Вступительная статья к трагедиям Луция Аннея Сенеки

с.415 Луций Анней Сене­ка зна­ме­нит не толь­ко сво­и­ми тра­геди­я­ми, еще боль­ше он зна­ме­нит сво­и­ми нра­во­учи­тель­но-фило­соф­ски­ми сочи­не­ни­я­ми и самой сво­ей жиз­нью, про­жи­той в зна­ме­ни­тые вре­ме­на «две­на­дца­ти цеза­рей» — Сене­ка жил при пяте­рых из них, а с чет­ве­ры­ми был зна­ком. Труд­но объ­яс­нить его тра­гедии без крат­ко­го очер­ка его жиз­ни и воз­зре­ний и вме­стив­шей их слож­ной эпо­хи. Сене­ка родил­ся в 4 г. н. э. — через трид­цать пять лет после уста­нов­ле­ния в Риме еди­но­лич­ной вла­сти и за десять лет до смер­ти уста­но­вив­ше­го эту власть Окта­ви­а­на Авгу­ста. Несколь­ко веков ари­сто­кра­ти­че­ская Рим­ская рес­пуб­ли­ка, воз­глав­ля­е­мая Сена­том, заво­е­вы­ва­ла себе сна­ча­ла пра­во суще­ст­во­вать рядом с силь­ны­ми соседя­ми, затем пра­во гра­бить этих соседей, затем пра­во участ­во­вать в «боль­шой поли­ти­ке» древ­не­го Сре­ди­зем­но­мо­рья, затем пра­во гра­бить это Сре­ди­зем­но­мо­рье, государ­ства кото­ро­го одно за дру­гим ста­но­ви­лись рим­ски­ми про­вин­ци­я­ми; но когда Рим окон­ча­тель­но пре­вра­тил­ся в сто­ли­цу миро­вой дер­жа­вы, то сде­ла­лось ясно, что пра­вить этой дер­жа­вой по-преж­не­му невоз­мож­но и жить в ней по-преж­не­му тоже невоз­мож­но, а от полу­мер уже нет тол­ку, так как лата­ная-пере­ла­та­ная фор­ма прав­ле­ния рвет­ся на гла­зах. Нача­лось кро­ва­вое сто­ле­тие граж­дан­ских рас­прей и граж­дан­ских войн, и на стра­ни­цах рим­ской исто­рии засвер­ка­ли вели­кие име­на: бра­тья Грак­хи, Марий и Сул­ла, Цице­рон и Пом­пей, Цезарь, Катон, Брут, Анто­ний и, нако­нец, самый моло­дой и самый умный, одних пере­жив­ший, дру­гих победив­ший, — Гай Юлий Цезарь Окта­виан Август, наслед­ник Цеза­ря. Устав­шим от бес­ко­неч­ной рез­ни и тос­ко­вав­шим о «доб­рых ста­рых вре­ме­нах» (кото­рых, как водит­ся, никто не пом­нил) людям он пред­ло­жил мир, все­об­щую амни­стию и «вос­ста­нов­лен­ную рес­пуб­ли­ку», и все это было при­ня­то с вос­тор­гом. Мир и амни­стия были насто­я­щие, а «вос­ста­нов­лен­ная рес­пуб­ли­ка» вид име­ла самый кон­сер­ва­тив­ный, одна­ко посред­ст­вом несколь­ких не слиш­ком замет­ных зако­но­да­тель­ных допу­ще­ний пре­вра­ща­ла прин­цеп­са (ста­рей­ши­ну Сена­та) в монар­ха — этих прин­цеп­сов мы теперь и назы­ваем рим­ски­ми импе­ра­то­ра­ми, пер­вым из кото­рых сде­лал­ся, есте­ствен­но, Окта­виан.

Он пра­вил сорок четы­ре года, дове­ряя немно­гие внеш­ние вой­ны с.416 сво­им пол­ко­во­д­цам, не отыс­ки­вая внут­рен­них вра­гов, вся­че­ски содей­ст­вуя эко­но­ми­че­ско­му и куль­тур­но­му про­цве­та­нию — и без осо­бо­го шума отла­жи­вая новую государ­ст­вен­ную маши­ну. Так на месте рес­пуб­ли­ки яви­лась ее само­зва­ная тез­ка, име­ну­е­мая ныне импе­ри­ей, и пер­вые деся­ти­ле­тия ее суще­ст­во­ва­ния были оза­ре­ны оба­я­ни­ем Авгу­ста. Его пре­ем­ни­ки не обла­да­ли ни его оба­я­ни­ем, ни его талан­том, но воен­но-бюро­кра­ти­че­ская маши­на работа­ла бес­пе­ре­бой­но, и необ­хо­ди­мой частью этой маши­ны был хоть какой-нибудь импе­ра­тор — к сожа­ле­нию, он ока­зы­вал­ся на виду и отто­го ста­но­вил­ся еще менее при­вле­ка­те­лен.

Семей­ство Сене­ки пере­еха­ло в Рим при Тибе­рии, пер­вом пре­ем­ни­ке Авгу­ста: отец семей­ства, адво­кат и писа­тель, пере­брал­ся из испан­ской Кор­ду­бы (Кор­до­вы) в сто­ли­цу, чтобы дать детям такое же хоро­шее обра­зо­ва­ние, какое неко­гда полу­чил сам. Хоро­шее обра­зо­ва­ние пред­по­ла­га­ло, в част­но­сти, зна­ком­ство с фило­со­фи­ей, и моло­дой Луций Сене­ка с при­су­щей его харак­те­ру пыл­ко­стью увлек­ся мод­ным в ту пору сто­и­циз­мом, кото­ро­му остал­ся верен всю жизнь и кото­рый про­по­ве­до­вал впо­след­ст­вии в сво­их фило­соф­ских трак­та­тах и пред­на­зна­чен­ных к пуб­ли­ка­ции пись­мах. Здесь сле­ду­ет пояс­нить, о каком имен­но сто­и­циз­ме идет речь. Куль­тур­ное раз­ви­тие Рима не поспе­ва­ло за пра­во­вым и государ­ст­вен­ным, зато у гре­ков, чьи ита­лий­ские горо­да рим­ляне посте­пен­но поко­ря­ли и с чьи­ми дер­жа­ва­ми то вое­ва­ли, то союз­ни­ча­ли, чтобы потом все-таки заво­е­вать, лите­ра­ту­ра и фило­со­фия про­цве­ли настоль­ко, что дав­ным-дав­но были пред­ме­та­ми пре­по­да­ва­ния. Неиз­беж­ным резуль­та­том тако­го поло­же­ния дел ока­зал­ся стре­ми­тель­ный импорт гре­че­ско­го язы­ка и гре­че­ской уче­но­сти в новую сто­ли­цу мира. Сре­ди про­че­го импор­ти­ро­ва­лась, конеч­но, и весь­ма изощ­рен­ная фило­со­фия всех направ­ле­ний, но осо­бо­го спро­са на нее не воз­ник­ло — толь­ко что завла­дев­шие миром рим­ляне были заня­ты прак­ти­че­ской поли­ти­кой и не име­ли охоты попу­сту любо­мудр­ст­во­вать. Исклю­че­ни­ем была эти­ка, пото­му что отли­чав­шее рим­лян обост­рен­ное пра­во­со­зна­ние чут­ко реа­ги­ро­ва­ло на нрав­ст­вен­ные про­бле­мы, но и здесь име­лись огра­ни­че­ния, так как одна незыб­ле­мая нрав­ст­вен­ная цен­ность — «нра­вы пред­ков» — у рим­лян уже была и ника­кие фило­соф­ст­во­ва­ния не долж­ны были эту цен­ность обес­це­ни­вать. При столь жест­ких усло­ви­ях рас­счи­ты­вать на вни­ма­ние мог­ла лишь стои­че­ская эти­ка с ее «жиз­нью по при­ро­де» и «пра­вед­ны­ми дея­ни­я­ми», да и то слег­ка под­редак­ти­ро­ван­ная в согла­сии с вку­сам новых уче­ни­ков, кото­рые в свою оче­редь слег­ка под­редак­ти­ро­ва­ли «нра­вы пред­ков», и так вот явил­ся на свет рим­ский сто­и­цизм. Про­стота и непри­тя­за­тель­ность, бес­тре­вож­ное пре­зре­ние к жиз­ни и к смер­ти, готов­ность все стер­петь ради пра­во­го дела, обре­тае­мое в соб­ст­вен­ной доб­ро­де­те­ли бла­жен­ство — таков непол­ный, но пока­за­тель­ный спи­сок его цен­но­стей, и про­дол­жать этот спи­сок вряд ли инте­рес­но. Рим­ская куль­ту­ра раз­ви­ва­лась чрез­вы­чай­но быст­ро, и уже ко вре­ме­ни граж­дан­ских войн опи­сан­ная ситу­а­ция себя в основ­ном исчер­па­ла — не толь­ко раз­ви­лась хоро­шая лати­но­языч­ная лите­ра­ту­ра, но так­же были усво­е­ны с.417 и осво­е­ны в пол­ном объ­е­ме все фило­соф­ские направ­ле­ния. Сто­и­циз­му оста­лась вер­на пре­иму­ще­ст­вен­но кон­сер­ва­тив­ная часть обще­ства, но с при­хо­дом еди­но­вла­стия кон­сер­ва­то­ры-рес­пуб­ли­кан­цы, есте­ствен­но, ока­за­лись в оппо­зи­ции, так что и сто­и­цизм при­об­рел выра­жен­ные чер­ты оппо­зи­ци­он­но­сти.

