с.363
ГЛАВА IX
ИСКУССТВО И НАУКА.
| Римский народный праздник |
Развитие искусств и в особенности поэзии находилось в древности в теснейшей связи с развитием народных празднеств. Так называемые «великие, или римские, игры», которые были заведены еще в предшествовавшем периоде преимущественно под греческим влиянием и сначала лишь в качестве экстраординарного благодарственного праздника римской общины, сделались в настоящем периоде и более продолжительными и более разнообразно занимательными. Этот праздник первоначально ограничивался одним днем, но потом удлинялся на один день после счастливого окончания каждой из трех великих революций 245, 260 и 387 гг. [509, 494 и 367 гг.], так что в конце этого периода сделался четырехдневным1. Еще важнее было то обстоятельство, что он утратил свой экстраординарный характер, по всей вероятности, со времени учреждения должности курульных эдилов (387) [367 г.], на которых была издавна возложена обязанность устраивать это торжество и наблюдать за ним; вместе с тем праздник утратил всякую зависимость от обета, данного главнокомандующим, и вошел в разряд ординарных, ежегодно повторяющихся праздников, заняв между ними первое место. Тем не менее, правительство упорно держалось правила, что настоящее праздничное зрелище, в котором играл главную роль бег колесниц, допускалось в заключение праздника не более одного раза; в остальные дни, вероятно, сначала дозволялось народной толпе устраивать самой для себя праздник, хотя при этом были конечно налицо наемные или даровые музыканты, танцовщики, акробаты, фокусники, фигляры и другие подобные им люди. Но около 390 г. [364 г.] произошла важная перемена, которая с.364, без сомнения, находилась в связи с происшедшим незадолго перед тем превращением праздника в ежегодный и с его продлением:
в течение первых трех дней стали устраивать на арене за счет государственной казны деревянные подмостки, на которых давались по распоряжению правительства представления для забавы народа. Однако, чтобы не заходить слишком далеко по этому пути, на расходы празднества была назначена из государственной казны раз навсегда определенная сумма в 200 тысяч ассов (14 500 талеров), которая не была увеличена вплоть до пунических войн; распоряжавшиеся этими деньгами эдилы должны были покрывать из собственного кармана всякие случайные передержки, но им едва ли приходилось в ту пору часто и много приплачивать к назначенной сумме. Что эта первая театральная сцена находилась под греческим влиянием, видно уже из ее названия (scaena,
σκηνή). Сначала она была предназначена только для музыкантов и разного рода фигляров, среди которых, вероятно, были самыми замечательными танцовщики под звуки флейты, в особенности славившиеся в ту пору этрусские;
но как бы то ни было, а в Риме возникла публичная сцена, которая скоро открылась и для римских поэтов. А в поэтах не было недостатка и в Лациуме. Латинские
«бродячие
» или
«площадные певцы
» (grassatores, spatiatores) переходили из города в город, из дома в дом и распевали свои песни
(saturae) с мимической пляской под аккомпанемент флейты. Размер стихов, естественно, был так называемый сатурнийский, так как в ту пору другого не знали. В основе этих песен не было никакого сценического сюжета, и они, как кажется, не приспособлялись ни к какому диалогу: следует полагать, что это было нечто вроде тех монотонных, частью импровизированных, частью заученных баллад и тарантелл, которые и по сие время можно слышать в римских остериях. Песни этого рода рано попали на публичную сцену и конечно сделались первым зародышем римских театральных представлений.
| Униженное положение искусств |
Однако эти зачатки театральных зрелищ не только были и в Риме, как повсюду, скромны, но вместе с тем сделались с первых шагов предметом резко высказывавшегося презрения. Уже законы
«Двенадцати таблиц
» восстают против негодных и скверных песнопений; они налагают тяжелые уголовные наказания не только за чародейственные песни, но и за насмешливые, которые сочиняются на сограждан или поются перед их дверьми; сверх того, они запрещают приглашать плакальщиц на похороны. Но еще гораздо тяжелее всех этих юридических стеснений был для зарождающегося искусства тот нравственный запрет, который налагала на этот легкомысленный и продажный промысел филистерская серьезность римского характера.
«Ремесло поэта, — говорит Катон, — не пользовалось уважением, а того, кто им занимался или кто предавался пирушкам, называли праздношатающимся
». Если же кто-нибудь занимался танцами, музыкой и пением на площадях из-за денег, тот налагал на себя двойное нравственное пятно, так как постоянно усиливалось общее убеждение, что всякое добывание средств существования путем оплачиваемых услуг позорно. Поэтому хотя на участие в характерных фарсах с масками и смотрели как на невинные юношеские забавы, но появление на публичной сцене за деньги и без масок считалось настоящим позором, а певец и поэт стояли в этом случае на равной ноге с канатными плясунами и паяцами. Блюстители нравов обыкновенно признавали таких людей неспособными служить в гражданском ополчении и подавать голоса на
с.365 собраниях граждан. Кроме того, не только распоряжение театральной сценой было отнесено к ведомству городской полиции, что уже само по себе очень знаменательно, но, вероятно, уже с той поры была предоставлена полиции особая произвольная власть над теми, кто обращал сценическое искусство в ремесло. Не только после окончания представления полицейские начальники чинили над этими людьми суд и расправу, причем вино так же щедро лилось для искусных актеров, как щедро сыпались побои на плохих, но, кроме того, все городские должностные лица имели законное право подвергать телесному наказанию и сажать в тюрьму всякого актера, во всякое время и где бы то ни было. Неизбежным последствием всего сказанного было то, что танцы, музыка и поэзия, по меньшей мере, поскольку они выступали тогда на публичной сцене, сделались уделом самых низких классов римского гражданства и преимущественно иностранцев; если же поэзия того времени играла при этом такую ничтожную роль, что для иностранных артистов не стоило труда ею заниматься, то следует считать основательным и по отношению к этой эпохе то мнение, что в Риме как богослужебная, так и светская музыка была, в сущности, этрусской и что старое, когда-то высокочтимое латинское искусство игры на флейте было убито иноземцами. О поэтической литературе не приходится и говорить. Ни для представлений в масках, ни для сценических декламаций не было твердо установленного текста, а сами исполнители по мере надобности импровизировали его. Что касается литературных произведений этого времени, то впоследствии указывали только на наставления земледельца своему сыну
2, которые были чем-то вроде римских
«Трудов и дней
», и на ранее упомянутые пифагорейские стихотворения Аппия Клавдия, которые были зачатком римской поэзии в эллинском духе. Из стихотворных произведений этой эпохи до нас не дошло ничего кроме нескольких надгробных надписей в сатурнийском размере.
