Публикуется по электронному варианту, предоставленному автором, 2000 г.
В мае 1997 г. в Институте всеобщей истории Российской Академии Наук состоялась конференция Всероссийской ассоциации антиковедов «Власть—
Еще античные авторы заложили основы традиции противопоставления Афин и Спарты как двух полисов, резко различавшихся по степени предоставленной гражданам свободы. Если одни объясняли славу Афин как крупнейшего экономического и культурного центра Эллады наличием у афинских граждан максимально возможной в то время свободы, то другие превозносили суровую систему ограничений в Спарте как залог военной мощи и устойчивости данного государства. С тех пор дихотомия «Афины—
Так, Спарта как образец «недемократического» государства привлекла пристальное внимание немецкого историка Роберта фон Пельмана, создавшего в конце прошлого века фундаментальный труд по истории «античного коммунизма и социализма»1. Р. Пельман справедливо признавал, что сохранившиеся источники нередко доносят до нас искаженно-идеализированный образ Спарты, однако это не помешало ему определить спартанское устройство как «государственный социализм», при котором личность всецело подчинена государству. «Цели государства, — писал он, — насильственно навязывают направление каждой личной жизни: за гражданином не признается право ни на какое другое образование или призвание, кроме одного — быть воином. Государство каждому определяет его деятельность…, навсегда обеспечивает за собой обладание личностью гражданина, угрожая смертью эмигрантам и вообще сильно ограничивая свободу передвижения… Государственный социализм есть естественный и необходимый коррелят общин военного типа… Форма этого социалистического строя… определялась исключительно тем, что и в мирное время по возможности сохранялось лагерное устройство»2.
Первая половина XX в. ознаменовалась масштабными социальными экспериментами, неожиданно придавшими особую актуальность данной тематике. Идеологи нацизма явно ощущали нечто близкое и «родственное» в спартанских порядках3. Их противники также обратили внимание на это удивительное сходство. Так, Бертран Рассел со свойственной ему категоричностью писал: «Для нас спартанское государство представляется в миниатюре образцом того государства, которое установили бы нацисты, если бы они одержали победу»4.
К сходному выводу пришел и Карл Поппер, создавший в 1938—
Недостаточная четкость этих определений весьма характерна для того периода западной историографии, когда еще только начинала формироваться научная концепция тоталитаризма. Сам Поппер, кстати, уже употреблял термин «тоталитаризм», причем нередко использовал его в качестве синонима понятия «закрытое общество». Называя Спарту «тоталитарным полисом», он выделил несколько «принципиальных линий спартанской политики» (защита косного племенного строя, антигуманизм, автаркия, антиуниверсализм и др.), которые, по его мнению, «в основном сходятся с тенденциями современного тоталитаризма»7. Подобное идеологизированное и аморфное толкование термина «тоталитаризм» было характерно и для ряда других работ послевоенного периода, в которых Спарта безоговорочно ставилась в ряд тоталитарных государств. Так, Мари — Луиза Бернери, говоря о влиянии образа Спарты на историю идей, заключала: «Революционеры, гуманисты, реформисты и коммунисты, от Гаррингтона до Мабли, от Кампанеллы до Марата, от Наполеона до Сталина, — все они черпали вдохновение из этого самого совершенного примера тоталитарного государства»8.
К сожалению, подобная «легкость» в употреблении термина «тоталитаризм» встречается и в некоторых современных отечественных исследованиях. Даже такой крупный специалист, как Ю. В. Андреев, в свое время критиковавший К. Поппера за концепцию «спартанского тоталитаризма»9, в более поздней работе приходит к выводу о том, что «государство в Спарте как бы ассимилировало, растворило в себе и само общество, и всех составляющих его индивидов, что с полной очевидностью свидетельствует о его тоталитарном характере». Симптомами этого, по мнению исследователя, были следующие негативные явления: «застывшая на точке замерзания экономика, почти абсолютная изоляция государства от всего внешнего мира, бесцеремонное вмешательство властей в частную жизнь граждан, подавление личной инициативы во всех ее формах и проявлениях, нивелировка человеческой индивидуальности под тяжелым прессом “ликургова законодательства” и, наконец, как прямое следствие всего этого — беспросветная политическая реакция и страшная культурная отсталость»10. Столь эмоционально насыщенная характеристика, на наш взгляд, нуждается в уточнении, поскольку она не только «сгущает краски», но и не дает нам, как и в предыдущих случаях, научно определенного содержания термина «тоталитаризм».
