Римская «familia» и представления римлян о собственности.

с.18 Наи­бо­лее подроб­ная в наших источ­ни­ках харак­те­ри­сти­ка тер­ми­на «fa­mi­lia» при­над­ле­жит III в. — это про­стран­ный отры­вок из ком­мен­та­рия Уль­пи­а­на к пре­тор­ско­му эдик­ту, вклю­чен­ный в Диге­сты (50, 16, 195). Уль­пи­ан отме­ча­ет преж­де все­го мно­го­знач­ность само­го тер­ми­на («fa­mi­liae ap­pel­la­tio… va­rie ac­cep­ta est»), кото­рый — начать с это­го — может отно­сить­ся и к «вещам» (res — это сло­во озна­ча­ет так­же «иму­ще­ство»), и к «лицам» (per­so­nae)². В том, что каса­ет­ся «вещей», Уль­пи­ан ука­зы­ва­ет на живое в юриди­че­ском язы­ке его вре­ме­ни употреб­ле­ние тер­ми­на «fa­mi­lia» для обо­зна­че­ния наслед­ст­вен­но­го иму­ще­ства³, в кото­рое, разу­ме­ет­ся, вклю­ча­лись и рабы. Но опре­де­ле­ние «фами­лии» как сово­куп­но­сти рабов Уль­пи­ан поме­ща­ет там, где он гово­рит об этом тер­мине при­ме­ни­тель­но к «лицам». В этом употреб­ле­нии тер­мин «фами­лия» тоже неод­но­зна­чен. В более узком смыс­ле он под­ра­зу­ме­ва­ет «тех, кото­рые при­ро­дой или пра­вом под­чи­не­ны вла­сти одно­го, как-то: отец семей­ства⁴, мать семей­ства, сын семей­ства, дочь семей­ства, и затем тех, кто засту­па­ет их место»; в более широ­ком — всех агна­тов (род­ст­вен­ни­ков по отцу, неза­ви­си­мо от того, име­ют ли они соб­ст­вен­ные фами­лии), как с.19 состо­яв­ших неко­гда под еди­ной вла­стью и про­ис­хо­дя­щих «из того же само­го дома и рода» (ex eadem do­mo et gen­te). Далее Уль­пи­ан гово­рит о «фами­лии» как сово­куп­но­сти рабов, раз­ли­чая и тут два зна­че­ния: 1) сово­куп­ность, состав­лен­ная для опре­де­лен­ной цели (напри­мер: «фами­лия» откуп­но­го това­ри­ще­ства, т. е. его рабы, состав­ляв­шие его аппа­рат); 2) соби­ра­тель­ное обо­зна­че­ние всех рабов одно­го гос­по­ди­на, при­чем в этом смыс­ле сло­ва обо­зна­че­ни­ем «фами­лия» охва­ты­ва­лись и «сыно­вья» (т. е. под­власт­ные сво­бод­ные).

Пред­став­ля­ет­ся оче­вид­ным, что за всем спек­тром пере­чис­лен­ных здесь (хотя и не исчер­пы­ваю­ще) диф­фе­рен­ци­ро­ван­ных зна­че­ний сто­ит изна­чаль­ное пред­став­ле­ние о неко­ем нерас­чле­нен­ном един­стве лиц и «вещей» (лиц и иму­ще­ства). Сле­ду­ет под­черк­нуть, что оно было свой­ст­вен­но не толь­ко рим­ля­нам, но и древним и арха­и­че­ским обще­ствам вооб­ще⁵.

Связь меж­ду поня­ти­я­ми «фами­лии» и «дома» была нераз­рыв­на⁶ (см. D., 37, 11, 11, 2, где речь идет об усы­нов­лен­ном, кото­рый «вме­сте с собой» пере­но­сит и «свое иму­ще­ство» — for­tu­nas suas — «в чужую фами­лию и дом» — in fa­mi­liam et do­mum alie­nam). Из тако­го обще­го пони­ма­ния «дома» как поня­тия, почти рав­но­знач­но­го «фами­лии», види­мо, исхо­дит и Уль­пи­а­но­во опре­де­ле­ние с.20 «отца семей­ства»: pa­ter… fa­mi­lias ap­pel­la­tur, qui in do­mo do­mi­nium ha­bet — «отцом семей­ства… назы­ва­ет­ся тот, кто в доме рас­по­ла­га­ет доми­ни­ем» (D., 50, 16, 195, 2). И кон­текст, и эти­мо­ло­гия сло­ва «do­mi­nium» застав­ля­ют здесь вспом­нить о его пер­вич­ном (бук­валь­ном) зна­че­нии домаш­ней вла­сти⁷.

Впро­чем, раз­ви­вая цити­ро­ван­ное опре­де­ле­ние «отца семей­ства», Уль­пи­ан тут же пере­но­сит вни­ма­ние на соб­ст­вен­но пра­во­вой аспект поня­тия, абстра­ги­ру­ясь от его соци­аль­но-эко­но­ми­че­ской — как мы бы ска­за­ли — осно­вы. Поня­тие «отец семей­ства», пояс­ня­ет он, ука­зы­ва­ет «не толь­ко на его лич­ность, но и на пра­во», так что он может и «не иметь сына». Ины­ми сло­ва­ми, «отца­ми семейств» счи­та­лись все лица sui iuris — «соб­ст­вен­но­го пра­ва» — или, что то же самое, suae po­tes­ta­tis, т. е. под­власт­ные лишь себе (см., напри­мер: D., 32, 50 pr.), «совер­шен­но­лет­ние или несо­вер­шен­но­лет­ние» (D., 1, 6, 4). Дей­ст­ви­тель­но, pu­pil­lus, т. е. несо­вер­шен­но­лет­ний, вышед­ший из-под вла­сти, со смер­тью отца или вслед­ст­вие эман­ци­па­ции, и нахо­дя­щий­ся под опе­кой, тоже «назы­вал­ся отцом семей­ства» (D., 50, 16, 195, 2; 239 pr.). Более того, даже раб, кото­рый отпу­щен гос­по­ди­ном на волю по заве­ща­нию, но еще не узнал об этом, юриди­че­ски — «уже отец семей­ства» и чело­век «соб­ст­вен­но­го пра­ва»⁸, хотя и «не знаю­щий о сво­ем ста­ту­се» (D., 28, 1, 14).

При всем том тер­мин «pa­ter fa­mi­lias» не мно­го­зна­чен. Речь может идти лишь о раз­лич­ных его аспек­тах. «Отец семей­ства» сам по себе — лицо, нико­му не под­власт­ное; по отно­ше­нию к под­власт­ным лицам он — гла­ва (prin­ceps) фами­лии (Uf, 4, 1); по отно­ше­нию к дому как к цело­му и к иму­ще­ству он — хозя­ин, и это зна­че­ние выра­же­но в рас­про­стра­нен­ном сло­во­со­че­та­нии «di­li­gens pa­ter fa­mi­lias» = рачи­тель­ный хозя­ин» (ср., напри­мер: D., 13, 7, 14 — ea … quae di­li­gens pa­ter fa­mi­lias in suis re­bus praes­ta­re so­let…).

Поня­тие «ma­ter fa­mi­lias», напро­тив, со вре­ме­нем ста­ло мно­го­знач­ным, и раз­лич­ные его зна­че­ния ока­за­лись несо­гла­су­е­мы­ми друг с дру­гом. Пер­во­на­чаль­но оно свя­зы­ва­лось с состо­я­ни­ем в бра­ке с «поступ­ле­ни­ем под руку», т. е. с пере­хо­дом под власть мужа (или его отца). Но тол­ко­ва­ния это­го искон­но­го зна­че­ния позд­ни­ми авто­ра­ми про­ти­во­ре­чи­вы. Так, у Феста (112 L) чита­ем: «Мать семей­ства начи­на­ла так назы­вать­ся не рань­ше, чем ее муж с.21 будет назван отцом семей­ства. И это зва­ние может иметь в одной фами­лии толь­ко одна. И ни вдо­ва, ни без­дет­ная так звать­ся не может». По Боэцию (со ссыл­кой на Уль­пи­а­на) (Cic. Top., II. — FI­RA, II, p. 307), жена име­но­ва­лась «мате­рью семей­ства» с момен­та заклю­че­ния бра­ка.

