Античный мир на пороге средневековья.
«Трагедия Ореста» Драконция.

с.208 Твор­че­ство позд­не­ла­тин­ско­го поэта Дра­кон­ция¹ (вто­рая поло­ви­на V в.) не поль­зу­ет­ся у нас слиш­ком широ­кой извест­но­стью, хотя наследие его пред­став­ля­ет инте­рес как для антич­ни­ков, так и для меди­е­ви­стов. Дело в том, что в поэ­ти­че­ском наследии Дра­кон­ция объ­еди­ня­ют­ся две тен­ден­ции. От него дошли, с одной сто­ро­ны, напи­сан­ная вполне в хри­сти­ан­ском духе боль­шая поэ­ма в трех кни­гах «Хва­ла Гос­по­ду» (Die lau­di­bus Dei)²; с дру­гой, — целый ряд про­из­веде­ний, в кото­рых таким же эпи­че­ским гек­са­мет­ром изла­га­ют­ся язы­че­ские мифы о Герак­ле и Гиле, Медее и Оре­сте, Елене и Ахил­ле (при том, что по объ­е­му они, вме­сте взя­тые, не усту­па­ют «Хва­ле Гос­по­ду»).

И те и дру­гие про­из­веде­ния Дра­кон­ция были извест­ны, хоть и срав­ни­тель­но узко­му кру­гу (об этом гово­рит неболь­шое коли­че­ство дошед­ших сред­не­ве­ко­вых руко­пи­сей) уче­ных с.209 чита­те­лей, по мень­шей мере, до рубе­жа XV—XVI вв.: раздел о сотво­ре­нии мира из кн. I «Хва­лы Гос­по­ду» заслу­жил высо­кую оцен­ку тако­го цер­ков­но­го авто­ри­те­та, как епи­скоп Иси­дор Севиль­ский (560—636), а несколь­ко поз­же был издан в середине того же VII в. по пору­че­нию коро­ля визи­готов Хин­да­свин­та испан­ским епи­ско­пом и поэтом Евге­ни­ем Толед­ским³. К это­му изда­нию вос­хо­дит несколь­ко руко­пи­сей IX в., а выдерж­ки из дру­гих книг вошли в два фло­ри­ле­гия IX—X вв., опе­ре­див­ших, таким обра­зом, на два-три века наи­бо­лее древ­нюю руко­пись, содер­жа­щую все три кни­ги «Хва­лы Гос­по­ду» и состав­лен­ную в XII в.

Что каса­ет­ся поэм с мифо­ло­ги­че­ским содер­жа­ни­ем, то самая ран­няя руко­пись «Тра­гедии Оре­ста» (прав­да, без име­ни авто­ра) отно­сит­ся к IX в. Отдель­ные сти­хи из этой поэ­мы встре­ча­ют­ся в четы­рех руко­пис­ных фло­ри­ле­ги­ях XIII—XIV вв., кото­рые вос­хо­дят к прото­ти­пу, напи­сан­но­му в XI или XII в. В 1329 г. был состав­лен так назы­вае­мый Верон­ский фло­ри­ле­гий, в кото­ром цити­ру­ют­ся сти­хи из поэм Дра­кон­ция «Похи­ще­ние Еле­ны» и «Раз­мыш­ле­ния Ахил­ла», а в 1494 г. все «свет­ские поэ­мы», кро­ме «Оре­ста», соста­ви­ли руко­пис­ную кни­гу, образ­цом для кото­рой послу­жил, по мне­нию иссле­до­ва­те­лей, ману­скрипт то ли VII—VIII, то ли IX в. Ко вто­рой поло­вине XV в. при­над­ле­жит так­же и дру­гая руко­пись «Тра­гедии Оре­ста» (см. подроб­нее введе­ние к пере­во­ду).

Потом судь­ба рас­по­ряди­лась с дву­мя частя­ми наследия Дра­кон­ция по-раз­но­му: «Хва­ла Гос­по­ду» (прав­да, толь­ко I кни­га в том уре­зан­ном виде, в каком зна­ли ее Иси­дор и Евге­ний), изда­ва­лась несколь­ко раз в XVII и XVIII вв., а в XX в. доста­точ­но часто уже цели­ком, после того как в 1791 г. был открыт и опуб­ли­ко­ван ее пол­ный текст. Напро­тив «свет­ские» сочи­не­ния Дра­кон­ция были забы­ты до нача­ла XIX в., чем нисколь­ко не ума­ля­ет­ся его зна­че­ние как одно­го из послед­них язы­че­ских поэтов. Меж­ду тем, в ака­де­ми­че­ской «Исто­рии рим­ской лите­ра­ту­ры» Дра­кон­цию уде­ле­на едва ли пол­ная стра­ни­ца⁴. Более обсто­я­тель­ная его харак­те­ри­сти­ка содер­жит­ся во всту­пи­тель­ной замет­ке М. Л. Гас­па­ро­ва к пере­во­дам из Дра­кон­ция в «Памят­ни­ках сред­не­ве­ко­вой латин­ской лите­ра­ту­ры IV—IX веков» (М., 1970), но и там «Тра­гедия Оре­ста» толь­ко упо­ми­на­ет­ся, что, впро­чем, вполне понят­но, посколь­ку сре­ди пере­веден­ных про­из­веде­ний Дра­кон­ция ее нет⁵. В пер­вом же слу­чае отсут­ст­вие инте­ре­са к «Тра­гедии Оре­ста» тоже, веро­ят­но, может быть объ­яс­не­но: после того, как собы­тия в доме Ага­мем­но­на ста­ли пред­ме­том изо­бра­же­ния у Эсхи­ла и Софок­ла, Еври­пида и Сене­ки, мож­но ли ожи­дать каких-нибудь худо­же­ст­вен­ных откры­тий у отнюдь не пер­во­сте­пен­но­го позд­не­го авто­ра?

Кем же был на самом деле этот чело­век, чье поло­же­ние на гра­ни двух эпох и на сты­ке двух куль­тур как раз и дела­ет его твор­че­ство инте­рес­ным для иссле­до­ва­те­лей и антич­но­сти и сред­не­ве­ко­вья?

Пол­ное имя — Блос­сий Эми­лий Дра­кон­ций — сохра­ни­лось толь­ко в един­ст­вен­ной руко­пи­си, содер­жа­щей его свет­ские сочи­не­ния, в виде при­пис­ки в кон­це рито­ри­че­ской «Кон­тро­вер­сии о ста­туе храб­ро­го мужа»⁶. Здесь мы чита­ем: exp(li­cit) contro­ver­sia sta­tuae vi­ri for­tis, quam di­xit in Gar­gi­lia­nis ther­mis Bloss(i)us (A)emi­lius Dra­con(t)ius, vir cla­ris­si­mus et to­ga­tus to­ri pro­cun­su­lis al­mae Kar­tha­gi­nis, apud pro­con­su­lem Pa­ci­deum. Из это­го сле­ду­ет, что Дра­кон­ций про­ис­хо­дил из Кар­фа­ге­на и при­над­ле­жал к знат­ной фами­лии (vir cla­ris­si­mus). До него она пред­став­ле­на в рим­ской про­со­по­гра­фии еще дву­мя зна­чи­тель­ны­ми лица­ми: Доми­ци­ем Дра­кон­ци­ем, зани­мав­шим долж­ность ma­gis­ter pri­va­tae rei Af­ri­cae в 320/321 г., и Анто­ни­ем Дра­кон­ци­ем, вика­ри­ем Афри­ки в 364 и 367 гг. Этот послед­ний упо­ми­на­ет­ся вме­сте с про­кон­су­лом Юли­ем Фестом Гиме­ти­ем в над­пи­си из Мало­го Фур­на (Fur­nos Mi­mus⁷) — епи­скоп­ской рези­ден­ции, рас­по­ло­жен­ной при­мер­но в 40 км на запад от Кар­фа­ге­на и в 50 км — на юг от Мало­го Фубур­бе­на (Thu­bur­bo Mi­nus). Рас­коп­ки откры­ли в Фурне хри­сти­ан­ские погре­бе­ния с моза­и­кой и над­пи­ся­ми, сре­ди кото­рых в одной содер­жит­ся имя Блос­сий; дру­гая пред­став­ля­ет собой с.210 эпи­та­фию неко­е­го Блос­сия Тре­бо­ния Евкар­пия, «знат­но­го мужа». Ста­ло быть имя «Блос­сий», воз­мож­но, так­же ука­зы­ва­ет на связь наше­го Дра­кон­ция с мест­ной сенат­ской зна­тью.

Даль­ше из той же заклю­чи­тель­ной при­пис­ки сле­ду­ет, что Дра­кон­ций зани­мал какую-то юриди­че­скую долж­ность при про­кон­су­ле (to­ga­tus fo­ri pro­cun­su­lis)⁸. Был ли он так назы­вае­мым кура­то­ром и защит­ни­ком обви­ня­е­мых, как это мож­но заклю­чить из его соб­ст­вен­ных слов⁹, или выпол­нял какие-либо дру­гие пору­че­ния про­кон­су­ла, точ­нее не извест­но, но в любом слу­чае для это­го тре­бо­ва­лась хоро­шая рито­ри­че­ская выуч­ка, ока­зав­шая впо­след­ст­вии исклю­чи­тель­ное вли­я­ние на твор­че­ство Дра­кон­ция.

