Iners otium

с.41 В 66 г. в рим­ском сена­те состо­ял­ся не совсем обыч­ный судеб­ный про­цесс. Сена­то­ра Тра­зею Пета, вызвав­ше­го осо­бую нена­висть прин­цеп­са (Tac. Ann., XVI, 21, 1; ср.: in­son­tis — XVI, 24, 2)¹, обви­ня­ли в том, что он поки­нул курию после убий­ства Агрип­пи­ны, не при­нял актив­но­го уча­стия в юве­на­ли­ях, не явил­ся в сенат при опре­де­ле­нии боже­ских поче­стей Поппее, укло­нял­ся от еже­год­ной при­ся­ги на вер­ность ука­зам прин­цеп­сов, под­вер­гал все вокруг мол­ча­ли­во­му осуж­де­нию и др. В его поведе­нии прин­цепс и обви­ни­те­ли усмат­ри­ва­ли пре­не­бре­же­ние обще­ст­вен­ны­ми обя­зан­но­стя­ми (pub­li­ca mu­nia de­se­re­rent — XVI, 27, 2), кото­рым Тра­зея и его после­до­ва­те­ли пред­по­чли «досуг» — iners oti­um.

Тацит, подроб­но изла­гаю­щий дело, пре­под­но­сит его как один из мно­го­чис­лен­ных при­ме­ров жесто­ко­сти и кро­во­жад­но­сти Неро­на, решив­ше­го «истре­бить саму доб­ро­де­тель» в лице Тра­зеи и Бареи Сора­на (XVI, 21, 1). Ясно, одна­ко, что за этим lo­cus com­mu­nis сто­ит вполне реаль­ное поли­ти­че­ское содер­жа­ние и дело отнюдь не огра­ни­чи­ва­лось сфе­рой мора­ли. При­ме­ча­тель­но, что исто­ри­ка, не раз воз­му­щав­ше­го­ся пре­сле­до­ва­ни­ем не толь­ко с.42 по пово­ду дей­ст­вий, но и слов, не удив­ля­ет обви­не­ние… в мол­ча­нии (si­len­tium om­nia dam­na­tius — XVI, 28, 2; ср. I, 72; IV, 34, 1 сл.).

Уча­стие в обще­ст­вен­ной, государ­ст­вен­ной жиз­ни (res pub­li­ca) было важ­ней­шей каче­ст­вен­ной харак­те­ри­сти­кой антич­но­го граж­дан­ства². Непо­сред­ст­вен­ная демо­кра­тия осу­ществля­лась при уча­стии каж­до­го пол­но­прав­но­го чле­на граж­дан­ской общи­ны (ci­vi­tas) в народ­ном собра­нии, что долж­но было слу­жить гаран­ти­ей поли­ти­че­ской и эко­но­ми­че­ской «сво­бо­ды» (li­ber­tas)³. Граж­дан­ская (воен­ная и поли­ти­че­ская) дея­тель­ность рим­ля­ни­на вре­ме­ни рас­цве­та ci­vi­tas (III—II вв. до н. э.) обла­да­ла без­услов­ной цен­но­стью. Жиз­нен­ный путь граж­да­ни­на, cur­sus ho­no­rum, отме­чен­ный воен­ны­ми кам­па­ни­я­ми и отправ­ле­ни­ем маги­ст­ра­тур, был пред­ме­том гор­до­сти. Вхож­де­ние в состав выбор­ных орга­нов, будучи обу­слов­ле­но «досто­ин­ст­вом» (dig­ni­tas), про­ис­хож­де­ни­ем и иму­ще­ст­вен­ным цен­зом, счи­та­лось почет­ным дол­гом. Гос­под­ст­ву­ю­щее поло­же­ние в обще­стве под­ра­зу­ме­ва­ло в то же вре­мя и более высо­кий уро­вень ответ­ст­вен­но­сти за состо­я­ние государ­ст­вен­ных дел. Воен­ные три­ум­фы, при­чис­ле­ние к prin­ci­pes под­чер­ки­ва­ли зна­че­ние государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, как и тор­же­ст­вен­но обстав­лен­ные похо­ро­ны извест­ных граж­дан, пре­вра­щав­ши­е­ся в под­лин­ный апо­фе­оз дея­ний во имя Рима, его про­шлых, насто­я­щих и буду­щих побед⁴.

Куль­ти­ви­ро­ва­ние доб­ро­де­те­лей граж­да­ни­на, как и сле­до­ва­ло бы ожи­дать, исклю­ча­ло высо­кую оцен­ку досу­га. Латин­ское сло­во oti­um, озна­чав­шее «досуг», «без­де­я­тель­ность», «празд­ность» и др., явля­ет­ся семан­ти­че­ски пер­вич­ным по отно­ше­нию к про­из­вод­но­му от него ne­go­tium — «дело», «заня­тие» и т. п. Будучи одной из уни­вер­саль­ных кате­го­рий рим­ской антич­ной куль­ту­ры, поня­тие «досуг» мог­ло при­об­ре­тать в раз­лич­ных кон­текстах и исто­ри­че­ских усло­ви­ях все новые оттен­ки и зна­че­ния⁵. У Плав­та, напри­мер, oti­um озна­ча­ло во мно­гих слу­ча­ях нечто, поль­зу­ю­ще­е­ся ско­рее дур­ной репу­та­ци­ей (Mer­ca­tor, III, II; Tri­num­mus, 657, сл.). У Терен­ция, Като­на, а позд­нее у Цице­ро­на, Ливия oti­um и одно­ко­рен­ные сло­ва озна­ча­ли отсут­ст­вие опас­но­сти, угро­зы, часто пред­по­ла­гая празд­ность, осо­бен­но губи­тель­ную для сол­дат (см. A. Gel­lius, 19, 10). Извест­на типич­но рим­ская вер­сия хода II Пуни­че­ской вой­ны, с.43 соглас­но кото­рой армия Ган­ни­ба­ла, зака­лен­ная в боях и похо­дах, была изне­же­на и раз­вра­ще­на во вре­мя ком­фор­та­бель­ной зимов­ки в Капуе (Liv., XXIII, 18, 11; Sen. Ep., LI, 5). Кам­па­ния с бла­го­при­ят­ны­ми при­род­ны­ми усло­ви­я­ми и в дру­гих слу­ча­ях ассо­ции­ро­ва­лась у рим­лян с губи­тель­ным oti­um. См., напри­мер, рас­суж­де­ние Цице­ро­на о том, что пред­ки поко­ри­ли неко­гда гор­дых кам­пан­цев пре­до­став­ле­ни­ем «без­де­я­тель­но­го досу­га» (in­ner­tis­si­mum et de­si­dio­sis­si­mum oti­um); это обу­сло­ви­ло их мораль­ную дегра­да­цию и утра­ту неза­ви­си­мо­сти (Cic. De leg. agr., III, 33, 91). Одна­ко и победи­тель пунов Сци­пи­он Афри­кан­ский завер­шил свою бли­ста­тель­ную карье­ру пол­ко­во­д­ца и государ­ст­вен­но­го дея­те­ля вынуж­ден­ным досу­гом⁶.

Поли­ти­че­ская обста­нов­ка послед­них деся­ти­ле­тий рес­пуб­ли­ки, когда отстра­не­ние от государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти было еще не самым худ­шим ито­гом неудач­ной карье­ры, закреп­ля­ет за тер­ми­ном oti­um в каче­стве одно­го из зна­че­ний «вынуж­ден­ный досуг», или «отстав­ка». Глу­бин­ные изме­не­ния в пред­став­ле­ни­ях о досу­ге и его месте в жиз­ни чело­ве­ка и обще­стве про­ис­хо­дят вслед­ст­вие кри­зи­са полис­ной систе­мы цен­но­стей и осво­е­ния эллин­ско­го куль­тур­но­го опы­та. Эти изме­не­ния нашли отра­же­ние у Цице­ро­на, несмот­ря на созна­тель­ное и неосо­знан­ное стрем­ле­ние оста­вать­ся на тра­ди­ци­он­ных пози­ци­ях граж­да­ни­на ci­vi­ta­tis.

с.44 В кон­це пер­вой кни­ги трак­та­та «Об обя­зан­но­стях» Цице­рон спе­ци­аль­но ста­вит вопрос о срав­ни­тель­ной цен­но­сти государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и досу­га, запол­нен­но­го лите­ра­тур­ны­ми и науч­ны­ми заня­ти­я­ми. Точ­ка зре­ния Цице­ро­на, каза­лось бы, не вызы­ва­ет ника­ких сомне­ний: обя­зан­но­сти, про­ис­те­каю­щие из обще­ст­вен­но­го нача­ла, в боль­шей сте­пе­ни соот­вет­ст­ву­ют при­ро­де, чем обя­зан­но­сти, дик­ту­е­мые позна­ни­ем (De off., I, 153); позна­ва­тель­ная дея­тель­ность име­ет в конеч­ном сче­те государ­ст­вен­ные инте­ре­сы (Ibi­dem, 155, 158; ср.: De rep., II, 4; V, 5). Здесь в заро­ды­ше обна­ру­жи­ва­ет­ся идея, полу­чив­шая раз­ви­тие в после­дую­щей поли­ти­ко-фило­соф­ской мыс­ли, — досуг, посвя­щен­ный изу­че­нию наук, может быть поле­зен государ­ству. Еще более акту­аль­ным и пер­спек­тив­ным, учи­ты­вая даль­ней­шее раз­ви­тие собы­тий в Риме, ока­зал­ся ана­лиз ситу­а­ции, когда власт­ву­ет один чело­век, и таким обра­зом rei pub­li­cae как объ­ек­та слу­же­ния vi­ri bo­ni («доб­ро­по­рядоч­но­го мужа») не суще­ст­ву­ет; она «утра­че­на» (res pub­li­ca amis­sa). В такой ситу­а­ции Цице­рон счи­тал даже необ­хо­ди­мым пре­дать­ся фило­соф­ско­му (лите­ра­тур­но­му) досу­гу.

Цице­рон мно­го раз в раз­лич­ных вари­а­ци­ях исполь­зу­ет выра­же­ния, содер­жа­ние кото­рых сво­дит­ся к тому, что истин­ной rei pub­li­cae уже нет, она погуб­ле­на, утра­че­на (amis­sa), будучи несов­мест­ной с тира­ни­ей отдель­ных лиц, в част­но­сти Цеза­ря. Напри­мер: res pub­li­ca… nul­la es­set om­ni­no (Off., II. 3); rem ve­ro pub­li­cam pe­ni­tus amis­si­mus (ibi­dem, 29) и др.⁷ В этом же смыс­ле исполь­зу­ет­ся выра­же­ние par­ri­ci­dium pat­riae — «убий­ство (букв.: «отце­убий­ство») оте­че­ства» (Off., III, 83; ср.: Phil., II, 17 и др.). Важ­ная для нас мысль о том, что «утра­та истин­но­го государ­ства» явля­ет­ся усло­ви­ем и — в каче­стве вынуж­ден­ной необ­хо­ди­мо­сти — оправ­да­ни­ем фило­соф­ско­го = лите­ра­тур­но­го досу­га, раз­вер­ну­та в Off., II, 2—4.

Одна­ко Цице­рон рас­смат­ри­вал такую ситу­а­цию как исклю­чи­тель­ную. Исто­ри­че­ское зна­че­ние про­ис­хо­див­ших собы­тий еще не мог­ло быть осо­зна­но в пол­ной мере, и пото­му нор­мой не толь­ко для его совре­мен­ни­ков, но и гораздо позд­нее⁸ оста­ва­лась жизнь, посвя­щен­ная rei pub­li­cae, а досуг в конеч­ном сче­те рас­це­ни­вал­ся как нечто неже­ла­тель­ное и вто­ро­сорт­ное в срав­не­нии с актив­ной обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской дея­тель­но­стью⁹ и вос­при­ни­мал­ся поло­жи­тель­но лишь в зна­че­нии «граж­дан­ский с.45 мир», кото­ро­го боят­ся сея­те­ли раздо­ров (см.: Att., XIV, 21; Phil., II, 34, 87). Досуг государ­ст­вен­но­го дея­те­ля мыс­лил­ся толь­ко как вынуж­ден­ный, за исклю­че­ни­ем «почет­ной отстав­ки в свя­зи с пре­клон­ным воз­рас­том» (cum dig­ni­ta­te oti­um)¹⁰.

