Представления о легитимности императорской власти в IV в.

В новей­шей исто­рио­гра­фии про­бле­ма­ти­ка леги­тим­но­сти позд­не­рим­ской импе­ра­тор­ской вла­сти затра­ги­ва­ет­ся доста­точ­но часто¹, хотя ком­плекс­но­го иссле­до­ва­ния это­го вопро­са до сих пор не созда­но. В пол­ной мере оста­ют­ся спра­вед­ли­вы­ми сло­ва Е. П. Глу­ша­ни­на, что к поня­тию «леги­тим­ность» при­бе­га­ют при «фор­му­ли­ров­ке выво­дов (как основ­ных, так и кон­цеп­ту­аль­но зна­чи­мых рема­рок) в слу­ча­ях, необ­хо­ди­мо дик­ту­е­мых совре­мен­ной исто­ри­че­ской и поли­ти­че­ской семи­о­ло­ги­ей»². Такое поло­же­ние обу­слов­ле­но не толь­ко поис­ком моде­ли леги­тим­но­сти, при­ме­ни­мой к антич­но­сти³, но и спе­ци­фи­кой антич­ной поли­ти­че­ской мыс­ли, в кото­рой подоб­ные вопро­сы не име­ли чет­ко оформ­лен­но­го тер­ми­но­ло­ги­че­ско­го и кон­цеп­ту­аль­но­го оформ­ле­ния⁴. Как отме­ча­ет А. Пабст, «перед зада­чей отли­чить “леги­тим­ных” im­pe­ra­to­res от lat­ro­nes, hos­tes, re­bel­les капи­ту­ли­ро­ва­ла не толь­ко совре­мен­ность, но и антич­ность, и неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли были вынуж­де­ны вооб­ще отка­зать рим­ля­нам в поня­тии “леги­тим­ность”»⁵. Отсут­ст­вие чет­ких пра­во­вых рамок и пра­во­во­го опи­са­ния импе­ра­тор­ской вла­сти (как в пери­од Ран­ней Импе­рии, так и в позд­ней антич­но­сти)⁶, одно­вре­мен­ное суще­ст­во­ва­ние про­ти­во­по­лож­ных, с совре­мен­ной точ­ки зре­ния, взглядов на вла­сте­пре­ем­ство⁷, при­во­дят к тому, что в исто­рио­гра­фии быту­ют кар­ди­наль­но раз­ли­чаю­щи­е­ся выво­ды отно­си­тель­но при­ро­ды и, соот­вет­ст­вен­но, леги­тим­но­сти позд­ней импе­ра­тор­ской вла­сти. Так, напри­мер, одни иссле­до­ва­те­ли отри­ца­ют чисто дина­сти­че­ский фак­тор в пере­да­че вла­сти⁸, а дру­гие, напро­тив, счи­та­ют его пре­ва­ли­ру­ю­щим⁹. Но вряд ли про­ти­во­ре­чия, встре­чаю­щи­е­ся в источ­ни­ках¹⁰, мож­но объ­яс­нить толь­ко исхо­дя из совре­мен­но­го пони­ма­ния леги­тим­но­сти, без обра­ще­ния к вопро­су о том, что в позд­не­ан­тич­ном обще­стве явля­лось опре­де­лен­ным экви­ва­лен­том дан­но­му поня­тию. То есть, где имен­но мы долж­ны искать ука­за­ния на леги­тим­ность?