Разумеется, нельзя забывать, что для отечественных исследователей было проблематичным найти такое определение в литературе, вышедшей более 10 лет назад: все классические работы по данной теме либо отсутствовали в наших библиотеках, либо находились в «спецхранах». Лишь в последние годы широкая читательская аудитория получила возможность ознакомиться с трудами Т. Адорно, Х. Арендт, Р. Арона, З. Бжезинского, М. Джиласа, И. А. Ильина, К. Фридриха, Л. Шапиро, Ф. Хайека и других авторов, выводы которых, разработанные преимущественно на примерах гитлеровской Германии и сталинского СССР, продолжают оживленно обсуждаться11. Современные теории тоталитаризма, при всех их различиях, позволяют выделить целый комплекс специфических признаков данного исторического явления.
На наш взгляд, в предельно краткой формулировке эти признаки можно представить так: 1) насаждение в обществе квазинародной и квазирелигиозной идеологии, которая претендует на абсолютную истину, провозглашает необходимость ломки старого порядка, уничтожения «врагов», полной мобилизации сил для скорого достижения утопической цели; 2) легальное применение террора для подавления инакомыслия и оппозиции, для возможно большей унификации индивидов и использования их в соответствии с целями официальной идеологии; 3) бюрократизация общества, установление жесткого контроля государства над экономикой, политикой, средствами массовой информации и культурой; 4) подчинение бюрократического аппарата дисциплинированной, иерархически организованной партии «нового типа», которая фактически срастается с государством; 5) подчинение этой партии могущественному харизматическому лидеру, в почитании личности которого проявляется культ власти.
Разумеется, было бы нелепым пытаться «примерить одежду» XX века на то патриархальное общество, которое существовало в Спарте две с половиной тысячи лет назад. Там не было и не могло быть ни партий «нового типа», ни развитых технических и бюрократических средств контроля над обществом. К тому же оппоненты могут возразить: речь идет о признаках «зрелого» тоталитаризма, в то время как это историческое явление имеет длинную предысторию. По мнению известного востоковеда Л. С. Васильева, тоталитаризм является одной из модификаций структуры восточного деспотизма с так называемым «азиатским способом производства»12. Кстати, спартанское общество по ряду пунктов (в частности, положению илотов — государственных рабов, которые больше напоминали средневековых крепостных или восточных людей «полурабского типа») явно имело черты сходства с азиатскими деспотиями. Может быть, корректнее говорить, что Спарта явилась одним из отдаленных исторических прототипов тоталитаризма, который в «зрелом» виде представляет собой специфическое явление XX века?
Такая постановка вопроса, на наш взгляд, гораздо более оправданна, чем попытки навесить на Спарту готовый «тоталитарный» ярлык. Однако требования научного подхода заставляют нас в этом случае поднять еще, как минимум, два вопроса. Первый из них связан со степенью достоверности всего комплекса той источниковедческой информации о Спарте, которой мы располагаем. И здесь ни один серьезный исследователь не может пройти мимо так называемой проблемы «спартанского миража», подробно освещенной в работах Ф. Олье, Э. Тигерстедта и ряда других исследователей13. Дело в том, что большинство античных авторов, донесших до нас описание «общины равных», жили намного позже описываемых ими событий, причем в их описаниях отчетливо прослеживается элемент утопической идеализации (Платон, Ксенофонт, Плутарх и др.). В настоящее время специалисты (опирающиеся, в частности, на данные археологических раскопок) подвергают серьезным сомнениям всю традиционную схему спартанской истории, согласно которой специфический уклад «общины равных» был уже в раннеархаический период раз и навсегда определен «законами Ликурга»14. В действительности это произошло, скорее всего, лишь после окончательного подчинения спартанцами Мессении, т. е. не ранее VI в. до н. э.