В Диге­стах мы встре­ча­ем тер­мин «ma­ter fa­mi­lias», употреб­лен­ным для обо­зна­че­ния про­сто закон­ной жены — даже жены под­власт­но­го сына (D., 1, 7, 44 Pro­cul. — I в.). Мар­целл (II в.) писал, что «почет­ное зва­ние мате­ри семей­ства» (mat­ris fa­mi­lias ho­nes­tas) не подо­ба­ло той, кото­рая отда­лась в налож­ни­цы кому-нибудь, кро­ме патро­на (D., 23, 2, 41, 1), откуда как буд­то бы сле­ду­ет, что отпу­щен­ни­це — налож­ни­це патро­на оно подо­ба­ло. Несколь­ки­ми деся­ти­ле­ти­я­ми поз­же, прав­да, Уль­пи­ан писал, что «для патро­на почет­нее иметь отпу­щен­ни­цу налож­ни­цей, чем мате­рью семей­ства» (т. е. опять-таки, чем женой — 25, 7, 1). Но в Уль­пи­а­но­вом же общем опре­де­ле­нии «мате­ри семей­ства» пред­став­ле­ния о ее поло­же­нии в обще­стве и о состо­я­нии в бра­ке ока­зы­ва­ют­ся ото­рван­ны­ми друг от дру­га: мать семей­ства — это жен­щи­на, кото­рая «живет чест­но» (non in­ho­nes­te), а «посе­му не име­ет ника­ко­го зна­че­ния, замуж­няя она или вдо­ва, сво­бод­но­рож­ден­ная или отпу­щен­ни­ца, ибо не брак и не про­ис­хож­де­ние (na­ta­les) созда­ют мать семей­ства, но доб­рые нра­вы» (50, 16, 46, 1). В дру­гом месте Уль­пи­ан под­чер­ки­ва­ет, что выра­же­ние «мать семей­ства» долж­но пони­мать­ся как «жен­щи­на ува­жае­мая и вли­я­тель­ная» (no­tae auc­to­ri­ta­tis fe­mi­na — 43, 30, 3, 6).

Одна­ко уже у Цер­видия Сце­во­лы (II в.) мы нахо­дим прин­ци­пи­аль­но иное употреб­ле­ние тер­ми­на «мать семей­ства», а имен­но — по ана­ло­гии с «отцом семей­ства» — для обо­зна­че­ния жен­щи­ны «соб­ст­вен­но­го пра­ва», при­об­ре­тен­но­го ею в резуль­та­те смер­ти отца или эман­ци­па­ции (D., 32, 41, 7). Такое же сло­во­употреб­ле­ние, наряду с оха­рак­те­ри­зо­ван­ны­ми выше, встре­ча­ем и у Уль­пи­а­на, см. D., 1, 7, 25: «…сво­ей доче­ри, кото­рая жила как мать с.22 семей­ства по пра­ву эман­ци­пи­ро­ван­ной» (собств. — qua­si iure eman­ci­pa­ta). Цеци­лий Афри­кан (II в.) упо­ми­на­ет о спо­ре доче­ри с отцом по пово­ду при­да­но­го (по смер­ти ее мужа); отец утвер­ждал, что дочь в его вла­сти и при­да­ное долж­на отдать ему, дочь же заяв­ля­ла, что она «мать семей­ства» и хочет судить­ся (D., 24, 3, 34). Про­ти­во­по­став­ле­ние «доче­ри семей­ства» и «мате­ри семей­ства» как про­ти­во­по­лож­ных (в отли­чие от преж­не­го «fi­liae lo­co»!⁹) юриди­че­ских состо­я­ний нахо­дим и у Уль­пи­а­на (D., 38, 17, 1, 1)¹⁰. В отрыв­ке из «Инсти­ту­ций Уль­пи­а­на» (D., 1, 6, 4) после опре­де­ле­ния «отца семей­ства» (цит. выше) добав­ля­ет­ся: «…подоб­ным же обра­зом мате­ри семейств», откуда мож­но заклю­чить, что и они мог­ли быть несо­вер­шен­но­лет­ни­ми (изда­те­ля­ми Дигест эти сло­ва, впро­чем, были запо­до­зре­ны как интер­по­ля­ция¹¹). Доба­вим, что жен­щи­на, став­ши лицом «соб­ст­вен­но­го пра­ва», ока­зы­ва­лась «и нача­лом, и кон­цом (et ca­put et fi­nis) сво­ей фами­лии» (D., 50, 16, 195, 5) — это понят­но, так как сво­их детей она не име­ла во вла­сти (G., I, 104).

Устой­чи­вость пред­став­ле­ний, свя­зан­ных с поня­ти­ем «отец семей­ства», была обу­слов­ле­на тем, что, по выра­же­нию Э. Захер­са (RE, s. v. pa­ter fa­mi­lias, Sp. 2124), «рим­ская юриди­че­ская систе­ма» ста­ви­ла «отца семей­ства» в самый центр «пра­во­по­ряд­ка».

Нас здесь будет зани­мать одна сто­ро­на этих пред­став­ле­ний, а имен­но — свя­зан­ная с осмыс­ле­ни­ем иму­ще­ст­вен­ных отно­ше­ний. На мате­ри­а­ле ран­не­го рим­ско­го пра­ва она иссле­до­ва­на Д. Дио­шди, кото­рый заклю­ча­ет об отсут­ст­вии точ­но­го поня­тия соб­ст­вен­но­сти в древ­ней­шем пра­ве рим­лян, но, как им под­черк­ну­то, отнюдь не само­го инсти­ту­та соб­ст­вен­но­сти, како­вой в этом пра­ве, несо­мнен­но, суще­ст­во­вал, хотя пред­став­ле­ние о нем было рас­т­во­ре­но в более широ­ких поня­ти­ях «meum es­se» и «man­ci­pium» (это поня­тие в его исход­ном зна­че­нии отож­дествля­ет­ся иссле­до­ва­те­лем с оте­че­ской вла­стью), охва­ты­вав­ших собой, не раз­гра­ни­чи­вая, и лич­ност­ные и иму­ще­ст­вен­ные эле­мен­ты¹².

Д. Дио­шди резон­но пола­га­ет, что одной толь­ко «при­ми­тив­но­стью древ­них рим­лян и их неспо­соб­но­стью созда­вать отвле­чен­ные поня­тия» нель­зя объ­яс­нить это явле­ние, и ука­зы­ва­ет на его кор­ни в самой струк­ту­ре древ­ней фами­лии, кото­рая нахо­ди­лась «под само­власт­ным лидер­ст­вом “отца семей­ства”» и в кото­рой «даже сво­бод­ные с.23 лица име­ли эко­но­ми­че­скую цен­ность»¹³. Но самим древним такое ана­ли­ти­че­ское осмыс­ле­ние их воз­зре­ний было чуж­до. Их образ мыш­ле­ния харак­те­ри­зо­вал­ся под­час нераздель­но­стью вос­при­я­тия явле­ний, для нас раз­лич­ных. Срав­ни­тель­ный мате­ри­ал пока­зы­ва­ет, что недиф­фе­рен­ци­ро­ван­ность пред­став­ле­ний о вла­сти и соб­ст­вен­но­сти харак­тер­на для арха­и­че­ских пат­ри­ар­халь­ных обществ вооб­ще¹⁴.

Харак­тер арха­и­че­ских пред­став­ле­ний об иму­ще­стве выра­зи­тель­но пока­зан И. С. Клоч­ко­вым на месо­потам­ском мате­ри­а­ле, но в широ­ком куль­тур­но-исто­ри­че­ском кон­тек­сте (вклю­чаю­щем рим­ские и древ­не­ин­дий­ские парал­ле­ли). В арха­и­че­ских куль­ту­рах, под­чер­ки­ва­ет он, «чело­ве­ка и его иму­ще­ство — поле, дом, пред­ме­ты утва­ри и пр. — свя­зы­ва­ли глу­бо­кие, мож­но ска­зать, лич­ност­ные отно­ше­ния». «Осо­бые свя­зи меж­ду людь­ми и веща­ми» выра­жа­лись и в общин­ных инсти­ту­тах (в исклю­чи­тель­ном пра­ве общи­ны на зем­лю), и в осмыс­ле­нии древни­ми инди­виду­аль­но­го вла­де­ния¹⁵. И. С. Клоч­ков цити­ру­ет в этой свя­зи В. Н. Рома­но­ва: «Осмыс­ле­ние… объ­ек­та вла­де­ния как лич­но­го свой­ства субъ­ек­та, его “пло­ти”, было в опре­де­лен­ной сте­пе­ни зако­но­мер­ным, так как отра­жа­ло реаль­ный факт — вла­де­ние явля­лось важ­ней­шим усло­ви­ем ста­нов­ле­ния (обособ­ле­ния) лич­но­сти»¹⁶.

с.24 Арха­и­че­ским вос­при­я­ти­ем иму­ще­ства как «одной из важ­ней­ших вели­чин, кон­сти­ту­и­ру­ю­щих чело­ве­че­скую лич­ность, свое­об­раз­но­го «про­дол­же­ния» чело­ве­ка за пре­де­ла­ми тела» обу­слов­ле­на спе­ци­фи­ка отно­ше­ния к «вещам», тес­но свя­зан­ным с жиз­нью инди­вида, — чело­век «не столь­ко ими вла­дел… сколь­ко над ними власт­во­вал, как надо всем, что состав­ля­ло его лич­ность»¹⁷. Соци­аль­ная связь ощу­ща­лась арха­и­че­ским созна­ни­ем как «ква­зи­био­ло­ги­че­ская», и отно­ше­ние к иму­ще­ству, по суще­ству, име­ло извест­ное сход­ство с отно­ше­ни­ем к потом­ству — есте­ствен­но­му про­дол­же­нию лич­но­сти. Употреб­ле­ние одно­го и того же сло­ва «фами­лия» для обо­зна­че­ния иму­ще­ства, необ­хо­ди­мо­го для суще­ст­во­ва­ния и вос­про­из­вод­ства чле­нов «дома», рав­но как и для обо­зна­че­ния их самих в сово­куп­но­сти или же для обо­зна­че­ния цело­го, охва­ты­ваю­ще­го тех и дру­гое, было для арха­и­че­ско­го созна­ния есте­ствен­ным.