При всем сво­ем увле­че­нии фило­со­фи­ей все­це­ло пре­дать­ся ей Сене­ка не поже­лал — яко­бы ради отца, кото­ро­му, конеч­но же, хоте­лось, чтобы талант­ли­вый сын про­дви­нул­ся на государ­ст­вен­ном попри­ще. Сын про­дви­нул­ся. Когда Тибе­рию в 37 г. насле­до­вал Кали­гу­ла, он уже был сена­то­ром да при­том извест­ным писа­те­лем. А Кали­гу­ла, явно боль­ной от при­ро­ды и допол­ни­тель­но опо­ло­умев­ший от при­ва­лив­шей вла­сти, немед­лен­но устро­ил террор хуже Тибе­ри­е­ва терро­ра. Веле­но было убить и Сене­ку, но за него похло­пота­ла одна из импе­ра­тор­ских любов­ниц, а тут как раз в 41 г. уби­ли и само­го Кали­гу­лу. Наслед­ни­ков у него не было, а про­из­веден­ное им и Тибе­ри­ем впе­чат­ле­ние было столь ярким, что в Риме пона­ча­лу дума­ли ново­го импе­ра­то­ра не искать и вер­нуть всю власть Сена­ту, но бес­пе­ре­бой­но работаю­щая маши­на, почти четы­ре года доволь­ст­во­вав­ша­я­ся даже безум­цем (был бы импе­ра­тор, осталь­ное сде­ла­ет­ся само), тако­го не допу­сти­ла: армия вос­про­ти­ви­лась, был сроч­но отыс­кан «наслед­ник», и так появил­ся импе­ра­тор Клав­дий — это уже каса­ет­ся не толь­ко само­го Сене­ки, но и изо­бра­жен­ных в «Окта­вии» собы­тий.

Клав­дий был чело­век немо­ло­дой, тихий, очень уче­ный (автор огром­но­го труда об этрус­ках, к сожа­ле­нию, совер­шен­но утра­чен­но­го), пони­мав­ший пред­на­зна­чен­ную ему роль и даже пытав­ший­ся от нее укло­нить­ся. Женой его была Мес­са­ли­на, родив­шая ему Бри­тан­ни­ка и Окта­вию и зна­ме­ни­тая сво­им рас­пут­ст­вом. По каким-то неиз­вест­ным, но, ско­рее все­го, лич­ным при­чи­нам она реши­ла погу­бить Сене­ку и обви­ни­ла его в пре­лю­бо­дей­ной свя­зи с сест­рой Кали­гу­лы (воз­мож­но, имен­но поэто­му Сене­ка неза­дол­го до того едва спас­ся от разъ­ярен­но­го безум­ца). Рабо­леп­ный Сенат без про­мед­ле­ний при­го­во­рил Сене­ку к смер­ти, одна­ко вме­шал­ся Клав­дий, и казнь была заме­не­на ссыл­кой на Кор­си­ку. Поли­ти­че­ская карье­ра Сене­ки, столь успеш­ная вна­ча­ле, рез­ко обо­рва­лась. В этих обсто­я­тель­ствах Сене­ка не про­явил ни стои­че­ско­го бес­стра­стия, ни даже про­стой радо­сти, что два­жды ускольз­нул от вер­ной смер­ти — он хотел в Рим, он был в отча­я­нии, что его туда не пус­ка­ют, он хло­потал о воз­вра­ще­нии, он не посты­дил­ся ради это­го посвя­тить целый трак­тат («Уте­ше­ние к Поли­бию») вли­я­тель­но­му при дво­ре выскоч­ке. И все-таки Клав­дий не пус­кал Сене­ку в Рим до самой смер­ти Мес­са­ли­ны, целых семь лет, и Сене­ка вынуж­ден был вер­нуть­ся к юно­ше­ской мечте стать насто­я­щим фило­со­фом и в таком само­уте­ше­нии почти пре­успел. «Пре­успел» пото­му, что дей­ст­ви­тель­но едва ли не все эти годы с удо­воль­ст­ви­ем и весь­ма про­дук­тив­но зани­мал­ся фило­со­фи­ей, а «почти» пото­му, что, когда его нако­нец позва­ли в Рим, он неза­мед­ли­тель­но туда кинул­ся, хотя уже не раз объ­яв­лял, что если вдруг с.418 его поми­лу­ют, то он, конеч­но же, навсе­гда посе­лит­ся в Афи­нах, в этом истин­ном оте­че­стве вся­ко­го истин­но­го фило­со­фа.

