду для себя⁴³. (XXI) Вооб­ще в таких слу­ча­ях допус­ка­ет­ся, мож­но ска­зать, боль­шая непра­виль­ность: при болез­ни чело­ве­ка, чем она опас­нее, тем более извест­но­го и более све­ду­ще­го вра­ча к нему при­гла­ша­ют; напро­тив, при нали­чии угро­зы граж­дан­ским пра­вам, чем поло­же­ние труд­нее, тем к более сла­бо­му и менее извест­но­му защит­ни­ку обра­ща­ют­ся. Или это, быть может, объ­яс­ня­ет­ся тем, что врач дол­жен про­явить одно лишь свое искус­ство, а ора­тор, кро­ме того, под­дер­жи­ва­ет обви­ня­е­мо­го и сво­им авто­ри­те­том? (58) Итак, обви­ня­е­мо­го вызы­ва­ют в суд, слу­ша­ет­ся дело, корот­ко, слов­но при­го­вор уже выне­сен, обви­ня­ет Кан­ну­ций; начи­на­ет отве­чать, сде­лав очень длин­ное вступ­ле­ние и начав изда­ле­ка, стар­ший Цепа­сий; вна­ча­ле речь его слу­ша­ют вни­ма­тель­но; при­обо­д­рил­ся Оппи­а­ник, кото­рый уже пал духом и был в отча­я­нии; стал радо­вать­ся и сам Фаб­ри­ций; он не пони­мал, что судьи пора­же­ны не крас­но­ре­чи­ем его защит­ни­ка, а его бес­стыд­ной речью. Но когда ора­тор при­сту­пил к само­му делу, он, так ска­зать, к тем ранам, какие под­суди­мо­му нанес раз­бор дела, стал при­бав­лять новые, так что, как он ни ста­рал­ся, ино­гда, каза­лось, он не защи­щал под­суди­мо­го, а дей­ст­во­вал по сго­во­ру с обви­ни­те­лем⁴⁴. И вот, когда он счи­тал, что гово­рит чрез­вы­чай­но тон­ко, поль­зу­ясь самы­ми убеди­тель­ны­ми выра­же­ни­я­ми, взя­ты­ми им из тай­ни­ков сво­его искус­ства («Брось­те взгляд, судьи, на участь чело­ве­ка, на пре­врат­ность сча­стья, на ста­рость Гая Фаб­ри­ция!»), и когда он, желая при­дать сво­ей речи кра­соту, несколь­ко раз повто­рил это «Брось­те взгляд!», он сам бро­сил взгляд — но Гай Фаб­ри­ций уже успел встать со ска­мьи под­суди­мых и ушел, пону­рив голо­ву. (59) Тут судьи рас­сме­я­лись, а рас­сер­жен­ный защит­ник стал жало­вать­ся, что ему испор­ти­ли всю защи­ту, не дав доска­зать речь до кон­ца от того места: «Брось­те взгляд, судьи!». Еще немно­го — и он бро­сил­ся бы пре­сле­до­вать Фаб­ри­ция, чтобы схва­тить его за гор­ло и при­ве­сти к его ска­мье, дабы иметь воз­мож­ность закон­чить свою речь. Таким обра­зом, Фаб­ри­ций был осуж­ден, во-пер­вых, сво­им соб­ст­вен­ным при­го­во­ром, что самое глав­ное, во-вто­рых, силой зако­на и голо­са­ми судей.

(XXII) Сто­ит ли мне, после это­го, про­дол­жать свою речь о лич­но­сти Оппи­а­ни­ка и о его деле? Он был обви­нен перед теми же судья­ми, будучи уже осуж­ден дву­мя пред­ва­ри­тель­ны­ми при­го­во­ра­ми⁴⁵; и те же самые судьи, кото­рые осуж­де­ни­ем Фаб­ри­ция вынес­ли при­го­вор Оппи­а­ни­ку, реши­ли рас­смот­реть его дело вне оче­реди. Он был обви­нен в очень тяж­ких пре­ступ­ле­ни­ях: и в тех, о кото­рых я вкрат­це рас­ска­зал, и во мно­гих дру­гих, кото­рые я теперь обхо­жу мол­ча­ни­ем; он был обви­нен перед теми же судья­ми, кото­рые ранее осуди­ли Ска­манд­ра как орудие Оппи­а­ни­ка и Гая Фаб­ри­ция как его сообщ­ни­ка в пре­ступ­ле­нии. (60) Во имя бес­смерт­ных богов! Чему боль­ше удив­лять­ся: тому ли, что он был осуж­ден, или же тому, что он вооб­ще осме­лил­ся явить­ся в суд? И в самом деле, что мог­ли сде­лать судьи? Даже если бы Фаб­ри­ции, кото­рых они осуди­ли, не были винов­ны, все же по отно­ше­нию к Оппи­а­ни­ку они долж­ны были бы остать­ся вер­ны себе и дер­жать­ся сво­их ранее выне­сен­ных при­го­во­ров. Раз­ве мог­ли они отме­нить свои соб­ст­вен­ные при­го­во­ры, в то вре­мя как про­чие судьи обыч­но ста­ра­ют­ся не выно­сить при­го­во­ров, про­ти­во­ре­ча­щих при­го­во­рам дру­гих судей? Неуже­ли мог­ли они, осудив воль­ноот­пу­щен­ни­ка Фаб­ри­ция за то, что он был оруди­ем пре­ступ­ле­ния, и его патро­на за то, что он был соучаст­ни­ком в нем, оправ­дать само­го́ зачин­щи­ка, вер­нее, вдох­но­ви­те­ля это­го зло­де­я­ния? Неуже­ли они, осудив­шие этих людей даже при отсут­ст­вии их пред­ва­ри­тель­но­го осуж­де­ния, на осно­ва­нии само­го́ дела мог­ли осво­бо­дить от ответ­ст­вен­но­сти это­го чело­ве­ка, пред­став­ше­го перед ними уже после сво­его дву­крат­но­го осуж­де­ния? (61) В таком слу­чае, пра­во, была бы исклю­че­на вся­кая воз­мож­ность защи­щать пре­сло­ву­тые сена­тор­ские суды, навлек­шие на себя не необос­но­ван­ную нена­висть, но заслу­жен­ный и явный позор, вер­нее, покрыв­шие себя бес­че­сти­ем и бес­сла­ви­ем⁴⁶. В самом деле, что мог­ли бы отве­тить эти судьи, если бы их спро­си­ли: «Вы осуди­ли Ска­манд­ра. За какое пре­ступ­ле­ние?» — «За то, что он хотел отра­вить Габи­та при посред­стве раба его вра­ча». — «Что же Ска­мандр выиг­ры­вал от смер­ти Габи­та?» — «Ниче­го, но Ска­мандр был оруди­ем Оппи­а­ни­ка». — «Вы осуди­ли так­же и Гая Фаб­ри­ция. За что?» — «Коль ско­ро он был зна­ком с Оппи­а­ни­ком, а его воль­ноот­пу­щен­ник был ули­чен в зло­де­я­нии, то не было осно­ва­ний думать, что он сам не был при­ча­стен к это­му замыс­лу». Итак, если бы они оправ­да­ли само­го Оппи­а­ни­ка, два­жды осуж­ден­но­го их соб­ст­вен­ны­ми при­го­во­ра­ми, то кто мог бы при­ми­рить­ся с таким позо­ром, тяго­тев­шим над суда­ми, с такой непо­сле­до­ва­тель­но­стью в отно­ше­нии дел, уже решен­ных, с таким вопи­ю­щим про­из­во­лом судей?

(62) И если вы види­те то, что уже рас­кры­то этой частью моей речи, что под­суди­мый неиз­беж­но дол­жен был быть осуж­ден тем же самым судом, более того, теми же самы­ми судья­ми, кото­рые уже вынес­ли два пред­ва­ри­тель­ных при­го­во­ра, то вы долж­ны понять и то, что у обви­ни­те­ля не мог­ло быть ника­ких осно­ва­ний, кото­рые бы побуди­ли его под­ку­пить судей.

(XXIII) В самом деле, я хочу спро­сить тебя, Тит Аттий⁴⁷, уже оста­вив в сто­роне все про­чие дока­за­тель­ства: счи­та­ешь ли ты, что и Фаб­ри­ции были осуж­де­ны без­вин­но, что и в тех судах, в кото­рых один под­суди­мый полу­чил оправ­да­тель­ный голос одно­го толь­ко Стай­е­на, а дру­гой под­суди­мый сам себя осудил, судьи были под­куп­ле­ны? Но если те люди были винов­ны, то в каком, ска­жи, пре­ступ­ле­нии? Раз­ве им ста­ви­ли в вину что-либо дру­гое, кро­ме попыт­ки добыть яд, чтобы отра­вить Габи­та? Раз­ве в тех судах была речь о чем-либо, кро­ме это­го поку­ше­ния на жизнь Габи­та, кото­рое было устро­е­но Оппи­а­ни­ком при посред­стве Фаб­ри­ци­ев? Ниче­го, повто­ряю, ниче­го дру­го­го вы не най­де­те, судьи! Память о тех делах жива, офи­ци­аль­ные запи­си сохра­ни­лись⁴⁸; ули­чи меня, если я гово­рю неправ­ду; про­чти пока­за­ния свиде­те­лей; ука­жи, в чем имен­но, кро­ме соуча­стия с Оппи­а­ни­ком в попыт­ке отрав­ле­ния, под­суди­мых во вре­мя слу­ша­ния их дел, не гово­рю уже — обви­ня­ли, но хотя бы упре­ка­ли. (63) Мож­но выска­зать мно­го сооб­ра­же­ний, кото­рые дока­жут неиз­беж­ность выне­сен­но­го тогда при­го­во­ра, но я опе­ре­жу ваши ожи­да­ния, судьи! Ибо, хотя вы слу­ша­е­те меня с таким вни­ма­ни­ем, с такой бла­го­склон­но­стью, как, пожа­луй, не слу­ша­ли нико­го, одна­ко ваше мол­ча­ли­вое ожи­да­ние уже дав­но зовет меня даль­ше и, как мне кажет­ся, гово­рит: «Что же? Ты отри­ца­ешь, что тот суд был под­куп­лен?» — Не отри­цаю это­го, но утвер­ждаю, что он был под­куп­лен не Габи­том. — «Кем же, в таком слу­чае, был он под­куп­лен?» — Мне дума­ет­ся, во-пер­вых, если бы исход того суда был сомни­те­лен, все же более веро­ят­ным был бы под­куп его чело­ве­ком, бояв­шим­ся, что он сам будет осуж­ден, а не чело­ве­ком, опа­сав­шим­ся, что дру­гой чело­век будет оправ­дан; во-вто­рых, — так как никто не сомне­вал­ся в том, какой имен­но при­го­вор неми­ну­е­мо дол­жен быть выне­сен, — ско­рее мож­но было пред­по­ла­гать под­куп суда тем чело­ве­ком, кото­рый, из извест­ных сооб­ра­же­ний, не был уве­рен в бла­го­по­луч­ном для него исхо­де суда, а не тем, кто мог быть вполне уве­рен в бла­го­при­ят­ном для него при­го­во­ре; нако­нец, вер­нее, что суд был под­куп­лен тем, кто два­жды потер­пел неуда­чу у этих судей, а не тем, кто два­жды дока­зал им свою правоту. (64) Вся­кий, каким бы недру­гом Клу­ен­цию он ни был, бес­спор­но, согла­сит­ся со мной в одном: если факт под­ку­па суда уста­нов­лен, то суд был под­куп­лен либо Габи­том, либо Оппи­а­ни­ком; дока­зав, что он был под­куп­лен не Габи­том, я ули­чу Оппи­а­ни­ка; уста­но­вив, что это сде­лал Оппи­а­ник, я сни­му подо­зре­ние с Габи­та⁴⁹. Таким обра­зом, хотя я уже доста­точ­но ясно дока­зал, что у мое­го под­за­щит­но­го не было ника­ких осно­ва­ний под­ку­пать суд, из чего мож­но заклю­чить, что суд был под­куп­лен Оппи­а­ни­ком, все же рас­смот­рим вопрос об этом осо­бо.

(XXIV) Не ста­ну при­во­дить тех дока­за­тельств, кото­рые уже сами по себе вполне убеди­тель­ны: под­ку­пил тот, кому гро­зи­ла опас­ность, кто боял­ся за себя, кто не видел дру­гой воз­мож­но­сти сохра­нить свои граж­дан­ские пра­ва, кто все­гда отли­чал­ся исклю­чи­тель­ной наг­ло­стью. Таких дово­дов мож­но при­ве­сти мно­го; но коль ско­ро я знаю одно обсто­я­тель­ство не спор­ное, а ясное и несо­мнен­ное, то не вижу необ­хо­ди­мо­сти пере­чис­лять отдель­ные дока­за­тель­ства. (65) Я утвер­ждаю, что Ста­ций Аббий дал судье Гаю Элию Стай­е­ну боль­шую сум­му денег для под­ку­па суда. Раз­ве кто-нибудь отри­ца­ет это? Обра­ща­юсь к тебе, Оппи­а­ник, к тебе, Тит Аттий! Ведь вы оба опла­ки­ва­е­те осуж­де­ние это­го чело­ве­ка, один — чтобы пока­зать свое крас­но­ре­чие, дру­гой — мол­ча, из сынов­не­го чув­ства. Посмей­те толь­ко отри­цать, что Оппи­а­ник дал день­ги судье Стай­е­ну, отри­цай­те это, повто­ряю, отри­цай­те! Усту­паю вам свою оче­редь. Что же вы мол­чи­те? Раз­ве вы може­те отри­цать, что вы потре­бо­ва­ли воз­вра­та этих денег, при­зна­ли их сво­и­ми и забра­ли их? Каким же наг­лым надо быть, чтобы гово­рить о под­ку­пе суда, когда вы при­зна­е­те, что ваша сто­ро­на дала день­ги судье до суда, а после суда их у него ото­бра­ла! (66) Каким же обра­зом все это про­изо­шло? Я нена­дол­го вер­нусь к собы­ти­ям про­шло­го, судьи, и все, оста­вав­ше­е­ся в тече­ние дол­го­го вре­ме­ни скры­тым и неиз­вест­ным, вам открою, так что вы увиди­те это воочию. Про­шу вас выслу­шать мою даль­ней­шую речь с тем же вни­ма­ни­ем, с каким вы слу­ша­ли меня до сего вре­ме­ни, и, пра­во, я не ска­жу ниче­го, что не было бы достой­но это­го собра­ния и его без­мол­вия, достой­но инте­ре­са и вни­ма­ния, какое вы про­яв­ля­е­те.

Как толь­ко Оппи­а­ник начал подо­зре­вать, что́ ему гро­зит в свя­зи с при­вле­че­ни­ем Ска­манд­ра к суду, он немед­лен­но стал вти­рать­ся в друж­бу к чело­ве­ку мало­иму­ще­му и лов­ко­му, иску­шен­но­му в деле под­ку­па суда и быв­ше­му тогда судьей, — к Стай­е­ну⁵⁰. На пер­вых порах, после вне­се­ния Ска­манд­ра в спис­ки обви­ня­е­мых, Оппи­а­ник сво­и­ми подар­ка­ми и услу­га­ми толь­ко зару­чил­ся бла­го­склон­но­стью Стай­е­на, боль­шей, чем это­го тре­бо­ва­ла его чест­ность как судьи. (67) Но впо­след­ст­вии, когда Ска­мандр полу­чил оправ­да­тель­ный голос одно­го толь­ко Стай­е­на, а патрон Ска­манд­ра не полу­чил даже сво­его соб­ст­вен­но­го оправ­да­тель­но­го голо­са, Оппи­а­ник счел нуж­ным при­ме­нить, в защи­ту сво­его бла­го­по­лу­чия, более силь­ные сред­ства. Тогда он и обра­тил­ся к Стай­е­ну, как к чело­ве­ку, весь­ма изо­бре­та­тель­но­му по части уло­вок, бес­стыд­но­му и наг­ло­му, в выс­шей сте­пе­ни упор­но­му в выпол­не­нии сво­их наме­ре­ний (он дей­ст­ви­тель­но в какой-то мере обла­дал все­ми эти­ми каче­ства­ми, но в еще боль­шей сте­пе­ни при­тво­рял­ся, что обла­да­ет ими), и стал про­сить у него помо­щи, чтобы сохра­нить своя граж­дан­ские пра­ва и свое поло­же­ние.

(XXV) Вы хоро­шо зна­е­те, судьи, что даже дикие зве­ри, томи­мые голо­дом, часто воз­вра­ща­ют­ся туда, где они когда-то нахо­ди­ли пищу. (68) Стай­ен, взяв­шись два года назад вести дело об иму­ще­стве Сафи­ния из Ател­лы⁵¹, ска­зал, что он, рас­по­ла­гая 600000 сестер­ци­ев, под­ку­пит суд. Полу­чив от мало­лет­не­го наслед­ни­ка эту сум­му, он оста­вил ее у себя и, после суда, не воз­вра­тил ее ни Сафи­нию, ни лицам, купив­шим это иму­ще­ство. Рас­тра­тив эти день­ги и не оста­вив себе ниче­го для удо­вле­тво­ре­ния, не гово­рю уже — сво­их при­хо­тей, но даже насущ­ных потреб­но­стей, он решил вер­нуть­ся к тому же само­му роду стя­жа­ния, то есть к при­сво­е­нию денег, выда­вае­мых ему для под­ку­па суда. Видя отча­ян­ное поло­же­ние Оппи­а­ни­ка, сра­жен­но­го дву­мя пред­ва­ри­тель­ны­ми при­го­во­ра­ми, Стай­ен обо­д­рил его сво­и­ми обе­ща­ни­я­ми и в то же вре­мя посо­ве­то­вал ему не терять надеж­ды на спа­се­ние. Оппи­а­ник же начал его умо­лять, чтобы он ука­зал ему спо­соб под­ку­па суда. (69) Тогда Стай­ен, как впо­след­ст­вии заявил сам Оппи­а­ник, ска­зал, что во всем государ­стве никто, кро­ме него, не может это устро­ить. Но вна­ча­ле он стал отне­ки­вать­ся, гово­ря, что он вме­сте со знат­ней­ши­ми людь­ми доби­ва­ет­ся долж­но­сти эди­ла и боит­ся вызвать неодоб­ри­тель­ное отно­ше­ние к себе и все­об­щее неудо­воль­ст­вие. Затем, сни­зой­дя к прось­бам, он сна­ча­ла потре­бо­вал огром­ных денег, затем согла­сил­ся на сход­ную сум­му и велел, чтобы ему на дом доста­ви­ли 640000 сестер­ци­ев. Как толь­ко день­ги были достав­ле­ны, этот него­дяй начал разду­мы­вать и ско­ро сооб­ра­зил, что в его инте­ре­сах, чтобы Оппи­а­ник был осуж­ден: в слу­чае оправ­да­ния день­ги при­шлось бы рас­пре­де­лить меж­ду судья­ми или же воз­вра­тить ему; в слу­чае же его осуж­де­ния никто не станет тре­бо­вать их обрат­но⁵². (70) Поэто­му он при­ду­мал нечто исклю­чи­тель­ное. Но мой прав­ди­вый рас­сказ, судьи, встре­тит боль­ше дове­рия с вашей сто­ро­ны, если вы поже­ла­е­те пред­ста­вить себе (после про­шед­ше­го с тех пор вре­ме­ни) образ жиз­ни и харак­тер Гая Стай­е­на; ибо мы на осно­ва­нии сво­его мне­ния о нра­вах каж­до­го чело­ве­ка можем заклю­чить, что он сде­лал и чего не делал.

(XXVI) Будучи чело­ве­ком неиму­щим, рас­то­чи­тель­ным, наг­лым, хит­рым и веро­лом­ным, он, видя в сво­ем обни­щав­шем и опу­сто­шен­ном доме такую боль­шую сум­му денег, стал замыш­лять вся­че­ские ухищ­ре­ния и обма­ны. «Неуже­ли я дам день­ги судьям? А мне что тогда доста­нет­ся, кро­ме опас­но­сти и позо­ра? Неуже­ли мне не при­ду­мать спо­со­ба для неиз­беж­но­го осуж­де­ния Оппи­а­ни­ка? Как же быть? Ведь все может слу­чить­ся: если какая-нибудь неожи­дан­ность вдруг изба­вит его от опас­но­сти, день­ги, пожа­луй, при­дет­ся воз­вра­тить. Итак, под­толк­нем, — ска­зал он себе, — падаю­ще­го и поверг­нем погиб­ше­го». (71) Он заду­мал вот что: посу­лить день­ги кое-кому из наи­ме­нее доб­ро­со­вест­ных судей, а затем не дать их; люди стро­гих пра­вил, пола­гал он, и сами без­услов­но выне­сут суро­вый при­го­вор, а у менее доб­ро­со­вест­ных он сво­им обма­ном вызо­вет раз­дра­же­ние про­тив Оппи­а­ни­ка. Поэто­му он, делая все вопре­ки рас­суд­ку и навы­во­рот, начал с Буль­ба, кото­рый, дав­но не полу­чая ника­ких побоч­ных дохо­дов, был печаль­ным и уны­лым. Стай­ен под­бо­д­рил его: «Ну, Бульб, — ска­зал он, — не помо­жешь ли ты мне кое в чем, чтобы нам слу­жить государ­ству не зада­ром?» Тот, как толь­ко услы­хал это «не зада­ром», отве­тил: «За тобой я пой­ду, куда захо­чешь, но что ты пред­ла­га­ешь?». Тогда Стай­ен обе­щал дать ему, в слу­чае оправ­да­ния Оппи­а­ни­ка, 40000 сестер­ци­ев и пред­ло­жил ему обра­тить­ся к дру­гим, дав­но зна­ко­мым ему людям и даже сам, как повар, зате­яв­ший всю эту стряп­ню, брыз­нул на этот «лук» «кап­лей» при­пра­вы⁵³. (72) И вот, этот «лук» пока­зал­ся не таким уже горь­ким тем людям, кото­рые, бла­го­да­ря сло­вам Стай­е­на, пред­вку­ша­ли еще кое-что в буду­щем. Про­шел день, дру­гой; дело ста­ло сомни­тель­ным; посред­ни­ка⁵⁴ и пору­чи­те­ля за упла­ту вид­но не было. Тогда Бульб, с весе­лой улыб­кой и настоль­ко лас­ко­во, насколь­ко умел, обра­тил­ся к Стай­е­ну: «Ну, что же, Пет, — гово­рит он (дело в том, что Стай­ен, на осно­ва­нии родо­вых изо­бра­же­ний Эли­ев, выбрал себе имен­но это про­зва­ние, дабы не каза­лось, что у него, если бы он назвал себя Лигу­ром, про­зва­ние не родо­вое, а пле­мен­ное⁵⁵), — люди спра­ши­ва­ют меня, где же денеж­ки за то дело, о кото­ром ты со мной гово­рил». Тут этот бес­со­вест­ный про­хо­ди­мец, при­вык­ший нажи­вать­ся на судеб­ных делах, в душе уже счи­тая при­пря­тан­ные им день­ги сво­и­ми, нахму­рил­ся (вспом­ни­те его лицо и его лжи­вую и напуск­ную важ­ность) и, будучи до моз­га костей обман­щи­ком и лже­цом, наде­лен­ным эти­ми поро­ка­ми от при­ро­ды и сдоб­рив­шим их, так ска­зать, сво­им усер­ди­ем и искус­ст­вом совер­шать под­ло­сти, невоз­му­ти­мо заяв­ля­ет, что Оппи­а­ник обма­нул его, и при­бав­ля­ет для боль­шей убеди­тель­но­сти, что он наме­рен при откры­том голо­со­ва­нии подать про­тив него обви­ни­тель­ный голос.