К этой эпохе принадлежат как зачатки римских театральных представлений, так и зачатки римской историографии, т. е. записывание современных замечательных событий и традиционное изложение первоначальной истории римской общины.
| Списки должностных лиц |
Летописная историография находится в связи со списками должностных лиц. Самый древний по своему началу список, с которым были знакомы позднейшие римские исследователи и который дошел через посредство этих исследователей и до нас, как кажется, был извлечен из архива при храме Юпитера Капитолийского; это видно из того, что он перечисляет имена годовых правителей общины, начиная от консула Марка Горация, освятившего этот храм в
13-й день сентября своего должностного года, и что он упоминает о данном при консулах Публии Сервилии и Луции Эбуции (по ныне распространенному исчислению 291 г. от основания Рима [463 г.]) по случаю тяжкой моровой язвы обете — впредь в каждый сотый год вколачивать по одному гвоздю в стену Капитолийского храма. Впоследствии должностные лица, обладавшие умением измерять время
с.366 и ученостью, т. е. понтифики, записывали в исполнение лежавшей на них обязанности имена годовых правителей общины и таким образом связывали с более древней месячной табелью годовую; с тех пор эти две табели были соединены под названием
«фастов
», которое в сущности означает только табель судебно-присутственных дней. Это учреждение возникло, вероятно, вскоре после упразднения царской власти, так как составление официальных списков годовых правителей было на практике настоятельно необходимо для того, чтобы можно было констатировать последовательный порядок официальных актов; но если такой старинный официальный список общинных должностных лиц и существовал, то он, можно полагать, был уничтожен во время сожжения Рима галлами (364) [390 г.], а список понтификальной коллегии был пополнен впоследствии по уцелевшему от этой катастрофы капитолийскому списку начиная с того же времени, с какого начинался этот последний. Не подлежит никакому сомнению, что дошедший до нас список правителей был в сущности основан на современных и достоверных отметках, хотя в своих второстепенных подробностях, в особенности в генеалогических указаниях, пополнялся сведениями из родословных знати; но календарные годы указаны в нем не вполне и только приблизительно, так как правители общины вступали в должность не с началом года и даже не в какой-нибудь раз навсегда назначенный день; напротив того, день их вступления в должность передвигался по различным причинам то назад, то вперед, и в счет должностных годов не поступали те промежутки времени между двумя консульствами, когда существовало временное правительство. Чтобы вести счет календарных годов по этим спискам правителей, нужно было также отмечать дни вступления в должность и выхода из должности каждой коллегии правителей и вместе с тем пребывание в должности промежуточного правительства; в старину, быть может, так и делалось. Сверх того, список годовых должностных лиц прилаживался к списку календарных годов таким образом, что к каждому календарному году относили двух должностных лиц, а в тех случаях, когда список этих должностных лиц оказывался недостаточным, прибавляли дополнительные годы, которые были обозначены в позднейшей (Варроновой) табели цифрами 379—
383, 421, 430, 445, 453 [375—371, 333, 324, 309, 301 гг.]. С 291 г. от основания Рима, т. е. с 463 г. до н. э., римский список, несомненно, согласен с римским календарем если не во всех подробностях, то в общем счете и, стало быть, настолько хронологически верен, насколько это возможно при неудовлетворительности самого календаря; указания на предшествовавшие 47 лет ускользают от нашей проверки, но по меньшей мере в своих главных чертах также, должно быть, верны3, относительно же всего, что не доходит до 245 г. от основания Рима (509 г. до Р. Х.), нет никаких хронологических указаний. Никакой общепринятой эры не было, но в богослужебных делах вели счет годов от освящения храма Юпитера Капитолийского; с этого времени начинался и список должностных лиц. Дело дошло естественным путем до того, что рядом с именами должностных лиц стали отмечать важнейшие события, случившиеся во время их пребывания в должности, а из таких сведений, прибавленных к списку с.367 должностных лиц, возникла римская хроника, точно так же как из сведений, вносившихся в пасхалии, сложилась средневековая хроника. Но лишь в более позднюю пору дело дошло до того, что понтифики стали вести формальную хронику (liber annalis), в которую ежегодно вносились имена всех должностных лиц и все замечательные события. До помеченного 5 июня 351 г. [403 г.] солнечного затмения (под которым, вероятно, разумеется затмение, случившееся 20 июня 354 г. [400 г.]) в позднейшей городской хронике не упомянуто ни о каком другом явлении этого рода; цензовые цифры этой хроники становятся достойными доверия лишь с начала V века от основания Рима [ок. 350 г.]; предоставлявшиеся на рассмотрение народа дела о наложении штрафов и чудесные знамения, требовавшие от общины искупительных жертв, стали регулярно заносится в хронику лишь со второй половины V века [ок. 300—250 гг.]. По всей видимости, правильное ведение летописи и находившееся с ним в связи только что упомянутое исправление старинных списков должностных лиц, которое было необходимо для целей летосчисления и делалось посредством вставки хронологически необходимых дополнительных годов, должны быть отнесены к первой половине V века [ок. 350—300 гг.]. Но до настоящей историографии еще было далеко даже после того, как на верховного понтифика была возложена обязанность ежегодно записывать военные походы и основание колоний, моровые поветрия и голодные годы, затмения и чудесные знамения, смерть жрецов и других знатных людей, новые общинные постановления и результаты оценки — и все эти заметки выставлять в своем жилище, для того, чтобы все эти события сохранялись в памяти и чтобы всякий мог с ними знакомиться. Как скудны были современные отметки даже в конце этого периода и какой широкий простор оставляли они для произвола позднейших летописцев, ясно видно из сравнения летописного рассказа о походе 456 г. [298 г.] с надгробною надписью консула Сципиона4. Позднейшие историки, очевидно, не были в состоянии составить по этим отметкам городской хроники ясный и сколько-нибудь последовательный рассказ; да если бы мы и имели в руках эту городскую хронику в ее первоначальной редакции, мы едва ли были бы в состоянии написать по ней прагматическую историю того времени. Впрочем, такие городские хроники велись не в одном Риме; у каждого из латинских городов были свои понтифики и свои летописи, как это ясно видно по некоторым отрывочным известиям, например относительно Ардеи, Америи, Интерамны на Наре; при помощи всех этих городских хроник, быть может, можно было бы достигнуть таких же результатов, к каким привело сличение монастырских хроник по отношению к ранней истории средних веков. К сожалению, в Риме впоследствии предпочитали восполнять пробелы посредством настоящих или поддельных эллинских вымыслов. Кроме этих плохо задуманных и неаккуратно веденных официальных заметок о минувших временах и о прошлых событиях едва ли существовали в эту эпоху какие-либо другие заметки, которые непосредственно могли бы служить римской истории. Нет и следа существования частных хроник. Только в домах знати старались установить столь важные и в юридическом отношении генеалогические таблицы и с целью постоянного напоминания записывали родословные в сенях с.368 на стене. С этими списками, заключавшими в себе по меньшей мере и названия должностей, были прочно связаны не только семейные предания, но также и биографические подробности. Надгробные речи, без которых не обходились в Риме похороны ни одного знатного человека и которые обыкновенно произносились ближайшим родственником умершего, заключались не только в перечислении добродетелей и отличий умершего, но и в рассказе о подвигах и добродетелях его предков, поэтому и они с ранних пор переходили из рода в род путем преданий. Таким способом сохранилось немало ценных сведений, но без сомнения также вносилось в предания немало дерзких искажений и вымыслов.