Фило­со­фа, но не сена­то­ра. Поми­ло­ва­ние было не про­сто поми­ло­ва­ни­ем, а еще и сопро­вож­да­лось при­гла­ше­ни­ем от новой жены Клав­дия, Агрип­пи­ны, стать вос­пи­та­те­лем Неро­на — ее один­на­дца­ти­лет­не­го сына от пер­во­го бра­ка, впо­след­ст­вии усы­нов­лен­но­го Клав­ди­ем. Сене­ка эту долж­ность при­нял и сра­зу ока­зал­ся едва ли не пер­вым вель­мо­жей Рима. Несо­мнен­но, он был, выра­жа­ясь по-нынеш­не­му, карье­ри­стом, а новое его поло­же­ние, и само по себе высо­кое, обе­ща­ло в буду­щем еще боль­ше: было ясно, что энер­гич­ная Агрип­пи­на най­дет спо­соб «обой­ти» Бри­тан­ни­ка и что Клав­дию насле­ду­ет Нерон. Но как раз наме­ре­ние вос­пи­тать буду­ще­го монар­ха — все рав­но, корыст­ное или бес­ко­рыст­ное, — было типич­но фило­соф­ским при­тя­за­ни­ем. В согла­сии с тра­ди­ци­он­ны­ми фило­соф­ски­ми воз­зре­ни­я­ми вся­кая фор­ма прав­ле­ния может быть дур­ной и может быть хоро­шей, опо­ра хоро­шей монар­хии — хоро­ший монарх, хоро­ший монарх доб­ро­де­те­лен, доб­ро­де­тель­ность вну­ша­ет­ся вос­пи­та­ни­ем, луч­ший вос­пи­та­тель — фило­соф, сво­им муд­рым настав­ни­че­ст­вом спо­соб­ный, сле­до­ва­тель­но, осчаст­ли­вить сограж­дан в соот­вет­ст­вии с соб­ст­вен­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми о сча­стье. И такое быва­ло — в гре­че­ских стра­нах, разу­ме­ет­ся. Гре­че­ские монар­хи люби­ли окру­жать себя фило­со­фа­ми, неред­ко дер­жа­ли их при себе совет­ни­ка­ми, охот­но пору­ча­ли им вос­пи­та­ние сво­их сыно­вей. В демо­кра­ти­че­ских государ­ствах вро­де Афин фило­соф бывал (самое боль­шее) ува­жае­мым граж­да­ни­ном, а рядом с монар­хом мог ока­зать­ся вли­я­тель­ным лицом, так что самая воз­мож­ность тако­го вли­я­ния тра­ди­ци­он­но ассо­ции­ро­ва­лась с еди­но­вла­сти­ем. В Риме фило­со­фа к тро­ну при­зы­ва­ли впер­вые, и у Сене­ки были все осно­ва­ния наде­ять­ся на успех.

Ему достал­ся совсем еще маль­чик, при­чем маль­чик с доста­точ­но хоро­ши­ми спо­соб­но­стя­ми к книж­ной пре­муд­ро­сти и еще не испы­тав­ший ничье­го серь­ез­но­го умст­вен­но­го вли­я­ния — такой не мог не ува­жать настав­ни­ка, быв­ше­го сра­зу государ­ст­вен­ным мужем и зна­ме­ни­тым писа­те­лем. Дей­ст­ви­тель­но, Нерон Сене­ку ува­жал и кро­хи это­го ува­же­ния сохра­нил до кон­ца. Вос­пи­ты­вать­ся ему пред­сто­я­ло в духе рим­ско­го сто­и­циз­ма, и тре­бо­ва­лось от него, в общем, не так-то мно­го, пото­му что Сене­ка про­шло­го не иде­а­ли­зи­ро­вал и Авгу­сто­ву маши­ну ломать не соби­рал­ся — все беды были от пло­хих импе­ра­то­ров, а его зада­чей было вос­пи­тать хоро­ше­го. То есть мило­серд­но­го, спра­вед­ли­во­го, дело­ви­то­го, ува­жаю­ще­го чело­ве­че­ское досто­ин­ство рим­ских под­дан­ных; из все­го пере­чис­лен­но­го лишь дело­вые каче­ства не все­гда уда­ет­ся в долж­ной сте­пе­ни раз­вить вос­пи­та­ни­ем, но ведь вос­пи­та­тель со вре­ме­нем станет совет­ни­ком, и уж его-то дело­вых качеств хва­тит на дво­их.

Преж­де чем перей­ти к даль­ней­ше­му, нель­зя не ого­во­рить, что — при всей кажу­щей­ся неве­ро­ят­но­сти тако­го утвер­жде­ния — Сене­ка в роли вос­пи­та­те­ля во мно­гом пре­успел: напри­мер, Нерон был спра­вед­лив к угне­тае­мым про­вин­ци­а­лам, а гре­че­ским горо­дам даже дал зна­чи­тель­ную с.419 авто­но­мию, впо­след­ст­вии у них отня­тую, — идея эллин­ской сво­бо­ды были мила Неро­ну всю жизнь, как само­му заправ­ско­му фило­со­фу. При­том он сочи­нял сти­хи и тра­гедии — писа­тель­ская выуч­ка есть писа­тель­ская выуч­ка. Ни одна учеб­ная про­грам­ма не усва­и­ва­ет­ся пол­но­стью, осо­бен­но в отро­че­ском воз­расте, а Нерон учил­ся недол­го, но хотя полу­чил­ся из него «тот самый» Нерон (тоже, увы, не без помо­щи Сене­ки), а все-таки фило­соф­ское вос­пи­та­ние оста­ви­ло на нем кое-какой отпе­ча­ток и пона­ча­лу это было осо­бен­но замет­но.

Меж­ду тем дале­кая от фило­соф­ских иде­а­лов жизнь шла сво­им чере­дом. Клав­дий испол­нил дан­ное неко­гда Агрип­пине обе­ща­ние и выдал один­на­дца­ти­лет­нюю Окта­вию за пят­на­дца­ти­лет­не­го Неро­на — даже для дина­сти­че­ско­го бра­ка это было рано­ва­то, зато Нерон сде­лал­ся наслед­ни­ком пре­ста­ре­ло­го этрус­ко­ло­га, кото­ро­го Агрип­пи­на ввиду его даль­ней­шей бес­по­лез­но­сти вско­ре — в 54 г. — отра­ви­ла. Сене­ка, как и ожи­да­лось, ока­зал­ся бли­жай­шим совет­ни­ком юно­го импе­ра­то­ра, при­чем фак­ти­че­ская власть была имен­но у Сене­ки и (без армии не обой­тись) у его поли­ти­че­ско­го союз­ни­ка Афра­ния Бур­ра, началь­ни­ка пре­то­ри­ан­ской гвар­дии, но и у Агрип­пи­ны оста­ва­лось мно­го вла­сти, и рас­ста­вать­ся с ней она не спе­ши­ла — она была опас­ная кон­ку­рент­ка. Одна­ко в первую оче­редь ее бес­по­ко­ил дина­сти­че­ский вопрос, так что она заня­лась его окон­ча­тель­ным реше­ни­ем и в 55 г. отра­ви­ла Бри­тан­ни­ка — Сене­ка же радел о бла­ге государ­ства, так что име­нем Неро­на про­во­дил рефор­мы в инте­ре­сах Сена­та и в инте­ре­сах про­вин­ций, борол­ся с мздо­им­ст­вом и доно­си­тель­ст­вом, писал стои­че­ские трак­та­ты — а заод­но настра­и­вал сына про­тив мате­ри.

