PRINCEPS ET DOMINUS: к вопросу об эволюции принципата в начале позднеантичной эпохи.

Со вре­мен Т. Момм­зе­на утвер­ди­лось пред­став­ле­ние о прин­ци­па­те и доми­на­те в каче­стве двух эпох в исто­рии Рим­ской импе­рии. Кри­зис III века логи­че­ски разде­ля­ет прин­ци­пат, рас­смат­ри­ваю­щий­ся как син­тез рес­пуб­ли­ка­низ­ма и монар­хиз­ма, и доми­нат — монар­хию. Пред­став­ле­ние о кри­зи­се в любой его трак­тов­ке удоб­но объ­яс­ня­ет уси­ле­ние абсо­лю­тист­ских черт в рим­ской государ­ст­вен­но­сти IV в. В рос­сий­ской нау­ке дол­гое вре­мя счи­та­лось, что уже при Севе­рах прин­ци­пат выро­дил­ся в воен­но-бюро­кра­ти­че­скую монар­хию, кото­рая при Дио­кле­ти­ане окон­ча­тель­но лиши­лась вся­ких рес­пуб­ли­кан­ских форм и пере­жит­ков¹. Уже в III в. захва­тив­шая лидер­ство в запад­ных про­вин­ци­ях земле­вла­дель­че­ская ари­сто­кра­тия отво­ди­ла импе­ра­то­ру роль воен­но­го орудия². Счи­тав­ша­я­ся без­услов­ной воен­ная власть (im­pe­rium) как буд­то не мог­ла быть ото­бра­на у ее носи­те­ля. Тогда как граж­дан­ская власть, дове­рен­ная прин­цеп­су сена­том и наро­дом, была услов­ной в том смыс­ле, что зави­се­ла от соот­но­ше­ния обще­ст­вен­ных и поли­ти­че­ских сил. Более дли­тель­ное сохра­не­ние в восточ­ных про­вин­ци­ях муни­ци­паль­но-полис­но­го строя поз­во­ли­ло утвер­дить­ся здесь силь­но­му монар­хи­че­ско­му режи­му³. При этом абсо­лют­ная монар­хия ран­ней Визан­тии опи­ра­лась на тра­ди­ци­он­ные цен­но­сти и устои граж­дан­ско­го обще­ства⁴. Восточ­но­рим­ский импе­ра­тор, обла­дая дес­по­ти­че­ской вла­стью, мыс­лил­ся не гос­по­ди­ном сограж­дан, а цен­траль­ной фигу­рой граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва. Обо­жест­вле­нию под­вер­га­лась не его лич­ность, а место, кото­рое он зани­мал в обще­стве⁵. Одна­ко такой абсо­лю­тизм немно­гим отли­ча­ет­ся от прин­ци­па­та.

В зако­но­да­тель­стве позд­не­ан­тич­ные импе­ра­то­ры име­но­ва­лись прин­цеп­са­ми. Но в обще­ст­вен­ной прак­ти­ке обра­ще­ние do­mi­nus ста­ло внед­рять­ся с нача­ла импе­ра­тор­ской эпо­хи. Запре­ты Авгу­ста и после­дую­щих импе­ра­то­ров име­но­вать себя do­mi­nus свиде­тель­ст­ву­ют об устой­чи­вой тяге совре­мен­ни­ков к это­му титу­лу⁶. С нача­ла III в. извест­ны эпи­гра­фи­че­ские свиде­тель­ства этой тен­ден­ции⁷. Одна­ко до кон­ца III в. тер­мин do­mi­nus изго­нял­ся из офи­ци­аль­ной импе­ра­тор­ской титу­ла­ту­ры. Откры­то пре­тен­до­ва­ли на него Кали­гу­ла, Нерон, Доми­ци­ан, Ком­мод, вошед­шие в рим­скую тра­ди­цию в каче­стве «дур­ных импе­ра­то­ров», тира­нов. В «Пане­ги­ри­ке Тра­я­ну» (45, 3) Пли­ний писал: «Ты хоро­шо зна­ешь, как раз­лич­ны по сво­ей при­ро­де дес­по­тия (do­mi­na­tio) и прин­ци­пат; итак, имен­но тем осо­бен­но дорог прин­цепс, кто боль­ше все­го тяго­тит­ся дес­потом (do­mi­nus)». Но слу­чай­но (в гре­че­ской редак­ции) сохра­нен­ный Моде­сти­ном фраг­мент поста­нов­ле­ния Анто­ни­на Пия пока­зы­ва­ет, что и этот «бла­го­че­сти­вый» прин­цепс мог счи­тать­ся гос­по­ди­ном⁸. Одна­ко «откры­то поз­во­лил назы­вать себя do­mi­nus” толь­ко Дио­кле­ти­ан⁹.