| Первоначальная история Рима по римским сведениям |
К этому времени принадлежат не только начало настоящей историографии, но и начало составления традиционного искажения первоначальной истории Рима. Источники в этом случае конечно были те же самые, что и везде. Отдельные имена и события, цари Нума Помпилий, Анк Марций, Тулл Гостилий, победа царя Тарквиния над латинами и изгнание царского рода Тарквиниев могли жить во всенародных правдивых устных преданиях. Другим источником служили предания знатных родов, как например, часто встречающиеся рассказы о Фабиях. Другие рассказы облекали в символическую и историческую форму старинные народные учреждения и с особенной яркостью правовые отношения: так, например, святость городских стен изображена в рассказе о смерти Рема, отмена кровавой мести — в рассказе о кончине царя Тация, необходимость распоряжений относительно моста на сваях — в сказании о Горации Коклесе5, происхождение общинных приговоров о помиловании — в прекрасном рассказе о Горациях и Куриациях, начало отпущения рабов на свободу и предоставление вольноотпущенникам гражданских прав — в рассказе о заговоре Тарквиниев и о рабе Виндиции. Сюда же относится история самого основания города, связывающая происхождение Рима с Лациумом и с общей латинской метрополией Альбой. С прозвищами знатных римлян связаны исторические комментарии; так, например, имя Публия Валерия, «слуги народа» (Poplicola), послужило темой для множества анекдотов этого рода; в особенности священная смоковница и разные места и достопримечательности города вызвали множество пономарских рассказов вроде тех, из которых через тысячи лет после того и на той же почве выросли так называемые Mirabilia Urbis. Вероятно, к той же эпохе относятся сплетение этих различных сказок, установление последовательности между семью царями, определение общей продолжительности их царствования в 240 лет, основанное без сомнения на родосчислении6, и даже начало официального записывания этих догадок; основные черты рассказа и в особенности его мнимая хронологическая последовательность повторяются в позднейших преданиях с таким постоянством, что уже по этому одному установление этого предания должно быть отнесено не к литературной эпохе Рима, но до нее. Если уже в 458 г. [296 г.] было выставлено подле священной смоковницы вылитое из бронзы с.369 изображение близнецов Ромула и Рема, припавших к сосцам волчицы, то следует полагать, что покорившие Лациум и Самниум римляне слышали такие рассказы о происхождении своего родного города, которые немногим отличались от того, что мы читаем у Ливия; даже слово «аборигены», т. е. первобытные обитатели, в котором связываются у латинского племени слабые зачатки философского воззрения на историю, встречается уже около 465 г. [289 г.] у сицилийского писателя Каллиаса. Природа хроники такова, что она прибавляет к историческим фактам сведения о временах доисторических; она обыкновенно начинается если не с сотворения неба и земли, то, по крайней мере, с возникновения общины; даже есть положительные доказательства того, что в таблице понтификов был указан год основания Рима. Поэтому следует полагать, что когда понтификальная коллегия заменила в первой половине V века [ок. 350—300 гг.] ведением формальных летописей прежние скудные заметки, обыкновенно ограничивавшиеся именами должностных лиц, то она в то же время прибавила к этим летописям историю римских царей и их падения и, отнеся основание республики к состоявшемуся 13 сентября 245 г. [509 г.] освящению Капитолийского храма, восстановила, конечно, лишь призрачную связь между неопределенным по времени рассказом и летописным. Что к этому древнейшему описанию начала Рима приложил свою руку и эллинизм, едва ли может подлежать сомнению; размышления о первобытном населении и о позднейшем, о большей древности пастушеского образа жизни сравнительно с землевладельческим и превращение человека Ромула в бога Квирина имеют совершенно греческий вид; даже затемнение чисто национальных образов благочестивого Нумы и мудрой Эгерии примесью чужеземной пифагорейской первобытной мудрости, по-видимому, вовсе не входило в состав древнейших рассказов о первоначальной истории Рима. Подобно рассказам о начале римской общины и родословные знати были таким же способом пополнены и в обыкновенном вкусе геральдики вели свое начало от каких-нибудь знаменитых предков; так, например, Эмилии, Кальпурнии, Пинарии и Помпонии вели свое происхождение от четырех сыновей Нумы — Мамерка, Кальпа, Пина и Помпона, а Эмилии, сверх того, еще считались потомками пифагорова сына Мамерка, прозванного «Красноречивым» (αιμὑλος). Однако, несмотря на всюду проглядывающее эллинское влияние, как эти рассказы о первоначальной истории римской общины, так и рассказы о знатных родах должны считаться, по крайней мере, относительно национальными, частью потому, что они исходили из Рима, частью потому, что по своей тенденции они должны были служить связующим звеном не между Римом и Грецией, а между Римом и Лациумом.
| Эллинские рассказы о первоначальной истории Рима |
Первую из этих двух задач постарались выполнить эллинские рассказы и эллинская поэзия. Эллинские легенды постоянно обнаруживали стремление не отставать от мало-помалу расширявшихся географических познаний и составлять драматизированное описание земли при помощи своих бесчисленных путевых и морских рассказов. Но они брались за это дело с чрезвычайной наивностью. В самом древнем из упоминающих о Риме греческих исторических произведении — в сицилийской истории Антиоха Сиракузского (законченной в 330 г. [424 г.]) — рассказывается, что некий Сикел переселился из Рима в Италию, т. е. на бреттийский полуостров; но этот рассказ составляет редкое исключение, так как он только облекает в историческую форму племенное родство римлян, сикулов и бреттиев и вовсе не с.370 носит на себе эллинской окраски. А вообще во всех греческих легендах заметно старание представлять весь варварский мир или ведущим свое начало от греков или находящимся от них в зависимости, и эта тенденция с течением времени постоянно усиливается. Рано протянули греческие легенды свои нити также и на запад. Однако для Италии сказания о Геракле и об аргонавтах имели менее важное значение, хотя уже Гекатей (умер после 257 г. [497 г.]) знал о существовании геракловых столбов и вел корабль аргонавтов из Черного моря в Атлантический океан, оттуда в Нил и назад в Средиземное море, представляя это плавание возвратом домой, связанным с падением Илиона. Лишь только начинают доходить первые сведения об Италии, Диомед начинает блуждать по Адриатическому морю, Одиссей — по Тирренскому. Последнее сказание уже близко подходит к содержанию гомеровской легенды. Местности на Тирренском море принадлежали в эллинском баснословии к области легенды об Одиссее вплоть до времени Александра; этой легенды придерживался в ее главных чертах даже Эфор, закончивший свою историю 414 годом [340 г.], и так называемый Скилакс (около 418 г. [336 г.]). Вся древнейшая поэзия ничего не знает о троянских плаваниях; у Гомера Эней после падения Илиона царствует над оставшимися дома троянцами.