Кар­фа­ген сла­вил­ся сво­и­ми тра­ди­ци­я­ми в обла­сти обра­зо­ва­ния еще во вре­ме­на Позд­ней импе­рии. Отсюда про­ис­хо­дил Мар­ци­ан Капел­ла, автор зна­ме­ни­то­го в Сред­ние века «Обру­че­ния Мер­ку­рия и Фило­ло­гии». При­мер­но еще пол­ве­ка спу­стя, в 447 г., мест­ный врач Кас­сий Феликс напи­сал трак­тат «О меди­цине», актив­но исполь­зо­вав гре­че­ские источ­ни­ки, пре­иму­ще­ст­вен­но Гале­на. Эта дата пере­но­сит нас уже в Кар­фа­ген, захва­чен­ный в 439 г. ван­да­ла­ми, кото­рые, сохра­нив в Запад­ной Афри­ке рим­ские государ­ст­вен­ные инсти­ту­ты, со вре­ме­нем, види­мо, поня­ли, какое зна­че­ние для их под­дер­жа­ния име­ет рито­ри­че­ское обра­зо­ва­ние. В послед­ней чет­вер­ти V в. в Кар­фа­гене суще­ст­во­ва­ло несколь­ко рито­ри­че­ских школ: сво­его настав­ни­ка грам­ма­ти­ка Фели­ци­а­на, более не извест­но­го, но, по-види­мо­му, зани­мав­ше­го в горо­де доста­точ­но замет­ное поло­же­ние¹⁰, Дра­кон­ций со вре­ме­нем назо­вет чело­ве­ком, кото­рый «воз­вра­тил афри­кан­ско­му горо­ду изгнан­ные нау­ки¹¹». Поэто­му неко­то­рые совре­мен­ные иссле­до­ва­те­ли гово­рят даже о «Кар­фа­ген­ском Ренес­сан­се», дру­гие пред­по­чи­та­ют более осто­рож­ное опре­де­ле­ние — «про­дол­же­ние про­шло­го» («sur­vi­van­ce»).

Так или ина­че, рито­ри­че­ское обра­зо­ва­ние вме­сте с поэ­ти­че­ским даро­ва­ни­ем, как вид­но, поз­во­ли­ли Дра­кон­цию высту­пать с пуб­лич­ны­ми реци­та­ци­я­ми соб­ст­вен­ных про­из­веде­ний, из той же при­пис­ки к его Кон­тро­вер­сии мы узна­ем, что он читал ее в Гар­ги­ли­ан­ских тер­мах в при­сут­ст­вии про­кон­су­ла Паци­дея. Про­ис­хо­ди­ло это, веро­ят­но, во вре­мя наи­боль­ших успе­хов Дра­кон­ция на обще­ст­вен­ном и поэ­ти­че­ском попри­ще.

О даль­ней­ших собы­ти­ях в жиз­ни наше­го поэта сооб­ща­ет в сво­их про­из­веде­ни­ях сам Дра­кон­ций. По-види­мо­му, на вер­шине сво­ей карье­ры он имел неосто­рож­ность навлечь на себя гнев коро­ля ван­да­лов Гута­мун­да (484—496), посвя­тив не дошед­ший до нас пане­ги­рик неко­е­му знат­но­му лицу, к кото­ро­му Гута­мунд не испы­ты­вал ни малей­ше­го почте­ния. Насчет того, кто был этим лицом, мне­ния иссле­до­ва­те­лей рас­хо­дят­ся. Извест­но, что он был ино­стран­цем¹², поче­му одни подо­зре­ва­ют в нем визан­тий­ско­го импе­ра­то­ра Зено­на, на что дру­гие воз­ра­жа­ют, что при суще­ст­во­вав­ших тогда отно­ше­ни­ях меж­ду королев­ст­вом ван­да­лов и Визан­ти­ей Дра­кон­ций, напи­сав такой пане­ги­рик, едва ли бы уце­лел. Поэто­му дру­гие пред­ла­га­ют в каче­стве его адре­са­та коро­ля визи­готов Тео­до­ри­ха, а пово­дом для посла­ния счи­та­ют его победы над гер­ман­ским кня­зем Одо­ак­ром в 489—490 гг. Меж­ду тем, Гута­мунд с.211 враж­до­вал и с Тео­до­ри­хом, и похва­лы в честь его сопер­ни­ка не мог­ли доста­вить ему ника­ко­го удо­воль­ст­вия. К тому же, поли­ти­че­ски опро­мет­чи­во­му поступ­ку поэта сопут­ст­во­вал какой-то донос, может быть, со сто­ро­ны доста­точ­но близ­ко­го ему чело­ве­ка¹³, — как бы то ни было, Дра­кон­ций ока­зал­ся в тем­ни­це, поте­ряв вме­сте со сво­им обще­ст­вен­ным поло­же­ни­ем так­же все иму­ще­ство¹⁴.

Имен­но в тюрь­ме он сочи­нил (цели­ком или в боль­шей части) свое самое круп­ное про­из­веде­ние — уже неод­но­крат­но упо­ми­нав­шу­ю­ся «Хва­лу Гос­по­ду», а так­же неболь­шое «Оправ­да­ние» («Sa­tis­fac­tio»), обра­щен­ное к Гута­мун­ду, но не возы­мев­шее ника­ко­го дей­ст­вия. Заме­тим, что это было, не счи­тая коро­тень­ко­го сти­хотво­ре­ния «О про­ис­хож­де­нии роз», един­ст­вен­ное сочи­не­ние Дра­кон­ция, напи­сан­ное эле­ги­че­ски­ми дисти­ха­ми, — веро­ят­но, под вли­я­ни­ем послед­них цик­лов Овидия, с чьим поло­же­ни­ем в годы его изгна­ния он мог сбли­жать свое соб­ст­вен­ное.

Осво­бож­де­ние и воз­вра­ще­ние Дра­кон­цию иму­ще­ства¹⁵ при­нес­ло толь­ко воца­ре­ние в 496 г. Тра­са­мун­да, кото­ро­му он посвя­тил оче­ред­ной пане­ги­рик, так­же до нас не дошед­ший. О даль­ней­шем жиз­нен­ном пути Дра­кон­ция ниче­го не извест­но.

Во всту­пи­тель­ной ста­тье к одно­му из про­из­веде­ний Дра­кон­ция едва ли есть необ­хо­ди­мость давать харак­те­ри­сти­ку все­го его твор­че­ства, не под­креп­лен­ную пере­во­дом дру­гих тек­стов. Поэто­му огра­ни­чим­ся здесь крат­кой справ­кой о его сохра­нив­ших­ся сочи­не­ни­ях.

Наряду с «Хва­лой Гос­по­ду» и авто­био­гра­фи­че­ским «Оправ­да­ни­ем» Дра­кон­цию, как уже гово­ри­лось, при­над­ле­жат так­же поэ­мы мифо­ло­ги­че­ско­го и свет­ско­го содер­жа­ния. Десять из них объ­еди­не­ны в сбор­ник под назва­ни­ем «Ro­mu­lea», дан­ным ему, может быть, самим авто­ром, один­на­дца­тая — «Тра­гедия Оре­ста». О том, что надо пони­мать под заго­лов­ком «Ro­mu­lea», уче­ные опять же спо­рят, но ско­рее все­го поэт хотел этим ска­зать, что в вошед­ших в сбор­ник поэ­мах он сле­ду­ет рим­ской поэ­ти­че­ской и рито­ри­че­ской тра­ди­ции. Во вся­ком слу­чае, это­му наме­ре­нию вполне соот­вет­ст­ву­ют поэ­мы, напи­сан­ные «на слу­чай»: № V — уже упо­ми­нав­ша­я­ся «Кон­тро­вер­сия о ста­туе храб­ро­го мужа» и № VI—VII — два эпи­та­ла­мия. Пер­вый, как ясно из цита­ты в при­ме­ча­нии 14, напи­сан после осво­бож­де­ния Дра­кон­ция, вто­рой сочи­нен еще в заклю­че­нии. К свет­ским поэ­мам отно­сят­ся так­же № I и III — два пред­и­сло­вия, посвя­щен­ные Фели­ци­а­ну.

Вто­рую поло­ви­ну сбор­ни­ка состав­ля­ют поэ­мы мифо­ло­ги­че­ско­го содер­жа­ния: № II — эпил­лий «Гил» и № IV — так назы­вае­мая это­пея на тему о том, что ска­зал Геракл, когда увидел, как у Лер­ней­ской гид­ры вме­сто отруб­лен­ных голов вырас­та­ют новые. Эти две поэ­мы вме­сте с пред­ше­ст­ву­ю­щи­ми посвя­ще­ни­я­ми Фели­ци­а­ну иссле­до­ва­те­ли почти еди­но­глас­но отно­сят к ран­не­му пери­о­ду твор­че­ства Дра­кон­ция. Неяс­ным оста­ет­ся вопрос о еще одной поэ­ме с мифо­ло­ги­че­ским содер­жа­ни­ем в рито­ри­че­ском оформ­ле­нии — «Раз­мыш­ле­ния Ахил­ла о том, сле­ду­ет ли ему отдать за выкуп тело Гек­то­ра» (№ IX). Напи­сан­ная в жан­ре сва­зо­рия, эта поэ­ма ско­рее все­го при­мы­ка­ет к ран­ним рито­ри­че­ским опы­там Дра­кон­ция, хотя неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли и допус­ка­ют, что в эпо­ху все­об­ще­го инте­ре­са к ора­тор­ским реци­та­ци­ям Дра­кон­ций мог сочи­нить подоб­ное про­из­веде­ние (пре­вы­шаю­щее по объ­е­му № I и IV, вме­сте взя­тые) и в более позд­нее вре­мя.

с.212 К сожа­ле­нию, нет ника­ких доку­мен­таль­ных дан­ных о вре­ме­ни напи­са­ния самых круп­ных поэм, вхо­дя­щих в состав сбор­ни­ка: «Похи­ще­ние Еле­ны» (№ VIII) и «Медея» (№ X). По содер­жа­нию и по сти­лю они очень близ­ки к «Тра­гедии Оре­ста» и вме­сте с ней по худо­же­ст­вен­но­му уров­ню отли­ча­ют­ся от про­из­веде­ний ран­не­го пери­о­да. По-види­мо­му, все три мож­но отне­сти ко вре­ме­ни твор­че­ской зре­ло­сти Дра­кон­ция, — вопрос толь­ко в том, когда он ее достиг: к нача­лу 80-х годов? во вре­мя заклю­че­ния, т. е. меж­ду 484 и 496 гг.? после выхо­да на сво­бо­ду? Поста­вить эти вопро­сы лег­че, чем най­ти на них ответ. Ясно во вся­ком слу­чае, что все три мифо­ло­ги­че­ские поэ­мы Дра­кон­ция напи­са­ны чело­ве­ком, хоть и испо­ве­до­вав­шим хри­сти­ан­скую рели­гию, но хоро­шо знав­шим антич­ную поэ­ти­че­скую тра­ди­цию, — слу­чай по тем вре­ме­нам не ред­кий (доста­точ­но вспом­нить пано­поль­ско­го епи­ско­па Нон­на, авто­ра огром­ней­шей поэ­мы о похо­де Дио­ни­са в Индию), но доста­точ­но пока­за­тель­ный для рубе­жа двух эпох.