В ходе раз­ви­тия рим­ско­го обще­ства целост­ное пред­став­ле­ние о вла­сти «отца семей­ства» диф­фе­рен­ци­ро­ва­лось. «Доми­ний» гос­по­ди­на над рабом стал раз­ли­чать­ся от оте­че­ской вла­сти над детьми (D., 50, 16, 215, Paul.), что, воз­мож­но, спо­соб­ст­во­ва­ло широ­ко­му исполь­зо­ва­нию поня­тия «доми­ний» для обо­зна­че­ния отно­ше­ний соб­ст­вен­но­сти. Но поз­во­ля­ет ли такое употреб­ле­ние тер­ми­на «do­mi­nium» и появ­ле­ние рядом с ним тер­ми­на «prop­rie­tas» утвер­ждать, что рим­ским пра­вом были выра­бота­ны чет­ко очер­чен­ное поня­тие и одно­знач­ная тер­ми­но­ло­гия соб­ст­вен­но­сти?¹⁸ Мы огра­ни­чим­ся наблюде­ни­я­ми, кото­рые могут быть постав­ле­ны в связь с про­бле­мой спе­ци­фи­ки рим­ско­го обще­ст­вен­но­го созна­ния.

Рим­ские юри­сты неред­ко поль­зу­ют­ся выра­же­ни­ем «do­mi­nus prop­rie­ta­tis», в кото­ром юри­сты совре­мен­ные гото­вы порой видеть про­стой плео­назм. Но если и ран­нее пра­во, по выра­же­нию Д. Дио­шди¹⁹, не созда­ва­ло фор­мул, лишен­ных смыс­ла, то, дума­ет­ся, устой­чи­вые сло­во­со­че­та­ния при­выч­но­го язы­ка раз­ви­то­го рим­ско­го пра­ва тоже тре­бу­ют от иссле­до­ва­те­ля преж­де все­го попыт­ки их понять. Тем более что «гос­по­ди­ну соб­ст­вен­но­сти» соот­вет­ст­ву­ет и абстракт­ное поня­тие «do­mi­nium prop­rie­ta­tis» (D., 7, 4, 17 Jul. II в.)²⁰. Судя по все­му, под «prop­rie­tas» разу­ме­ет­ся не объ­ект соб­ст­вен­но­сти, а пра­во, и под «доми­ни­ем» соот­вет­ст­вен­но — обла­да­ние пра­вом. Дру­гой обра­зец тако­го же сло­во­употреб­ле­ния — «do­mi­nium с.25 ususfruc­tus» (D., 7, 6, 3 Jul.; ср. здесь же «pos­ses­sio ususfruc­tus»; поня­тие «ususfruc­tus», т. е. пра­ва поль­зо­ва­ния и извле­че­ния дохо­да из чужо­го иму­ще­ства, про­ти­во­по­лож­но поня­тию «prop­rie­tas»). Ср. так­же «do­mi­nus usus» — «гос­по­дин поль­зо­ва­ния», про­ти­во­по­ла­гае­мое (в нею­риди­че­ском тек­сте) «гос­по­ди­ну вещи» — «do­mi­nus rei» (Sen. De ben, 7, 6, 1 — при объ­яс­не­нии, что «вещь» может при­над­ле­жать одно­му, а «поль­зо­ва­ние» ею — дру­го­му); «do­mi­nus li­tis» — «гос­по­дин тяж­бы» (D., 49, 1, 4, 5 — речь идет о про­иг­ран­ной тяж­бе, даю­щей ее «гос­по­ди­ну» лишь пра­во апел­ля­ции). Подоб­ное сло­во­употреб­ле­ние²¹, без сомне­ния, арха­ич­но; ср. «гос­по­дин дол­га» в зако­нах Хам­му­ра­пи (§ 151). Хотя мож­но при­ве­сти сколь­ко угод­но при­ме­ров, в кото­рых поня­тия «do­mi­nium» и «prop­rie­tas» вза­и­мо­за­ме­ня­е­мы²², все же при­во­ди­мый ниже мате­ри­ал пока­зы­ва­ет, что они не все­гда и не вполне рав­но­знач­ны. Не будем пытать­ся рас­смот­реть их здесь все­сто­ронне, но ука­жем на неко­то­рые свое­об­раз­ные их чер­ты.

Гово­ря о доми­нии, нач­нем с част­но­го при­ме­ра. Пока длил­ся брак, при­да­ное нахо­ди­лось в доми­нии мужа, но с пре­кра­ще­ни­ем бра­ка это иму­ще­ство ока­зы­ва­лось с.26 подо­т­чет­ным и, более того, земель­ное вла­де­ние из при­да­но­го даже при про­дол­жаю­щем­ся бра­ке не мог­ло отчуж­дать­ся мужем без согла­сия жены (G., II, 63). Таким обра­зом, пра­во доми­ния, кото­рым рас­по­ла­гал муж, не про­ти­во­ре­чи­ло пара­док­саль­ной фор­му­ли­ров­ке: «Хотя при­да­ное нахо­дит­ся в иму­ще­стве мужа, оно при­над­ле­жит жен­щине» (D., 23, 3, 75).

Далее, по Гаю (II, 40; I, 54), еди­ный когда-то доми­ний со вре­ме­нем под­верг­ся разде­ле­нию (di­vi­sio­nem ac­ce­pit), так что одно лицо мог­ло быть «гос­по­ди­ном по пра­ву кви­ри­тов» (do­mi­nus ex iure Qui­ri­tium), а дру­гое — «иметь в иму­ще­стве» (in bo­nis ha­be­re)²³. Сов­ме­ще­ние того и дру­го­го дава­ло «пол­ное пра­во» (ple­num ius), разде­ле­ние же (вре­мен­ное — до исте­че­ния сро­ка дав­но­сти поль­зо­ва­ния) остав­ля­ло «гос­по­ди­ну по пра­ву кви­ри­тов» так назы­вае­мое «голое кви­рит­ское пра­во» — nu­dum ius Qui­ri­tium. Исто­ри­ки-юри­сты обыч­но пишут о фор­маль­ном харак­те­ре это­го послед­не­го, ссы­ла­ясь, в част­но­сти, на то, что его обла­да­тель, по Гаю (III, 166), «счи­та­ет­ся име­ю­щим мень­ше пра­ва на это иму­ще­ство» (mi­nus iuris in ea re — в дан­ном слу­чае речь идет о рабе), чем узуф­рук­ту­а­рий или «вла­де­ю­щий в доб­рой вере» (bo­nae fi­dei pos­ses­sor)²⁴, и не может через тако­го раба «при­об­ре­тать». Д. Дио­шди, выра­жая здесь тра­ди­ци­он­ную точ­ку зре­ния, пишет: «Тем, кто имел лишь nu­dum ius Qui­ri­tium, оста­ва­лись толь­ко два мало­зна­чи­тель­ных и фор­маль­ных пра­ва: пра­во посред­ст­вом ite­ra­tio пре­до­став­лять рим­ское граж­дан­ство уже отпу­щен­но­му рабу²⁵ и пра­во опе­ки над отпу­щен­ни­ка­ми»²⁶. Но мог­ло ли быть «мало­зна­чи­тель­ным» для рим­ско­го обще­ст­вен­но­го созна­ния то, что каса­лось прав рим­ско­го граж­дан­ства, прав патро­на­та и опе­ки? Ведь и отпу­щен­ни­че­ские отра­бот­ки осмыс­ля­лись Уль­пи­а­ном как «воз­на­граж­де­ние за столь вели­кое бла­го­де­я­ние, какое доста­ва­лось отпу­щен­ни­кам, когда они пере­во­ди­лись из раб­ства в рим­ское граж­дан­ство» (D., 38, 2, 1 pr.).

Дума­ет­ся, что пра­ва, выте­кав­шие из nu­dum ius Qui­ri­tium, если исхо­дить из их содер­жа­ния, могут рас­смат­ри­вать­ся преж­де все­го как отде­лен­ные от непо­сред­ст­вен­но иму­ще­ст­вен­ных прав на раба и его пеку­лий. Пото­му-то обла­да­тель nu­dum ius Qui­ri­tium на раба, даже став патро­ном отпу­щен­ни­ка, не допус­кал­ся к уча­стию в его наслед­стве. Иму­ще­ст­вен­ные пра­ва и здесь пре­до­став­ля­лись с.27 (по пре­тор­ско­му пра­ву и вопре­ки кви­рит­ско­му) тому, кто в свое вре­мя имел его «в иму­ще­стве» (G., I, 35)²⁷. Таким обра­зом, в при­ло­же­нии к рабу доми­ний — как в его целост­но­сти (неразде­лен­но­сти), так и в самом прин­ци­пе воз­мож­но­го вре­мен­но­го его разде­ле­ния — пони­мал­ся как обо­зна­че­ние неко­ей сово­куп­но­сти прав, иму­ще­ст­вен­ных и не иму­ще­ст­вен­ных. Мы видим, что поня­тие «do­mi­nium» тоже нес­ло на себе отпе­ча­ток недиф­фе­рен­ци­ро­ван­ных пред­став­ле­ний о целост­ной вла­сти «отца семей­ства». Неда­ром юрист III в. Павел, выде­ляя поня­тие доми­ния как отно­ся­ще­е­ся к вла­сти (po­tes­tas) над рабом (соб­ст­вен­но даже in per­so­na ser­vi), упо­ми­на­ет его в одном ряду с таки­ми поня­ти­я­ми, как «im­pe­rium» и «pat­ria po­tes­tas» (D., 50, 16, 215).