(XXVII, 73) Рас­про­стра­ни­лась мол­ва, что в сове­те меж­ду судья­ми были какие-то раз­го­во­ры о день­гах. Дело это не было ни в такой мере тай­ным, в какой его сле­до­ва­ло дер­жать в тайне, ни в такой мере явным, в какой о нем, ради бла­га государ­ства, сле­до­ва­ло бы объ­явить. Все коле­ба­лись и не зна­ли, как быть, но Кан­ну­ций, кото­рый был чело­ве­ком иску­шен­ным и, так ска­зать, чутьем понял, что Стай­ен под­куп­лен, но пола­гал, что дело еще не завер­ше­но, вне­зап­но счел нуж­ным про­из­не­сти: «Выска­за­лись»⁵⁶. В то вре­мя Оппи­а­ник не осо­бен­но боял­ся за себя: он думал, что Стай­ен все ула­дил. (74) При­сту­пить к сове­ща­нию долж­ны были трид­цать два судьи. Для оправ­да­ния было доста­точ­но шест­на­дца­ти голо­сов⁵⁷; такое чис­ло голо­сов было бы обес­пе­че­но Оппи­а­ни­ку разда­чей 640000 сестер­ци­ев, по 40000 сестер­ци­ев на чело­ве­ка, так что сем­на­дца­тый голос само­го Стай­е­на, рас­счи­ты­вав­ше­го на более зна­чи­тель­ную награ­ду, толь­ко завер­шил бы победу. Но слу­чай­но, имен­но пото­му, что все про­изо­шло неожи­дан­но, сам Стай­ен отсут­ст­во­вал; он защи­щал чье-то дело в суде. С этим мог лег­ко при­ми­рить­ся Габит, мог мирить­ся Кан­ну­ций, но не при­ми­ри­лись ни Оппи­а­ник, ни его защит­ник Луций Квинк­ций, кото­рый, будучи тогда народ­ным три­бу­ном, гру­бо выбра­нил пред­седа­те­ля суда, Гая Юния, и потре­бо­вал, чтобы судьи не начи­на­ли сове­щать­ся до при­хо­да Стай­е­на, а так как посыль­ные, по его мне­нию, меш­ка­ли нароч­но, то он сам из уго­лов­но­го суда отпра­вил­ся в суд по част­ным делам, где нахо­дил­ся Стай­ен, и, в силу сво­их пол­но­мо­чий, велел отло­жить слу­ша­ние дела⁵⁸; затем он сам при­вел Стай­е­на к судей­ским ска­мьям. (75) Судьи вста­ют, чтобы при­сту­пить к сове­ща­нию, после того как Оппи­а­ник, как это было тогда при­ня­то, поже­лал откры­той пода­чи голо­сов, дабы Стай­ен мог знать, что́ каж­до­му из судей сле­ду­ет упла­тить. Состав суда был доволь­но пест­рый: про­даж­ных чле­нов было немно­го, но все они были недо­воль­ны. Подоб­но тому, как на поле⁵⁹ люди, при­вык­шие полу­чать взят­ки, быва­ют осо­бен­но озлоб­ле­ны про­тив тех кан­дида­тов, кото­рых они подо­зре­ва­ют в том, что те задер­жа­ли обе­щан­ные ими день­ги, точ­но так же эти судьи тогда при­шли, враж­деб­но настро­ен­ные про­тив под­суди­мо­го. Дру­гие судьи не сомне­ва­лись в винов­но­сти Оппи­а­ни­ка, но жда­ли, чтобы про­го­ло­со­ва­ли те судьи, кото­рых они счи­та­ли под­куп­лен­ны­ми, дабы на осно­ва­нии это­го голо­со­ва­ния опре­де­лить, кто имен­но под­ку­пил суд. (XXVIII) И вдруг — жре­бий выпа­да­ет так, что пер­вы­ми пода­вать голо­са долж­ны Бульб, Стай­ен и Гут­та; все ждут с нетер­пе­ни­ем, как же будут голо­со­вать эти ничтож­ные люди и про­даж­ные судьи. Но они все, без малей­ше­го коле­ба­ния выно­сят обви­ни­тель­ный при­го­вор. (76) Тут у всех появи­лось подо­зре­ние и все ста­ли недо­уме­вать, что же соб­ст­вен­но про­изо­шло. Тогда люди, све­ду­щие в зако­нах, судьи ста­ро­го зака­ла^[3], не счи­тая воз­мож­ным оправ­дать заве­до­мо винов­но­го чело­ве­ка и не желая сра­зу, без рас­сле­до­ва­ния, при пер­вом же слу­ша­нии дела, осудить чело­ве­ка, став­ше­го, как они запо­до­зри­ли, жерт­вой под­ку­па, вынес­ли реше­ние: «Дело не ясно». Напро­тив, неко­то­рые стро­гие люди, кото­рые сочли, что каж­дый дол­жен в сво­их поступ­ках слу­шать­ся толь­ко сво­ей сове­сти, пола­га­ли, что если дру­гие вынес­ли спра­вед­ли­вый при­го­вор, полу­чив за это день­ги, то сами они тем не менее обя­за­ны оста­вать­ся вер­ны сво­им преж­ним судеб­ным реше­ни­ям; поэто­му они вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор. Нашлось все­го пяте­ро судей, кото­рые то ли по сво­е­му нера­зу­мию, то ли из жало­сти, то ли ввиду каких-то подо­зре­ний, то ли из уго­д­ли­во­сти вынес­ли это­му ваше­му ни в чем не повин­но­му Оппи­а­ни­ку оправ­да­тель­ный при­го­вор.

(77) После осуж­де­ния Оппи­а­ни­ка, Луций Квинк­ций, чело­век, поль­зо­вав­ший­ся чрез­вы­чай­ным бла­го­во­ле­ни­ем наро­да, при­вык­ший соби­рать все слу­хи и под­ла­жи­вать­ся под настро­е­ние народ­ных схо­док, решил, что ему пред­ста­вил­ся слу­чай воз­вы­сить­ся, исполь­зо­вав нена­висть наро­да к сена­то­рам, так как пола­гал, что суды, состав­лен­ные из чле­нов это­го сосло­вия, уже не поль­зу­ют­ся дове­ри­ем наро­да. Созы­ва­ет­ся одна народ­ная сход­ка, затем дру­гая, бур­ные и вну­ши­тель­ные; народ­ный три­бун кри­чал, что судьи взя­ли день­ги за то, чтобы выне­сти обви­ни­тель­ный при­го­вор неви­нов­но­му; гово­рил, что иму­ще­ство каж­до­го под угро­зой и теперь нет более пра­во­судия, а чело­век, у кото­ро­го есть бога­тый недруг, не может быть уве­рен в сво­ей без­опас­но­сти⁶⁰. У людей, кото­рые не име­ли поня­тия о суще­стве дела, нико­гда не виде­ли Оппи­а­ни­ка и дума­ли, что чест­ней­ший муж и доб­ро­со­вест­ный чело­век погуб­лен путем под­ку­па, воз­ник­ли силь­ные подо­зре­ния и они ста­ли тре­бо­вать, чтобы вопрос был рас­сле­до­ван и все дело было доло­же­но им. (78) В то же вре­мя Стай­ен по при­гла­ше­нию Оппи­а­ни­ка ночью при­шел в дом Тита Анния⁶¹, глу­бо­ко ува­жае­мо­го чело­ве­ка, мое­го близ­ко­го дру­га; осталь­ное извест­но всем — как Оппи­а­ник гово­рил со Стай­е­ном о день­гах, как тот обе­щал их воз­вра­тить, как весь их раз­го­вор под­слу­ша­ли чест­ные мужи, нароч­но спря­тав­ши­е­ся там, как дело было рас­кры­то и ста­ло извест­но на фору­ме и как все день­ги были забра­ны и отня­ты у Стай­е­на⁶².

(XXIX) Народ уже дав­но рас­ку­сил и узнал это­го Стай­е­на; подо­зре­ние в любом гнус­ном поступ­ке с его сто­ро­ны каза­лось вполне веро­ят­ным. Что он оста­вил у себя день­ги, кото­рые обе­щал раздать от име­ни обви­ня­е­мо­го, — это­го люди, соби­рав­ши­е­ся на сход­ки, не пони­ма­ли, да им об этом и не сооб­щи­ли. Что в суде была речь о взят­ках, они пони­ма­ли; что под­суди­мый был осуж­ден без­вин­но, они слы­ша­ли; что Стай­ен подал обви­ни­тель­ный голос, они виде­ли; что он сде­лал это не без­воз­мезд­но, в этом они, хоро­шо его зная, были уве­ре­ны. Такое же подо­зре­ние было и насчет Буль­ба, Гут­ты и неко­то­рых дру­гих. (79) Поэто­му я при­знаю́ (теперь уже мож­но без­на­ка­зан­но это при­знать, тем более здесь), что так как не толь­ко образ жиз­ни Оппи­а­ни­ка, но даже его имя до это­го вре­ме­ни не были извест­ны наро­ду; так как каза­лось воз­му­ти­тель­ным, что неви­нов­ный чело­век был осуж­ден за день­ги; так как к тому же бес­чест­ность Стай­е­на и дур­ная сла­ва неко­то­рых дру­гих, подоб­ных ему судей уси­ли­ва­ли это подо­зре­ние и к тому же дело вел Луций Квинк­ций, чело­век, обле­чен­ный выс­шей вла­стью и умев­ший раз­жечь стра­сти тол­пы, — я при­знаю́, что этот суд навлек на себя силь­ней­шую нена­висть и был покрыт позо­ром. Пом­ню я, как в это ярко раз­го­рев­ше­е­ся пла­мя был вверг­нут Гай Юний, пред­седа­тель это­го суда, и как этот эди­ли­ций⁶³, в гла­зах людей уже почти достиг­ший пре­ту­ры, был уда­лен с фору­ма — более того, из среды граж­дан, — не после пре­ний сто­рон, а под кри­ки тол­пы⁶⁴.

(80) Я не жалею о том, что защи­щаю Авла Клу­ен­ция имен­но теперь, а не тогда. Дело его оста­ет­ся тем же, каким и было, да и не может изме­нить­ся; но те вре­ме­на, неспра­вед­ли­вые и нена­вист­ные, мино­ва­ли, так что зло, кото­рое было свя­за­но с усло­ви­я­ми вре­ме­ни, повредить нам уже нисколь­ко не может, а под­лин­ная суть само­го́ дела теперь уже гово­рит в нашу поль­зу. Поэто­му теперь я чув­ст­вую, как ко мне отно­сят­ся те, кто меня слу­ша­ет, — и не толь­ко те, в чьих руках пра­во­судие и власть, но так­же и те, кото­рые могут толь­ко выска­зать свое мне­ние. Если бы я стал гово­рить тогда, меня не ста­ли бы слу­шать — и не пото­му, что само дело было дру­гим; нет, оно оста­лось тем же; но вре­мя было дру­гое. Это станет вам ясно из сле­дую­ще­го. (XXX) Кто тогда посмел бы ска­зать, что осуж­ден­ный Оппи­а­ник был вино­вен? Кто теперь сме­ет это отри­цать? Кто тогда мог бы обви­нить Оппи­а­ни­ка в попыт­ке под­ку­пить суд? Кто ныне может это опро­вер­гать? Кому тогда поз­во­ли­ли бы дока­зы­вать, что Оппи­а­ник был при­вле­чен к суду, уже осуж­ден­ный дву­мя пред­ва­ри­тель­ны­ми при­го­во­ра­ми? Най­дет­ся ли ныне кто-нибудь, кто попы­та­ет­ся это опро­верг­нуть? (81) Итак, коль ско­ро угас­ла нена­висть, кото­рую тече­ние вре­ме­ни смяг­чи­ло, моя речь осуди­ла, ваше доб­ро­со­вест­ное и спра­вед­ли­вое отно­ше­ние к выяс­не­нию истин­ной сути дела отверг­ло, то что еще, ска­жи­те, оста­ет­ся в этом деле?

Уста­нов­ле­но, что суду пред­ла­га­ли день­ги. Спра­ши­ва­ет­ся, от кого исхо­ди­ло это пред­ло­же­ние: от обви­ни­те­ля или от под­суди­мо­го? Обви­ни­тель гово­рит: «Во-пер­вых, я обви­нял, рас­по­ла­гая таки­ми вес­ки­ми ули­ка­ми, что у меня не было надоб­но­сти пред­ла­гать день­ги; во-вто­рых, я при­вел в суд чело­ве­ка, кото­рый уже был осуж­ден, так что даже день­ги не мог­ли бы вырвать его у меня из рук; нако­нец, даже если бы его оправ­да­ли, мое соб­ст­вен­ное поло­же­ние в обще­стве и государ­стве нисколь­ко не постра­да­ло бы». А под­суди­мый? «Во-пер­вых, мно­же­ство и тяжесть предъ­яв­лен­ных мне обви­не­ний вну­ша­ли мне страх. Во-вто­рых, после осуж­де­ния Фаб­ри­ци­ев за соуча­стие в моем пре­ступ­ле­нии, я тоже стал чув­ст­во­вать себя осуж­ден­ным; нако­нец, я дошел до такой край­но­сти, что все мое поло­же­ние в обще­стве и государ­стве ста­ло зави­сеть от одно­го это­го при­го­во­ра».

(82) А теперь, коль ско­ро у Оппи­а­ни­ка было мно­го, и при­том важ­ных, побуж­де­ний для под­ку­па суда, а у Клу­ен­ция не было ника­ких, поищем источ­ник самой взят­ки. Клу­ен­ций вел свои при­хо­до-рас­ход­ные кни­ги очень тща­тель­но. Этот обы­чай, несо­мнен­но, ведет к тому, что ни при­быль, ни убы­ток в иму­ще­стве не могут остать­ся скры­ты­ми. Вот уже восемь лет, как про­тив­ная сто­ро­на изощ­ря­ет свою наход­чи­вость в этом деле, обсуж­дая, раз­би­рая и иссле­дуя все, отно­ся­ще­е­ся к нему, — из книг Клу­ен­ция и дру­гих людей, и все же вам не уда­ет­ся най­ти и следа денег Клу­ен­ция. А день­ги Аббия? Идти ли нам по их сле­ду, поль­зу­ясь сво­им чутьем, или же мы можем под вашим руко­вод­ст­вом добрать­ся до само­го лого­ва зве­ря? В одном месте захва­че­ны 640000 сестер­ци­ев, захва­че­ны у чело­ве­ка, склон­но­го к самым дерз­ким пре­ступ­ле­ни­ям, захва­че­ны у судьи. Чего вам еще? (83) Но, ска­же­те вы, не Оппи­а­ник, а Клу­ен­ций под­го­во­рил Стай­е­на под­ку­пить суд. Поче­му же, когда судьи при­сту­па­ли к голо­со­ва­нию, Клу­ен­ций и Кан­ну­ций не име­ли ниче­го про­тив его отсут­ст­вия? Поче­му, допус­кая голо­со­ва­ние, они не тре­бо­ва­ли при­сут­ст­вия судьи Стай­е­на, кото­ро­му они ранее дали день­ги? Ведь жало­вал­ся на это Оппи­а­ник, тре­бо­вал его при­сут­ст­вия Квинк­ций; поль­зу­ясь сво­ей вла­стью три­бу­на, имен­но он не поз­во­лил в отсут­ст­вие Стай­е­на при­сту­пить к сове­ща­нию. Но, ска­жут нам, Стай­ен подал обви­ни­тель­ный голос. Он сде­лал это, чтобы пока­зать и Буль­бу и дру­гим, что Оппи­а­ник его обма­нул. Итак, если у той сто­ро­ны есть осно­ва­ния для под­ку­па суда, на той сто­роне день­ги, на той сто­роне Стай­ен, нако­нец, на той сто­роне вся­че­ский обман и пре­ступ­ность, а на нашей — доб­ро­со­вест­ность, чест­но про­жи­тая жизнь, ни малей­ше­го следа денег, взя­точ­ни­че­ства, ника­ких осно­ва­ний для под­ку­па суда, то поз­воль­те теперь, когда исти­на рас­кры­та и вся­кие заблуж­де­ния рас­се­я­ны, пере­не­сти пят­но это­го позо­ра на того, за кото­рым чис­лят­ся и дру­гие пре­ступ­ле­ния и пусть нена­висть, нако­нец, оста­вит в покое того, кто, как види­те, нико­гда ни в чем не про­ви­нил­ся.

(XXXI, 84) Но, ска­же­те вы, Оппи­а­ник дал Стай­е­ну день­ги не для того, чтоб он под­ку­пил суд, а для того, чтоб он поми­рил его с Клу­ен­ци­ем. И это гово­ришь ты, Аттий, при тво­ей про­ни­ца­тель­но­сти, при тво­ей опыт­но­сти и зна­нии жиз­ни? Гово­рят, самый умный чело­век это тот, кото­рый сам зна­ет, что ему делать; бли­же всех к нему по уму тот, кто сле­ду­ет тон­ко­му сове­ту дру­го­го. При глу­по­сти — наобо­рот. Тот, кому ниче­го не может прий­ти в голо­ву, менее глуп, чем тот, кто одоб­ря­ет глу­пость, при­ду­ман­ную дру­гим. Ведь этот довод насчет при­ми­ре­ния Стай­ен либо сам при­ду­мал по горя­чим следам, когда его взя­ли за гор­ло, либо, как тогда гово­ри­ли, сочи­нил эту бас­ню о при­ми­ре­нии, сле­дуя сове­ту Пуб­лия Цете­га⁶⁵. (85) Ведь вы може­те вспом­нить рас­про­стра­нив­ши­е­ся тогда тол­ки о том, что Цетег, нена­видя Стай­е­на и не желая, чтобы государ­ство стра­да­ло от его нечест­ных выхо­док, дал ему ковар­ный совет, пони­мая, что чело­век, при­знав­ший­ся в том, что он, будучи судьей, тай­но и без вне­се­ния в кни­ги⁶⁶ взял день­ги у обви­ня­е­мо­го, не смо­жет вывер­нуть­ся. Если Цетег при этом посту­пил нечест­но, то он, мне кажет­ся, сде­лал это пото­му, что хотел устра­нить сво­его про­тив­ни­ка⁶⁷; но если поло­же­ние было тако­во, что Стай­ен не мог отри­цать, что он полу­чил день­ги, при­чем самым опас­ным и самым позор­ным для него было при­знать­ся, для какой цели он их полу­чил, то Цете­га нель­зя упре­кать за его совет. (86) Но одно дело — тогдаш­нее поло­же­ние Стай­е­на, дру­гое дело — нынеш­нее твое поло­же­ние, Аттий!

Для него, ввиду оче­вид­но­сти улик, любое объ­яс­не­ние было бы более бла­го­вид­ным, чем при­зна­ние того, что дей­ст­ви­тель­но про­изо­шло. Но как же ты теперь воз­вра­тил­ся к тому, что было осви­ста­но и отверг­ну­то? Вот чему я крайне удив­ля­юсь. В самом деле, раз­ве Клу­ен­ций мог тогда поми­рить­ся с Оппи­а­ни­ком? Или поми­рить­ся с мате­рью? Обви­ня­е­мый и обви­ни­тель зна­чи­лись в офи­ци­аль­ных спис­ках; Фаб­ри­ции были осуж­де­ны; с одной сто­ро­ны, Аббий, даже при дру­гом обви­ни­те­ле, осуж­де­ния избег­нуть не мог; с дру­гой сто­ро­ны, Клу­ен­ций не мог отка­зать­ся от обви­не­ния, не рискуя опо­зо­рить­ся как злост­ный обви­ни­тель⁶⁸. (XXXII, 87) Или Оппи­а­ник хотел скло­нить Клу­ен­ция к пре­ва­ри­ка­ции?^68a Но и она так­же отно­сит­ся к под­ку­пу суда. А зачем для это­го надо было при­бе­гать к судье в каче­стве посред­ни­ка? И вооб­ще, к чему было пору­чать все это дело Стай­е­ну, чело­ве­ку совер­шен­но чужо­му им обо­им и отъ­яв­лен­но­му него­дяю, меж­ду тем как мож­но было обра­тить­ся к како­му-нибудь порядоч­но­му чело­ве­ку из чис­ла их общих доб­рых дру­зей? Впро­чем, зачем я так дол­го тол­кую об этом, слов­но о каком-то неяс­ном вопро­се? Ведь сум­ма денег, дан­ная Стай­е­ну, весь­ма зна­чи­тель­ная и ясно ука­зы­ва­ет нам, для чего они пред­на­зна­ча­лись. Я утвер­ждаю, что для оправ­да­ния Оппи­а­ни­ка надо было под­ку­пить шест­на­дцать судей. Стай­е­ну было вру­че­но 640000 сестер­ци­ев. Если, как гово­ришь ты, эти день­ги были даны, чтобы достиг­нуть при­ми­ре­ния, то что озна­ча­ет эта при­да­ча в 40000 сестер­ци­ев?⁶⁹ Если же, как утвер­жда­ем мы, — чтобы дать каж­до­му из шест­на­дца­ти судей по 40000 сестер­ци­ев, то даже сам Архи­мед не мог бы луч­ше рас­счи­тать.

(88) Но, ска­же­те вы, был выне­сен целый ряд при­го­во­ров, уста­нав­ли­ваю­щих, что Клу­ен­ций под­ку­пил суд. Нет, напро­тив, доныне это дело ни разу в сво­ем под­лин­ном виде не было пред­став­ле­но в суд. Такой шум был под­нят вокруг это­го дела, так дол­го носи­лись с ним, что толь­ко сего­дня по нему была впер­вые выстав­ле­на защи­та, толь­ко сего­дня исти­на, воз­ла­гая надеж­ду на этих вот судей, впер­вые воз­вы­си­ла свой голос про­тив нена­ви­сти. А впро­чем, что это за ряд при­го­во­ров? Я обес­пе­чил себе воз­мож­ность отве­тить на все напад­ки и под­гото­вил­ся к выступ­ле­нию так, что могу дока­зать сле­дую­щее: из так назы­вае­мых при­го­во­ров, впо­след­ст­вии выне­сен­ных о суде преж­не­го соста­ва, часть похо­ди­ла ско­рее на обвал и бурю, чем на суд и раз­би­ра­тель­ство, часть ни в чем не ули­ча­ет Габи­та, часть даже была выне­се­на в его поль­зу, часть же тако­ва, что их нико­гда и не назы­ва­ли и не счи­та­ли судеб­ны­ми при­го­во­ра­ми. (89) Здесь я, боль­ше пото­му, что так при­ня­то, а вовсе не пото­му, что вы не дела­е­те это­го сами, буду вас про­сить слу­шать меня вни­ма­тель­но, когда я буду обсуж­дать каж­дый из этих при­го­во­ров в отдель­но­сти.

(XXXIII) Был осуж­ден Гай Юний, пред­седа­тель­ст­во­вав­ший в том преж­нем посто­ян­ном суде; при­бавь так­же, если угод­но: он был осуж­ден тогда, когда был пред­седа­те­лем суда. Народ­ный три­бун не дал ему отсроч­ки, пола­гав­шей­ся ему не толь­ко для завер­ше­ния дела, но и по зако­ну⁷⁰. В то самое вре­мя, когда не доз­во­ля­лось отвле­кать его от при­сут­ст­вия в суде для какой бы то ни было дру­гой государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, его само­го схва­ти­ли, чтобы суд вер­шить над ним! Какой же суд? Выра­же­ние ваших лиц, судьи, велит мне теперь сво­бод­но гово­рить о том, о чем я счи­тал нуж­ным умол­чать, и я охот­но сде­лаю это. (90) Что же это было: посто­ян­ный суд, или раз­би­ра­тель­ство дела, или выне­се­ние при­го­во­ра? Поло­жим, что так. Пусть же любой чело­век из той воз­буж­ден­ной тол­пы, чье тре­бо­ва­ние тогда было выпол­не­но, ска­жет сего­дня, в чем обви­нял­ся Юний. Кого ни спро­сишь, вся­кий отве­тит: в том, что дал себя под­ку­пить; в том, что засудил неви­нов­но­го. Тако­во все­об­щее мне­ние. Но, если бы это было так, он дол­жен был быть обви­нен на осно­ва­нии того же зако­на, на осно­ва­нии кото­ро­го ныне обви­ня­ет­ся Габит. Впро­чем, он сам судил на осно­ва­нии это­го зако­на. Квинк­цию сле­до­ва­ло подо­ждать несколь­ко дней⁷¹, но он не хотел ни высту­пить как обви­ни­тель, уже сде­лав­шись част­ным лицом, ни высту­пать, когда вол­не­ние уже уля­жет­ся. Итак, вы види­те, что обви­ни­тель воз­ла­гал надеж­ды не на суще­ство само­го́ дела, а на обсто­я­тель­ства и на свою власть как три­бу­на. (91) Он потре­бо­вал нало­же­ния пени. В силу како­го зако­на? Пото­му что Юний не при­ся­гал в том, что будет при­ме­нять дан­ный закон⁷², — но это нико­гда нико­му в вину не ста­ви­лось, — пото­му что в под­чи­щен­ном спис­ке чест­но­го и доб­ро­со­вест­но­го город­ско­го пре­то­ра Гая Верре­са, кото­рый тогда пока­зы­ва­ли наро­ду, не было имен судей, избран­ных при допол­ни­тель­ной жере­бьев­ке⁷³. Вот по каким при­чи­нам, судьи, — ничтож­ней­шим и несо­сто­я­тель­ным, на кото­рые вооб­ще ссы­лать­ся в суде не сле­до­ва­ло, Гай Юний был осуж­ден. Таким обра­зом, его погу­би­ло не его дело, а обсто­я­тель­ства. (XXXIV, 92) И этот при­го­вор, по ваше­му мне­нию, дол­жен быть небла­го­при­я­тен для Клу­ен­ция? По какой при­чине? Если Юний не про­из­вел допол­ни­тель­ной жере­бьев­ки в соот­вет­ст­вии с тре­бо­ва­ни­ем зако­на, если он когда-то не при­сяг­нул в том, что будет при­ме­нять какой-то закон, то неуже­ли его осуж­де­ние по это­му делу заклю­ча­ло в себе при­го­вор Клу­ен­цию? «Нет, — гово­рит обви­ни­тель, — но Юний пото­му был осуж­ден на осно­ва­нии этих зако­нов, что нару­шил дру­гой закон». Те, кто утвер­жда­ет это, возь­мут­ся, пожа­луй, защи­щать и самый тогдаш­ний суд! «К тому же и рим­ский народ, — гово­рит он, — тогда был озлоб­лен про­тив Гая Юния за то, что при его посред­стве, как тогда дума­ли, тот суд и был под­куп­лен». Ну, а теперь раз­ве суть само­го дела изме­ни­лась? Раз­ве сам состав дела, смысл судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства, харак­тер все­го дела в целом теперь не те же, каки­ми были рань­ше? Не думаю, чтобы из все­го того, что про­изо­шло дей­ст­ви­тель­но, что-либо мог­ло изме­нить­ся. (93) Поче­му же теперь мою защи­ти­тель­ную речь слу­ша­ют, соблюдая такое мол­ча­ние, а тогда Юния лиши­ли воз­мож­но­сти защи­щать­ся? Пото­му что тогда все судеб­ное раз­би­ра­тель­ство све­лось к про­яв­ле­нию одной толь­ко нена­ви­сти, заблуж­де­ний, подо­зре­ний и к обсуж­де­нию на еже­днев­ных сход­ках, созы­вав­ших­ся с целью мяте­жа и в уго­ду тол­пе. И на сход­ках и перед судей­ски­ми ска­мья­ми высту­пал как обви­ни­тель все один и тот же народ­ный три­бун; на суд он не толь­ко сам при­хо­дил пря­мо со сход­ки, но даже при­во­дил с собой ее участ­ни­ков. Авре­ли­е­вы сту­пе­ни⁷⁴, тогда новые, каза­лось, были постро­е­ны, чтобы слу­жить теат­раль­ны­ми ска­мья­ми для того суда; как толь­ко обви­ни­тель сго­нял на них воз­буж­ден­ную тол­пу, не было воз­мож­но­сти, не гово­рю уже — защи­щать обви­ня­е­мо­го, нет, даже встать для того, чтобы про­из­не­сти речь.

