Лебедь в культе Аполлона

с.38 В ряду мно­го­чис­лен­ных живых атри­бу­тов Апол­ло­на лебедь по пра­ву зани­ма­ет глав­ное место. Попу­ляр­ность моти­ва «Апол­лон и лебеди» засвиде­тель­ст­во­ва­на на про­тя­же­нии всей антич­но­сти. Эта кра­си­вая гор­дая пти­ца сопро­вож­да­ет боже­ст­вен­ных близ­не­цов Апол­ло­на и Арте­ми­ду «самых пре­лест­ных меж слав­ных потом­ков Ура­на» (Hes. Theog., 920). Ино­гда на лебеде (а чаще на гусе, судя по вазо­пи­си) появ­ля­ет­ся «золотая Афро­ди­та» или ее сорва­нец Эрот (но это уже позд­ний элли­низм¹).

Поэты и фило­со­фы часто назы­ва­ют лебедя пти­цей Апол­ло­на (H. h., XXI. 1 sq; Sapph. frg. 147b, Pla­to, Phed., 85b.), «голо­си­стым пев­цом бога», «самой певу­чей из птиц» (Call. Hymn., II, 5; IV, 249), «любим­цем муз» (Eur. Ip­phig. T., 1103—1105), «пифий­ским и делос­ским» (Aris­toph. Av., 870). «Длин­но­ше­ею радо­стью Апол­ло­на» вели­ча­ет лебедя Вак­хи­лид (Dyph., 16). Это самая рас­про­стра­нен­ная и ясная ипо­стась обра­за лебедя, свя­зу­ю­щая его с Апол­ло­ном: пти­ца поэ­зии и поэтов, вооб­ще поэ­ти­че­ско­го вдох­но­ве­ния, муси­че­ско­го твор­че­ства, пес­но­пе­ний и пев­цов (Ar­te­mid. Oneir., II, 20). Прав­да, до сей поры никто не слы­шал пения лебедя, о чем уже писал Эли­ан, добав­ляя, что тем не менее все­ми при­ни­ма­ют­ся на веру сло­ва о слад­ко­звуч­ном пении этих птиц (Ael. V. h., I, 14; Hist. an., II, 32). Веро­ят­но, поэто­му раз­ра­ба­ты­ва­ет­ся извест­ней­шая дошед­шая до наше­го вре­ме­ни мифо­ло­ге­ма, полу­чив­шая закон­чен­ное выра­же­ние у Эсхи­ла и Цице­ро­на (Agam., 1445; Cic. De orat., 3, 2, 6)², — о лебеде, пою­щем толь­ко одна­жды в жиз­ни, перед смер­тью (так назы­вае­мая «лебеди­ная пес­ня»). Ско­рее все­го, это позд­ней­шая попыт­ка рацио­наль­но объ­яс­нить факт мол­ча­ния «самой певу­чей» (Call. Hymn., IV, 5; IV, 249), «самой музы­каль­ной пти­цы» (Corn., 32) и вооб­ще живот­но­го (Aesop. 216).

с.39 Мотив «лебеди­ной пес­ни» не был изве­стен в древ­но­сти, его нет у Гоме­ра, Геси­о­да, а так­же в гоме­ро­вых гим­нах. Напро­тив, лебедь в свя­щен­ных местах Апол­ло­на поет посто­ян­но, сла­вя рож­де­ние бога на Дело­се (Call., II, 250—254), или пред­ве­щая его появ­ле­ние (II, 5; Aris­toph. Av., 769—770), или рас­пе­вая в стране гипер­бо­ре­ев гим­ны во вре­мя свя­щен­но­дей­ст­вий. Как сооб­ща­ет Эли­ан (De nat. an., XI, 1), в это вре­мя с Рипей­ских гор сле­та­ют­ся тучи лебедей, «они обле­та­ют храм, как бы очи­щая его сво­им поле­том», а затем чин­но рас­са­жи­ва­ют­ся на огра­де хра­ма, «пред­став­ляя собой зре­ли­ще вели­че­ст­вен­ное по мно­же­ству и кра­со­те». Когда же пев­цы начи­на­ют сла­вить бога в сопро­вож­де­нии кифа­ри­стов, «тогда и лебеди сооб­ща при­со­еди­ня­ют­ся к пению и нико­им обра­зом нигде не поют несклад­но или неточ­но», вир­ту­оз­но испол­няя мело­дию, подоб­но опыт­ным пев­цам, руко­во­ди­мым хоре­гом. И целый день «выше­на­зван­ные пер­на­тые пев­цы все вме­сте про­слав­ля­ют и вос­пе­ва­ют бога».