Не долж­но удив­лять, что Цице­рон, не раз испы­тав­ший кру­ше­ния сво­их поли­ти­че­ских замыс­лов и ощу­тив­ший горечь созна­ния все уве­ли­чи­вав­ше­го­ся раз­ры­ва меж­ду долж­ным и дей­ст­ви­тель­ным, сыг­рал решаю­щую роль в фило­соф­ском и рито­ри­че­ском оформ­ле­нии иде­а­ли­зи­ро­ван­ной моде­ли rei pub­li­cae. Толь­ко в то смут­ное вре­мя граж­дан­ских раздо­ров и мог­ла воз­ник­нуть носталь­ги­че­ская тос­ка по неосу­ще­ст­ви­мой, с боль­шим напря­же­ни­ем мыс­ли и чувств про­еци­ро­вав­шей­ся в про­шлое гар­мо­нии лич­но­сти и обще­ства. Это была веду­щая по сво­е­му вли­я­нию и зна­че­нию уто­пия, искав­шая и пото­му нахо­див­шая в «древ­но­сти» бого­по­доб­ных геро­ев, без­за­вет­но пре­дан­ных rei pub­li­cae (De rep., I, 1—3, 12)¹¹. Имен­но поэто­му, под­во­дя ито­ги, каза­лось бы, вполне доста­точ­ной для того, чтобы разо­ча­ро­вать­ся в ней, поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти, осе­нью 44 г. до н. э. Цице­рон про­дол­жал утвер­ждать: «Из всех обще­ст­вен­ных свя­зей для каж­до­го из нас наи­бо­лее важ­ны, наи­бо­лее доро­ги наши свя­зи с re pub­li­ca» (De off., I, 57; ср. 58). Несмот­ря ни на что, выдаю­щий­ся ора­тор сохра­нил убеж­де­ние, что государ­ст­вен­ная дея­тель­ность тре­бу­ет боль­ше­го вели­чия духа, чем фило­со­фия; укло­не­ние от нее не толь­ко не заслу­жи­ва­ет похва­лы, напро­тив — такое поведе­ние сле­ду­ет вме­нять в вину (ibi­dem, I, 71—73).

с.46 Тра­ди­ци­он­ная рим­ская точ­ка зре­ния надол­го пере­жи­ла рес­пуб­ли­ку. На ее сто­рон­ни­ков ука­зы­ва­ет Сене­ка (Sen. Ep. XXXVI, I сл.), а еще позд­нее — Квин­ти­ли­ан, кото­рый обви­нял тех, кто остав­лял поли­ти­че­скую дея­тель­ность и рито­ри­ку ради фило­соф­ских заня­тий (Quint., II, 1, 35; ср.: Epic­te­tus, 3, 7, 21; Dio, LXVII, 13, 22). И все же глу­бин­ные изме­не­ния, про­ис­хо­див­шие в обще­ст­вен­ном созна­нии, не мог­ли не ска­зать­ся на соот­но­си­тель­ной цен­но­сти oti­um и ne­go­tium. Сал­лю­стию, акцен­ти­ро­вав­ше­му вни­ма­ние на упад­ке нра­вов и корруп­ции государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, не каза­лась при­вле­ка­тель­ной ника­кая cu­ra re­rum pub­li­ca­rum (B. J., III, 1). Хотя исто­рик счи­та­ет необ­хо­ди­мым оправ­ды­вать свой абсен­тизм, он все же утвер­жда­ет, что res pub­li­ca полу­чит от его досу­га гораздо боль­шую поль­зу, чем от дея­тель­но­сти дру­гих (ibid., IV, 4). Так Цице­рон и осо­бен­но Сал­лю­стий, оста­ва­ясь в целом на полис­ных пози­ци­ях, изо­бре­ли логи­че­ский ход, оправ­ды­вав­ший oti­um с пози­ций рим­ско­го поли­ти­че­ско­го мыш­ле­ния (см. так­же: Cic. Tusc. Disp., I, 5; Nat. deor., I, 7; De of­fic., II, 5; Sal­lust. B. J., III, 1 — IV, 6). Этот путь мог заве­сти доста­точ­но дале­ко в усло­ви­ях раз­ло­же­ния систе­мы цен­но­стей ci­vi­tas и изме­не­ния харак­те­ра поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти послед­них деся­ти­ле­тий рес­пуб­ли­ки и, осо­бен­но, с уста­нов­ле­ни­ем импе­рии.

Тео­ре­ти­че­ская мысль так или ина­че оце­ни­ва­ла явле­ния, уже про­явив­шие себя в соци­аль­ной прак­ти­ке. Государ­ство, оста­ва­ясь на сло­вах сфе­рой обще­ст­вен­ных — обще­граж­дан­ских инте­ре­сов (res pub­li­ca), на деле пре­вра­ща­лось в инстру­мент поли­ти­ки свое­ко­рыст­ных груп­пи­ро­вок гос­под­ст­ву­ю­ще­го клас­са и отдель­ных често­люб­цев. Чем более отчуж­да­лось оно от граж­дан, пре­сле­дуя импер­ские инте­ре­сы, тем шире в обще­ст­вен­ном созна­нии рас­про­стра­нял­ся поли­ти­че­ский индиф­фе­рен­тизм. В сохра­няв­шей­ся тем не менее полис­ной систе­ме пред­став­ле­ний «уход» из сфе­ры обще­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, поми­мо сво­его реаль­но­го жиз­нен­но-быто­во­го смыс­ла, ста­но­вил­ся еще зна­ком опре­де­лен­ной поли­ти­че­ской пози­ции. Край­ним его вари­ан­том было само­убий­ство.

Подоб­ный акт в кон­тек­сте поли­ти­че­ских собы­тий кон­ца рес­пуб­ли­ки мог быть выра­же­ни­ем про­те­ста про­тив «тира­нии», поправ­шей инте­ре­сы rei pub­li­cae. Так, само­убий­ство Като­на Ути­че­ско­го — на язы­ке поли­ти­че­ской с.47 идео­ло­гии пер­вых деся­ти­ле­тий импе­рии — чита­лось как сим­вол гибе­ли «сво­бо­ды» (li­ber­tas): жизнь, посколь­ку ее пред­на­зна­че­ни­ем было слу­же­ние истин­ной rei pub­li­cae, теря­ла в этой ситу­а­ции свой смысл (Ca­to post li­ber­ta­tem vi­xit nec li­ber­tas post Ca­to­nem. — Sen. Con­st., sap. II, 2; Cf. De prov., II, 9; Ep. XXIV, 7; CIV, 32, etc.). Каза­лось бы, у одно­го из наи­бо­лее дове­рен­ных при­бли­жен­ных импе­ра­то­ра Тибе­рия, сена­то­ра Кок­цея Нер­вы, «не было ника­ких види­мых осно­ва­ний торо­пить смерть», но знав­шие его мыс­ли пере­да­ва­ли, что чем бли­же он при­гляды­вал­ся к бед­ст­ви­ям Рим­ско­го государ­ства, тем силь­нее него­до­ва­ние и тре­во­га тол­ка­ли его к само­убий­ству (Tac. Ann., VI, 26). Еще через чет­верть века Анней Сене­ка вос­пе­вал его как един­ст­вен­но доступ­ный для каж­до­го — от раба до сена­то­ра — путь к сво­бо­де.

Разу­ме­ет­ся, абсо­лют­ное боль­шин­ство здра­во рас­суж­дав­ших (не гово­ря уже о тех, кто вовсе не утруж­дал себя бес­плод­ны­ми раз­мыш­ле­ни­я­ми) людей не при­хо­ди­ли к таким край­ним выво­дам, а тем более поступ­кам. Если фило­соф Секс­тий, отка­зав­ший­ся от сена­тор­ско­го зва­ния, пред­ло­жен­но­го ему Юли­ем Цеза­рем, руко­вод­ст­во­вал­ся при этом «анти­ти­ра­ни­че­ски­ми» убеж­де­ни­я­ми (Sen. Ep., XCVIII, 13; Plut. Mor., 77E-F), то для подав­ля­ю­ще­го боль­шин­ства опре­де­ля­ю­щи­ми были самые ути­ли­тар­ные моти­вы. Опас­но­сти и ску­ка сенат­ской жиз­ни в эпо­ху импе­рии побуж­да­ли сыно­вей сена­то­ров отка­зы­вать­ся от наслед­ства (Dio, LIV, 26, 3 сл.). Дру­гие стре­ми­лись избе­жать полу­че­ния сена­тор­ско­го зва­ния. При­ме­ром может слу­жить Овидий (Tris­tia, IV, 10, 35—38), кото­рый пред­по­чел сена­тор­ской карье­ре празд­ность досу­га и заня­тие поэ­зи­ей. Уже при Авгу­сте не все­гда уда­ва­лось най­ти нуж­ное чис­ло кан­дида­тов для заня­тия долж­но­стей народ­но­го три­бу­на и эди­ла, и в 12 г. до н. э. всад­ни­кам, ото­бран­ным в каче­стве три­бу­нов, была пре­до­став­ле­на воз­мож­ность вер­нуть­ся во всад­ни­че­ское сосло­вие или вой­ти в состав сена­та (Dio, LIV, 30; LV, 24). В то же вре­мя вокруг выс­ших маги­ст­ра­тур, в част­но­сти кон­су­ла­та, раз­вер­ты­ва­лась ост­рая борь­ба¹².

Сре­ди сена­то­ров все шире рас­про­стра­ня­ет­ся абсен­те­изм¹³. В 11 г. до н. э. Авгу­сту при­шлось отме­нить с.48 кво­рум в 400 чело­век, и до того фак­ти­че­ски игно­ри­ро­вав­ший­ся. Через два года при­ни­ма­ет­ся lex Julia de se­na­tu ha­ben­do, имев­ший целью регу­ли­ро­ва­ние всех аспек­тов дея­тель­но­сти это­го орга­на. Посе­щае­мость заседа­ний была весь­ма акту­аль­ной про­бле­мой. В кален­ды и иды каж­до­го меся­ца уста­нав­ли­ва­лись запла­ни­ро­ван­ные заседа­ния, пред­по­ла­гав­шие обя­за­тель­ное при­сут­ст­вие сена­то­ров. В свя­зи с такой регла­мен­та­ци­ей уста­нав­ли­вал­ся и воз­раст «отстав­ки» для сена­то­ров, после дости­же­ния кото­ро­го они мог­ли посе­щать сенат по сво­е­му усмот­ре­нию (60 или 65 лет)¹⁴. В 13 г. Август при­нудил при­нять сена­тор­ское зва­ние моло­дых se­na­to­rii, про­стив в то же вре­мя упор­но не желаю­щих это сде­лать лиц более стар­ше­го воз­рас­та (Dio, LIV, 26, 3). Све­то­ний сооб­ща­ет о мно­го­чис­лен­ных ново­введе­ни­ях Авгу­ста, направ­лен­ных на при­об­ще­ние сена­то­ров и всад­ни­ков к актив­но­му уча­стию в адми­ни­ст­ра­тив­ной дея­тель­но­сти (Suet. Aug., 32, 2—3; 35, 3—40, 1; Plin. N. H., 33, 3). Мало­эф­фек­тив­ным было воз­об­нов­ле­ние прак­ти­ки штра­фов за про­пуск заседа­ний и уве­ли­че­ние штра­фа за опозда­ния (Dio, LIV, 18).