Но могу­ще­ство Сене­ки не отме­ня­ло того реаль­но­го фак­та, что импе­ра­то­ром все-таки был Нерон и что быв­ший учи­тель зави­сел от рас­по­ло­же­ния взрос­ле­ю­ще­го уче­ни­ка. А Нерон знал, что Клав­дий был отрав­лен и что Бри­тан­ник был отрав­лен и что пер­вое убий­ство пода­ри­ло ему пре­стол, а вто­рое этот пре­стол укре­пи­ло. Как и Сене­ка, он не был бла­го­да­рен Агрип­пине и, вос­поль­зо­вав­шись ее труда­ми, хотел от нее отде­лать­ся, но ведь и Сене­ка знал об обо­их убий­ствах и тоже охот­но поль­зо­вал­ся их резуль­та­та­ми — полу­чил «сво­его» импе­ра­то­ра, кото­ро­му не гро­зи­ло сопер­ни­че­ство с сыном Мес­са­ли­ны. Про­дол­жав­ша­я­ся друж­ба учи­те­ля с уче­ни­ком вполне есте­ствен­ным обра­зом при­об­ре­та­ла отте­нок пре­ступ­но­го сго­во­ра. Сооб­ра­же­ния выс­шей государ­ст­вен­ной поль­зы Неро­ну не были близ­ки, он любил власть пре­иму­ще­ст­вен­но за достав­ля­е­мые ею удо­воль­ст­вия, до коих смо­ло­ду был охоч, и Сене­ка с Бурром поощ­ря­ли эту (до поры срав­ни­тель­но без­обид­ную) юно­ше­скую раз­вра­щен­ность, пото­му что так мож­но было креп­че при­вя­зать к себе монар­ха и, сле­до­ва­тель­но, луч­ше помочь государ­ству. Одна­ко, исполь­зо­вав для этой сво­ей воз­вы­шен­ной цели сна­ча­ла зло­дей­ства Агрип­пи­ны, а затем испор­чен­ность Неро­на, Сене­ка попал в пороч­ный круг, фак­ти­че­ски спо­соб­ст­вуя все­му тому, что сам же соби­рал­ся иско­ре­нить.

с.420 Даль­ней­шее было неиз­беж­ным. Не сра­зу, не без труда, но Агрип­пи­ну уда­лось одо­леть — импе­ра­тор твер­до решил изба­вить­ся от мате­ри. Как это дела­ет­ся, он отлич­но знал от нее же и знал, что Сене­ку «есте­ствен­ная» смерть Клав­дия и Бри­тан­ни­ка не сму­ти­ла. Сене­ка жела­нию Неро­на отнюдь не пере­чил: что бы по это­му пово­ду ни гово­ри­ли впо­след­ст­вии, но если он желал устра­не­ния Агрип­пи­ны, зна­чит, желал ее смер­ти, ина­че устра­нить вдов­ст­ву­ю­щую импе­ра­три­цу было нель­зя. Конеч­но, даже Нерон хотел для мате­ри «есте­ствен­ной» смер­ти, но не хва­ти­ло сно­ров­ки, полу­чи­лось звер­ское мате­ре­убий­ство, и Сене­ке оста­лось толь­ко убеж­дать Сенат, что Агрип­пи­на хоте­ла убить Неро­на, а тот лишь защи­тил­ся как умел. Речь Сене­ки воз­му­ти­ла всех — впер­вые подоб­ное, ни с чем не срав­ни­мое пре­ступ­ле­ние нашло себе защит­ни­ка, да еще и фило­со­фа.

А Нерон окон­ча­тель­но понял, что доз­во­ле­но ему все и что совет­чи­ки ему, ста­ло быть, не нуж­ны. В 62 г. он раз­вел­ся с Окта­ви­ей и вско­ре убил ее. В том же году умер Бурр, но в его есте­ствен­ную смерть уже никто не пове­рил, и оче­редь была за Сене­кой — он был послед­ний из пер­во­на­чаль­но­го окру­же­ния Неро­на, учи­тель, глав­ный совет­чик и помощ­ник, то есть (по ново­му сче­ту) глав­ный враг. Но Нерон Сене­ку не убил. Прав­да, тот сам попро­сил­ся в отстав­ку. Более того, попро­бо­вал как бы отку­пить­ся на буду­щее — пред­ло­жил вер­нуть импе­ра­то­ру все от него полу­чен­ное, а полу­че­но было мно­го. Импе­ра­тор дал Сене­ке про­си­мую отстав­ку, но на богат­ство не польстил­ся, хотя был жаден. Уже гово­ри­лось, что в той или иной мере он учи­те­ля ува­жал все­гда, так и на сей раз он пре­до­ста­вил ему воз­мож­ность жить где захо­чет и как захо­чет. Сене­ка остал­ся в Риме, объ­явив, что фило­соф помо­га­ет сограж­да­нам уже сво­им «без­молв­ным при­сут­ст­ви­ем», одна­ко нова была толь­ко моти­ви­ров­ка жела­ния — жизнь вне Рима все­гда была для Сене­ки хуже смер­ти, и раз его не гна­ли, то он и не уез­жал, а запер­ся дома и, как когда-то на Кор­си­ке, занял­ся фило­со­фи­ей и писа­тель­ст­вом.

А Нерон люто­вал все пуще: в 64 г. он под­жег Рим, чтобы пере­стро­ить его в соот­вет­ст­вии со сво­и­ми архи­тек­тур­ны­ми вку­са­ми, но вос­поль­зо­вал­ся под­хо­дя­щим пред­ло­гом, чтобы заод­но устро­ить рез­ню, а кста­ти уж и гоне­ние на хри­сти­ан — все это назы­ва­лось рас­пра­вой с под­жи­га­те­ля­ми. Пре­кра­щать террор он явно не соби­рал­ся, так как нашел в нем удо­воль­ст­вие, да и выго­ду — иму­ще­ство жертв доста­ва­лось в основ­ном ему. Сене­ка по-преж­не­му сидел в Риме, но тут уже риск ста­но­вил­ся оправ­дан­ным: опыт с Кали­гу­лой пока­зал, что обе­зу­мев­шие импе­ра­то­ры дол­го не живут — оста­ва­лось подо­ждать, пока Неро­на при­ре­жут и вынуж­ден­ной отстав­ке насту­пит конец. Опыт не обма­ны­вал, но армия взбун­то­ва­лась толь­ко в 68 г., а погу­бив­ший Сене­ку заго­вор Пизо­на был рас­крыт тре­мя года­ми ранее. Заго­вор­щи­ки во гла­ве с Каль­пур­ни­ем Пизо­ном были немно­го­чис­лен­ны (все те же оппо­зи­ци­он­ные сто­и­ки из хоро­ших семей, еще не поняв­шие, что импе­ра­то­ров низ­вер­га­ет и назна­ча­ет с.421 армия) и пред­при­нять не успе­ли ниче­го. Нерон был, конеч­но, заин­те­ре­со­ван при­об­щить к делу о заго­во­ре поболь­ше наро­ду и под этим пред­ло­гом уни­что­жить всех неугод­ных сена­то­ров, чем и занял­ся. Сене­ка к заго­во­ру при­ча­стен не был; не тор­чи он в Риме стои­че­ским пуга­лом, он мог бы уце­леть, как уце­ле­ли иные опаль­ные фило­со­фы, пре­бы­вав­шие в изгна­нии, но счаст­ли­вая звезда, два­жды избав­ляв­шая его от смер­ти, на тре­тий раз изба­ви­ла его так­же и от изгна­ния и пото­му ока­за­лась несчаст­ной.

Отно­си­тель­но несчаст­ной. Сене­ка полу­чил при­каз покон­чить жизнь само­убий­ст­вом, а это была милость, кото­рую при­го­во­рен­ный к позор­ной каз­ни поэт Лукан еле-еле себе вымо­лил, хотя был в свое вре­мя лич­ным дру­гом импе­ра­то­ра. Сене­ке про­сить не при­шлось — Нерон изба­вил его от всех уни­же­ний, опять (хоть и напо­сле­док) пре­до­ста­вив ему из воз­мож­но­го наи­луч­шее. Вель­мож­ный любо­мудр в соб­ст­вен­ном доме с помо­щью соб­ст­вен­но­го вра­ча вскрыл себе вены и умер образ­цо­вой стои­че­ской смер­тью, кото­рую сопро­во­дил образ­цо­вы­ми стои­че­ски­ми рас­суж­де­ни­я­ми — их без про­мед­ле­ний запи­сы­ва­ли его соб­ст­вен­ные сек­ре­та­ри. Так он отмыл кро­вью свою репу­та­цию и остал­ся в памя­ти потом­ков све­то­чем доб­ро­де­те­ли и веч­ным нрав­ст­вен­ным ори­ен­ти­ром.