В соот­вет­ст­вии с иде­ей пред­смерт­но­го пения долж­но было бы ожи­дать, что Делос и Дель­фы — да про­стит нас Апол­лон! — были бук­валь­но зава­ле­ны тру­па­ми лебедей. Одна­ко Алек­сандр Миндский, задав­ший­ся целью под­слу­шать пред­смерт­ную арию, разо­ча­ро­ван­но сооб­ща­ет, что видел мно­гих уми­раю­щих лебедей, и все они не поют (At­hen., IX, 393D). О том же гово­рит и Эли­ан (Hist. an., II, 32).

Как же сов­ме­стить обще­при­знан­ную веру в пев­че­ские спо­соб­но­сти птиц с отсут­ст­ви­ем тако­вых в реаль­но­сти?

Обра­ща­ет на себя вни­ма­ние тот факт, что леген­дар­ные лебеди поют, во-пер­вых, не всюду, а толь­ко в местах, посвя­щен­ных Апол­ло­ну, таких как Дель­фы, Делос, мифи­че­ская стра­на гипер­бо­рей­цев (Mart. cap., IX, 927), т. е. в глав­ных цен­трах куль­та, а так­же в менее извест­ных — на бере­гах фес­са­лий­ско­го Пенея, мео­ний­ско­го Пак­то­ла, фра­кий­ско­го Геб­ра, по вол­нам кото­ро­го плы­ла и пела голо­ва рас­тер­зан­но­го вак­хан­ка­ми Орфея, во-вто­рых, толь­ко во вре­мя эпи­фа­нии бога³, при­сут­ст­вие кото­ро­го пти­цы ощу­ща­ют⁴. Кро­ме того, лебеди Апол­ло­на, исполь­зу­е­мые богом в каче­стве ездо­во­го сред­ства (Nonn. Dion., XL, 401), — не обык­но­вен­ные пти­цы, а пре­вра­щен­ные люди.

Соглас­но Луки­а­ну Само­сат­ско­му (De electr., 4), в пою­щих лебедей были пре­вра­ще­ны спут­ни­ки Апол­ло­на, мол­ву же о пении лебедей на реке По Луки­ан по сво­е­му обык­но­ве­нию высме­и­ва­ет. В лебедей были пре­вра­ще­ны 1) сын Апол­ло­на Кикн (гр. kyk­nos — лебедь) вме­сте с мате­рью Тири­ей, от отча­я­ния уто­нув­шие в озе­ре, назван­ном поэто­му Кик­ней­ским (Лебеди­ным — Ovid. Met., VII, 371; Ant. Lib., 12); 2) Кикн — сын Аре­са и Пире­ны, пре­вра­щен­ный в пти­цу после смер­ти (Eur., Her., 389—393; Hyg., Fab., 31); 3) Кикн — сын Посей­до­на и Кили­ки, царь Колон (Paus., X, 14, 2; Ovid., XII, 70—145), кото­ро­го, мла­ден­цем с.40 под­бро­шен­но­го на берег моря, до при­хо­да людей успо­ка­и­вал лебедь (Serv., Ad Aen., VI, 44; Hyg. Fab., 157); 4) лигу­рий­ский царь Кикн, сын Сфе­не­ла, люби­мец Апол­ло­на, за свой пре­крас­ный голос (Paus., I, 30). Дру­гая леген­да гла­сит, что это­му Кик­ну слад­кий голос дал Апол­лон, кото­рый воз­нес его после гибе­ли Фаэ­то­на на небо в виде созвездия Лебедя (Serv., Ad Aen., X, 189) — антич­ное пред­став­ле­ние о талан­те как боже­ст­вен­ном даре. В лебедя реин­кар­ни­ру­ет­ся Орфей, а лебедь выби­ра­ет себе душу чело­ве­ка (Pla­to, Resp., X, 620B).