Уси­ле­ние абсен­те­из­ма пред­ста­ви­те­лей выс­ше­го сосло­вия с уста­нов­ле­ни­ем импе­рии, несо­мнен­но, объ­яс­ня­ет­ся тем, что сенат утра­тил свои поли­ти­че­ские пози­ции. Итог обсуж­де­ния прин­ци­пи­аль­но важ­ных вопро­сов был фак­ти­че­ски пред­ре­шен, а деба­ты в боль­шин­стве слу­ча­ев пре­вра­ща­лись в под­держ­ку пред­ло­же­ний прин­цеп­са и его близ­ких. Обыч­но сенат обсуж­дал важ­ней­шие вопро­сы после того, как реше­ние было уже в сущ­но­сти при­ня­то сове­том прин­цеп­са. Когда же пози­ция импе­ра­то­ра вызы­ва­ла сомне­ния, даже от при­сут­ст­во­вав­ших на этих заседа­ни­ях труд­но было добить­ся ясно­го выра­же­ния сво­их мыс­лей. Исклю­че­ния могут лишь под­твер­дить пра­ви­ло. Речь Авгу­ста мог­ла встре­чать­ся неодоб­ри­тель­ны­ми репли­ка­ми, не раз ему, воз­му­щен­но­му спо­ра­ми сена­то­ров, при­хо­ди­лось покидать курию. Вслед кри­ча­ли: «Нель­зя запре­щать сена­то­рам рас­суж­дать о государ­ст­вен­ных делах» (Suet. Aug., 54). Извест­ны и слу­чаи, когда сенат при­ни­мал реше­ния вопре­ки мне­нию прин­цеп­са (Suet. Tib., 31, 1; 30—32). Тибе­рий, пытав­ший­ся повы­сить актив­ность сена­та, упразд­нил совет прин­цеп­са. Он же пере­нес в сенат выбо­ры маги­ст­ра­тов. При Тибе­рии сена­ту были так­же пре­до­став­ле­ны судеб­ные пол­но­мо­чия, он вме­сте с импе­ра­то­ром решал юриди­че­ские, рели­ги­оз­ные, дипло­ма­ти­че­ские с.49 вопро­сы, что долж­но было спо­соб­ст­во­вать повы­ше­нию роли и пре­сти­жа это­го ари­сто­кра­ти­че­ско­го орга­на. Одна­ко резуль­та­ты были гораздо скром­нее ожи­дав­ших­ся, и поли­ти­че­ский абсен­те­изм выс­ше­го сосло­вия уси­ли­вал­ся.

Тен­ден­ция к укло­не­нию сена­то­ров от актив­ной обще­ст­вен­ной дея­тель­но­сти была обу­слов­ле­на объ­ек­тив­ны­ми дол­говре­мен­ны­ми фак­то­ра­ми, а пото­му про­яв­ля­лась на про­тя­же­нии все­го ран­не­го прин­ци­па­та. С абсен­те­из­мом выс­ших сосло­вий борол­ся и Клав­дий, кото­рый лишал всад­ни­че­ско­го зва­ния тех пред­ста­ви­те­лей это­го сосло­вия, кото­рые отка­зы­ва­лись от вхож­де­ния в состав сена­та (Suet. Claud., 21). На одну из воз­мож­ных моти­ви­ро­вок подоб­но­го выбо­ра ука­зы­ва­ет Тацит, объ­яс­няя поведе­ние Аннея Мелы (бра­та Сене­ки и отца Лука­на). Он избе­гал вполне доступ­ных ему выс­ших долж­но­стей и оста­вал­ся всад­ни­ком в сена­тор­ском досто­ин­стве, посколь­ку наде­ял­ся достичь боль­ше­го богат­ства, будучи про­ку­ра­то­ром импе­ра­тор­ско­го иму­ще­ства (XVI, 17). Подоб­ным же обра­зом Тацит трак­ту­ет выбор карье­ры Меце­на­том и Сал­лю­сти­ем Кри­спом (Tac. Ann., III, 30; Hist., II, 86). Ряд при­ме­ров отка­за от сена­тор­ской карье­ры пре­до­став­ля­ют нам пись­ма Пли­ния Млад­ше­го, кото­рый назы­ва­ет в такой свя­зи Мину­ция Мак­ри­на (I, 14, 5), Арри­а­на Мату­ра (II, 11, 1; III, 2, 4), Терен­ция Млад­ше­го (VII, 25, 2).

Как мы име­ли воз­мож­ность убедить­ся, дело заклю­ча­лось не толь­ко в том, что сена­то­ры не мог­ли актив­но участ­во­вать в государ­ст­вен­ной жиз­ни. Даже когда пре­до­став­ля­лась воз­мож­ность дей­ст­во­вать, это не вызы­ва­ло осо­бо­го энту­зи­аз­ма. При­чи­ны тако­го рав­но­ду­шия заклю­ча­лись в изме­не­нии само­го харак­те­ра обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской жиз­ни. Государ­ство все в мень­шей сте­пе­ни оста­ва­лось ci­vi­tas и res pub­li­ca, хотя тер­ми­ны эти про­дол­жа­ли широ­ко исполь­зо­вать­ся. Отде­ле­ние государ­ства от граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва вело к отчуж­де­нию лич­но­сти от государ­ства, порож­дая даль­ней­шую деваль­ва­цию полис­ных цен­но­стей и в корне меняя отно­ше­ние к поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти. Весь­ма харак­тер­но, что пере­оцен­ка цен­но­стей про­ис­хо­ди­ла и в созна­нии тех, кто имел, каза­лось бы, все воз­мож­но­сти непо­сред­ст­вен­но­го и актив­но­го уча­стия в управ­ле­нии импе­ри­ей — самих прин­цеп­сов.

с.50 Име­ют­ся сведе­ния о том, что о досу­ге меч­тал сам осно­ва­тель импе­рии — Август. Но осу­ще­ст­вить такую меч­ту смог лишь его пре­ем­ник, пре­до­став­ля­ю­щий нам весь­ма харак­тер­ный при­мер oti­um. Совре­мен­ная исто­рио­гра­фия с боль­шим трудом заме­ща­ет чер­но-белые маз­ки антич­ной тра­ди­ции живы­ми тона­ми, спо­соб­ны­ми вос­со­здать фигу­ру это­го, оче­вид­но, неза­у­ряд­но­го чело­ве­ка и поли­ти­че­ско­го дея­те­ля¹⁵. Все менее убеди­тель­но выглядят и те интер­пре­та­ции каприй­ско­го уеди­не­ния Тибе­рия, кото­рые огра­ни­чи­ва­ют­ся ссыл­ка­ми на низ­мен­ные инстинк­ты и рас­стро­ен­ную пси­хи­ку тира­на. Пер­во­на­чаль­но реше­ние поки­нуть Рим было созна­тель­ным шагом, имев­шим глу­бо­ко про­ду­ман­ное осно­ва­ние. Пре­ем­ник Авгу­ста был чело­ве­ком высо­ко­об­ра­зо­ван­ным, посвя­щен­ным в лите­ра­тур­ную жизнь и идео­ло­ги­че­ские кол­ли­зии сво­его вре­ме­ни. Даже Тацит отме­тил бога­тое содер­жа­ние речей Тибе­рия, искус­ное вла­де­ние сло­вом. О его лите­ра­тур­ных инте­ре­сах и люб­ви к искус­ству сооб­ща­ет Све­то­ний (Suet. Tib., 70—71; 74, 44, 2; Tac. Ann., IV, 11; XIII, 32; см. так­же: Vell. II, 94, 2; Plin. N. H., 34, 62; Dio, LV, 9, 61). Эти неза­ви­си­мые свиде­тель­ства не поз­во­ля­ют игно­ри­ро­вать сло­ва пане­ги­ри­ста Вел­лея Патер­ку­ла о пре­крас­ном обра­зо­ва­нии и ода­рен­но­сти Тибе­рия¹⁶. Самую лест­ную харак­те­ри­сти­ку его прав­ле­нию до момен­та смер­ти Гер­ма­ни­ка дает Дион Кас­сий, в сочи­не­нии кото­ро­го, види­мо, исполь­зо­ва­на зна­чи­тель­ная часть сохра­нив­шей­ся до его вре­ме­ни антич­ной тра­ди­ции. Со стра­ниц «Рим­ской исто­рии» пред­ста­ет образ про­све­щен­но­го и «демо­кра­тич­но­го» пра­ви­те­ля (Dio, LVII, 1—19).

Поли­ти­че­ское поведе­ние Тибе­рия может быть поня­то толь­ко с уче­том как его созна­тель­ной при­вер­жен­но­сти ста­ро­рим­ским тра­ди­ци­ям и Стое (пусть и не во всем искрен­ней), что про­яв­ля­лось в под­черк­ну­той суро­во­сти его харак­те­ра и внеш­не­го вида, так и его фило­соф­ских сим­па­тий (Tac. Ann., XVI, 22, III, 6, IV, 19). Еще Август отме­чал суро­вый нрав Тибе­рия, пре­ры­вая при его при­бли­же­нии лег­ко­мыс­лен­ные раз­го­во­ры (Suet. Tib., 21, 2; 10, 4; 19; 26—32). Стои­че­ский харак­тер мно­гих «доб­ро­де­те­лей» Тибе­рия уже отме­чал­ся в лите­ра­ту­ре¹⁷. Сене­ка, Тацит, Вале­рий Мак­сим писа­ли о его муже­стве. Оче­вид­но, не слу­чай­но, и уж во вся­ком слу­чае не без послед­ст­вий, Тибе­рий в 6 г. до н. э. для обу­че­ния и уеди­не­ния избрал Родос — роди­ну Панэция и место­пре­бы­ва­ние шко­лы с.51 Посидо­ния, выдаю­щих­ся пред­ста­ви­те­лей Сред­ней Стои. Сам Тибе­рий моти­ви­ро­вал это «уда­ле­ние» «уста­ло­стью от государ­ст­вен­ных дел и необ­хо­ди­мо­стью отдох­но­ве­ния от трудов» — вполне в духе рим­ско­го фило­соф­ско­го oti­um¹⁸. Нахо­дясь на Родо­се в тече­ние семи лет (Vell., II, 99, 4), буду­щий прин­цепс «был посто­ян­ным посе­ти­те­лем фило­соф­ских школ и чте­ний» (Suet. Tib., 11, 3). Лишь впо­след­ст­вии фило­соф­ские инте­ре­сы, без­услов­но оста­вив­шие глу­бо­кий след в его миро­воз­зре­нии, пере­ро­ди­лись в при­стра­стие к аст­ро­ло­гии. Неко­то­рые бли­жай­шие помощ­ни­ки импе­ра­то­ра — Л. Пизон Пон­ти­фик, Л. Сей Стра­бон, Л. Элий Сеян, Л. Сей Тубе­рон — были патро­на­ми гре­че­ских фило­со­фов и лите­ра­то­ров¹⁹.

Мно­го лет спу­стя «фило­соф­ско­му» уеди­не­нию Тибе­рия нахо­ди­ли соот­вет­ст­во­вав­шие серь­ез­ные поли­ти­че­ские моти­вы, а Тацит пытал­ся объ­яс­нить отъ­езд импе­ра­то­ра на Капри жела­ни­ем Тибе­рия при­крыть свою жесто­кость и любо­стра­стие, сты­дом появить­ся на людях из-за внеш­но­сти, вла­сто­лю­би­ем Ливии, что нель­зя при­знать по край­ней мере исчер­пы­ваю­щим (Ann., IV, 57; 41, 2; Suet. Tib., 51; Dio, LVII, 12, 6). Вел­лей, сле­дуя, оче­вид­но, офи­ци­аль­ной вер­сии, назы­ва­ет самые бла­го­род­ные побуж­де­ния Тибе­рия (II, 99, 2).

Важ­ней­шей при­чи­ной это­го уеди­не­ния была поли­ти­че­ская ситу­а­ция в целом. В пер­вые годы сво­его прав­ле­ния Тибе­рий при­ло­жил нема­ло уси­лий для при­вле­че­ния сена­та к актив­но­му сотруд­ни­че­ству в управ­ле­нии импе­ри­ей. Мож­но вспом­нить и о под­черк­ну­то ува­жи­тель­ном отно­ше­нии к сена­ту и маги­ст­ра­там, о пере­да­че сена­ту ряда вопро­сов управ­ле­ния, о пере­не­се­нии из коми­ций в курию выбо­ров маги­ст­ра­тов и др. Не слу­чай­но неко­то­рые с.52 иссле­до­ва­те­ли ука­зы­ва­ют, что были уста­нов­ле­ны широ­кие гра­ни­цы сенат­ских пол­но­мо­чий, каких не было нико­гда после 43 г. до н. э. за исклю­че­ни­ем меж­ду­цар­ст­вия 41 г. н. э.²⁰ Одна­ко отво­див­ша­я­ся сена­ту роль инстру­мен­та импе­ра­тор­ской поли­ти­ки, хоть и важ­но­го, не соот­вет­ст­во­ва­ла тра­ди­ци­он­ным пред­став­ле­ни­ям зна­чи­тель­ной части это­го, ари­сто­кра­ти­че­ско­го по духу, орга­на о li­ber­tas²¹, и поли­ти­ка Тибе­рия потер­пе­ла неуда­чу. Тацит упо­ми­на­ет о его упре­ке сена­то­рам, что «все заботы они взва­ли­ва­ют на прин­цеп­са» (Ann., III, 35). Похо­же, Тибе­рий вполне искренне сето­вал, что наи­бо­лее выдаю­щи­е­ся из чис­ла быв­ших кон­су­лов укло­ня­ют­ся от коман­до­ва­ния вой­ска­ми (Ann., VI, 27).