Великий переделыватель мифов Стесихор (122—201) [632—553 гг.] в своем «Разрушении Илиона» впервые повел Энея на запад с целью поэтически обогатить сказочный мир своей родины и своего избранного отечества — Сицилии и нижней Италии, противопоставляя троянских героев эллинским. От него ведут свое начало с тех пор твердо установившиеся поэтические контуры этого вымысла, как то: изображение героя в ту минуту, как он удаляется из объятого пламенем Илиона вместе с женой, малолетним сыном и престарелым отцом, уносящим домашних богов, и знаменательное отождествление троянцев с сицилийскими и италийскими аборигенами, с особенной ясностью проглядывающее в троянском трубаче Мизене, по имени которого назван Мизенский мыс7. Древним поэтом руководило в этом случае сознание, что италийские варвары менее всех других отличаются от эллинов и что отношение эллинов к италикам может быть в поэтическом смысле приравнено к отношению между гомеровскими ахеянами и троянцами. Эта новая троянская фабула скоро смешалась с более древней легендой об Одиссее и вместе с тем стала все более и более распространяться по Италии. По словам Гелланика (писавшего около 350 г. [ок. 400 г.]), Одиссей и Эней пришли через Фракию и Молоттскую (Эпирскую) землю в Италию, где привезенные ими с собою троянские женщины сожгли корабли, а Эней основал город Рим и назвал его по имени одной из этих троянок; подобно этому, только менее нелепо, рассказывал Аристотель (370—432) [384—322 гг.], что занесенная к латинским берегам ахейская эскадра была сожжена троянскими невольницами и что латины произошли от вынужденных этим несчастьем оставаться на этих берегах ахеян и от их троянских жен. К этому примешивались и элементы туземных легенд, знакомство с которыми распространилось, по крайней мере, в конце этой эпохи вплоть до Сицилии вследствие оживленных сношений между Сицилией и Италией; в рассказе о с.371 происхождении Рима, составленном около 465 г. [289 г.] сицилийцем Каллиасом, сливаются одна с другой легенды об Одиссее, Энее и Ромуле8. Но бывшую впоследствии в ходу окончательную форму этого рассказа о переселении троянцев установил Тимей, который был родом из Тавромения в Сицилии и который довел свою историю до 492 г. [262 г.]. У него Эней сначала основывает Лавиний со святилищем троянских пенатов и только после того основывает Рим; он же, как кажется, вплел в легенду об Энее тирянку Элизу, или Дидону, так как, по его словам, Дидона была основательницей Карфагена, а Рим был построен в одном году с Карфагеном. Поводом для этих нововведений, очевидно, послужили доходившие до Сицилии сведения о латинских нравах и обычаях; сверх того, именно в ту пору, когда писал Тимей, и в том месте, где он писал, подготовлялось столкновение между римлянами и карфагенянами; но в своих главных чертах этот рассказ не мог исходить из Лациума, а был собственным никуда негодным измышлением старой «сплетницы». До Тимея дошли рассказы об очень древнем храме домашних богов в Лавинии; но что жители Лавиния считали этих богов пенатами, привезенными из Илиона спутниками Энея, он, без сомнения, прибавил от себя, точно так же, как он от себя прибавил остроумную параллель между римским октябрьским конем и троянскою лошадью и подробную опись находившихся в Лавинии святынь: там, по его словам, хранились железные и медные жезлы глашатаев и глиняный сосуд троянской работы. Конечно, этих пенатов никто не видел в течение целых столетий после того; но Тимей был одним из таких историков, которые сообщают самые точные сведениям именно о том, о чем невозможно что-либо узнать. Хорошо знавший этого человека Полибий не без основания советовал ни в чем ему не верить и всего менее полагаться на него именно тогда, когда он, как и в настоящем случае, ссылается на древнейшие документы. Действительно, сицилийский ритор, сумевший отыскать в Италии гробницу Фукидида и не нашедший для Александра более высокой похвалы, чем та, что он покончил с Азией скорее, чем Исократ с своей «похвальной речью», был вполне способен состряпать из древних наивных вымыслов ту дрянную кашу, которая случайно приобрела такую громкую известность. Мы не в состоянии определить, в какой мере успели уже в ту пору проникнуть в Италию эллинские басни об италийских делах в том виде, как они впервые сложились в Сицилии. Конечно, уже в то время закрепилась та связь с циклом былин об Одиссее, которую мы впоследствии находим в легендах об основании Тускула, Пренесте, Анция, Ардеи, Кортоны; и даже вера в происхождение римлян от троянцев или от троянок, как кажется, установилась в Риме еще в конце этой эпохи, так как первым достоверно известным соприкосновением Рима с греческим Востоком было заступничество сената за «соплеменных» илийцев (троянцев) в 472 г. [282 г.]. Но что легенда об Энее проникла в Италию сравнительно поздно, видно из того, что она чрезвычайно слабо распространена в сравнении с легендой об Одиссее, а окончательная редакция этих рассказов и их согласование с легендой о происхождении Рима должны быть во всяком случае отнесены к с.372 более позднему времени. Между тем как у эллинов бытоистория или то, что у них разумелось под этим словом, занималась по-своему первоначальной историей Италии, она почти совершенно оставляла без внимания современную историю этой страны, что столь же верно характеризует упадок эллинской историографии, сколь и прискорбно для нас. Теопомп Хиосский (закончивший свой рассказ 418 г. [336 г.]) лишь мимоходом упоминает о взятии Рима кельтами, а Аристотель, Клитарх, Теофраст, Гераклид Понтийский (умер около 450 г. [ок. 300 г.]) лишь случайно упоминают о некоторых отрывочных событиях, касающихся Рима; только с Иеронимом Кардийским, описывающим италийские войны Пирра в качестве его историографа, греческая историография становится источником сведений и для римской истории.
Между науками юриспруденция получила крепкую основу благодаря состоявшейся в 303 и 304 гг. [451 и 450 гг.] кодификации городского права. Этот кодекс, известный под названием законов «Двенадцати таблиц», — конечно древнейший римский письменный документ, заслуживающий названия книги. Вероятно, немногим его моложе свод так называемых «царских законов», т. е. некоторых преимущественно богослужебных постановлений, основанных на традиции и опубликованных во всеобщее сведение в форме царских указов, по всей вероятности, коллегией понтификов, которая не имела права издавать законы, но имела право их объяснять. Кроме того, как следует полагать, уже в начале этого периода стали регулярно записывать если не народные постановления, то, по крайней мере, самые важные из сенатских решений; о способе их хранения велись споры еще в самом начале сословных распрей.