По-види­мо­му, в лебедей же были пре­вра­ще­ны спут­ни­ки тро­ян­ско­го героя Дио­меда (Serv., Ad Aen., VIII, 9; XI, 246; Stra­bo, VI, 3, 8—9; August., De civ. D., XVI). Таким обра­зом, мета­мор­фо­за кос­ну­лась лишь внеш­не­го обли­ка, а необык­но­вен­ные чело­ве­че­ские спо­соб­но­сти сохра­ни­лись.

Но это мифо­ло­ги­че­ский аспект темы, ядро кото­ро­го состав­ля­ет цикл легенд о чело­ве­ке-лебеде. Харак­тер­ной чер­той леген­ды о живот­ных явля­ет­ся то, что в ней непре­мен­но исполь­зу­ет­ся этио­ло­гия. Свой­ства живот­ных здесь — след­ст­вие вме­ша­тель­ства выс­шей силы⁵. А как же насто­я­щие лебеди, кото­рых, кста­ти, было не так уж мно­го в гор­ной мало­вод­ной Гре­ции, где отсут­ст­во­ва­ли глу­бо­ко­вод­ные озе­ра? Ока­зы­ва­ет­ся, во все вре­ме­на нахо­ди­лись люди, утвер­ждав­шие, что пение лебедей — не миф и что они лич­но его слы­ша­ли. Поэт Ари­сто­фан даже вос­про­из­во­дит услы­шан­ные зву­ки: тио-тио-тио-тио-тио-тио-тио­тинкс, то-то-то-то-то-то-то-тотинкс (Av., 770 sq.).

Для фило­со­фов — апо­ло­ге­тов Апол­ло­на (Сократ, Пла­тон, Плу­тарх) здесь вооб­ще нет про­ти­во­ре­чия. В све­те тео­рии эйдо­сов чув­ст­вен­ное вос­при­я­тие обман­чи­во (при­чем самым сла­бым ощу­ще­ни­ем явля­ет­ся слу­хо­вое) и душа, ско­ван­ная телом, не видит исти­ны. Пре­бы­вая же сама в себе, «она видит умо­по­сти­гае­мое и без­вид­ное» (Pla­to, Phed., 83c-84b). Пото­му-то Сократ, кото­ро­го дель­фий­ский бог име­но­вал самым муд­рым, гото­вясь к смер­ти, назы­ва­ет себя вме­сте с лебедя­ми рабом Апол­ло­на, соне­воль­ни­ком лебедей (ibid., 85b). Надо пола­гать, Сократ и Пла­тон слы­ша­ли лебедей внут­рен­ним слу­хом. В самом деле, если один сын Апол­ло­на — Пифа­гор — умел слы­шать даже все­лен­скую гар­мо­нию, улав­ли­вая созву­чие всех сфер и дви­жу­щих­ся по ним све­тил (Por­phyr. Vi­ta Pytgh., 2, 30), то поче­му дру­гой сын Апол­ло­на — Пла­тон (Olym­piod. Vi­ta Plat.) — не мог слы­шать лебеди­но­го пения? Веро­ят­но, прав Э. В. Тай­лор: «Если подоб­ные обра­зы в насто­я­щее вре­мя кажут­ся нам искус­ст­вен­ны­ми и пере­ста­ют нра­вить­ся, нам нече­го стес­нять­ся… Мы утра­ти­ли нечто, и эта утра­та меша­ет нам теперь ценить мно­гие из ста­рых поэ­ти­че­ских тем. Это не все­гда зна­чит, что чув­ство пре­крас­но­го выро­ди­лось в нас: от нас отда­ли­лась толь­ко ста­рая ани­ми­сти­че­ская фило­со­фия при­ро­ды, а без нее мно­гие из этих фан­та­сти­че­ских обра­зов поте­ря­ли свой смысл, а вме­сте с.41 со смыс­лом и свою пре­лесть»⁶.