При­ни­мая наслед­ство Авгу­ста, Тибе­рий с само­го нача­ла ощу­щал недо­ста­ток той несколь­ко зага­доч­ной auc­to­ri­tas, кото­рую так ценил осно­ва­тель прин­ци­па­та. Сенат не при­зна­вал auc­to­ri­tas Тибе­рия (Tac. Ann., IV, 42). Неуве­рен­ность, кото­рую прин­цепс, види­мо, посто­ян­но чув­ст­во­вал в курии, впо­след­ст­вии пере­ро­ди­лась в страх. Позд­нее, не реша­ясь вер­нуть­ся в Рим, в пись­ме сена­ту Тибе­рий ука­зы­вал, что навлек на себя недо­воль­ство, заботясь о бла­го­ден­ст­вии государ­ства, и про­сил раз­ре­ше­ния ходить на заседа­ния сена­та с тело­хра­ни­те­ля­ми (Ann., VI, 15). В курии Тибе­рия встре­ча­ла пре­тив­шая ему лесть, заме­шан­ная на нена­ви­сти (Suet. Tib., 70). Все это и толк­ну­ло прин­цеп­са на широ­кое исполь­зо­ва­ние зако­на «о вели­чии». И террор по отно­ше­нию к поли­ти­че­ским про­тив­ни­кам, и соб­ст­вен­ное уда­ле­ние из Рима были след­ст­ви­ем одной и той же при­чи­ны — кра­ха его поли­ти­ки по отно­ше­нию к сена­ту.

В этом кон­тек­сте сле­ду­ет рас­смат­ри­вать неод­но­крат­ные заяв­ле­ния Тибе­рия о наме­ре­нии отречь­ся от вла­сти, кото­рые Тацит пред­став­ля­ет как «пустые и уже столь­ко раз осме­ян­ные» (Ann., IV, 9). Имен­но так они были вос­при­ня­ты враж­деб­но настро­ен­ны­ми сена­то­ра­ми, но это не зна­чит, что Тибе­рий в этих слу­чая созна­тель­но лице­ме­рил. Убедив­шись, что ника­кое согла­ше­ние и дело­вое сотруд­ни­че­ство с людь­ми, при­вык­ши­ми в боль­шин­стве сво­ем рабо­леп­ст­во­вать (а неко­то­рые еще и стре­ми­лись к вла­сти), невоз­мож­но, Тибе­рий решил, уда­лив­шись из Рима, управ­лять ими посред­ст­вом терро­ра. «Уеди­не­ние» Тибе­рия было вынуж­ден­ным обду­ман­ным поли­ти­че­ским шагом. На это ука­зы­ва­ет и бро­сив­ше­е­ся в гла­за еще с.53 совре­мен­ни­кам рез­кое раз­ли­чие меж­ду его актив­ней­шей дея­тель­но­стью в пер­вое деся­ти­ле­тие его прав­ле­ния и почти пол­ней­шей без­де­я­тель­но­стью в послед­нее (Tac. Ann. I, 46—47; Suet. Tib., 37, 4; 38; Tac. Ann., IV, 13—14, 67; Suet. Tib., 41.)

О харак­те­ре, кото­рый Тибе­рий хотел пер­во­на­чаль­но при­дать сво­е­му «уеди­не­нию», гово­рит его окру­же­ние. Кро­ме Элия Сея­на и дру­гих долж­ност­ных лиц Тибе­рий взял с собой ува­жае­мо­го юри­ста М. Кок­цея Нерву, аст­ро­ло­га Фрас­си­ла и мно­же­ство уче­ных гре­ков, чьи беседы соот­вет­ст­во­ва­ли бы «фило­соф­ско­му» oti­um’у (Tac. Ann. IV, 58). Юве­нал име­ну­ет всех их аст­ро­ло­га­ми (X, 94). Несо­мнен­но, воз­раст, изо­ля­ция и мания пре­сле­до­ва­ния посте­пен­но спо­соб­ст­во­ва­ли пере­рож­де­нию пер­во­на­чаль­ных моти­вов уеди­не­ния (Tac. Ann., IV, 67, 5; Suet. Tib., 41). Впро­чем, то же, что сооб­ща­ют Тацит и Све­то­ний о Тибе­рии, ранее рас­ска­зы­ва­ли о Дио­ни­сии Сира­куз­ском (Sen. Con­s ad Marc., XVII, 5). В то же вре­мя Сене­ке, напри­мер, види­мо, неиз­вест­ны скан­даль­ные слу­хи о семи­де­ся­ти­лет­нем Тибе­рии (ср. Am­mia­nus Mar­cell., XXI, 6)²².

Отказ от вла­сти, укло­не­ние от уча­стия в обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти, уда­ле­ние из горо­да в сель­скую мест­ность, на лоно при­ро­ды, нако­нец, уход из жиз­ни по поли­ти­че­ским моти­вам — все это было так или ина­че про­яв­ле­ни­я­ми разо­ча­ро­ва­ния в ста­рых иде­а­лах и нор­мах, выра­ботан­ных граж­дан­ской общи­ной. Про­бле­ма соот­но­ше­ния vi­ta ac­ti­va и vi­ta con­templa­ti­va — жиз­ни актив­ной и жиз­ни созер­ца­тель­ной — была одной из ост­рей­ших для мыс­ля­щих людей того вре­ме­ни и, в част­но­сти, для Сене­ки. Обос­но­ва­ние созер­ца­тель­но­го, фило­соф­ско­го обра­за жиз­ни мы нахо­дим в трак­та­те «О досу­ге», где автор срав­ни­ва­ет отно­ше­ние сто­и­ков и эпи­ку­рей­цев к обще­ст­вен­ной дея­тель­но­сти (res pub­li­ca). Мне­ние Эпи­ку­ра резю­ми­ру­ет­ся так: «Муд­рец не дол­жен зани­мать­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми за исклю­че­ни­ем край­ней необ­хо­ди­мо­сти». Точ­ку зре­ния Зено­на Сене­ка фор­му­ли­ру­ет сле­дую­щим с.54 обра­зом: «Муд­рец дол­жен зани­мать­ся res pub­li­ca, если ему что-либо не вос­пре­пят­ст­ву­ет» (De otio, III, 2). Одна­ко далее Сене­ка утвер­жда­ет, что не суще­ст­ву­ет государ­ства, кото­рое может тер­петь истин­но­го муд­ре­ца, и нет муд­ре­ца, кото­рый смог бы выне­сти какое-либо реаль­ное государ­ство (VIII, 1—4). Поэто­му на прак­ти­ке sa­piens вынуж­ден пред­по­честь oti­um, созер­ца­тель­ную жизнь, т. е. эпи­ку­рей­ский иде­ал. Сене­ка счи­та­ет, что по суще­ству это не про­ти­во­ре­чит стои­че­ской док­трине, посколь­ку муд­рец, уда­ля­ясь от «мало­го» государ­ства, не пере­ста­ет быть граж­да­ни­ном «боль­шо­го» (мира) и слу­жит ему, пости­гая бла­го и исти­ну. Одна­ко эта ого­вор­ка еще более отда­ля­ет фило­со­фа от тра­ди­ци­он­ной рим­ской пози­ции²³.

В дру­гом трак­та­те, «О крат­ко­сти жиз­ни», Сене­ка сове­ту­ет Пау­ли­ну, пре­фек­ту анно­ны, оста­вить свои обще­ст­вен­ные обя­зан­но­сти и посвя­тить себя созер­ца­тель­ной жиз­ни (воз­мож­но, это Пом­пей Пау­лин, зани­мав­ший ответ­ст­вен­ные посты при Нероне. — Plin. N. N. XXXIII, 143; Tac. Ann., XIII, 53, 2; XV, 18, 4). Бро­са­ет­ся в гла­за пре­не­бре­жи­тель­ное отно­ше­ние фило­со­фа к самой долж­но­сти Пау­ли­на, зани­маю­ще­го­ся «желуд­ка­ми людей» (De brev., XVIII, 6). Сене­ка пре­ис­пол­нен пре­зре­ния к «заня­тым» (oc­cu­pa­tis), мел­ким и круп­ным поли­ти­че­ским дель­цам, кото­рых соба­ки наси­лу выго­ня­ют из судов, за кото­ры­ми сле­ду­ют тол­пы кли­ен­тов (XII, 1). «Мерз­ки­ми» назы­ва­ет фило­соф тех, кто до послед­не­го дня жиз­ни, стре­мясь к нажи­ве, отправ­ля­ет государ­ст­вен­ные долж­но­сти. В при­мер при­во­дит­ся девя­но­сто­лет­ний Секст Туран­ний, кото­рый никак не мог оста­вить служ­бу при Гае Цеза­ре (у Сене­ки — обра­зец тира­на) и заста­вил домаш­них опла­ки­вать свою отстав­ку (XX, 2—3; ср.: Tac. Ann. I, 7; XI, 31).

При­зыв посвя­тить себя фило­соф­ско­му досу­гу про­хо­дит и через все «Пись­ма к Луци­лию». Сене­ка убеж­да­ет адре­са­та, что государ­ст­вен­ная дея­тель­ность недо­стой­на доб­ро­де­тель­но­го чело­ве­ка, это «цеп­кое зло», от кото­ро­го нуж­но во что бы то ни ста­ло изба­вить­ся. «Жал­кая про­ку­ра­тор­ская долж­ность», про­вин­ция и все, что они сулят, скры­ва­ют от глаз Луци­лия здо­ро­вую жизнь (Ep., XIX, 5; XXI, 9). Государ­ство — заку­ток, лишь вый­дя из кото­ро­го на широ­кий про­стор и под­няв­шись к небе­сам, мож­но понять, «как низ­ко сто­ят крес­ла в сена­те или в суде» (LXVIII, 2). Дела, «навя­зан­ные често­лю­би­ем», совер­шен­но бес­по­лез­ны, это дела «ради самих дел», да при­том еще «гряз­ные и с.55 уни­зи­тель­ные» (XXII, 4, 8), «пустые» (XXXI, 4); зани­маю­щи­е­ся ими лишь при­тво­ря­ют­ся заня­ты­ми, «мно­жат дела и сами у себя отни­ма­ют дни…» (LXII, 1). Под стать этим делам и сами «заня­тые». Лишь по обы­чаю (под­ра­зу­ме­ва­ет­ся: уже дав­но не отве­чаю­ще­му дей­ст­ви­тель­но­сти) мож­но назвать соис­ка­те­лей на выбо­рах «доб­лест­ны­ми мужа­ми» — bo­nos vi­ros (III, 1). Что может быть гнус­нее ста­ри­ков, с усер­ди­ем гото­вя­щих­ся занять долж­но­сти (XLV, 17)? Поис­ки поче­стей — am­bi­tum — заня­тие тще­слав­ное, бес­смыс­лен­ное и ничтож­ное (LXXXIV, 11). Все это — сту­чать­ся в две­ри могу­ще­ст­вен­ных гор­де­цов, пере­пи­сы­вать по алфа­ви­ту без­дет­ных ста­ри­ков, обла­дать вли­я­ни­ем на фору­ме, — может быть, и власть, но всем нена­вист­ная, недол­гая и, если оце­нить ее по-насто­я­ще­му, «нечи­стая» (sor­di­da) (LXIII, 10).

Таков был внут­рен­ний фон раз­мыш­ле­ний Сене­ки, когда он в «Пись­мах к Луци­лию» в послед­ний раз отве­чал на важ­ней­ший вопрос сво­ей жиз­ни: дол­жен ли муд­рый (точ­нее — стре­мя­щий­ся к муд­ро­сти, каким он счи­тал и себя) участ­во­вать в делах государ­ства?²⁴ Суще­ство отве­та не остав­ля­ет сомне­ний. Цель всех настав­ле­ний, из кото­рых сотка­но содер­жа­ние «Писем», — убедить чита­те­ля в необ­хо­ди­мо­сти оста­вить «пустые заня­тия» и посвя­тить все вре­мя, всю жизнь фило­соф­ско­му досу­гу. В VIII пись­ме Сене­ка при­зы­ва­ет Луци­лия «скры­вать­ся и запе­реть две­ри», уда­лить­ся, после­до­вав его при­ме­ру, от людей и дел и занять­ся «дела­ми потом­ков» (VIII, 1—2). В после­дую­щих настав­ле­ни­ях эта же мысль изла­га­ет­ся в раз­лич­ных вари­ан­тах, пока в XIV пись­ме не появ­ля­ет­ся раз­вер­ну­тая аргу­мен­та­ция про­тив уча­стия в res pub­li­ca. Вна­ча­ле она сво­дит­ся к тому, что избе­гать государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти сле­ду­ет пото­му, что она опас­на. Сле­дуя фак­ти­че­ски эпи­ку­рей­ско­му пра­ви­лу «живи неза­мет­но», Сене­ка реко­мен­ду­ет не толь­ко нико­го не заде­вать, избе­гать опас­но­го вла­сти­те­ля, но и это делать неза­мет­но, не пода­вая пово­да подо­зре­вать себя в его осуж­де­нии (XIV, 7—8). Даже фило­со­фи­ей надо зани­мать­ся «тихо и скром­но» (XIV, 11).