Таким обра­зом, мы подо­шли, веро­ят­но, к само­му зна­чи­тель­но­му и, в любом слу­чае, само­му объ­е­ми­сто­му сочи­не­нию Дра­кон­ция на мифо­ло­ги­че­скую тему — «Тра­гедии Оре­ста», кото­рая и явля­ет­ся пред­ме­том насто­я­щей пуб­ли­ка­ции. Посколь­ку в этой поэ­ме пред­став­ле­на доста­точ­но свое­об­раз­ная вер­сия мифа, надо преж­де все­го вос­про­из­ве­сти основ­ные его линии, как он сло­жил­ся в гре­че­ской лите­ра­ту­ре к кон­цу V в. до н. э.

Исход­ным момен­том явля­лось убий­ство сыно­вья­ми Пело­па Атре­ем и Фие­стом (в позд­нем латин­ском про­из­но­ше­нии: Тиест) их свод­но­го бра­та Хри­сип­па, за что оба они были про­кля­ты, изгна­ны отцом и нашли себе убе­жи­ще в Мике­нах. Здесь меж­ду бра­тья­ми раз­го­рел­ся спор за пра­во на осво­бо­див­ший­ся к тому вре­ме­ни цар­ский пре­стол, и Фиест рас­счи­ты­вал выиг­рать его, обо­льстив супру­гу Атрея Аэро­пу и выкрав с ее помо­щью из ста­да бра­та зла­то­рун­ную овеч­ку, вла­де­ние кото­рой дава­ло пра­во на микен­ское цар­ство. Одна­ко Зевс встал на сто­ро­ну Атрея, обман Фие­ста был обна­ру­жен, и Атрей ото­мстил бра­ту страш­ным обра­зом: при­гла­сив его вме­сте с мало­лет­ни­ми сыно­вья­ми на пир, он велел заре­зать детей и подать их отцу в каче­стве уго­ще­ния. Рас­по­знав обман, Фиест про­клял бра­та — это ста­ло вто­рым про­кля­тьем, тяго­те­ю­щим над Атре­ем. Чтобы вырас­тить мсти­те­ля, Фиест, по сове­ту Апол­ло­на, овла­дел соб­ст­вен­ной доче­рью Пело­пи­ей, будучи не узнан ею. Родив­ший­ся от это­го инце­сту­оз­но­го сою­за маль­чик был под­бро­шен во вла­де­ния Атрея и вскорм­лен нашед­шей его козой. Най­ден­но­го ребен­ка Атрей усы­но­вил и дал ему имя Эгисф (от гре­че­ско­го сло­ва «коза», корень αιγ-; в позд­нем латин­ском про­из­но­ше­нии: Эгист). Когда со вре­ме­нем выяс­ни­лись все подроб­но­сти дела, Эгисф убил Атрея, и микен­ским тро­ном завла­дел Фиест, после кото­ро­го он достал­ся сыну Атрея Ага­мем­но­ну. Женив­шись на Кли­те­ме­ст­ре, Ага­мем­нон имел от нее трех детей: доче­рей Ифи­ге­нию, Элек­тру и сына Оре­ста. Послед­ний был еще груд­ным мла­ден­цем, когда нача­лась Тро­ян­ская вой­на и Ага­мем­нон был выбран вер­хов­ным пред­во­ди­те­лем гре­че­ской рати.

В то вре­мя как гре­ки гото­ви­лись к похо­ду, соби­ра­ясь в Авлиде на бере­гу Бео­тии, Ага­мем­нон убил на охо­те лань и похва­стал, что тако­му мет­ко­му выст­ре­лу мог­ла бы поза­видо­вать сама Арте­ми­да (рим­ская Диа­на). Оскорб­лен­ная боги­ня насла­ла на флот про­тив­ные вет­ры, мешав­шие его выхо­ду под Трою, потре­бо­ва­ла себе в жерт­ву Ифи­ге­нию, и Ага­мем­но­ну при­шлось согла­сить­ся на при­не­се­ние доче­ри в жерт­ву.

Меж­ду тем Эгисф, вос­поль­зо­вав­шись отсут­ст­ви­ем супру­га, соблаз­нил Кли­те­ме­ст­ру, что не оста­лось тай­ной для жите­лей Микен. Когда Ага­мем­нон по окон­ча­нии деся­ти­лет­ней вой­ны вер­нул­ся домой, он был убит — то ли одним Эгис­фом, то ли с помо­щью Кли­те­ме­ст­ры. Часто как убий­ца мужа высту­па­ет сама Кли­те­ме­ст­ра; во вся­ком слу­чае, ей отво­дит­ся пер­вая роль в убий­стве про­ро­чи­цы Кас­сан­дры — доче­ри тро­ян­ско­го царя При­а­ма, достав­шей­ся Ага­мем­но­ну при разде­ле добы­чи.

Орест при этом не при­сут­ст­во­вал, так как либо был зара­нее отправ­лен Кли­те­ме­ст­рой к сест­ре мужа, выдан­ной за царя Фокиды Стро­фия, либо спа­сен Электрой и при помо­щи ста­ро­го вос­пи­та­те­ля укрыт там же. Через семь лет тира­ни­че­ско­го прав­ле­ния Эгис­фа Орест полу­чил в дель­фий­ском хра­ме Апол­ло­на при­ка­за­ние ото­мстить убий­цам отца той же мерой, что поста­ви­ло его перед необ­хо­ди­мо­стью под­нять руку на соб­ст­вен­ную мать (убий­ство узур­па­то­ра Эгис­фа в счет не шло как само собой разу­ме­ю­ще­е­ся). Одна­ко, осу­ще­ст­вив свой долг, Орест под­верг­ся пре­сле­до­ва­нию эри­ний, мстив­ших за про­ли­тие род­ст­вен­ной кро­ви. В с.213 хра­ме Апол­ло­на он смог полу­чить толь­ко риту­аль­ное очи­ще­ние, за реше­ни­ем же вопро­са, имел ли он пра­во убить, отмщая за отца, соб­ст­вен­ную мать, он был отправ­лен в Афи­ны, где в резуль­та­те рас­смот­ре­ния в суде Аре­о­па­га был оправ­дан. Одна­ко эри­нии не оста­ви­ли свою жерт­ву, и по при­ка­зу того же Апол­ло­на Орест в сопро­вож­де­нии двою­род­но­го бра­та Пила­да, вме­сте с кото­рым он вырос у Стро­фия, отпра­вил­ся в Тавриду, чтобы выкрасть из тамош­не­го хра­ма Арте­ми­ды и при­вез­ти в Гре­цию ее древ­нюю ста­тую. Зада­ча ока­за­лась не из лег­ких, так как в Тавриде при­но­си­ли в жерт­ву богине всех попав­ших туда чуже­зем­цев, и посвя­ща­ла их смер­ти ее жри­ца, кото­рой была не кто иная как вырван­ная самой боги­ней из-под жерт­вен­но­го ножа Ифи­ге­ния. Узнав во вновь схва­чен­ном чуже­зем­це бра­та, она помог­ла ему похи­тить кумир Арте­ми­ды и бежа­ла вме­сте с ним.

С име­нем Оре­ста был свя­зан и еще один миф, име­ю­щий толь­ко отда­лен­ное отно­ше­ние к преды­ду­ще­му. Еще в ран­нем дет­стве Орест был помолв­лен с доче­рью Мене­лая и Еле­ны Гер­ми­о­ной, кото­рую, одна­ко, отец во вре­мя Тро­ян­ской вой­ны пообе­щал в жены Пир­ру, сыну погиб­ше­го Ахил­ла. По воз­вра­ще­нии в Спар­ту Мене­лай выдал Гер­ми­о­ну замуж за Пир­ра, чем, есте­ствен­но, вызвал него­до­ва­ние Оре­ста, и он под­стро­ил убий­ство сопер­ни­ка все в том же дель­фий­ском хра­ме Апол­ло­на, после чего женил­ся на Гер­ми­оне. Меж­ду тем у Пир­ра в это вре­мя был уже сын по име­ни Молосс от тро­ян­ской плен­ни­цы Анд­ро­ма­хи, вдо­вы Гек­то­ра. Когда Гер­ми­о­на бежа­ла с Оре­стом, Анд­ро­ма­ха доста­лась в жены уцелев­ше­му во вре­мя вой­ны дру­го­му сыну При­а­ма Геле­ну, и Молосс со вре­ме­нем полу­чил в свое вла­де­ние его цар­ство в Эпи­ре. Само собой разу­ме­ет­ся, что у раз­ных авто­ров на про­тя­же­нии VIII—V вв. до н. э. одни эле­мен­ты мифа выде­ля­лись, дру­гие пере­тол­ко­вы­ва­лись или совсем опус­ка­лись, третьи вво­ди­лись зано­во.

Так, в «Илиа­де» пере­ход вла­сти от Атрея к Фие­сту, а от него — к Ага­мем­но­ну изо­бра­жен как вполне мир­ный акт (II. 102—108), сре­ди доче­рей Ага­мем­но­на не назва­ны ни Элек­тра, ни Ифи­ге­ния (IX. 144 сл.), и на жерт­во­при­но­ше­ние послед­ней мож­но най­ти толь­ко скры­тый намек в одном сти­хе (I. 106). Авто­ру «Одис­сеи» извест­но об убий­стве Ага­мем­но­на, при­чем глав­ную роль игра­ет Эгисф, а Кли­те­ме­ст­ра без­услов­но обви­ня­ет­ся как измен­ни­ца и пре­ступ­ная жена, не поме­шав­шая рас­пра­ве с мужем (IV. 524—537; XI. 424—434). Что каса­ет­ся ее убий­ства, то пря­мо о нем не гово­рит­ся, хотя поведе­ние Оре­ста рас­це­ни­ва­ет­ся вполне одно­знач­но как спра­вед­ли­вая месть (I. 29—43, 294—296), и ника­кие эри­нии в это дело не вме­ши­ва­ют­ся.