(94) Недав­но, в суде под пред­седа­тель­ст­вом мое­го кол­ле­ги, Гая Орхи­вия⁷⁵, судьи не при­ня­ли жало­бы на Фав­ста Сул­лу⁷⁶, обви­нен­но­го в при­сво­е­нии казен­ных денег, но не пото­му, что они счи­та­ли Сул­лу сто­я­щим выше зако­нов, и не пото­му, что не при­да­ва­ли зна­че­ния делам о казен­ных день­гах, а так как не виде­ли воз­мож­но­сти — раз в каче­стве обви­ни­те­ля высту­па­ет народ­ный три­бун — обес­пе­чить обе­им сто­ро­нам рав­ные пра­ва. Но могу ли я Сул­лу срав­ни­вать с Юни­ем или нынеш­не­го народ­но­го три­бу­на — с Квинк­ци­ем, или наше вре­мя с преж­ним? У Сул­лы огром­ные сред­ства, мно­же­ство роди­чей, род­ст­вен­ни­ков, дру­зей, кли­ен­тов; у Юния же вся эта опо­ра была мала, сла­ба и была при­об­ре­те­на и созда­на лишь его лич­ны­ми ста­ра­ни­я­ми. Народ­ный три­бун, о кото­ром я гово­рю, — чело­век скром­ный, доб­ро­со­вест­ный и не толь­ко не явля­ет­ся мятеж­ни­ком, но даже про­тив мятеж­ни­ков; а тот был злоб­ным, зло­ре­чи­вым, заис­ки­вал перед тол­пой и был сму­тья­ном. Наше вре­мя спо­кой­ное и мир­ное, в то вре­мя раз­ра­зи­лась буря нена­ви­сти. И несмот­ря на это, наши судьи реши­ли, что обсто­я­тель­ства не бла­го­при­ят­ны для слу­ша­ния дела Фав­ста, так как его про­тив­ник, в допол­не­ние к сво­им пра­вам обви­ни­те­ля, мог бы опе­реть­ся еще и на свою власть как народ­но­го три­бу­на.

(XXXV, 95) Это сооб­ра­же­ние, судьи, вы, по сво­ей муд­ро­сти и бла­го­рас­по­ло­жен­но­сти, долж­ны твер­до запом­нить и все­гда иметь в виду, не забы­вая, какое зло, какую опас­ность для каж­до­го из нас таит в себе власть народ­но­го три­бу­на, осо­бен­но если он станет раз­жи­гать нена­висть и с целью мяте­жа созы­вать народ­ные сход­ки. В луч­шие вре­ме­на, когда людей охра­ня­ло не заис­ки­ва­ние перед тол­пой, а их досто­ин­ство и бес­ко­ры­стие, все же, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, ни Пуб­лий Попи­лий⁷⁷, ни Квинт Метелл⁷⁸, про­слав­лен­ные и зна­ме­ни­тые мужи, не мог­ли усто­ять про­тив насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий три­бу­нов; тем более в наше вре­мя, при нынеш­них нра­вах и при нынеш­них долж­ност­ных лицах, мы едва ли можем быть невреди­мы, если ваша муд­рость и пра­во­судие не при­дут нам на помощь. (96) Поэто­му и не был тот суд похож на суд, не был, судьи! Ведь в нем ни поряд­ка ника­ко­го не было, ни обы­чай и заве­ты пред­ков не были соблюде­ны, ни защи­та не была осу­щест­вле­на. Это было наси­лие и, как я уже гово­рил не раз, так ска­зать, обвал и буря, — что угод­но, но толь­ко не при­го­вор, не раз­би­ра­тель­ство, не посто­ян­ный суд. Поэто­му, если кто-нибудь дума­ет, что то был дей­ст­ви­тель­ный при­го­вор, и счи­та­ет нуж­ным рас­смат­ри­вать это дело как решен­ное, то все же и этот чело­век дол­жен отде­лять насто­я­щее дело от того преж­не­го. На Юния, гово­рят, была нало­же­на пеня — за то ли, что он буд­то бы не при­сяг­нул, что будет соблюдать закон, за то ли, что не про­из­вел допол­ни­тель­ной жере­бьев­ки судей в соот­вет­ст­вии с тре­бо­ва­ни­ем зако­на; но дело Клу­ен­ция не может иметь ника­ко­го отно­ше­ния к тем зако­нам, на осно­ва­нии кото­рых на Юния была нало­же­на пеня.

(97) Но, ска­жешь ты, осуж­ден был и Бульб. При­бавь — за оскорб­ле­ние вели­че­ства⁷⁹ и ты пой­мешь, что насто­я­щее судеб­ное дело не свя­за­но с преж­ним. — «Но ему было предъ­яв­ле­но обви­не­ние и в полу­че­нии взят­ки». — При­знаю́ это, но было так­же уста­нов­ле­но на осно­ва­нии доне­се­ния Гая Кос­ко­ния⁸⁰ и пока­за­ний мно­гих свиде­те­лей, что он под­стре­кал к мяте­жу леги­он в Илли­ри­ке, а это пре­ступ­ле­ние было под­суд­но имен­но тому посто­ян­но­му суду и на него рас­про­стра­нял­ся закон об оскорб­ле­нии вели­че­ства. — «Но его погу­би­ло, глав­ным обра­зом, имен­но то обви­не­ние». — Это уже догад­ки; если доз­во­ле­но поль­зо­вать­ся ими, то мои пред­по­ло­же­ния, пожа­луй, гораздо бли­же к истине. Я лич­но думаю так: Бульб был изве­стен как него­дяй, под­лец, бес­чест­ный чело­век, запят­нан­ный мно­ги­ми гнус­ны­ми поступ­ка­ми, и поэто­му, когда он пред­стал перед судом, осудить его и было лег­ко. Ты же из все­го дела Буль­ба выхва­ты­ва­ешь то, что тебе выгод­но, и утвер­жда­ешь, что судьи руко­вод­ст­во­ва­лись имен­но этим.

(XXXVI, 98) Вслед­ст­вие это­го осуж­де­ние Буль­ба не долж­но вредить наше­му делу боль­ше, чем те два при­го­во­ра, упо­мя­ну­тые обви­ни­те­лем, — Пуб­лию Попи­лию и Тибе­рию Гут­те, кото­рые были при­вле­че­ны к ответ­ст­вен­но­сти за неза­кон­ное домо­га­тель­ство⁸¹ и обви­не­ны людь­ми, кото­рые сами были осуж­де­ны за домо­га­тель­ство. По мое­му мне­нию, эти послед­ние не пото­му были вос­ста­нов­ле­ны в сво­их пра­вах, что дока­за­ли винов­ность Попи­лия и Гут­ты в том, что они вынес­ли судеб­ное реше­ние, полу­чив взят­ку, но пото­му, что, ули­чив дру­гих людей в тех же про­ступ­ках, за кото­рые они постра­да­ли сами, они суме­ли убедить судей в том, что им по зако­ну пола­га­ет­ся награ­да⁸². Поэто­му, мне дума­ет­ся, никто не усо­мнит­ся в том, что осуж­де­ние их за домо­га­тель­ство не име­ет ни малей­ше­го отно­ше­ния к делу Клу­ен­ция и к ваше­му реше­нию.

(99) А осуж­де­ние Стай­е­на? Я не гово­рю теперь, судьи, того, что, пожа­луй, сле­до­ва­ло бы ска­зать, — что он был осуж­ден за оскорб­ле­ние вели­че­ства; не огла­шаю свиде­тель­ских пока­за­ний, дан­ных про­тив Стай­е­на весь­ма ува­жае­мы­ми людь­ми, быв­ши­ми лега­та­ми, пре­фек­та­ми и воен­ны­ми три­бу­на­ми Мамер­ка Эми­лия⁸³, про­слав­лен­но­го мужа. Эти­ми свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми досто­вер­но уста­нов­ле­но, что, в быт­ность Стай­е­на кве­сто­ром, глав­ным обра­зом его про­ис­ки и при­ве­ли к мяте­жу в вой­ске. Не огла­шаю даже свиде­тель­ских пока­за­ний, дан­ных насчет 600000 сестер­ци­ев, кото­рые Стай­ен, полу­чив их на дело Сафи­ния, задер­жал и при­сво­ил себе так же, как впо­след­ст­вии во вре­мя суда над Оппи­а­ни­ком. (100) Остав­ляю в сто­роне это и очень мно­гое дру­гое, выска­зан­ное про­тив Стай­е­на во вре­мя того суда. Утвер­ждаю одно: рим­ские всад­ни­ки Пуб­лий и Луций Коми­нии⁸⁴, весь­ма ува­жае­мые и крас­но­ре­чи­вые люди, обви­няв­шие Стай­е­на, вели с ним точ­но такой же спор, какой я теперь веду с Атти­ем. Коми­нии утвер­жда­ли то же, что теперь гово­рю я: Стай­ен полу­чил от Оппи­а­ни­ка день­ги на под­куп суда; Стай­ен же утвер­ждал, что полу­чил их для того, чтобы при­ми­рить Оппи­а­ни­ка с Клу­ен­ци­ем.

(101) Одни насмеш­ки вызы­ва­ло это выду­ман­ное им при­ми­ре­ние и наде­тая им на себя личи­на порядоч­но­го чело­ве­ка, как и слу­чай с позо­ло­чен­ны­ми ста­ту­я­ми, воз­двиг­ну­ты­ми им око­ло хра­ма Ютур­ны, с над­пи­ся­ми на цоко­лях, гла­сив­ши­ми о состо­яв­шем­ся бла­го­да­ря ему при­ми­ре­нии меж­ду царя­ми⁸⁵. Люди обсуж­да­ли все его обма­ны и под­во­хи, дока­зы­ва­ли, что вся его жизнь была осно­ва­на на таких ухищ­ре­ни­ях; опи­сы­ва­ли бед­ность его дома и алч­ность, про­яв­ля­е­мую им на фору­ме; изоб­ли­ча­ли это­го про­даж­но­го миротвор­ца и побор­ни­ка согла­сия. Поэто­му Стай­ен, при­во­див­ший в свое оправ­да­ние те же дока­за­тель­ства, какие теперь при­во­дит Аттий, тогда и был осуж­ден. (102) Коми­нии же, отста­и­вав­шие то же, что в тече­ние все­го слу­ша­ния дела отста­и­вал я, вышли победи­те­ля­ми. Итак, если суд, сво­им обви­ни­тель­ным при­го­во­ром Стай­е­ну, при­знал, что Оппи­а­ник хотел под­ку­пить суд, что Оппи­а­ник дал судье денег для под­ку­па судей; коль ско­ро уста­нов­ле­но, что вина пада­ет либо на Клу­ен­ция, либо на Оппи­а­ни­ка, при­чем не нахо­дит­ся и сле­дов денег Клу­ен­ция, буд­то бы дан­ных им судье, меж­ду тем как день­ги Оппи­а­ни­ка были, после выне­се­ния при­го­во­ра, отня­ты у судьи, то может ли быть сомне­ние, что тот обви­ни­тель­ный при­го­вор Стай­е­ну не толь­ко не вредит Клу­ен­цию, но чрез­вы­чай­но помо­га­ет наше­му делу и моей защи­те? (XXXVII, 103) Итак, из все­го ска­зан­но­го до сего вре­ме­ни я вижу, что суд над Юни­ем про­те­кал так, что его ско­рее сле­ду­ет назвать набе­гом мятеж­ни­ков, наси­ли­ем со сто­ро­ны тол­пы, напа­де­ни­ем народ­но­го три­бу­на, а не судом. И даже если кто-нибудь назо­вет его судом, все же он дол­жен при­знать, что свя­зы­вать дело Клу­ен­ция с пеней, нало­жен­ной на Юния, никак нель­зя. Ибо этот при­го­вор выне­сен про­тив Юния путем наси­лия, при­го­во­ры Буль­бу, Попи­лию и Гут­те не гово­рят про­тив Клу­ен­ция, а при­го­вор Стай­е­ну гово­рит даже в поль­зу Клу­ен­ция. Посмот­рим, не удаст­ся ли нам при­ве­сти еще один при­го­вор, кото­рый бы гово­рил в его поль­зу.

Так вот, не при­вле­кал­ся ли к суду голо­со­вав­ший за осуж­де­ние Оппи­а­ни­ка Гай Фиди­ку­ла­ний Фаль­ку­ла, кото­рый, будучи назна­чен допол­ни­тель­ной жере­бьев­кой⁸⁶, про­был судьей все­го лишь несколь­ко дней? Ведь имен­но это обсто­я­тель­ство и навлек­ло на него нена­висть во вре­мя того суда. Да, он при­вле­кал­ся к суду и при­том два­жды. Ведь Луций Квинк­ций, на еже­днев­ных мятеж­ных и бур­ных сход­ках, вызвал силь­ней­шую нена­висть к нему. При пер­вом суде на него была нало­же­на пеня на том же осно­ва­нии, что и на Юния, — за то, что он участ­во­вал в суде не в оче­редь сво­ей деку­рии и не в соот­вет­ст­вии с зако­ном. Он был при­вле­чен к суду в несколь­ко более спо­кой­ное вре­мя, чем Юний, но обви­нял­ся почти в том же про­ступ­ке и под­па­дал под дей­ст­вие того же зако­на. Так как во вре­мя суда не было ни мяте­жа, ни насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий и не соби­ра­лась тол­па, то он, при пер­вом же слу­ша­нии дела, без вся­ких затруд­не­ний был оправ­дан. Это­му оправ­да­нию я боль­шо­го зна­че­ния не при­даю; ведь даже если пред­по­ло­жить, что он не про­ви­нил­ся в том, за что поло­же­на пеня, то он тем не менее мог взять день­ги за выне­се­ние судеб­но­го реше­ния, — так же, как и Стай­ен, взяв­ший день­ги, ни разу не был судим, во вся­ком слу­чае, на осно­ва­нии это­го зако­на. Пре­ступ­ле­ния тако­го рода не были под­суд­ны это­му посто­ян­но­му суду. (104) Что же ста­ви­ли Фиди­ку­ла­нию в вину? Что он полу­чил от Клу­ен­ция 400000 сестер­ци­ев. К како­му сосло­вию он при­над­ле­жал? К сена­тор­ско­му. Будучи обви­нен на осно­ва­нии того зако­на, по кото­ро­му сена­то­ры при­вле­ка­ют­ся к ответ­ст­вен­но­сти за такие про­ступ­ки, а имен­но на осно­ва­нии зако­на о вымо­га­тель­стве, он был с поче­том оправ­дан. Ибо дело велось по заве­там наших пред­ков — без при­ме­не­ния наси­лия, без запу­ги­ва­ния, без угроз; все было выска­за­но, изло­же­но, дока­за­но. Судьи убеди­лись в том, что любой чело­век, не вхо­дя­щий в состав суда в тече­ние все­го пред­ше­ст­ву­ю­ще­го вре­ме­ни и руко­во­ди­мый толь­ко сво­ей сове­стью, мог выне­сти Оппи­а­ни­ку обви­ни­тель­ный при­го­вор; более того, даже если бы он как судья не знал ниче­го дру­го­го, кро­ме выне­сен­ных об Оппи­а­ни­ке пред­ва­ри­тель­ных при­го­во­ров, ему и это­го было бы вполне доста­точ­но.

(XXXVIII, 105) Даже и те пяте­ро судей, кото­рые, руко­вод­ст­ву­ясь слу­ха­ми, рас­про­стра­няв­ши­ми­ся людь­ми несве­ду­щи­ми, в свое вре­мя вынес­ли Оппи­а­ни­ку оправ­да­тель­ный при­го­вор⁸⁷, теперь уже неохот­но слу­ша­ли похва­лы сво­е­му мило­сер­дию. Если бы кто-нибудь спро­сил их, вхо­ди­ли ли они в состав суда над Гаем Фаб­ри­ци­ем, они отве­ти­ли бы утвер­ди­тель­но; на вопрос, был ли он обви­нен в чем-либо дру­гом, кро­ме при­об­ре­те­ния яда, как гово­ри­ли, для отрав­ле­ния Габи­та, они отве­ти­ли бы отри­ца­тель­но; если бы их затем спро­си­ли, какой при­го­вор они вынес­ли, они ска­за­ли бы, что при­зна­ли под­суди­мо­го винов­ным; в самом деле, ни один из них не сто­ял за оправ­да­ние его. Если бы им пред­ло­жи­ли такие же вопро­сы насчет Ска­манд­ра, они, несо­мнен­но, отве­ти­ли бы то же самое; хотя один оправ­да­тель­ный голос и был подан, но никто из них не при­знал­ся бы в том, что это был его голос. (106) Кому же в таком слу­чае было бы лег­че обос­но­вать свое реше­ние: тому ли, кто оста­вал­ся верен себе и сво­им преж­ним при­го­во­рам, или же тому, кому при­шлось бы при­знать, что он по отно­ше­нию к глав­но­му пре­ступ­ни­ку ока­зал­ся снис­хо­ди­те­лен, а к его помощ­ни­кам и сообщ­ни­кам бес­по­ща­ден? Но не мое дело рас­суж­дать о подан­ных ими голо­сах; не сомне­ва­юсь, что если у таких мужей неожи­дан­но воз­ник­ло какое-то подо­зре­ние, они, конеч­но, изме­ни­ли свои взгляды. Поэто­му мяг­ко­сер­де­чия тех судей, кото­рые голо­со­ва­ли за оправ­да­ние Оппи­а­ни­ка, я не пори­цаю; непо­ко­ле­би­мость тех из них, кто остал­ся верен сво­им преж­ним при­го­во­рам, дей­ст­вуя по сво­ей воле и не под­да­ва­ясь на про­ис­ки Стай­е­на, одоб­ряю; муд­рость тех, кто заявил, что вопрос не ясен, осо­бен­но хва­лю; не видя ника­кой воз­мож­но­сти оправ­дать чело­ве­ка, в чьей пре­ступ­но­сти они убеди­лись и кото­ро­го они сами уже два­жды осуди­ли, они пред­по­чли, ввиду наре­ка­ний на совет судей и воз­ник­ших подо­зре­ний в столь тяж­ком пре­ступ­ле­нии, осудить Оппи­а­ни­ка через неко­то­рое вре­мя, по выяс­не­нии всех обсто­я­тельств дела. (107) Но не толь­ко за этот посту­пок счи­тай­те их муд­ры­ми; нет, зная, какие они люди, сле­ду­ет одоб­рить так­же и все их дей­ст­вия, как совер­шен­ные спра­вед­ли­во и муд­ро. Мож­но ли назвать чело­ве­ка, кото­рый пре­вос­хо­дил бы Пуб­лия Окта­вия Баль­ба при­род­ным умом, зна­ни­ем пра­ва, тща­тель­но­стью и без­упреч­но­стью в вопро­сах чести, сове­сти и дол­га? Он за оправ­да­ние Оппи­а­ни­ка не голо­со­вал. Кто пре­взо­шел Квин­та Кон­сидия непо­ко­ле­би­мо­стью? Кто более иску­шен в судеб­ном деле и в под­дер­жа­нии того досто­ин­ства, кото­рое долж­но быть при­су­ще уго­лов­ным судам? Кто более изве­стен сво­им муже­ст­вом, умом, авто­ри­те­том? Он так­же не голо­со­вал за оправ­да­ние Оппи­а­ни­ка. Мно­го вре­ме­ни заня­ло бы, если бы я стал гово­рить о досто­ин­стве и обра­зе жиз­ни каж­до­го из судей. Все это хоро­шо извест­но и не нуж­да­ет­ся в пыш­ных сло­вах. Каким чело­ве­ком был Марк Ювен­ций Педон, из судей ста­ро­го зака­ла! А Луций Кав­лий Мерг, Марк Басил, Гай Кав­дин! Все они сла­ви­лись в уго­лов­ных судах еще тогда, когда сла­ви­лось и наше государ­ство. К ним сле­ду­ет при­чис­лить Луция Кас­сия и Гнея Гея, людей такой же непод­куп­но­сти и про­ни­ца­тель­но­сти. Ни один из них не голо­со­вал за оправ­да­ние Оппи­а­ни­ка. Да и Пуб­лий Сату­рий, по летам самый млад­ший из всех судей, но умом, доб­ро­со­вест­но­стью и созна­ни­ем дол­га рав­ный тем, о кото­рых я уже гово­рил, голо­со­вал так же. (108) Хоро­ша неви­нов­ность Оппи­а­ни­ка! Тех, кто голо­со­вал за его оправ­да­ние, счи­та­ют лице­при­ят­ны­ми; тех, кото­рые сочли нуж­ным отло­жить слу­ша­ние дела, — осто­рож­ны­ми; тех, кото­рые вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор, — непо­ко­ле­би­мы­ми.

(XXXIX) В ту пору Квинк­ций дер­жал себя так, что изло­жить все это ни на народ­ной сход­ке, ни в суде воз­мож­но­сти не было: он и сам нико­му не поз­во­лял гово­рить и, под­стре­кая тол­пу, нико­му и сло­ва не давал ска­зать. Но, погу­бив Юния, он все это дело оста­вил; через несколь­ко дней сам он стал част­ным лицом, да и стра­сти тол­пы, как он видел, улег­лись. Одна­ко если бы он в тече­ние тех же дней, когда обви­нял Юния, захо­тел обви­нить и Фиди­ку­ла­ния, послед­не­му не дали бы воз­мож­но­сти отве­чать. Прав­да, Квинк­ций вна­ча­ле угро­жал всем тем судьям, кото­рые осуди­ли Оппи­а­ни­ка. (109) Его занос­чи­вость вы зна­ли, зна­ли его нетер­пи­мость как три­бу­на. Какой нена­ви­стью дышал он, бес­смерт­ные боги! Какая над­мен­ность, какое само­мне­ние, какое необы­чай­ное и нестер­пи­мое высо­ко­ме­рие! Он был осо­бен­но раз­дра­жен имен­но пото­му — с это­го все и нача­лось, — что дело оправ­да­ния Оппи­а­ни­ка не пре­до­ста­ви­ли ему и его защи­те. Как буд­то то обсто­я­тель­ство, что Оппи­а­ни­ку при­шлось при­бег­нуть к помо­щи тако­го защит­ни­ка, не было доста­точ­ным при­зна­ком того, что он поки­нут все­ми. Ведь в Риме было очень мно­го защит­ни­ков, людей весь­ма крас­но­ре­чи­вых и ува­жае­мых; уж, навер­ное, кто-нибудь из них согла­сил­ся бы защи­щать рим­ско­го всад­ни­ка, небезыз­вест­но­го в сво­ем муни­ци­пии, если бы толь­ко защи­ту тако­го дела он мог при­знать сов­ме­сти­мой со сво­ей честью. (XL, 110) Да раз­ве Квинк­ций вел когда-нибудь хотя бы одно дело, дожив до пяти­де­ся­ти лет? Кто видел его когда-либо, уже не гово­рю — в роли защит­ни­ка, но хотя бы в роли пред­ста­те­ля или заступ­ни­ка? Так как ему уда­лось захва­тить уже дав­но никем не зани­мав­ши­е­ся рост­ры и место, с кото­ро­го, после при­бы­тия Луция Сул­лы в Рим, пере­стал разда­вать­ся голос три­бу­на⁸⁸, и так как он вер­нул тол­пе, уже отвык­шей от схо­док, неко­то­рое подо­бие преж­не­го обы­чая, то он нена­дол­го при­об­рел извест­ное рас­по­ло­же­ние неко­то­рых людей. Но зато как потом воз­не­на­виде­ли его те же самые люди, с чьей помо­щью он достиг более высо­ко­го поло­же­ния! И поде­лом! (111) В самом деле, поста­рай­тесь вспом­нить, не гово­рю уже — его харак­тер и высо­ко­ме­рие, нет, его лицо, одеж­ду, одну его, памят­ную нам, пур­пур­ную тогу, дохо­див­шую ему до пят!⁸⁹ Слов­но не будучи в состо­я­нии мирить­ся со сво­им пора­же­ни­ем в суде, он пере­нес дело с судей­ских ска­мей на рост­ры. И мы еще неред­ко жалу­ем­ся, что новые люди⁹⁰ не полу­ча­ют в нашем государ­стве доста­точ­ных наград за свои труды! Я утвер­ждаю, что бо́льших наград не было нико­гда и нигде; если чело­век незнат­но­го про­ис­хож­де­ния ведет такой образ жиз­ни, что он, ввиду сво­их досто­инств, как все видят, заслу­жи­ва­ет высо­ко­го поло­же­ния, зани­мае­мо­го зна­тью, то он дости­га­ет того, что ему при­но­сят его усер­дие и бес­ко­ры­стие. (112) Но если он опи­ра­ет­ся на одну лишь незнат­ность сво­его про­ис­хож­де­ния, то он часто пре­успе­ва­ет даже боль­ше, чем пре­успел бы, обла­дая таки­ми же поро­ка­ми, но при­над­ле­жа к выс­шей зна­ти. Напри­мер, будь Квинк­ций (о дру­гих не ста­ну гово­рить) знат­ным чело­ве­ком, кто смог бы мирить­ся с его памят­ной нам над­мен­но­стью и нетер­пи­мо­стью? Но ввиду его про­ис­хож­де­ния его тер­пе­ли, нахо­дя нуж­ным зачи­ты­вать ему в при­ход все то, что в нем было хоро­ше­го от при­ро­ды, а его над­мен­ность и занос­чи­вость счи­тая, ввиду его низ­ко­го про­ис­хож­де­ния, ско­рее смеш­ным, чем страш­ным.