А что же уче­ные? Ока­зы­ва­ет­ся, и неко­то­рые орни­то­ло­ги утвер­жда­ют, что слы­ша­ли пение уми­раю­ще­го лебедя. Фаб­ер, напри­мер, срав­ни­ва­ет послед­ний вздох пти­цы с тем зву­ком, кото­рый воз­ни­ка­ет, когда воздух попа­да­ет в воздуш­ную ворон­ку⁷. Так же и масти­тый уче­ный антич­но­сти Пли­ний Стар­ший, на кото­ро­го ссы­ла­ет­ся Сер­вий (Ad Aen., VII, 700), дело­ви­то рас­суж­да­ет о том, что при­чи­на пре­крас­но­го пения лебедя заклю­ча­ет­ся в его длин­ной изо­гну­той шее.

Пред­став­ле­ние о пою­щем лебеде живо и в наше вре­мя, конеч­но, у гре­ков, вспо­ми­наю­щих, как пели лебеди во вре­мя вой­ны 1915—1918 гг. Но осо­бен­но рас­про­стра­не­но оно на Севе­ре Евро­пы и в Сиби­ри (в тра­ди­ци­он­ных местах оби­та­ния птиц)⁸, о чем, кста­ти, сооб­ща­ют Еври­пид (frg. 775, 31), Мар­ци­ан Капел­ла (IX, 927), и Гора­ций (Carm., II, 20). Нуж­но ли удив­лять­ся, что пове­рье это сохра­ня­лось не толь­ко сре­ди поэтов, фило­со­фов и даже иссле­до­ва­те­лей при­ро­ды (Aris­tot. frg., 268; Hist, an., II, 12), но и сре­ди про­сто­го насе­ле­ния? В двух бас­нях Эзопа гово­рит­ся даже о неко­ей моде дер­жать в домах лебедей odes he­ne­ken. В одной из них захмелев­шие участ­ни­ки пируш­ки про­сят лебедя спеть, а когда тот, нако­нец, умол­ка­ет (как все пола­га­ют, чтобы, опла­кав себя, уме­реть — heau­ton thre­noun­tos), хозя­ин его, не дождав­шись эффект­но­го кон­ца, раз­ра­жа­ет­ся упре­ка­ми по отно­ше­нию к сво­е­му питом­цу и заяв­ля­ет, что если бы он мог это пред­видеть, то при­нес бы лебедя в жерт­ву (Aesop, 216). В дру­гой басне (215) хозя­ин откарм­ли­ва­ет гуся и лебедя: одно­го — для сто­ла, дру­го­го — ради пения. Сре­ди ночи, наду­мав занять­ся при­готов­ле­ни­ем гуся, хозя­ин впотьмах схва­тил лебедя, кото­рый тут же испол­нил свой корон­ный номер, обна­ру­жив свою при­ро­ду. Мораль бас­ни: как часто музы­ка спа­са­ет от смер­ти!

Лебедь оли­це­тво­ря­ет так­же поэ­зию и поэтов (Sapph. frg. 147B; Call. App., 5; Cic. Tusc., I, 73). Сплошь и рядом гово­рит­ся о кры­ла­то­сти поэтов (Arist.? Av., 1373—1389; Pla­to, Ion, 534), про­ис­хо­дя­щих от «мета­те­ля стрел Апол­ло­на-вла­ды­ки» (H. h., XXI, XXV). Осо­бен­но попу­ляр­ной эта тема ста­но­вит­ся у рим­ских поэтов. Гора­ций (Carm., II, 20) с вооду­шев­ле­ни­ем опи­сы­ва­ет свою мета­мор­фо­зу:

Слад­ко­го­ло­сие лебедя, конеч­но, свя­зы­ва­лось и с кра­си­вой речью (Theocr., V, 137; Auson., 410, 8; Cic. De orat., III, 6). Хри­сипп в кни­ге «О кра­со­те и удо­воль­ст­вии» назы­вал искус­ство рито­ри­ки с.42 kyk­neion adein. А посколь­ку Пла­тон вклю­чал в муси­че­ские искус­ства и фило­со­фию, так как назы­вал муд­рость «пре­крас­ней­шей и вели­чай­шей согла­со­ван­но­стью», употреб­ляя тер­мин «сим­фо­ния», то лебедь был и пти­цей фило­со­фов. Извест­но, что бог муд­ро­сти Апол­лон напе­ред ука­зал, каким вели­ким фило­со­фом будет Пла­тон⁹. Ночью, нака­нуне того дня, когда Пла­тон дол­жен был стать уче­ни­ком Сокра­та, послед­ний увидел во сне, что на грудь ему сле­тел лебедь (Paus., I, 30, 3).