Особую важность в проблеме «спартанского миража» представляет для нас то, что многие авторы, идеализировавшие Спарту, были отнюдь не чужды тенденциям «протототалитаризма» или, лучше сказать, «государственничества», этатизма. В одной из специальных работ мы уже рассматривали этот феномен на примере Платона, снискавшего у некоторых исследователей славу первого теоретика тоталитаризма15. Несколько иная, но близкая к этой тенденция была характерна для Плутарха, увлеченного платоновским «пафосом общественного устроения» и написавшего биографию Ликурга в жанре своеобразного «утопического романа»16. Сама компоновка материала у этих авторов, захваченных мифическим образом гармоничного государства, создает в воображении читателей картину, весьма далекую от реальности.
Исследователи, как правило, признают этот уклон, но затем тут же используют элементы данного мифа при построении научных концепций, поскольку иных, более объективных источников, почти не сохранилось. Одним из немногих античных авторов, критически оценивавших государственное устройство Спарты, был Аристотель. Именно у него содержится точное психологическое наблюдение, развеивающее идеальный ореол спартанского целомудрия: поскольку по отношению к гражданам в Спарте предъявляются слишком строгие требования, они, «не будучи в состоянии выдерживать ее, тайно, с обходом закона наслаждаются физическими удовольствиями». Аристотель же обратил внимание на «детский» способ избрания эфоров и геронтов, а также на то, что эти должностные лица «бывают доступны подкупу» (Aristot., Pol., 1270 а — 1271 b). Тем не менее, как справедливо отметил Б. Рассел, «в воображении людей сохранилась не Спарта Аристотеля, а мифическая Спарта Плутарха и философская идеализация Спарты в “Государстве” Платона»17.
Итак, можно ли, исходя из данных сохранившихся источников, считать Спарту историческим прототипом тоталитарных государств XX века? Ответить на этот вопрос в письменной форме. было предложено студентам 1 курса исторического факультета АГУ весной 1997 г. Достаточно показательно то, что большинство из них дали однозначные утвердительные ответы. В обобщенном виде их аргументы сводились к следующим положениям.
Напомним, что здесь приведены аргументы, которые, по мнению большинства студентов, позволяют считать Спарту прообразом тоталитарных государств XX века. Между тем, сопоставление этих аргументов с перечисленными выше признаками «зрелого» тоталитаризма отнюдь не располагает к столь однозначному выводу. На это обратили внимание лишь немногие студенты, склонные к более глубокому и многостороннему анализу. Их вывод сводится к заключению: в Спарте наблюдались отдельные «протототалитарные» тенденции, однако в целом вряд ли целесообразно пытаться объяснить специфику спартанского общества, используя концепцию тоталитаризма. Основными аргументами, приведенными в пользу этой точки зрения, были следующие.
На наш взгляд, второй подход с исторической точки зрения безусловно более оправдан, чем первый. Некоторая «замороженность» спартанских общественных институтов объясняется, очевидно, не воплощением в жизнь тоталитарных замыслов Ликурга, а вынужденной попыткой консервации архаических общинных институтов, дававших выработанные предшествующими поколениями надежные способы поддержания высокой степени сплоченности и боеспособности коллектива. Завоеванием Мессении спартанцы сами поставили себя в условия, когда именно эти качества стали главным залогом выживания общины перед лицом постоянной угрозы со стороны соседей и живущих на завоеванных землях многочисленных илотов.