Труд­но ска­зать, когда имен­но Сене­ка обра­тил­ся к дра­ма­тур­гии. С опре­де­лен­но­стью мож­но утвер­ждать лишь то, что тра­гедии свои он писал, уже актив­но под­ви­за­ясь на фило­соф­ском попри­ще, — на это ука­зы­ва­ют тек­сту­аль­ные (порой почти дослов­ные) сов­па­де­ния мно­гих сти­хотвор­ных строк и целых отрыв­ков с фра­за­ми и даже целы­ми абза­ца­ми из трак­та­тов и писем. Сене­ка пола­гал, как мы зна­ем из его фило­соф­ских сочи­не­ний, что поэ­ти­че­ское сло­во доход­чи­вее фило­соф­ско­го рас­суж­де­ния, а цель может иметь ту же, так как поэты гово­рят мно­го тако­го, что уже выска­за­но или долж­но быть выска­за­но фило­со­фа­ми — под фило­со­фи­ей здесь под­ра­зу­ме­ва­ет­ся, есте­ствен­но, эти­ка. Сене­ка знал (это навер­ня­ка под­креп­ля­лось и его соб­ст­вен­ным учи­тель­ским опы­том), что спо­со­бы воздей­ст­вия на чело­ве­че­ские чув­ства гораздо про­ще и мно­го­об­раз­нее спо­со­бов воздей­ст­вия на разум, так как чув­ство доступ­но вну­ше­нию «напря­мик», — и дей­ст­ви­тель­но, пря­мое воздей­ст­вие сло­ва на слу­ша­те­ля было важ­ной рито­ри­че­ской уста­нов­кой, а Сене­ка был сын пре­вос­ход­но­го рито­ра-адво­ка­та и сам был весь­ма иску­шен в рито­ри­ке. В былые вре­ме­на рито­ри­ка (еще исклю­чи­тель­но гре­че­ская) испы­та­ла силь­ное вли­я­ние стар­ше­го рода сло­вес­но­сти — поэ­зии, но вско­ре так про­цве­ла, что вли­я­ние сде­ла­лось вза­им­ным, и при­ме­ни­тель­но к поэ­зии вре­ме­ни Сене­ки (да и более ран­не­го вре­ме­ни) часто и спра­вед­ли­во гово­рят о «рито­ри­че­ской поэ­зии». Эффект­ные пере­ч­ни, изыс­кан­ные мифо­ло­ги­че­ские наме­ки, гипер­бо­ли­че­ские опи­са­ния, хлест­кие срав­не­ния, яркие про­ти­во­по­став­ле­ния — все это у рито­ри­ки и у поэ­зии было общим, рав­но как и тяго­те­ние к сен­тен­ци­оз­но­му (изоби­лу­ю­ще­му мет­ки­ми запо­ми­наю­щи­ми­ся выра­же­ни­я­ми — сен­тен­ци­я­ми) сти­лю: так, Еври­пид, самый рито­ри­че­ский и пото­му самый читае­мый из гре­че­ских тра­ги­ков, с.422 был раздер­ган на цита­ты едва ли не наравне со «свя­щен­ным писа­ни­ем» древ­но­сти — поэ­ма­ми Гоме­ра.

Когда в Рим вме­сте с про­чей гре­че­ской книж­но­стью была импор­ти­ро­ва­на и тра­гедия, уже пере­жив­шая свой рас­цвет, а ста­ло быть, имев­шая клас­си­ков «золо­то­го века», да к тому же была импор­ти­ро­ва­на вме­сте с рито­ри­кой, то рим­ляне неза­мед­ли­тель­но при­ня­лись писать тра­гедии по гре­че­ско­му образ­цу — почти исклю­чи­тель­но на гре­че­ские мифо­ло­ги­че­ские сюже­ты, по боль­шей части почерп­ну­тые из гре­че­ских тра­гедий и обыч­но (насколь­ко мож­но судить по фраг­мен­там) без осо­бой пере­ра­бот­ки, при­чем, опять-таки судя по сохра­нив­шим­ся отрыв­кам, неко­то­рый налет резо­нер­ства был при­сущ рим­ским тра­геди­ям все­гда. Одна­ко это отнюдь не озна­ча­ет, что рим­ские тра­гедии не были, как и гре­че­ские, преж­де все­го тра­геди­я­ми — дра­ма­ти­че­ски­ми (бук­валь­но — «дей­ст­вен­ны­ми») про­из­веде­ни­я­ми. Образ­цо­вый Еври­пид был не толь­ко резо­не­ром, но еще и масте­ром ост­ро­го сюже­та, за что его не раз хва­лил в сво­ей нор­ма­тив­ной «Поэ­ти­ке» Ари­сто­тель. Тра­ги­че­ское дей­ст­вие стро­и­лось вокруг «стра­да­ния» тра­ги­че­ско­го героя, кото­рый совер­шал некую ошиб­ку, затем с боль­ши­ми или мень­ши­ми при­клю­че­ни­я­ми пытал­ся выпу­тать­ся из ее послед­ст­вий и в резуль­та­те обыч­но (но не обя­за­тель­но) тер­пел кру­ше­ние. Вино­ват герой в сво­ей ошиб­ке или не вино­ват, то есть про­из­воль­но или непро­из­воль­но он ее совер­шил, это для тра­гедии не было суще­ст­вен­но: сюжет порож­да­ет­ся ошиб­кой, а ее про­из­воль­ность («тра­ги­че­ская вина») толь­ко дори­со­вы­ва­ет харак­тер, отно­си­тель­но сюже­та вто­ро­сте­пен­ный, так что в кон­тек­сте тра­гедии «пло­хая» Медея и «хоро­ший» Эдип, в сущ­но­сти, рав­но­цен­ны — оба ошиб­лись и оба стра­да­ют. Это вовсе не озна­ча­ет, что от тра­ги­че­ско­го поэта не тре­бо­ва­лось харак­те­ро­ло­ги­че­ской убеди­тель­но­сти — ина­че постра­да­ло бы и самое дей­ст­вие, пото­му что лишен­ные харак­те­ро­ло­ги­че­ско­го един­ства дей­ст­ву­ю­щие лица не могут быть дей­ст­ву­ю­щи­ми лица­ми; от тра­ги­че­ско­го поэта тре­бо­ва­лось так­же, чтобы тра­гедия была напи­са­на хоро­ши­ми сти­ха­ми, коль ско­ро жанр этот — сти­хотвор­ный. Одна­ко пси­хо­ло­ги­че­ская досто­вер­ность и сти­хотвор­ные досто­ин­ства не были спе­ци­фи­че­ски­ми при­зна­ка­ми хоро­шей тра­гедии — спе­ци­фи­че­ским при­зна­ком был хоро­ший сюжет. Этот сюжет обыч­но был, как гово­ри­лось, мифо­ло­ги­че­ским, но «извест­ное извест­но немно­гим» (Ари­сто­тель), даже рядо­вой гре­че­ский зри­тель не пом­нил всех мифов со все­ми их вари­ан­та­ми, а рим­ляне пона­ча­лу гре­че­ских мифов почти не зна­ли и узна­ва­ли их, в част­но­сти, из тра­гедий (как преж­де гре­ки). Но если сам миф даже и отно­сил­ся к чис­лу широ­ко извест­ных — хотя бы пото­му, что послу­жил осно­вой мно­же­ства тра­гедий, как, напри­мер, миф о люб­ви Фед­ры к Иппо­ли­ту, — то тре­бо­ва­ния к сюже­ту не смяг­ча­лись: миф был все­го лишь фабу­лой, а «сопо­ло­же­ние собы­тий» этой фабу­лы (сюжет) все­це­ло зави­се­ло от авто­ра (так, сюжет «Бори­са Году­но­ва» или «Царя Федо­ра Иоан­но­ви­ча» не ста­но­вит­ся скуч­нее для тех, кто хоро­шо зна­ет био­гра­фии этих исто­ри­че­ских дея­те­лей).