Между тем, как число письменных источников законоведения таким образом увеличилось, устанавливались и основы настоящей юриспруденции. И ежегодно сменявшимся должностным лицам и взятым из среды народа присяжным приходилось прибегать к руководителям (auctores), знакомым с порядками судопроизводства и способным указать правильное решение или на основании прецедентов, или, в случае отсутствия их, на основании общих соображений. Понтифики, к которым народ привык обращаться как за указаниями присутственных дней, так и за разъяснением всяких недоразумений и законных постановлений относительно богопочитания, давали желающим советы и указания и по другим юридическим вопросам; этим путем они выработали в среде своей коллегии те юридические традиции, которые лежат в основе римского частного права, и главным образом формулы исковых прошений для всякого отдельного случая. | Сборник исковых формул |
Сборник всех этих исковых формул вместе с указывавшим присутственные дни календарем был издан для народа около 450 г. [ок. 300 г.]. Аппием Клавдием или его писцом Гнеем Флавием. Впрочем, эта попытка придать определенные формы науке, еще не сознавшей своего собственного существования, долго оставалась единичным явлением. Нет ничего неправдоподобного в том, что уже в ту пору знание законов и способность давать юридические указания были средством достигать государственных должностей; но рассказ о том, что первый плебейский понтифик Публий Семпроний Соф (консул 450 г. [304 г.]) и первый плебейский верховный понтифик Тиберий Корунканий (консул 474 г. [280 г.]) были обязаны этими высшими жреческими должностями своим юридическим познаниям, более похож на догадку позднейших писателей, чем на предание.
с.373 Что образование как латинского языка, так и других италийских наречий предшествовало этому периоду и что даже в начале его латинский язык уже сложился в своих главных чертах, видно из дошедших до нас отрывков постановлений «Двенадцати таблиц», хотя эти отрывки и носят на себе отпечаток позднейшей эпохи, вследствие того что сохранялись наполовину путем изустных преданий; хотя в них и встречаются устарелые выражения и шероховатые сочетания слов, в особенности вследствие того, что в них опускается неопределенное подлежащее, их смысл не представляет тех затруднений, какие встречаются в Арвальской песне, и они вообще имеют гораздо более сходства с языком Катона, чем с языком древних молебствий. Если в начале VII века [ок. 150 г.] римлянам было трудно понимать документы V в. [ок. 350—250 гг.], то это происходило, без сомнения, только оттого, что в ту пору в Риме еще не было настоящих ученых исследований и тем более настоящего изучения письменных памятников. Напротив того, в эту эпоху зарождавшегося истолкования и изложения законов впервые установился римский деловой слог; по крайней мере, в своей развитой форме этот слог нисколько не уступал теперешнему английскому судебному слогу своими неизменными формулами и оборотами речи, своим бесконечным перечислением подробностей и растянутостью своих периодов; он пленял посвященных в это знание людей своей ясностью и точностью, а люди непосвященные внимали ему, смотря по характеру и по минутному настроению, или с уважением, или с нетерпением, или с досадой. Далее, в течение той же эпохи началась рациональная обработка туземных наречий. В ее начале, как уже ранее было замечено, наречиям сабельскому и латинскому грозила опасность подвергнуться варваризации: разрушение окончаний в словах, отупение гласных и тонких согласных стали усиливаться подобно тому, что мы находим в романских наречиях в течение V и VI веков нашего летосчисления, однако это вызвало реакцию: в наречии осков совпавшие звуки d и r, а в наречии латинов совпавшие звуки g и k снова отделились один от другого и получили свои особые письменные знаки; звуки o и u, для которых в алфавите осков никогда не существовало особых знаков и которые хотя и были первоначально различены в латинском алфавите, но грозили совпадением, снова были отделены один от другого; а в алфавите осков даже буква i получила два знака, различных и по произношению и по внешней форме; наконец правописание опять стало ближе приноравливаться к произношению, как например у римлян стали во многих случаях писать r вместо s. Хронологические следы этой реакции указывают на V в. [ок. 350—250 гг.]; так, например, латинского g еще не было около 300 г. [ок. 450 г.], но оно уже было в употреблении около 500 г. [ок. 250 г.]; первый представитель рода Папириев, называвшийся Папирием вместо Папизия, был консул 418 г. [336 г.]; эта замена буквы s буквою r приписывается цензору 442 г. [312 г.] Аппию Клавдию. Возвращение к более изящному и более ясному выговору, без сомнения, находилось в связи с возраставшим влиянием греческой цивилизации, которое именно в то время становится заметным во всех областях италийской жизни, и, подобно тому, как серебряные монеты Капуи и Нолы были гораздо изящнее современных им ассов Ардеи и Рима, письменность и язык, по-видимому, совершенствовались и быстрее и полнее в Кампании, чем в Лациуме. Как еще нетвердо установились в конце этой эпохи римский язык и римская письменность, несмотря на потраченный на это дело труд, видно из дошедших до нас с.374 надписей конца V века [ок. 250 г.]: в них господствует полный произвол в употреблении или в отбрасывании m, d и s в последних слогах и n в начале слов, равно как в различии гласных o и u от e и i9; современные той эпохе сабеллы, вероятно, уже зашли в этом отношении далее вперед, между тем как умбры были мало затронуты преобразовательным эллинским влиянием.
Вследствие такого развития юриспруденции и грамматики, естественно, сделало некоторые успехи и начальное школьное образование, которое конечно уже существовало ранее. Так как произведения Гомера были древнейшей греческой книгой, а законы «Двенадцати таблиц» — древнейшей римской книгой, то каждая из них послужила на своей родине основой для воспитания, и заучивание наизусть юридически-политического катехизиса сделалось главным предметом обучения римского юношества. С тех пор, как знание греческого языка сделалось необходимым для всякого государственного человека и для всякого торговца, кроме латинских «учителей письма» (litteratores), появились и преподаватели греческого языка (grammatici)10; это были частью домашние рабы, частью частные преподаватели, учившие читать и говорить по-гречески или у себя дома, или в жилище ученика. Само собой разумеется, что как в военном деле и в полиции, так и при обучении дело не обходилось без употребления палки11. Впрочем, образование того времени еще не могло подняться выше первоначального обучения, так как в общественной жизни не существовало никакого разделения по степеням между римлянами образованными и необразованными.