Тер­мин «леги­тим­ность» не име­ет сво­его пол­но­го антич­но­го соот­вет­ст­вия¹¹. Тем не менее, нель­зя отри­цать рефлек­сии отно­си­тель­но леги­тим­но­сти в позд­ней антич­но­сти. Во-пер­вых, на тер­ми­но­ло­ги­че­ском уровне. Когда в кон­це IV в. Амми­ан гово­рил о le­gi­ti­mus prin­ceps, он не про­сто ука­зы­вал на образ дей­ст­вий импе­ра­то­ра, власть кото­ро­го может быть опи­са­на и поня­ти­ем ius­tum im­pe­rium¹² — к таким слу­ча­ям мож­но отне­сти опре­де­ле­ние Амми­а­ном «закон­но­го» прин­цеп­са как «защит­ни­ка и охра­ни­те­ля чест­ных людей» (…le­gi­ti­mi prin­ci­pis pro­pug­na­to­ris bo­no­rum et de­fen­so­ris — XIX. 12. 17; ср. Them. Or. VII. 100 c). В ряде упо­ми­на­ний этот тер­мин тес­но свя­зан с про­цеду­рой полу­че­ния и оформ­ле­ния вла­сти импе­ра­то­ра (дис­кус­сия после смер­ти Юли­а­на — XXV. 5. 3; Валент — XXVI. 4. 3; Вален­ти­ни­ан II—XXX. 10. 5). Послед­ний вари­ант наи­бо­лее инте­ре­сен и обра­ща­ет на себя наи­боль­шее вни­ма­ние иссле­до­ва­те­лей¹³, посколь­ку Вален­ти­ни­ан II фак­ти­че­ски мог полу­чить опре­де­ле­ние «закон­ный» лишь после его при­зна­ния пра­вя­щи­ми авгу­ста­ми — Гра­ци­а­ном и Вален­том¹⁴, и Амми­ан явно рас­смат­ри­ва­ет его как тако­во­го ретро­спек­тив­но. Но при этом заме­ча­ние, что Вален­ти­ни­ан, im­pe­ra­tor le­gi­ti­me dec­la­ra­tus, был про­воз­гла­шен авгу­стом «по заведен­но­му обы­чаю» (mo­re sol­lem­ni), ука­зы­ва­ет на уко­ре­нен­ность необ­хо­ди­мо­сти леги­ти­ма­ци­он­ной про­цеду­ры в созна­нии позд­не­рим­ско­го обще­ства.

Еще один вари­ант употреб­ле­ния prin­ceps le­gi­ti­mus в про­из­веде­нии Амми­а­на — про­ти­во­по­став­ле­ние узур­па­то­ра Про­ко­пия закон­ным импе­ра­то­рам (XXVI. 9. 10; XXVII. 5. 1), что не может не напом­нить о тер­ми­но­ло­ги­че­ском «экс­пе­ри­мен­те» позд­не­ан­тич­ной эпо­хи: пре­вра­ще­нии ty­ran­nus в обо­зна­че­ние узур­па­то­ра, неза­кон­но­го и (как тра­ди­ци­он­ная кон­нота­ция) без­за­кон­но­го пре­тен­ден­та на импе­ра­тор­скую власть, потер­пев­ше­го пора­же­ние¹⁵. Так, Юли­ан в пане­ги­ри­ке Кон­стан­цию II гово­рил, что Кон­стан­тин низ­вер­гал тира­нии, а не закон­ные цар­ства (Iul. Or. I. 8 A — τυ­ραν­νί­δας γάρ, ἀλλ’ οὐ βα­σιλείας ἐν­νό­μους κα­θαι­ρῶν). Имен­но в офи­ци­аль­ной тер­ми­но­ло­гии подоб­ное про­ти­во­по­став­ле­ние обла­да­ло наи­боль­шим зна­че­ни­ем, посколь­ку поз­во­ля­ло пра­вя­щим импе­ра­то­рам (чаще все­го, ретро­спек­тив­но) «очер­нить» кон­ку­рен­тов. Кодекс Фео­до­сия содер­жит целый ряд зако­нов отно­си­тель­но зако­но­да­тельств узур­па­то­ров (CTh. XV. 14: De in­fir­man­dis his, quae sub ty­ran­nis aut bar­ba­ris ges­ta sunt)¹⁶. Харак­тер­но, что в одной из них про­ти­во­по­став­ля­ет­ся ty­ran­ni­ca tem­po­ra и tem­pus le­gi­ti­mum (CTh. XV. 14. 9). Воз­мож­но, такая эво­лю­ция тер­ми­на «тиран» свя­за­на с попыт­кой зано­во кон­цеп­ту­а­ли­зи­ро­вать поня­тие узур­па­ции, кото­рое в III в. поте­ря­ло чет­кие рам­ки, посколь­ку отде­лить леги­тим­ных импе­ра­то­ров и узур­па­то­ров в быст­ро меняв­шей­ся поли­ти­че­ской ситу­а­ции было крайне слож­но. Такое «наследие» III в. про­сле­жи­ва­ет­ся и у авто­ров сле­дую­ще­го сто­ле­тия, кото­рые в узур­па­то­рах виде­ли толь­ко про­иг­рав­ших борь­бу за импе­ра­тор­скую власть (HA. Pesc. 1. 1: quos ty­ran­nos alio­rum vic­to­ria fe­ce­rit; ср. Aurel. Vict. 33. 24)¹⁷. Конеч­но, тер­мин ty­ran­nus исполь­зо­вал­ся в поли­ти­че­ской борь­бе и про­тив импе­ра­то­ров, вполне закон­но полу­чив­ших власть или на какое-то вре­мя при­знан­ных в каче­стве тако­вых уже пра­вя­щи­ми авгу­ста­ми. Это обсто­я­тель­ство затруд­ня­ет ана­лиз позд­не­ан­тич­ной поли­ти­че­ской лек­си­ки, опи­сы­ваю­щей леги­тим­ную импе­ра­тор­скую власть, но не свиде­тель­ст­ву­ет в поль­зу ее пол­но­го отсут­ст­вия.