Даже с появ­ле­ни­ем тер­ми­на «prop­rie­tas», кото­рый у Сене­ки (De ben., 7, 4—6) употреб­лен для харак­те­ри­сти­ки пра­ва отдель­ных лиц на то, что им при­над­ле­жит, их «соб­ст­вен­но­го доми­ния» (prop­rium in re­bus suis do­mi­nium), и кото­рый послу­жил образ­цом для обо­зна­че­ний соб­ст­вен­но­сти в новых язы­ках (фр. prop­rié­té, англ. pro­per­ty; смыс­ло­вые каль­ки: нем. Eigen­tum, русск. «соб­ст­вен­ность»), он не вытес­нил дру­гих тер­ми­нов. Напро­тив, в юриди­че­ских текстах он стал осо­бен­но употре­би­те­лен для слу­ча­ев, когда речь шла о таком разде­ле­нии пра­ва на вещь, при кото­ром prop­rie­tas и ususfruc­tus ока­зы­ва­лись в раз­ных руках. Сов­ме­ще­ние того и дру­го­го в одних руках опять-таки вос­ста­нав­ли­ва­ло ple­num ius (D., 7, 4, 17 с.28 Jul. — речь идет о пра­вах на име­ние)²⁸. Пре­сло­ву­тое «do­mi­nus prop­rie­ta­tis» и «prop­rie­ta­rius» (букв. соб­ст­вен­ник) пере­во­дят­ся Ф. Дыдын­ским как «тот, кто име­ет соб­ст­вен­ность без пра­ва поль­зо­ва­ния)²⁹. Таким обра­зом, имен­но сло­во «prop­rie­tas» часто употреб­ля­лось в спе­ци­фи­че­ском смыс­ле заве­до­мо огра­ни­чен­но­го пра­ва.

Раз­ви­тое рим­ское пра­во, раз­ра­ба­ты­вая вопро­сы иму­ще­ст­вен­ных отно­ше­ний, поль­зо­ва­лось как основ­ны­ми дву­мя тер­ми­на­ми: «do­mi­nium» и «pos­ses­sio» (см., хотя бы, D., 41, 1 «О при­об­ре­те­нии доми­ния на вещи» и 41, 2 «О при­об­ре­те­нии и уте­ре вла­де­ния»). Их соот­но­ше­ние друг с дру­гом и с ины­ми тер­ми­на­ми было слож­ным. Е. М. Шта­ер­ман в этой свя­зи под­чер­ки­ва­ет, что «как это ни пока­жет­ся стран­ным, при боль­шом и все воз­рас­таю­щем чис­ле работ о рим­ском пра­ве соб­ст­вен­но­сти харак­тер ее еще отнюдь не ясен», и спра­вед­ли­во наста­и­ва­ет на непри­ме­ни­мо­сти к ней кри­те­ри­ев, при­ла­гае­мых к капи­та­ли­сти­че­ской соб­ст­вен­но­сти, и вооб­ще пред­став­ле­ний, при­вне­сен­ных в пони­ма­ние рим­ско­го пра­ва позд­ней­ши­ми его рецеп­ци­я­ми³⁰. Послед­нее долж­но быть отне­се­но и к попыт­кам пони­мать древ­ние пред­став­ле­ния по образ­цу позд­ней­ших.

Про­бле­ма при­ро­ды и харак­те­ра рим­ской соб­ст­вен­но­сти, рас­смат­ри­вае­мая Е. М. Шта­ер­ман в ее кни­ге, заслу­жи­ва­ет серь­ез­но­го вни­ма­ния. Здесь огра­ни­чим­ся лишь вопро­са­ми, свя­зан­ны­ми с самой систе­мой поня­тий, в кото­рой раз­ви­ва­лись пред­став­ле­ния рим­лян о соб­ст­вен­но­сти, вла­де­нии, фамиль­ной вла­сти и т. п. Мы не будем пытать­ся рас­смат­ри­вать исто­рию мно­го­чис­лен­ных тер­ми­нов (отме­тим лишь, что этот пред­мет не прост и неко­то­рые рас­про­стра­нен­ные мне­ния не пред­став­ля­ют­ся доста­точ­но обос­но­ван­ны­ми). Нас будет инте­ре­со­вать преж­де все­го харак­тер соот­но­ше­ния сино­ни­мов. При­ведем еще несколь­ко при­ме­ров.

Мы уже виде­ли, что «пол­ное пра­во» на вещь мог­ло разде­лять­ся на prop­rie­tas и ususfruc­tus, при­над­ле­жа­щие раз­ным лицам. В «шут­ли­вой», как пишет Е. М. Шта­ер­ман³¹, пере­пис­ке Цице­ро­на с Кури­ем (Fam., VII, 29—30) такое разде­ле­ние, упо­ми­наю­ще­е­ся в пере­нос­ном смыс­ле, опи­са­но в дру­гих тер­ми­нах: «Ведь ты пишешь, что при­над­ле­жишь (собств. prop­rium te es­se) ему по (пра­ву) ман­ци­пия (собств. man­ci­pio et ne­xu), а мне по (пра­ву) поль­зо­ва­ния (usu et fruc­tu)» (30, 2), чему в с.29 пред­ше­ст­во­вав­шем пись­ме Кури­о­на соот­вет­ст­ву­ет: «…Извле­че­ние дохо­да (fruc­tus) твое, ман­ци­пий его» (29, 1). Можем ли мы, исхо­дя из того что поня­тие «man­ci­pium» в этом тек­сте рав­но­знач­но поня­тию «prop­rie­tas» в позд­ней­ших, заклю­чать об их иден­тич­но­сти вооб­ще? Несо­мнен­но, нет (тер­мин «man­ci­pium» хра­нит отпе­ча­ток более широ­ко­го пер­во­на­чаль­но­го смыс­ла и име­ет иной спектр зна­че­ний).

Можем ли мы гово­рить, что в при­веден­ных при­ме­рах отра­зи­лась сме­на тер­ми­нов? Види­мо, тоже нет. Ста­рый тер­мин man­ci­pium про­дол­жа­ет жить, он встре­ча­ет­ся и в позд­ней­ших текстах, как юриди­че­ских («ser­vos man­ci­pio de­dit» — Vat., 264, Pap.), так и лите­ра­тур­ных (напри­мер у Сене­ки), при­чем и в бук­валь­ном смыс­ле (mei man­ci­pii res est, mi­ni ser­va­tur. — De be­nef., 5, 19, 1), и в пере­нос­ном (Re­rum na­tu­ra il­lum ti­bi si­cut ce­te­ris frat­res suos non man­ci­pio de­dit, sed com­mo­da­vit. — Con­s. ad Pol., 10, 4; Ni­hil dat for­tu­na man­ci­pio. — Ep., 72, 7). Одна и та же ситу­а­ция мог­ла быть опи­са­на в раз­ных и не вполне адек­ват­ных друг дру­гу тер­ми­нах. На это явле­ние ука­зы­ва­ет как на «сме­ше­ние тер­ми­нов» Е. М. Шта­ер­ман³².

Пред­став­ле­ния самих рим­ских авто­ров о соот­но­ше­нии тер­ми­нов и отве­чаю­щих им поня­тий неод­но­знач­ны. Сене­ка для ситу­а­ции «вещь твоя, поль­зо­ва­ние вещью мое» (De be­nef., 7, 5, 2) скло­нен заклю­чить, что «тот и дру­гой — гос­по­да одной и той же вещи» (uter­que eius­dem rei do­mi­nus est. — 7, 6, 1). Исхо­дя из того что «поль­зо­ва­тель» с.30 (узуф­рук­ту­а­рий) мог, сле­дуя образ­цу Акви­ли­е­ва зако­на (защи­щаю­ще­го инте­ре­сы «гос­по­ди­на»), воз­будить иск про­тив «соб­ст­вен­ни­ка» (do­mi­nus prop­rie­ta­tis), кото­рый «убил или ранил» раба, нахо­див­ше­го­ся в поль­зо­ва­нии (D., 9, 2, 12), мож­но, пожа­луй, заклю­чить, что с совре­мен­ной точ­ки зре­ния речь долж­на бы идти о разде­лен­ной соб­ст­вен­но­сти. Но Уль­пи­ан, гово­ря, что «поня­ти­ем гос­по­ди­на (do­mi­nus) охва­ты­ва­ет­ся и фрук­ту­а­рий», явно име­ет в виду доми­ний не на объ­ект узуф­рук­та, а на сам узу­фрукт (т. е. на пра­во поль­зо­ва­ния и извле­че­ния дохо­да), кото­рый мог быть про­дан при рас­про­да­же иму­ще­ства (D., 42, 5, 8 pr. — 1). Неда­ром по дру­го­му пово­ду, в свя­зи с Сила­ни­ан­ским сена­тус­кон­суль­том 10 г. н. э. об убий­ствах гос­под раба­ми, Уль­пи­ан пояс­ня­ет: «Поня­ти­ем гос­по­ди­на (здесь: гос­по­ди­на раба. — В. С.) охва­ты­ва­ет­ся тот, кто име­ет пра­во соб­ст­вен­но­сти (prop­rie­ta­tem), хотя бы узу­фрукт был у дру­го­го; вла­де­ю­щий рабом в доб­рой вере не охва­ты­ва­ет­ся поня­ти­ем гос­по­ди­на, как и тот, кто име­ет лишь узу­фрукт» (D., 29, 5, 1, 1—2).