с.56 Сене­ка обра­ща­ет­ся к излюб­лен­но­му исто­ри­че­ско­му дея­те­лю — Като­ну Ути­че­ско­му. Но мы не най­дем здесь обыч­ных дифи­рам­бов в честь послед­не­го героя рес­пуб­ли­ки. Напро­тив, Катон под­вер­га­ет­ся самой серь­ез­ной кри­ти­ке. Сене­ка выска­зы­ва­ет мне­ние, что муд­ре­цу не сле­до­ва­ло бы вме­ши­вать­ся в res pub­li­ca, посколь­ку речь шла уже не о сво­бо­де, дав­но погуб­лен­ной. Вопрос заклю­чал­ся в дру­гом: кто, Пом­пей или Цезарь, завла­де­ют государ­ст­вом. Но в пред­ше­ст­ву­ю­щие годы, до нача­ла вой­ны меж­ду Цеза­рем и Пом­пе­ем, муд­ро­му вряд ли допу­сти­мо было участ­во­вать в раз­граб­ле­нии rei pub­li­cae (XIV, 13). Под­вер­гая таким обра­зом сомне­нию дея­тель­ность героя «стои­че­ской оппо­зи­ции» (а неко­гда и сво­его!), Сене­ка зовет Луци­лия после­до­вать при­ме­ру «тех сто­и­ков, кото­рые, когда их отстра­ни­ли от государ­ст­вен­ных дел, не оскорб­ля­ли нико­го из власть иму­щих, но уда­ли­лись, чтобы совер­шен­ст­во­вать свою жизнь и созда­вать зако­ны для рода чело­ве­че­ско­го» (XIV, 14).

Фило­соф так горя­чо выска­зы­ва­ет свою мысль, что даже «не заме­ча­ет», что ситу­а­ция, ана­ли­зи­ру­е­мая им, соб­ст­вен­но не име­ет отно­ше­ния к адре­са­ту, посколь­ку Луци­лия никто не уда­лял от государ­ст­вен­ных дел. Напро­тив, его при­хо­дит­ся убеж­дать, что отказ от государ­ст­вен­ной карье­ры выго­ден (XXVI, 1); мно­го спу­стя (судя по номе­рам «писем») мы узна­ем, что ему еще пред­сто­ит дол­го «доби­вать­ся осво­бож­де­ния от долж­но­сти» (LXV, 2). Сене­ка даже наста­и­ва­ет, что если осво­бо­дить­ся будет невоз­мож­но, то сле­ду­ет «вырвать­ся силой» (XIX, 1) и т. д. Мора­лист раду­ет­ся успе­ху сво­их настав­ле­ний: «Ты понял уже, — пишет он, — пора осво­бо­дить­ся от этих на вид почет­ных, на деле ник­чем­ных заня­тий, и спра­ши­ва­ешь толь­ко, как это­го достичь» (XXII, 1). Но и далее, вплоть до послед­них писем, Сене­ка не уста­ет убеж­дать Луци­лия (и дру­гих чита­те­лей) в тщет­но­сти често­лю­би­вых устрем­ле­ний и необ­хо­ди­мо­сти отой­ти от обще­ст­вен­ных дел (CXVIII, 3—4).

При­веден­ный «при­мер» с Като­ном имел осо­бый под­текст, понят­ный чита­те­лям-совре­мен­ни­кам. Во-пер­вых, он заклю­чал­ся в объ­яс­не­нии поведе­ния само­го Сене­ки (oti­um после отстав­ки в 62 г.); во-вто­рых, смысл exemplum состо­ял не толь­ко в том, что чело­век, отстра­нен­ный от res pub­li­ca, дол­жен был уйти из мира поли­ти­ки вооб­ще. Сене­ка так­же ука­зал усло­вие, при кото­ром уда­ле­ние от государ­ст­вен­ных дел долж­но стать резуль­та­том сво­бод­но­го с.57 выбо­ра для sa­piens. Это усло­вие — утра­та сво­бо­ды, вре­мя граж­дан­ских войн, ситу­а­ция, обо­зна­чен­ная Цице­ро­ном сло­ва­ми res pub­li­ca amis­sa. В новых усло­ви­ях муд­рец дол­жен отде­лить себя от res pub­li­ca — от государ­ства как осо­бо­го инсти­ту­та, не сов­па­даю­ще­го с граж­дан­ским кол­лек­ти­вом, общи­ной, — и думать уже не о том, как слу­жить ему, а как вос­поль­зо­вать­ся хотя бы теми бла­га­ми, какие оно спо­соб­но пре­до­ста­вить, избе­гая опас­но­стей, сопря­жен­ных с уча­сти­ем в государ­ст­вен­ных делах.

Свою пози­цию в ситу­а­ции, насту­пив­шей с уста­нов­ле­ни­ем еди­но­вла­стия, Сене­ка и разъ­яс­ня­ет в полу­г­ро­теск­ном XIV, а потом в про­ник­ну­том до цинич­но­сти рацио­на­лиз­мом LXIII пись­ме. Фило­соф не пре­тен­ду­ет на уча­стие в государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и не соби­ра­ет­ся вме­ши­вать­ся в поли­ти­ку или осуж­дать суще­ст­ву­ю­щие поряд­ки в государ­стве. Он полон бла­го­дар­но­сти пра­ви­те­лю (не уточ­ня­ет даже, како­му) за пре­до­став­лен­ную ему воз­мож­ность зани­мать­ся фило­со­фи­ей, быть сво­бод­ным и от государ­ст­вен­ных дел, и от свя­зан­ных с ними опас­но­стей. Сене­ка уве­ря­ет (и было бы невер­но видеть здесь лишь попыт­ку обез­опа­сить себя), что оши­ба­ют­ся те, кто пола­га­ет, буд­то при­вер­жен­цы фило­со­фии «пре­зи­ра­ют долж­ност­ных лиц и царей, всех, кто зани­ма­ет­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми». Напро­тив, никто не испы­ты­ва­ет к ним такой бла­го­дар­но­сти, как фило­со­фы. Ведь их цель — пра­вед­ная жизнь — недо­сти­жи­ма без обще­го спо­кой­ст­вия в государ­стве, ведь имен­но им, обла­даю­щим наи­выс­ши­ми цен­но­стя­ми — духов­ны­ми, в слу­чае небла­го­по­лу­чия в государ­стве при­дет­ся поте­рять более все­го. Поэто­му фило­со­фы бла­го­дар­ны сво­е­му «корм­че­му» и чтят пра­ви­те­ля как отца (LXXIII, 1—2, 8). «Муд­рый не станет отри­цать, сколь мно­гим он обя­зан тому, чье прав­ле­ние и попе­че­ние дарят ему щед­рый досуг и пра­во рас­по­ря­жать­ся сво­им вре­ме­нем и покой, не нару­шае­мый обще­ст­вен­ны­ми обя­зан­но­стя­ми» (LXXIII, 10).

Поле­мич­ность при­веден­ных рас­суж­де­ний Сене­ки пред­став­ля­ет­ся оче­вид­ной. Свой вари­ант (иде­ал ли?) «фило­соф­ско­го досу­га» Сене­ка про­ти­во­по­став­ля­ет дру­гой обще­ст­вен­ной пози­ции, уяз­ви­мой в отно­ше­нии поли­ти­че­ской бла­го­на­деж­но­сти. Этот «сто­я­щий за кад­ром» вид «досу­га» свя­зан с недо­ве­ри­ем к государ­ству. Имен­но от такой пози­ции явно отго­ра­жи­ва­ет­ся Сене­ка. В том, насколь­ко опас­ным было обви­не­ние в подоб­ном обра­зе мыс­ли, с.58 пока­за­ло выступ­ле­ние Кос­су­ци­а­на Капи­то­на на про­цес­се Тра­зеи (Tac. Ann., XVI, 22) и исход это­го дела. Еще более энер­гич­но и, пред­став­ля­ет­ся, более искрен­но и после­до­ва­тель­но, Сене­ка обру­ши­вал­ся на дру­гой вид «досу­га» — iners oti­um или de­si­dia — на извра­щен­ную рос­кошь (lu­xu­ria).

С пылом, пред­по­ла­гаю­щим какие-то вполне кон­крет­ные соци­аль­но-поли­ти­че­ские, а воз­мож­но, и лич­ные моти­вы, Сене­ка обли­ча­ет без­де­лие и рос­кошь как про­ти­во­ре­ча­щие зако­нам при­ро­ды. Его сочи­не­ния содер­жат мно­же­ство при­ме­ров извра­щен­но­го обра­за жиз­ни. Люди, пора­бо­щен­ные кух­ней и желуд­ком, щего­ли и т. п. не зани­ма­ют­ся ничем полез­ным, но их нель­зя назвать и сво­бод­ны­ми от дел (otio­sus), они зажи­во похо­ро­ни­ли себя. Наи­бо­лее воз­му­ти­тель­ное извра­ще­ние есте­ствен­но­го обра­за жиз­ни пред­став­ля­ют «анти­по­ды» (an­ti­po­des) — полу­ноч­ни­ки, «живу­щие навы­во­рот» (ret­ro vi­vunt — Ep., CXXII, 2, 5, 7); они боят­ся смер­ти и так же несчаст­ны, как ноч­ные пти­цы. Их жизнь подоб­на смер­ти, их пир­ше­ства сход­ны с погре­баль­ны­ми обряда­ми. С осо­бым него­до­ва­ни­ем Сене­ка пишет о тех про­жи­га­те­лях жиз­ни, кото­рые при­кры­ва­ют свое поведе­ние име­нем фило­со­фии, будь то эпи­ку­рей­ской или стои­че­ской (De vi­ta, XII, 3—4), пыта­ясь пред­ста­вить его как сво­его рода «фило­соф­ский досуг». Явно непри­яз­нен­ное отно­ше­ние к ним Сене­ки вполне понят­но. Лже­фи­ло­со­фы ком­про­ме­ти­ро­ва­ли истин­ных любо­муд­ров, давая обиль­ную пищу пере­судам.

Фило­со­фия все­гда оста­ва­лась в Риме явле­ни­ем чуже­род­ным и вызы­вав­шим подо­зре­ния. Это созда­ва­ло обшир­ное поле для все­воз­мож­ных спе­ку­ля­ций в целях трав­ли поли­ти­че­ских про­тив­ни­ков. Ока­зы­ва­ет­ся, в рас­смат­ри­вае­мое вре­мя суще­ст­во­вал некий лагерь непри­ми­ри­мых вра­гов и хули­те­лей фило­со­фии (qui phi­lo­sop­hiam lat­rant). Они выис­ки­ва­ли недо­стат­ки того или ино­го ее поклон­ни­ка, чтобы опо­ро­чить фило­со­фию как тако­вую и свя­зан­ный с ней образ жиз­ни — «фило­соф­ский досуг», посколь­ку «чужая доб­ро­де­тель слу­жит уко­ром их соб­ст­вен­ным пре­гре­ше­ни­ям» (De vi­ta, XIX, 2—3, XVII—XX; Tac. Ann., XVI, 32).

Обли­че­ния Сене­ки — не про­яв­ле­ние мизан­тро­пии²⁵. Их явный соци­аль­но-поли­ти­че­ский под­текст, оче­вид­но, был вполне поня­тен совре­мен­ни­кам. Исклю­чи­тель­ная попу­ляр­ность писа­те­ля засвиде­тель­ст­во­ва­на даже его с.59 лите­ра­тур­ным про­тив­ни­ком — Квин­ти­ли­а­ном (Inst. orat., X, 1, 125—131). Осуж­де­ние de­li­ca­tus, an­ti­po­des име­ло, конеч­но, вполне кон­крет­ный соци­аль­ный адрес.