(XLI) Но вер­нем­ся к оправ­да­нию Фиди­ку­ла­ния. Ты гово­ришь о выне­сен­ных при­го­во­рах. Я спра­ши­ваю тебя, какой при­го­вор, по тво­е­му мне­нию, тогда был выне­сен. Несо­мнен­но, при­го­вор, что Фиди­ку­ла­ний подал свой голос без­воз­мезд­но. (113) Но он, ска­жешь ты, подал обви­ни­тель­ный голос; но он не все вре­мя при­сут­ст­во­вал при слу­ша­нии дела; но он на всех сход­ках не раз под­вер­гал­ся рез­ким напад­кам народ­но­го три­бу­на Луция Квинк­ция. Сле­до­ва­тель­но, все эти напад­ки Квинк­ция были при­страст­ны, необос­но­ван­ны, рас­счи­та­ны на бур­ные стра­сти, на заис­ки­ва­ние перед наро­дом, побуж­да­ли к мяте­жу. «Пусть будет так, — ска­жут мне, — Фаль­ку­ла мог быть неви­но­вен». Зна­чит, кто-то подал про­тив Оппи­а­ни­ка обви­ни­тель­ный голос, не будучи под­куп­лен⁹¹. Выхо­дит, что Юний не под­би­рал, путем допол­ни­тель­ной жере­бьев­ки, таких людей, кото­рые бы за взят­ку вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор. Зна­чит, мож­но было не участ­во­вать в суде с само­го нача­ла и все же выне­сти Оппи­а­ни­ку обви­ни­тель­ный при­го­вор без­воз­мезд­но. Но если не вино­вен Фаль­ку­ла, то кто же, ска­жи на милость, вино­вен? Если он подал обви­ни­тель­ный голос без­воз­мезд­но, то кто же брал день­ги? Я утвер­ждаю, что в чис­ле обви­не­ний, предъ­яв­лен­ных дру­гим чле­нам суда, не было ни одно­го, кото­рое бы не было предъ­яв­ле­но Фиди­ку­ла­нию; что в деле Фиди­ку­ла­ния не было ниче­го тако­го, чего не было бы так­же и в делах дру­гих людей. (114) Ты, чье обви­не­ние, види­мо, осно­ва­но на решен­ных делах, дол­жен либо пори­цать этот при­го­вор, либо, согла­ша­ясь, что он спра­вед­лив, при­знать, что Оппи­а­ник был осуж­ден без­воз­мезд­но.

Впро­чем, доста­точ­но вес­ким дока­за­тель­ст­вом долж­но быть то, что после оправ­да­ния Фаль­ку­лы ни один из столь мно­го­чис­лен­ных судей при­вле­чен к ответ­ст­вен­но­сти не был. В самом деле, зачем вы при­во­ди­те мне слу­чаи осуж­де­ния за домо­га­тель­ство на осно­ва­нии дру­го­го зако­на при нали­чии опре­де­лен­ных обви­не­ний, при мно­же­стве свиде­те­лей, когда те судьи долж­ны были быть обви­не­ны ско­рее во взя­точ­ни­че­стве, чем в домо­га­тель­стве? Ибо если подо­зре­ние во взя­точ­ни­че­стве повреди­ло им в судах за домо­га­тель­ство, когда они при­вле­ка­лись к ответ­ст­вен­но­сти на осно­ва­нии дру­го­го зако­на, то оно, — если бы они пред­ста­ли перед судом на осно­ва­нии зако­на, пред­у­смат­ри­ваю­ще­го имен­но этот про­сту­пок, — несо­мнен­но, повреди­ло бы им гораздо боль­ше. (115) Затем, если это обви­не­ние было таким тяж­ким, что мог­ло погу­бить любо­го из судей Оппи­а­ни­ка, неза­ви­си­мо от зако­на, на осно­ва­нии кото­ро­го он был бы пре­дан суду, то поче­му же при таком мно­же­стве обви­ни­те­лей, при столь зна­чи­тель­ных награ­дах не были при­вле­че­ны к ответ­ст­вен­но­сти так­же и дру­гие судьи?

Здесь при­во­дят то, что никак нель­зя назвать судеб­ным при­го­во­ром: на осно­ва­нии это­го обви­не­ния была опре­де­ле­на сум­ма денег, под­ле­жав­шая воз­ме­ще­нию⁹² Пуб­ли­ем Сеп­ти­ми­ем Сце­во­лой. Каким обра­зом обыч­но ведут­ся такие дела, мне нет надоб­но­сти дока­зы­вать подроб­но, так как я гово­рю перед людь­ми весь­ма опыт­ны­ми. Ведь той тща­тель­но­сти, какую судьи про­яв­ля­ют, пока при­го­вор еще не ясен, они не про­яв­ля­ют, когда обви­ня­е­мый уже осуж­ден. (116) При опре­де­ле­нии сум­мы, под­ле­жа­щей воз­ме­ще­нию, судьи, пожа­луй, либо счи­тая чело­ве­ка, кото­ро­го они уже одна­жды осуди­ли, сво­им вра­гом, не допус­ка­ют вчи­не­ния ему ново­го иска, гро­зя­ще­го его граж­дан­ским пра­вам, либо, нахо­дя, что они уже выпол­ни­ли свою обя­зан­ность, раз они вынес­ли под­суди­мо­му при­го­вор, судят об осталь­ном более небреж­но. Так, по обви­не­нию в оскорб­ле­нии вели­че­ства были оправ­да­ны очень мно­гие люди, кото­рым, когда они были ранее осуж­де­ны за вымо­га­тель­ство, сум­ма, под­ле­жа­щая воз­ме­ще­нию ими, была опре­де­ле­на к вне­се­нию после суда за оскорб­ле­ние вели­че­ства. И мы изо дня в день видим, как после осуж­де­ния за вымо­га­тель­ство те же судьи оправ­ды­ва­ют людей, к кото­рым, как уста­нов­ле­но при опре­де­ле­нии под­ле­жа­щих воз­ме­ще­нию сумм, эти день­ги посту­пи­ли. Это не сле­ду­ет счи­тать отме­ной при­го­во­ра, но этим уста­нав­ли­ва­ет­ся, что опре­де­ле­ние сум­мы, под­ле­жа­щей воз­ме­ще­нию, не есть судеб­ный при­го­вор. Сце­во­ла был осуж­ден по дру­гим обви­не­ни­ям, при мно­же­стве свиде­те­лей из Апу­лии. Его про­тив­ни­ки уси­лен­но доби­ва­лись того, чтобы реше­ние суда о воз­ме­ще­нии ущер­ба было при­зна­но пора­жаю­щим его граж­дан­ские пра­ва. Если бы это реше­ние име­ло силу судеб­но­го при­го­во­ра, то те же самые или дру­гие недру­ги Сце­во­лы при­влек­ли бы его к суду на осно­ва­нии имен­но дан­но­го зако­на.

(XLII, 117) Далее сле­ду­ет то, что наши про­тив­ни­ки назы­ва­ют уже выне­сен­ным судеб­ным при­го­во­ром; меж­ду тем наши пред­ки нико­гда не назы­ва­ли офи­ци­аль­но­го цен­зор­ско­го заме­ча­ния судеб­ным при­го­во­ром и не рас­смат­ри­ва­ли его как выне­сен­ный при­го­вор⁹³. Преж­де чем я нач­ну гово­рить об этом, я дол­жен ска­зать несколь­ко слов о сво­ей обя­зан­но­сти; вы увиди­те, что я не упу­стил из виду ни опас­но­сти, угро­жаю­щей Клу­ен­цию, ни так­же и сво­их обя­зан­но­стей по отно­ше­нию к дру­зьям. Ибо с обо­и­ми доб­лест­ны­ми мужа­ми, кото­рые недав­но были цен­зо­ра­ми⁹⁴, я свя­зан друж­бой; но с одним из них, как боль­шин­ство из вас зна­ет, я осо­бен­но бли­зок; наша тес­ная связь осно­ва­на на вза­им­ных услу­гах. (118) Поэто­му я хотел бы, чтобы все то, что я буду вынуж­ден ска­зать в сво­ей речи по пово­ду сде­лан­ных ими запи­сей, было отне­се­но не к их поступ­ку, а к цен­зу­ре как тако­вой. Что каса­ет­ся мое­го близ­ко­го дру­га Лен­ту­ла, чье имя я про­из­но­шу с ува­же­ни­ем, подо­баю­щим его выдаю­щим­ся доб­ле­стям и выс­шим поче­стям, ока­зан­ным ему рим­ским наро­дом, то у это­го чело­ве­ка, кото­рый при­вык не толь­ко чест­но и доб­ро­со­вест­но, но и муже­ст­вен­но и откры­то защи­щать сво­их дру­зей, нахо­дя­щих­ся в опас­ном поло­же­нии, я без труда испро­шу доз­во­ле­ние, судьи, под­ра­жать ему в этих каче­ствах в такой мере, в какой я дол­жен сде­лать это, чтобы не под­верг­нуть Клу­ен­ция опас­но­сти. Одна­ко, как и подо­ба­ет, все будет ска­за­но мной осто­рож­но и осмот­ри­тель­но — так, чтобы, с одной сто­ро­ны, был соблюден мой долг, как защит­ни­ка, с дру­гой сто­ро­ны, ничье досто­ин­ство не было заде­то и ничья друж­ба не была оскорб­ле­на.

(119) Я знаю, судьи, что цен­зо­ры выра­зи­ли пори­ца­ние неко­то­рым судьям из Юни­е­ва сове­та, отме­тив в сво­их запи­сях имен­но то судеб­ное дело, о кото­ром идет речь. Здесь я преж­де все­го выска­жу сле­дую­щее общее поло­же­ние: в нашем государ­стве цен­зор­ским заме­ча­ни­ям нико­гда не при­да­ва­ли силы про­из­не­сен­но­го судеб­но­го при­го­во­ра. Не ста­ну терять вре­ме­ни, гово­ря о хоро­шо извест­ных вещах; при­ве­ду один при­мер: Гай Гета, исклю­чен­ный из сена­та цен­зо­ра­ми Луци­ем Метел­лом и Гне­ем Доми­ци­ем, впо­след­ст­вии сам был избран в цен­зо­ры; чело­век, за свой образ жиз­ни заслу­жив­ший пори­ца­ние цен­зо­ров, в даль­ней­шем сам стал блю­сти­те­лем нра­вов как рим­ско­го наро­да, так и тех, кто вынес пори­ца­ние ему само­му. Так что, если бы цен­зор­ско­му пори­ца­нию при­да­ва­ли зна­че­ние судеб­но­го при­го­во­ра, то люди, полу­чив­шие заме­ча­ние, были бы точ­но так же лише­ны досту­па к почет­ным долж­но­стям и воз­мож­но­сти воз­вра­тить­ся в курию, как дру­гие, осуж­ден­ные по како­му-либо позор­но­му делу, навсе­гда лиша­ют­ся вся­ко­го поче­та и досто­ин­ства. (120) Но если теперь воль­ноот­пу­щен­ник Гнея Лен­ту­ла или Луция Гел­лия выне­сет кому-нибудь обви­ни­тель­ный при­го­вор за воров­ство, то этот чело­век, утра­тив все свои пре­иму­ще­ства, нико­гда не вернет себе и малей­шей доли сво­его почет­но­го поло­же­ния; напро­тив, те, кому сами Луций Гел­лий и Гней Лен­тул, двое цен­зо­ров, про­слав­лен­ные мужи и муд­рей­шие люди, вынес­ли пори­ца­ние за воров­ство и взя­точ­ни­че­ство, не толь­ко воз­вра­ти­лись в сенат, но даже были оправ­да­ны по суду, когда их обви­ни­ли в этих самых про­ступ­ках. (XLIII) По воле наших пред­ков, не толь­ко в делах, касаю­щих­ся доб­ро­го име­ни чело­ве­ка, но даже и в самой пустой тяж­бе об иму­ще­стве никто не может быть судьей, не будучи назна­чен с согла­сия обе­их сто­рон. Вот поче­му поро­ча­щее пори­ца­ние не упо­ми­на­ет­ся ни в одном законе, где пере­чис­ля­ют­ся при­чи­ны, пре­пят­ст­ву­ю­щие заня­тию государ­ст­вен­ных долж­но­стей, избра­нию в судьи, или судеб­но­му пре­сле­до­ва­нию дру­го­го чело­ве­ка. Пред­ки наши хоте­ли, чтобы власть цен­зо­ров вну­ша­ла страх, но не кара­ла чело­ве­ка на всю его жизнь. (121) И я мог бы при­ве­сти в каче­стве при­ме­ров — как вы уже и сами види­те — мно­го слу­ча­ев отме­ны цен­зор­ских заме­ча­ний не толь­ко голо­со­ва­ни­ем рим­ско­го наро­да, но и судеб­ны­ми при­го­во­ра­ми тех людей, кото­рые, при­не­ся при­ся­гу, долж­ны были при­ни­мать свои реше­ния с боль­шой осто­рож­но­стью и вни­ма­тель­но­стью. Преж­де все­го, судьи, сена­то­ры и рим­ские всад­ни­ки, выно­ся при­го­вор мно­гим под­суди­мым, полу­чив­шим заме­ча­ние от цен­зо­ров за про­ти­во­за­кон­ное полу­че­ние денег, пови­но­ва­лись более сво­ей сове­сти, чем мне­нию цен­зо­ров. Далее, город­ские пре­то­ры, кото­рые, при­не­ся при­ся­гу, долж­ны были вклю­чать любо­го чест­но­го граж­да­ни­на в спис­ки ото­бран­ных судей⁹⁵, нико­гда не счи­та­ли позо­ря­щее заме­ча­ние цен­зо­ра пре­пят­ст­ви­ем к это­му. (122) Нако­нец, сами цен­зо­ры часто не сле­до­ва­ли при­го­во­рам (если вам угод­но назы­вать это при­го­во­ра­ми) сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков. Да и сами цен­зо­ры меж­ду собой при­да­ют настоль­ко мало зна­че­ния этим при­го­во­рам, что один из них ино­гда не толь­ко пори­ца­ет, но даже отме­ня­ет при­го­вор дру­го­го; один хочет исклю­чить граж­да­ни­на из сена­та, дру­гой остав­ля­ет его там и при­зна­ет его достой­ным при­над­ле­жать к выс­ше­му сосло­вию; один хочет отне­сти его к эрар­ным три­бу­нам или пере­ве­сти в дру­гую три­бу, дру­гой запре­ща­ет это. Как же вам при­хо­дит в голо­ву назы­вать при­го­во­ром суж­де­ние, кото­рое, как вы види­те, рим­ским наро­дом может быть отме­не­но, при­сяж­ны­ми судья­ми отверг­ну­то, долж­ност­ны­ми лица­ми остав­ле­но без вни­ма­ния, пре­ем­ни­ка­ми по долж­но­сти изме­не­но, а меж­ду кол­ле­га­ми может стать пово­дом к раз­но­гла­си­ям?

(XLIV, 123) Коль ско­ро это так, посмот­рим, какое же суж­де­ние, как гово­рят, цен­зо­ры вынес­ли насчет под­ку­па того суда, о кото­ром идет речь. Преж­де все­го решим вопрос, долж­ны ли мы пото­му при­знать, что под­куп был совер­шен, что факт этот под­твер­ди­ли цен­зо­ры, или же цен­зо­ры так реши­ли пото­му, что дей­ст­ви­тель­но был совер­шен под­куп. Если — пото­му, что факт под­ку­па под­твер­ди­ли цен­зо­ры, то поду­май­те, что́ вам делать, дабы не дать цен­зо­рам на буду­щее вре­мя цар­ской вла­сти над каж­дым из нас, дабы цен­зор­ское пори­ца­ние не мог­ло при­но­сить граж­да­нам столь же вели­кие бед­ст­вия, как жесто­чай­шая про­скрип­ция, дабы мы впредь не стра­ши­лись цен­зор­ско­го сти­ля, ост­рие кото­ро­го наши пред­ки при­ту­пи­ли мно­ги­ми сред­ства­ми, так же, как мы стра­шим­ся памят­но­го нам дик­та­тор­ско­го меча⁹⁶. (124) Но если цен­зор­ское осуж­де­ние долж­но иметь вес пото­му, что его содер­жа­ние соот­вет­ст­ву­ет истине, рас­смот­рим, дей­ст­ви­тель­но ли оно соот­вет­ст­ву­ет ей или же оно лож­но. Оста­вим в сто­роне заме­ча­ния цен­зо­ров, устра­ним из дела все, что к делу не отно­сит­ся. Объ­яс­ни нам, какие день­ги дал Клу­ен­ций, откуда он их взял, как он их дал; ука­жи нам вооб­ще хотя бы малей­ший след денег, исхо­див­ших от Клу­ен­ция. Далее, убеди нас в том, что Оппи­а­ник был чест­ным мужем и непод­куп­ным чело­ве­ком, что его нико­гда не счи­та­ли иным и что о нем не выно­си­ли пред­ва­ри­тель­ных при­го­во­ров. Тогда и обра­щай­ся к авто­ри­те­ту цен­зо­ров, тогда и утвер­ждай, что их при­го­вор име­ет отно­ше­ние к наше­му делу. (125) Но пока не будет опро­верг­ну­то, что Оппи­а­ник — чело­век, кото­рый, как было уста­нов­ле­но, соб­ст­вен­но­руч­но под­де­лал офи­ци­аль­ные спис­ки сво­его муни­ци­пия; пере­де­лал чужое заве­ща­ние; с помо­щью под­став­но­го лица велел скре­пить печа­тя­ми под­лож­ное заве­ща­ние, а того чело­ве­ка от чье­го име­ни оно было состав­ле­но, велел убить; сво­его шури­на, быв­ше­го в раб­стве и в око­вах, умерт­вил; сво­их зем­ля­ков внес в про­скрип­ци­он­ные спис­ки и каз­нил; на вдо­ве уби­то­го им чело­ве­ка женил­ся; день­га­ми скло­нил жен­щи­ну к вытрав­ле­нию пло­да; умерт­вил и свою тещу, и сво­их жен, и жену сво­его бра­та вме­сте с ожи­дае­мым ребен­ком, а так­же само­го бра­та и, нако­нец, сво­их соб­ст­вен­ных детей; был захва­чен с полич­ным при попыт­ке отра­вить сво­его пасын­ка; будучи при­вле­чен к суду, после осуж­де­ния сво­их помощ­ни­ков и сообщ­ни­ков, дал день­ги судье для под­ку­па дру­гих судей, — пока, повто­ряю, все эти фак­ты, касаю­щи­е­ся Оппи­а­ни­ка, не будут опро­верг­ну­ты и пока в то же вре­мя не будет при­веде­но дока­за­тельств, что день­ги были даны Клу­ен­ци­ем, какую помощь это цен­зор­ское реше­ние или мне­ние может ока­зать тебе и как может оно погу­бить это­го ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка?

(XLV, 126) Каки­ми же сооб­ра­же­ни­я­ми руко­вод­ст­во­ва­лись цен­зо­ры? Даже сами они — при­ве­ду наи­бо­лее убеди­тель­ные сооб­ра­же­ния — не назо­вут ниче­го дру­го­го, кро­ме слу­хов и мол­вы. Они не ска­жут, что полу­чи­ли сведе­ния от свиде­те­лей, из запи­сей, на осно­ва­нии каких-либо важ­ных дока­за­тельств, что они вооб­ще что-либо уста­но­ви­ли, изу­чив это дело. Даже если бы они и сде­ла­ли это, их реше­ние все же не было бы настоль­ко неоспо­ри­мым, чтобы его нель­зя было опро­верг­нуть. Не буду при­во­дить вам бес­чис­лен­ных при­ме­ров, име­ю­щих­ся в моем рас­по­ря­же­нии; ни на судеб­ные слу­чаи из про­шло­го, ни на како­го-либо могу­ще­ст­вен­но­го и вли­я­тель­но­го чело­ве­ка ссы­лать­ся не ста­ну. Недав­но, защи­щая одно­го малень­ко­го чело­ве­ка, эдиль­ско­го пис­ца⁹⁷ Деци­ма Мат­ри­ния, перед пре­то­ра­ми Мар­ком Юни­ем и Квин­том Пуб­ли­ци­ем и куруль­ны­ми эди­ла­ми Мар­ком Пле­то­ри­ем и Гаем Фла­ми­ни­ем, я убедил их при­не­сти при­ся­гу, зачис­лить в пис­цы это­го чело­ве­ка, хотя те же самые цен­зо­ры оста­ви­ли его эрар­ным три­бу­ном⁹³. Коль ско­ро за ним не было заме­че­но ника­кой про­вин­но­сти, было сочте­но, что сле­ду­ет руко­вод­ст­во­вать­ся тем, чего этот чело­век заслу­жи­вал, а не тем, что о нем было поста­нов­ле­но.

(127) Обра­тим­ся теперь к заме­ча­нию цен­зо­ров насчет под­ку­па суда: неуже­ли кто-нибудь может при­знать, что они доста­точ­но рас­сле­до­ва­ли дело и тща­тель­но взве­си­ли свое реше­ние? Пори­ца­ние их, вижу я, каса­ет­ся Мания Акви­лия и Тибе­рия Гут­ты⁹⁸. Что это зна­чит? Они при­знаю́т, что толь­ко два чело­ве­ка были под­куп­ле­ны, а про­чие, оче­вид­но, вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор без­воз­мезд­но. Сле­до­ва­тель­но, Оппи­а­ник вовсе не пал жерт­вой непра­во­го суда, не был погуб­лен денеж­ной взят­кой, и не все те люди, кото­рые вынес­ли ему обви­ни­тель­ный при­го­вор, винов­ны, и не на всех пада­ет подо­зре­ние, как это, по слу­хам, утвер­жда­ли на этих Квинк­ци­е­вых сбо­ри­щах. Все­го два чело­ве­ка, вижу я, по мне­нию цен­зо­ров, при­част­ны к это­му гнус­но­му делу. Или пусть наши про­тив­ни­ки, по край­ней мере, при­зна­ют, что если про­тив этих двух чело­век ули­ки были, то это не зна­чит, что они име­ют­ся и про­тив осталь­ных.

(XLVI, 128) Ибо никак нель­зя одоб­рить, чтобы к цен­зор­ским заме­ча­ни­ям и суж­де­ни­ям при­ме­ня­лись пра­ви­ла, при­ня­тые в вой­сках. Ведь наши пред­ки уста­но­ви­ли пра­ви­ло, что за тяж­кое воин­ское пре­ступ­ле­ние, совер­шен­ное мно­же­ст­вом людей сооб­ща, долж­на поне­сти нака­за­ние изби­рае­мая по жре­бию часть винов­ных⁹⁹, так что страх охва­ты­ва­ет всех, но кара пости­га­ет немно­гих. При­лич­но ли, чтобы цен­зо­ры посту­па­ли так же при воз­веде­нии в выс­шее досто­ин­ство, при суж­де­нии о граж­да­нах, при пори­ца­нии за поро­ки? Сол­дат, не усто­яв­ший в бою, испу­гав­ший­ся натис­ка и мощи вра­гов, впо­след­ст­вии может стать и более надеж­ным сол­да­том, и чест­ным чело­ве­ком, и полез­ным граж­да­ни­ном. Поэто­му, кто во вре­мя вой­ны, из стра­ха перед вра­гом, совер­шил пре­ступ­ле­ние, тому наши пред­ки и вну­ши­ли силь­ней­ший страх перед смерт­ной каз­нью; но чтобы не слиш­ком мно­гие пла­ти­лись жиз­нью, была введе­на жере­бьев­ка. (129) И что же — ты, будучи цен­зо­ром, посту­пишь так же, состав­ляя сенат? Если ока­жет­ся мно­го судей, за взят­ку осудив­ших невин­но­го, то ты нака­жешь не всех, а выхва­тишь из них, кого захо­чешь, и из мно­гих людей выбе­решь несколь­ких, чтобы пока­рать их бес­че­сти­ем? Раз­ве не будет позо­ром, что с тво­е­го ведо­ма и у тебя на гла­зах в курии будет сена­тор, у рим­ско­го наро­да — судья, в государ­стве — граж­да­нин, про­дав­ший свою честь и совесть, чтобы погу­бить невин­но­го, и что чело­век, кото­рый, польстив­шись на день­ги, отни­мет у невин­но­го граж­да­ни­на его оте­че­ство, иму­ще­ство и детей, не будет заклей­мен цен­зор­ской суро­во­стью? И тебя будут счи­тать блю­сти­те­лем нра­вов и настав­ни­ком в стро­гих пра­ви­лах ста­ри­ны, меж­ду тем как ты оста­вишь в сена­те чело­ве­ка, заве­до­мо запят­нан­но­го таким тяж­ким пре­ступ­ле­ни­ем, или решишь, что оди­на­ко­во винов­ные люди не долж­ны нести одну и ту же кару? И поло­же­ние о нака­за­ни­ях, уста­нов­лен­ное наши­ми пред­ка­ми на вре­мя вой­ны для трус­ли­вых сол­дат, ты при­ме­нишь во вре­ме­на мира к бес­чест­ным сена­то­рам? Но даже если сле­до­ва­ло при­ме­нить этот воин­ский обы­чай в слу­чае цен­зор­ско­го заме­ча­ния, то надо было при­бег­нуть к жере­бьев­ке. Но если цен­зо­ру совсем не подо­ба­ет опре­де­лять нака­за­ния по жре­бию и судить о про­ступ­ках, пола­га­ясь на слу­чай­ность, то нель­зя, конеч­но, при боль­шом чис­ле винов­ных выхва­ты­вать немно­гих, чтобы пора­зить бес­че­сти­ем и позо­ром толь­ко их.

