Афродита Сиракузская (Афродита Ландолина).

Путе­ше­ст­вие по Сици­лии надо завер­шать посе­ще­ни­ем это­го неболь­шо­го, ори­ги­наль­но­го и оча­ро­ва­тель­но­го город­ка. Он про­сла­вил­ся не менее самых круп­ных горо­дов; цар­ст­во­вав­шие в нем тира­ны были столь же зна­ме­ни­ты, как и Нерон; город про­из­во­дит вино, вос­пе­тое поэта­ми, и гос­под­ст­ву­ет над зали­вом, в кото­рый впа­да­ет неболь­шая реч­ка Ана­по, а на бере­гах этой реч­ки рас­тет папи­рус — хра­ни­тель тайн чело­ве­че­ской мыс­ли. В сте­нах Сира­куз зак­лю­че­на одна из пре­крас­ней­ших Венер в мире.

Люди пере­се­ка­ют мате­ри­ки, чтобы пок­ло­нить­ся какой-либо чудотвор­ной ста­туе, я же совер­шил палом­ни­че­ство, чтобы пок­ло­нить­ся Вене­ре Сира­куз­ской.

В аль­бо­ме одно­го путе­ше­ст­вен­ни­ка я как-то увидел фото­гра­фию этой боже­ст­вен­ной мра­мор­ной сам­ки; и я влю­бил­ся в нее, как влюб­ля­ют­ся в живую жен­щи­ну. Воз­мож­но, что ради нее я и пред­при­нял это путе­ше­ст­вие; я гово­рил и меч­тал о ней посто­ян­но, еще не видев ее.

Но мы при­еха­ли слиш­ком позд­но, чтобы попасть в музей, вве­рен­ный попе­че­нию про­фес­со­ра Фран­че­ско Саве­рио Кава­ла­ри, кото­рый, подоб­но ново­му Эмпе­до­клу, спу­стил­ся в кра­тер Этны, чтобы выпить там чаш­ку кофе.

Итак, мне оста­ва­лось прой­тись по горо­ду, пост­ро­ен­но­му на ост­ров­ке и отде­лен­но­му от суши тре­мя сте­на­ми, меж­ду кото­ры­ми про­хо­дят три мор­ских про­ли­ва. Город, неболь­шой и при­вле­ка­тель­ный, сто­ит на бере­гу зали­ва, и его сады и буль­ва­ры спус­ка­ют­ся к самой воде.

Затем мы отправ­ля­ем­ся осмот­реть Лато­мии — огром­ные ямы под откры­тым небом, кото­рые спер­ва были каме­но­лом­ня­ми, а впо­след­ст­вии пре­вра­ти­лись в тюрь­мы, где в тече­ние вось­ми меся­цев были зак­лю­че­ны афи­няне, взя­тые в плен после пора­же­ния Никия; они стра­да­ли в этом огром­ном рву от голо­да, жаж­ды, невы­но­си­мой жары и уми­ра­ли в гря­зи, где кише­ла вся­кая нечисть.

В одной из них, в Рай­ской Лато­мии, в глу­бине пеще­ры име­ет­ся стран­ное отвер­стие, назы­вае­мое ухом Дио­ни­сия, кото­рый, по пре­да­нию, под­хо­дил к краю этой дыры, чтобы слу­шать сто­ны сво­их жертв. Суще­ст­ву­ют и дру­гие вер­сии. Неко­то­рые хит­ро­ум­ные уче­ные пола­га­ют, что эта пеще­ра, соеди­нен­ная с теат­ром, слу­жи­ла под­зем­ным залом для пред­став­ле­ний, ибо при ее необы­чай­ном резо­нан­се малей­ший звук уси­ли­ва­ет­ся до неве­ро­ят­ных раз­ме­ров.

Самая любо­пыт­ная из Лато­мий — несо­мнен­но, Лато­мия капу­ци­нов; это боль­шой широ­кий сад, разде­лен­ный сво­да­ми, арка­ми, огром­ны­ми ска­ла­ми и окру­жен­ный белы­ми уте­са­ми.