У Сте­си­хо­ра (VI в.) в дило­гии «Оре­стея» (дошли толь­ко незна­чи­тель­ные отрыв­ки) уже исполь­зо­вал­ся мотив жерт­во­при­но­ше­ния Ифи­ге­нии, и убий­цей мужа ста­но­ви­лась Кли­те­ме­ст­ра, увидев­шая мно­го лет спу­стя страш­ный сон, кото­рый пред­ве­щал месть со сто­ро­ны Оре­ста. Послед­ний же полу­чал от Апол­ло­на лук, чтобы обо­ро­нять­ся от эри­нии. Пин­дар в XI Пифий­ской оде (474 г.) тоже назы­вал убий­цей Ага­мем­но­на и Кас­сан­дры Кли­те­ме­ст­ру и зада­вал­ся вопро­сом, что ее к это­му побуди­ло: месть за Ифи­ге­нию или пре­ступ­ная любов­ная связь и пере­суды сре­ди граж­дан (17—29)? Вопро­сы эти, прав­да, оста­ва­лись без отве­та.

У Эсхи­ла в три­ло­гии «Оре­стея» (458 г.) высту­па­ли в слож­ном пере­пле­те­нии родо­вое про­кля­тье Пело­пидов как некая объ­ек­тив­ная реаль­ность и субъ­ек­тив­ные дово­ды, побудив­шие Ага­мем­но­на при­не­сти в жерт­ву Ифи­ге­нию, а Кли­те­ме­ст­ру — решить­ся на убий­ство супру­га. Соот­вет­ст­вен­но она явля­лась зачин­щи­цей и испол­ни­тель­ни­цей убий­ства мужа, и для Оре­ста необ­хо­ди­мость, совер­шая месть за отца, убить свою соб­ст­вен­ную мать ста­но­ви­лась серь­ез­ней­шей нрав­ст­вен­ной про­бле­мой. Толь­ко оправ­да­ние Оре­ста судом Аре­о­па­га под пред­седа­тель­ст­вом Афи­ны зна­ме­но­ва­ло победу государ­ства над арха­и­че­ским истре­би­тель­ным зако­ном кров­ной мести¹⁶.

Софокл и Еври­пид (у каж­до­го из них была тра­гедия «Элек­тра») сосре­дото­чи­ли вни­ма­ние на пере­жи­ва­ни­ях детей Ага­мем­но­на. У Софок­ла поведе­ние Оре­ста истол­ко­вы­ва­лось как испол­не­ние не под­ле­жа­щей сомне­нию воли тако­го непре­лож­но­го авто­ри­те­та, как дель­фий­ский ора­кул Апол­ло­на. Что каса­ет­ся Элек­тры, то, как и у Эсхи­ла, она живет во двор­це, испы­ты­ва­ет уни­зи­тель­ное при­тес­не­ние со сто­ро­ны мате­ри и ее любов­ни­ка и с.214 меч­та­ет о воз­вра­ще­нии Оре­ста, кото­ро­му ока­зы­ва­ет посиль­ную помощь в осу­щест­вле­нии его пла­на¹⁷.

Ина­че — в «Элек­тре» Еври­пида, где пред­ло­же­на совсем новая вер­сия. Чтобы обез­опа­сить себя от воз­мож­но­го мсти­те­ля — наслед­ни­ка Ага­мем­но­на, Эгисф выдал девуш­ку за про­сто­го зем­ледель­ца, кото­рый, впро­чем, не стал предъ­яв­лять на нее супру­же­ских прав. Здесь, в убо­гой хижине, и нахо­дит Орест сест­ру, сюда при­но­сят труп уби­то­го им во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния Эгис­фа, сюда же зама­ни­ва­ют ниче­го не подо­зре­ваю­щую Кли­те­ме­ст­ру, кото­рую Орест сра­жа­ет уда­ром меча, но после это­го испы­ты­ва­ет страш­ные душев­ные муки. И появ­ля­ю­щий­ся в каче­стве «бога с маши­ны» Кастор при­зна­ет, что муже­убий­ца заслу­жи­ла кару, но не род­ной сын дол­жен был совер­шать ее сво­ей рукой. В этой тра­гедии поведе­ние Оре­ста сно­ва ста­но­ви­лось нрав­ст­вен­ной про­бле­мой, не допус­каю­щей одно­знач­но­го реше­ния, и дока­зал это сам же Еври­пид в тра­гедии «Орест» (408 г.): начи­на­ясь с изо­бра­же­ния душев­ных мук Оре­ста, дра­ма завер­ша­ет­ся тра­ги­че­ским фар­сом, в кото­ром Орест в поис­ках спа­се­ния от смерт­но­го при­го­во­ра сограж­дан пыта­ет­ся убить при­ехав­шую посе­тить моги­лу сест­ры Еле­ну и ее дочь Гер­ми­о­ну, пока конец этой бес­смыс­ли­це не кла­дет появ­ле­ние Апол­ло­на. По его при­ка­зу Орест дол­жен взять Гер­ми­о­ну в жены, при­чем нико­го не инте­ре­су­ет, какие чув­ства испы­ты­ва­ет неве­ста, толь­ко что избе­жав­шая смер­ти от меча сво­его жени­ха.

Тому же Еври­пиду обя­за­ны мы оформ­ле­ни­ем мифа о жерт­во­при­но­ше­нии Ифи­ге­нии и ее даль­ней­шей судь­бе. Пер­вой теме была посвя­ще­на тра­гедия «Ифи­ге­ния в Авлиде» (405 г.), где зна­чи­тель­ную роль игра­ло пись­мо Ага­мем­но­на, тре­бо­вав­шее при­езда Ифи­ге­нии в Авлиду под пред­ло­гом ее обру­че­ния с Ахил­лом. Вто­рая тема раз­ра­ба­ты­ва­лась в ранее напи­сан­ной тра­гедии «Ифи­ге­ния в Тавриде» (ок. 414 г.). Здесь толь­ко слу­чай­ное сте­че­ние обсто­я­тельств поз­во­ля­ло Ифи­ге­нии узнать в обре­чен­ном на закла­ние чуже­зем­це род­но­го бра­та, и слож­ная интри­га поз­во­ля­ла бра­ту и сест­ре похи­тить кумир Арте­ми­ды¹⁸. Нако­нец, в тра­гедии Еври­пида «Анд­ро­ма­ха» (ок. 424 г.) затра­ги­ва­лись моти­вы, кото­рые так­же будут инте­ре­со­вать нас в свя­зи с поэ­мой Дра­кон­ция: похи­ще­ние Гер­ми­о­ны Оре­стом и гибель Неопто­ле­ма (Пир­ра) в Дель­фах.

Более подроб­но о сопри­кос­но­ве­нии или рас­хож­де­нии Дра­кон­ция с тра­ди­ци­я­ми гре­че­ской тра­гедии будет ска­за­но в при­ме­ча­ни­ях, хотя и оста­ет­ся не решен­ным до кон­ца уже затро­ну­тый выше вопрос, мог ли он поль­зо­вать­ся непо­сред­ст­вен­но гре­че­ски­ми источ­ни­ка­ми (см. выше, прим. 10)? При таком поло­же­нии дел осо­бое зна­че­ние при­об­ре­та­ет вос­хо­дя­щая к тем же гре­кам, но в любом слу­чае вполне доступ­ная Дра­кон­цию латин­ская тра­ди­ция, следы кото­рой в его «Тра­гедии» оче­вид­ны.

Так, Дра­кон­ций несо­мнен­но знал тра­гедию Сене­ки «Ага­мем­нон», вос­про­из­во­дя­щую в основ­ном сюжет­ную линию одно­имен­ной тра­гедии Эсхи­ла¹⁹. Одна­ко у Сене­ки гораздо подроб­нее изо­бра­жен про­цесс созре­ва­ния реше­ния Кли­те­ме­ст­ры, в кото­ром нема­лую роль игра­ет месть Ага­мем­но­ну за его любов­ные уте­хи с Кас­сан­дрой. Близ­ко к гре­че­ско­му ори­ги­на­лу вос­про­из­веде­ны и мрач­ные про­ро­че­ства самой Кас­сан­дры. Пер­вый удар царю нано­сит Эгисф, к кото­ро­му тут же при­со­еди­ня­ет­ся Кли­те­ме­ст­ра. Что каса­ет­ся Оре­ста, то Элек­тра успе­ва­ет вру­чить его Стро­фию, при­ехав­ше­му поздра­вить Ага­мем­но­на с победой но попав­ше­му к тра­ги­че­ско­му фина­лу. Знал Дра­кон­ций, как это вид­но из лек­си­че­ских заим­ст­во­ва­ний, и дру­гие тра­гедии Сене­ки, и не толь­ко име­ю­щие отно­ше­ние к теме его поэ­мы («Фиест» и «Тро­ян­ки»).

Опре­де­лен­ную помощь в кон­струи­ро­ва­нии сюже­та мог­ли ока­зать Дра­кон­цию вся­ко­го рода мифо­ло­ги­че­ские спра­воч­ни­ки, рас­про­стра­нен­ные в Гре­ции по мень­шей мере с III в. до н. э. и пере­во­див­ши­е­ся впо­след­ст­вии на латин­ский язык. До нас дошел под име­нем Гиги­на подоб­ный труд, состав­лен­ный во II в. н. э.; в нем в виде отдель­ных рас­ска­зов вкрат­це изла­га­лось содер­жа­ние мно­гих десят­ков мифов, и в том чис­ле, конеч­но, столь рас­про­стра­нен­но­го, как миф об Ага­мем­ноне и Оре­сте. Здесь Дра­кон­ций мог най­ти сведе­ния о «пире с.215 Фие­ста» и о подо­бран­ном пас­ту­ха­ми Эги­сфе, о жерт­во­при­но­ше­нии Ифи­ге­нии и ее после­дую­щей встре­че с Оре­стом в Тавриде, не гово­ря уже об убий­стве Ага­мем­но­на и после­дую­щей мести Оре­ста. Что каса­ет­ся при­со­еди­нен­ной Дра­кон­ци­ем к основ­но­му сюже­ту исто­рии об убий­стве Пир­ра, то здесь извест­ную помощь мог­ла ока­зать ему VIII «Геро­ида» Овидия: пись­мо Оре­сту от Гер­ми­о­ны, томя­щей­ся в нево­ле у ее похи­ти­те­ля.