Во-вто­рых, насколь­ко мож­но судить по име­ю­щим­ся в нашем рас­по­ря­же­нии источ­ни­кам, про­бле­ма доб­ро­воль­но­го под­чи­не­ния выс­шей вла­сти, прав­ле­ния, осно­ван­но­го не на наси­лии, а на согла­сии обще­ства сле­до­вать воле импе­ра­то­ра, зани­ма­ла суще­ст­вен­ное место в позд­не­ан­тич­ном осмыс­ле­нии прин­ци­пов управ­ле­ния. Свое­об­раз­ным экви­ва­лен­том совре­мен­но­му поня­тию «леги­тим­ность» в дан­ном слу­чае высту­па­ет «любовь» подан­ных, кото­рая ведет к под­чи­не­нию и забо­те об осо­бе импе­ра­то­ра. В уже цити­ро­ван­ной фра­зе Амми­ан (XIX. 12. 17) пыта­ет­ся выра­зить общее мне­ние (nec enim ab­nui­mus), что «бла­го закон­но­го прин­цеп­са… долж­но защи­щать сов­мест­ны­ми уси­ли­я­ми всех». Подоб­ным обра­зом Клав­ди­ан утвер­жда­ет (вкла­ды­вая эти сло­ва в уста Фео­до­сия, обра­щаю­ще­го­ся к Гоно­рию), что ни стра­жа, ни ору­жие не охра­ня­ют так, как любовь (non sic ex­cu­biae, non cir­cumstan­tia pi­la quam tu­ta­tur amor — Claud. IV con­s. Hon. 281 sq.). При этом, про­дол­жа­ет он, «не вынудишь ты любить себя; это дарят вза­им­ная вер­ность и чистая бла­го­склон­ность» (non ex­tor­que­bis ama­ri; hoc al­ter­na fi­des, hoc simplex gra­tia do­nat — Ibid. 282—283). Соб­ст­вен­но, идея о том, что бла­го­склон­ность и вер­ность под­дан­ных явля­ют­ся луч­шей защи­той для монар­ха, была не нова для антич­ной поли­ти­че­ской тео­рии (как модель для позд­не­ан­тич­ных авто­ров см., напр.: Dio Chrys. Or. I. 20; 31—32; ср. Lib. Or. LIX. 16; Them. Or. 19. 231d—232a), но в Позд­ней импе­рии она при­об­ре­та­ет осо­бое зву­ча­ние в свя­зи с уже ука­зы­вав­шей­ся осо­бен­но­стью вос­при­я­тия тира­нии как узур­па­ции. Обра­ща­ет на себя вни­ма­ние, что любовь и бла­го­во­ле­ние под­дан­ных — резуль­тат вза­им­ной вер­но­сти, что тео­ре­ти­че­ски «обя­зы­ва­ло» импе­ра­то­ра доби­вать­ся их, сле­дуя опре­де­лен­но­му набо­ру пра­вил, точ­нее про­яв­ляя ряд vir­tu­tes, про­па­ган­да кото­рых игра­ла важ­ней­шую роль в ком­му­ни­ка­ции вла­сти и под­дан­ных¹⁸. По сло­вам Либа­ния, быть под­дан­ным обла­да­те­ля всех импе­ра­тор­ских доб­ро­де­те­лей (како­вым ему видел­ся Юли­ан) — вели­чай­шее сча­стье (βα­σιλεύεσ­θαι μὲν οὖν ὑπὸ τοιαύ­της ἀρε­τῆς πάν­των εὐδαι­μο­νέσ­τα­τον — Lib. Or. XVIII. 