Немно­го подаль­ше мож­но осмот­реть ката­ком­бы, зани­маю­щие, как гово­рят, пло­щадь в две­сти гек­та­ров, где г-н Кава­ла­ри нашел один из самых кра­си­вых хри­сти­ан­ских сар­ко­фа­гов, какие толь­ко извест­ны.

Затем мы воз­вра­ща­ем­ся в нашу скром­ную гости­ни­цу над морем и дол­го сидим, погру­зив­шись в смут­ные гре­зы, глядя на крас­ный и синий глаз кораб­ля, сто­я­ще­го на яко­ре.

Насту­па­ет утро, и так как о нашем посе­ще­нии пред­у­преж­де­ны, то нам тот­час же откры­ва­ют две­ри оча­ро­ва­тель­но­го малень­ко­го двор­ца, в кото­ром зак­лю­че­ны мест­ные кол­лек­ции и про­из­веде­ния искус­ства.

Вой­дя в музей, я тот­час увидал ее в глу­бине одной залы; она была пре­крас­на, как я ее себе и пред­став­лял.

У нее нет голо­вы и недо­ста­ет руки, но нико­гда еще фор­мы чело­ве­че­ско­го тела не каза­лись мне более див­ны­ми и более вол­ну­ю­щи­ми.

Это не опо­э­ти­зи­ро­ван­ная, не иде­а­ли­зи­ро­ван­ная жен­щи­на, не вели­че­ст­вен­ная или боже­ст­вен­ная жен­щи­на, как Вене­ра Милос­ская, — это жен­щи­на, како­ва она в дей­ст­ви­тель­но­сти, какую любят, какую жела­ют, какую жаж­дут обнять.

Она пол­ная, с силь­но раз­ви­тою гру­дью, с мощ­ны­ми бед­ра­ми, с немно­го тяже­ло­ва­ты­ми нога­ми; это плот­ская Вене­ра, и когда видишь, как она сто­ит, ее меч­та­ешь увидеть лежа­щей. Отло­ман­ная рука при­кры­ва­ла ее грудь; уцелев­шею рукою она при­поды­ма­ет одеж­ду, оча­ро­ва­тель­ным жестом зас­ло­няя сок­ро­вен­ней­шие свои пре­ле­сти. Все ее тело изва­я­но и заду­ма­но ради это­го дви­же­ния, все линии сос­ре­дото­че­ны на нем, вся мысль устрем­ле­на на него. Этим про­стым и есте­ствен­ным жестом, пол­ным стыд­ли­во­сти и бес­стыд­ства, кото­рый пря­чет и ука­зы­ва­ет, скры­ва­ет и обна­ру­жи­ва­ет, при­вле­ка­ет и отст­ра­ня­ет, как буд­то и опре­де­ля­ет­ся все поло­же­ние жен­щи­ны на зем­ле.

И мра­мор живет. Хочет­ся его ощу­пать; кажет­ся, что он подаст­ся под рукой, как живое тело.

Бед­ра в осо­бен­но­сти дышат жиз­нью и кра­сотой. Как раз­вер­ты­ва­ет­ся во всей сво­ей пре­ле­сти эта вол­ни­стая округ­лая линия жен­ской спи­ны, что идет от затыл­ка до ступ­ни и выка­зы­ва­ет все оттен­ки чело­ве­че­ской гра­ции в кон­ту­рах плеч, в округ­лен­но­сти бедер, в лег­ком изги­бе икр, утон­чаю­щих­ся к щико­лот­кам!

Худо­же­ст­вен­ное про­из­веде­ние дости­га­ет выс­шей сте­пе­ни совер­шен­ства лишь при усло­вии, что оно одно­вре­мен­но и сим­вол и точ­ное выра­же­ние реаль­но­го.

Вене­ра Сира­куз­ская — это жен­щи­на и в то же вре­мя сим­вол пло­ти.