Веро­ят­но, в антич­но­сти раз­ли­чие меж­ду поня­ти­я­ми prin­ceps и do­mi­nus не име­ло столь абсо­лют­но­го харак­те­ра, кото­рый при­да­ла ему совре­мен­ная нау­ка. Раз­ли­ча­ясь одной сто­ро­ной сво­его содер­жа­ния, эти поня­тия сопри­ка­са­лись дру­гой. Соче­та­ние этих поня­тий в обы­ден­ной и офи­ци­аль­ной речи пока­зы­ва­ет, что поли­ти­че­ская мысль рим­лян посто­ян­но сто­я­ла перед дилем­мой, счи­тать импе­ра­то­ра прин­цеп­сом или гос­по­ди­ном. В каж­дое из поня­тий вкла­ды­ва­лось опре­де­лен­ное содер­жа­ние. Прин­цепс ассо­ции­ро­вал­ся с пер­вым граж­да­ни­ном, хотя бы в тео­рии под­кон­троль­ным сена­ту. Do­mi­nus воз­вы­шал­ся над граж­дан­ским кол­лек­ти­вом, не отде­ля­ясь, впро­чем, от него. Эта дилем­ма име­ла доста­точ­но опре­де­лен­ные соци­аль­ные и юриди­че­ские осно­ва­ния.

До изда­ния эдик­та Кара­кал­лы 212 г. срав­ни­тель­но огра­ни­чен­ный кол­лек­тив рим­ских граж­дан про­ти­во­сто­ял про­вин­ци­а­лам и рабам. Рим­ские граж­дане гос­под­ст­во­ва­ли над ними. Даже если счи­тать вслед за Е. М. Шта­ер­ман, что граж­дан­ский кол­лек­тив как соци­аль­ная реаль­ность утра­тил смысл при импе­рии, как идео­ло­ги­че­ское и юриди­че­ское сооб­ще­ство он про­дол­жал оста­вать­ся реаль­но­стью. Импе­ра­тор вынуж­ден­но высту­пал пред­во­ди­те­лем (prin­ceps) это­го гос­под­ст­ву­ю­ще­го клас­са. Объ­ек­тив­но он нахо­дил­ся в двой­ст­вен­ном поло­же­нии. В каче­стве прин­цеп­са он был лиде­ром, вождем граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва. В каче­стве импе­ра­то­ра он высту­пал пра­ви­те­лем все­го насе­ле­ния импе­рии. Зада­чи, решав­ши­е­ся пра­ви­те­лем и вождем, не все­гда сов­па­да­ли. Импе­ра­то­ры, ори­ен­ти­ро­вав­ши­е­ся на граж­дан­ский кол­лек­тив, оста­ви­ли о себе хоро­шую память. Дру­гие пыта­лись или были вынуж­де­ны обсто­я­тель­ства­ми решать обще­им­пер­ские зада­чи, ущем­ляв­шие инте­ре­сы при­ви­ле­ги­ро­ван­но­го клас­са граж­дан. Они рас­смат­ри­ва­лись как тира­ны. Любые попыт­ки импе­ра­то­ра воз­вы­сить­ся не толь­ко над под­дан­ны­ми, но и над граж­да­на­ми долж­ны были встре­чать про­ти­во­дей­ст­вие. Орга­ном такой объ­ек­тив­но обу­слов­лен­ной оппо­зи­ции был сенат. Он высту­пал опло­том граж­дан­ских тра­ди­ций. Их мож­но назвать рес­пуб­ли­кан­ски­ми. Ведь уже Сене­ка счи­тал, что прин­цепс — это тот, в кого обра­ти­лась рес­пуб­ли­ка (in quem se res pub­li­ca con­ver­tit). Рес­пуб­ли­ка в дан­ном кон­тек­сте это толь­ко рим­ские граж­дане. «Пло­хи­ми» импе­ра­то­ра­ми ста­но­ви­лись те, кто пытал­ся отно­сить­ся к под­дан­ным — пере­гри­нам как к граж­да­нам (Клав­дий, Нерон) или к граж­да­нам как к под­дан­ным (Кали­гу­ла, Доми­ци­ан). Сенат объ­ек­тив­но высту­пал блю­сти­те­лем гра­ни меж­ду граж­да­на­ми и пере­гри­на­ми.

Роль и вли­я­ние сена­та не умень­ша­лись ни в I, ни во II вв. даже после созда­ния импе­ра­тор­ско­го аппа­ра­та из отпу­щен­ни­ков и рабов. Разда­ча граж­дан­ских прав про­вин­ци­а­лам не изме­ни­ла соот­но­ше­ния сил в поль­зу прин­цеп­са. Чтобы урав­но­ве­сить вли­я­ние сена­та, Анто­ни­ны про­ти­во­по­ста­ви­ли граж­дан­ским маги­ст­ра­ту­рам аппа­рат из всад­ни­ков. Это поз­во­ли­ло Ком­мо­ду, а затем Севе­рам воз­вы­сить­ся над сена­том, но лиши­ло их под­держ­ки граж­дан­ской тра­ди­ции. Резуль­та­том была вынуж­ден­ная опо­ра на армию. Одна­ко она не дава­ла устой­чи­вой соци­аль­ной осно­вы. Веро­ят­но, с целью ее обес­пе­чить и было даро­ва­но рим­ское граж­дан­ство про­вин­ци­а­лам в прав­ле­ние Кара­кал­лы.