Как пред­видя­щий соб­ст­вен­ную смерть, с одной сто­ро­ны, и чистей­ший, неза­пят­нан­ный, подоб­но Фебу, с дру­гой сто­ро­ны, лебедь счи­тал­ся вещей пти­цей (Plau­to, Phed., 85B) и свя­зы­вал­ся с про­ро­ка­ми и пред­ска­за­ни­я­ми. Так, у Ликофро­на (Ly­coph­ron, 426) жрец Апол­ло­на Кал­хант, что ути­хо­ми­рил гнев Арте­ми­ды в Авлиде, назван лебедем Кипея, Кой­та и Молос­са. Сократ верил, что про­ро­че­ским даром его наде­лил Апол­лон не хуже лебедей (Pla­to, Phed., 85B). Сын Апол­ло­на чудотво­рец Ари­стей едет через море на колес­ни­це лебедей, управ­ля­е­мой Апол­ло­ном (Dion., XXIV, 82—85).

Лебедь и вооб­ще водо­пла­ваю­щая пти­ца зани­ма­ет важ­ное место в шаман­ском кам­ла­нии Севе­ра и Сиби­ри (где часто лебедь был тоте­мом): яку­ты вели свое про­ис­хож­де­ние от деви­цы Лебеди, име­ли брач­ные кла­ны воро­на и лебедя¹⁰; бурят­ские роды Шарят и Харят — от бра­ка шама­на с деви­цей-Лебе­дью; похо­жие леген­ды име­лись у севе­ро­аме­ри­кан­ских индей­цев, в сибир­ской тра­ди­ции изве­стен так назы­вае­мый «гуси­ный дух», ведав­ший судь­бой). Сей­час уже не отри­ца­ет­ся нали­чие шаман­ских черт в куль­те Апол­ло­на, кото­рые мог­ли быть заим­ст­во­ва­ны из скиф­ско­го мира¹¹. Обыч­но при этом име­ет­ся в виду цикл пре­да­ний об упо­мя­ну­том Ари­стее Про­кон­нес­ском, совер­шив­шем «полет» в стра­ну за вели­ки­ми гора­ми на севе­ре — к гипер­бо­ре­ям — и опи­сав­шем свои при­клю­че­ния и обы­чаи наро­дов (в том чис­ле ски­фов) в поэ­ме «Ари­мас­пея» (Her., 4, 13).

Осо­бен­но боль­шую извест­ность полу­чи­ли леген­ды о душе Ари­стея, летаю­щей подоб­но пти­це. Пли­ний знал мно­го рас­ска­зов о том, как душа Ари­стея «выле­та­ла» из его уст в виде воро­на — посто­ян­но­го атри­бу­та шама­на (Plin., N. H., VIII, 10; Suid. s. v. Aris­teas). И пока его душа блуж­да­ла в эфи­ре, слов­но пти­ца (Max. Tyr., 102e; 383d) его без­ды­хан­ное тело ничем не отли­ча­лось от мерт­во­го (Her., 4, 13, 5). Уме­рев одна­жды на мель­ни­це, он, одна­ко являл­ся дру­гим людям, затем исчез на семь лет, а вер­нув­шись, напи­сал свою поэ­му. Через 240 лет он вновь появ­ля­ет­ся в Мета­пон­те, в обли­ке воро­на сопро­вож­дая Апол­ло­на.