Глядя на голо­ву Джо­кон­ды, вы чув­ст­ву­е­те себя во вла­сти како­го-то иску­ше­ния мисти­че­ской и рас­слаб­ля­ю­щей люб­ви. Суще­ст­ву­ют и живые жен­щи­ны, гла­за кото­рых вну­ша­ют нам эту меч­ту о несбы­точ­ном, таин­ст­вен­ном сча­стье. В них мы ищем чего-то ино­го, скры­то­го за тем, что есть на самом деле: нам кажет­ся, буд­то они носят в себе и выра­жа­ют какую-то долю это­го неуло­ви­мо­го иде­а­ла. Мы гоним­ся за ним, нико­гда его не дости­гая, мы ищем его за все­ми неожи­дан­ны­ми про­яв­ле­ни­я­ми кра­соты, кото­рые, как нам кажет­ся, таят в себе скры­тую мысль, мы ищем его в бес­пре­дель­ной глу­бине взгляда, кото­рая на самом деле толь­ко отте­нок радуж­ной обо­лоч­ки, в оча­ро­ва­нии улыб­ки, кото­рое зави­сит лишь от склад­ки губ и мгно­вен­но­го блес­ка эма­ли зубов, в гра­ции дви­же­ний, порож­ден­ной слу­чай­но­стью и гар­мо­ни­ей форм.

Так поэты, бес­силь­но пытаю­щи­е­ся сорвать звезды с неба, все­гда мучи­лись жаж­дою мисти­че­ской люб­ви. Есте­ствен­ная экзаль­та­ция поэ­ти­че­ской души, доведен­ная до край­но­сти худо­же­ст­вен­ным воз­буж­де­ни­ем, застав­ля­ет эти избран­ные нату­ры созда­вать себе какую-то туман­ную любовь, безум­но неж­ную, пол­ную экс­та­за, нико­гда не удо­вле­тво­рен­ную, чув­ст­вен­ную, но не плот­скую, настоль­ко утон­чен­ную, что она исче­за­ет от самой ничтож­ной при­чи­ны, недо­ся­гае­мую и сверх­че­ло­ве­че­скую. И эти поэты, пожа­луй, един­ст­вен­ные муж­чи­ны, кото­рые нико­гда не люби­ли ни одной жен­щи­ны, насто­я­щей жен­щи­ны, с пло­тью и кро­вью, с ее жен­ски­ми досто­ин­ства­ми и жен­ски­ми недо­стат­ка­ми, с огра­ни­чен­ным, но оча­ро­ва­тель­ным жен­ским умом, с жен­ски­ми нер­ва­ми, со всей вол­ну­ю­щей при­ро­дой сам­ки.

Вся­кая жен­щи­на, вдох­нов­ля­ю­щая их меч­ту, явля­ет­ся сим­во­лом суще­ства таин­ст­вен­но­го, но ска­зоч­но­го, того суще­ства, какое они вос­пе­ва­ют, эти пев­цы иллю­зий. Она, эта живая, обо­жае­мая ими жен­щи­на, явля­ет­ся для них чем-то вро­де рас­кра­шен­ной ста­туи, вро­де ико­ны, перед кото­рой народ пре­кло­ня­ет коле­ни. Где же это боже­ство? Что оно пред­став­ля­ет собой? В какой части неба оби­та­ет та незна­ком­ка, кото­рой пок­ло­ня­лись все эти безум­цы, от пер­во­го меч­та­те­ля до послед­не­го? Едва они каса­ют­ся руки, отве­чаю­щей на их пожа­тие, как душа их уно­сит­ся на кры­льях невиди­мой гре­зы, дале­ко от зем­ной дей­ст­ви­тель­но­сти.

Обни­мая жен­щи­ну, они пре­об­ра­жа­ют, допол­ня­ют, иска­жа­ют ее сво­им искус­ст­вом поэтов. Это не ее губы они целу­ют: это губы, кото­рые им при­гре­зи­лись. Не в глу­би­ну ее синих или чер­ных глаз погру­жа­ет­ся их вос­тор­жен­ный взор, но во что-то неве­до­мое и непо­зна­вае­мое. Взор их любов­ни­цы — лишь окно, через кото­рое они стре­мят­ся увидеть рай иде­аль­ной люб­ви.