Даль­ней­шее рас­смот­ре­ние наше­го сюже­та вновь воз­вра­ща­ет к мыс­ли о том, что досуг как тако­вой и его типы были не про­сто фор­ма­ми быто­во­го поведе­ния, а вопло­ще­ни­ем и обо­зна­че­ни­ем опре­де­лен­ных жиз­нен­ных и поли­ти­че­ских пози­ций. Для того, чтобы мора­ли­зи­ру­ю­щий язык инвек­тив и апо­ло­гий Сене­ки стал поня­тен в их кон­крет­но-исто­ри­че­ском содер­жа­нии, попы­та­ем­ся сов­ме­стить кажу­щи­е­ся нам абстракт­ны­ми рас­суж­де­ния и оцен­ки с кан­вой собы­тий вре­ме­ни прин­ци­па­та Неро­на, кото­рая про­сле­жи­ва­ет­ся в первую оче­редь по «Анна­лам» Таци­та. При таком сопо­став­ле­нии инфор­ма­ция, пре­до­став­ля­е­мая эти­ми дву­мя авто­ра­ми, уди­ви­тель­но удач­ным обра­зом вза­и­мо­до­пол­ня­ет­ся. Кажу­щи­е­ся абстракт­ны­ми мораль­но-фило­соф­ские рас­суж­де­ния Сене­ки — цен­ней­ший ком­мен­та­рий к кон­крет­ным собы­ти­ям, опи­сы­вае­мым Таци­том, у кото­ро­го, как пра­ви­ло, отсут­ст­ву­ют раз­вер­ну­тые оцен­ки инте­ре­су­ю­щих нас фак­тов.

Осо­бая акту­аль­ность темы досу­га в идео­ло­ги­че­ских кол­ли­зи­ях середи­ны I в. и усколь­заю­щий от совре­мен­но­го чита­те­ля исто­ри­че­ский под­текст «дела Тра­зеи» начи­на­ют про­яс­нять­ся в све­те неко­то­рых осо­бен­но­стей и тен­ден­ций раз­ви­тия прин­ци­па­та Неро­на²⁶.

Тра­зея Пет в каче­стве вли­я­тель­но­го чле­на сена­та высту­пил про­тив ука­за, раз­ре­шав­ше­го Сира­ку­зам допус­кать к играм боль­шее, чем обыч­но, чис­ло гла­ди­а­то­ров. Недоб­ро­же­ла­те­ли Тра­зеи обви­ня­ли его в том, что он зани­мал­ся «столь незна­чи­тель­ны­ми вопро­са­ми», «пустя­ка­ми» и отмал­чи­вал­ся, «когда речь шла о глав­ней­шем». Тацит, в целом бла­го­при­ят­но оце­ни­ваю­щий Тра­зею, не пыта­ет­ся оспо­рить это обви­не­ние, цити­ру­е­мое несколь­ко раз и в раз­лич­ных вари­ан­тах. Похо­же, что исто­рик то ли ока­зал­ся не в состо­я­нии разо­брать­ся в сущ­но­сти дела, то ли по каким-то сооб­ра­же­ни­ям пред­по­чел обой­тись без ком­мен­та­ри­ев. Стран­но и то, что Тацит, в дру­гих местах вполне опре­де­лен­но выска­зы­вав­ший­ся об истин­ной сущ­но­сти с.60 прин­ци­па­та (1, 2; 4, 1), здесь не пыта­ет­ся опро­верг­нуть явно абсурд­ное утвер­жде­ние обви­ни­те­лей Тра­зеи, что сена­то­ры яко­бы «могут бес­пре­пят­ст­вен­но выска­зать все, что бы ни поже­ла­ли, а так­же потре­бо­вать обсуж­де­ния сво­их пред­ло­же­ний» (XIII, 49).

Впро­чем, сомне­ние про­тив­ни­ков Тра­зеи в необ­хо­ди­мо­сти для государ­ства сенат­ской «сво­бо­ды» (…si rem pub­li­cam ege­re li­ber­ta­te se­na­to­ria…), бор­цом за кото­рую он был, ясно ука­зы­ва­ет на про­во­ка­ци­он­ный харак­тер подоб­ных заяв­ле­ний (XIII, 49, 2). Более того, если верить Таци­ту, даже дру­зья Тра­зеи были в недо­уме­нии и нуж­да­лись в разъ­яс­не­ни­ях по пово­ду его речи в сена­те. Потреб­ность в них мог­ла дей­ст­ви­тель­но воз­ник­нуть в том слу­чае, если бы Тра­зея впер­вые про­явил себя таким обра­зом. Но из объ­яс­не­ния Тра­зеи, выглядя­ще­го в изло­же­нии Таци­та не то оправ­да­ни­ем, не то угро­зой, ясно, что он регу­ляр­но участ­во­вал в обсуж­де­нии столь «ничтож­ней­ших» вопро­сов для демон­стра­ции сво­ей готов­но­сти «взять на себя заботу о суще­ст­вен­ном» (XIII, 49, 4). Кро­ме того, выступ­ле­ние об устрой­стве гла­ди­а­тор­ских игр в про­вин­ци­аль­ном горо­де затра­ги­ва­ло про­бле­му изли­шеств в обще­ст­вен­ной жиз­ни и, сле­до­ва­тель­но, бро­са­ло тень на харак­тер досу­га само­го импе­ра­то­ра. Не слу­чай­но Тацит далее опи­сы­ва­ет пере­ход Неро­на к «откры­тым бес­чин­ствам» (XIII, 49).

Про­бле­ма otii ока­зы­ва­ет­ся в цен­тре идео­ло­ги­че­ской и поли­ти­че­ской жиз­ни Рима с само­го нача­ла прин­ци­па­та Неро­на. Отсут­ст­вие инте­ре­са к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти (кото­рая, как отме­ча­лось, была серд­це­ви­ной тра­ди­ци­он­ной систе­мы цен­но­стей) и при­вер­жен­ность к тому, что отно­си­лось к сфе­ре «досу­га», не мог­ли не обра­тить на себя вни­ма­ние побор­ни­ков «ста­рин­ных нра­вов» (mo­res maio­rum). «Ста­рей­шие» (se­nio­res) сра­зу же отме­ти­ли, что Нерон был пер­вым из прин­цеп­сов, нуж­дав­шим­ся в чужом крас­но­ре­чии (речи сочи­нял для него Сене­ка), посколь­ку с ран­не­го дет­ства обра­тил свой дея­тель­ный ум на иные заня­тия: искус­ство чекан­ки, пение, уме­ние пра­вить кон­ны­ми упряж­ка­ми (XIII, 3).

Эти необыч­ные и чуж­дые ста­ро­рим­ско­му иде­а­лу vi­ri bo­ni инте­ре­сы невоз­мож­но объ­яс­нить лишь инди­виду­аль­ны­ми наклон­но­стя­ми юно­го прин­цеп­са или осо­бы­ми усло­ви­я­ми окру­же­ния, вос­пи­та­ния и исклю­чи­тель­ны­ми мате­ри­аль­ны­ми воз­мож­но­стя­ми — вне тен­ден­ций мораль­но­го с.61 пере­рож­де­ния обще­ства, свя­зан­ных с кри­зи­сом полис­ных цен­но­стей. Нерон ока­зал­ся «сво­бод­ным»» от тра­ди­ций и ори­ен­ти­ро­ван­ным на модель куль­ту­ры, в цен­тре кото­рой нахо­дил­ся инди­виду­а­ли­сти­че­ский потре­би­тель­ский иде­ал oti­um. «Золотая моло­дежь», чьим куми­ром был Нерон, с иро­ни­ей отно­си­лась к пре­да­ни­ям о мозо­ли­стых ладо­нях кон­су­ла Цин­цин­на­та, кото­рый, победив про­тив­ни­ка, воз­вра­щал­ся к сво­е­му плу­гу. Роди­те­ли и деды ровес­ни­ков Неро­на лишь пона­слыш­ке зна­ли, что такое «истин­ная рес­пуб­ли­ка». Ста­рые иде­а­лы были чуж­ды его поко­ле­нию, кото­рое невоз­мож­но было вдох­но­вить при­ме­ром пред­ков. Через несколь­ко лет выяс­ни­лось, что потреб­но­сти подоб­ных под­дан­ных (не граж­дан!) пред­по­ла­га­ют и тако­го пра­ви­те­ля-праг­ма­ти­ка, как Вес­па­си­ан.

Таким обра­зом, столк­но­ве­ние меж­ду ори­ен­та­ци­я­ми на res pub­li­ca и на oti­um было прин­ци­пи­аль­ным поли­ти­че­ским кон­флик­том меж­ду про­ти­во­сто­я­щи­ми друг дру­гу соци­аль­ны­ми сила­ми. Раз­во­ра­чи­ва­ясь в первую оче­редь в сфе­рах обще­ст­вен­ной пси­хо­ло­гии и идео­ло­гии, раз­ме­же­вы­вая поли­ти­че­ские груп­пи­ров­ки, фило­соф­ские ори­ен­та­ции, эсте­ти­че­ские сим­па­тии, стал­ки­вая поко­ле­ния, этот кон­фликт был про­воз­вест­ни­ком заго­во­ров и после­до­вав­ших за ними репрес­сий, сыг­рав опре­де­лен­ную роль в под­готов­ке граж­дан­ской вой­ны 68—69 гг.

На пер­вых порах при­вер­жен­ность импе­ра­то­ра ко все­му, что отно­си­лось к сфе­ре «досу­га», совре­мен­ни­ки рас­це­ни­ва­ли как лег­ко­мыс­лие, свой­ст­вен­ное воз­рас­ту. Посколь­ку важ­ней­шие вопро­сы государ­ст­вен­но­го управ­ле­ния реша­лись таки­ми иску­шен­ны­ми и в то же вре­мя доб­ро­со­вест­ны­ми поли­ти­ка­ми, как Сене­ка и Бурр, это не вызы­ва­ло осо­бой тре­во­ги. Надо думать, Сене­ка вполне созна­тель­но стре­мил­ся дать выход дур­ным наклон­но­стям Неро­на в сфе­ре oti­um, дабы избе­жать опас­но­сти их про­яв­ле­ния в обла­сти res pub­li­ca (XIII, 2); на этом соб­ст­вен­но и стро­и­лось зыб­кое поли­ти­че­ское рав­но­ве­сие. Одна­ко Сене­ка пере­оце­нил свои воз­мож­но­сти и недо­оце­нил на сей раз опас­но­сти монар­хи­че­ско­го режи­ма, о кото­рых сам неод­но­крат­но напо­ми­нал. Посколь­ку «досуг» стал сре­дото­чи­ем инте­ре­сов не част­но­го лица, а монар­ха, да еще вос­пи­тан­но­го в духе «мило­сер­дия», он неиз­беж­но дол­жен был как-то соот­не­стись с res pub­li­ca.

Кон­фликт нарас­тал испод­воль, но неуклон­но. Чуть более чем через год после при­хо­да к вла­сти моло­до­го с.62 прин­цеп­са (нача­ло 56 г.) город Рим почув­ст­во­вал «отвра­ти­тель­ную раз­нуздан­ность» (XIII, 25). В нача­ле 57 г. на Мар­со­вом поле начи­на­ет соору­жать­ся огром­ный амфи­те­атр, о чем с неудо­воль­ст­ви­ем сооб­ща­ет Тацит (XIII, 31), а в 58 г., как упо­ми­на­лось, Нерон пере­ста­ет скры­вать свои «бес­чин­ства» (XIII, 47). Не исклю­че­но, что это и имел в виду Тра­зея, гово­ря о «суще­ст­вен­ном» (XIII, 49).