Неза­ви­си­мо от реаль­но­го обще­ст­вен­но­го зна­че­ния это­го акта, эдикт 212 г. был важ­ным юриди­че­ским рубе­жом в раз­ви­тии импе­рии. Граж­дан­ский кол­лек­тив мно­го­крат­но уве­ли­чил свои раз­ме­ры, что при­ве­ло ко сме­ще­нию акцен­тов в соци­аль­ной струк­ту­ре. Преж­де граж­дане были окру­же­ны мас­сой рабов, пере­гри­нов, деди­ти­ци­ев и, в отда­ле­нии, вар­ва­ров. Теперь же рабы, пере­гри­ны и деди­ти­ции соста­ви­ли мень­шин­ство в окру­же­нии граж­дан. Это изме­не­ние соци­аль­ной осно­вы послу­жи­ло при­чи­ной кри­зис­ных явле­ний в рим­ском обще­стве III века. В тече­ние несколь­ких поко­ле­ний выра­ба­ты­ва­лись фор­мы, в кото­рых новые граж­дане мог­ли бы при­об­щить­ся к рим­ско­му граж­дан­ско­му пра­ву.

Оста­ва­ясь пер­вым граж­да­ни­ном раз­рос­ше­го­ся граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва, прин­цепс суще­ст­вен­но изме­нил свое поло­же­ние по отно­ше­нию к под­дан­ным. Он пере­стал быть вождем клас­са граж­дан, гос­под­ст­во­вав­ше­го над мас­сой под­дан­ных пере­гри­нов. Потреб­ность в преж­ней спло­чен­но­сти и, сле­до­ва­тель­но, пра­во­вой одно­род­но­сти граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва была утра­че­на. Ранее она была обу­слов­ле­на его отно­си­тель­но малы­ми раз­ме­ра­ми и при­ви­ле­ги­ро­ван­ным поло­же­ни­ем. Поэто­му уста­нов­ле­ние поли­ти­че­ской ста­биль­но­сти при Дио­кле­ти­ане повлек­ло за собой более жест­кое, чем преж­де, рас­сло­е­ние граж­дан­ства. Но фор­маль­но пре­до­став­ле­ние рим­ско­го граж­дан­ства пере­гри­нам как буд­то созда­ва­ло пред­по­сыл­ку для одно­род­но­сти юриди­че­ско­го поля. Прин­цепс юриди­че­ски ста­но­вил­ся пер­вым граж­да­ни­ном or­bis Ro­ma­ni или mun­do prin­ceps, по выра­же­нию Сидо­ния Апол­ли­на­рия¹⁰. Фигу­ра прин­цеп­са при­об­ре­та­ла зна­че­ние сим­во­ла усколь­зав­ше­го един­ства граж­дан­ства. Пере­ста­вая быть пер­вым граж­да­ни­ном в обще­ст­вен­ной жиз­ни, прин­цепс сохра­нял этот свой ста­тус в поли­ти­че­ской тео­рии. В каче­стве объ­еди­ня­ю­ще­го нача­ла он скон­цен­три­ро­вал в сво­их руках те вер­хов­ные пол­но­мо­чия и пра­ва, кото­рые преж­де при­над­ле­жа­ли граж­дан­ско­му кол­лек­ти­ву. В позд­не­ан­тич­ную эпо­ху имен­но в импе­ра­то­ре вопло­ща­лось един­ство импе­рии¹¹.

Став как бы фор­маль­ным пред­ста­ви­те­лем все­го насе­ле­ния импе­рии, прин­цепс толь­ко теперь полу­чил закон­ное пра­во на титул do­mi­nus. Это поня­тие сле­ду­ет рас­смат­ри­вать не как абстракт­ный сим­вол гос­под­ства, а в соот­вет­ст­вии с рим­ски­ми соци­аль­но-юриди­че­ски­ми пред­став­ле­ни­я­ми. Юриди­че­ски поня­тие do­mi­nus свя­за­но с тер­ми­ном do­mi­nium, кото­рым обо­зна­ча­лась одна из сто­рон рим­ско­го пред­став­ле­ния о вла­сти (po­tes­tas)¹². Поэто­му do­mi­nus — это в боль­шей сте­пе­ни харак­те­ри­сти­ка пра­ва, а не лица. По опре­де­ле­нию Уль­пи­а­на, do­mi­ni ap­pel­la­tio­ne con­ti­ne­tur, qui ha­bet prop­rie­ta­tem¹³. Изна­чаль­но поня­тие do­mi­nus воз­ник­ло в обла­сти семей­но­го пра­ва. Пра­во do­mi­nium в семье имел толь­ко pa­ter fa­mi­lias¹⁴. Поэто­му, стро­го гово­ря, толь­ко pa­ter fa­mi­lias мог пре­тен­до­вать на титул do­mi­nus. Одна­ко этот тер­мин обо­зна­чал не каче­ство (ста­тус) лица, а его пра­во соб­ст­вен­но­сти. Поэто­му с раз­ви­ти­ем отно­ше­ний соб­ст­вен­но­сти он стал при­ме­нять­ся более широ­ко. В опре­де­лен­ных слу­ча­ях им мог­ли обо­зна­чать­ся даже лица, нахо­див­ши­е­ся in po­tes­ta­te¹⁵. Это созда­ва­ло пред­по­сыл­ку для его исполь­зо­ва­ния в пере­нос­ном зна­че­нии: веж­ли­вом обра­ще­нии, обо­зна­че­нии дистан­ции в отно­ше­ни­ях выше и ниже­сто­я­щих¹⁶.