Одни уче­ные пола­га­ют, что Ари­стей дей­ст­ви­тель­но совер­шил путе­ше­ст­вие в Ски­фию, по мне­нию же дру­гих, в леген­дах отра­же­ны «стран­ст­вия» души во вре­мя тран­са¹². Вспом­ним, что все гипер­бо­реи уме­ли летать, а с.43 после опре­де­лен­ных обрядов их тело покры­ва­лось перья­ми (Jambl. De vit. Pyth., 136; Luc. Phi­los., 13 sq.). Так же стран­ст­во­ва­ла душа Гер­мо­ти­ма из Кла­зо­мен, воз­вра­ща­ясь, весь­ма насы­щен­ная новой инфор­ма­ци­ей. Кон­чи­лось это тем, что в отсут­ст­вие души тело его было сожже­но вра­га­ми (Plut. De gen. Socr., 22, 592 cd) — мотив, извест­ный из рас­ска­зов о шамане, отправ­ляв­шем­ся на улов души. При этом жена шама­на обя­за­на была неот­луч­но сто­ро­жить его тело. При­чем душа Гер­мо­ти­ма была дослов­но «в отъ­езде». Этим же сло­вом — epi­de­mia — гре­ки обо­зна­ча­ли пери­о­ди­че­ский отлет Апол­ло­на на лебедях в север­ный Пара­дис. По пре­да­нию, древ­ний храм Апол­ло­на в Дель­фах, вылеп­лен­ный пче­ла­ми из вос­ка и перьев или постро­ен­ный дель­фий­цем Пте­ра (Перо), был послан Апол­ло­ном гипер­бо­ре­ям (Paus., I, 5, 9—10).

Во всех этих леген­дах, ядром кото­рых явля­ет­ся миф о гипер­бо­ре­ях, в обра­зе лебедя пред­ста­ет душа (Procl. ad Pla­to. Resp., II, 340, 11). Подоб­но Апол­ло­ну, уле­таю­ще­му к гипер­бо­ре­ям, отле­та­ет в цар­ство теней душа-Лебедь. Как пола­га­ет Роберт Грейвс, «это все­го лишь дели­кат­ный спо­соб изо­бра­зить еже­год­ную смерть пред­ста­ви­те­ля это­го боже­ства в день лет­не­го солн­це­сто­я­ния»¹³.

Вме­сте с тем пере­лет­ная пти­ца выра­жа­ет идею пери­о­ди­че­ско­го ухо­да и воз­вра­ще­ния сол­неч­но­го боже­ства. В архео­ло­гии Евро­пы лебедь свя­зы­ва­ет­ся с солн­цем. В рели­ги­ях древ­не­го Восто­ка роль лебедя неиз­вест­на; в Егип­те, прав­да, суще­ст­во­вал образ Вели­ко­го Гоготу­на — гуся, в семит­ских рели­ги­ях соляр­ным сим­во­лом был пели­кан¹⁴. Зато он часто упо­ми­на­ет­ся в Ригведе. Свя­зан­ный с солн­цем боже­ст­вен­ный конь Дад­хи­к­ра (РВ, IV, 3) назван лебедем, близ­не­цы Ашви­ны едут на колес­ни­це зла­то­кры­лых лебедей, кото­рые на заре плы­вут по воде (IV, 45). Боль­шин­ство ведий­ских богов соляр­но­го кру­га свя­за­ны с лебедя­ми или дру­ги­ми пти­ца­ми (Индра, Гарунт­ман, Агни, Мит­ра — РВ, 164, 46, 47). Агни, напри­мер, «дышит в водах, как лебедь, сидя­щий в воде» (РВ, 659). Меж­ду про­чим, имен­но в арий­ской рели­гии тучи лебедей покры­ва­ют вели­кую миро­вую гору (Меру, Хара-Бере­зай­ти, Дема­венд — ср. Пар­нас, Рипей­ские горы), что нахо­дит­ся у Оке­а­на на севе­ре. Образ пти­цы на вер­шине горы — типич­ный соляр­ный сим­вол. Меру, кста­ти, место­пре­бы­ва­ние семи индий­ских риши-муд­ре­цов (ср. с семью гре­че­ски­ми муд­ре­ца­ми, посвя­тив­ши­ми пер­ви­ны сво­ей муд­ро­сти в Дель­фы — Пуп Зем­ли). В «Тайт­ти­рия-брах­мане» (III, 10, 9, 11) некий риши силою сво­его зна­ния пре­вра­ща­ет­ся в золо­то­го лебедя, летит на небо и соеди­ня­ет­ся с солн­цем (ср. Мхбх., — XII, 364—365).