Что римляне ни в какую эпоху не отличались своими познаниями по части математики и механики, всем известно; относительно же той эпохи, о которой идет речь, это подтверждается почти единственным фактом, на который можно сослаться с полной достоверностью, — попыткой децемвиров исправить календарь.
| Исправление календаря |
Взамен прежнего календаря, основанного на старинной, крайне несовершенной триэтере, они хотели ввести тогдашний аттический октаэтерный календарь, в котором лунный месяц оставался в размере 29½ дней, но солнечный год имел вместе 368¾ дня 365¼, и вследствие того, при неизменной продолжительности обыкновенного с.375 года в 354 дня приходилось добавлять не так, как прежде, по 59 дней на каждые 4 года, а по 90 дней на каждые 8 лет. В том же направлении исправители римского календаря намеревались с сохранением прежнего календаря во всем остальном укоротить в двух високосных годах четырехгодового цикла не високосные месяцы, а оба февраля, каждый на 7 дней, и таким образом установить продолжительность этого месяца для високосных годов не в 29 и не в 28 дней, а в 22 и в 21. Но осуществлению этой реформы помешали частью математическое недомыслие, частью богословские затруднения и в особенности то соображение, что именно на вышеозначенные февральские дни приходился годовой праздник бога Термина; поэтому продолжительность февраля в високосные годы была установлена в 24 и в 23 дня, так что новый римский солнечный год вышел на самом деле в 366¼ дня. Чтобы устранить происходившие отсюда практические неудобства, было придумано следующее средство: счет по календарным месяцам, или десятимесячный, сделавшийся неудобным на практике по причине неодинаковой продолжительности месяцев, был устранен, а в тех случаях, когда требовалась особенная аккуратность в исчислении времени, было введено в обыкновение считать по десятимесячным срокам солнечного года в 365 дней или по так называемым десятимесячным годам в 304 дня. Сверх того, в Италии рано вошел в употребление для земледельческих целей крестьянский календарь, составленный Эвдоксом (славившимся в 386 г. [368 г.]) на основании египетского солнечного года в 365¼ дня.
| Зодчество и скульптура |
Находящиеся в тесной связи с механическими науками зодчество и скульптура дают нам более высокое понятие о том, чего способны были достигнуть италики и в этой области знаний. Правда, и здесь мы не находим настоящих оригинальных произведений; но если отпечаток подражательности и лежит на всех произведениях италийской пластики, роняя в наших глазах ее художественное значение, зато еще с большей яркостью выступает наружу ее исторический интерес, так как, с одной стороны, в ней сохранились самые замечательные следы таких международных сношений, о которых до нас не дошло никаких других сведений, а с другой стороны, почти при полном отсутствии всяких исторических сведений о неримских италиках она является едва ли не единственным памятником жизненной деятельности различных племен, живших на италийском полуострове. Об этом предмете мы не можем высказать ничего нового, а можем только повторить с большей определенностью и на более широких основах то, что уже было ранее замечено: что греческое влияние сильно охватило этрусков и италиков с различных сторон и вызвало к жизни у первых более богатое и более роскошное искусство, а у вторых более осмысленное и более глубоко прочувствованное.
Ранее уже говорилось о том, что италийская архитектура была повсюду полностью проникнута эллинскими элементами еще в древнейшем периоде своего существования.
И городские стены, и водопроводы, и пирамидальные крыши гробниц, и тусканский храм ничем не отличаются или мало отличаются в своих главных чертах от древнейших эллинских построек. О дальнейшем развитии в эту эпоху архитектуры у этрусков не сохранилось никаких следов; мы не находим у них ни новых подражаний, ни самостоятельного творчества, если не считать за таковое роскошные гробницы, вроде, например описанной у Варрона так называемой гробницы Порсены с.376 в Кьюзи, которая живо напоминает бесцельное и своеобразное великолепие египетских пирамид. И Лациум в течение первых полутораста лет от основания республики не выходил из прежней колеи, и мы уже имели случай заметить, что с установлением республики искусство скорее стало приходить в упадок, чем процветать. К числу сколько-нибудь замечательных в архитектурном отношении латинских построек этого периода едва ли можно что-либо отнести кроме построенного в 261 г. [493 г.] в Риме, подле цирка, храма Цереры, который считался во времена империи образцом тусканского стиля. Но в конце этой эпохи италийская и в особенности римская архитектура прониклась новым духом; в ней началось сооружение величественных арок. Впрочем, мы не имеем основания признавать сооружение арок и сводов за италийское изобретение. Положительно доказано, что в эпоху возникновения эллинской архитектуры эллины еще не умели строить своды и потому должны были довольствоваться для своих храмов плоским перекрытием и косыми крышами; однако нет ничего неправдоподобного в том, что клинообразное сечение было позднейшим изобретением эллинов, проистекавшим из знакомства с рациональной механикой; и греческие предания приписывают его изобретение физику Демокриту (294—397) [460—357 гг.]. С этим приоритетом эллинского арочного строительства перед римским согласуется много раз высказывавшееся и, быть может, основательное предположение, что свод главной римской клоаки и тот, который впоследствии заменил старинную пирамидальную крышу над капитолийским колодцем, были самыми древними из тех уцелевших построек, в которых был применен новый принцип арки; сверх того, более чем вероятно, что эти арочные сооружения относятся не к царской эпохе, а ко временам республики и что в царскую эпоху и в Италии умели строить только плоские или образующие выступы крыши. Однако кому бы мы ни приписывали это изобретение, применение принципов во всем и в особенности в архитектуре по меньшей мере так же важно, как их установление, и оно бесспорно должно быть приписано римлянам. С V в. [ок. 350—250 гг.] начинается то сооружение ворот, мостов и водопроводов с арками, которое было с тех пор неразрывно связано со славой римского имени. Сюда же следует отнести сооружение круглых храмов и куполов12, с которым не были знакомы греки, но которое было у римлян самой любимой формой построек, применявшейся преимущественно к их туземному культу, как, например, к негреческому культу Весты. Нечто подобное можно заметить о многих второстепенных, но, тем не менее, значительных успехах по этой части. Об оригинальности или же о художественности конечно не может быть и речи; тем с.377 не менее и в плотно сложенных каменных плитах римских улиц, и в неразрушимых шоссейных дорогах, и в широких крепких кирпичах, и в прочности цемента их построек сказываются несокрушимая стойкость и энергичная предприимчивость римского характера.