с.423 Ко вре­ме­ни Сене­ки какая-то часть гре­че­ских мифов при­об­ре­ла хре­сто­ма­тий­ную извест­ность уже и сре­ди рим­лян: подви­ги Гер­ку­ле­са, основ­ные собы­тия Тро­ян­ской вой­ны, исто­рия мно­го­стра­даль­но­го Эди­па и т. д. — все это зна­ли и пом­ни­ли все мало-маль­ски про­све­щен­ные люди. Каза­лось бы, это услож­ня­ет зада­чу авто­ра, обя­зан­но­го в подоб­ном слу­чае «сопо­ла­гать собы­тия» осо­бен­но искус­но, но у Сене­ки вышло наобо­рот. Сведе­ний, что его тра­гедии ста­ви­лись на сцене, нет, как нет сведе­ний и о том, что он пред­на­зна­чал их для сце­ны, а коль ско­ро это были тра­гедии для чте­ния (такие тоже писа­лись в доста­точ­ном коли­че­стве), то и адре­со­ва­лись они не раз­но­шерст­ной зри­тель­ской мас­се, а куда более обра­зо­ван­но­му чита­тель­ско­му кру­гу. Это поз­во­ли­ло услож­нить текст: вос­поль­зо­вать­ся более изыс­кан­ны­ми сти­хотвор­ны­ми раз­ме­ра­ми, затруд­нив­ши­ми бы слу­хо­вое вос­при­я­тие, сде­лать мифо­ло­ги­че­ские наме­ки более изощ­рен­ны­ми, вооб­ще ста­рать­ся толь­ко о кра­со­те сло­га, ничем не жерт­вуя ради доступ­но­сти, — сти­хи Сене­ки пре­вос­ход­ны, но очень непро­сты. Одна­ко если поэту (тому, кто пишет сти­хи и скло­нен к услож­нен­но­му сло­гу) рас­чет на уче­ную ауди­то­рию был удо­бен и поз­во­ли­те­лен, то тра­ги­ка (того, кто пишет все-таки не про­сто сти­хи, а сти­хотвор­ные дра­мы в жан­ре тра­гедий) это не избав­ля­ло от необ­хо­ди­мо­сти соблюдать жан­ро­вые нор­мы. Меж­ду тем Сене­ка, зная, что уж его-то чита­тель отлич­но пом­нит не толь­ко все мифы, но и все гре­че­ские и рим­ские тра­гедии, по этим мифам напи­сан­ные, дра­ма­ти­че­ским сюже­том пре­не­брег: после­до­ва­тель­ность собы­тий у него «пра­виль­ная», но дей­ст­вие течет вяло, ника­ко­го ожи­да­ния раз­вяз­ки (катар­си­са) не воз­ни­ка­ет, ждать нече­го, все нача­ла и кон­цы обще­из­вест­ны — если уж, по ехид­но­му заме­ча­нию ста­ро­го немец­ко­го фило­ло­га, Медея Сене­ки явно чита­ла «Медею» Еври­пида, то мож­но ли сомне­вать­ся, что чита­тель Сене­ки вытвер­дил все­го Еври­пида? Ясно, что поня­тая таким обра­зом «обще­из­вест­ность» губит дра­му для сце­ны, одна­ко дра­ме для чте­ния тут тоже выхо­дит вред: зри­тель­ский опыт неиз­беж­но окру­жа­ет читае­мое все­ми аксес­су­а­ра­ми теат­раль­но­сти — в этом вооб­ра­жае­мом теат­ре и наслаж­да­ет­ся зна­ток читае­мым, а чита­ет ведь он пре­иму­ще­ст­вен­но то, что ста­ви­лось (хоть того же Еври­пида), и тре­бо­ва­ния его к дра­ма­ти­че­ско­му дей­ст­вию оста­ют­ся, сле­до­ва­тель­но, тра­ди­ци­он­ны­ми. Вот поче­му от Квин­ти­ли­а­на (вид­ней­ше­го тео­ре­ти­ка сло­вес­но­сти, млад­ше­го совре­мен­ни­ка Сене­ки) и до сего дня быту­ет мне­ние, пусть не все­об­щее, что тра­гедии Сене­ки пло­хи.

Сене­ка пре­не­бре­гал сюже­том ради более, по его мне­нию, важ­ной зада­чи — тра­гедия была для него спо­со­бом добить­ся «через чув­ство» того же, чего он в трак­та­тах и пись­мах доби­вал­ся «через разум». Изыс­кан­ные и изощ­рен­ные сти­хи тра­гедий име­ют сво­им содер­жа­ни­ем все ту же стои­че­скую про­по­ведь, щед­ро под­креп­лен­ную чисто эсте­ти­че­ски­ми вос­пи­та­тель­ны­ми сред­ства­ми вро­де эффект­ных (часто до жути — рим­ляне были пад­ки на вся­кие ужа­сы) опи­са­ний, слож­но­спле­тен­ных мифо­ло­ги­че­ских упо­доб­ле­ний и т. п. Дей­ст­ву­ю­щие лица почти не с.424 дей­ст­ву­ют — они рас­суж­да­ют, при­чем торо­пят­ся перей­ти от част­но­го к обще­му, все даль­ше отры­ва­ясь от дей­ст­вия. Хор, кото­рый и в хоро­шей тра­гедии ред­ко быва­ет под­клю­чен к дей­ст­вию напря­мик и чаще лишь оце­ни­ва­ет про­ис­хо­дя­щее, здесь от это­го про­ис­хо­дя­ще­го и вовсе отстра­нен, а «поет» пре­иму­ще­ст­вен­но что-нибудь обоб­щен­но-наста­ви­тель­ное, так что и без того вялое дей­ст­вие пери­о­ди­че­ски про­сто схо­дит на нет. Неудач­ны (у фило­со­фа-мора­ли­ста!) и харак­те­ры: посколь­ку рас­суж­де­ния геро­ев нано­сят ущерб дей­ст­вию, то герой, пере­став быть в пол­ной мере «дей­ст­ву­ю­щим лицом», почти пере­ста­ет быть «лицом» вооб­ще, то есть утра­чи­ва­ет лич­ност­ные осо­бен­но­сти поведе­ния, без кото­рых немыс­лим харак­тер.