(XLVII, 130) Все мы, впро­чем, пони­ма­ем, что те цен­зор­ские заме­ча­ния, о кото­рых идет речь, име­ли целью снис­кать бла­го­во­ле­ние наро­да. Дело обсуж­да­лось мятеж­ным три­бу­ном на народ­ной сход­ке; тол­па, не озна­ко­мив­шись с делом, согла­си­лась с три­бу­ном; воз­ра­жать не поз­во­ля­ли нико­му; нако­нец, никто и не ста­рал­ся защи­щать про­тив­ную сто­ро­ну. Сена­тор­ские суды и без того поль­зо­ва­лись очень дур­ной сла­вой. И дей­ст­ви­тель­но, через несколь­ко меся­цев после дела Оппи­а­ни­ка они опять навлек­ли на себя силь­ную нена­висть в свя­зи с пода­чей мече­ных таб­ли­чек¹⁰⁰. Цен­зо­ры, оче­вид­но, не мог­ли оста­вить без вни­ма­ния это позор­ное пят­но и пре­не­бречь им. Людей, обес­че­щен­ных дру­ги­ми поро­ка­ми и гнус­но­стя­ми, они реши­ли нака­зать так­же и этим заме­ча­ни­ем — тем более, что имен­но в это вре­мя, в их цен­зу­ру, доступ в суды уже был открыт для всад­ни­че­ско­го сосло­вия¹⁰¹; таким обра­зом, они, заклей­мив тех, кто это заслу­жил, как бы осуди­ли тем самым ста­рые суды вооб­ще. (131) Если бы мне или кому-нибудь дру­го­му поз­во­ли­ли защи­щать это дело перед теми же самы­ми цен­зо­ра­ми, то им, людям столь выдаю­ще­го­ся ума, я, несо­мнен­но, мог бы дока­зать, что они не рас­по­ла­га­ли дан­ны­ми след­ст­вия и уста­нов­лен­ны­ми фак­та­ми и что — это вид­но из само­го дела — целью всех их заме­ча­ний было уго­дить мол­ве и заслу­жить руко­плес­ка­ние наро­да. И дей­ст­ви­тель­но, Пуб­лия Попи­лия, подав­ше­го голос за осуж­де­ние Оппи­а­ни­ка, Луций Гел­лий заклей­мил, так как он буд­то бы взял день­ги за то, чтобы выне­сти обви­ни­тель­ный при­го­вор неви­нов­но­му. Но сколь про­ни­ца­тель­ным надо быть для того, чтобы досто­вер­но знать, что обви­ня­е­мый, кото­ро­го ты, пожа­луй, нико­гда не видел, был неви­но­вен, когда муд­рей­шие люди, судьи (о тех, кото­рые вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор, я уже и гово­рить не буду), озна­ко­мив­шись с делом, ска­за­ли, что для них вопрос не ясен!

(132) Но пусть будет так: Гел­лий осуж­да­ет Попи­лия, пола­гая, что тот полу­чил от Клу­ен­ция взят­ку; Лен­тул это отри­ца­ет; прав­да, он не допус­ка­ет Попи­лия в сенат, пото­му что тот был сыном воль­ноот­пу­щен­ни­ка¹⁰²; но сена­тор­ское место на играх и дру­гие зна­ки отли­чия он ему остав­ля­ет и совер­шен­но сни­ма­ет с него пят­но бес­че­стия. Делая это, Лен­тул при­зна­ет, что Попи­лий подал голос за осуж­де­ние Оппи­а­ни­ка без­воз­мезд­но. И об этом же Попи­лии Лен­тул впо­след­ст­вии, во вре­мя суда за домо­га­тель­ство, как свиде­тель дал очень лест­ный отзыв. Итак, если с одной сто­ро­ны, Лен­тул не согла­сил­ся с суж­де­ни­ем Луция Гел­лия, а с дру­гой сто­ро­ны, Гел­лий не был дово­лен мне­ни­ем Лен­ту­ла, если каж­дый из них как цен­зор отка­зал­ся при­знать обя­за­тель­ным для себя мне­ние дру­го­го цен­зо­ра, то как мож­но тре­бо­вать от нас, чтобы мы счи­та­ли все цен­зор­ские осуж­де­ния незыб­ле­мы­ми и дей­ст­ви­тель­ны­ми на веч­ные вре­ме­на?

(XLVIII, 133) Но, ска­жут нам, они выра­зи­ли пори­ца­ние само­му Габи­ту. Да, но не из-за како­го-либо гнус­но­го поступ­ка, не из-за како­го-либо, не ска­жу — поро­ка, даже не из-за ошиб­ки, допу­щен­ной им хотя бы раз в тече­ние всей его жиз­ни. Нет чело­ве­ка, более без­упреч­но­го, чем он, более чест­но­го, более доб­ро­со­вест­но­го в испол­не­нии всех сво­их обя­зан­но­стей. Да они это­го и не оспа­ри­ва­ют; но они руко­вод­ст­во­ва­лись все той же мол­вой о под­ку­пе суда; их мне­ние о его доб­ро­со­вест­но­сти, бес­ко­ры­стии, досто­ин­стве ничуть не рас­хо­дит­ся с тем мне­ни­ем, в спра­вед­ли­во­сти кото­ро­го мы хотим убедить вас; но они не сочли воз­мож­ным поща­дить обви­ни­те­ля, раз они нака­за­ли судей. По пово­ду это­го дела я при­ве­ду лишь один при­мер из ста­рых вре­мен и боль­ше ниче­го гово­рить не ста­ну. (134) Не могу обой­ти мол­ча­ни­ем слу­чай из жиз­ни вели­чай­ше­го и зна­ме­ни­тей­ше­го мужа, Пуб­лия Афри­кан­ско­го. Когда во вре­мя его цен­зу­ры про­из­во­дил­ся смотр всад­ни­ков и перед ним про­хо­дил Гай Лици­ний Сацер­дот, он гром­ким голо­сом, чтобы все собрав­ши­е­ся мог­ли его слы­шать, заявил, что ему изве­стен слу­чай фор­маль­но­го клят­во­пре­ступ­ле­ния со сто­ро­ны Сацер­дота и что, если кто-нибудь хочет высту­пить как обви­ни­тель, сам он готов дать свиде­тель­ские пока­за­ния. Но так как никто не отклик­нул­ся, то он велел Сацер­доту вести коня даль­ше¹⁰³. Таким обра­зом, тот, чье мне­ние все­гда было решаю­щим и для рим­ско­го наро­да и для чуже­зем­ных пле­мен, сам не при­знал сво­его лич­но­го убеж­де­ния доста­точ­ным для того, чтобы опо­зо­рить дру­го­го чело­ве­ка. Если бы Габи­ту поз­во­ли­ли, то он в при­сут­ст­вии самих судей с лег­ко­стью опро­верг бы лож­ное подо­зре­ние и дал бы отпор нена­ви­сти, воз­буж­ден­ной про­тив него в рас­че­те на бла­го­во­ле­ние наро­да.

(135) Есть еще одно обсто­я­тель­ство, кото­рое меня очень сму­ща­ет; пожа­луй, на это воз­ра­же­ние мне едва ли удаст­ся отве­тить. Ты про­чи­тал выдерж­ку из заве­ща­ния Гнея Эгна­ция-отца, чело­ве­ка яко­бы чест­ней­ше­го и умней­ше­го: он, по его сло­вам, пото­му лишил сво­его сына наслед­ства, что тот за выне­се­ние обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра Оппи­а­ни­ку полу­чил взят­ку. О лег­ко­мыс­лии и нена­деж­но­сти это­го чело­ве­ка рас­про­стра­нять­ся не ста­ну; об этих его каче­ствах доста­точ­но гово­рит то самое заве­ща­ние, кото­рое ты про­чи­тал: лишая нена­вист­но­го ему сына наслед­ства, он люби­мо­му сыну назна­чил сона­след­ни­ка­ми совер­шен­но чужих для него людей. Но ты, Аттий, я пола­гаю, дол­жен хоро­шень­ко поду­мать, чье реше­ние для тебя име­ет боль­ший вес: цен­зо­ров или Эгна­ция? Если ты сто­ишь за Эгна­ция, то суж­де­ния цен­зо­ров о дру­гих людях не име­ют зна­че­ния; ведь цен­зо­ры исклю­чи­ли из сена­та само­го Гнея Эгна­ция, чьим мне­ни­ем ты так доро­жишь. Если же ты сто­ишь за цен­зо­ров, то знай, что это­го Эгна­ция, кото­ро­го род­ной отец, сво­им цен­зор­ским осуж­де­ни­ем лиша­ет наслед­ства, цен­зо­ры оста­ви­ли в сена­те, исклю­чив из него его отца.

(XLIX, 136) Но, гово­ришь ты, весь сенат при­знал, что этот суд был под­куп­лен. Каким же обра­зом? — «Он вме­шал­ся в это дело»¹⁰⁴. — Мог ли сенат отка­зать­ся от это­го, когда такое дело внес­ли на его рас­смот­ре­ние? Когда народ­ный три­бун, под­няв народ, чуть было не вызвал откры­то­го мяте­жа, когда все гово­ри­ли, что чест­ней­ший муж и без­упреч­ней­ший чело­век пал жерт­вой под­куп­лен­но­го суда, когда сена­тор­ское сосло­вие навлек­ло на себя силь­ней­шую нена­висть, — мож­но ли было не при­нять реше­ния, мож­но ли было пре­не­бречь воз­буж­де­ни­ем тол­пы, не под­вер­гая государ­ства вели­чай­шей опас­но­сти? Но какое поста­нов­ле­ние было при­ня­то? Сколь спра­вед­ли­вое, сколь муд­рое, сколь осто­рож­ное! «Если есть люди, чьи дей­ст­вия при­ве­ли к под­ку­пу уго­лов­но­го суда,…» Как вам кажет­ся: при­зна­ет ли сенат факт совер­шив­шим­ся, или же он выра­жа­ет свое него­до­ва­ние и огор­че­ние на слу­чай, если бы он ока­зал­ся тако­вым? Если бы само­го Авла Клу­ен­ция спро­си­ли в сена­те, како­го мне­ния он о под­ку­пе судей, он отве­тил бы то же, что отве­ти­ли те, чьи­ми голо­са­ми Клу­ен­ций, как вы гово­ри­те, был осуж­ден. (137) Но я спра­ши­ваю вас: раз­ве внес, на осно­ва­нии это­го поста­нов­ле­ния сена­та, кон­сул Луций Лукулл, чело­век выдаю­ще­го­ся ума, соот­вет­ст­ву­ю­щий закон, раз­ве внес­ли такой закон годом поз­же Марк Лукулл и Гай Кас­сий, насчет кото­рых, тогда избран­ных кон­су­лов¹⁰⁵, сенат поста­но­вил то же самое?¹⁰⁶ Нет, они тако­го зако­на не вно­си­ли. И то, что ты, не под­креп­ляя сво­их слов ни малей­шим дока­за­тель­ст­вом, при­пи­сы­ва­ешь дей­ст­вию денег Габи­та, про­изо­шло преж­де все­го бла­го­да­ря спра­вед­ли­во­сти и муд­ро­сти этих кон­су­лов; ведь поста­нов­ле­ние это, кото­рое сенат издал, чтобы поту­шить вспых­нув­ший в ту пору народ­ный гнев, они впо­след­ст­вии не сочли нуж­ным пред­ста­вить на рас­смот­ре­ние наро­да. А позд­нее и сам рим­ский народ, воз­буж­ден­ный ранее при­твор­ны­ми жало­ба­ми народ­но­го три­бу­на Луция Квинк­ция, потре­бо­вал рас­смот­ре­ния это­го дела и вне­се­ния соот­вет­ст­ву­ю­ще­го зако­на, теперь же он, тро­ну­тый сле­за­ми Гая Юния-сына, малень­ко­го маль­чи­ка, при гром­ких кри­ках и сте­че­нии людей отверг этот закон в целом и реше­ние суда. (138) Это под­твер­ди­ло спра­вед­ли­вость часто при­во­ди­мо­го срав­не­ния: как море, тихое по сво­ей при­ро­де, вол­ну­ет­ся и бушу­ет от вет­ров, так и рим­ский народ, по харак­те­ру сво­е­му мир­ный, при­хо­дит в воз­буж­де­ние от речей мятеж­ных людей, слов­но вол­ну­е­мый силь­ней­ши­ми буря­ми.

(L) Есть еще одно очень важ­ное заме­ча­ние, кото­ро­го я, к сты­ду сво­е­му, чуть было не про­пу­стил: гово­рят, оно при­над­ле­жит мне. Аттий про­чи­тал выдерж­ку из какой-то речи, по его сло­вам, моей¹⁰⁷. Это был обра­щен­ный к судьям при­зыв судить по сове­сти и упо­ми­на­ние как о неко­то­рых дур­ных судах вооб­ще, так, в част­но­сти, о Юни­е­вом суде. Как буд­то я уже в нача­ле этой сво­ей защи­ти­тель­ной речи не гово­рил, что Юни­ев суд поль­зо­вал­ся дур­ной сла­вой, или как буд­то я мог, рас­суж­дая о бес­сла­вии судов, умол­чать о том, что́ в те вре­ме­на при­об­ре­ло такую извест­ность в наро­де. (139) Но если я и ска­зал что-нибудь подоб­ное, то я не при­во­дил дан­ных след­ст­вия и не высту­пал как свиде­тель, и та моя речь ско­рее была вызва­на поло­же­ни­ем, в каком я был, чем выра­жа­ла мое соб­ст­вен­ное суж­де­ние и мои взгляды. В самом деле, так как я был обви­ни­те­лем и в нача­ле сво­ей речи поста­вил себе зада­чу тро­нуть рим­ский народ и судей и так как я пере­чис­лял все зло­употреб­ле­ния судов, руко­вод­ст­ву­ясь не сво­им мне­ни­ем, а мол­вой, то я и не мог про­пу­стить дело, полу­чив­шее в наро­де такую оглас­ку. Но глу­бо­ко заблуж­да­ет­ся тот, кто счи­та­ет, что наши судеб­ные речи явля­ют­ся точ­ным выра­же­ни­ем наших лич­ных убеж­де­ний; ведь все эти речи — отра­же­ние обсто­я­тельств дан­но­го судеб­но­го дела и усло­вий вре­ме­ни, а не взглядов самих людей и при­том защит­ни­ков. Ведь если бы дела мог­ли сами гово­рить за себя, никто не стал бы при­гла­шать ора­то­ра; но нас при­гла­ша­ют для того, чтобы мы изла­га­ли не свои соб­ст­вен­ные воз­зре­ния, а то, чего тре­бу­ет само дело и инте­ре­сы сто­ро­ны. (140) Марк Анто­ний¹⁰⁸, чело­век очень умный, гова­ри­вал, что он не запи­сал ни одной из сво­их речей, чтобы в слу­чае надоб­но­сти, ему было лег­че отка­зать­ся от сво­их соб­ст­вен­ных слов; как буд­то наши сло­ва и поступ­ки не запе­чатле­ва­ют­ся в памя­ти людей и без вся­ких запи­сей, сде­лан­ных нами! (LI) Нет, я по пово­ду это­го охот­нее согла­шусь с дру­ги­ми ора­то­ра­ми, а осо­бен­но с крас­но­ре­чи­вей­шим и муд­рей­шим из них — с Луци­ем Крас­сом¹⁰⁹; одна­жды он защи­щал Гнея План­ка; обви­ни­те­лем был Марк Брут¹¹⁰, ора­тор пыл­кий и наход­чи­вый. Брут пред­ста­вил суду дво­их чте­цов и велел им про­чи­тать по гла­ве из двух речей Крас­са, в кото­рых раз­ви­ва­лись мне­ния, про­ти­во­ре­ча­щие одно дру­го­му: в одной речи — об откло­не­нии рога­ции, направ­лен­ной про­тив коло­нии Нар­бо­на¹¹¹, — авто­ри­тет сена­та ума­лял­ся до пре­де­лов воз­мож­но­го; дру­гая речь — в защи­ту Сер­ви­ли­е­ва зако­на¹¹² — содер­жа­ла самые горя­чие похва­лы сена­ту; из этой же речи Брут велел про­чи­тать мно­го рез­ких отзы­вов о рим­ских всад­ни­ках, чтобы вос­ста­но­вить про­тив Крас­са судей из это­го сосло­вия; тот, гово­рят, несколь­ко сму­тил­ся. (141) И вот, в сво­ем отве­те, Красс преж­де все­го объ­яс­нил, чего тре­бо­ва­ло поло­же­ние, суще­ст­во­вав­шее в то вре­мя, когда была про­из­не­се­на каж­дая из этих речей, — чтобы дока­зать, что и та и дру­гая речь соот­вет­ст­во­ва­ла сути и инте­ре­сам само­го дела. Затем, чтобы Брут понял, каков чело­век, кото­ро­го он задел, каким не толь­ко крас­но­ре­чи­ем, но и оба­я­ни­ем и ост­ро­уми­ем он обла­да­ет, он и сам вызвал тро­их чте­цов, каж­до­го с одной из книг о граж­дан­ском пра­ве, напи­сан­ных Мар­ком Бру­том, отцом обви­ни­те­ля. Когда чте­цы ста­ли читать началь­ные стро­ки, вам, мне дума­ет­ся, извест­ные: «При­шлось нам одна­жды быть в При­верн­ском име­нии, мне и сыну мое­му Бру­ту…», — Красс спро­сил, куда дева­лось При­верн­ское име­ние; «Мы были в Аль­бан­ском име­нии, я и сын мой Брут…», — Красс спро­сил насчет Аль­бан­ско­го име­ния; «Одна­жды отды­ха­ли мы в сво­ем поме­стье под Тибу­ром, я и сын мой Брут…», — Красс спро­сил, что́ ста­ло с поме­стьем под Тибу­ром. Он ска­зал, что Брут, чело­век умный, зная, какой без­дель­ник его сын, хотел засвиде­тель­ст­во­вать, какие име­ния он ему остав­ля­ет; если бы мож­но было, не нару­шая пра­вил при­ли­чия, напи­сать, что он был в банях вме­сте с взрос­лым сыном¹¹³, то он не про­пу­стил бы и это­го; впро­чем, о банях Красс все-таки тре­бу­ет отче­та — если не по кни­гам отца Бру­та, то на осно­ва­нии цен­зор­ских запи­сей¹¹⁴. Бру­ту при­шлось горь­ко рас­ка­ять­ся в том, что он вызвал чте­цов; так ото­мстил ему Красс, кото­ро­му, оче­вид­но, было непри­ят­но пори­ца­ние, выска­зан­ное ему за его речи о поло­же­нии государ­ства, в кото­рых от ора­то­ра, пожа­луй, боль­ше все­го тре­бу­ет­ся посто­ян­ство во взглядах. (142) Что каса­ет­ся меня, то все про­чи­тан­ное Атти­ем меня ничуть не сму­ща­ет. Тому вре­ме­ни и обсто­я­тель­ствам того дела, кото­рое я защи­щал, моя тогдаш­няя речь вполне соот­вет­ст­во­ва­ла; я не взял на себя обя­за­тельств, кото­рые бы мне меша­ли чест­но и неза­ви­си­мо высту­пать защит­ни­ком в насто­я­щем деле. А если я созна́юсь, что я толь­ко теперь рас­сле­дую дело Авла Клу­ен­ция, а ранее разде­лял все­об­щее мне­ние, то кто может поста­вить мне это в вину? Тем более, что и вам по спра­вед­ли­во­сти сле­ду­ет удо­вле­тво­рить ту мою прось­бу, с какой я обра­тил­ся к вам в нача­ле сво­ей речи и обра­ща­юсь теперь, — чтобы вы, при­шед­шие сюда с дур­ным мне­ни­ем о преж­нем суде, узнав подроб­но­сти дела и всю прав­ду, отка­за­лись от пред­убеж­де­ния.

(LII, 143) Теперь, Тит Аттий, так как я отве­тил на все ска­зан­ное тобой об осуж­де­нии Оппи­а­ни­ка, ты дол­жен сознать­ся, что ты жесто­ко ошиб­ся; ты думал, что я буду защи­щать Авла Клу­ен­ция, осно­вы­ва­ясь не на его дей­ст­ви­ях, а на законе¹¹⁵. Ты ведь не раз гово­рил, что, по дошед­шим до тебя сведе­ни­ям, я наме­рен вести эту защи­ту, осно­вы­ва­ясь на законе. Не так ли? Види­мо, нас, без наше­го ведо­ма, пре­да­ют наши дру­зья, а сре­ди тех, кого мы счи­та­ем сво­и­ми дру­зья­ми, есть кто-то, кто выда­ет наши замыс­лы нашим про­тив­ни­кам. Но кто имен­но сооб­щил тебе об этом, кто ока­зал­ся столь бес­че­стен? Кому же я сам об этом рас­ска­зал? Я думаю, в этом не пови­нен никто, а тебя, бес­спор­но, это­му научил сам закон. Одна­ко раз­ве я, по-тво­е­му, во всей сво­ей защи­ти­тель­ной речи хотя бы раз упо­мя­нул о законе? Раз­ве я не вел защи­ту в таком духе, как если бы Габит под­па­дал под дей­ст­вие это­го зако­на? Насколь­ко чело­век может судить, ни одно­го сооб­ра­же­ния, кото­рое помо­жет обе­лить Клу­ен­ция от обви­не­ния, воз­буж­даю­ще­го нена­висть про­тив него, я не про­пу­стил. (144) Но что же? Кто-нибудь, быть может, спро­сит, отка­зы­ва­юсь ли я при­бе­гать к защи­те зако­на, чтобы изба­вить сво­его под­за­щит­но­го от угро­зы уго­лов­но­го суда. Нет, судьи, я от это­го не отка­зы­ва­юсь, но я верен сво­им пра­ви­лам. Когда судят чест­но­го и умно­го чело­ве­ка, то я обыч­но сле­дую не толь­ко сво­е­му реше­нию, но так­же при­ни­маю во вни­ма­ние реше­ние и жела­ния сво­его под­за­щит­но­го. И вот, когда меня попро­си­ли взять на себя защи­ту, я, будучи обя­зан знать зако­ны, ради кото­рых к нам обра­ща­ют­ся и с кото­ры­ми мы все вре­мя име­ем дело, тот­час же ска­зал Габи­ту, что по ста­тье «Если кто всту­пит в сго­вор, чтобы добить­ся осуж­де­ния чело­ве­ка…» он ответ­ст­вен­но­сти не под­ле­жит, так как она каса­ет­ся наше­го сосло­вия¹¹⁶. Тогда он стал умо­лять и закли­нать меня, чтобы я не вел его защи­ты, ссы­ла­ясь на этот закон; я не пре­ми­нул выска­зать ему свои сооб­ра­же­ния, но он уго­во­рил меня сде­лать так, как ему каза­лось луч­ше: он утвер­ждал со сле­за­ми на гла­зах, что доб­рое имя для него доро­же, чем граж­дан­ские пра­ва. (145) Я испол­нил его жела­ние, но сде­лал это лишь пото­му (посту­пать так все­гда мы не долж­ны), что дело, как я видел, само по себе — и без ссыл­ки на закон — дава­ло мне боль­шие воз­мож­но­сти для защи­ты. Я видел, что в том спо­со­бе защи­ты, каким я теперь вос­поль­зо­вал­ся, будет боль­ше досто­ин­ства, а в том, к кото­ро­му Клу­ен­ций про­сил меня не при­бе­гать, — мень­ше труд­но­стей. Дей­ст­ви­тель­но, если бы моей един­ст­вен­ной целью было выиг­рать дело, то я про­чи­тал бы вам текст зако­на и на этом закон­чил бы свою речь.