Посколь­ку актив­ность прин­цеп­са была направ­ле­на на сфе­ру «досу­га», к ней же было обра­ще­но и обще­ст­вен­ное мне­ние. Цен­траль­ным собы­ти­ем 59 г. было убий­ство Агрип­пи­ны, после чего «досуг» Неро­на реши­тель­но втор­га­ет­ся в область поли­ти­ки, и это про­яв­ля­ет­ся в учреж­де­нии «юве­на­лий». Гово­ря о раз­вра­щаю­щем вли­я­нии этих «при­то­нов», кото­рые ста­ли «рас­сад­ни­ка­ми раз­нуздан­но­сти и непотреб­ства», Тацит, без­услов­но, при­во­дит мне­ния про­тив­ни­ков таких уве­се­ле­ний (XIV, 15). Глав­ным собы­ти­ем 60 г. ста­но­вит­ся учреж­де­ние «пяти­лет­них игр», или «неро­ний». То, что Тацит счи­та­ет необ­хо­ди­мым доволь­но подроб­но изло­жить взгляды про­тив­ни­ков и сто­рон­ни­ков раз­вле­че­ний прин­цеп­са, пока­зы­ва­ет, что эти эсте­ти­че­ские по при­ро­де воз­зре­ния высту­па­ют здесь как выра­же­ние поли­ти­че­ских пози­ций двух груп­пи­ро­вок — побор­ни­ков ста­рых иде­а­лов res pub­li­ca и неро­ни­ан­цев.

Кон­сер­ва­то­ры, рас­ска­зы­ва­ет Тацит, вспо­ми­на­ли, что на их памя­ти «ста­ри­ки» (se­nio­res, фигу­ри­ро­вав­шие в цити­ро­вав­шем­ся пас­са­же XIII, 3) пори­ца­ли даже Гнея Пом­пея за воз­веде­ние посто­ян­но­го теат­ра. А в ста­ри­ну, рас­суж­да­ли они, народ и вовсе смот­рел пред­став­ле­ния стоя, ибо опа­са­лись, что в про­тив­ном слу­чае он будет про­во­дить в теат­ре «целые дни в пол­ном без­де­лье» (dies to­tos ig­na­via con­ti­nua­ret). Даль­ней­шая аргу­мен­та­ция побор­ни­ков ста­ри­ны так­же сво­ди­лась к тому, что «вслед­ст­вие заим­ст­во­ван­ной извне раз­нуздан­но­сти» моло­дежь про­во­дит вре­мя в «празд­но­сти», вме­сто того чтобы слу­жить в вой­ске и совер­шен­ст­во­вать­ся в воен­ном деле. Но более все­го побор­ни­ков ста­ри­ны и ne­go­tium воз­му­ща­ет то, что всем этим «извра­ще­ни­ям» отда­ны даже ночи, скры­ваю­щие «мра­ком» все непотреб­ства (XIV, 20), что, как мы виде­ли, пол­но­стью соот­вет­ст­ву­ет рас­суж­де­ни­ям Сене­ки.

Пока­за­тель­но, что сто­рон­ни­ки раз­вле­че­ний — неро­ни­ан­цы преж­де все­го защи­ща­лись от послед­не­го обви­не­ния, утвер­ждая, что все­го лишь несколь­ко ночей за целое пяти­ле­тие было отда­но весе­лью, но не раз­гу­лу, и с.63 празд­не­ства оза­ря­ло такое коли­че­ство огней, когда ничто пре­до­суди­тель­ное не мог­ло скрыть­ся (XIV, 21). Эсте­ти­зи­ро­ван­ные кате­го­рии «солн­ца» и «мра­ка», «дня» и «ночи»²⁷ ста­ли идео­ло­ги­че­ским ору­жи­ем в борь­бе неро­ни­ан­цев и сто­рон­ни­ков тра­ди­ций. Это была борь­ба двух куль­тур. Одна, тра­ди­ци­он­ная, была куль­ту­рой, порож­ден­ной ci­vi­tas, и пред­по­ла­га­ла иде­ал слу­же­ния rei pub­li­cae, дру­гая, отри­цая тра­ди­ци­он­ные полис­ные цен­но­сти, отста­и­ва­ла инди­виду­а­ли­сти­че­ский иде­ал oti­um. При Нероне это про­ти­во­сто­я­ние ощу­ща­лось совер­шен­но явст­вен­но, но уже во вре­ме­на Таци­та его смысл был не вполне поня­тен, и, при­во­дя аргу­мен­ты сто­рон­ни­ков неро­ний, писа­тель не осо­бен­но кате­го­ри­чен в их осуж­де­нии. Явно пута­ясь в оцен­ках, он кон­ста­ти­ру­ет, что эти «игры про­шли без явно­го ущер­ба для бла­го­нра­вия» и даже гре­че­ская одеж­да, в кото­рую в те дни мно­гие обла­чи­лись, по про­ше­ст­вии игр вышла из употреб­ле­ния (XIV, 21).

Офи­ци­аль­ная идео­ло­гия ново­го режи­ма эво­лю­ци­о­ни­ро­ва­ла, пока­зав изнан­ку про­па­ган­дист­ской фра­зео­ло­гии Авгу­ста, про­воз­гла­сив­ше­го наступ­ле­ние «золо­то­го века». Появил­ся импе­ра­тор, кото­рый не поже­лал доволь­ст­во­вать­ся домо­тка­ной одеж­дой. Нерон решил осу­ще­ст­вить «золо­той век» для себя и сво­их фаво­ри­тов, без стес­не­ния рас­по­ря­жа­ясь в лич­ных целях ресур­са­ми импе­рии (XV, 42). Это поста­ви­ло «досуг» в центр идео­ло­ги­че­ской борь­бы.

Тацит видит в отно­ше­нии к дея­тель­но­сти и досу­гу важ­ней­ший кри­те­рий для оцен­ки соци­аль­ной пози­ции чело­ве­ка. При­ведем несколь­ко харак­тер­ных при­ме­ров. Таци­та удив­ля­ет уча­стие в извест­ном заго­во­ре Пизо­на Сце­ви­на и Квин­ци­а­на. О пер­вом из них сооб­ща­ет­ся, что у него «от рас­пут­ства осла­бел разум, и он про­зя­бал в без­де­я­тель­но­сти и сон­ли­вом суще­ст­во­ва­нии» (XV, 49). Эта харак­те­ри­сти­ка соот­вет­ст­ву­ет по суще­ству «без­де­я­тель­но­му досу­гу» (iners или seg­ne oti­um) у авто­ров кон­ца рес­пуб­ли­ки и нача­ла импе­рии (Sall. B. J. IV, 3; Sen. Ben., IV, 13, 1; VII, 2, 2; Ep. LXXI, 15; LXXVII, 15; LXXVIII, 26; LXXXI, 2; Tac. Ann., XII, 49, 1; Suet. D. Claud., 5).

Тацит ищет ком­про­мис­са меж­ду излиш­ней дер­зо­стью и без­образ­ной уго­д­ли­во­стью (Ann., IV, 20) и тре­бу­ет обще­ст­вен­ной актив­но­сти. Так, исто­рик не одоб­ря­ет с.64 пол­ко­во­д­ца Пет­ро­ния Тур­пи­ли­а­на, пре­бы­вав­ше­го «в лени­вом без­дей­ст­вии, кото­ро­му при­сво­ил наиме­но­ва­ние мира» (XIV, 39). Тацит с явным неодоб­ре­ни­ем отзы­ва­ет­ся о «без­де­я­тель­ной бла­го­на­ме­рен­но­сти» пре­фек­та пре­то­рия Фения Руфа (XIV, 51), пре­зри­тель­но гово­рит о «вяло­сти» импе­ра­то­ра Клав­дия (XI, 19), про­кон­су­ла Азии Юния Сила­на (XIII, 1) и др. Впро­чем, заме­ча­ет Тацит, «не отли­чал­ся ни стро­го­стью нра­вов, ни воз­дер­жан­но­стью в наслаж­де­ни­ях» и сам Гней Пизон, одна­ко это нра­ви­лось боль­шин­ству, кото­рое «не жела­ет под­чи­нять­ся суро­вой вер­хов­ной вла­сти» (XV, 49). Не слу­чай­но в Риме цир­ку­ли­ро­вал слух, что сре­ди заго­вор­щи­ков были люди, кото­рые пла­ни­ро­ва­ли после умерщ­вле­ния Неро­на убить и Пизо­на, вру­чив бразды прав­ле­ния Сене­ке (XV, 65).

Каким пред­ста­ет на этом фоне образ Тра­зеи Пета? Насколь­ко спра­вед­ли­вы были предъ­яв­лен­ные к нему пре­тен­зии? Сре­ди мно­же­ства обви­не­ний мож­но выде­лить два совер­шен­но не согла­су­ю­щих­ся меж­ду собой вари­ан­та. Пер­вый при­над­ле­жал само­му прин­цеп­су, кото­рый, не назы­вая имен, обви­нял сена­то­ров, «достиг­ших в свое вре­мя кон­суль­ства и жре­че­ских долж­но­стей» (что было спра­вед­ли­во и для Тра­зеи), в укло­не­нии от обя­зан­но­стей в отно­ше­нии государ­ства, т. е. в iners oti­um (XVI, 27). Вто­рая груп­па обви­не­ний, про­дол­жав­шая яко­бы мысль Неро­на, в сущ­но­сти совер­шен­но ей про­ти­во­ре­чи­ла. Кос­су­ци­ан Капи­тон и Эприй Мар­целл обви­ня­ли Тра­зею во враж­деб­но­сти режи­му, рес­пуб­ли­ка­низ­ме и пр., при­пи­сы­вая ему поли­ти­че­скую про­грам­му и про­ду­ман­ную линию поведе­ния, про­яв­ляв­шу­ю­ся в демон­стра­тив­ном уда­ле­нии от государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и мол­ча­ли­вом осуж­де­нии суще­ст­ву­ю­ще­го строя (XVI, 21, 28). Отме­тим, что этот ком­плекс обви­не­ний очень напо­ми­на­ет те напад­ки на фило­со­фов, от кото­рых счи­тал необ­хо­ди­мым защи­щать­ся Сене­ка в XIV и LXXIII пись­мах.

Итак, в чем же вино­вен Тра­зея?

После упо­ми­нав­ше­го­ся выступ­ле­ния Тра­зеи по пово­ду гла­ди­а­тор­ских игр в 58 г. мы видим его в курии во вре­мя обсуж­де­ния меро­при­я­тий в свя­зи с убий­ст­вом Агрип­пи­ны (59 г.). «Обыч­но хра­нив­ший мол­ча­ние, когда вно­си­лись льсти­вые пред­ло­же­ния, или немно­го­слов­но выра­жав­ший свое согла­сие с боль­шин­ст­вом», Тра­зея на сей раз не вынес зре­ли­ща сорев­ну­ю­щей­ся в рабо­ле­пии рим­ской зна­ти и поки­нул сенат (XIV, 12). Был ли его уход с.65 демон­стра­ци­ей, раз­ры­вом с пра­ви­тель­ст­вом, пере­хо­дом к oti­um? Нет, посколь­ку и после это­го слу­чая Тра­зея участ­во­вал в рабо­те сена­та.

При­ме­ча­те­лен эпи­зод в нача­ле 62 г., когда шел пер­вый при Нероне про­цесс «об оскорб­ле­нии вели­чия». Вна­ча­ле слы­ша­лись лишь голо­са льсте­цов, желав­ших смерт­ным при­го­во­ром пре­то­ру Анти­стию уго­дить Неро­ну — яко­бы для того, чтобы пре­до­ста­вить прин­цеп­су слу­чай в оче­ред­ной раз про­явить «мило­сер­дие». Тра­зея вос­пре­пят­ст­во­вал тако­му ходу собы­тий. Он заявил, что «при столь выдаю­щем­ся прин­цеп­се» сенат не дол­жен выно­сить суро­во­го реше­ния. «Сво­бо­до­мыс­лие Тра­зеи сло­ми­ло рабо­ле­пие осталь­ных», и за ним в ходе дицес­сии «после­до­вал весь сенат, кро­ме немно­гих льсте­цов». Несмот­ря на явно выра­жен­ное неудо­воль­ст­вие Неро­на, был утвер­жден при­го­вор об изгна­нии обви­ня­е­мо­го с кон­фис­ка­ци­ей иму­ще­ства (XIV, 48—49).