Апол­лон доволь­но позд­но был отож­дест­влен с Гелио­сом — в V в. до н. э. — глав­ным обра­зом, в про­из­веде­ни­ях Еври­пида. В одном орфи­че­ском гимне его назы­ва­ют «солн­цем, взмы­ваю­щим вверх на золотых кры­льях» с.44 (frg. 62). Ико­но­гра­фи­че­ский образ кры­ла­то­го сол­неч­но­го дис­ка очень рас­про­стра­нен. Хоро­шо извест­но в этрус­ском искус­стве (где куль­ты Апол­ло­на и Арте­ми­ды были попу­ляр­ны) изо­бра­же­ние сол­неч­но­го коле­са, вле­ко­мо­го лебедя­ми. Ана­ло­гич­ный мате­ри­ал дают и архео­ло­ги­че­ские наход­ки пра­сла­вян­ских древ­но­стей (Радо­ли­нек близ Позна­ни VII в. до н. э.  — изо­бра­же­ние сол­неч­ных дис­ков с лебеди­ной шеей и хво­стом в виде стре­лы¹⁵). Одна­ко Плу­тарх, быв­ший жре­цом Апол­ло­на в Дель­фах, в сво­их пифий­ских трак­та­тах под­чер­ки­ва­ет, что солн­це — лишь эма­на­ция Апол­ло­на, а все трак­тов­ки заез­же­го хал­дея, объ­яс­ня­ю­ще­го соляр­ность бога с помо­щью свя­щен­но­го чис­ла 7, высме­ял, как сказ­ки для невежд. Впро­чем, двой­ст­вен­ность све­то­во­го боже­ства извест­на и в дру­гих рели­ги­ях: Мит­ра и Хвар, Вива­сват и Сурья.

Во мно­гих рели­ги­ях бог Солн­ца — все­ве­ду­щий судья, побор­ник прав­ды. Поэто­му явле­ние лебедя во сне озна­ча­ло раз­об­ла­че­ние (Ar­te­mid., II, 20).

Как водо­пла­ваю­щая пти­ца, лебедь свя­зан со сти­хи­ей ниж­не­го мира, тем­ны­ми вода­ми Хао­са и, таким обра­зом, со смер­тью, с одной сто­ро­ны, и с иде­ей пло­до­ро­дия — с дру­гой. Полу­чив­шие широ­кое рас­про­стра­не­ние в Гре­ции и Этру­рии скульп­тур­ные изо­бра­же­ния Дио­меда в виде чело­ве­ка-лебедя, совер­шаю­ще­го воз­ли­я­ние из кув­ши­на, Е. В. Мав­ле­ев пра­виль­но интер­пре­ти­ру­ет как сим­вол опло­до­тво­ре­ния и изли­я­ния боже­ст­вен­ной бла­го­да­ти¹⁶. Доба­вим, что это еще и сим­вол риту­аль­но­го очи­ще­ния (мотив окроп­ле­ния лебедя­ми ост­ро­ва во вре­мя риту­аль­но­го обле­та — August., De civ. D., XVIII, XV). Пло­до­ви­тый лебедь (от 6 до 8 яиц в клад­ке) ока­зы­ва­ет­ся свя­зан так­же с иде­ей зарож­де­ния мира (миро­вое яйцо, мотив пти­цы, выси­жи­ваю­щей жизнь на водах Хао­са), победы над смер­тью, воз­рож­де­ни­ем (Aesop., 215). Суще­ст­ву­ет мне­ние, что сре­ди гипер­бо­рей­ских даров Апол­ло­ну на Делос были лебеди­ные яйца¹⁷.