(LIII) И меня не вол­ну­ет речь Аттия, него­дую­ще­го на то, что сена­тор, спо­соб­ст­во­вав­ший неза­кон­но­му осуж­де­нию чело­ве­ка, под­па­да­ет под дей­ст­вие зако­нов, меж­ду тем как рим­ский всад­ник, посту­пив­ший так же, под их дей­ст­вие не под­па­да­ет. (146) Допу­стим, если я согла­шусь с тобой в том, что это воз­му­ти­тель­но (я сей­час рас­смот­рю, так ли это), то ты дол­жен будешь согла­сить­ся со мной, что мно­го более воз­му­ти­тель­но, когда в государ­стве, чьим опло­том явля­ют­ся зако­ны, от них отсту­па­ют¹¹⁷. Ведь зако­ны — опо­ра того высо­ко­го поло­же­ния, кото­рым мы поль­зу­ем­ся в государ­стве, осно­ва сво­бо­ды, источ­ник пра­во­судия; разум, душа, муд­рость и смысл государ­ства сосре­дото­че­ны в зако­нах. Как тело, лишен­ное ума, не может поль­зо­вать­ся жила­ми, кро­вью, чле­на­ми, так государ­ство, лишен­ное зако­нов, — сво­и­ми отдель­ны­ми частя­ми. Слу­ги зако­нов — долж­ност­ные лица, тол­ко­ва­те­ли зако­нов — судьи; нако­нец, рабы зако­нов — все мы, имен­но бла­го­да­ря это­му мы можем быть сво­бод­ны. (147) Где при­чи­на того, что ты, Квинт Насон¹¹⁸, заседа­ешь на шестом три­бу­на­ле? Где та сила, кото­рая застав­ля­ет этих судей, зани­маю­щих такое высо­кое поло­же­ние, пови­но­вать­ся тебе? А вы, судьи, по какой при­чине, из тако­го боль­шо­го чис­ла граж­дан, в таком малом чис­ле избра­ны имен­но вы, чтобы выно­сить реше­ние об уча­сти дру­гих людей? По како­му пра­ву Аттий ска­зал все, что хотел? Поче­му мне дает­ся воз­мож­ность гово­рить так дол­го? Что озна­ча­ет при­сут­ст­вие пис­цов, лик­то­ров и всех про­чих людей, кото­рые, как я вижу, состо­ят при этом посто­ян­ном суде? Все это, пола­гаю я, совер­ша­ет­ся по воле зако­на, весь этот суд, как я уже гово­рил, управ­ля­ет­ся и руко­вод­ст­ву­ет­ся, так ска­зать, разу­мом зако­на. Что же? А раз­ве это един­ст­вен­ный посто­ян­ный суд, кото­рый под­чи­ня­ет­ся зако­ну? А суд по делам об убий­стве, руко­во­ди­мый Мар­ком Пле­то­ри­ем и Гаем Фла­ми­ни­ем? А суд по делам о каз­но­крад­стве, руко­во­ди­мый Гаем Орхи­ви­ем? А суд по делам о вымо­га­тель­стве, руко­во­ди­мый мной? А суд, как раз теперь слу­шаю­щий дело о домо­га­тель­стве, руко­во­ди­мый Гаем Акви­ли­ем? А осталь­ные посто­ян­ные суды? Окинь­те взо­ром все части наше­го государ­ства: вы увиди­те, что все совер­ша­ет­ся по веле­нию и ука­за­нию зако­нов. (148) Если бы кто-нибудь захо­тел обви­нить тебя, Тит Аттий, перед моим три­бу­на­лом¹¹⁹, ты вос­клик­нул бы, что закон о вымо­га­тель­стве на тебя не рас­про­стра­ня­ет­ся¹²⁰, и это твое воз­ра­же­ние вовсе не было бы рав­но­силь­но тво­е­му при­зна­нию в полу­че­нии тобой взят­ки; нет, это было бы жела­ние отве­сти от себя непри­ят­но­сти и опас­но­сти, кото­рым по зако­ну ты под­вер­гать­ся не дол­жен. (LIV) Смот­ри теперь, о чем идет дело и како­го рода те пра­во­вые поло­же­ния, кото­рые ты хочешь вве­сти. Закон, на осно­ва­нии кото­ро­го учреж­ден этот посто­ян­ный суд, велит, чтобы его пред­седа­тель, то есть Квинт Воко­ний, с судья­ми, назна­чен­ны­ми ему жре­би­ем, — закон при­зы­ва­ет вас, судьи! — про­из­вел след­ст­вие об отрав­ле­нии. След­ст­вие над кем? Огра­ни­че­ний нет. «Вся­кий, кто при­гото­вил, про­дал, купил, имел, дал яд…» Что еще гово­рит­ся в этом же законе? Читай «…да свер­шит­ся уго­лов­ный суд над тем чело­ве­ком». Над кем? Над тем ли, кто вошел в сго­вор, заклю­чил усло­вие? Нет. В чем же дело? «Над тем, кто, будучи воен­ным три­бу­ном пер­вых четы­рех леги­о­нов¹²¹, или кве­сто­ром, или народ­ным три­бу­ном (сле­ду­ет пере­чень всех долж­но­стей), или лицом, вно­сив­шим или соби­рав­шим­ся вно­сить пред­ло­же­ние в сена­те,…» Как же даль­ше? «Кто из них вошел или вой­дет в сго­вор, или заклю­чил, заклю­чит усло­вие с целью осуж­де­ния чело­ве­ка уго­лов­ным судом…». «Кто из них…» Из кого же? Оче­вид­но, из тех людей, кото­рые поиме­но­ва­ны выше. Какое же зна­че­ние име­ет то, как они поиме­но­ва­ны? Хотя это и оче­вид­но, все же сам закон ука­зы­ва­ет это нам. В слу­ча­ях, когда он рас­про­стра­ня­ет­ся на всех людей, он гла­сит так: «Вся­кий, кто при­гото­вил, при­гото­вит смер­тель­ный яд,…» Под­суд­ны все муж­чи­ны и жен­щи­ны, сво­бод­ные и рабы. Если бы закон имел в виду такой сго­вор, было бы при­бав­ле­но: «или кто вой­дет в сго­вор…» Но закон гла­сит: «Да свер­шит­ся уго­лов­ный суд над тем, кто будет долж­ност­ным лицом или же будет вно­сить пред­ло­же­ние в сена­те; кто из них вошел или вой­дет в сго­вор,…» (149) Раз­ве Клу­ен­ций из чис­ла таких людей? Конеч­но, нет. Кто же такой Клу­ен­ций? Чело­век, кото­рый, несмот­ря ни на что, не согла­сил­ся на то, чтобы его защи­ща­ли, ссы­ла­ясь на этот закон. Поэто­му я остав­ляю закон в сто­роне, сле­дую жела­нию Клу­ен­ция. Но тебе, Аттий, я отве­чу несколь­ки­ми сло­ва­ми, не име­ю­щи­ми непо­сред­ст­вен­но­го отно­ше­ния к его делу. В нем есть осо­бен­ность, кото­рая, по мне­нию Клу­ен­ция, каса­ет­ся его; есть и дру­гая, кото­рая, по-мое­му, каса­ет­ся меня. Он счи­та­ет важ­ным для себя, чтобы его защи­ща­ли на осно­ва­нии само­го дела и фак­тов, а не на осно­ва­нии зако­на; я же счи­таю важ­ным для себя, чтобы ни в одной части наше­го спо­ра с Атти­ем я не ока­зал­ся побеж­ден­ным. Ведь мне при­дет­ся высту­пать еще не в одном судеб­ном деле; мой усерд­ный труд — к услу­гам всех тех, кого могут удо­вле­тво­рить мои спо­соб­но­сти как защит­ни­ка. Я не хочу, чтобы кто-либо из при­сут­ст­ву­ю­щих поду­мал, что если я отве­чу мол­ча­ни­ем на рас­суж­де­ния Аттия о нашем законе, то это озна­ча­ет, что я с ними согла­сен. Поэто­му я пови­ну­юсь тебе, Клу­ен­ций, насколь­ко дело каса­ет­ся тебя; я не огла­шаю зако­на и то, что я гово­рю сей­час, гово­рю не ради тебя; но не пре­ми­ну выска­зать то, чего, по мое­му мне­нию, от меня ожи­да­ют.

(LV, 150) Тебе, Аттий, кажет­ся неспра­вед­ли­вым, что не на всех граж­дан рас­про­стра­ня­ют­ся одни и те же зако­ны. Преж­де все­го, если даже и при­знать это вели­чай­шей неспра­вед­ли­во­стью, то из это­го сле­ду­ет, что зако­ны эти надо изме­нить, но отнюдь не сле­ду­ет, что суще­ст­ву­ю­щим зако­нам мы можем не пови­но­вать­ся. Затем, кто из сена­то­ров, достиг­нув, бла­го­да­ря мило­сти рим­ско­го наро­да, более высо­ко­го поло­же­ния, когда-либо отка­зы­вал­ся под­вер­гать­ся, в силу зако­нов, тем более стро­гим огра­ни­че­ни­ям? Сколь­ких пре­иму­ществ лише­ны мы! Сколь­ко тягот и труд­но­стей мы несем! И за все это нас доста­точ­но воз­на­граж­да­ют одним лишь пре­иму­ще­ст­вом в виде поче­та и высо­ко­го поло­же­ния! Заставь же теперь всад­ни­че­ское и дру­гие сосло­вия под­вер­гать­ся таким же огра­ни­че­ни­ям. Они не стер­пят это­го. По их мне­нию, им в мень­шей сте­пе­ни долж­ны угро­жать путы в виде зако­нов, стес­ни­тель­ных усло­вий и судов, раз они либо не смог­ли занять выс­шее поло­же­ние сре­ди граж­дан, либо к нему не стре­ми­лись. (151) Не буду гово­рить обо всех дру­гих зако­нах, рас­про­стра­ня­ю­щих­ся на нас, меж­ду тем как дру­гие сосло­вия от их соблюде­ния осво­бож­де­ны; возь­мем вот какой закон: «Никто не дол­жен стра­дать от судеб­ных зло­употреб­ле­ний…», вне­сен­ный Гаем Грак­хом; он внес этот закон ради бла­га плеб­са, а не во вред плеб­су. Впо­след­ст­вии Луций Сул­ла, как ни чуж­ды были ему инте­ре­сы наро­да, все же, учреж­дая посто­ян­ный суд для раз­бо­ра дел, подоб­ных наше­му, на осно­ва­нии того само­го зако­на, по кото­ро­му вы суди­те и в насто­я­щее вре­мя, не решил­ся свя­зать новым видом посто­ян­но­го суда рим­ский народ, кото­рый он при­нял сво­бод­ным от это­го вида судеб­ной ответ­ст­вен­но­сти. Если бы он счел это воз­мож­ным, то, при его нена­ви­сти к всад­ни­че­ско­му сосло­вию¹²², он ниче­го бы так не хотел, как собрать всю памят­ную нам жесто­кость сво­ей про­скрип­ции, какую он при­ме­нил про­тив преж­них судей, в одном этом посто­ян­ном суде. (152) Так и теперь — поверь­те мне, судьи, и зара­нее при­ми­те необ­хо­ди­мые меры пре­до­сто­рож­но­сти — дело идет не о чем ином, как о том, чтобы этот закон угро­жал карой так­же и рим­ским всад­ни­кам; прав­да, уси­лия при­ла­га­ют к это­му не все граж­дане, а толь­ко немно­гие; ибо те сена­то­ры, кото­рым слу­жат надеж­ной защи­той их непод­куп­ность и без­упреч­ность (тако­вы, ска­жу прав­ду, вы и дру­гие люди, про­жив­шие свой век, не про­явив алч­но­сти), жела­ют, чтобы всад­ни­че­ское сосло­вие, по сво­е­му досто­ин­ству бли­жай­шее к сена­тор­ско­му, было тес­но свя­за­но с ним уза­ми согла­сия. Но люди, желаю­щие сосре­дото­чить всю власть в сво­их руках, ни в чем не делясь ею ни с кем, — ни с дру­гим чело­ве­ком, ни с дру­гим сосло­ви­ем — пола­га­ют, что им удаст­ся под­чи­нить рим­ских всад­ни­ков сво­ей вла­сти, запу­гав их поста­нов­ле­ни­ем о том, что те из них, кото­рые были судья­ми, могут быть при­вле­че­ны к суду на осно­ва­нии это­го зако­на. Люди эти видят, что авто­ри­тет всад­ни­че­ско­го сосло­вия укреп­ля­ет­ся; видят, что суды встре­ча­ют все­об­щее одоб­ре­ние; люди эти уве­ре­ны в том, что они, вну­шив вам этот страх, могут вырвать у вас жало вашей стро­го­сти. (153) В самом деле, кто отва­жит­ся доб­ро­со­вест­но и стой­ко судить чело­ве­ка, даже немно­го более вли­я­тель­но­го, чем он сам, зная, что ему при­дет­ся отве­чать перед судом по обви­не­нию в сго­во­ре и в заклю­че­нии усло­вия? (LVI) О, непо­ко­ле­би­мые мужи, рим­ские всад­ни­ки, дав­шие отпор про­слав­лен­но­му мужу с огром­ным вли­я­ни­ем, народ­но­му три­бу­ну Мар­ку Дру­су¹²³, когда он, вме­сте со всей зна­тью тех вре­мен, доби­вал­ся одно­го, — чтобы тех, кто вхо­дил в состав суда, мож­но было при­вле­кать к ответ­ст­вен­но­сти в таких имен­но посто­ян­ных судах! Тогдаш­ние луч­шие люди, быв­шие опо­рой рим­ско­го наро­да, — Гай Фла­вий Пуси­он, Гней Тити­ний, Гай Меце­нат, — а с ними и дру­гие чле­ны всад­ни­че­ско­го сосло­вия не сде­ла­ли того, что теперь дела­ет Клу­ен­ций; они не дума­ли, что, отка­зы­ва­ясь нести ответ­ст­вен­ность, они тем самым как бы берут на себя неко­то­рую вину; нет, они ока­за­ли Дру­су самое откры­тое сопро­тив­ле­ние, пола­гая и заяв­ляя напря­мик, стой­ко и чест­но, что они мог­ли бы, по реше­нию рим­ско­го наро­да, достиг­нуть самых высо­ких долж­но­стей, если бы захо­те­ли обра­тить все свои стрем­ле­ния на соис­ка­ние поче­стей; что они виде­ли, сколь­ко в такой жиз­ни блес­ка, пре­иму­ществ и досто­ин­ства; что они не из пре­зре­ния отка­за­лись от все­го это­го, но, будучи удо­вле­тво­ре­ны пре­бы­ва­ни­ем в сосло­вии сво­ем и сво­их отцов, пред­по­чли остать­ся вер­ны­ми сво­ей тихой и спо­кой­ной жиз­ни, дале­кой от бурь нена­ви­сти и судеб­ных дел это­го рода. (154) Либо, гово­ри­ли они, надо вер­нуть им их моло­дость и тем самым дать им воз­мож­ность доби­вать­ся почет­ных долж­но­стей, либо, коль ско­ро это не выпол­ни­мо, оста­вить им те усло­вия жиз­ни, ради кото­рых они отка­за­лись от соис­ка­ния долж­но­стей; неспра­вед­ли­во, чтобы люди, отка­зав­ши­е­ся от блес­ка почет­ных долж­но­стей из-за мно­же­ства свя­зан­ных с ними опас­но­стей, мило­стей наро­да были лише­ны, но от опас­но­стей со сто­ро­ны новых судов избав­ле­ны не были. Сена­тор, гово­ри­ли они, жало­вать­ся на это не может, так как все эти усло­вия были в силе уже тогда, когда он при­сту­пил к соис­ка­нию долж­но­стей, и так как име­ет­ся мно­же­ство пре­иму­ществ, облег­чаю­щих тяготы его долж­но­сти: высо­кое поло­же­ние, авто­ри­тет, блеск и почет на родине, зна­че­ние и вли­я­ние в гла­зах чуже­зем­ных наро­дов, тога-пре­тек­ста, куруль­ное крес­ло, зна­ки отли­чия, лик­тор­ские связ­ки, импе­рий, намест­ни­че­ство в про­вин­ци­ях; по воле наших пред­ков, на этом попри­ще его ожи­да­ют, за чест­ные дей­ст­вия, вели­кие награ­ды, а за про­ступ­ки ему гро­зит нема­ло опас­но­стей. Пред­ки наши не отка­зы­ва­лись от судеб­ной ответ­ст­вен­но­сти по тому зако­ну, на осно­ва­нии кото­ро­го теперь обви­ня­ет­ся Габит (тогда это был Сем­п­ро­ни­ев, ныне это Кор­не­ли­ев закон); ведь они пони­ма­ли, что закон этот на всад­ни­че­ское сосло­вие не рас­про­стра­ня­ет­ся; но они бес­по­ко­и­лись о том, чтобы их не свя­за­ли новым зако­ном. (155) Габит же нико­гда не отка­зы­вал­ся дать отчет в сво­ей жиз­ни и при­том даже на осно­ва­нии того зако­на, кото­рый на него не рас­про­стра­ня­ет­ся. Если вы счи­та­е­те такое поло­же­ние жела­тель­ным, то поста­ра­ем­ся, чтобы воз­мож­но ско­рее все сосло­вия ста­ли под­суд­ны это­му посто­ян­но­му суду.

(LVII) Одна­ко пока это­го не про­изо­шло, — во имя бес­смерт­ных богов! — так как мы все­ми сво­и­ми пре­иму­ще­ства­ми, пра­ва­ми, сво­бо­дой, нако­нец, бла­го­по­лу­чи­ем обя­за­ны зако­нам, не будем же отсту­пать от них; поду­ма­ем так­же и вот о чем: рим­ский народ теперь занят дру­ги­ми дела­ми; он пору­чил вам дела государ­ства и свои соб­ст­вен­ные инте­ре­сы, живет, не ведая заботы, и не боит­ся, что в силу зако­на, кото­ро­го он нико­гда не при­ни­мал, он может быть при­вле­чен к тому суду, кото­ро­му счи­тал себя непод­суд­ным, и что суд этот — в соста­ве несколь­ких судей — будет выно­сить о нем при­го­вор. (156) Ведь Тит Аттий, юно­ша доб­лест­ный и крас­но­ре­чи­вый, исхо­дит в сво­ей речи из поло­же­ния, что все граж­дане под­па­да­ют под дей­ст­вие всех зако­нов; вы про­яв­ля­е­те вни­ма­ние и мол­ча слу­ша­е­те его рас­суж­де­ния, как вы и долж­ны посту­пать. А меж­ду тем Авл Клу­ен­ций, рим­ский всад­ник, при­вле­чен к судеб­ной ответ­ст­вен­но­сти на осно­ва­нии зако­на, под дей­ст­вие кото­ро­го под­па­да­ют одни толь­ко сена­то­ры и быв­шие долж­ност­ные лица. Клу­ен­ций запре­тил мне воз­ра­жать про­тив это­го и вести защи­ту, созда­вая себе оплот в виде зако­на, слов­но это кре­пость. Если он будет оправ­дан, на что я твер­до рас­счи­ты­ваю, уве­рен­ный в вашей спра­вед­ли­во­сти, то все сочтут, что он (как это и будет) оправ­дан ввиду сво­ей неви­нов­но­сти, пото­му что его защи­ща­ли на осно­ва­нии имен­но это­го, но что самый закон, к защи­те кото­ро­го он при­бег­нуть отка­зал­ся, опло­том ему не слу­жил.

(157) Но теперь воз­ни­ка­ет вопрос, о кото­ром я уже гово­рил; он каса­ет­ся лич­но меня и я дол­жен отве­чать за это перед рим­ским наро­дом; ибо цель моей жиз­ни состо­ит в том, чтобы все мои заботы и труды были направ­ле­ны в защи­ту обви­ня­е­мых. Я вижу, какой длин­ный, какой бес­ко­неч­ный ряд опас­ней­ших судеб­ных дел могут начать обви­ни­те­ли, пыта­ясь рас­про­стра­нить на весь рим­ский народ дей­ст­вие зако­на, состав­лен­но­го для при­ме­не­ния толь­ко к наше­му сосло­вию. В этом законе гово­рит­ся: «Кто ока­жет­ся всту­пив­шим в сго­вор» (вы види­те, как рас­тя­жи­мо это поня­тие), «заклю­чив­шим усло­вие» (поня­тие столь же неопре­де­лен­ное и неогра­ни­чен­ное), «разде­лив­шим взгляды» (это уже нечто не толь­ко неопре­де­лен­ное, но и пря­мо зага­доч­ное и неяс­ное) «или дав­шим лож­ное свиде­тель­ское пока­за­ние,…» Кто из рим­ско­го плеб­са нико­гда не давал таких свиде­тель­ских пока­за­ний, чтобы ему (если согла­сить­ся с Титом Атти­ем) не гро­зи­ла такая опас­ность? Ведь если рим­ско­му плеб­су будет гро­зить при­вле­че­ние к ответ­ст­вен­но­сти перед этим судом, то никто — я утвер­ждаю — не станет высту­пать как свиде­тель. (158) Но вот какое обя­за­тель­ство всем граж­да­нам даю я: если кому-нибудь будут чинить непри­ят­но­сти на осно­ва­нии зако­на, кото­рый на это­го чело­ве­ка не рас­про­стра­ня­ет­ся, и если он поже­ла­ет, чтобы я был его защит­ни­ком, то я буду вести его защи­ту на осно­ва­нии зако­на и с вели­чай­шей лег­ко­стью добьюсь при­зна­ния его правоты — у этих ли судей или у их достой­ных пре­ем­ни­ков; и во всей сво­ей защи­ти­тель­ной речи я буду опи­рать­ся на тот закон, поль­зо­вать­ся кото­рым мне теперь не поз­во­ля­ет чело­век, чью волю я обя­зан ува­жать.

(LVIII) Ведь я нико­им обра­зом не могу сомне­вать­ся, судьи, что вы, полу­чив для раз­би­ра­тель­ства дело чело­ве­ка, не под­па­даю­ще­го под дей­ст­вие како­го-либо зако­на, — даже если об этом чело­ве­ке идет дур­ная сла­ва, если он со мно­ги­ми во враж­де, даже если он нена­ви­стен вам самим, даже если вам, про­тив вашей воли, при­дет­ся его оправ­дать — все же его оправ­да­е­те, пови­ну­ясь сво­ей сове­сти, а не чув­ству нена­ви­сти. (159) Долг муд­ро­го судьи — все­гда иметь в виду, что рим­ский народ вру­чил ему лишь такие пол­но­мо­чия, какие огра­ни­че­ны пре­де­ла­ми вве­рен­ной ему долж­но­сти, и пом­нить, что он обле­чен не толь­ко вла­стью, но и дове­ри­ем; он дол­жен уметь оправ­дать того, кого нена­видит, осудить того, к кому не испы­ты­ва­ет нена­ви­сти; все­гда думать не о том, чего он желал бы сам, а о том, чего от него тре­бу­ют закон и долг; при­ни­мать во вни­ма­ние, на осно­ва­нии како­го зако­на под­суди­мый при­вле­ка­ет­ся к ответ­ст­вен­но­сти, о каком под­суди­мом он ведет след­ст­вие, в чем тот обви­ня­ет­ся. И если все это ему надо иметь в виду, судьи, то долг чело­ве­ка зна­чи­тель­но­го и муд­ро­го — когда он берет в руку таб­лич­ку для выне­се­ния при­го­во­ра, — не счи­тать себя еди­но­лич­ным судьей, кото­ро­му доз­во­ле­но все, что ему взду­ма­ет­ся, но руко­вод­ст­во­вать­ся зако­ном, верой в богов, спра­вед­ли­во­стью и чест­но­стью; про­из­вол же, гнев, нена­висть, страх и все стра­сти отме­тать и пре­вы­ше все­го ста­вить свою совесть, кото­рая дана нам бес­смерт­ны­ми бога­ми и не может быть у нас отня­та; если она на про­тя­же­нии всей нашей жиз­ни будет для нас свиде­тель­ни­цей наших наи­луч­ших помыс­лов и поступ­ков, то мы про­жи­вем без стра­ха, окру­жен­ные глу­бо­ким ува­же­ни­ем. (160) Если бы Тит Аттий это понял или обду­мал, он даже не попы­тал­ся бы выска­зать то поло­же­ние, кото­рое он столь мно­го­слов­но раз­вил, — буд­то судья дол­жен решать дела по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию и свя­зан­ным зако­на­ми себя не счи­тать. Мне кажет­ся, что об этом — если при­нять во вни­ма­ние жела­ние Клу­ен­ция — я гово­рил слиш­ком мно­го; если при­нять во вни­ма­ние важ­ность вопро­са — слиш­ком мало; если же при­нять во вни­ма­ние вашу муд­рость — доста­точ­но.

Оста­ет­ся очень немно­гое. Так как дело было под­суд­но ваше­му посто­ян­но­му суду, то наши про­тив­ни­ки сочли нуж­ным пред­ста­вить суду раз­лич­ные свои выдум­ки, чтобы не заслу­жить пол­но­го пре­зре­ния, когда они явят­ся в суд лишь со сво­им злоб­ным пред­взя­тым мне­ни­ем. (LIX) А дабы вы при­зна­ли, что обо всем, о чем я гово­рил, выска­зать­ся подроб­но я был вынуж­ден, выслу­шай­те вни­ма­тель­но так­же и то, что мне оста­ет­ся ска­зать; вы, конеч­но, при­де­те к выво­ду, что там, где была воз­мож­ность при­ве­сти дока­за­тель­ства в немно­гих сло­вах, моя защи­та была очень крат­кой.