Про­следим теперь, как раз­вер­ты­ва­ет­ся содер­жа­ние поэ­мы у Дра­кон­ция. Вступ­ле­ние (1—24), выдер­жан­ное по всем пра­ви­лам рито­ри­ки, не толь­ко свиде­тель­ст­ву­ет о хоро­шей под­готов­ке Дра­кон­ция в этой обла­сти (это мож­но ска­зать почти о каж­дом из разде­лов поэ­мы), но и с само­го нача­ла опре­де­ля­ет кон­траст­ность повест­во­ва­ния, в кото­ром победа пре­вра­ща­ет­ся в кро­во­про­ли­тие, три­умф обо­ра­чи­ва­ет­ся кош­ма­ром.

Сле­дую­щие за вступ­ле­ни­ем сти­хи (25—44) настра­и­ва­ют чита­те­ля на мир­ный лад: воз­вра­щаю­щий­ся из-под Трои Ага­мем­нон оза­бо­чен тем, какие дары он при­не­сет богам и какие подар­ки сде­ла­ет жене и детям. О страш­ной буре, кото­рая обру­ши­лась на гре­че­ский флот на обрат­ном пути и при­ве­ла к гибе­ли одних и рас­се­я­нию дру­гих, упо­ми­на­ет­ся толь­ко вскользь (см. ст. 42 и прим.), и уцелев­ший Ага­мем­нон спо­кой­но отда­ет рас­по­ря­же­ние осталь­ным кораб­лям плыть преж­ним путем, обе­щая тут же после­до­вать за ними.

Мест­ность, куда занес­ло флот Ага­мем­но­на, ока­зы­ва­ет­ся Тавридой, — Дра­кон­ций вво­дит совер­шен­но новый мотив, нигде до него не пред­став­лен­ный: встре­чу царя с Ифи­ге­ни­ей, кото­рую все счи­та­ют дав­но погиб­шей на жерт­вен­ном алта­ре (44—107). Впро­чем, радость отца омра­ча­ет гнев­ный отказ Диа­ны вер­нуть ему вновь обре­тен­ную дочь, — это мож­но счи­тать одним из пер­вых пред­зна­ме­но­ва­ний того, что боги отвра­ти­лись от удач­ли­во­го пол­ко­во­д­ца.

Толь­ко теперь (108—132) чита­тель пере­но­сит­ся в Мике­ны и видит охва­чен­ную тре­во­гой Кли­те­ме­ст­ру, кото­рую тер­за­ют про­ти­во­ре­чи­вые чув­ства: страх перед рас­пла­той и надеж­да, что Ага­мем­нон не вер­нет­ся, посколь­ку флот при­был без него. Моно­лог Кас­сан­дры (133—152) отрезв­ля­ет цари­цу. В отли­чие от ран­них вер­сий, где Кас­сандра про­ро­чит смерть Ага­мем­но­на в отсут­ст­вие Кли­те­ме­ст­ры, у Дра­кон­ция она при всем сте­че­нии наро­да бро­са­ет жест­кие сло­ва пря­мо в лицо пре­ступ­ной жене, чем, с одной сто­ро­ны, вынуж­да­ет ее к окон­ча­тель­но­му реше­нию, с дру­гой, — все­ля­ет в людей надеж­ду на гряду­щее отмще­ние за Ага­мем­но­на (ср. 512 сл., 653). О судь­бе же самой Кас­сан­дры мы на про­тя­же­нии всей поэ­мы боль­ше ниче­го не услы­шим.

Оче­ред­ным ново­введе­ни­ем явля­ет­ся сле­дую­щий боль­шой эпи­зод, в кото­ром Кли­те­ме­ст­ра убеж­да­ет Эги­ста²⁰ убить царя и состав­ля­ет план дей­ст­вий (153—238). Конеч­но, и в дру­гих тра­геди­ях Кли­те­ме­ст­ра объ­яс­ня­ла моти­вы, под­толк­нув­шие ее к пре­ступ­ле­нию, — прав­да, уже после убий­ства или мно­го лет спу­стя; у Сене­ки она в раз­го­во­ре с Кор­ми­ли­цей тоже отста­и­ва­ла необ­хо­ди­мость «пре­вен­тив­ных дей­ст­вий», но там Эгист убеж­дал свою любов­ни­цу. У Дра­кон­ция они меня­ют­ся роля­ми.

Сце­на воз­вра­ще­ния и убий­ства Ага­мем­но­на (239—270) в осо­бых ком­мен­та­ри­ях не нуж­да­ет­ся; она, в общем, доста­точ­но тра­ди­ци­он­на, раз­ве толь­ко сама рас­пра­ва с царем изо­бра­же­на с отвра­ти­тель­ной нату­ра­ли­стич­но­стью, в кото­рой наш поэт пре­вос­хо­дит даже Сене­ку.

После неболь­шо­го раз­мыш­ле­ния о нена­деж­но­сти чело­ве­че­ско­го сча­стья (271—283) Дра­кон­ций выво­дит, нако­нец, пер­со­наж, по кото­ро­му назва­на поэ­ма: Элек­тре уда­ет­ся вывез­ти Оре­ста в Афи­ны и самой его сопро­вож­дать (284—304). Здесь у позд­не­го авто­ра все необыч­но: и то, что Элек­тра покида­ет роди­ну вме­сте с бра­том; и то, что она укры­ва­ет его не у Стро­фия, а в Афи­нах — про­слав­лен­ной «шко­ле муд­ро­сти» всей Элла­ды, како­вой они ста­ли не ранее V—IV вв. до н. э. и оста­ва­лись почти до кон­ца Рим­ской импе­рии. Для вре­мен Ага­мем­но­на эта их сла­ва, конеч­но, — совер­шен­ный ана­хро­низм. Оста­вив Оре­ста с Пила­дом, чье пре­бы­ва­ние в Афи­нах — тоже новый мотив, Дра­кон­ций надол­го воз­вра­ща­ет­ся в Мике­ны, начи­ная опять с нов­ше­ства: чтобы убла­готво­рить Эги­ста, Кли­те­ме­ст­ра сове­ту­ет ему, как при­влечь на свою сто­ро­ну микен­скую знать (305—337). В то вре­мя как вер­ные слу­ги с.216 Ага­мем­но­на втайне осуж­да­ют его убий­ство (338—349), ста­рый вос­пи­та­тель Оре­ста Дори­лай при­но­сит лож­ное изве­стие о буре, в кото­рой яко­бы погиб­ли дети Ага­мем­но­на (350—381).

Сле­дую­щая за этим «трон­ная речь» Кли­те­ме­ст­ры (381—413) напо­ми­на­ет ее диа­лог со ста­рей­ши­на­ми в эсхи­лов­ском «Ага­мем­ноне» (1400—1549), но зна­чи­тель­но бли­же к повсе­днев­но­сти: нет ни сло­ва о родо­вом про­кля­тье Пело­пидов, о мести за Ифи­ге­нию, — цари­ца явно хочет выглядеть не оруди­ем мести боже­ст­вен­ных сил, а изба­ви­тель­ни­цей сво­их под­дан­ных от бед­ст­вий вой­ны. Зато Дра­кон­ций не жале­ет кра­сок для изо­бра­же­ния тира­ни­че­ско­го поведе­ния Эги­ста (413—426).

Дол­го­лет­няя все­об­щая скорбь сооте­че­ст­вен­ни­ков Ага­мем­но­на слу­жит пово­дом для того, чтобы Дори­лай обра­тил­ся к духу уби­то­го гос­по­ди­на с прось­бой о помо­щи в отмще­нье пре­ступ­ни­кам (427—499), — это доста­точ­но тра­ди­ци­он­ный мотив, чего нель­зя ска­зать о зву­ча­щей из моги­лы ответ­ной речи царя (500—514).

Впро­чем, сво­ей цели Дори­лай дости­га­ет: в эту же ночь при­зрак Ага­мем­но­на явля­ет­ся в Афи­нах во сне Оре­сту и Пила­ду (515—551). Вме­ша­тель­ство поту­сто­рон­них сил в судь­бу смерт­ных — само по себе не новость в антич­ной лите­ра­ту­ре, но Ага­мем­но­ну эта роль нигде до Дра­кон­ция не пору­ча­лась. Заме­тим так­же, что при­зыв покой­ни­ка обра­щен и к Пила­ду, кото­рый ника­ки­ми обя­за­тель­ства­ми перед уби­тым не свя­зан, и с это­го момен­та Пилад при­об­ре­та­ет гораздо более зна­чи­тель­ную роль в осу­щест­вле­нии мести, чем во всей пред­ше­ст­ву­ю­щей тра­ди­ции. Вызван­ные появ­ле­ни­ем при­зра­ка коле­ба­ния Оре­ста, реши­тель­ное вме­ша­тель­ство Пила­да (552—627) — все­му это­му мож­но най­ти пред­ве­стие в гре­че­ской тра­гедии, с той толь­ко раз­ни­цей, что у Дра­кон­ция Пилад, при­зы­вая к мести Оре­ста, берет на себя роль еври­пидов­ской Элек­тры. Впро­чем, состо­я­ние Оре­ста в момент при­ня­тия столь ответ­ст­вен­но­го реше­ния в самом деле нуж­да­лось в доста­точ­но серь­ез­ном обос­но­ва­нии.

Путь обо­их дру­зей в Мике­ны при­во­дит их к совер­шен­но непред­виден­ной встре­че с Дори­ла­ем (628—644). Каким обра­зом он ока­зал­ся сре­ди тех глу­хих тро­пи­нок, кото­рые выби­ра­ли наши герои, оста­ет­ся загад­кой, и мно­гие иссле­до­ва­те­ли счи­та­ют эту сце­ну ненуж­ной. С этим едва ли мож­но согла­сить­ся. При­зна­вая всю искус­ст­вен­ность встре­чи, нель­зя отри­цать, что сво­и­ми сло­ва­ми Дори­лай еще боль­ше укреп­ля­ет дух юно­шей, а вер­нув­шись в Мике­ны, гото­вит бла­го­при­ят­ную обста­нов­ку для их появ­ле­ния там (645—681).