Далее, по разъ­яс­не­нию того же Уль­пи­а­на (D., 41, 2, 12), «тот, кто име­ет узу­фрукт, пред­став­ля­ет­ся вла­де­ю­щим фак­ти­че­ски» (na­tu­ra­li­ter pos­si­de­re в отли­чие от ius­te pos­si­de­re — ср. ibid., 11); по Гаю же (D., 41, 1, 10, 5), узуф­рук­ту­а­рий «не вла­де­ет, а име­ет пра­во поль­зо­вать­ся и извле­кать доход». При­том рим­ские юри­сты Элий Галл (I в. до н. э.) и Яво­лен (II в. н. э.) опре­де­ля­ли само вла­де­ние (pos­ses­sio) как «некое поль­зо­ва­ние» (qui­dam usus); впро­чем, пер­вый из них счи­тал, что сло­вом «pos­ses­sio» обо­зна­ча­ет­ся толь­ко пра­во, а вто­рой при­ла­гал тот же тер­мин и к объ­ек­ту вла­де­ния (Ael. Gall. ap. Fest. 260 L.; D., 50, 16, 115). Доба­вим, что поня­тие «вла­де­ния» мог­ло и харак­те­ри­зо­вать суще­ст­вен­ный аспект пра­ва соб­ст­вен­но­сти (do­mi­nium — D., 41, 2, 13 pr. Ulp.³³), и обо­зна­чать обла­да­ние тем пред­ме­том, «соб­ст­вен­ность (prop­rie­tas) на кото­рый не у нас или не может быть у нас» (D., 50, 16, 115 Iav.).

Кажет­ся, при­веде­но уже доста­точ­но при­ме­ров, чтобы заду­мать­ся, сво­дит­ся ли их смысл толь­ко к тому, что рим­ляне «не суме­ли» выра­ботать чет­кой тер­ми­но­ло­гии, или мы име­ем дело с поня­тий­ной систе­мой, осно­ван­ной на доста­точ­но сво­бод­ном поль­зо­ва­нии тер­ми­на­ми, в раз­ной мере пере­кры­ваю­щи­ми друг дру­га и вза­и­мо­за­ме­ня­е­мы­ми в зави­си­мо­сти от кон­тек­ста. При раз­ра­бот­ке с.31 како­го-нибудь вопро­са мыс­лью, раз­ви­ваю­щей­ся в такой систе­ме, на пер­вом плане ока­зы­ва­ет­ся не «тер­мин», не дефи­ни­ция (вспом­ним извест­ную сен­тен­цию Яво­ле­на: «Вся­кая дефи­ни­ция в граж­дан­ском пра­ве опас­на, ибо мало тако­го, что не мог­ло бы быть опро­верг­ну­то» D., 50, 17, 202), а отно­ше­ние. Имен­но иму­ще­ст­вен­ные отно­ше­ния ока­за­лись раз­ра­бота­ны рим­ской пра­во­вой мыс­лью мно­го­сто­ронне и глу­бо­ко³⁴. И, может быть, имен­но отсут­ст­вие чет­ких уни­вер­саль­ных поня­тий заста­ви­ло рим­ских юри­стов так углуб­лять­ся в раз­ра­бот­ку кон­крет­ных отно­ше­ний и ситу­а­ций, упо­доб­ляя и про­ти­во­по­став­ляя их друг дру­гу. Види­мо, поэто­му же поло­же­ния, выра­ботан­ные рим­ским пра­вом, мог­ли нахо­дить при­ме­не­ние на про­тя­же­нии мно­гих веков, в усло­ви­ях раз­ных обще­ст­вен­но-эко­но­ми­че­ских фор­ма­ций, мог­ли быть при­спо­соб­ля­е­мы к раз­лич­ным фор­мам соб­ст­вен­но­сти. Что же каса­ет­ся раз­ви­тия соб­ст­вен­но поня­тий­но­го аппа­ра­та, то рим­ская мысль зашла доста­точ­но дале­ко, создав само поня­тие «prop­rie­tas» и тем самым, по суще­ству, открыв явле­ние соб­ст­вен­но­сти, но осо­зна­ние все­го зна­че­ния это­го откры­тия оста­лось на долю после­дую­щих эпох.

Об уровне раз­ви­тия рим­ской пра­во­вой мыс­ли свиде­тель­ст­ву­ют не толь­ко ее дости­же­ния, но и ее спо­соб­ность к рефлек­сии, выра­зив­ша­я­ся хотя бы в цити­ро­ван­ном суж­де­нии о дефи­ни­ции. И все же сам харак­тер, сам строй поня­тий­ной систе­мы, в кото­рой мыс­ли­ли рим­ские юри­сты, несо­мнен­но арха­и­че­ский. Иллю­ст­ри­ру­ю­щей парал­ле­лью может слу­жить хотя бы харак­тер вави­лон­ских пред­став­ле­ний об ином пред­ме­те — о судь­бе, обри­со­ван­ный И. С. Клоч­ко­вым: «…В древ­ней Месо­пота­мии, по-види­мо­му, …не суще­ст­во­ва­ло како­го-либо еди­но­го, все­объ­ем­лю­ще­го поня­тия “судь­ба” и не было соот­вет­ст­ву­ю­ще­го тер­ми­на…Древ­не­ме­со­потам­ское пони­ма­ние судь­бы отли­ча­лось, таким обра­зом, неко­ей “дроб­но­стью”, мно­же­ст­вен­но­стью, и для выра­же­ния раз­лич­ных аспек­тов поня­тия име­лось несколь­ко тер­ми­нов»³⁵.

с.32 Соче­та­ние арха­и­че­ско­го харак­те­ра поня­тий­но-тер­ми­но­ло­ги­че­ской систе­мы, в какой отно­ше­ния соб­ст­вен­но­сти рас­смат­ри­ва­лись рим­ски­ми юри­ста­ми, и уди­ви­тель­ной изощ­рен­но­сти их мыс­ли, достиг­ну­тых ею резуль­та­тов обо­ра­чи­ва­лось, как пред­став­ля­ет­ся взгляду из наше­го вре­ме­ни, пара­док­сом: дета­ли иму­ще­ст­вен­ных отно­ше­ний диф­фе­рен­ци­ро­ва­лись очень тон­ко, а диф­фе­рен­ци­а­ция, отве­чаю­щая суще­ст­вен­ней­ше­му для нас раз­ли­че­нию поня­тий вла­сти и соб­ст­вен­но­сти, еще дол­го оста­ва­лась неза­вер­шен­ной³⁶.

Выше упо­ми­на­лось о «лич­ност­ном» эле­мен­те осмыс­ле­ния древни­ми свя­зей «гос­по­ди­на» с при­над­ле­жа­щей ему — даже неоду­шев­лен­ной — «вещью». У оду­шев­лен­ной «вещи» (раба) лич­ност­ный аспект отчет­ли­во про­яв­ля­ет­ся уже в виде do­lus — «зло­го умыс­ла», что пара­док­саль­ным обра­зом обна­ру­жи­ва­ет­ся в кра­же рабом «само­го себя». Напри­мер: «Бег­лая рабы­ня… пони­ма­ет­ся как украв­шая себя» (D., 47, 2, 61). Или: «Если два раба под­го­во­ри­ли друг дру­га бежать, и оба одно­вре­мен­но сбе­жа­ли, то каж­дый из них не украл дру­го­го. Ну, а если они друг дру­га скры­ва­ют? Ведь может полу­чить­ся и так, что они друг дру­га укра­ли» (47, 2, 36, 3). В обо­их слу­ча­ях раб высту­па­ет и как вор, и как укра­ден­ное. Но и сво­бод­ное лицо мог­ло быть объ­ек­том кра­жи (fur­tum), кото­рая опре­де­ля­лась как захват чужой вещи (res) вопре­ки воле ее гос­по­ди­на (G., III, 195). «А ино­гда, — пишет Гай (III, 199), — слу­ча­ет­ся даже кра­жа сво­бод­ных людей: напри­мер, если похи­щен кто-нибудь из наших детей, кото­рые нахо­дят­ся в нашей вла­сти, либо даже жена, кото­рая нахо­дит­ся у нас под рукой, либо даже при­суж­ден­ный мне или наняв­ший­ся ко мне» (adiu­di­ca­tus vel auc­to­ra­tus meus). Таким обра­зом, фамиль­ная власть над сво­бод­ным лицом — даже при­рав­ни­вае­мое к ней отно­ше­ние, напри­мер, воз­ни­каю­щее в резуль­та­те auc­to­ra­tio (род най­ма, влек­ший за собой лич­ную зави­си­мость), — содер­жит в себе «вещ­ный» аспект (ср. об убыт­ке, кото­рый тер­пит отец от уве­чья сына³⁷, и это при­том, что тело сво­бод­но­го оцен­ке не под­ле­жит — D., 9, 2, 5, 3; D., 9, 1, 3), подоб­но тому, как власть над вещью содер­жит аспект лич­ност­ный.