Дру­гой слу­чай, с одоб­ре­ни­ем рас­ска­зан­ный Таци­том (XV, 20—22), с еще боль­шей оче­вид­но­стью обна­ру­жи­ва­ет поли­ти­че­скую пози­цию Тра­зеи. В кон­це 62 г., высту­пая на суде над бога­тым кри­тя­ни­ном Клав­ди­ем Тимар­хом, он пред­ла­га­ет огра­ни­чить зави­си­мость рим­ских адми­ни­ст­ра­то­ров от про­вин­ци­а­лов, запре­тив послед­ним оце­ни­вать дея­тель­ность намест­ни­ков. По замыс­лу Тра­зеи, про­пре­то­ры и про­кон­су­лы полу­чат воз­мож­ность про­яв­лять «непре­клон­ную стро­гость», «несги­бае­мый дух», «спра­вед­ли­вость», «пря­моту» и «твер­дость» — доб­ро­де­те­ли, имев­шие в то вре­мя явно «рес­пуб­ли­кан­ский» харак­тер, что вполне соот­вет­ст­во­ва­ло про­се­нат­ско­му духу пред­ла­гае­мой рефор­мы. Мне­ние Тра­зеи опять встре­ти­ло все­об­щее сочув­ст­вие сена­то­ров, и в даль­ней­шем было при­ня­то соот­вет­ст­ву­ю­щее поста­нов­ле­ние²⁸. Види­мо, вли­я­ние Тра­зеи в сена­те было зна­чи­тель­ным. Одна­ко в нача­ле 63 г., когда сенат в пол­ном соста­ве отпра­вил­ся в Анций поздрав­лять цар­ст­вен­ную чету с рож­де­ни­ем доче­ри, Тра­зее сде­лать это вос­пре­ти­ли. Тем самым было нане­се­но оскорб­ле­ние, пред­ве­щав­шее гибель (XV, 23). Види­мо, Нерон уже был в ссо­ре с Тра­зе­ей, посколь­ку вско­ре с издев­кой похва­лил­ся Сене­ке, буд­то при­ми­рил­ся с ним.

После это­го пас­са­жа мы на про­тя­же­нии целой кни­ги не нахо­дим упо­ми­на­ний о Тра­зее. Лишь рас­ска­зав о с.66 рас­пра­ве с участ­ни­ка­ми заго­во­ра Пизо­на, Тацит сооб­ща­ет, что Нерон в лице Тра­зеи Пета и Бареи Сора­на «возы­мел жела­ние истре­бить саму доб­ро­де­тель» (XVI, 21). Далее сле­ду­ет изло­же­ние извест­ных обви­не­ний, из кото­рых, в част­но­сти, ста­но­вит­ся ясно, что Тра­зея, ока­зы­ва­ет­ся, уже в тече­ние трех лет не появ­лял­ся в курии, на чем, соб­ст­вен­но, как счи­та­ют²⁹, и постро­е­но все дело. Одна­ко был ли здесь сво­бод­ный выбор, а сле­до­ва­тель­но, oti­um как фор­ма поли­ти­че­ско­го про­те­ста?

Таким обра­зом, трех­лет­нее без­дей­ст­вие, вме­нен­ное Тра­зее в вину, нача­лось с того момен­та, когда запре­том Неро­на ему не раз­ре­ше­но было отпра­вить­ся в Анций. С кон­сти­ту­ци­он­ной точ­ки зре­ния Нерон, как отец семей­ства (pa­ter fa­mi­lias), отка­зы­вал Тра­зее лишь в воз­мож­но­сти при­нять уча­стие в семей­ном празд­не­стве по слу­чаю рож­де­ния его доче­ри, т. е. дей­ст­во­вал как част­ное лицо. Фак­ти­че­ски же, осо­бен­но учи­ты­вая харак­тер этих празд­неств, запрет сле­до­ва­ло рас­це­нить мини­мум как конец поли­ти­че­ской карье­ры и устра­не­ние из сфе­ры res pub­li­ca, а мож­но было понять и как при­ка­за­ние уме­реть. Тацит гово­рит об «оскорб­ле­нии, пред­ве­щав­шем ско­рую гибель» (XV, 23). Сопо­став­ле­ние с дру­ги­ми ана­ло­гич­ны­ми слу­ча­я­ми под­твер­жда­ет нашу мысль.

В 20 г. н. э. Гней Каль­пур­ний Пизон, обви­няв­ший­ся в смер­ти Гер­ма­ни­ка, был так устра­шен видом замкнув­ше­го­ся в себе Тибе­рия, что решил­ся на само­убий­ство (III, 15). Децим Силан понял отсут­ст­вие бла­го­склон­но­сти Авгу­ста как при­ка­за­ние отпра­вить­ся в ссыл­ку, лишь при Тибе­рии через сво­его бра­та добил­ся про­ще­ния и раз­ре­ше­ния жить в Риме, одна­ко без допус­ка к государ­ст­вен­ным долж­но­стям (III, 24). Само­му Тибе­рию в свое вре­мя так­же было доз­во­ле­но воз­вра­тить­ся с Родо­са «при усло­вии не при­ни­мать ника­ко­го уча­стия в государ­ст­вен­ных делах» (XIII, 2). Эта мера хоро­шо извест­на и для вре­ме­ни Неро­на. Кур­ций Мон­тан, обви­нен­ный на про­цес­се вме­сте с Тра­зе­ей, был про­щен Неро­ном «с ого­вор­кой, вос­пре­щав­шей ему отправ­ле­ние государ­ст­вен­ных долж­но­стей» (XVI, 33). Не прав­да ли, обви­нить его после это­го в укло­не­нии от уча­стия в res pub­li­ca было бы изде­ва­тель­ст­вом?

Запре­ще­ние Тра­зее после­до­вать в соста­ве сена­та в Анций соб­ст­вен­но и озна­ча­ло исклю­че­ние из это­го орга­на, а фак­ти­че­ски — из государ­ст­вен­ной жиз­ни. Точ­но так же запре­ще­ние Гаю Кас­сию, дру­го­му лиде­ру сена­та, с.67 участ­во­вать в погре­бе­нии Поппеи Саби­ны было «пер­вым пред­ве­сти­ем гро­зя­щей ему беды». Тацит не слу­чай­но рас­це­ни­ва­ет этот шаг Неро­на как «новое злоб­ное дея­ние», имея, оче­вид­но, в виду, что дан­ное запре­ще­ние рас­це­ни­ва­лось не ина­че, как граж­дан­ская смерть, за кото­рой долж­на была после­до­вать и физи­че­ская рас­пра­ва. Дей­ст­ви­тель­но, Нерон тут же напра­вил сена­ту речь, в кото­рой наста­и­вал на отстра­не­нии Кас­сия (вме­сте с Л. Юни­ем Сила­ном Торк­ва­том) от государ­ст­вен­ных дел (XVI, 7), в свя­зи с чем сенат­ским поста­нов­ле­ни­ем они были вско­ре отправ­ле­ны в ссыл­ку (XVI, 9). Тра­зея в тече­ние трех лет нахо­дил­ся в исклю­чи­тель­ном поло­же­нии. И неза­дол­го до суди­ли­ща над ним Нерон вновь запре­тил сена­то­ру участ­во­вать в обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ском акте — на этот раз во встре­че армян­ско­го царе­ви­ча (XVI, 24, 1), под­твер­див его отлу­че­ние от rei pub­li­cae.

Таким обра­зом, уеди­не­ние Тра­зеи Пета нель­зя ква­ли­фи­ци­ро­вать как доб­ро­воль­ное. Обви­не­ние в отка­зе от испол­не­ния государ­ст­вен­ных обя­зан­но­стей было явной фаль­си­фи­ка­ци­ей; даже Кос­су­ци­ан неволь­но обмол­вил­ся, что Тра­зея был преж­де «рев­ност­ным и неуто­ми­мым» (XVI, 22). Один из актив­ней­ших и вли­я­тель­ней­ших сена­то­ров был отстра­нен импе­ра­то­ром от поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти, и при­хо­дит­ся удив­лять­ся, что еще в тече­ние столь дли­тель­но­го сро­ка он оста­вал­ся в живых. Мож­но пред­по­ло­жить, что Нерон не решал­ся при­влечь Тра­зею к суду не толь­ко из-за зна­чи­тель­но­го авто­ри­те­та его в сена­те. Прин­цепс и его при­спеш­ни­ки никак не мог­ли подыс­кать под­хо­дя­ще­го обви­не­ния. Оче­вид­но, он был настоль­ко далек от заго­вор­щи­ков, что Тра­зею, ска­жем, в отли­чие от Сене­ки, невоз­мож­но было при­влечь по «делу Пизо­на».

Обви­не­ние в «без­де­я­тель­ном досу­ге», выдви­ну­тое Неро­ном, было не про­сто без­осно­ва­тель­ным, но яви­лось вооб­ще бес­пре­цедент­ным для рас­смат­ри­вае­мо­го пери­о­да рим­ской исто­рии, ибо, как пра­ви­ло, для выдаю­щих­ся то ли лич­ны­ми каче­ства­ми, то ли знат­но­стью и богат­ст­вом людей как раз без­де­я­тель­ность была един­ст­вен­ным шан­сом спа­стись от недоб­ро­же­ла­тель­но­сти прин­цеп­са.

Гай Кас­сий, высту­пая по делу об убий­стве Педа­ния Секун­да, выра­зил, по-види­мо­му, общее мне­ние, ска­зав, что «излиш­нее рве­ние» опас­но, посколь­ку оно с.68 рас­це­ни­ва­ет­ся как «чрез­мер­ная любовь к древним нра­вам» (XIV, 43). Осуж­ден­ный вме­сте с Тра­зе­ей Барея Соран «вызвал недо­воль­ство прин­цеп­са сво­им спра­вед­ли­вым и попе­чи­тель­ным управ­ле­ни­ем» в про­вин­ции, а отнюдь не без­де­льем (XIV, 23; XIII, 53). Его уси­лия были рас­це­не­ны не как попе­че­ние об «обще­ст­вен­ном бла­ге», а как спо­соб добить­ся «рас­по­ло­же­ния ее оби­та­те­лей» (XVI, 30; XIII, 52). При таких обще­ст­вен­ных нра­вах имен­но iners oti­um мог­ло спа­сти знат­но­го и бога­то­го чело­ве­ка, как это уда­лось, напри­мер, Мем­мию Регу­лу, опас­ность поло­же­ния кото­ро­го усу­губ­ля­лась тем, что он счи­тал­ся достой­ной заме­ной прин­цеп­су (XIV, 47; XVI, 7—9). Агри­ко­ла, будучи чело­ве­ком заме­ча­тель­ных дело­вых качеств, при Нероне воз­дер­жи­вал­ся от актив­ной дея­тель­но­сти, ибо, по сар­ка­сти­че­ско­му выска­зы­ва­нию Таци­та, «тогда без­де­я­тель­ность заме­ня­ла муд­рость» (Ag­ric., 6). Прав­да, и таким путем не все­гда уда­ва­лось спа­стись. Тигел­лин обви­нил Фав­ста Кор­не­лия Сул­лу, что он лишь при­киды­вал­ся без­де­я­тель­ным и рав­но­душ­ным, в отли­чие от Рубел­лия Плав­та, кото­рый даже не при­тво­рял­ся, что ищет покоя.

Эти при­ме­ры гово­рят о том, что несмот­ря на отри­ца­тель­ные послед­ст­вия рас­про­стра­не­ния кви­е­тиз­ма в рядах ста­ро­го пра­вя­ще­го клас­са не это в первую оче­редь пуга­ло прин­цеп­сов.

Тра­зея и подоб­ные ему лиде­ры сена­та устра­ша­ли импе­ра­то­ра отнюдь не без­де­я­тель­но­стью, а, напро­тив, излиш­ней актив­но­стью. При этом они не нару­ша­ли ника­ких зако­нов государ­ства, дей­ст­вуя в соот­вет­ст­вии с оста­вав­шей­ся офи­ци­аль­но неиз­мен­ной с рес­пуб­ли­кан­ских вре­мен кон­сти­ту­ци­ей. «Кон­сер­ва­то­ры» вели себя срав­ни­тель­но лояль­но по отно­ше­нию к пра­ви­тель­ству, одна­ко их вли­я­ние и духов­ная неза­ви­си­мость огра­ни­чи­ва­ли само­вла­стие прин­цеп­сов, вызы­вая к себе осо­бую нена­висть. А посколь­ку за это нель­зя было их при­влечь к суду ни по одно­му из имев­ших­ся в рас­по­ря­же­нии пра­ви­тель­ства обви­не­ний, в каче­стве пред­ло­га был избран iners oti­um. Нерон обви­нил сена­то­ра Тра­зею в том, что ско­рее отно­си­лось к само­му импе­ра­то­ру. Как и в слу­чае с дикой рас­пра­вой над хри­сти­а­на­ми, Нерон пытал­ся здесь достичь еще одной цели — отве­сти от себя небла­го­при­ят­ные тол­ки.

Но даже при жиз­ни он мог вве­сти в заблуж­де­ние лишь тех, кто сам хотел это­го.