Пло­хих тра­гедий, напи­сан­ных кра­си­вы­ми сти­ха­ми, все­гда хва­та­ло, как хва­та­ло и тра­гедий, в дра­ма­ти­че­ском отно­ше­нии удо­вле­тво­ри­тель­ных, но в сти­хотвор­ном посред­ст­вен­ных; вполне хоро­ши­ми эти послед­ние, разу­ме­ет­ся, никем не счи­та­лись, но даже при­дир­чи­вый к сти­лю Гора­ций опре­де­лен­но пред­по­чи­тал их пер­вым: неук­лю­жая муд­рость все­гда пред­по­чти­тель­нее пусто­звон­ства («Нау­ка поэ­зии», 309—322) — сти­хотвор­че­ский талант без дра­ма­ти­че­ской «муд­ро­сти» был дра­ме про­ти­во­по­ка­зан, и Сене­ка с его звуч­ным мно­го­гла­го­ла­ни­ем при таком, освя­щен­ном авто­ри­те­том Гора­ция, под­хо­де дол­жен ква­ли­фи­ци­ро­вать­ся как пусто­звон. Меж­ду тем невер­ность подоб­ной ква­ли­фи­ка­ции оче­вид­на, пото­му что глу­пость — тот (быть может, един­ст­вен­ный) недо­ста­ток, кото­рый у Сене­ки отсут­ст­во­вал начи­сто. Если Сене­ка чем-нибудь жерт­во­вал, то непре­мен­но что-нибудь на этом выга­ды­вал или хотя бы наме­ре­вал­ся выга­дать — так было во всем, и тра­гедии не явля­ют­ся исклю­че­ни­ем. Отка­зав­шись (пусть с несколь­ко поспеш­ным рас­че­том на «сво­его» чита­те­ля) почти от все­го, что созда­ет хоро­шую тра­гедию, Сене­ка вос­поль­зо­вал­ся этим созна­тель­но обра­зо­ван­ным ваку­у­мом, чтобы дать место свое­об­раз­ной «дра­ме идей», по-ново­му офор­мить свою стои­че­скую про­по­ведь: геро­ям было пред­на­зна­че­но обре­тать для чита­те­ля стои­че­ские исти­ны посред­ст­вом дол­го­го — пре­иму­ще­ст­вен­но сло­вес­но­го, разу­ме­ет­ся, — про­ти­во­бор­ства.

Когда ради сво­ей идео­ло­ги­че­ской зада­чи Сене­ка отсту­пал от тра­ди­ци­он­ных дра­ма­ти­че­ских пра­вил, то его тра­гедии — пусть и «пло­хие» — все же оста­ва­лись тра­геди­я­ми и послу­жи­ли позд­нее образ­цом для тра­гедий очень хоро­ших (об этом пред­сто­ит ска­зать несколь­ко ниже). Но более того. Поми­мо воли авто­ра эти «пло­хие» тра­гедии оста­лись настоль­ко тра­геди­я­ми, что впи­та­ли сто­и­цизм лишь в виде избы­точ­но­го по любым мер­кам резо­нер­ства, — при сохра­не­нии самотож­де­ст­вен­но­сти жан­ра ново­введе­ния воз­мож­ны лишь такие, кото­рые не нару­ша­ют жан­ро­вой спе­ци­фи­ки. Почти все тра­гедии напи­са­ны по мифам, одна­ко сюжет мог быть исто­ри­че­ским или даже вымыш­лен­ным, а тра­гедия не толь­ко оста­ва­лась тра­геди­ей, но порой попа­да­ла в чис­ло образ­цо­вых, то есть содер­жа­ние фабу­лы было для тра­гедии неспе­ци­фич­но, хотя при «ста­ти­сти­че­ском» взгляде мож­но было бы думать наобо­рот (это­му и подоб­ным с.425 при­ме­рам посвя­ще­ны целые гла­вы «Поэ­ти­ки» Ари­сто­те­ля). Уже гово­ри­лось, что тра­гедию делал тра­геди­ей ее сюжет, имев­ший глав­ным содер­жа­ни­ем пери­пе­тии «стра­да­ния» героя, раз­ре­шав­ши­е­ся чаще все­го его гибе­лью, но изред­ка и спа­се­ни­ем; сло­во «стра­да­ние» сто­ит в кавыч­ках, пото­му что и в антич­ной поэ­ти­ке явля­ет­ся тер­ми­ном, но тер­мин озна­чал сра­зу и глав­ный сюже­то­об­ра­зу­ю­щий эле­мент тра­ги­че­ско­го дей­ст­вия, и самое насто­я­щее стра­да­ние (безу­мие, боль, неразде­лен­ную страсть и т. д.). И как бы там ни было, а Сене­ка, сочи­няя тра­гедии на тра­ди­ци­он­ные сюже­ты и сохра­няя обще­из­вест­ную после­до­ва­тель­ность собы­тий (все ради пущей сво­бо­ды в ново­введе­ни­ях), этой неру­ши­мой жан­ро­вой нор­ме сле­до­вал, а ста­ло быть, его — пусть доволь­но без­дей­ст­вен­ные и доволь­но без­ли­кие — герои стра­да­ли в пол­ную тра­ги­че­скую меру, и пыш­ный рито­ри­че­ский стиль допол­ни­тель­но под­чер­ки­вал неимо­вер­ность этих стра­да­ний.

Под­чер­ки­вал не напрас­но: и для стои­че­ской док­три­ны «стра­да­ние» было весь­ма важ­ной кате­го­ри­ей — пред­ла­гае­мый сто­и­циз­мом путь к сча­стью через муд­рость обе­щал избав­ле­ние от стра­да­ний, то есть неиз­беж­ной, каза­лось бы, спо­соб­но­сти стра­дать. Осо­знав и вос­при­няв разу­мом все­лен­скую гар­мо­нию (не зря в тра­геди­ях так часто опи­сы­ва­ет­ся звезд­ное небо — зри­мый образ этой гар­мо­нии), сто­ик не будет стра­дать от того, что в поряд­ке вещей, ибо этот порядок хорош и над­ле­жит бес­тре­вож­но пре­тер­пе­вать при­чи­ня­е­мые им мни­мые тяготы: в голо­де и жаж­де, в физи­че­ской боли, в смер­ти сво­ей или чужой нет ниче­го про­ти­во­есте­ствен­но­го, а есте­ствен­ное не быва­ет пло­хим или неудоб­ным, оно пре­крас­но и при­том вне­лич­ност­но — и осо­знав­ший себя частью гар­мо­ни­че­ско­го миро­устрой­ства «граж­да­нин все­лен­ной» спо­кой­но при­ни­ма­ет все, что от при­ро­ды, не делая раз­ли­чий меж­ду мни­мо дур­ным и мни­мо хоро­шим. Бла­жен­ное спо­кой­ст­вие могут нару­шить стра­сти, от кото­рых глав­ным обра­зом и про­ис­хо­дят стра­да­ния — про­ис­хо­дят пото­му, что вся­кая страсть дис­гар­мо­нич­на (гар­мо­ни­че­ский кос­мос бес­стра­стен), то есть выры­ва­ет лич­ность из «все­лен­ско­го есте­ства», а это и при­во­дит к про­ти­во­есте­ствен­но­му по самой сво­ей сути стра­да­нию. Луч­ше не испы­ты­вать вооб­ще ника­ких стра­стей, но такое сча­стье доступ­но лишь муд­ре­цам, и тот, кто толь­ко взыс­ку­ет муд­ро­сти, может вос­пла­ме­нить­ся стра­стью непро­из­воль­но — но он обя­зан не под­да­вать­ся ей и пода­вить в заро­ды­ше, ибо страсть, если дать ей взрас­ти, вме­сте со стра­да­ни­ем вну­шит еще и пре­ступ­ле­ние, тоже по самой сути сво­ей про­ти­во­есте­ствен­ное, пото­му что при­ро­да в сво­ем бес­стра­стии пра­вед­на. Уже из это­го упро­щен­но­го изло­же­ния вид­но, чем при­вле­ка­те­лен для сто­и­ка тра­ги­че­ский сюжет — имен­но «тра­ги­че­ским стра­да­ни­ем», про­ис­хо­дя­щим от непо­ни­ма­ния кос­ми­че­ской неиз­беж­но­сти (напри­мер, гне­ва Юно­ны) или чаще от непре­одо­лен­ных стра­стей (не неиз­беж­ных, как в тра­ди­ци­он­ном миро­со­зер­ца­нии, а зна­чит, могу­щих быть рас­це­нен­ны­ми не толь­ко как ошиб­ка, но и как зло­дей­ство). Иллю­ст­ри­ро­вать стои­че­скую док­три­ну может, в прин­ци­пе, почти любая тра­гедия — в каче­стве при­ме­ра с.426 «как не надо», — но для стои­че­ской про­по­веди нуж­на тра­гедия, в кото­рой эта про­по­ведь была бы дей­ст­вен­ной сюже­то­об­ра­зу­ю­щей силой, про­ти­во­ве­сом «стра­да­нию».