Охва­ты­вае­мые поня­ти­ем «pat­ria po­tes­tas» инсти­ту­ты вла­сти над лицом и вла­сти над вещью (т. е. соб­ст­вен­но­сти) — инсти­ту­ты, для наше­го созна­ния раз­лич­ные — мог­ли быть при надоб­но­сти диф­фе­рен­ци­ро­ва­ны и рим­ским с.33 обще­ст­вен­ным созна­ни­ем. Но для него такая диф­фе­рен­ци­а­ция отнюдь не упразд­ня­ла по-преж­не­му живо­го арха­и­че­ско­го пред­став­ле­ния об их общей при­ро­де, кото­рое — опять-таки при слу­чае — дава­ло себя знать то тут, то там как само собой разу­ме­ю­ще­е­ся для созна­ния рим­лян.

Разде­ле­ние лиц на лиц «сво­его пра­ва» (они же «отцы семейств») и лиц «чужо­го пра­ва» (под­власт­ных, у кото­рых «не мог­ло быть ниче­го сво­его» — G., II, 96) озна­ча­ло, «что в фами­лии вся соб­ст­вен­ность (как и вся власть) ока­зы­ва­лась сосре­дото­че­на в руках «отца семей­ства» — pa­ter fa­mi­lias. Имен­но так обо­зна­чал­ся и в юриди­че­ских и в нею­риди­че­ских (Катон, Колу­мел­ла) текстах гла­ва фами­лии — соб­ст­вен­ник име­ния, хозя­ин дома и иму­ще­ства.

Связь пред­став­ле­ний об «оте­че­ской вла­сти» и об отно­ше­ни­ях соб­ст­вен­но­сти отра­зи­лась в лек­си­ке. Сло­во «fa­mi­lia» для обо­зна­че­ния всей сово­куп­но­сти иму­ще­ства — осо­бен­но в при­ло­же­нии к наслед­ству — все­гда оста­ва­лось у рим­лян обыч­ным юриди­че­ским выра­же­ни­ем. Оно, прав­да, при­над­ле­жа­ло спе­ци­фи­че­ско­му язы­ку: ср. пояс­не­ние в G., II, 102: fa­mi­liam suam, id est pat­ri­mo­nium suum — «свою фами­лию, т. е. свое иму­ще­ство» (Э. Хуш­ке не видит осно­ва­ний подо­зре­вать здесь глос­се­му (IA, p. 241, n. 3); суще­ст­вен­но и бук­валь­ное зна­че­ние сло­ва «pat­ri­mo­nium» — «о́тчи­на»). Но «res fa­mi­lia­ris» — «фамиль­ное иму­ще­ство» — было выра­же­ни­ем обще­употре­би­тель­ным, быто­вым. Ср.: Col., I, 1, 3: …di­li­gens pa­ter­fa­mi­lias cui cor­di est ex ag­ri cul­ti cer­tam se­qui ra­tio­nem rei fa­mi­lia­ris augen­dae. Эти­мо­ло­ги­че­ская выра­зи­тель­ность соот­вет­ст­ву­ю­щей лек­си­ки, бук­валь­ный смысл слов, выра­жаю­щих поня­тия, в латин­ском тек­сте явст­вен­но ощу­ти­мы, тогда как в пере­во­дах это почти неиз­беж­но утра­чи­ва­ет­ся («…рачи­тель­ный хозя­ин, кото­ро­му доро­го обес­пе­чить себе в сель­ском хозяй­стве вер­ный путь к обо­га­ще­нию». — Пер. М. Е. Сер­ге­ен­ко). Ср. у того же Колу­мел­лы: Haec ius­ti­tia ac cu­ra (по отно­ше­нию к рабам. — В. С.) pat­ris­fa­mi­lias mul­tum con­fert augen­do pat­ri­mo­nio (I, 8, 19 — в пере­во­де: «Такая спра­вед­ли­вость и забот­ли­вость хозя­и­на мно­го содей­ст­ву­ет про­цве­та­нию хозяй­ства»). Ср. с.34 так­же у Варро­на: …do­mi­ni vi­tae ac rei fa­mi­lia­ris (I, 4, 3 — в пере­во­де: «…жизнь хозя­и­на и его состо­я­ние»).

Име­ем ли мы здесь дело с рече­вым авто­ма­тиз­мом — с обо­зна­че­ни­я­ми, бук­валь­ный смысл кото­рых стер­ся, или же с лек­си­кой, отра­жаю­щей живые чер­ты обще­ст­вен­но­го созна­ния? О послед­нем гово­рит не толь­ко устой­чи­вость этой лек­си­ки в раз­но­ха­рак­тер­ных текстах (юриди­че­ских, агро­но­ми­че­ских и др.), но и, ска­жем, встре­чае­мые в Диге­стах сопо­став­ле­ния харак­те­ра хозяй­ст­во­ва­ния узуф­рук­ту­а­рия с хозяй­ст­во­ва­ни­ем pa­ter­fa­mi­lias. См., напри­мер, D., 7, 1, 9, 7 Ulp.: «…Ибо и Тре­ба­ций (I в. до н. э. — В. С.) пишет, что и пору­боч­ный лес (sil­va cae­dua; смысл это­го выра­же­ния ясен из D., 7, 1, 10)³⁸ и трост­ник узуф­рук­ту­а­рию доз­во­ля­ет­ся рубить, как рубил их pa­ter fa­mi­lias (до уста­нов­ле­ния узуф­рук­та на них. — В. С.), и про­да­вать, хотя pa­ter fa­mi­lias имел обык­но­ве­ние не про­да­вать их, а поль­зо­вать­ся ими сам; ведь сле­ду­ет при­ни­мать во вни­ма­ние меру (mo­dus) поль­зо­ва­ния, а не его харак­тер (qua­li­tas)». Здесь, в част­ном при­ме­ре, перед нами приот­кры­ва­ет­ся иное, чем у поль­зо­ва­те­ля (узуф­рук­ту­а­рия), и харак­тер­ное для «отца семей­ства» отно­ше­ние к объ­ек­ту хозяй­ст­во­ва­ния как к само­до­ста­точ­но­му цело­му.

Целью pa­ter­fa­mi­lias в его иму­ще­ст­вен­ной дея­тель­но­сти было «уве­ли­чить и оста­вить наслед­ни­кам отчи­ну» (Col., I, pr. 7: …ampli­fi­can­di re­lin­quen­di­que pat­ri­mo­nii). Рас­то­че­ние «отчи­ны», напро­тив, пори­ца­лось с точ­ки зре­ния пат­ри­ар­халь­ной мора­ли (ср. pro­fu­so pat­ri­mo­nio. — Col., I, pr. 10). Обу­строй­ство име­ния, как счи­та­лось, тоже не долж­но было про­ти­во­ре­чить инте­ре­сам res fa­mi­lia­ris (Col., I, 4, 6). Яркой иллю­ст­ра­ци­ей к это­му могут слу­жить сохра­нен­ные Цице­ро­ном отрыв­ки из речи ора­то­ра Крас­са (140—91 гг. до н. э.), в кото­рых он, как то было при­ня­то в Риме, поно­сил сво­его судеб­но­го про­тив­ни­ка — Бру­та, сына извест­но­го юри­ста. Из книг послед­не­го Красс и при­во­дит три цита­ты (вро­де: «Я с моим сыном Мар­ком был в Аль­бан­ской усадь­бе»), чтобы изде­ва­тель­ски пого­во­рить об уме и про­зор­ли­во­сти отца, оста­вив­ше­го сыну-моту име­ния, «заве­рен­ны­ми в пуб­ли­ку­е­мых сочи­не­ни­ях» (fun­di… quos ti­bi pa­ter pub­li­cis com­men­ta­riis con­sig­na­tos re­li­quit. — Cic. De or., II, 224; язык паро­дий­но-юриди­че­ский, ср. там же: «Bru­te tes­ti­fi­ca­tur pa­ter se ti­bi Pri­ver­na­tum fun­dum re­li­quis­se» и др.). Пред­у­смот­ри­тель­ный с.35 отец сде­лал-де это для того, чтобы «когда сын оста­нет­ся ни с чем, не мог­ли бы поду­мать, что ему ниче­го и не было остав­ле­но» (там же). В подоб­ной свя­зи «при­умно­же­ние отчи­ны» (pat­ri­mo­nium augen­dum) ста­вит­ся в один ряд с таки­ми тра­ди­ци­он­ны­ми цен­но­стя­ми, как «дея­ния» (res), «сла­ва» (glo­ria), «доб­лесть» (vir­tus), а о рас­то­че­нии «отчи­ны» сыном гово­рит­ся, что при про­да­же дома он даже из дви­жи­мо­го иму­ще­ства не удер­жал для себя хоть «отцов­ско­го крес­ла» (so­lium pa­ter­num — сим­вол оте­че­ской вла­сти, § 225 сл.). Поэто­му, воз­вра­ща­ясь к рим­ским писа­те­лям-агро­но­мам, под­черк­нем, что их лек­си­ка демон­стри­ру­ет не «капи­та­ли­сти­че­скую» (как люби­ли писать в кон­це про­шло­го — нача­ле наше­го века) жаж­ду нажи­вы, а вер­ность пат­ри­ар­халь­но­му пони­ма­нию дол­га «отца семей­ства» перед «оте­че­ским иму­ще­ст­вом».