Исполь­зо­ва­ние таких поня­тий как pa­ter и do­mi­nus в соци­аль­но-поли­ти­че­ской тер­ми­но­ло­гии все­гда таи­ло в себе опре­де­лен­ную двой­ст­вен­ность. С одной сто­ро­ны, они под­чер­ки­ва­ли авто­ри­тет выс­ше­го маги­ст­ра­та и ува­же­ние к нему. В этом смыс­ле, види­мо, сле­ду­ет пони­мать Сене­ку, срав­ни­вав­ше­го рес­пуб­ли­ку с огром­ной фами­ли­ей во гла­ве с отцом-прин­цеп­сом (De cle­ment. I, 1—7). Так­же и Пли­ний (Pa­neg. 9; 21), срав­ни­вая власть прин­цеп­са с оте­че­ской, не имел в виду ниче­го боль­ше­го. Одна­ко, с дру­гой сто­ро­ны, исполь­зо­ва­ние этих тер­ми­нов в офи­ци­аль­ном язы­ке мог­ло под­нять их до пра­во­во­го уров­ня и, сле­до­ва­тель­но, дава­ло пра­во их носи­те­лю пре­тен­до­вать на do­mi­nium et po­tes­tas над всем, вхо­дя­щим в государ­ство. Один im­pe­rium не давал прин­цеп­су такой вла­сти (CJ. VI, 23, 3—232). В III в. ста­ло утвер­ждать­ся имен­но такое соче­та­ние его прав и вла­сти. Дион Кас­сий (53, 18, 3) гово­рил об импе­ра­то­рах, что «про­зви­ще «отца» дает им подо­бие вла­сти, кото­рой когда-то обла­да­ли отцы по отно­ше­нию к детям». Юри­сты этой эпо­хи уза­ко­ни­ли это пред­став­ле­ние, под­няв его до юриди­че­ско­го уров­ня. Поэто­му отпуск раба импе­ра­то­ром стал отли­чать­ся от ману­мис­сии, про­из­веден­ной част­ным граж­да­ни­ном. Lex Augus­ti, кото­рым он делал раба сво­бод­ным, фак­ти­че­ски был равен do­mi­ni (pat­ria) po­tes­tas¹⁷. При этом, несмот­ря на власть соб­ст­вен­ни­ка, и отец семей­ства, и прин­цепс были частью каж­дый сво­его кол­лек­ти­ва, соот­вет­ст­вен­но семей­но­го и граж­дан­ско­го. Не слу­чай­но гла­ва семьи ино­гда име­но­вал­ся prin­ceps fa­mi­liae¹⁸. Эта нерас­чле­нен­ность кол­лек­ти­ва и его гла­вы ста­ла состав­ной частью рим­ской идео­ло­гии импе­ра­тор­ской вла­сти.

Основ­ным богат­ст­вом и сред­ст­вом про­из­вод­ства у рим­лян была зем­ля. Она счи­та­лась соб­ст­вен­но­стью все­го наро­да, кото­рый пере­до­ве­рял часть ее отдель­ным граж­да­нам, остав­ляя за собой пра­во кон­тро­ля¹⁹. В эпо­ху ран­ней импе­рии про­вин­ци­аль­ные зем­ли счи­та­лись соб­ст­вен­но­стью (do­mi­nium) рим­ско­го наро­да и импе­ра­то­ра²⁰. В каче­стве соб­ст­вен­ни­ка импе­ра­тор высту­пал пред­ста­ви­те­лем po­pu­lus Ro­ma­nus. До III в. все зем­ли импе­рии дели­лись на под­власт­ные импе­ра­то­ру (пат­ри­мо­ни­аль­ные, доме­ни­аль­ные, фис­каль­ные и др.) и непо­сред­ст­вен­но наро­ду, то есть граж­дан­ско­му кол­лек­ти­ву. Послед­ние нахо­ди­лись в веде­нии город­ских общин. От име­ни po­pu­lus Ro­ma­nus рас­пре­де­ле­ние зем­ли осу­ществля­лось импе­ра­то­ром. Но когда прин­цепс начи­нал вос­при­ни­мать эту свою функ­цию как пра­во и, осно­вы­ва­ясь на нем, вме­ши­вать­ся в отно­ше­ния соб­ст­вен­но­сти сре­ди граж­дан, при­бе­гая к кон­фис­ка­ци­ям, это вос­при­ни­ма­лось обще­ст­вом как про­яв­ле­ние тира­нич­но­сти и дес­по­тиз­ма. В III—IV вв. в каче­стве пред­ста­ви­те­ля рим­ско­го наро­да, кото­рым теперь ста­ло все насе­ле­ние импе­рии, прин­цепс при­об­рел пра­во кон­тро­ля и над город­ски­ми зем­ля­ми. Он как буд­то пре­вра­щал­ся во вла­ды­ку всей зем­ли в импе­рии, подо­бие арха­и­че­ско­го сакраль­но­го царя, пер­со­ни­фи­ци­ро­вав­ше­го весь народ. Тако­го царя, веро­ят­но, имел в виду Сене­ка, гово­ря, ad re­ges enim po­tes­tas om­nium per­ti­net, ad sin­gu­los prop­rie­tas (Se­ne­ca De be­nef. VII, 4—6). Но в эпо­ху Сене­ки и Пли­ния было оче­вид­но, что хоро­ший царь вла­дел всем бла­го­да­ря импе­рию, а отдель­ные лица — доми­нию. Антич­ная фор­ма соб­ст­вен­но­сти пред­у­смат­ри­ва­ла двой­ной кон­троль за соб­ст­вен­но­стью: номи­наль­ный, в каче­стве суве­ре­на, со сто­ро­ны государ­ства и юриди­че­ский — част­но­го соб­ст­вен­ни­ка или вла­дель­ца. В эпо­ху ран­ней импе­рии прин­цепс высту­пал в роли орудия воли граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва, кон­тро­ли­руя от име­ни po­pu­lus Ro­ma­nus земель­ные ресур­сы. Поэто­му, обра­ща­ясь к Тра­я­ну, Пли­ний ука­зы­вал, что «власть прин­цеп­са боль­ше, чем власть соб­ст­вен­ни­ка» (Pa­neg. 50). Офи­ци­аль­но при­няв титул do­mi­nus, прин­цепс заме­стил собой граж­дан­ский кол­лек­тив в каче­стве вер­хов­но­го кон­тро­ле­ра за соб­ст­вен­но­стью. После Дио­кле­ти­а­на импе­ра­то­ры уже мог­ли при­бе­гать к пере­рас­пре­де­ле­нию соб­ст­вен­но­сти в поли­ти­че­ских целях, то отби­рая зем­ли у горо­дов, то воз­вра­щая их им.