В даль­ней­шем нас ожи­да­ют опять нов­ше­ства: домо­чад­цы узна­ют Оре­ста, и некая рабы­ня успе­ва­ет пред­у­предить Эги­ста и Кли­те­ме­ст­ру о при­бли­же­нии мсти­те­ля (682—709), — до это­го он все­гда появ­лял­ся инког­ни­то; рас­пра­ву над Эги­стом совер­ша­ет Пилад (710—728)²¹, — до Дра­кон­ция это оста­ва­лось пре­ро­га­ти­вой Оре­ста. В диа­ло­ге сына с мате­рью (729—794) несколь­ко неожи­дан­ной явля­ет­ся дис­кус­сия о том, где ей сле­ду­ет испу­стить послед­ний вздох; необыч­но и ее поведе­ние в мину­ту смер­ти. Из сти­хов, завер­шаю­щих эту часть поэ­мы (795—802), ста­но­вит­ся ясно, что Оре­сту не гро­зит осуж­де­ние со сто­ро­ны его сограж­дан.

Здесь в раз­ви­тие дей­ст­вия вме­ши­ва­ет­ся новый мотив, необя­за­тель­ный для того, чтобы пред­ста­вить даль­ней­шую судь­бу Оре­ста: спор за Гер­ми­о­ну и убий­ство Пир­ра (803—819), кото­рые в даль­ней­шем при­ве­дут к тому, что обви­ни­те­лем Оре­ста перед судом Аре­о­па­га высту­пит Молосс, не име­ю­щий к Оре­сту ника­ко­го отно­ше­ния во всей пред­ше­ст­ву­ю­щей тра­ди­ции. Впро­чем, суд Аре­о­па­га еще дело буду­ще­го, пока же автор воз­вра­ща­ет чита­те­ля к судь­бе Оре­ста: явив­ший­ся при­зрак мате­ри дово­дит его до безу­мия (820—861). Нетруд­но понять, что Дра­кон­ций пору­ча­ет Кли­те­ме­ст­ре ту роль, кото­рую в гре­че­ской тра­гедии игра­ли эри­нии, пре­сле­до­вав­шие Оре­ста как до суда, так и после — имен­но чтобы спа­сти его от них, и посы­лал Апол­лон Оре­ста в Тавриду. У Дра­кон­ция в дале­кие края отправ­ля­ет Оре­ста Пилад, а пово­дом слу­жит как раз появ­ле­ние Молос­са, тре­бу­ю­ще­го Оре­ста к отве­ту (862—866).

Даль­ше начи­на­ет­ся ско­ро­го­вор­ка: пре­бы­ва­ние полу­безум­но­го Оре­ста в Тавриде, его узна­ва­ние Ифи­ге­ни­ей, очи­ще­ние и бег­ство вме­сте с ней зани­ма­ют все­го-навсе­го 20 сти­хов, при­чем так и оста­ет­ся непо­нят­ным, зачем Ифи­ге­ния похи­ща­ет кумир Диа­ны (867—889). Речи сто­рон перед судом афин­ских ста­рей­шин, постро­ен­ные обе по пра­ви­лам рито­ри­ки, с.217 акцен­ти­ру­ют раз­лич­ные момен­ты: Молосс оце­ни­ва­ет посту­пок Оре­ста с точ­ки зре­ния чело­ве­че­ско­го пра­ва, Орест осо­бен­но наста­и­ва­ет на бла­го­во­ле­нии к нему богов (890—938). Впро­чем, ни одно­му из них не уда­ет­ся убедить в сво­ей право­те боль­шин­ство судей: голо­са делят­ся попо­лам, и толь­ко голос, подан­ный Минер­вой в защи­ту Оре­ста, реша­ет его судь­бу (939—962). Завер­ша­ет поэ­му обра­ще­ние к богам с прось­бой поло­жить конец вся­ким пре­ступ­ле­ни­ям сре­ди элли­нов (963—974).

Из обзо­ра раз­ви­тия дей­ст­вия в «Тра­гедии Оре­ста» воз­ни­ка­ют по мень­шей мере три выво­да.

Пер­вый: по содер­жа­нию поэ­ма соот­вет­ст­ву­ет, в общем, охва­ту собы­тий в «Оре­стее» Эсхи­ла, но при­бав­ля­ет к ним ряд эпи­зо­дов, кото­рые не спо­соб­ст­ву­ют ее целост­но­сти. Сюда отно­сят­ся: встре­ча Ага­мем­но­на с Ифи­ге­ни­ей (44—107), не ока­зы­ваю­щая ника­ко­го вли­я­ния на даль­ней­шее раз­ви­тие дей­ст­вия; сове­ты Кли­те­ме­ст­ры Эги­сту, как с помо­щью жен­ских чар при­влечь на свою сто­ро­ну микен­скую знать (305—337), — ника­ких послед­ст­вий эти пред­ло­же­ния не име­ют; выду­ман­ный рас­сказ Дори­лая о гибе­ли детей Ага­мем­но­на (350—381), — непо­нят­но, в чем его смысл, если Орест и Элек­тра уже нахо­дят­ся в без­опас­но­сти*; похи­ще­ние Гер­ми­о­ны Пирром и месть Оре­ста, не име­ю­щие ника­ко­го отно­ше­ния к его дол­гу мести за уби­то­го отца (803—819); нако­нец, оста­ет­ся столь же непо­нят­ным, зачем Пилад посы­лал Оре­ста в Тавриду, если по воз­вра­ще­нии его ожи­да­ет тот же Молосс (865 сл., 887—889).

Все эти несо­гла­со­ван­но­сти поро­ди­ли сре­ди мно­гих иссле­до­ва­те­лей мне­ние, что поэ­ма Дра­кон­ция носит чисто декла­ма­ци­он­ный харак­тер, при кото­ром каж­дый эпи­зод пред­став­ля­ет само­сто­я­тель­ный инте­рес для испол­ни­те­ля и для слу­ша­те­лей. С тем, что изо­бра­же­ние отдель­ной сце­ны под­час боль­ше увле­ка­ет авто­ра, чем под­чи­не­ние ее цело­му, спо­рить не при­хо­дит­ся. В то же вре­мя почти каж­до­му отступ­ле­нию от основ­ной линии повест­во­ва­ния мож­но най­ти и дру­гое объ­яс­не­ние, пока­зы­ваю­щее, что Дра­кон­ций был не совсем без­за­бо­тен, созда­вая необыч­ные ситу­а­ции.

Так, встре­ча Ага­мем­но­на с Ифи­ге­ни­ей дает авто­ру воз­мож­ность пред­ста­вить его в доста­точ­но бла­го­при­ят­ном све­те. Сове­ты Кли­те­ме­ст­ры по части снис­ка­ния рас­по­ло­же­ния у зна­ти откры­ва­ют еще одну чер­ту ее харак­те­ра — извест­ное уме­ние дей­ст­во­вать не воору­жен­ной рукой, а дипло­ма­ти­че­ским путем. Рас­сказ Дори­лая может объ­яс­нить бес­печ­ность узур­па­то­ров перед лицом неиз­беж­ной мести — чего им боять­ся, если Орест погиб (ср. 708 сл., 729 сл.; см. так­же ст. 353 и прим.)? Что каса­ет­ся мести Оре­ста за похи­ще­ние Гер­ми­о­ны и вме­ша­тель­ства Молос­са, то выбор этой фигу­ры объ­яс­ня­ет­ся тем, что наш поэт не хотел при­бе­гать к уча­стию в тяж­бе таких боже­ст­вен­ных сил, как эри­нии и Апол­лон, посколь­ку про­бле­ма­ти­ка их спо­ра у Эсхи­ла (кон­фликт меж­ду пат­ри­ар­халь­ным и мат­ри­ар­халь­ным пра­вом, меж­ду ста­ры­ми и моло­ды­ми бога­ми, заме­на кров­ной мести при­го­во­ром государ­ст­вен­но­го суди­ли­ща) была Дра­кон­цию совер­шен­но чуж­да, если не ска­зать, недо­ступ­на. Нако­нец, бег­ство Оре­ста в Тавриду дает воз­мож­ность совер­шить над ним очи­ще­ние Ифи­ге­нии, а не Апол­ло­ну в его дель­фий­ском хра­ме, как это было опять же у Эсхи­ла.

Здесь мы под­хо­дим ко вто­ро­му выво­ду: к судь­бе участ­ни­ков «Тра­гедии Оре­ста» боже­ст­вен­ные силы, по суще­ству, непри­част­ны. Отказ Диа­ны воз­вра­тить на роди­ну Ифи­ге­нию — слу­чай­ный мотив, не играю­щий в даль­ней­шем ника­кой роли. Кли­те­ме­ст­ра не апел­ли­ру­ет к богам, яко­бы тво­ря­щим ее рука­ми нака­за­ние Ага­мем­но­на за жерт­во­при­но­ше­ние Ифи­ге­нии и разо­ре­ние тро­ян­ских свя­тынь. Оре­ста при­зы­ва­ет к мести не ора­кул Апол­ло­на, а при­зрак отца, и юно­ша не ищет очи­ще­ния в дель­фий­ском хра­ме. Пре­сле­ду­ют его не эри­нии, а тень уби­той мате­ри, и в Тавриду посы­ла­ет его вовсе не Апол­лон, а Пилад. Голо­суя за оправ­да­ние Оре­ста, Минер­ва ничем не моти­ви­ру­ет сво­его реше­ния, кото­рое к тому же не име­ет прак­ти­че­ско­го зна­че­ния: при равен­стве голо­сов обви­ня­е­мый счи­тал­ся по антич­но­му пра­ву оправ­дан­ным, и судьям при­хо­дит­ся толь­ко делать вывод о том, что небес­ное мило­сер­дие — на сто­роне мате­ре­убий­цы.