Древ­ней­шее пред­став­ле­ние о свя­зи жиз­ни со смер­тью, смер­ти с рож­де­ни­ем, воз­рож­де­ни­ем (Pla­to, Phed., 71—77 dg) поро­ди­ло мифо­ло­ге­му про­ти­во­по­став­ле­ния бело­го и чер­но­го лебедя. Как пти­ца под­зем­но­го мира она фигу­ри­ру­ет на Севе­ре Евро­пы (Лем­мин­кяй­нен по зада­нию ста­ру­хи Лоухи охо­тит­ся на лебедя в мрач­ной стране Туо­ни (Кале­ва­ла, XIV, 375—460). Отго­лос­ки тако­го пони­ма­ния сохра­ни­лись и у гре­ков: в «Ага­мем­ноне» Эсхи­ла лебедь устрем­ля­ет­ся к солн­цу, изда­ет пред­смерт­ный клич и мерт­вый низ­вер­га­ет­ся в воду (1445), пла­то­нов­ские лебеди поют перед смер­тью радост­ную песнь, про­видя бла­га, ожи­даю­щие их в аиде. Одна­ко это эзо­те­ри­че­ская сто­ро­на апол­ло­нов­ской рели­гии. Бело­снеж­ный лебедь в широ­ких пред­став­ле­ни­ях не ужи­вал­ся с мрач­ным под­зем­ным цар­ст­вом. Так же и нис­хож­де­ние бога све­та в аид, экзо­те­ри­че­ски выра­зив­ше­е­ся в девя­ти­лет­нем бег­стве бога в Тем­пей­скую доли­ну (Plut., De def. с.45 or., 21),

в обы­ден­ном созна­нии пред­став­ля­лось невоз­мож­ным¹⁸. Поэто­му у гре­ков лебедю про­ти­во­сто­ит трикс­тер-ворон, поте­ряв­ший пер­во­на­чаль­но белый цвет за свою вину перед богом (Aesop., 206).

Рис. 1. Апол­лон.

Но мне­ние о лебеде как о пре­крас­ной, неж­ной, крот­кой пти­це дале­ко от все­сто­рон­не­го пони­ма­ния это­го обра­за. Как Апол­лон явля­ет­ся богом смер­ти, так и лебедь пред­ста­ет как пти­ца смер­ти. (Ar­te­mid. Onei­rocr., II, 20). Если ору­жи­ем Апол­ло­на слу­жат его стре­лы, сею­щие мор или насы­лаю­щие вне­зап­ную смерть (тихие стре­лы), то ору­жи­ем лебедя ста­но­вит­ся его твер­дый клюв. Об агрес­сив­но­сти пти­цы сооб­ща­ет Эли­ан (V. h., I, 14), Ари­сто­фан в «Пти­цах» (769—782). Авгу­стин, рас­ска­зы­вая о лебедях на ост­ро­ве Дио­меда, гово­рит, что они при­вет­ли­во (дослов­но: виляя хво­стом) встре­ча­ют гре­ков или их потом­ков, а на чуже­зем­цев напа­да­ют и закле­вы­ва­ют их до смер­ти (De civ. D., XVIII, XV). Образ агрес­сив­но­го лебедя соот­вет­ст­ву­ет древ­не­му пони­ма­нию стре­лы Апол­ло­на как сол­неч­но­го луча и уда­ра. Вме­сте с тем воин­ст­вен­ность с.46 лебедя вполне согла­су­ют­ся с функ­ци­ей Апол­ло­на-вои­те­ля. Не слу­чай­но в этрус­ском Дио­меде соеди­не­ны тип чело­ве­ка-лебедя и Мар­са.

Рис. 2. Чело­век-лебедь из «фло­рен­тий­ской груп­пы» из кол­лек­ции Меди­чи.

В рам­ках ста­тьи мы кос­ну­лись лишь неко­то­рых сто­рон это­го инте­рес­но­го и слож­но­го обра­за. Целое иссле­до­ва­ние, напри­мер, мож­но посвя­тить вопро­су, о том, поче­му Апол­лон, пре­вра­ща­ясь в воро­на, яст­ре­ба, журав­ля, нико­гда не пре­вра­ща­ет­ся в лебедя (в отли­чие от сво­его батюш­ки, адюль­тер кото­ро­го поро­дил извест­ное миро­вое яйцо Леды-Неме­сиды, с кото­рым так носи­лись орфи­ки и пифа­го­рей­цы), а исполь­зо­вал его толь­ко в каче­стве ездо­во­го сред­ства. Тем не менее, все изло­жен­ное поз­во­ля­ет заклю­чить, что лебедь — не слу­чай­ный атри­бут Апол­ло­на. Толь­ко «всад­ник, свя­зу­ю­щий миры» мог иметь в каче­стве сим­во­ла пти­цу, при­част­ную к трем сти­хи­ям. И какой широ­кий спектр идей поро­дил этот глу­бо­кий образ!