307). В дру­гой речи Либа­ний, пане­ги­ри­че­ски при­укра­сив дей­ст­ви­тель­ность, ука­зы­ва­ет, как про­тив­ни­ки Юли­а­на, вер­ные Кон­стан­цию и рас­смат­ри­вав­шие ново­яв­лен­но­го авгу­ста как вра­га «по зако­ну», пере­хо­ди­ли на его сто­ро­ну, бла­го­да­ря его обра­зу дей­ст­вий (Lib. Or. XII. 67). Не слу­чай­но и то вни­ма­ние, кото­рые позд­не­ан­тич­ные авто­ры уде­ля­ют про­ти­во­прав­ным дей­ст­ви­ям носи­те­лей импе­ра­тор­ской вла­сти или узур­па­то­ров, что вызы­ва­лось не столь­ко дей­ст­ви­тель­ны­ми репрес­си­я­ми, сколь­ко жела­ни­ем отка­зать в леги­тим­но­сти (опять же, ретро­спек­тив­но)¹⁹. Как в отно­ше­нии леги­тим­но­го импе­ра­то­ра, так и в отно­ше­нии «тира­на» сло­жил­ся опре­де­лен­ный набор сте­рео­ти­пи­че­ских изо­бра­же­ний (напр.: Claud. Bell. Gild. 162 sqq.; Pan. Lat. II (XII). 25—26), при­ме­ня­е­мых вне зави­си­мо­сти от реаль­но­го поло­же­ния вещей. Как бы то ни было, само про­ти­во­по­став­ле­ние леги­тим­но­го, осно­ван­но­го на доб­ро­воль­ном под­чи­не­нии, и неле­ги­тим­но­го, при­ме­ня­ю­ще­го наси­лие, прав­ле­ния пока­зы­ва­ет, что про­бле­ма «закон­но­сти» импе­ра­тор­ской вла­сти была дале­ко не чуж­да позд­ней антич­но­сти.

В отно­си­тель­но недав­ней рабо­те К. Андо выдви­нул тезис (кон­та­ми­ни­ру­ю­щий с мне­ни­ем мно­гих иссле­до­ва­те­лей), что «каж­дая груп­па (т. е. сенат, про­вин­ци­а­лы и армия — П. Р.) сме­ща­ла тему пуб­лич­но­го дис­кур­са с леги­тим­но­сти импе­рии на леги­тим­ность отдель­ных импе­ра­то­ров и маги­ст­ра­тов»²⁰. Этот тезис свя­зан с дву­мя фун­да­мен­таль­ны­ми про­бле­ма­ми: во-пер­вых, гра­ни­цы меж­ду пер­со­наль­ной леги­тим­но­стью и отно­ше­ни­ем к инсти­ту­ту импе­ра­тор­ской вла­сти; во-вто­рых — дис­перс­но­стью пред­став­ле­ний о леги­тим­но­сти выс­шей вла­сти в позд­не­ан­тич­ном обще­стве. Вто­рая про­бле­ма, кото­рую сам Андо пыта­ет­ся решить, выдви­нув гипо­те­зу о прин­ци­пи­аль­ной раз­ни­це в вос­при­я­тии импе­ра­тор­ско­го гос­под­ства, в тра­ди­ции М. Вебе­ра²¹, нуж­да­ет­ся в деталь­ном ана­ли­зе источ­ни­ков совер­шен­но раз­лич­но­го свой­ства (осо­бен­но, что каса­ет­ся пред­став­ле­ний о леги­тим­но­сти армии и про­вин­ци­а­лов) и тре­бу­ет боль­ше­го объ­е­ма, чем дан­ная ста­тья. Поэто­му огра­ни­чим­ся соот­но­ше­ни­ем пер­со­наль­ной и инсти­ту­цио­наль­ной леги­тим­но­сти в отно­ше­нии к импе­ра­тор­ской вла­сти со сто­ро­ны обще­ства IV в.