| Изобразительные искусства. Этрусское |
Подобно архитектуре и даже, пожалуй, преимущественно перед архитектурой, скульптура и живопись скорее выросли на италийской почве от греческих семян, чем развивались под греческим влиянием. Ранее уже было замечено, что хотя эти искусства и считаются младшими сестрами архитектуры, тем не менее они начали развиваться, по крайней мере в Этрурии, еще в эпоху римских царей; но их самое успешное развитие в Этрурии и в особенности в Лациуме относится именно к этой эпохе, как это ясно видно из того факта, что в тех странах, которые были отняты у этрусков кельтами и самнитами в течение IV века [ок. 450—350 гг.], не встречается почти никаких следов этрусского искусства. Этрусское изобразительное искусство занялось прежде всего и преимущественно изделиями из обожженной глины, из меди и золота; художникам доставляли этот материал богатые залежи глины, медные рудники и торговые сношения Этрурии. Об увлечении, с которым производилось ваяние из глины, свидетельствует громадное количество барельефов и статуй из обожженной глины, которыми, как видно из уцелевших развалин, когда-то были украшены стены, фронтоны и крыши этрусских храмов, и несомненно доказанное существование сбыта этих изделий из Этрурии в Лациум. Изделия из литой меди не отставали от изделий из глины. Этрусские художники отваживались изготовлять колоссальные бронзовые статуи, доходившие в вышину до пятидесяти футов, а в Вольсиниях — этих этрусских Дельфах — стояли около 489 г. [265 г.], как рассказывают, две тысячи бронзовых статуй. Скульптура же из камня началась в Этрурии, как и повсюду, гораздо позже; помимо других внутренних причин ее развитию препятствовал недостаток нужного материала, так как в ту пору еще не были открыты луненслийские (каррарские) залежи мрамора. Кто видел богатые и изящные золотые украшения южно-этрусских гробниц, тот не назовет неправдоподобным предание, что тирренские золотые сосуды высоко ценились даже в Аттике. И резные изделия из камня были очень разнообразны в Этрурии, несмотря на то, что появились позднее. Этрусские рисовальщики и живописцы находились в такой же зависимости от греков, как и скульпторы, но были нисколько не ниже их; они чрезвычайно деятельно занимались рисованием на металлах и монохроматическим расписыванием стен. Если все нами сказанное мы сравним с тем, что находим у остальных италиков, то с первого взгляда нам покажется, что их искусство было почти ничтожным в сравнении с этрусским. Однако, всматриваясь ближе, нельзя не придти к убеждению, что как сабельская нация, так и латинская были и гораздо даровитее и гораздо искуснее этрусков. | Кампанское и сабельское |
Хотя в собственно сабельских странах — в Сабинской области, среди Абруцц и в Самниуме — почти вовсе не встречается никаких произведений искусства и даже никаких монет, но зато те сабельские племена, которые проникли до берегов морей Тирренского и Ионийского, не только внешним образом подобно этрускам усвоили греческое искусство, но даже в большей или меньшей степени совершенно акклиматизировали его у себя. Даже в Велитрах, где когда-то жили вольски и где язык и нравы этого народа долго сохранялись, были найдены разрисованные изделия из обожженной с.378 глины, замечательные по своей красоте и оригинальности. В нижней Италии Лукания подверглась лишь в незначительной степени влиянию греческого искусства, но как в Кампании, так и в стране бреттиев произошло слияние сабеллов с эллинами как по языку и по национальности, так главным образом и по искусству; так, например, монеты кампанцев и бреттиев стоят совершенно наравне с современными греческими монетами по своей художественной отделке, так что их можно отличать от греческих только по надписям. Менее известно, но не менее достоверно, что и Лациум стоял позади Этрурии в том, что касается роскоши и изобилия произведений искусства, но не уступал ей ни в художественном вкусе, ни в художественной отделке. Римляне познакомились с искусством кампанцев в начале V века [ок. 350 г.], когда утвердили свое владычество над Кампанией, превратили город Калес в латинскую общину, а фалернский округ подле Капуи — в римский гражданский округ. Конечно, они не только были вовсе незнакомы с резьбой на камне, которою усердно занимались в привыкшей к роскоши Этрурии, но даже нигде не встречается следов того, что латинские художники отправляли свои изделия в чужие страны подобно этрусским золотых дел мастерам и ваятелям из глины. Конечно, в латинских храмах не было такой массы бронзовых и глиняных украшений, как в этрусских; латинские гробницы не наполнялись таким множеством золотых украшений, как этрусские, а стены латинских храмов не отличались, подобно этрусским, пестротою живописи; но, тем не менее, перевес оказывается не на стороне этрусской нации. Изображение фигуры бога Януса, которое, точно так же как и сам бог, было созданием латинов, не лишено художественности и отличается той оригинальностью, какой не видно ни в одном из произведений этрусского искусства. Прекрасная группа волчицы с двумя близнецами хотя и имеет по своей идее некоторое сходство с греческими произведениями, но ее форма, конечно, была придумана если не в самом Риме, то по меньшей мере римлянами; к тому же следует заметить, что она впервые появилась на серебряных монетах, которые были вычеканены римлянами в Кампании. В вышеупомянутом Калесе был придуман, как кажется вскоре после его основания, особый вид фигурных глиняных украшений, на которых выставлялись имя мастера и место производства и которые были в таком большом ходу, что даже проникали в Этрурию. Недавно найденные на Эсквилине маленькие алтари с фигурами из обожженной глины в точности соответствуют по рисунку и по орнаментам благочестивым приношениям в том же роде, находившимся в кампанских храмах. При всем этом и греческие мастера работали для Рима. Ваятель Дамофил, изготовлявший вместе с Горгасом раскрашенные глиняные фигуры для старинного храма Цереры, как кажется, был не кто иной, как наставник Зевксиса, Демофил из Гимеры (около 300 [ок. 450 г.]). Всего поучительнее те отрасли искусства, относительно которых мы можем прийти к сравнительным заключениям частью по древним свидетельствам, частью по нашим собственным наблюдениям. Из латинских каменных изделий едва ли что-либо уцелело кроме сделанной в конце этого периода в дорийском стиле каменной гробницы римского консула Луция Сципиона; но ее благородная простота способна пристыдить все этрусские произведения в том же роде. Из этрусских гробниц было добыто немало красивых бронзовых изделий в строгом старинном стиле — шлемов, светильников и разной утвари; но какое с.379 же из этих изделий могло бы сравниться с той изготовленной на штрафные деньги бронзовой волчицей, которая была поставлена в 458 г. [296 г.] на римской площади подле Руминальской смоковницы и которая до сих пор служит лучшим украшением для Капитолия? А что латинские литейщики из металла брались за грандиозные работы так же смело, как и этрусские, видно по колоссальной бронзовой статуе в Капитолии, которая была сооружена Спурием Карвилием (консулом 461 г. [293 г.]) из сплавленных самнитских доспехов и которая была видна с Альбанской горы; падавших во время ее отделки обрезков оказалось достаточно, для того чтобы отлить стоявшую у подножья колосса статую победителя. Из литых медных монет самые красивые принадлежат южному Лациуму; римские и умбрские монеты сносны, а этрусские не носят почти никаких изображений и нередко поистине похожи на варварские. Стенная живопись, исполненная Гаем Фабием на посвященном в 452 г. [302 г.] храме Благополучия в Капитолии, вызывала своим рисунком и колоритом похвалы в эпоху Августа знатоков искусства, развивших свой вкус на греческих произведениях; а во времена империи любители искусства хотя и хвалили церитские фрески, но считали образцовыми произведениями живописи фрески римские, ланувийские и ардеатские. Рисование на металле, украшавшее своими изящными контурами в Этрурии ручные зеркала, а в Лациуме туалетные ларчики, было у латинов не в большом ходу и встречается почти исключительно в одном Пренесте; как между этрусскими металлическими зеркалами, так и между пренестинскими ларчиками есть превосходные художественные произведения; но о прекраснейшем произведении последнего рода, о фикоронском ларчике, по всей вероятности вышедшем из мастерской пренестинского художника этой эпохи13, могло быть справедливо замечено, что едва ли найдется другое древнее резное изделие, которое носило бы на себе такой же отпечаток художественности, законченной по красоте и оригинальности и вместе с тем вполне согласной с требованиями чистого и серьезного искусства.