(161) Ты ска­зал, что Гнею Деци­дию из Сам­ния, кото­рый был вне­сен в про­скрип­ци­он­ные спис­ки и нахо­дил­ся в бед­ст­вен­ном поло­же­нии, челядь Клу­ен­ция нанес­ла оскорб­ле­ние¹²⁴. Нет, никто не отнес­ся к нему более вели­ко­душ­но, чем имен­но Клу­ен­ций — он помог Деци­дию сво­и­ми сред­ства­ми в его нуж­де, это при­знал как сам Деци­дий, так и все его дру­зья и род­ст­вен­ни­ки. Затем ты ска­зал, что упра­ви­те­ли Клу­ен­ция рас­пра­ви­лись с пас­ту­ха­ми Анха­рия и Паце­на. Когда на одной из троп про­изо­шла какая-то ссо­ра меж­ду пас­ту­ха­ми (это слу­ча­ет­ся неред­ко), то упра­ви­те­ли Клу­ен­ция всту­пи­лись за инте­ре­сы сво­его хозя­и­на и за его пра­ва част­но­го вла­де­ния; когда была пода­на жало­ба, про­тив­ни­ки полу­чи­ли разъ­яс­не­ния, а дело было ула­же­но без суда и спо­ров. (162) «Пуб­лий Элий, в сво­ем заве­ща­нии лишив наслед­ства сво­его бли­жай­ше­го род­ст­вен­ни­ка, назна­чил сво­им наслед­ни­ком Клу­ен­ция, с кото­рым он был в более отда­лен­ном род­стве». — Пуб­лий Элий сде­лал это, желая воз­на­гра­дить Габи­та за услу­гу; к тому же Габит при состав­ле­нии заве­ща­ния и не при­сут­ст­во­вал, а заве­ща­ние скре­пил печа­тью как раз его недруг Оппи­а­ник. «Клу­ен­ций не упла­тил Фло­рию лега­та, заве­щан­но­го ему». — Это не вер­но. Так как в заве­ща­нии вме­сто 300000 сестер­ци­ев зна­чи­лось 30000 сестер­ци­ев и так как обо­зна­че­ние сум­мы пока­за­лось Клу­ен­цию недо­ста­точ­но ясным, то он и хотел, чтобы ту сум­му, какую он согла­сит­ся выпла­тить, зачли в при­ход его щед­ро­сти; сна­ча­ла он отри­цал этот долг, а затем без вся­ко­го спо­ра упла­тил эти день­ги. «После вой­ны от него потре­бо­ва­ли выда­чи жены неко­е­го Цея из Сам­ния». — Хотя он и купил эту жен­щи­ну у скуп­щи­ков кон­фис­ко­ван­ных име­ний¹²⁵, он, узнав, что она была сво­бод­ной, вер­нул ее Цею, не дожи­да­ясь суда. (163) «Иму­ще­ство неко­е­го Энния Габит удер­жи­ва­ет у себя». — Энний этот — обни­щав­ший кле­вет­ник, при­спеш­ник Оппи­а­ни­ка; в тече­ние мно­гих лет он вел себя смир­но, затем вдруг воз­будил дело про­тив раба Габи­та, обви­нив его в воров­стве, а недав­но подал жало­бу на само­го Габи­та. Поверь­те мне, — когда этот суд по част­но­му делу состо­ит­ся, Эннию не избе­жать послед­ст­вий злост­но­го иска, даже если вы сами буде­те его защит­ни­ка­ми. Кро­ме того, вы, гово­рят, выстав­ля­е­те свиде­те­лем еще одно­го чело­ве­ка, отли­чаю­ще­го­ся боль­шим госте­при­им­ст­вом, — неко­е­го Авла Бивия, трак­тир­щи­ка с Латин­ской доро­ги; он заяв­ля­ет, что Клу­ен­ций, при посред­стве под­го­во­рен­ных людей и сво­их соб­ст­вен­ных рабов, избил его в его же хар­чевне. Об этом чело­ве­ке пока еще нет надоб­но­сти гово­рить. Если он, по сво­е­му обык­но­ве­нию, меня при­гла­сит, то я обой­дусь с ним так, что он пожа­ле­ет, что ото­шел от доро­ги¹²⁶. (164) Вот вам, судьи, все те сведе­ния насчет нра­вов и всей жиз­ни Авла Клу­ен­ция, кото­рые уда­лось собрать его обви­ни­те­лям в тече­ние вось­ми лет; ведь, по их утвер­жде­нию, его все нена­видят! Как все это лег­ко­вес­но и неубеди­тель­но, как лож­но по суще­ству; как мало мож­но на это отве­тить! (LX) Озна­комь­тесь теперь с тем, что име­ет пря­мое отно­ше­ние к дан­ной вами при­ся­ге, что под­ле­жит ваше­му реше­нию, чего от вас тре­бу­ет закон, на осно­ва­нии кото­ро­го вы здесь собра­лись, — с обви­не­ни­я­ми в попыт­ке отрав­ле­ния — дабы все поня­ли, как мало слов мож­но было затра­тить на рас­смот­ре­ние насто­я­ще­го дела и как мно­го при­шлось мне ска­зать тако­го, что было угод­но обви­ня­е­мо­му, но име­ло самое малое отно­ше­ние к ваше­му суду.

(165) При­сут­ст­ву­ю­ще­му здесь Авлу Клу­ен­цию было бро­ше­но обви­не­ние в том, что он отра­вил Гая Вибия Капа­ка. К сча­стью, здесь при­сут­ст­ву­ет чест­ней­ший и достой­ней­ший чело­век, сена­тор Луций Пле­то­рий, госте­при­и­мец и друг Капа­ка. У него Капак жил в Риме, у него забо­лел, у него в доме умер. «Но наслед­ни­ком Капа­ка стал Клу­ен­ций». — Я утвер­ждаю, что Капак умер, не оста­вив заве­ща­ния, и что вла­де­ние его иму­ще­ст­вом, соглас­но эдик­ту пре­то­ра, пере­шло к сыну его сест­ры, рим­ско­му всад­ни­ку Нуме­рию Клу­ен­цию, достой­ней­ше­му и чест­ней­ше­му юно­ше, кото­рый здесь перед вами.

(166) Дру­гое обви­не­ние в отрав­ле­нии заклю­ча­ет­ся в сле­дую­щем: на свадь­бе при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь моло­до­го Оппи­а­ни­ка, на кото­рой, по обы­чаю жите­лей Лари­на, пиро­ва­ло мно­же­ство людей, яко­бы по нау­ще­нию Клу­ен­ция, для Оппи­а­ни­ка был при­готов­лен яд; но, как гово­рят, когда яд под­нес­ли ему в вине с медом, его друг, некий Баль­бу­ций, пере­хва­тил кубок, осу­шил его и тот­час же умер. Если бы я стал обсуж­дать это так тща­тель­но, как буд­то мне надо было бы опро­верг­нуть обви­не­ние, я подроб­но рас­смот­рел бы то, чего я теперь каса­юсь в сво­ей речи лишь вкрат­це. (167) Какой про­сту­пок когда-либо совер­шил Габит, кото­рый бы поз­во­лил счи­тать его спо­соб­ным на подоб­ное пре­ступ­ле­ние? Поче­му бы Габи­ту до такой сте­пе­ни боять­ся Оппи­а­ни­ка, когда тот, при слу­ша­нии это­го дела, ни сло­ва не сумел про­из­не­сти про­тив него? Меж­ду тем в обви­ни­те­лях Клу­ен­ция, пока его мать жива, недо­стат­ка не было. В этом вы сей­час убеди­тесь. Или имен­но для того, чтобы опас­ность, угро­жаю­щая ему при раз­бо­ре дан­но­го дела, не умень­ши­лась, к нему и при­ба­ви­ли еще новое обви­не­ние? К чему было при­уро­чи­вать попыт­ку отрав­ле­ния имен­но ко дню свадь­бы, к тако­му мно­го­люд­но­му сбо­ри­щу? Кто под­нес яд? Откуда его взя­ли? Поче­му был пере­хва­чен кубок? Отче­го напи­ток не был пред­ло­жен сно­ва? Мож­но было бы ска­зать мно­гое, но я не хочу созда­вать впе­чат­ле­ние, что я, ниче­го не гово­ря, хотел пого­во­рить во что бы то ни ста­ло; ведь фак­ты гово­рят сами за себя. (168) Я отри­цаю, что тот юно­ша, кото­рый, по вашим сло­вам, умер, осу­шив кубок, умер имен­но в тот день. Это страш­ная и бес­стыд­ная ложь! Озна­комь­тесь с осталь­ны­ми фак­та­ми. Я заяв­ляю, что моло­дой Баль­бу­ций, явив­шись тогда к сто­лу уже нездо­ро­вым и, как это обыч­но в его воз­расте, про­явив неуме­рен­ность, про­бо­лел несколь­ко дней и умер. Кто может это засвиде­тель­ст­во­вать? Тот же, кто об этом скор­бит: его отец; повто­ряю, отец это­го юно­ши; ведь если бы у него было хотя бы малей­шее подо­зре­ние, то его скорбь заста­ви­ла бы его высту­пить здесь свиде­те­лем про­тив Авла Клу­ен­ция; меж­ду тем он сво­и­ми пока­за­ни­я­ми его обе­ля­ет. Огла­си его пока­за­ния. А ты, отец, если тебе не труд­но, при­под­ни­мись на корот­кое вре­мя. Пере­не­си скорбь, какую у тебя вызы­ва­ет этот необ­хо­ди­мый рас­сказ, на кото­ром я не ста­ну задер­жи­вать­ся, так как ты испол­нил свой долг чест­ней­ше­го мужа, не допу­стив, чтобы твоя скорбь при­нес­ла несча­стье невин­но­му чело­ве­ку и навлек­ла на него лож­ное обви­не­ние.

(LXI, 169) Теперь мне оста­ет­ся рас­смот­реть лишь одно обви­не­ние в этом роде, судьи! Бла­го­да­ря это­му вы смо­же­те убедить­ся в спра­вед­ли­во­сти моих слов, ска­зан­ных мной в нача­ле моей речи: все несча­стья, изведан­ные Авлом Клу­ен­ци­ем за эти послед­ние годы, все тре­во­ги и затруд­не­ния, испы­ты­вае­мые им в насто­я­щее вре­мя, все это — дело рук его мате­ри. Оппи­а­ник, гово­ри­те вы, умер от яда, дан­но­го ему в хле­бе его дру­гом, неким Мар­ком Асел­ли­ем, при­чем это буд­то бы было сде­ла­но по нау­ще­нию Габи­та. Преж­де все­го я спро­шу: по какой же при­чине Габит хотел убить Оппи­а­ни­ка? Меж­ду ними была враж­да; это я при­знаю. Но ведь люди жела­ют смер­ти сво­им недру­гам либо из стра­ха перед ними, либо из нена­ви­сти к ним. (170) Чего же боял­ся Габит до такой сте­пе­ни, что попы­тал­ся совер­шить такое пре­ступ­ле­ние? Кому был стра­шен Оппи­а­ник, уже понес­ший кару за свои зло­де­я­ния и исклю­чен­ный из чис­ла граж­дан? Чего мог опа­сать­ся Габит? Что он под­верг­нет­ся напад­кам это­го погиб­ше­го чело­ве­ка, что его обви­нит тот, кто уже осуж­ден, или что изгнан­ник высту­пит свиде­те­лем про­тив него? Или же Габит, нена­видя сво­его недру­га и не желая, чтобы он наслаж­дал­ся жиз­нью, был столь нера­зу­мен, что счи­тал под­лин­ной жиз­нью ту жизнь, какую Оппи­а­ник тогда вла­чил, — жизнь осуж­ден­но­го, изгнан­но­го, все­ми поки­ну­то­го чело­ве­ка, кото­ро­го за его под­лость, никто не пус­кал под свой кров, не удо­ста­и­вал ни встре­чи, ни раз­го­во­ра, ни взгляда? И такая жизнь вызы­ва­ла нена­висть у Габи­та? (171) Если он нена­видел Оппи­а­ни­ка непри­ми­ри­мо и глу­бо­ко, то раз­ве он не дол­жен был желать ему про­жить как мож­но доль­ше? Если бы Оппи­а­ник обла­дал хотя бы кап­лей муже­ства, он сам покон­чил бы с собой, как дела­ли мно­гие храб­рые мужи, нахо­дясь в столь горест­ном поло­же­нии. Но как же мог недруг пред­ло­жить ему то, чего он сам дол­жен был для себя желать? В самом деле, что дур­но­го при­нес­ла ему смерть? Если толь­ко мы не под­да­дим­ся на неле­пые рос­сказ­ни и не пове­рим, что он у под­зем­ных богов испы­тал муче­ния, угото­ван­ные нече­стив­цам, и встре­тил там еще боль­шее чис­ло вра­гов, чем оста­вил здесь, что Кары¹²⁷ его тещи, его жен, его бра­та и его детей вверг­ли его туда, где пре­бы­ва­ют зло­деи. Если же все это — вымы­сел (а так дума­ют все), то что же, кро­ме стра­да­ний, смерть мог­ла у него отнять?

(172) Далее, кем был дан яд? Мар­ком Асел­ли­ем. (LXII) Что свя­зы­ва­ло его с Габи­том? Ничто не свя­зы­ва­ло; более того, ввиду тес­ной друж­бы с Оппи­а­ни­ком, он ско­рее дол­жен был отно­сить­ся к Габи­ту недоб­ро­же­ла­тель­но. И что же, имен­но тако­му чело­ве­ку, сво­е­му заве­до­мо­му недру­гу и луч­ше­му дру­гу Оппи­а­ни­ка, Клу­ен­ций пору­чил совер­шить зло­де­я­ние и убить Оппи­а­ни­ка? Далее, поче­му же ты, кото­ро­го сынов­нее чув­ство заста­ви­ло высту­пить обви­ни­те­лем, так дол­го остав­ля­ешь это­го Асел­лия без­на­ка­зан­ным? Поче­му ты не после­до­вал при­ме­ру Габи­та — с тем, чтобы путем осуж­де­ния чело­ве­ка, при­нес­ше­го яд, добить­ся пред­ва­ри­тель­но­го при­го­во­ра мое­му под­за­щит­но­му?¹²⁸ (173) Что это за неве­ро­ят­ный, необыч­ный, небы­ва­лый спо­соб отрав­ле­ния — давать яд в хле­бе? Раз­ве это было лег­че сде­лать, чем под­не­сти его в куб­ке? Раз­ве яд, скры­тый в кус­ке хле­ба, мог про­ник­нуть в тело лег­че, чем в слу­чае, если бы он был весь рас­т­во­рен в питье? Раз­ве съе­ден­ный яд мог быст­рее, чем выпи­тый, про­ник­нуть в жилы и все чле­ны тела? А если бы пре­ступ­ле­ние было обна­ру­же­но, то раз­ве яд мог бы остать­ся неза­ме­чен­ным в хле­бе ско­рее, чем в куб­ке, где он успел бы рас­т­во­рить­ся и где его не уда­лось бы отде­лить от напит­ка? «Но Оппи­а­ник умер ско­ро­по­стиж­но». — (174) Даже если бы это было прав­дой, то такая смерть, постиг­шая очень мно­гих, не может слу­жить доста­точ­но убеди­тель­ным дово­дом в поль­зу отрав­ле­ния; но если бы это и вну­ша­ло подо­зре­ния, то они мог­ли бы пасть на дру­гих ско­рее, чем на Габи­та. Но имен­но это — бес­стыд­ней­шая ложь. Чтобы вы это поня­ли, я рас­ска­жу вам, и как Оппи­а­ник умер, и как после его смер­ти мать Габи­та ста­ла искать воз­мож­но­сти обви­нить сво­его сына.

(175) Ски­та­ясь изгнан­ни­ком и нигде не нахо­дя себе при­ста­ни­ща, Оппи­а­ник отпра­вил­ся в Фалерн­скую область к Гаю Квинк­ти­лию, где он впер­вые захво­рал и про­бо­лел дол­го и доволь­но тяже­ло; вме­сте с ним была и Сас­сия, при­чем меж­ду ней и неким коло­ном Ста­ци­ем Абби­ем^[2], здо­ро­вен­ным муж­чи­ной, обыч­но нахо­див­шим­ся при ней, воз­ник­ли отно­ше­ния, более близ­кие, чем мог бы допу­стить самый рас­пут­ный муж, если бы он был в более бла­го­при­ят­ном поло­же­нии. Но Сас­сия счи­та­ла свя­щен­ные узы закон­но­го бра­ка рас­торг­ну­ты­ми, раз ее муж был осуж­ден. Некий Нико­ст­рат, вер­ный моло­дой раб Оппи­а­ни­ка, очень наблюда­тель­ный и вполне прав­ди­вый, гово­рят, обо мно­гом рас­ска­зы­вал сво­е­му гос­по­ди­ну. Когда Оппи­а­ник начал поправ­лять­ся, он, не будучи в силах, нахо­дясь в Фалерн­ской обла­сти, пере­но­сить наг­лость это­го коло­на, пере­ехал в окрест­но­сти Рима, где обыч­но нани­мал для себя жилье за город­ски­ми ворота­ми; в пути он, гово­рят, упал с лоша­ди и — как это понят­но при его сла­бом здо­ро­вье — силь­но повредил себе бок; при­ехав в окрест­но­сти Рима, он забо­лел горяч­кой и через несколь­ко дней умер. Обсто­я­тель­ства его смер­ти, судьи, подо­зре­ний не вызы­ва­ют, а если и вызы­ва­ют, то пре­ступ­ле­ние это — семей­ное, совер­шен­ное в сте­нах дома.

(LXIII, 176) После его смер­ти Сас­сия, эта нече­сти­вая жен­щи­на, тот­час же нача­ла стро­ить коз­ни сво­е­му сыну. Она реши­ла про­из­ве­сти след­ст­вие об обсто­я­тель­ствах смер­ти сво­его мужа. Она купи­ла у Авла Рупи­лия, кото­рый был вра­чом Оппи­а­ни­ка, неко­е­го Стра­то­на, слов­но для того, чтобы после­до­вать при­ме­ру Габи­та, в свое вре­мя купив­ше­го Дио­ге­на¹²⁹. Она объ­яви­ла о сво­ем наме­ре­нии допро­сить это­го Стра­то­на, а так­же сво­его раба, неко­е­го Асклу. Кро­ме того, у при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь моло­до­го Оппи­а­ни­ка она потре­бо­ва­ла для допро­са раба Нико­ст­ра­та, — о нем я уже гово­рил, — кото­ро­го счи­та­ла чрез­мер­но болт­ли­вым и пре­дан­ным сво­е­му гос­по­ди­ну. Так как Оппи­а­ник был в то вре­мя маль­чи­ком и так как ему гово­ри­ли, что допрос дол­жен обна­ру­жить винов­ни­ка смер­ти его отца, то он не осме­лил­ся пере­чить маче­хе, хотя и счи­тал это­го раба пре­дан­ным слу­гой сво­им и сво­его умер­ше­го отца. Были при­гла­ше­ны мно­гие дру­зья и госте­при­им­цы Оппи­а­ни­ка и самой Сас­сии, чест­ные и весь­ма ува­жае­мые люди. Были при­ме­не­ны самые жесто­кие пыт­ки. Но как ни ста­ра­лась Сас­сия, то обна­де­жи­вая, то запу­ги­вая рабов, вырвать у них пока­за­ния, рабы все же, — как я пола­гаю — бла­го­да­ря при­сут­ст­вию столь достой­ных людей, про­дол­жа­ли гово­рить прав­ду и заяви­ли, что они ниче­го не зна­ют¹³⁰. (177) По насто­я­нию дру­зей, в тот день допрос был пре­кра­щен. Доволь­но мно­го вре­ме­ни спу­стя, Сас­сия созва­ла их вновь и воз­об­но­ви­ла допрос. Рабов под­верг­ли самой мучи­тель­ной пыт­ке, какую толь­ко мож­но было при­ду­мать. При­гла­шен­ные, не в силах выно­сить это зре­ли­ще, ста­ли выра­жать свое него­до­ва­ние, но жесто­кая и бес­че­ло­веч­ная жен­щи­на была взбе­ше­на тем, что заду­ман­ные ею дей­ст­вия не при­во­дят к ожи­дае­мо­му успе­ху. Когда и палач уже уто­мил­ся и, каза­лось, самые орудия пыт­ки отка­за­лись слу­жить, а она все еще не уни­ма­лась, один из при­гла­шен­ных, чело­век, кото­ро­го народ удо­сто­ил поче­стей, и весь­ма доб­лест­ный, заявил, что, по его убеж­де­нию, допрос про­из­во­дит­ся не для того, чтобы узнать исти­ну, а для того, чтобы добыть лож­ные пока­за­ния. Осталь­ные при­со­еди­ни­лись к его мне­нию, и, по обще­му реше­нию, допрос был при­знан закон­чен­ным. (178) Нико­ст­ра­та воз­вра­ти­ли Оппи­а­ни­ку. Сама Сас­сия выеха­ла со сво­и­ми раба­ми в Ларин, глу­бо­ко огор­чен­ная тем, что ее сын теперь уже, навер­ное, оста­нет­ся невредим и будет недо­ся­га­ем не толь­ко для обос­но­ван­но­го обви­не­ния, но даже и для лож­но­го подо­зре­ния, и что ему не смо­гут повредить не толь­ко откры­тые напад­ки недру­гов, но даже и тай­ные коз­ни мате­ри. При­ехав в Ларин, Сас­сия, ранее при­киды­вав­ша­я­ся убеж­ден­ной в том, что Стра­тон под­нес яд ее мужу, в Ларине тот­час же пре­до­ста­ви­ла в его рас­по­ря­же­ние лав­ку для про­да­жи лекарств, снаб­жен­ную всем необ­хо­ди­мым. (LXIV) Про­хо­дит год, дру­гой, тре­тий; Сас­сия ведет себя смир­но; она, види­мо, жела­ет сво­е­му сыну вся­че­ских бед­ст­вий и накли­ка­ет их на него, но сама ниче­го не зате­ва­ет и не пред­при­ни­ма­ет. (179) Но вот, в кон­суль­ство Квин­та Гор­тен­сия и Квин­та Метел­ла¹³¹, Сас­сия, чтобы при­влечь на свою сто­ро­ну в каче­стве обви­ни­те­ля моло­до­го Оппи­а­ни­ка, заня­то­го дру­ги­ми дела­ми и совер­шен­но не думав­ше­го ни о чем подоб­ном, женит его, про­тив его жела­ния, на сво­ей доче­ри — той, кото­рую она роди­ла сво­е­му зятю; она рас­счи­ты­ва­ла забрать его в свои руки, свя­зав его и этим бра­ком и надеж­дой на полу­че­ние наслед­ства. Почти тогда же этот самый лекарь Стра­тон совер­шил у нее в доме кра­жу с убий­ст­вом: там, в шка­фу, как ему было извест­но, хра­ни­лась неко­то­рая сум­ма денег и золо­то; одна­жды ночью он убил дво­их спя­щих това­ри­щей-рабов, бро­сил их в рыб­ный садок, затем взло­мал дно шка­фа и унес… [Лаку­на.] сестер­ци­ев и пять фун­тов золота; его сообщ­ни­ком был раб-под­ро­сток. (180) На сле­дую­щий день, когда кра­жа была обна­ру­же­на, подо­зре­ние пало на исчез­нув­ших рабов. Но когда заме­ти­ли отвер­стие в дне шка­фа и не мог­ли понять, как все это мог­ло слу­чить­ся, один из дру­зей Сас­сии вспом­нил, что он недав­но видел на тор­гах, сре­ди мел­ких вещей, изо­гну­тую кри­вую пил­ку с зуб­ца­ми с обе­их сто­рон, кото­рой, по-види­мо­му, мож­но было выпи­лить круг­лый кусок дере­ва. Корот­ко гово­ря, запро­си­ли стар­шин на тор­гах; ока­за­лось, что эту пил­ку при­об­рел Стра­тон. Когда таким обра­зом напа­ли на след пре­ступ­ле­ния и подо­зре­ние пало на Стра­то­на, то маль­чик, его сообщ­ник, испу­гал­ся и во всем при­знал­ся сво­ей гос­по­же. Тру­пы в рыб­ном сад­ке были най­де­ны. Стра­то­на зако­ва­ли в цепи, а в его лав­ке ока­за­лись день­ги, прав­да, не все. (181) Нача­лось след­ст­вие о кра­же. Ибо о чем дру­гом мог­ла идти речь? Быть может, вы ста­не­те утвер­ждать, что — после взло­ма шка­фа, похи­ще­ния денег, обна­ру­же­ния одной лишь их части, убий­ства людей — было нача­то след­ст­вие о смер­ти Оппи­а­ни­ка? Кто пове­рит вам? Мож­но ли было сочи­нить что-либо менее прав­до­по­доб­ное? Затем, — уж не гово­ря об осталь­ном — мож­но ли было зате­вать след­ст­вие о смер­ти Оппи­а­ни­ка по про­ше­ст­вии трех лет? И все-таки Сас­сия, горя сво­ей преж­ней нена­ви­стью, без вся­ких осно­ва­ний потре­бо­ва­ла того же Нико­ст­ра­та для допро­са. Оппи­а­ник вна­ча­ле отка­зал ей; затем, когда она ему при­гро­зи­ла раз­лу­чить его со сво­ей доче­рью и пере­де­лать заве­ща­ние, он выдал жесто­кой жен­щине сво­его пре­дан­но­го раба — не для допро­са, а пря­мо на мучи­тель­ную казнь.

(LXV, 182) И вот, через три года, Сас­сия воз­об­но­ви­ла допрос об обсто­я­тель­ствах смер­ти сво­его мужа. Но над каки­ми раба­ми про­ис­хо­ди­ло след­ст­вие? Разу­ме­ет­ся, были най­де­ны новые ули­ки, запо­до­зре­ны новые люди? Нет, были при­вле­че­ны Стра­тон и Нико­ст­рат. Как? Раз­ве они не были уже допро­ше­ны в Риме? Ска­жи мне, жен­щи­на, обе­зу­мев­шая не от болез­ни, а от пре­ступ­но­сти, — после того как ты вела допрос в Риме, после того как по реше­нию Тита Анния, Луция Рути­лия, Пуб­лия Сату­рия и дру­гих чест­ней­ших мужей допрос был при­знан закон­чен­ным, ты через три года, не при­гла­сив, не ска­жу — ни одно­го муж­чи­ны (чтобы вы не мог­ли ска­зать, что при­сут­ст­во­вал тот самый колон), но чест­но­го муж­чи­ны, зате­я­ла сно­ва допрос тех же самых рабов, чтобы вырвать у них пока­за­ния, гро­зя­щие гибе­лью тво­е­му сыну? (183) Или вы утвер­жда­е­те (ведь мне само­му при­шло в голо­ву, что это мож­но ска­зать, хотя, вспом­ни­те, до сего вре­ме­ни ниче­го ска­за­но не было), что во вре­мя допро­са о кра­же Стра­тон сознал­ся кое в чем и насчет отрав­ле­ния? Ведь неред­ко имен­но таким путем, судьи, обна­ру­жи­ва­ет­ся исти­на, скры­вав­ша­я­ся мно­ги­ми бес­чест­ны­ми людь­ми, а защи­та неви­нов­но­го чело­ве­ка вновь обре­та­ет голос, кото­ро­го была лише­на; это про­ис­хо­дит либо пото­му, что люди, спо­соб­ные к ковар­ным замыс­лам, ока­зы­ва­ют­ся недо­ста­точ­но сме­лы­ми, чтобы при­ве­сти их в испол­не­ние, либо пото­му, что люди отваж­ные и наг­лые недо­ста­точ­но хит­ро­ум­ны. Если бы ковар­ство было уве­рен­ным в себе, а дер­зость — хит­рой, то едва ли было бы воз­мож­но дать им отпор.