Сам факт опи­са­ния импе­ра­тор­ской вла­сти через vir­tu­tes ее носи­те­лей свиде­тель­ст­ву­ет о сла­бо­сти ее инсти­ту­цио­наль­но­го осмыс­ле­ния²². Тем не менее, по наше­му убеж­де­нию, эта пер­со­наль­ная леги­тим­ность впи­сы­ва­лась в рам­ки леги­тим­но­сти Импе­рии, по край­ней мере, на уровне при­зна­ния ее опти­маль­ной для реа­ли­за­ции все­об­ще­го бла­га. Ред­кие «про­рес­пуб­ли­кан­ские» выпа­ды позд­не­ан­тич­ных авто­ров (HA. Car. 3. 1; Zos. I. 5. 2—4) не были свя­за­ны с иде­ей вос­ста­нов­ле­ния рес­пуб­ли­ки, они ско­рее рито­ри­че­ски осуж­да­ют импе­ра­то­ров, чье прав­ле­ние не отве­ча­ло тре­бо­ва­ни­ям сохра­не­ния граж­дан­ской сво­бо­ды²³. Если тако­вая сохра­ня­лась, то, соглас­но офи­ци­аль­ной рито­ри­ке, поли­ти­че­ские инсти­ту­ты фор­ми­ро­ва­лись более пра­виль­но, чем в рес­пуб­ли­кан­ский пери­од (Pan. Lat. III. (XI). 30. 4; Auson. Grat. act. 13). С хри­сти­ан­ской точ­ки зре­ния леги­тим­ность Импе­рии под­твер­жда­лась уни­вер­са­ли­за­ци­ей or­bis ter­ra­rum при Авгу­сте, что облег­чи­ло рас­про­стра­не­ние хри­сти­ан­ства²⁴. Сама транс­фор­ма­ция имен Август и Цезарь в титу­лы в неко­то­рой сте­пе­ни отра­жа­ет инсти­ту­цио­на­ли­за­цию импе­ра­тор­ской вла­сти, в тече­ние сто­ле­тий воз­во­див­шей­ся к еди­но­му источ­ни­ку (ср. HA. Alex. 10. 3). И даже если боль­шей части насе­ле­ния Импе­рии были неваж­ны юриди­че­ские подроб­но­сти леги­ти­ма­ции вла­сти прин­цеп­са из пра­ва наро­да (RGDA. 34. 1; Gai. Inst. I. 5; D. I. 2. 2. 11; 4. 1), сама импе­ра­тор­ская власть была леги­тим­на в силу тра­ди­ции, визу­аль­но вопло­щав­шей­ся, напри­мер, в пере­чис­ле­нии имен и титу­лов импе­ра­то­ров на миле­вых стол­бах, в гале­ре­ях импе­ра­тор­ских ста­туй и т. д.²⁵. Пер­со­наль­ная власть каж­до­го кон­крет­но­го импе­ра­то­ра, таким обра­зом, впи­сы­ва­лась в устой­чи­вый набор идео­ло­гем, уни­фи­ци­ро­вав­ших пред­став­ле­ния об импе­ра­тор­ской вла­сти в целом. Вхож­де­ние во власть, поми­мо про­че­го, было в тео­рии свя­за­но с необ­хо­ди­мо­стью отречь­ся от лич­ных при­стра­стий и инте­ре­сов и слу­жить обще­ст­вен­но­му бла­гу. По сло­вам Амми­а­на, Вален­ти­ни­ан rei pub­li­cae cu­ram ha­buit, ut of­fi­cio prin­ci­pis congrue­bat (Amm. XXVIII. 2. 5; ср. Pan. Lat. X (II). 3. 3; Lib. Or. XII. 38; Claud. IV con­s. Hon. 294—295; Sy­nes. De reg. 5 etc.). Харак­тер­но, что Лак­тан­ций, повест­вуя о сло­же­нии импе­ра­тор­ских инсиг­ний Дио­кле­ти­а­ном, сим­во­ли­зи­ру­ет этот про­цесс воз­вра­ще­ни­ем ему «част­но­го» име­ни Диокл (Lact. De mort. pers. 19. 5)²⁶.