| Характер этрусского искусства |
Общий отпечаток этрусских произведений искусства заключается частью в какой-то варварской утрировке и по материалу и по стилю, частью в полном отсутствии внутреннего развития. Где греческий мастер делает лишь легкие штрихи, там этрусский ученик расточает свое прилежание чисто по-ученически; вместо легкого материала и умеренных размеров греческих произведений мы находим в этрусских произведениях хвастливую выставку напоказ огромных размеров произведения, его дорогой стоимости или только его редкостности. Этрусское искусство не умеет подражать, не впадая в преувеличения: точность обращается у него в жесткость, грациозность — в изнеженность; из страшного оно делает что-то отвратительное, из роскошного — непристойное, и это проглядывает все более явственно, по мере того как первоначальный импульс слабеет и этрусское искусство остается предоставленным самому себе. Еще более поразительна привязанность к старинным формам и к старинному стилю. Оттого ли, что первоначальные дружеские сношения с Этрурией позволили эллинам посеять там семена искусства, а позднейший период неприязненных отношений затруднил с.380 туда доступ для первых стадий развития греческого искусства, оттого ли — что более правдоподобно, — что этрусская нация очень скоро впала в умственное оцепенение, искусство оставалось в Этрурии на той первоначальной ступени, на которой находилось в первые времена своего появления. Это, как известно, и было причиной того, что этрусское искусство, оставшееся неразвитым детищем эллинского искусства, так долго считалось его матерью. О том, как скоро впало этрусское искусство в безжизненность, свидетельствуют еще не столько неизменная привязанность к раз усвоенному стилю в древнейших отраслях искусства, сколько слабые успехи в тех его отраслях, которые возникли в более позднюю пору — в скульптурных произведениях из камня и в применении меднолитейного дела к монетам. Не менее поучительно и знакомство с теми раскрашенными сосудами, которые находятся в таком громадном числе в позднейших этрусских местах погребения. Если бы эти сосуды вошли у этрусков в употребление так же рано, как украшенные контурами металлические пластинки или как раскрашенные изделия из обожженной глины, то их, без сомнения, научились бы изготовлять на месте в достаточном числе и по крайней мере относительной добротности; но в ту эпоху, когда вошла в употребление эта роскошь, самостоятельное воспроизведение таких сосудов оказалось совершенно неудачным (как это доказывают некоторые сосуды с этрусскими надписями), и, вместо того чтобы их заготовлять на месте, их стали приобретать покупкой.
| Искусство у северных и у южных этрусков |
Но и внутри самой Этрурии обнаруживается замечательное различие между художественным развитием ее южных и северных частей. Роскошные сокровища, состоявшие преимущественно из стенной живописи, из храмовых украшений, из золотых изделий и раскрашенных глиняных сосудов, сохранились в южной Этрурии главным образом близ Цере, Тарквиний и Вольци, а северная Этрурия далеко отстала от нее в этом отношении; так, например, не было найдено ни одной раскрашенной гробницы к северу от Кьюзи. Самые южные этрусские города — Вейи, Цере, Тарквинии — считались, по римским преданиям, коренными и главными центрами этрусского искусства, а самый северный город Волатерры, обладавший между всеми этрусскими общинами самой обширной территорией, был менее их всех знаком с искусствами. Между тем как в южной Этрурии царила греческая полукультура, в северной Этрурии почти вовсе не было никакой культуры. Причины этой замечательной противоположности следует искать частью в разнородности местного населения, которое было в значительной степени смешано в южной Этрурии с неэтрусскими элементами, частью в неравной силе эллинского влияния, которое всего решительнее обнаруживалось в Цере; но самый факт не подлежит сомнению. Тем пагубнее были для этрусского искусства раннее порабощение южной половины Этрурии римлянами и очень скоро начавшаяся там романизация; а о том, что была способна создать в художественном отношении северная Этрурия, после того как ей пришлось довольствоваться ее собственными силами, свидетельствуют собственно ей принадлежащие медные монеты.
| Характер латинского искусства |
Если мы обратим наши взоры от Этрурии на Лациум, то мы найдем, что и здесь конечно не было создано никакого нового искусства; гораздо позднейшей культурной эпохе было суждено развить из идеи арки новую архитектуру, не имевшую сходства с эллинским зодчеством, и затем в гармонии с нею создать новую с.381 скульптуру и новую живопись. Латинское искусство никогда не было оригинальным и нередко оказывалось малозначительным; но живая восприимчивость и осмысленная разборчивость при усвоении чужого добра также составляют высокую художественную заслугу. Нелегко впадало латинское искусство в варварство; оно стояло в своих лучших произведениях совершенно на одном уровне с греческой техникой. Впрочем, этим нисколько не опровергается тот факт, что искусство Лациума находилось в первых стадиях своего развития в некоторой зависимости от более старого этрусского искусства. Варрон мог не без основания утверждать, что до той поры, когда были изготовлены греческими художниками глиняные статуи для храма Цереры, римские храмы украшались только «тусканскими» глиняными статуями. Но что латинское искусство получило определенное направление под непосредственным влиянием греков, ясно само по себе и, сверх того, доказывается как только что упомянутыми статуями, так и латинскими и римскими монетами. Даже применение рисования на металле в Этрурии только к туалетному зеркалу, а в Лациуме — только к туалетным ларчикам, указывает на различие художественных импульсов, выпавших на долю этих двух стран. Однако центром самого блестящего процветания латинского искусства был, как кажется, не Рим; латинские медные монеты и редкие серебряные были несравненно лучше римских ассов и римских динариев по своей тонкой и изящной отделке; да и образцовые произведения живописи и рисования принадлежат преимущественно Пренесте, Ланувию и Ардее. Это вполне согласуется с указанным ранее реалистическим и трезвым духом римской республики, который едва ли мог так же всесильно властвовать над остальным Лациумом. Однако в течение V века [ок. 350—250 гг.] и в особенности в его второй половине обнаруживается сильное оживление и в области римского искусства. Это была именно та эпоха, когда было положено начало будущему сооружению арок и больших дорог, когда появились такие художественные произведения, как капитолийская волчица, и когда один знатный человек, происходивший от древнего римского рода, взялся за кисть, для того чтобы разукрасить вновь построенный храм, и за это получил почетное прозвище «живописца». И это не было простой случайностью. Всякая великая эпоха вполне охватывает всего человека, и, несмотря на суровость римских нравов, несмотря на строгость римской полиции, стремление вперед охватило все римское гражданство, сделавшееся обладателем полуострова, или, вернее, всю Италию, впервые достигшую государственного единства; это стремление обнаружилось в развитии латинского и в особенности римского искусства так же ясно, как нравственный и политический упадок этрусской нации обнаружился в упадке ее искусства. Могучая народная сила Лациума, одолевшая более слабые нации, наложила свою неизгладимую печать также на бронзу и на мрамор.