Вот эта-то «дей­ст­вен­ная сила», для кото­рой Сене­ка осво­бож­дал место все­ми спо­со­ба­ми, в тра­ги­че­ском сюже­те ока­за­лась совер­шен­но без­дей­ст­вен­ной — вос­про­ти­вил­ся жанр. Вся­кий раз оши­бив­ший­ся или про­ви­нив­ший­ся герой начи­на­ет испы­ты­вать неопи­су­е­мые стра­да­ния, тем давая отмен­ный повод стои­че­ско­му вме­ша­тель­ству; вся­кий раз друг, или кор­ми­ли­ца, или еще кто-нибудь, поль­зу­ясь неиз­мен­ной под­держ­кой хора, всту­па­ет со стра­даль­цем в дол­гие сло­во­пре­ния и вну­ша­ет ему цели­тель­ные стои­че­ские исти­ны — ну а даль­ше? Будь эти исти­ны дей­ст­вен­ной силой, герой послу­шал­ся бы, сми­рил­ся бы, пре­одо­лел бы пре­ступ­ную страсть (с Фед­рой такое почти про­изо­шло) — и тра­гедия пре­рва­лась бы самое позд­нее в середине, то есть так и не сде­ла­лась бы тра­геди­ей. Конеч­но, усми­рен­ные стои­че­ской про­по­ве­дью герои пере­ста­ли бы стра­дать, но они пере­ста­ли бы и дей­ст­во­вать, ибо к дей­ст­ви­ям их побуж­да­ло стра­да­ние. Меж­ду тем тра­ги­че­ские герои обя­за­ны дей­ст­во­вать. И вот самый бла­го­же­ла­тель­ный чита­тель, впер­вые или зано­во убеж­ден­ный стои­че­ской про­по­ве­дью, чита­ет даль­ше и видит, что все герои про­дол­жа­ют вести себя так, слов­но ника­кой про­по­веди не было, и что такой сво­ей сюжет­ной избы­точ­но­стью ском­про­ме­ти­ро­ва­ны те самые стои­че­ские исти­ны, ради кото­рых столь­ко было отня­то у дра­ма­тур­гии.

Нель­зя недо­оце­ни­вать тор­ную доро­гу лите­ра­ту­ры, но оце­нить ее по-насто­я­ще­му, не зная и недо­оце­ни­вая боко­вых тро­пи­нок и тупи­ков, тоже нель­зя — эти тро­пин­ки и тупи­ки уже и сами по себе важ­ны и инте­рес­ны, а осо­бен­но пото­му, что новая тор­ная доро­га ред­ко про­дол­жа­ет преж­нюю, но чаще — тро­пин­ку или тупик, кото­рый был тупи­ком лишь для былых пеше­хо­дов. Сене­ка в сво­их тра­геди­ях не ока­зал­ся удач­ли­вым нова­то­ром, но он был зна­ме­ни­тый чело­век, зна­ме­ни­тый фило­соф, зна­ме­ни­тый писа­тель, а вити­е­ва­тые и звуч­ные его тра­гедии были все-таки поэ­ти­че­ски­ми отго­лос­ка­ми его мораль­ных сочи­не­ний. И тра­гедии эти были потом­ст­вом сохра­не­ны, а мож­но ска­зать, и пре­умно­же­ны, так как к ним доба­ви­лась «Окта­вия». У нас нет луч­ших образ­цов рим­ской тра­гедии, напри­мер «Медеи» Овидия, у нас даже фраг­мен­ты (не важ­но, пло­хие или хоро­шие) напе­ре­чет, так что пред­ла­гае­мые чита­те­лю десять тра­гедий самим сво­им нали­чи­ем иску­па­ют чуть ли не все свои изъ­я­ны.

Живым язы­ком евро­пей­ской обра­зо­ван­но­сти была латынь, и вос­при­ня­тые евро­пей­ской дра­мой антич­ные тра­ди­ции были тра­ди­ци­я­ми рим­ской дра­мы — для тра­ги­че­ских поэтов это были все те же тра­гедии Сене­ки. Если взять­ся пере­чис­лять лишь пря­мые под­ра­жа­ния, то в пере­чне едва ли хва­тит места и вели­ким име­нам: Ганс Сакс напи­сал «Ага­мем­но­на», Кор­нель — «Медею», Расин — «Фед­ру», Воль­тер — «Эди­па»… Про­дол­жать не сто­ит, ина­че сле­ду­ет обра­тить­ся к новой и почти необъ­ят­ной теме, име­ю­щей сво­их иссле­до­ва­те­лей. Отме­тим лишь один любо­пыт­ный факт, часто усколь­заю­щий от вни­ма­ния: в под­ра­жа­ние Сене­ке напи­са­но с.427 доволь­но мно­го опер. Под­ра­жав­шие Сене­ке дра­ма­тур­ги допус­ка­ли на сце­ну хор в ред­чай­ших слу­ча­ях, прак­ти­че­ски не допус­ка­ли, и авто­ри­тет Сене­ки здесь имел, ско­рее, нега­тив­ное зна­че­ние, так как хоры в его тра­геди­ях явно вреди­ли един­ству дей­ст­вия. Для опе­ры стро­гое соблюде­ние един­ства дей­ст­вия не так важ­но, зато хор необ­хо­дим. И когда евро­пей­ская опе­ра после несколь­ких веков раз­ви­тия сде­ла­лась в пол­ной мере «дра­мой в музы­ке», то во Фран­ции этот серь­ез­ный жанр неда­ром стал назы­вать­ся «лири­че­ской тра­геди­ей» — и для такой опе­ры Сене­ка был поис­ти­не бес­цен­ным образ­цом как раз ввиду сво­ей недо­ста­точ­ной дра­ма­тич­но­сти, остав­ляв­шей место для чисто музы­каль­но­го содер­жа­ния, кото­рое (в отли­чие от стои­че­ской про­по­веди) не толь­ко не ком­про­ме­ти­ро­ва­лось, но еще и обо­га­ща­лось сюже­том. Суще­ст­ву­ют про­из­веде­ния искус­ства, вро­де бы и не столь вели­кие сами по себе, но име­ю­щие отно­ше­ние бук­валь­но ко все­му на све­те — тра­гедии Сене­ки явля­ют­ся типич­ней­шим тому при­ме­ром. Пусть они не заслу­жи­ва­ют и нико­гда не заслу­жи­ва­ли осо­бых похвал, но их недо­стат­ки инте­рес­нее иных досто­инств и их судь­ба спле­те­на со столь­ки­ми судь­ба­ми, что срав­ни­ма лишь с судь­бой их авто­ра — а об осталь­ном пре­до­ста­вим судить чита­те­лю.