Эти сооб­ра­же­ния афин­ских ста­рей­шин побуж­да­ют неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей искать в поэ­ме Дра­кон­ция вли­я­ние хри­сти­ан­ско­го миро­воз­зре­ния: мило­сти­вый бог спо­со­бен-де про­стить даже само­го страш­но­го греш­ни­ка, если он рас­ка­и­ва­ет­ся в соде­ян­ном. Одна­ко в поведе­нии Оре­ста у Дра­кон­ция нет ниче­го похо­же­го на рас­ка­я­ние и готов­ность к искуп­ле­нию сво­ей вины. Во всей поэ­ме нет ни малей­ше­го наме­ка на неко­е­го еди­но­го бога, с.218 рас­по­ря­жаю­ще­го­ся жиз­нью смерт­ных; в кон­це ее речь идет о том, что наряду с Юпи­те­ром-Гро­мо­верж­цем (953, 963) боги, чья власть совер­шен­на, даро­ва­ли избав­ле­ние Оре­сту²². Уже одно то, что боги и до это­го все­гда упо­ми­на­ют­ся во мно­же­ст­вен­ном чис­ле²³, избав­ля­ет Дра­кон­ция от подо­зре­ния в жела­нии под­чи­нить судь­бу сво­его героя хри­сти­ан­ско­му богу. Прав­да, боги, к кото­рым он обра­ща­ет­ся в кон­це, соб­ст­вен­но, даже не боги, а пер­со­ни­фи­ка­ции чест­но­сти, состра­да­ния и т. д., но оли­це­тво­ре­ние веры, согла­сия, друж­бы и т. п. мораль­ных свойств вполне в духе рим­ской рели­гии. А уж воз­зва­ние к «небес­ной люб­ви, свой­ст­вен­ной при­ро­де» (358), и к самой при­ро­де — «общей мате­ри всех вещей», к полю­сам, эле­мен­там, под­зем­но­му чре­ву (775 сл.) и вовсе пло­хо вяжет­ся с хри­сти­ан­ской идео­ло­ги­ей.

Тре­тий вывод из раз­ви­тия дей­ст­вия в поэ­ме тес­но свя­зан с преды­ду­щим: отсут­ст­вие боже­ст­вен­но­го вме­ша­тель­ства дает пол­ную сво­бо­ду про­яв­ле­нию инди­виду­аль­ных свойств участ­ни­ков тра­гедии, и в изо­бра­же­нии их чувств состо­ит, пожа­луй, самая силь­ная сто­ро­на Дра­кон­ция. На пер­вое место здесь дол­жен быть постав­лен, конеч­но, образ Кли­те­ме­ст­ры. Опре­де­ля­ю­щая чер­та ее харак­те­ра — пре­ступ­ная страсть, испы­ты­вае­мая к Эги­сту (117, 128, 504), хотя сама цари­ца созна­ет, что это чув­ство навлек­ло на нее несмы­вае­мый позор (177—179). В отно­ше­ни­ях меж­ду любов­ни­ка­ми Дра­кон­ций под­чер­ки­ва­ет чув­ст­вен­ную сто­ро­ну (228—231, 453—455, 620). Поте­ря Эги­ста для Кли­те­ме­ст­ры страш­нее смер­ти (123, 168 сл.) — отсюда воз­ни­ка­ет мысль об убий­стве Ага­мем­но­на и план пре­ступ­ле­ния, к кото­ро­му она уси­лен­но побуж­да­ет Эги­ста (163—203, 209—218), и сама ему помо­га­ет (250—257). Она и в смер­ти хочет не раз­лу­чать­ся с любов­ни­ком (755—760).

В то же вре­мя Кли­те­ме­ст­ра не без досто­ин­ства берет в руки бразды прав­ле­ния, выдви­гая вполне здра­вые обви­не­ния по адре­су мужа, обес­кро­вив­ше­го вой­ной свое цар­ство (384—411), и так­же не без досто­ин­ства при­ни­ма­ет смер­тель­ный удар, впер­вые в жиз­ни испы­ты­вая чув­ство сты­да (786—789). Ника­кой роли в поведе­нии пре­ступ­ной цари­цы не игра­ет ни вос­по­ми­на­ние об Ифи­ге­нии, ни рев­ность, кото­рую мог­ло бы вызвать появ­ле­ние цар­ской налож­ни­цы, — напро­тив, Дра­кон­ций огра­ни­чи­ва­ет роль Кас­сан­дры про­ри­ца­ни­ем (137—151) и спе­ци­аль­но под­чер­ки­ва­ет, что плен­ни­цу никто не оби­жал (133—135). Кли­те­ме­ст­рой руко­во­дят исклю­чи­тель­но чело­ве­че­ские эмо­ции — пре­ступ­ная страсть, страх раз­об­ла­че­ния и нака­за­ния.

Любовь Кли­те­ме­ст­ры тем более заслу­жи­ва­ет осуж­де­ния, что пред­мет ее отнюдь не досто­ин таких чувств. Эгист у Дра­кон­ция — вовсе не мсти­тель за пре­ступ­ле­ние Атрея: напро­тив, вся­че­ски под­чер­ки­ва­ет­ся его низ­кое про­ис­хож­де­ние (см. ст. 139 и прим., а так­же ст. 426 сл.). Он трус, про­брав­ший­ся к цар­ско­му ложу (140 сл.), и толь­ко страх застав­ля­ет его под­чи­нить­ся воле Кли­те­ме­ст­ры (220—223, 258, 276, ср. 700). Зато, при­дя к вла­сти, он про­яв­ля­ет себя как занос­чи­вый и жесто­кий тиран, под чьей вла­стью сто­нут его под­дан­ные (314 сл., 413—424, 458 сл., 546—550). Цар­ский дом Эгист опо­зо­рил раз­вра­том (646—650), и его убий­ство никто не вос­при­ни­ма­ет с осуж­де­ни­ем (802).

Пол­ным кон­тра­стом фигу­ре Эги­ста высту­па­ет Ага­мем­нон. В отли­чие от Эсхи­ла, видя­ще­го объ­ек­тив­ную вину царя в «гибе­ли мно­гих» и в первую оче­редь Ифи­ге­нии, Дра­кон­ций про­слав­ля­ет его победу над Тро­ей (25—29, 239—244). Обви­ни­тель­ная речь Кли­те­ме­ст­ры перед наро­дом не встре­ча­ет одоб­ре­ния: слу­ги по-преж­не­му вер­ны памя­ти сво­его вла­ды­ки (338—349, 453—458, 651 сл.). По мере воз­мож­но­сти сни­ма­ет­ся с Ага­мем­но­на обви­не­ние в жерт­во­при­но­ше­нии Ифи­ге­нии: оно про­изо­шло-де почти без его ведо­ма, с помо­щью под­лож­но­го пись­ма, послан­но­го в Мике­ны Одис­се­ем. При встре­че с Ифи­ге­ни­ей царь испы­ты­ва­ет чув­ство глу­бо­ко­го рас­ка­я­ния: не пом­нит зла и отправ­лен­ная под жерт­вен­ный нож дочь, и при встре­че оба зали­ва­ют­ся сле­за­ми радо­сти (60—83). Ага­мем­нон — при­мер­ный супруг и отец, поза­бо­тив­ший­ся о подар­ках жене и детям (35—40), и защит­ник свя­ты­ни бра­ка (165 сл.). На его связь с Кас­сан­дрой нет ни малей­ше­го наме­ка. Не забы­ва­ет Ага­мем­нон сво­его дол­га и перед бога­ми, кото­рым при­но­сит обиль­ные дары (31—34, ср. 86—101). И в его судь­бе ника­кой роли не игра­ет наслед­ст­вен­ное про­кля­тье дома Пело­пидов, о кото­ром, не в при­мер гре­че­ским тра­ги­кам, во всей поэ­ме Дра­кон­ция нет ни сло­ва.

с.219 Что каса­ет­ся обра­за Оре­ста, то уже одно его пре­бы­ва­ние в Афи­нах (291—301, 516—519) состав­ля­ет рез­кий кон­траст пол­но­му умол­ча­нию о годах его отро­че­ства у Стро­фия в пред­ше­ст­ву­ю­щей тра­ди­ции. Сдру­жив­шись с Пила­дом, Орест и не помыш­ля­ет о мести за отца, пока его не при­зы­ва­ет к ней тень покой­но­го (515—540). Разу­ме­ет­ся, необ­хо­ди­мость под­нять меч на род­ную мать вызы­ва­ет в юно­ше глу­бо­кие сомне­ния; Дра­кон­ций опи­сы­ва­ет их с подроб­но­стя­ми, до него совер­шен­но неслы­хан­ны­ми (557—580). Гре­че­ские тра­ги­ки изо­бра­жа­ли душев­ные муки Оре­ста после убий­ства Кли­те­ме­ст­ры; чаще все­го их при­пи­сы­ва­ли воздей­ст­вию эри­ний. У Дра­кон­ция Оре­ста пре­сле­ду­ет при­зрак мате­ри, и все его муче­ния носят харак­тер реаль­но­го пси­хи­че­ско­го сдви­га. Мож­но поста­вить в вину наше­му поэту извест­ную непо­сле­до­ва­тель­ность: дово­ды Пила­да (583—615) поче­му-то ока­зы­ва­ют­ся силь­нее, чем при­зыв тени Ага­мем­но­на. Но, при­няв реше­ние, Орест оста­ет­ся верен ему до кон­ца, и ника­кие жало­бы мате­ри не могут отвра­тить его от испол­не­ния дол­га мести (616—621, 687—692, 745—752, 761—772).

Под­во­дя итог, мож­но ска­зать, что для Дра­кон­ция все собы­тия, про­ис­шед­шие в доме Атридов — чисто чело­ве­че­ская тра­гедия изме­ны и мести, в кото­рой роль внеш­них — боже­ст­вен­ных — сил сведе­на до мини­му­ма, хотя наш автор, имев­ший перед собой обра­зец тра­гедий Сене­ки, не мог, конеч­но, отка­зать­ся от уча­стия в дей­ст­вии хотя бы при­зра­ков Ага­мем­но­на и Кли­те­ме­ст­ры.