Пра­во соб­ст­вен­но­сти явля­ет­ся цен­траль­ным, осно­во­по­ла­гаю­щим сре­ди дру­гих прав. Поэто­му его пере­нос на прин­цеп­са дал ему в руки прак­ти­че­ски неогра­ни­чен­ные пра­во­вые пол­но­мо­чия. Ко вре­ме­ни, непо­сред­ст­вен­но сле­дую­ще­му за изда­ни­ем Con­sti­tu­tio An­to­ni­nia­na, при­над­ле­жит извест­ное опре­де­ле­ние Уль­пи­а­на: Quod prin­ci­pi pla­cuit, le­gis ha­bet vi­go­rem, ut­po­te quum le­ge re­gia, quae de im­pe­rio eius la­ta est, po­pu­lus ei et in eum om­ne suum im­pe­rium et po­tes­ta­tem con­fe­rat²¹. Преж­де пра­во изда­ния зако­нов (le­ges) при­над­ле­жа­ло толь­ко po­pu­lus Ro­ma­nus. Ни один кол­ле­ги­аль­ный орган, вклю­чая сенат, не мог пре­тен­до­вать на это пра­во. Вско­ре после уста­нов­ле­ния импе­рии зако­но­да­тель­ная дея­тель­ность народ­ных собра­ний пре­кра­ти­лась. Le­ges вре­мен­но исчез­ли. Зако­но­да­тель­ство выли­лось в дру­гие фор­мы. На роль зако­но­да­тель­но­го учреж­де­ния стал пре­тен­до­вать сенат, а его сена­тус­кон­суль­ты нача­ли упо­доб­лять­ся зако­нам. Одна­ко тео­ре­ти­че­ски это было сомни­тель­но и Гай счи­тал, что сенат­ские реше­ния име­ли силу толь­ко «как бы зако­на» (le­gis vi­cem)²². Но фак­ти­че­ски скла­ды­ва­лось поло­же­ние, что, гово­ря сло­ва­ми Уль­пи­а­на, non am­bi­gi­tur se­na­tum iuus fa­ce­re pos­se²³. Посте­пен­но ини­ци­а­ти­ва сенат­ских поста­нов­ле­ний сосре­дото­чи­ва­лась в руках прин­цеп­са. Его пред­ло­же­ния (ora­tio­nes) вно­си­лись в сенат на утвер­жде­ние. Обыч­но оно носи­ло фор­маль­ный харак­тер и с тече­ни­ем вре­ме­ни сами ora­tio­nes пре­вра­ща­лись в источ­ник пра­ва. В то же вре­мя соб­ст­вен­ные con­sti­tu­tio­nes prin­ci­pum пона­ча­лу не име­ли силы зако­на. Edic­ta et man­da­ta рас­смат­ри­ва­лись как адми­ни­ст­ра­тив­ные рас­по­ря­же­ния маги­ст­ра­та, чер­пав­шие силу в его im­pe­rium. Поэто­му они фор­маль­но теря­ли ее со смер­тью импе­ра­то­ра. Rescrip­ta et dec­re­ta рас­смат­ри­ва­лись как тол­ко­ва­ние дей­ст­ву­ю­ще­го пра­ва, поэто­му были неза­ви­си­мы от сме­ны импе­ра­то­ров. Уже при Адри­ане импе­ра­тор­ские кон­сти­ту­ции ста­ли при­ни­мать силу le­gis vic­cem. Юри­сты выво­ди­ли ее из lex de im­pe­rio, кото­рым вру­ча­лась власть импе­ра­то­ру. На этом осно­ва­нии посте­пен­но раз­ви­ва­лось пред­став­ле­ние, что импе­ра­тор­ские ука­зы созда­ют не ius ho­no­ra­rium, а насто­я­щие зако­ны — ius ci­vi­le²⁴. Пер­со­ни­фи­ци­ро­вав собой един­ство граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва, прин­цепс ока­зал­ся обле­чен этим пра­вом вме­сто наро­да. Есте­ствен­но, что после Дио­кле­ти­а­на зако­но­да­тель­ная власть сосре­дото­чи­лась исклю­чи­тель­но в руках импе­ра­то­ра. Един­ст­вен­ной фор­мой зако­нотвор­че­ства ста­ли импе­ра­тор­ские кон­сти­ту­ции. Ora­tio­nes пре­вра­ща­ют­ся в про­стое сооб­ще­ние сена­ту воли прин­цеп­са. Таким обра­зом, в руках прин­цеп­са ока­зал­ся не толь­ко im­pe­rium, но и sum­ma po­tes­ta­te, преж­де при­над­ле­жав­шая наро­ду. Нали­чие двух (или более) Авгу­стов не про­ти­во­ре­чи­ло идее доми­на­та. Ведь do­mi­ni ap­pel­la­tio­ne etiam pro par­te do­mi­num con­ti­ne­ri, di­cen­dum est²⁵.