Но если неко­то­рые жен­щи­ны, вол­ну­ю­щие нас, могут вну­шить нашей душе эту ред­кую иллю­зию, то дру­гие про­буж­да­ют в наших жилах тот бур­ный порыв люб­ви, кото­рый поло­жил нача­ло чело­ве­че­ско­му роду.

Вене­ра Сира­куз­ская явля­ет­ся совер­шен­ным выра­же­ни­ем этой мощ­ной, здо­ро­вой и про­стой кра­соты. Гово­рят, что этот чуд­ный торс, изва­ян­ный из парос­ско­го мра­мо­ра, и есть та самая Вене­ра Кал­ли­пи­га, кото­рую опи­са­ли Афи­ней и Лам­при­дий и кото­рую пода­рил сира­ку­зя­нам импе­ра­тор Гелио­га­бал.

Она без голо­вы? Ну так что же! Сим­вол от это­го стал еще пол­нее. Это жен­ское тело выра­жа­ет всю истин­ную поэ­зию лас­ки.

Шопен­гау­эр ска­зал, что при­ро­да, желая уве­ко­ве­чить чело­ве­че­ский род, пре­вра­ти­ла акт его вос­про­из­веде­ния в ловуш­ку.

Эта мра­мор­ная ста­туя, кото­рую мож­но видеть в Сира­ку­зах, — под­лин­ная ловуш­ка для людей, кото­рую уга­дал древ­ний вая­тель; это жен­щи­на, скры­ваю­щая и в то же вре­мя пока­зы­ваю­щая соблаз­ни­тель­ную тай­ну жиз­ни.

Ловуш­ка? Ну так что ж! Она при­тя­ги­ва­ет уста, при­вле­ка­ет руку, пред­ла­га­ет поце­лу­ям ося­зае­мую, под­лин­ную, див­ную плоть, белую и упру­гую плоть, округ­лен­ную, креп­кую, сла­дост­ную для объ­я­тий.

Она боже­ст­вен­на не пото­му, что выра­жа­ет какую-либо мысль, но пото­му, толь­ко, что пре­крас­на.

Любу­ясь ею, вспо­ми­на­ешь о сира­куз­ском брон­зо­вом овне, одном из луч­ших экс­по­на­тов Палерм­ско­го музея: он тоже как бы вопло­ща­ет в себе живот­ное нача­ло мира. Могу­чий баран лежит, под­жав под себя ноги, повер­нув голо­ву вле­во. И эта голо­ва живот­но­го кажет­ся голо­вою бога, скот­ско­го, нечи­сто­го и вели­ко­леп­но­го бога. Лоб у него широ­кий и куд­ря­вый, гла­за дале­ко рас­став­ле­ны, нос гор­ба­тый, длин­ный, креп­кий и глад­кий, с пора­зи­тель­ным выра­же­ни­ем гру­бой силы. Рога, отки­ну­тые назад, зак­ру­чи­ва­ют­ся и заги­ба­ют­ся, выстав­ляя в сто­ро­ны ост­рые кон­цы под узки­ми уша­ми, кото­рые тоже похо­дят на два рога. И взгляд живот­но­го — бес­смыс­лен­ный, тре­вож­ный и жесто­кий — про­ни­зы­ва­ет вас. Чуешь зве­ря, когда под­хо­дишь к этой брон­зе.

Кто же эти два див­ных худож­ни­ка, кото­рые суме­ли так ярко вопло­тить в двух столь раз­лич­ных обра­зах про­стую кра­соту живо­го созда­ния?

Это един­ст­вен­ные две ста­туи, кото­рые, как живые суще­ства, оста­ви­ли во мне горя­чее жела­ние увидеть их сно­ва.

В две­рях, ухо­дя, я в послед­ний раз бро­саю про­щаль­ный взгляд на этот мра­мор­ный торс, про­щаль­ный взгляд, кото­рый бро­са­ют люби­мой жен­щине, покидая ее, и тут же сажусь в лод­ку, чтобы при­вет­ст­во­вать — это долг писа­те­ля — папи­ру­сы Ана­по.