Пери­од пер­вой тет­рар­хии закре­пил уни­фи­ци­ру­ю­щий взгляд на импе­ра­тор­скую власть, что про­яви­лось на раз­ных уров­нях: в про­па­ган­де согла­сия в рам­ках услож­нив­шей­ся импе­ра­тор­ской кол­ле­гии²⁷ или, напри­мер, в ниве­ли­ро­ва­нии визу­аль­ной репре­зен­та­ции носи­те­лей импе­ра­тор­ской вла­сти²⁸. После Кон­стан­ти­на импе­ра­то­ры (а ино­гда и узур­па­то­ры)²⁹ при­ни­ма­ют имя Фла­ви­ев, что обра­зо­ва­ло новую линию импе­ра­тор­ской вла­сти³⁰. В рам­ках этой еди­ной вла­сти мог­ли про­ис­хо­дить столк­но­ве­ния отдель­ных ее носи­те­лей, то есть про­ис­хо­дил кон­фликт пер­со­наль­ных леги­тим­но­стей, но это не вли­я­ло на леги­тим­ность само­го инсти­ту­та. Соб­ст­вен­но, любой узур­па­тор, исполь­зуя офи­ци­аль­ную инфра­струк­ту­ру для опо­ве­ще­ния под­дан­ных о сво­ем избра­нии, вос­при­ни­мал­ся как леги­тим­ный импе­ра­тор. В поль­зу это­го гово­рят посвя­ти­тель­ные над­пи­си, содер­жа­щие име­на «закон­ных» импе­ра­то­ров и узур­па­то­ров (CIL. VIII. 22552 — Кон­стан­ций и Маг­нен­ций; CIL. VIII. 27, 23968 — Вален­ти­ни­ан, Фео­до­сий, Арка­дий и Мак­сим; CIL. X. 1693, AÉ. 1948. 127 — Фео­до­сий, Арка­дий и Евге­ний). В таких усло­ви­ях вполне объ­яс­ни­мо стрем­ле­ние импе­ра­то­ров (таких, как Иови­ан), про­воз­гла­шен­ных при пре­ры­ва­нии дина­стии, с воз­мож­ной быст­ро­той объ­явить о сво­ем про­воз­гла­ше­нии в про­вин­ци­ях (Amm. XXV. 8. 8—12; 9. 8)³¹. При суще­ст­во­вав­шей систе­ме ком­му­ни­ка­ции³² леги­тим­ная импе­ра­тор­ская власть не мог­ла в пол­ной мере кон­тро­ли­ро­вать про­ис­хо­дя­щее в про­вин­ци­ях; поэто­му и цити­ро­ван­ные над­пи­си отно­сят­ся к реги­о­нам Импе­рии, нахо­див­шим­ся под кон­тро­лем узур­па­то­ров³³. Соот­вет­ст­вен­но, Пакат имел воз­мож­ность оправ­ды­вать совер­шив­ших «вели­чай­шее нече­стие», то есть содей­ст­во­вав­ших узур­па­то­ру Мак­си­му, посколь­ку они «дове­ри­лись» (cre­dunt) тому, убеж­ден­ные сло­ва­ми о род­стве и бла­го­склон­но­сти Фео­до­сия (Pan. Lat. II (XII). 24. 1).

Таким обра­зом, леги­тим­ность Импе­рии, кото­рой, кста­ти, в IV в. про­дол­жа­ли при­но­сить обе­ты 3 янва­ря³⁴, пред­опре­де­ля­ла и леги­тим­ность отдель­ных импе­ра­то­ров, кото­рые стре­ми­лись пред­ста­вить себя обще­ству как «вос­ста­но­ви­те­лей», «осво­бо­ди­те­лей», то есть воз­вра­щаю­щих под­дан­ным утра­чен­ные бла­га. Пара­док­саль­ным обра­зом позд­не­ан­тич­ные импе­ра­то­ры, назы­вав­шие сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков pat­res и отча­сти сохра­няв­шие тра­ди­цию кон­сек­ра­ции умер­ших импе­ра­то­ров, были вынуж­де­ны импли­цит­но при­зна­вать их прав­ле­ние неудо­вле­тво­ри­тель­ным. В дан­ном слу­чае импе­ра­то­ры ока­зы­ва­лись жерт­ва­ми обще­ст­вен­ных пред­став­ле­ний о леги­тим­но­сти импе­ра­тор­ской вла­сти и, с дру­гой сто­ро­ны, необ­хо­ди­мо­сти уве­ли­чи­вать дости­же­ния пред­ков как осно­вы пер­со­наль­ной леги­тим­но­сти.