Уль­пи­ан не слу­чай­но назвал lex de im­pe­rio prin­ci­pis цар­ским зако­ном (le­ge re­gia). Сопо­став­ле­ние царя, заботя­ще­го­ся о наро­де подоб­но отцу, и пер­во­го граж­да­ни­на лежа­ло у исто­ков прин­ци­па­та. Цезарь (как бы ни сомне­ва­лись в этом), оче­вид­но, пре­тен­до­вал на тра­ди­ци­он­ную цар­скую власть. Соглас­но Дио­ну Кас­сию (53, 16, 4—8), вопрос о цар­ской вла­сти обсуж­дал­ся и в нача­ле еди­но­лич­но­го прав­ле­ния Авгу­ста. Послед­ний пер­во­на­чаль­но пре­тен­до­вал на титул Рому­ла, но затем усту­пил его в обмен на мно­же­ство поче­стей. Одна­ко уста­нов­лен­ный им прин­ци­пат имел тен­ден­цию посто­ян­но тяго­теть к цар­ской вла­сти. Жанр импе­ра­тор­ских био­гра­фий дает мас­су при­ме­ров это­го²⁶. Ромул и Нума в них не менее часто высту­па­ют эти­ко-поли­ти­че­ским образ­цом, чем Деций Мус или Кор­не­лий Сци­пи­он. Само избра­ние импе­ра­то­ров пере­кли­ка­ет­ся с избра­ни­ем царей, а пере­рыв меж­ду прав­ле­ни­я­ми и в III в. име­но­вал­ся меж­ду­цар­ст­ви­ем.

Царь в эпо­ху антич­ной арха­и­ки, на кото­рую ори­ен­ти­ро­ва­лись рим­ские пред­став­ле­ния о нем, был не менее под­кон­тро­лен обы­ча­ям и обще­ст­вен­ным нор­мам, чем рес­пуб­ли­кан­ский маги­ст­рат. Раз­ли­чие состо­я­ло в том, что маги­ст­рат был в боль­шей сте­пе­ни под­кон­тро­лен сена­ту, а царь — наро­ду, полу­чая от него пра­во свое­воль­но трак­то­вать бла­го наро­да, отчи­ты­ва­ясь перед бога­ми. Исполь­зо­ва­ние это­го пра­ва Тарк­ви­ни­ем Супер­бом, по сло­вам Цице­ро­на, пре­вра­ти­ло его из царя в do­mi­nus, «ибо do­mi­nus — это тот, кого гре­ки назы­ва­ют тира­ном, а царем назы­ва­ют того, кто подоб­но отцу забо­тит­ся о наро­де»²⁷. Отде­ле­ние do­mi­nus от царя в дан­ном кон­тек­сте отве­ча­ло инте­ре­сам сена­та и в кон­це цар­ской эпо­хи, и во вре­ме­на Цице­ро­на. На самом же деле prin­ceps, do­mi­nus, pa­ter, rex были ужи­вав­ши­ми­ся меж­ду собой харак­те­ри­сти­ка­ми пра­ви­те­ля, отме­чав­ши­ми раз­ные сто­ро­ны его поло­же­ния. Поня­тие rex отра­жа­ло его изна­чаль­ный сакраль­ный ста­тус.