Пред­став­ле­ния о «дол­ге сына» перед фамиль­ным иму­ще­ст­вом тоже отра­зи­лись в лите­ра­тур­ных источ­ни­ках. «Как? Раз­ве отцы семейств, име­ю­щие детей, — гово­рил в одной из речей Цице­рон, — тем более люди это­го сосло­вия из сель­ских муни­ци­пи­ев не счи­та­ют желан­ней­шим для себя, чтобы их сыно­вья изо всех сил слу­жи­ли фамиль­но­му иму­ще­ству (fi­lios suos rei fa­mi­lia­ri ma­xi­me ser­vi­re) и с наи­боль­шим рве­ни­ем отда­ва­ли бы свои уси­лия возде­лы­ва­нию име­ний» (Rosc. Am., 43). И соглас­но Плав­ту (Merc., 64—72), сын дол­жен был по воле отца зани­мать­ся «гряз­ной сель­ской работой», «трудясь боль­ше дру­гих домаш­них» (mul­to pri­mum se­se fa­mi­lia­rium la­bo­ra­vis­se), а отец в поуче­ние сыну мог гово­рить: «Себе ты пашешь, сеешь, жнешь, себе, себе! / Тебе же и доста­вит радость этот труд» (пер. А. Артюш­ко­ва) — Ti­bi aras, ti­bi oc­cas, ti­bi se­ris: ti­bi item me­tes, / ti­bi de­ni­que is­te pa­riet lae­ti­tiam la­bos. Но «собою» как пол­но­прав­ным соб­ст­вен­ни­ком сын ста­но­вил­ся лишь после смер­ти отца (ср. там же, 73: Postquam re­ces­set vi­ta pat­rio cor­po­re). Так осу­ществля­лась есте­ствен­ная сме­на глав семейств, «при­умно­жав­ших и остав­ляв­ших» после­дую­щим поко­ле­ни­ям фамиль­ное иму­ще­ство, кото­рое, впро­чем, мог­ло делить­ся меж­ду вновь обра­зу­ю­щи­ми­ся фами­ли­я­ми несколь­ких сыно­вей.

В пра­ве это нахо­ди­ло себе отра­же­ние в пред­став­ле­нии о «сво­их», «домаш­них» наслед­ни­ках, кото­рые и при жиз­ни с.36 «отца семей­ства» счи­та­лись «гос­по­да­ми», со-соб­ст­вен­ни­ка­ми³⁹. «Поэто­му, — объ­яс­ня­ет рим­ский юрист, — сын семей­ства даже зовет­ся так же, как и отец семей­ства (ap­pel­la­tur si­cut pa­ter fa­mi­lias) с добав­ле­ни­ем толь­ко обо­зна­че­ния, поз­во­ля­ю­ще­го раз­ли­чать роди­те­ля от того, кто им порож­ден» (D., 28, 2, 11 Paul.).

Выше при­веден ряд при­ме­ров, демон­стри­ру­ю­щих пред­став­ле­ния рим­лян о дол­ге «отца семей­ства» перед фамиль­ным иму­ще­ст­вом с точ­ки зре­ния того, что сами­ми рим­ля­на­ми вос­при­ни­ма­лось как «при­ро­да» (re­rum na­tu­ra), «люд­ское обык­но­ве­ние» (con­sue­tu­do ho­mi­num) и «все­об­щее мне­ние» (opi­nio­nes om­nium) (см.: Cic. Rosc. Am., 45). Одна­ко, не гово­ря уже о том, что рим­ское обще­ст­вен­ное созна­ние отнюдь не про­ти­во­по­став­ля­ло «обы­чай» (mos, con­sue­tu­do) «пра­ву», а сбли­жа­ло с ним вплоть до отож­дест­вле­ния⁴⁰, писа­ное пра­во тоже не обхо­ди­ло мол­ча­ни­ем долг «отца семей­ства» перед res fa­mi­lia­ris. Мы име­ем в виду запре­ще­ние «рас­то­чи­те­лю» (pro­di­gus) рас­по­ря­жать­ся иму­ще­ст­вом.

Это запре­ще­ние воз­во­дит­ся к зако­нам XII таб­лиц (V, 7 c), но, соглас­но Уль­пи­а­ну, вос­хо­дит к более древ­не­му обыч­но­му пра­ву: «По зако­ну Две­на­дца­ти таб­лиц рас­то­чи­те­лю запре­ща­ет­ся рас­по­ря­же­ние сво­им иму­ще­ст­вом (pro­di­go in­ter­di­ci­tur bo­no­rum suo­rum ad­mi­nistra­tio), а обы­ча­ем (mo­ri­bus) это было заведе­но иско­ни» (ab ini­tio — D., 27, 10, 1 pr.). «Рас­то­чи­тель» в этом отно­ше­нии при­рав­ни­вал­ся к ума­ли­шен­но­му — см.: Uf. 12, 2: «Закон Две­на­дца­ти таб­лиц повеле­ва­ет, чтобы ума­ли­шен­ный, и точ­но так же рас­то­чи­тель, кото­ро­му запре­ще­но управ­ле­ние иму­ще­ст­вом, нахо­дил­ся под попе­чи­тель­ст­вом агна­тов». Э. Хуш­ке, ком­мен­ти­руя это место, под­чер­ки­ва­ет, что в законе речь шла об иму­ще­стве, кото­рое рас­смат­ри­ва­лось как фамиль­ное, и об интер­дик­те име­нем фами­лии (IA, p. 571, n. 2). Пояс­ня­ю­щей парал­ле­лью здесь может слу­жить воз­во­ди­мая к тем же зако­нам XII таб­лиц агнат­ская опе­ка (tu­te­lae ag­na­to­rum = le­gi­ti­mae tu­te­lae), како­вую закон пору­чал тем же самым агна­там, кото­рых он при­зы­вал и к насле­до­ва­нию (G., I 165; ср. 155 сл.).

Если ex le­ge — «по зако­ну» (= по кви­рит­ско­му пра­ву) запрет рас­по­ря­жать­ся сво­им иму­ще­ст­вом касал­ся лишь рас­то­чи­те­ля, к кото­ро­му оно пере­шло в силу пря­мо­го пре­ем­ства в фами­лии (ab in­tes­ta­to — без заве­ща­ния), то пре­тор­ское пра­во рас­про­стра­ни­ло такой запрет и на с.37 того, кто «злост­но рас­то­чал» иму­ще­ство, полу­чен­ное «по роди­тель­ско­му заве­ща­нию», и даже на отпу­щен­ни­ков-рас­то­чи­те­лей (Uf., 12, 3). «Сен­тен­ции Пав­ла» (III, 4a, 7) объ­яс­ня­ют, что этот пре­тор­ский интер­дикт обос­но­вы­ва­ет­ся «обы­ча­ем» (mo­ri­bus), и пере­да­ют фор­му интер­дик­та: «Поели­ку ты по сво­ей негод­но­сти губишь отцов­ское и дедов­ское доб­ро и детей сво­их ведешь к нище­те, я за то отлу­чаю тебя от Лара и от дел» (собств. ti­bi La­re com­mer­cio­que in­ter­di­co). Связь иму­ще­ст­вен­но­го интер­дик­та с сакраль­ным, фамиль­но­го иму­ще­ства с фамиль­ны­ми куль­та­ми, как под­чер­ки­ва­ет Шта­ер­ман, очень суще­ст­вен­на^41—42. Далее, соглас­но Три­фо­ни­ну, отец, остав­ляя по заве­ща­нию иму­ще­ство бес­пут­но­му сыну, может и сам назна­чить ему попе­чи­те­ля, «осо­бен­но, если рас­то­чи­тель этот име­ет детей», или иным спо­со­бом поза­бо­тить­ся об обес­пе­че­нии вну­ков. При­том под­чер­ки­ва­ет­ся, что «тот, кого отец пра­виль­но счел рас­то­чи­те­лем», ни в коем слу­чае не может рас­смат­ри­вать­ся маги­ст­ра­том как чело­век «под­хо­дя­щий» (ido­neus — D., 27, 10, 16).

Не при­хо­дит­ся сомне­вать­ся, что отстра­не­ние «рас­то­чи­те­ля» от фамиль­но­го куль­та и иму­ще­ст­вен­ных дел, пре­се­кая дей­ст­вия недо­стой­но­го «отца семей­ства», рас­смат­ри­вав­ши­е­ся как «зло­употреб­ле­ние сво­им пра­вом» (G., I, 53: ma­le enim nostro iure uti non de­be­mus), охра­ня­ло инте­ре­сы фамиль­но­го иму­ще­ства, дол­жен­ст­во­вав­ше­го пере­хо­дить от поко­ле­ния к поко­ле­нию. (Более позд­нее, как мож­но пола­гать, объ­яс­не­ние попе­чи­тель­ства над рас­то­чи­те­ля­ми толь­ко заботой об их соб­ст­вен­ных инте­ре­сах нахо­дим в рескрип­те Анто­ни­на Пия, допус­каю­щем обра­ще­ние мате­ри в суд по пово­ду рас­то­чи­тель­ства сына. — D., 26, 5, 12, 2.)