Впро­чем, вли­я­ние рим­ской поэ­зии золо­то­го и сереб­ря­но­го веков отнюдь не огра­ни­чи­ва­ет­ся введе­ни­ем ряда сюжет­ных моти­вов, на что дают­ся ука­за­ния в при­ме­ча­ни­ях к пере­во­ду. Там же чита­тель най­дет и мно­го­чис­лен­ные отсыл­ки к тек­стам рим­ских авто­ров²⁴, кото­рых Дра­кон­ций цити­ру­ет часто дослов­но, ино­гда, может быть, даже совер­шен­но бес­со­зна­тель­но, как язы­ко­вые кли­ше, быв­шие на слу­ху у каж­до­го обра­зо­ван­но­го чело­ве­ка. К тому же счи­та­лось даже сво­его рода шиком в про­из­веде­нии, рас­счи­тан­ном на доста­точ­но под­готов­лен­ную ауди­то­рию, при­пом­нить к месту под­хо­дя­щий пас­саж из сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков, успев­ших к это­му вре­ме­ни стать клас­си­ка­ми. На пер­вом месте сре­ди них — Вер­ги­лий как эта­лон геро­и­че­ско­го эпо­са, но хва­та­ет заим­ст­во­ва­ний так­же из Сене­ки, Овидия, Ста­ция и дру­гих авто­ров. В резуль­та­те сло­вес­ная ткань поэ­мы пред­став­ля­ет собой доста­точ­но свое­об­раз­ный сплав эпи­че­ских и рито­ри­че­ских эле­мен­тов.

Эпи­че­ский коло­рит Дра­кон­ций ста­ра­ет­ся вос­про­из­ве­сти срав­не­ни­я­ми. Ино­гда — по всем пра­ви­лам эпи­че­ской тех­ни­ки, с двой­ным «так» (265—269, 631—638) или про­сто с ввод­ным «так» (224—226, 242—244, 796 сл., 856—859); ино­гда он в каче­стве дово­да или для срав­не­ния обра­ща­ет­ся к име­нам геро­ев про­шло­го, вспо­ми­ная Медею, Алкести­ду, Эвад­ну, Ахил­ла, Гек­то­ра, Пир­ра. Не избе­га­ет автор мно­го­крат­но­го повто­ре­ния на огра­ни­чен­ном про­стран­стве важ­ных для него слов, — при­ем, отча­сти напо­ми­наю­щий тех­ни­ку лейт­мо­ти­вов в арха­и­че­ской гре­че­ской поэ­зии²⁵.

Одна­ко гораздо боль­ше, чем эпи­че­ско­му сти­лю, отда­ет автор дань рито­ри­ке, о чем свиде­тель­ст­ву­ет его при­вер­жен­ность речам пер­со­на­жей: на 974 сти­ха поэ­мы при­хо­дит­ся око­ло 500 строк, про­из­но­си­мых кем-либо из ее участ­ни­ков. Не при­хо­дит­ся уж гово­рить о соб­ст­вен­но рито­ри­че­ских при­е­мах, кото­рые чита­тель встре­тит в изоби­лии на всем про­тя­же­нии поэ­мы. При­ведем здесь толь­ко самые яркие при­ме­ры. Ана­фо­ры: 467—471, 595—597, 846—848; накоп­ле­ние одно­род­ных чле­нов, часто — бес­со­юз­ное (558—560, 775 сл.), ино­гда — с опре­де­ле­ни­я­ми (910 сл.); оксю­мо­рон: целый букет их — в про­ло­ге (1, 7—10, 15, 19); анти­те­зы: 80, 441, 444. Если совре­мен­но­му чита­те­лю такой стиль и пока­жет­ся искус­ст­вен­ным, он тем не менее отве­чал вку­сам той эпо­хи, когда писал Дра­кон­ций.

Для нас же его поэ­ма — свиде­тель­ство необыч­но­го под­хо­да к мифу о доме Атридов, в кото­ром каж­дая эпо­ха нахо­ди­ла что-то свое или вно­си­ла в него нов­ше­ства или неожи­дан­ные тол­ко­ва­ния. Не состав­ля­ет в этом смыс­ле исклю­че­ния и Новое вре­мя. Мы най­дем с.220 здесь и попыт­ку осво­бо­дить Оре­ста от ответ­ст­вен­но­сти, объ­яс­нив убий­ство Кли­те­ме­ст­ры слу­чай­но­стью («Орест» Воль­те­ра, 1750), и — еще почти два века спу­стя — решить про­бле­му ответ­ст­вен­но­сти и сво­бо­ды выбо­ра в духе фило­со­фии экзи­стен­ци­а­лиз­ма («Мухи» Сарт­ра, 1944), и пол­ную дегу­ма­ни­за­цию мифа, веду­щую к само­раз­ру­ше­нию лич­но­сти («Евме­ниды» Лекон­та де Лиля, 1873; «Тра­ур к лицу Элек­тре» О’Нила, 1931; «Элек­тра» Гауп­т­ма­на, 1944). Встре­тим мы и само­го Оре­ста, желаю­ще­го вовсе избе­жать и вины и ответ­ст­вен­но­сти — в постав­лен­ной на Бро­д­вее в 1960 г. пье­се совер­шен­но не извест­но­го у нас аме­ри­кан­ско­го дра­ма­тур­га Дже­ка Ричард­со­на. Но это — уже дру­гая тема.

с.221 «Тра­гедия Оре­ста» дошла до нас в двух руко­пи­сях (в обе­их — без име­ни авто­ра): co­dex Ber­nen­sis 45 (B́), IX в., и co­dex Ambro­sia­nus O 74 sup. (A), пере­пи­сан­ный во вто­рой поло­вине XV в. с руко­пи­си, кото­рую при­вез в Ита­лию италь­ян­ский гума­нист Энох из Аско­ли, обна­ру­жив­ший ее во вре­мя сво­его путе­ше­ст­вия в Скан­ди­на­вию в 1451—1455 гг. Пер­вая из них явля­ет­ся гораздо более надеж­ной, посколь­ку пере­пис­чик, не знав­ший, судя по харак­те­ру оши­бок, латин­ско­го язы­ка, тем не менее, крайне береж­но копи­ро­вал более ран­ний экзем­пляр. Во вто­рой, вос­хо­дя­щей, в конеч­ном сче­те, к той же руко­пис­ной тра­ди­ции, что и B́, зна­чи­тель­но боль­ше ненуж­ных попра­вок и конъ­ек­тур, иска­жаю­щих пер­во­на­чаль­ный текст; в отдель­ных слу­ча­ях, впро­чем, текст в A дает более пред­по­чти­тель­ное чте­ние, чем в B́. Кро­ме того, око­ло 20 раз­роз­нен­ных сти­хов, пре­иму­ще­ст­вен­но назида­тель­но­го харак­те­ра, как, напри­мер, 279—281 или 927—928, сохра­ни­лось в четы­рех анто­ло­ги­ях XIII—XIV вв., вос­хо­дя­щих к неко­е­му прото­ти­пу XI или XII в. и ино­гда помо­гаю­щих уточ­нить чте­ние двух пол­ных кодек­сов. Несмот­ря на доста­точ­но ран­нее про­ис­хож­де­ние руко­пи­сей B́ и A, осо­бен­но — пер­вой из них, пол­ный текст «Тра­гедии Оре­ста» был впер­вые опуб­ли­ко­ван (так­же без име­ни авто­ра) толь­ко в 1858 г.^[1], хотя и до это­го были извест­ны два отрыв­ка из нее, тоже ано­ним­ные: ст. 1—53^[2] и 752—770^[3]. В после­до­вав­ших затем изда­ни­ях в резуль­та­те сти­ли­сти­че­ско­го ана­ли­за было уста­нов­ле­но, что поэ­ма была напи­са­на в кон­це V — нача­ле VI в. в Афри­ке, а в 1871 г. уже извест­ный нам Андже­ло Май, издав «Тра­гедию Оре­ста» вме­сте с дру­гой поэ­мой на мифо­ло­ги­че­скую тему, «Похи­ще­ние Еле­ны», при­над­ле­жа­щей Дра­кон­цию, выска­зал­ся в поль­зу автор­ства это­го поэта и в отно­ше­нии «Тра­гедии Оре­ста». Даль­ней­шие иссле­до­ва­ния под­твер­ди­ли ее род­ство с дру­ги­ми мифо­ло­ги­че­ски­ми поэ­ма­ми Дра­кон­ция, так что с нача­ла 80-х годов XIX в. окон­ча­тель­но утвер­ди­лось мне­ние об его автор­стве.

За непол­ных пол­то­ра сто­ле­тия, про­шед­ших со вре­ме­ни пер­во­го изда­ния «Тра­гедия Оре­ста» изда­ва­лась — отдель­но или вме­сте с дру­ги­ми про­из­веде­ни­я­ми Дра­кон­ция — свы­ше 10 раз. Ито­го­вым для XIX в. сле­ду­ет счи­тать изда­ние Фоль­ме­ра^[4], снаб­жен­ное обшир­ным фило­ло­ги­че­ским и спра­воч­ным аппа­ра­том, для XX в. — Ж. Буке и Э. Воль­фа в извест­ной серии «Col­lec­tions des Uni­ver­si­tes de Fran­ce»^[5] с ввод­ной ста­тьей, обсто­я­тель­ней­ши­ми при­ме­ча­ни­я­ми и фран­цуз­ским пере­во­дом. По это­му изда­нию и выпол­нен, за ред­ки­ми исклю­че­ни­я­ми, ого­во­рен­ны­ми в при­ме­ча­ни­ях, насто­я­щий пере­вод. На рус­ский язык «Тра­гедия Оре­ста» не пере­во­ди­лась, не счи­тая отрыв­ка, вклю­чен­но­го в «Scy­thi­ca et Cau­ca­si­ca» (T. II. Вып. 2. с. 431 сл.) и пере­пе­ча­тан­но­го в ВДИ за 1949 г. № 4. с. 29 сл.

Ука­жем в заклю­че­ние на ана­ли­ти­че­скую биб­лио­гра­фию, отра­жаю­щую резуль­та­ты изу­че­ния твор­че­ства Дра­кон­ция на про­тя­же­нии XX в.: Stu­di Dra­con­cia­ni (1912—1996). A cu­ra di L. Cas­tag­na. Na­po­li, 1997. «Тра­гедии Оре­ста» здесь посвя­ще­ны с. 42—69^[6].