Сакраль­ность вла­сти прин­цеп­са неод­но­знач­но оце­ни­ва­ет­ся совре­мен­ны­ми иссле­до­ва­те­ля­ми²⁸. Счи­та­ет­ся, что импе­ра­то­ры не мог­ли быть при­зна­ны насто­я­щи­ми бога­ми. Поня­тия di­vus и deus не сов­па­да­ли, а импе­ра­тор­ский культ отли­чал­ся от куль­та Юпи­те­ра и дру­гих богов²⁹. Поэто­му культ импе­ра­то­ра имел боль­ше идео­ло­ги­че­ское, чем рели­ги­оз­ное зна­че­ние, свя­зы­вая воеди­но граж­дан и пере­гри­нов (Pax Ro­ma­na). Одна­ко фигу­ра сакраль­но­го царя, слу­жив­шая образ­цом сакраль­но­сти прин­цеп­са, так­же отли­ча­лась от небес­ных богов. Царь рас­смат­ри­вал­ся более как Герой — сын бога и посред­ник меж­ду бога­ми и людь­ми. Поэто­му у Анто­ни­нов и в III в. был столь попу­ля­рен культ Герак­ла — сына Юпи­те­ра, объ­еди­няв­ше­го гре­че­скую и рим­скую мифо­ло­ги­че­ские систе­мы. В рим­ской поли­ти­че­ской идео­ло­гии кон­цеп­ция цар­ской вла­сти пре­тер­пе­ла рацио­на­ли­сти­че­ское осмыс­ле­ние еще в рес­пуб­ли­кан­скую эпо­ху. Обо­жествля­лись толь­ко умер­шие импе­ра­то­ры. Пер­вый граж­да­нин с маги­ст­рат­ски­ми пол­но­мо­чи­я­ми, не имев­ший ста­ту­са do­mi­nus, не мог пре­тен­до­вать на роль живо­го бога. Пытав­ши­е­ся объ­явить себя богом Кали­гу­ла, Доми­ци­ан, Ком­мод рас­смат­ри­ва­лись как «дур­ные импе­ра­то­ры»³⁰. Обо­жест­вле­ние умер­ше­го прин­цеп­са нахо­ди­ло ана­ло­гию в леген­дар­ной смер­ти Рому­ла и пре­вра­ще­нии его в Кви­ри­на. Утвер­див­ший­ся при Анто­ни­нах обы­чай усы­нов­ле­ния импе­ра­то­ром пре­ем­ни­ка поз­во­лял послед­не­му пра­вить в каче­стве сына бога. Это урав­ни­ва­ло no­men An­to­ni­nus с Augus­tus³¹. Элий Лам­при­дий отме­чал даже, что «Анто­ни­ны сто­я­ли у нас выше богов»³².

Одна­ко прак­ти­че­ски зача­стую виде­ли богов даже в тех импе­ра­то­рах, кото­рые ста­ра­тель­но под­чер­ки­ва­ли свою вер­ность граж­дан­ским тра­ди­ци­ям³³. Идея арха­и­че­ско­го сакраль­но­го царя, от качеств кото­ро­го зави­се­ло бла­го­по­лу­чие его наро­да, была близ­ка про­вин­ци­аль­но­му насе­ле­нию, зна­че­ние кото­ро­го в обще­ст­вен­ной жиз­ни импе­рии повы­си­лось с нача­ла III в.³⁴ Вби­рав­шая в себя сакраль­ные при­ла­га­тель­ные (di­vus, pius, fe­lix), титу­ла­ту­ра импе­ра­то­ров ста­ла обрас­тать ими более целе­на­прав­лен­но. Все, свя­зан­ное с импе­ра­то­ром, при­об­ре­та­ло боже­ст­вен­ный (di­vi­nus) и сакраль­ный (sa­cer) харак­тер³⁵. Оформ­ля­лась осо­бая атри­бу­ти­ка, окру­жав­шая прин­цеп­са. В тече­ние трех веков вер­ные граж­дан­ским доб­ро­де­те­лям прин­цеп­сы отка­зы­ва­лись от шел­ко­вых одежд³⁶. В то же вре­мя «дур­ные» импе­ра­то­ры поче­му-то осо­бен­но увле­ка­лись шел­ком³⁷. Гелио­га­бал пытал­ся вве­сти ado­ra­tio³⁸, а Гал­ли­ен ста­ра­тель­но изо­бра­жал из себя «царя рас­ти­тель­но­сти»³⁹. В III в. обыч­ным для импе­ра­то­ров ста­но­вит­ся эпи­тет in­vic­tus, кото­рым, соглас­но Дио­ну Хри­со­сто­му, мог­ли име­но­вать­ся толь­ко боги⁴⁰. Гал­ли­е­ном вво­дил­ся при­жиз­нен­ный культ Гения импе­ра­то­ра⁴¹. Уже Уль­пи­ан назы­вал пре­ступ­ле­ние, состо­яв­шее в оскорб­ле­нии вели­че­ства, близ­ким к свя­тотат­ству⁴². Сфор­ми­ро­вав­ши­е­ся ко вре­ме­ни Дио­кле­ти­а­на при­двор­ные обы­чаи пред­став­ля­ли импе­ра­то­ра tam­quam prae­sens et cor­po­ra­lis deus⁴³. Поэто­му он «пер­вым из всех… поз­во­лил откры­то назы­вать себя гос­по­ди­ном, покло­нять­ся себе и обра­щать­ся к себе как к богу»⁴⁴. Одна­ко офи­ци­аль­но прин­цепс счи­тал­ся сыном бога — Jovi­us, Her­cu­lius, Apol­lo­nius.

Для рим­лян воз­вы­ше­ние прин­цеп­са до уров­ня боже­ства не было след­ст­ви­ем стрем­ле­ния к само­вла­стию. В таком каче­стве он мог при­не­сти боль­ше поль­зы граж­да­нам. Сине­зий писал: «При­зна­ком госуда­ря мы счи­та­ем его бла­го­де­я­ния, бла­готво­ри­тель­ность в разда­че благ и мило­стей и дру­гие при­су­щие так­же и богу каче­ства…»⁴⁵. Рав­няв­шие себя с бога­ми Гал­ли­ен и Дио­кле­ти­ан про­во­ди­ли рефор­мы с явно рестав­ра­тор­ской направ­лен­но­стью. Меро­при­я­тия Дио­кле­ти­а­на были про­ник­ну­ты антич­ной мен­таль­но­стью, стре­мив­шей­ся пере­не­сти фор­мы граж­дан­ско­го обще­жи­тия на насе­ле­ние импе­рии. Соб­ст­вен­ное поведе­ние Дио­кле­ти­а­на напо­ми­на­ет поведе­ние Сул­лы: опо­ра на армию — вос­ста­нов­ле­ние поряд­ка — про­веде­ние реформ — вос­ста­нов­ле­ние преж­не­го типа обще­ст­вен­ных отно­ше­ний — сло­же­ние пол­но­мо­чий. Фор­ма тет­рар­хии явно была наве­я­на ком­плек­сом рес­пуб­ли­кан­ских маги­ст­ра­тур с импе­ри­ем: авгу­сты соот­вет­ст­во­ва­ли кон­су­лам, а цеза­ри — пре­то­рам.