Ска­жи­те, раз­ве не была совер­ше­на кра­жа. Да о ней знал весь Ларин. Раз­ве про­тив Стра­то­на не было улик? Да ведь он был ули­чен, когда была най­де­на пил­ка, и был выдан под­рост­ком, сво­им сообщ­ни­ком. Или допрос это­го не касал­ся? А какая же дру­гая при­чи­на мог­ла вызвать допрос? Не то ли, что вынуж­де­ны при­знать вы и о чем тогда твер­ди­ла Сас­сия: во вре­мя допро­са по делу о кра­же Стра­тон, под той же пыт­кой, гово­рил об отрав­ле­нии. (184) Это как раз то, о чем я уже гово­рил: наг­ло­сти у этой жен­щи­ны — в избыт­ке, но бла­го­ра­зу­мия и здра­во­го смыс­ла не хва­та­ет. Ведь было пред­став­ле­но несколь­ко запи­сей допро­са; они были про­чи­та­ны и розда­ны вам; это те самые запи­си, кото­рые, по ее сло­вам, были скреп­ле­ны печа­тя­ми¹³²; в этих запи­сях ни сло­ва нет о кра­же. Сас­сии не при­шло в голо­ву сна­ча­ла сочи­нить от име­ни Стра­то­на пока­за­ние о кра­же, а затем при­ба­вить несколь­ко слов об отрав­ле­нии — с тем, чтобы его заяв­ле­ние пока­за­лось не добы­тым путем выспра­ши­ва­ния, а вырван­ным под пыт­кой. Ведь допрос касал­ся кра­жи, а подо­зре­ние в отрав­ле­нии отпа­ло уже во вре­мя пер­во­го допро­са; это в то вре­мя при­зна­ла сама Сас­сия; ведь она, по насто­я­нию сво­их дру­зей объ­явив в Риме след­ст­вие закон­чен­ным, затем в тече­ние трех лет бла­го­во­ли­ла к это­му Стра­то­ну более, чем к како­му-либо дру­го­му рабу, осы­па­ла его мило­стя­ми и пре­до­ста­ви­ла ему вся­че­ские пре­иму­ще­ства. (185) Итак, когда его допра­ши­ва­ли насчет кра­жи и при­том насчет кра­жи, кото­рую он, бес­спор­но, совер­шил, он, сле­до­ва­тель­но, ни про­ро­нил ни сло­ва о том, о чем его допра­ши­ва­ли? Зна­чит, он тот­час же заго­во­рил о яде, а о самой кра­же не про­ро­нил ни сло­ва — и не толь­ко тогда, когда имен­но это тре­бо­ва­лось от него, но даже ни в послед­ней, ни в сред­ней, ни в какой-либо дру­гой части сво­их пока­за­ний? (LXVI) Вы теперь види­те, судьи, что эта нече­сти­вая жен­щи­на той же рукой, какой она стре­мит­ся убить сво­его сына, — если ей дадут такую воз­мож­ность — соста­ви­ла эту под­лож­ную запись о допро­се. Но назо­ви­те же мне имя хотя бы одно­го чело­ве­ка, скре­пив­ше­го сво­ей печа­тью эту самую запись. Вы не най­де­те нико­го; раз­ве толь­ко того чело­ве­ка, упо­мя­нуть имя кото­ро­го для меня еще выгод­нее, чем не назы­вать нико­го¹³³. (186) Что ты гово­ришь, Тит Аттий? Ты готов пред­ста­вить суду запись, угро­жаю­щую граж­дан­ским пра­вам чело­ве­ка, содер­жа­щую ули­ки его зло­де­я­ния, решаю­щую его участь, и не назо­вешь нико­го, кто пору­чил­ся за ее под­лин­ность, скре­пил ее сво­ей печа­тью и был свиде­те­лем? И эти столь достой­ные мужи согла­сят­ся с тем, чтобы то ору­жие, кото­рое ты полу­чишь из рук мате­ри, погу­би­ло ее ни в чем не повин­но­го сына? Но допу­стим, что эти запи­си дове­рия к себе не вну­ша­ют; поче­му же дан­ные само­го след­ст­вия не сохра­не­ны для судей, не сохра­не­ны для тех дру­зей и госте­при­им­цев Оппи­а­ни­ка, кото­рых Сас­сия при­гла­ша­ла в пер­вый раз? Поче­му они не уце­ле­ли до нынеш­не­го дня? Что сде­ла­ли с теми людь­ми — со Стра­то­ном и Нико­ст­ра­том? (187) Я спра­ши­ваю тебя, Оппи­а­ник! Ска­жи, что сде­ла­ли с тво­им рабом Нико­ст­ра­том. Так как ты наме­ре­вал­ся в ско­ром вре­ме­ни высту­пить обви­ни­те­лем Клу­ен­ция, ты дол­жен был при­вез­ти Нико­ст­ра­та в Рим, пре­до­ста­вить ему воз­мож­ность дать пока­за­ния, вооб­ще сохра­нить его невреди­мым для допро­са, сохра­нить его для этих вот судей, сохра­нить его для нынеш­не­го дня. Что каса­ет­ся Стра­то­на, судьи, то он — знай­те это — был рас­пят на кре­сте после того, как у него выре­за­ли язык. В Ларине все зна­ют об этом. Обе­зу­мев­шая жен­щи­на боя­лась не сво­ей сове­сти, не нена­ви­сти сво­их зем­ля­ков, не повсе­мест­ной дур­ной мол­вы; нет, — слов­но не все окру­жаю­щие мог­ли впо­след­ст­вии стать свиде­те­ля­ми ее зло­дей­ства — она испу­га­лась обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра из уст сво­его уми­рав­ше­го раба.

(188) Какое это чудо­ви­ще, бес­смерт­ные боги! Виде­ли ли где-либо на зем­ле такое стра­ши­ли­ще? Как назвать это вопло­ще­ние отвра­ти­тель­ных и бес­при­мер­ных зло­действ? Откуда оно взя­лось? Теперь вы, конеч­но, уже пони­ма­е­те, судьи, что я не без вес­ких и важ­ных при­чин гово­рил в нача­ле сво­ей речи о мате­ри Клу­ен­ция. Нет бед­ст­вия, на кото­рое бы она его не обрек­ла, нет пре­ступ­ле­ния, кото­ро­го бы она про­тив него не замыс­ли­ла, не зате­я­ла, не поже­ла­ла совер­шить и не совер­ши­ла. Умол­чу о пер­вом оскор­би­тель­ном про­яв­ле­нии ее похо­ти; умол­чу о ее нече­сти­вой свадь­бе с соб­ст­вен­ным зятем; умол­чу о рас­тор­же­нии бра­ка ее доче­ри, вызван­ном стра­стью мате­ри; все это еще не угро­жа­ло жиз­ни Клу­ен­ция, хотя и позо­ри­ло всю семью. Не ста­ну упре­кать ее так­же за ее вто­рой брак с Оппи­а­ни­ком¹³⁴ от кото­ро­го она пред­ва­ри­тель­но при­ня­ла в залог тру­пы его детей, а затем уже вошла женой в его дом, на горе семье и на поги­бель сво­им пасын­кам. Не буду гово­рить и о том, что она, зная об уча­стии Оппи­а­ни­ка в про­скрип­ции и убий­стве Авла Аврия, тещей кото­ро­го она когда-то была, а вско­ре ста­ла женой, избра­ла себе для житель­ства тот дом, где она изо дня в день долж­на была видеть следы смер­ти сво­его преж­не­го мужа и его рас­хи­щен­ное иму­ще­ство. (189) Нет, я преж­де все­го став­лю ей в вину то пре­ступ­ле­ние, кото­рое рас­кры­то толь­ко теперь, — попыт­ку отрав­ле­ния при посред­стве Фаб­ри­ци­ев¹³⁵, уже тогда, когда дру­гие, по горя­чим следам, запо­до­зри­ли ее в сообщ­ни­че­стве, одно­му толь­ко Клу­ен­цию оно каза­лось неве­ро­ят­ным; но теперь оно явно и несо­мнен­но для всех; конеч­но, от мате­ри не мог­ла быть скры­та эта попыт­ка; Оппи­а­ник ниче­го не замыш­лял, не посо­ве­то­вав­шись с Сас­си­ей; если бы дело обсто­я­ло ина­че, то впо­след­ст­вии, по рас­кры­тии пре­ступ­ле­ния, она бы, несо­мнен­но, не гово­рю уже — разо­шлась с ним, как с бес­чест­ным мужем, а бежа­ла бы от него, как от люто­го вра­га, и дом его, запят­нан­ный вся­че­ски­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми, оста­ви­ла бы навсе­гда. (190) Одна­ко она не толь­ко не сде­ла­ла это­го, но с того вре­ме­ни не упу­сти­ла ни одно­го слу­чая при­чи­нить Клу­ен­цию зло. И днем и ночью эта мать толь­ко и дума­ла о том, как бы ей погу­бить сво­его сына. Преж­де все­го, чтобы зару­чить­ся помо­щью Оппи­а­ни­ка как обви­ни­те­ля сво­его сына, она при­влек­ла его на свою сто­ро­ну подар­ка­ми, услу­га­ми, выда­ла за него свою дочь, пода­ла ему надеж­ду на наслед­ство.

(LXVII) У дру­гих людей раздо­ры меж­ду род­ст­вен­ни­ка­ми, как при­хо­дит­ся видеть, часто име­ют сво­им послед­ст­ви­ем раз­вод, рас­тор­же­ние род­ст­вен­ных свя­зей; меж­ду тем эта жен­щи­на рас­счи­ты­ва­ла най­ти надеж­но­го обви­ни­те­ля ее сына толь­ко в том чело­ве­ке, кото­рый бы пред­ва­ри­тель­но женил­ся на его сест­ре! Дру­гие люди, под вли­я­ни­ем новых род­ст­вен­ных свя­зей, часто забы­ва­ют дав­нюю враж­ду; она же сочла, что для нее новые род­ст­вен­ные свя­зи послу­жат зало­гом укреп­ле­ния враж­ды. (191) И она не толь­ко поста­ра­лась подыс­кать обви­ни­те­ля про­тив сво­его сына, но так­же поду­ма­ла и о том, каким ору­жи­ем его снаб­дить. Отсюда ее ста­ра­ния скло­нить на свою сто­ро­ну рабов угро­за­ми и обе­ща­ни­я­ми; отсюда те нескон­чае­мые жесто­чай­шие допро­сы об обсто­я­тель­ствах смер­ти Оппи­а­ни­ка, кото­рым, нако­нец, поло­жи­ло пре­дел не ее соб­ст­вен­ное чув­ство меры, а насто­я­ния ее дру­зей. Три года спу­стя ее же пре­ступ­ные замыс­лы при­ве­ли к допро­сам, про­из­веден­ным в Ларине; ее же безу­мие поро­ди­ло под­лож­ные запи­си допро­сов; ее же бешен­ство заста­ви­ло ее пре­ступ­но вырвать язык у раба. Сло­вом, под­готов­ка все­го это­го обви­не­ния про­тив Клу­ен­ция и заду­ма­на и осу­щест­вле­на ею.

(192) Снаб­див обви­ни­те­ля сво­его сына всем необ­хо­ди­мым и отпра­вив его в Рим, она сама в тече­ние неко­то­ро­го вре­ме­ни оста­ва­лась в Ларине, чтобы набрать и под­ку­пить свиде­те­лей; но потом, как толь­ко ее изве­сти­ли, что день суда над Клу­ен­ци­ем при­бли­жа­ет­ся, она немед­лен­но при­мча­лась сюда, опа­са­ясь как бы обви­ни­те­лям не изме­ни­ло их усер­дие, а свиде­те­ли не оста­лись без денег и боясь, что она, мать, может про­пу­стить самое желан­ное для нее зре­ли­ще — видеть Авла Клу­ен­ция в руби­ще, в горе и в тра­у­ре! (LXVIII) А как пред­став­ля­е­те вы себе поезд­ку этой жен­щи­ны в Рим? Живя по сосед­ству с Акви­ном и Фаб­ра­тер­ной, я слы­шал о ней от мно­гих оче­вид­цев. Как сбе­га­лись жите­ли этих горо­дов! Каки­ми воп­ля­ми встре­ча­ли ее и муж­чи­ны и жен­щи­ны! Из Лари­на, гово­ри­ли они, мчит­ся какая-то жен­щи­на, чуть ли не с бере­гов Верх­не­го моря¹³⁶ едет она с мно­го­чис­лен­ны­ми спут­ни­ка­ми и боль­ши­ми день­га­ми, чтобы с воз­мож­но боль­шей лег­ко­стью пре­дать сво­его сына уго­лов­но­му суду и погу­бить его! (193) Чуть ли не все они были гото­вы тре­бо­вать совер­ше­ния очи­сти­тель­ных обрядов¹³⁷ в тех местах, где она про­ез­жа­ла. Все счи­та­ли, что сама зем­ля, мать все­го суще­го, осквер­не­на следа­ми ног этой пре­ступ­ной мате­ри. Поэто­му не было горо­да, кото­рый поз­во­лил бы ей оста­но­вить­ся в его сте­нах; сре­ди столь­ких ее госте­при­им­цев не нашлось ни одно­го, кото­рый не бежал бы от нее, как от лютой зара­зы; она пред­по­чи­та­ла дове­рять­ся мра­ку и пустыне, а не горо­дам или госте­при­им­цам. (194) Ну, а теперь? Кто из нас, по ее мне­нию, не зна­ет, чем заня­та она, что́ зате­ва­ет и что́ изо дня в день замыш­ля­ет? Мы зна­ем, к кому она обра­ти­лась, кому посу­ли­ла денег, чью вер­ность пыта­лась поко­ле­бать обе­ща­ни­ем награ­ды. Более того, мы раз­уз­на­ли все даже о ее ноч­ных жерт­во­при­но­ше­ни­ях, кото­рые она счи­та­ет тай­ны­ми, о ее пре­ступ­ных молит­вах и нече­сти­вых обе­тах¹³⁸; в них она даже бес­смерт­ных богов при­зы­ва­ет в свиде­те­ли сво­его зло­дей­ства и не пони­ма­ет, что богов мож­но уми­ло­сти­вить бла­го­че­сти­ем, вер­но­стью сво­е­му дол­гу и искрен­ни­ми молит­ва­ми, а не позор­ным суе­ве­ри­ем и жерт­ва­ми, заклан­ны­ми ради успе­ха пре­ступ­ле­ния. Но неистов­ство ее и жесто­кость, как я в том уве­рен, бес­смерт­ные боги с отвра­ще­ни­ем оттолк­ну­ли от сво­их алта­рей и хра­мов.

(LXIX, 195) А вы, судьи, кото­рых Судь­ба поста­ви­ла как бы в каче­стве иных богов для это­го вот Авла Клу­ен­ция на все вре­мя его жиз­ни, отведи­те удар бес­че­ло­веч­ной мате­ри от голо­вы ее сына. Мно­гие судьи не раз ока­зы­ва­ли снис­хож­де­ние детям из состра­да­ния к их роди­те­лям. Вас же мы умо­ля­ем не отда­вать Клу­ен­ция, чест­ней­шим обра­зом про­жив­ше­го свой век, на про­из­вол его жесто­кой мате­ри — тем более, что на сто­роне защи­ты вы може­те видеть весь муни­ци­пий. Все жите­ли Лари­на, знай­те это, судьи, — это неве­ро­ят­но, но я ска­жу вам сущую прав­ду — все, кто толь­ко мог, при­еха­ли в Рим, чтобы, по мере сво­их сил, сво­ей пре­дан­но­стью и мно­го­чис­лен­но­стью под­дер­жать Клу­ен­ция в его столь опас­ном поло­же­нии Знай­те, в насто­я­щее вре­мя их город пору­чен детям и жен­щи­нам и ныне нахо­дит­ся в без­опас­но­сти бла­го­да­ря все­об­ще­му миру в Ита­лии, а не бла­го­да­ря сво­им воен­ным силам. Но и те, кто остал­ся дома, рав­но как и те, кого вы види­те здесь, днем и ночью в тре­во­ге ожи­да­ют ваше­го при­го­во­ра. (196) По их мне­нию, вам пред­сто­ит голо­са­ми сво­и­ми не толь­ко решить участь одно­го их зем­ля­ка, но и выне­сти при­го­вор о поло­же­нии, досто­ин­стве и бла­го­по­лу­чии все­го муни­ци­пия Ибо Клу­ен­ций, судьи, про­яв­ля­ет вели­чай­шую заботу о бла­ге все­го муни­ци­пия, бла­го­же­ла­тель­ность к его отдель­ным жите­лям, спра­вед­ли­вость и чест­ность по отно­ше­нию ко всем людям. Кро­ме того, он свя­то обе­ре­га­ет честь сво­его знат­но­го име­ни и свое поло­же­ние сре­ди сво­их зем­ля­ков, заве­щан­ное ему пред­ка­ми, не усту­пая послед­ним в твер­до­сти, непо­ко­ле­би­мо­сти, вли­я­нии и щед­ро­сти. Поэто­му жите­ли Лари­на, офи­ци­аль­но возда­вая ему хва­лу в таких выра­же­ни­ях, не толь­ко высту­па­ют свиде­те­ля­ми и выска­зы­ва­ют свое мне­ние о нем, но и выра­жа­ют свою тре­во­гу и скорбь. Во вре­мя чте­ния это­го хва­леб­но­го отзы­ва вас, пред­ста­вив­ших его, я про­шу встать.

(197) Видя их сле­зы, судьи, вы може­те заклю­чить, что все деку­ри­о­ны, при­ни­мая это реше­ние, тоже про­ли­ва­ли сле­зы. Далее, какое рве­ние, какую необы­чай­ную бла­го­же­ла­тель­ность, какую забот­ли­вость про­яви­ли жите­ли сосед­них обла­стей! Они не при­сла­ли при­ня­то­го ими хва­леб­но­го отзы­ва в пись­мен­ном виде, но поста­но­ви­ли, чтобы самые ува­жае­мые сре­ди них люди, извест­ные всем нам, в боль­шом чис­ле яви­лись сюда и лич­но выска­за­ли хва­лу Клу­ен­цию. Здесь нахо­дят­ся знат­ней­шие френ­та­ны и рав­ные им по сво­е­му досто­ин­ству марру­ци­ны; вы види­те в каче­стве пред­ста­ви­те­лей весь­ма ува­жае­мых рим­ских всад­ни­ков из Теа­на в Апу­лии и из Луце­рии. Из Бови­а­на и из все­го Сам­ния при­сла­ны очень лест­ные хва­леб­ные отзы­вы и при­бы­ли весь­ма вли­я­тель­ные и очень знат­ные люди. (198) Что каса­ет­ся людей, вла­де­ю­щих поме­стья­ми в Ларин­ской обла­сти, веду­щих там дела и зани­маю­щих­ся ското­вод­ст­вом, — чест­ных и весь­ма извест­ных — то труд­но ска­зать, как они встре­во­же­ны и оза­бо­че­ны. Мне кажет­ся, немно­го най­дет­ся людей, кото­рых хотя бы одни чело­век любил так, как при­сут­ст­ву­ю­щие здесь любят Клу­ен­ция.

(LXX) Как я огор­чен, что здесь в суде нет Луция Волу­си­е­на, бли­ста­тель­но­го и доб­лест­но­го чело­ве­ка! Как бы мне хоте­лось назвать в чис­ле при­сут­ст­ву­ю­щих име­ни­тей­ше­го рим­ско­го всад­ни­ка Пуб­лия Гель­видия Руфа! Дни и ночи зани­ма­ясь делом Клу­ен­ция и разъ­яс­няя его мне, он тяже­ло и опас­но забо­лел; при этом он все же тре­во­жит­ся о граж­дан­ских пра­вах Клу­ен­ция не менее, чем о сво­ей соб­ст­вен­ной жиз­ни. Что каса­ет­ся сена­то­ра Гнея Туди­ция, чест­ней­ше­го и почтен­ней­ше­го мужа, то из его свиде­тель­ских пока­за­ний и из его хва­леб­но­го отзы­ва вы пой­ме­те, что он защи­ща­ет Клу­ен­ция с таким же рве­ни­ем, как и Гель­видий. С такой же надеж­дой, но с боль­шей сдер­жан­но­стью про­из­но­шу я твое имя, Пуб­лий Волум­ний¹³⁹, так как ты — один из судей Авла Клу­ен­ция. Корот­ко гово­ря, я утвер­ждаю, что все соседи отно­сят­ся к обви­ня­е­мо­му с глу­бо­кой доб­ро­же­ла­тель­но­стью. (199) Про­тив рве­ния, забот­ли­во­сти и усер­дия всех этих людей, а так­же и про­тив моих уси­лий, когда я, по ста­рин­но­му обы­чаю, один про­из­нес всю защи­ти­тель­ную речь¹⁴⁰, а заод­но и про­тив вашей, судьи, спра­вед­ли­во­сти и чело­ве­ко­лю­бия борет­ся одна мать Клу­ен­ция. Но какая мать! Вы види­те ее, ослеп­лен­ную жесто­ко­стью и пре­ступ­но­стью, неспо­соб­ную, потвор­ст­вуя сво­им стра­стям, оста­но­вить­ся ни перед каким гнус­ным поступ­ком, ее, кото­рая сво­ей пороч­но­стью извра­ти­ла все поня­тия о чело­ве­че­ском пра­во­судии; ведь она настоль­ко безум­на, что никто не станет назы­вать ее чело­ве­ком, настоль­ко необуздан­на, что ее нель­зя назвать жен­щи­ной, и столь жесто­ка, что мате­рью ее тоже не назо­вешь. Даже назва­ния род­ст­вен­ных отно­ше­ний она иска­зи­ла, не гово­ря уже о назва­ни­ях и пра­вах, дан­ных ей при­ро­дой: женой она ста­ла зятю, маче­хой — сыну, доче­ри — раз­луч­ни­цей; нако­нец, она дошла до того, что, кро­ме сво­ей наруж­но­сти, не сохра­ни­ла ника­ко­го подо­бия чело­ве­ка.

(200) Ввиду все­го это­го, судьи, если вы нена­види­те пре­ступ­ле­ние, пре­гра­ди­те мате­ри доступ к кро­ви ее сына, при­чи­ни­те роди­тель­ни­це тяж­кое огор­че­ние, даро­вав спа­се­ние и победу ее дети­щу; сде­лай­те так, чтобы мать не мог­ла лико­вать, поте­ряв сына, и ушла, побеж­ден­ная вашим пра­во­суди­ем. Если вы, как вам свой­ст­вен­но, люби­те честь, доб­ро и доб­лесть, то облег­чи­те, нако­нец, участь это­го про­си­те­ля, судьи, уже столь­ко лет стра­даю­ще­го от неза­слу­жен­ной им нена­ви­сти и под­вер­гаю­ще­го­ся опас­но­стям; ведь он ныне впер­вые, вырвав­шись из пла­ме­ни, зажжен­но­го чужи­ми пре­ступ­ле­ни­ем и стра­стя­ми, вос­пря­нул духом в надеж­де на вашу спра­вед­ли­вость и вздох­нул сво­бод­нее, изба­вив­шись от стра­ха; все свои упо­ва­ния он воз­ла­га­ет на вас; видеть его спа­сен­ным жела­ют очень мно­гие, но спа­сти его може­те толь­ко вы одни. (201) Габит умо­ля­ет вас, судьи, со сле­за­ми закли­на­ет вас: не делай­те его жерт­вой нена­ви­сти, кото­рой не место в суде; не выда­вай­те его ни мате­ри, чьи обе­ты и молит­вы долж­ны быть про­тив­ны вам, ни Оппи­а­ни­ку, нече­стив­цу, дав­но уже осуж­ден­но­му и мерт­во­му. (LXXI) Если Авла Клу­ен­ция, несмот­ря на его неви­нов­ность, в этом суде постигнет несча­стье, то этот зло­по­луч­ный чело­век, — если толь­ко он оста­нет­ся в живых, что мало веро­ят­но, — не раз пожа­ле­ет о том, что попыт­ка Фаб­ри­ци­ев отра­вить его неко­гда была рас­кры­та. Если бы его тогда о ней не пред­у­преди­ли, то для это­го стра­даль­ца яд был бы не ядом, а лекар­ст­вом от мно­гих скор­бей; тогда, быть может, сама мать пошла бы про­во­дить его прах и при­тво­ри­лась бы опла­ки­ваю­щей смерть сына. А ныне что выиг­ра­ет он? Раз­ве толь­ко то, что, едва изба­вив­шись от смер­тель­ной опас­но­сти, он в печа­ли будет вла­чить жизнь, сохра­нен­ную ему, а в слу­чае смер­ти будет лишен погре­бе­ния в гроб­ни­це сво­их отцов. (202) Доста­точ­но дол­го томил­ся он, судьи, доста­точ­но мно­го лет стра­дал от нена­ви­сти; но никто не был более враж­де­бен ему, чем его мать, чья нена­висть все еще не уто­ле­на. Вы же, спра­вед­ли­вые ко всем, вы, кото­рые тем бла­го­склон­нее под­дер­жи­ва­е­те чело­ве­ка, чем оже­сто­чен­нее на него напа­да­ют, спа­си­те Авла Клу­ен­ция, воз­вра­ти­те его невреди­мым его муни­ци­пию; его дру­зьям, соседям, госте­при­им­цам, чью пре­дан­ность вы види­те, вер­ни­те его; сде­лай­те его наве­ки долж­ни­ком вашим и ваших детей. Это будет достой­но вас, судьи, достой­но ваше­го зва­ния, ваше­го мило­сер­дия. Мы впра­ве тре­бо­вать от вас, чтобы вы, нако­нец, изба­ви­ли от этих несча­стий чест­но­го и ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка, доро­го­го тако­му мно­же­ству людей, дабы все они поня­ли, что если на народ­ных сход­ках нахо­дит­ся место для нена­ви­сти, то в судах гос­под­ст­ву­ет прав­да.