Сто­ит заме­тить в этой свя­зи, что имен­но к рас­то­чи­тель­ству, в каче­стве «зло­употреб­ле­ния сво­им пра­вом», при­рав­ни­ва­лось импе­ра­тор­ским зако­но­да­тель­ст­вом «сви­ре­пое» обра­ще­ние с раба­ми (G., I, 53), кото­рое в повсе­днев­ном созна­нии тоже сбли­жа­лось с безу­ми­ем: «Вот, если б в народ ты каме­нья / Взду­мал бро­сать иль в рабов, тебе же сто­я­щих денег, / Все бы маль­чиш­ки, дев­чон­ки с.38 кри­ча­ли, что ты сума­сшед­ший» (Hor. Sat., II, 3, 128 сл., пер. М. Дмит­ри­е­ва).

Дума­ет­ся, что посто­ян­ная, начи­ная с зако­нов XII таб­лиц, забота пра­ва об охране инте­ре­сов буду­щих наслед­ни­ков (т. е. дома и близ­ких соро­ди­чей) от злост­ных дей­ст­вий «рас­то­чи­те­ля» может слу­жить аргу­мен­том про­тив выска­зан­но­го Д. Дио­шди мне­ния о том, что в XII таб­ли­цах (V, 3) про­воз­гла­ша­ет­ся «прак­ти­че­ски неогра­ни­чен­ная» — в ущерб даже пря­мым (sui) наслед­ни­кам — сво­бо­да заве­ща­ния, пре­вра­тив­шая буд­то бы фамиль­ную соб­ст­вен­ность в лич­ную соб­ст­вен­ность «отца семей­ства»⁴³. По сло­вам само­го же Дио­шди, «пред­став­ле­ние о том, что соб­ст­вен­ность при­над­ле­жа­ла не толь­ко “отцу семей­ства”, но и фами­лии, про­дол­жа­ло суще­ст­во­вать…». Поэто­му дан­ная гипо­те­за пред­став­ля­ет­ся нам упро­щаю­щей. Вме­сте с тем Дио­шди, види­мо, прав, отри­цая суще­ст­во­ва­ние выде­лен­ной соб­ст­вен­но­сти «отца семей­ства». Гла­ва дома рас­по­ря­жал­ся всем досто­я­ни­ем дома и выде­лен­ной доли иметь не мог: «Сво­бод­ный отец семей­ства не может иметь пеку­лия, точ­но так же, как раб — иму­ще­ства (bo­na)» (D., 50, 16, 182 Ulp. — не сле­ду­ет забы­вать, что инсти­тут пеку­лия касал­ся не толь­ко раба, но и «сына»). В невы­де­лен­но­сти «лич­но­го» иму­ще­ства «отца семей­ства» и про­яв­лял­ся фамиль­ный харак­тер все­го под­власт­но­го ему иму­ще­ства. Имен­но соб­ст­вен­ность «отца семей­ства» — как недиф­фе­рен­ци­ро­ван­ная и неот­де­ли­мая часть его целост­ной вла­сти — и систе­ма пеку­ли­ев отра­жа­ли реаль­ную струк­ту­ру рим­ской фами­лии как соци­аль­но-эко­но­ми­че­ско­го орга­низ­ма, беру­ще­го нача­ло, как это не раз под­чер­ки­ва­лось, от кре­стьян­ско­го дво­ра.

Сведе­ния Гая о том, что в преж­ние (для него) вре­ме­на у рим­лян суще­ст­во­вал хоро­шо извест­ный и для дру­гих пат­ри­ар­халь­ных обществ (ср., напри­мер, сред­не­ас­си­рий­ские зако­ны, табл. I, § 2) инсти­тут неразде­лен­ных бра­тьев, кото­рые после смер­ти отца на рав­ных вели общее хозяй­ство, обра­зуя «закон­ное (le­gi­ti­ma) и в то же вре­мя при­род­ное това­ри­ще­ство» (G., III, 154a. — FI­RA, II, p. 196), очень инте­рес­ны для исто­рии рим­ской фами­лии. Нель­зя, одна­ко, упус­кать из виду, что такая фор­ма фамиль­ной общи­ны не мог­ла суще­ст­во­вать долее одно­го поко­ле­ния⁴⁴, ины­ми сло­ва­ми, не мог­ла само­вос­про­из­во­дить­ся, а зна­чит, была воз­мож­на лишь как побоч­ная, сопро­вож­даю­щая моди­фи­ка­ция обыч­ной пат­ри­ар­халь­ной с.39 струк­ту­ры фами­лии. Поэто­му сведе­ния источ­ни­ков о том, что зако­но­да­тель­ст­вом XII таб­лиц был введен «иск о разде­ле наслед­ст­вен­но­го иму­ще­ства» (ac­tio fa­mi­liae er­cis­cun­dae), вряд ли озна­ча­ют, что до того раздел был невоз­мо­жен. Он мог, как и опе­ка над рас­то­чи­те­лем, вос­хо­дить к уста­нов­ле­ни­ям более ран­не­го обыч­но­го пра­ва⁴⁵.

Воз­вра­ща­ясь к тези­су Пав­ла, объ­яс­ня­ю­ще­го «гос­под­ским» (сле­до­ва­тель­но, со-соб­ст­вен­ни­че­ским) поло­же­ни­ем «сына» саму струк­ту­ру его име­ни (D., 28, 2, 11, цит. выше), заме­тим, что связь пред­став­ле­ний об «име­ни» и о фамиль­ном иму­ще­стве про­сле­жи­ва­ет­ся на мно­гих при­ме­рах, сохра­нен­ных рим­ски­ми юри­ста­ми (при­чем выра­же­ния «fa­mi­lia», «fa­mi­lia no­mi­nis mei», «no­men fa­mi­liae meae», «no­men meo­rum» и про­сто «no­men» употреб­ля­ют­ся в подоб­ных кон­текстах сино­ни­ми­че­ски — см. D., 30, 114, 15; 31, 67, 5; 31, 77, 11; 31, 88, 6; 32, 38, 1; 35, 1, 108 и др.). В пере­чис­лен­ных при­ме­рах речь идет об иму­ще­стве, остав­ля­е­мом то детям, то отпу­щен­ни­кам. Нуж­но пом­нить, что отпу­щен­ни­ки тоже полу­ча­ли родо­вое имя (no­men gen­ti­li­cium) патро­на и в каких-то аспек­тах рас­смат­ри­ва­лись как пред­ста­ви­те­ли «фами­лии» в самом широ­ком смыс­ле сло­ва. Если отпу­щен­ни­ку уда­ва­лось дока­зать при­рож­ден­ность сво­ей сво­бо­ды (in­ge­nui­tas), то в соот­вет­ст­вии со спе­ци­аль­ным сенат­ским поста­нов­ле­ни­ем ему над­ле­жа­ло воз­вра­тить патро­ну все иму­ще­ство, про­ис­хо­дя­щее из фами­лии послед­не­го (D., 40, 12, 32 Paul.).

Цити­ру­е­мые в Диге­стах образ­цы заве­ща­ний, кото­ры­ми иму­ще­ство или часть его остав­ля­лись или отка­зы­ва­лись «кому-нибудь из фами­лии» (D., 31, 67, 5), «бра­ту» (31, 69, 3), «моим отпу­щен­ни­кам и отпу­щен­ни­цам» (31, 88, 6) — с моти­ви­ров­кой и спе­ци­аль­но ого­во­рен­ным усло­ви­ем вро­де: «чтобы име­ние не ухо­ди­ло из фами­лии»; «чтобы дом не отчуж­дал­ся, но оста­вал­ся в фами­лии»; «так, чтобы (име­ньи­це) не ухо­ди­ло из моей фами­лии, покуда пра­во соб­ст­вен­но­сти (pror­pie­tas) не доста­нет­ся одно­му» и т. п. — свиде­тель­ст­ву­ют о суще­ст­во­ва­нии поня­тия «фами­лия» = no­men, гораздо более широ­ко­го по с.40 охва­ту, чем более ран­нее «фами­лия» = «дом», но менее кон­цен­три­ро­ван­но­го, менее целост­но­го как соци­аль­но-эко­но­ми­че­ский орга­низм.

Пред­став­ле­ние о фами­лии как о неко­ем един­стве уже вышло дале­ко за пре­де­лы пред­став­ле­ния о «доме» как кре­стьян­ском дво­ре и утра­ти­ло непо­сред­ст­вен­ную связь с поро­див­шим рим­скую фами­лию «кре­стьян­ским харак­те­ром» рим­ско­го обще­ства и эко­но­ми­ки, но оста­лось неотъ­ем­ле­мой чер­той рим­ско­го созна­ния. За дол­гой и слож­ной эво­лю­ци­ей рим­ских пред­став­ле­ний о фами­лии и о свя­зан­ных с ней отно­ше­ни­ях сто­ит эво­лю­ция струк­ту­ры самой древ­не­рим­ской соци­аль­но-эко­но­ми­че­ской систе­мы.