Хри­сти­ан­ская кон­цеп­ция импе­ра­тор­ской вла­сти, выра­жен­ная Евсе­ви­ем Кеса­рий­ским, раз­ви­ва­ла идею ими­та­ции ею вла­сти бога⁴⁶. В хри­сти­ан­ской обо­лоч­ке Евсе­вий удач­но изло­жил рим­ские пред­став­ле­ния о прин­цеп­се, более тео­ре­тич­но и упро­щен­но соеди­нив зем­ной порядок с боже­ст­вен­ным небес­ным. Напо­до­бие «отца небес­но­го» импе­ра­тор рас­смат­ри­валсся им зем­ным отцом сво­их под­дан­ных, воз­ле кото­ро­го каж­дый зани­ма­ет место в соот­вет­ст­вии со сво­им поло­же­ни­ем и заслу­га­ми. Как и в соб­ст­вен­но рим­ской поли­ти­че­ской идео­ло­гии, импе­ра­тор рас­смат­ри­вал­ся в каче­стве выра­зи­те­ля един­ства граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва. Импе­ра­тор у Евсе­вия ответ­ст­ве­нен перед богом за под­дер­жа­ние гар­мо­нии в обще­стве. Он такой же cu­ra­tor rei pub­li­cae, каким пред­став­лял­ся прин­цепс Цице­ро­ну. По-види­мо­му, ответ­ст­вен­ность импе­ра­то­ра перед богом име­ет исто­ком его ответ­ст­вен­ность перед рим­ским наро­дом в каче­стве пер­во­го его граж­да­ни­на. «Ведь все прин­цеп­сы как и дру­гие луч­шие люди заслу­жи­ва­ют себе бес­смер­тие и про­слав­ля­ют­ся люд­ской мол­вой напо­до­бие боже­ства толь­ко на осно­ва­нии сво­ей жиз­ни, а не соглас­но захва­чен­ным или даже, по мере их удач, выду­ман­ным ими титу­лам»⁴⁷. Евсе­вий более рацио­наль­но, чем в идео­ло­гии III в., разде­лил бога и импе­ра­то­ра. Этим он как бы вер­нул послед­не­му ста­тус граж­дан­ско­го прин­цеп­са, сохра­нив за ним пра­во на сакраль­ность в каче­стве отсве­та сакраль­но­сти бога. Хри­сти­ан­ский прин­цепс высту­па­ет пер­вым (луч­шим) из сыно­вей бога.

Это пока­зы­ва­ет, насколь­ко неда­ле­ко по суще­ству ушла хри­сти­ан­ская поли­ти­че­ская док­три­на от соб­ст­вен­но рим­ской. Уче­ния, делив­шие кос­мос на два мира, были рас­про­стра­не­ны в III в. Осо­бое зна­че­ние в них имел чрез­вы­чай­но рас­про­стра­нив­ший­ся в это вре­мя культ Солн­ца. Солн­це как бы соеди­ня­ло выс­ший мир веч­но­сти, где оно цари­ло, и зем­ной мир. В гер­ме­ти­че­ских трак­та­тах пра­ви­тель зани­мал то же поло­же­ние: меж­ду миром богов и людей. Как и Солн­це, обо­жест­влен­ные импе­ра­то­ры изо­бра­жа­лись на квад­ри­ге. Это дела­ло их веч­ны­ми, подоб­но Солн­цу⁴⁸. Культ Солн­ца в импе­ра­тор­ской идео­ло­гии не был восточ­ным при­об­ре­те­ни­ем. Исклю­чая Гелио­га­ба­ла, импе­ра­то­ры III в. ори­ен­ти­ро­ва­лись на рим­ских богов. В над­пи­си из Леп­ти­са Сеп­ти­мий Север назван «Солн­цем, рож­ден­ным Юпи­те­ром»⁴⁹. Гал­ли­ен при­ка­зал поста­вить себе ста­тую в виде Солн­ца выше Колос­са Родос­ско­го⁵⁰.

Изме­не­ние поло­же­ния импе­ра­то­ра по отно­ше­нию к соци­аль­ной струк­ту­ре, слож­ные пере­ме­ны в поли­ти­че­ском, пра­во­вом, идео­ло­ги­че­ском осмыс­ле­нии его фигу­ры на про­тя­же­нии III в. пока­зы­ва­ют, что сопут­ст­во­вав­ший этим про­цес­сам соци­аль­но-поли­ти­че­ский кри­зис не был след­ст­ви­ем слу­чай­ных обсто­я­тельств. В осно­ве его лежа­ли пере­ме­ны в орга­ни­за­ции обще­ства, изме­не­нии соот­но­ше­ния меж­ду его граж­дан­ской и неграж­дан­ской частя­ми.