Всякий полис, как известно, был основан на сочетании коллективистских (общинных) и индивидуалистских начал. Но если в Афинах со временем резко выросла роль частной инициативы, процветавшей в условиях открытости, демократизации политического строя, расцвета культуры, бурного развития мореплавания, ремесел и торговли, то в Спарте маятник качнулся в противоположную сторону — в сторону закрытости, натурализации хозяйства, милитаризации и «коллективизации» всех сторон жизни. Афины и Спарта, таким образом, представляют собой лишь как бы две крайние точки в движении одного и того же «полисного» маятника.
Весьма интересно то, что сложившаяся разница между двумя полисами прекрасно осознавалась уже современниками. Для иллюстрации мы позволим себе процитировать отрывок из приведенной у Фукидида речи коринфского посла, побуждавшего спартанцев начать военные действия против афинян: «Вы, по-видимому, вовсе не приняли в расчет, что представляют собой те афиняне, с которыми предстоит вам борьба, до какой степени они во всем отличаются от вас. Афиняне любят всякие новшества, отличаются быстротой в замыслах и в осуществлении раз принятых решений; вы же, напротив, стремитесь к тому, как бы сохранить существующее, не признаете ничего нового… Афиняне решительны — вы медлительны; они ходят в чужие земли — вы приросли к своему месту; удаляясь от родины, они рассчитывают приобрести себе что-либо, вы же опасаетесь, как бы, выйдя из пределов своей страны, не нанести ущерба тому, чем вы владеете» (Thuc., Hist., I, 70) Здесь, на наш взгляд, подмечена общая разница между полисами, которые были расположены на побережье и вдали от моря: многие античные утописты приходили к выводу, что вся порча нравов происходит из-за мореплавания и связанных с ним оживленной торговли, контактов с иноземцами и внешней экспансии18.
Еще одна цитата из Фукидида — знаменитая речь Перикла, в которой он восхвалял демократический строй Афин, — показывает, что некоторые афиняне прекрасно осознавали отличие их полиса от спартанского: «Мы живем свободной политической жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие… Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов… и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время… Государство наше мы предоставляем для всех, не высылаем иноземцев, никому не препятствуем ни учиться у нас, ни осматривать наш город…» (Ibid., II, 36—
При всех различиях так называемых «аграрных» и «торгово-ремесленных» (варианты: «олигархических» и «демократических», «сухопутных» и «морских») полисов все они оставались античными гражданскими общинами, которые в основе своей имели гораздо больше общего, чем различий. Поэтому следует очень осторожно проводить параллели с антагонизмами современного мира, пытаясь вести речь о «закрытой» («тоталитарной») Спарте и об «открытых» («демократических») Афинах. Кстати, хотя в задачи данной статьи не входит рассмотрение вопроса о реальной степени демократичности афинского государственного устройства, мы должны отметить, что она была явно ограниченной с современной точки зрения19.
Итак, если считать главным признаком тоталитаризма лишь всеобщую регламентацию, то такой «тоталитаризм» можно без труда обнаружить не только в Спарте, но и в обществе времен III династии Ура, и в птолемеевском Египте, и в западноевропейских средневековых цехах, и в так называемом «государстве иезуитов» в Парагвае… Фактически почти вся история человечества при таком подходе может превратиться в «тоталитарную», и сам термин «тоталитаризм» утратит в этом случае какую бы то ни было эвристическую ценность. Более оправданным нам представляется подход, согласно которому тоталитаризм — специфическое явление индустриальной цивилизации, породившей в числе других проблем так называемую «проблему догоняющей модернизации». Говоря же о древней Спарте, вряд ли следует увлекаться поверхностными аналогиями: в «общине равных» можно обнаружить лишь отдельные «протототалитарные тенденции», причем речь в этом случае правильнее будет вести не столько о реальной Спарте, сколько о «спартанском мираже», созданном утопическим воображением некоторых древних авторов.
ПРИМЕЧАНИЯ