К вопросу о латентной семантике антропонимов в художественной прозе Ф. М. Достоевского и Итало Звево.

с.135 С антич­но­сти и до наших дней в нарра­тив­ных про­за­и­че­ских текстах, отно­ся­щих­ся к самым раз­лич­ным жан­рам, мы встре­ча­ем спе­ци­фи­че­ские мно­го­крат­но повто­ря­ю­щи­е­ся и име­ю­щие стро­го опре­де­лен­ное зна­че­ние соб­ст­вен­ные име­на либо вымыш­лен­ных авто­ром пер­со­на­жей, либо реаль­но суще­ст­во­вав­ших лиц, кото­рые изо­бра­жа­ют­ся в дан­ном про­из­веде­нии.

Если мы име­ем дело с худо­же­ст­вен­ным про­из­веде­ни­ем, в кото­ром все дей­ст­ву­ю­щие лица порож­де­ны автор­ской фан­та­зи­ей, то кажет­ся оче­вид­ным, что автор рас­по­ла­га­ет, по-види­мо­му, доста­точ­ной сво­бо­дой при выбо­ре того или ино­го антро­по­ни­ма для любо­го из сво­их пер­со­на­жей. Но мни­мая про­из­воль­ность антро­по­ни­ма на самом деле явля­ет­ся осо­знан­ной или инту­и­тив­но уга­дан­ной необ­хо­ди­мо­стью выбо­ра имен­но это­го, а не дру­го­го име­ни.

В нашей ста­тье речь пой­дет о семан­ти­че­ском орео­ле, окру­жаю­щем антро­по­ним лите­ра­тур­ных геро­ев на эта­пе созда­ния их авто­ром и затем — вос­при­я­тия чита­те­лем.

Мы про­ана­ли­зи­ру­ем латент­ную семан­ти­ку антро­по­ни­мов в твор­че­стве Ф. М. Досто­ев­ско­го, преж­де все­го в романе «Бра­тья Кара­ма­зо­вы», а так­же семан­ти­ку антро­по­ни­мов и антич­ных реа­лий в романе «Само­по­зна­ние Дзе­но» зна­ме­ни­то­го в Ита­лии писа­те­ля Ита­ло Зве­во. Эти рома­ны избра­ны для ана­ли­за пото­му, что в них нема­лую роль игра­ют идеи и обра­зы, пря­мо или кос­вен­но вос­хо­дя­щие к антич­но­сти.

с.136 Уже в гоме­ров­ском эпо­се мы встре­ча­ем­ся с семан­ти­че­ски отме­чен­ны­ми антро­по­ни­ма­ми, лег­ко, впро­чем, под­даю­щи­ми­ся одно­знач­ной «рас­шиф­ров­ке»: невер­ные Одис­сею рабы­ня и раб носят име­на Мелан­фо и Мелан­фий, что пря­мо ука­зы­ва­ет чита­те­лю на их «чер­ную» душу. Столь же лег­ко дешиф­ру­ют­ся мно­гие антро­по­ни­мы у Воль­те­ра, Д. И. Фон­ви­зи­на, М. Е. Сал­ты­ко­ва-Щед­ри­на… Одна­ко в клас­си­че­ской реа­ли­сти­че­ской эпи­че­ской про­зе XIX—XX вв. ана­лиз латент­ной семан­ти­ки антро­по­ни­мов дело более труд­ное, посколь­ку чис­ло лите­ра­тур­ных обра­зов и исто­ри­че­ских пер­со­на­жей, чьи име­на за про­шед­шие века ста­ли нари­ца­тель­ны­ми, непре­рыв­но воз­рас­та­ет. Услож­ня­ют­ся и спо­со­бы семан­ти­за­ции антро­по­ни­мов, повы­ша­ет­ся, так ска­зать, сте­пень «мас­ки­ров­ки» избран­но­го име­ни, кото­рое автор пред­став­ля­ет чита­те­лю.

Так, латент­ная семан­ти­ка антро­по­ни­мов в про­из­веде­ни­ях Досто­ев­ско­го явля­ет­ся весь­ма суще­ст­вен­ным эле­мен­том его поэ­ти­ки. В науч­ной лите­ра­ту­ре име­ют­ся ука­за­ния на вос­хо­дя­щее к антич­но­сти смыс­ло­вое напол­не­ние неко­то­рых антро­по­ни­мов у Досто­ев­ско­го¹. Напри­мер, антич­ная гене­а­ло­гия имен Клео­пат­ра Семе­нов­на («Сквер­ный анек­дот»), Апол­лон («Запис­ки из под­по­лья»), Зоси­мов, Ахил­лес («Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние»), Вир­гин­ский, Став­ро­гин («Бесы»), о. Зоси­ма («Бра­тья Кара­ма­зо­вы») — совер­шен­но оче­вид­на.

При­стра­стие Досто­ев­ско­го к семан­ти­че­ски отме­чен­ным име­нам и фами­ли­ям объ­яс­ня­ет­ся, по-види­мо­му, тем, что выра­жен­ное таким обра­зом отно­ше­ние авто­ра к носи­те­лю име­ни обла­да­ет весь­ма повы­шен­ной суг­ге­стив­но­стью, посколь­ку такое имя доно­сит автор­скую харак­те­ри­сти­ку героя как бы испод­воль, посте­пен­но. При этом созна­ние вос­при­ни­ма­ет имя толь­ко функ­цио­наль­но, как апел­ля­тив, под­со­зна­ние же реги­ст­ри­ру­ет имя героя вме­сте со всем его «семан­ти­че­ским орео­лом», что име­ет место как бы в «мик­ро­до­зах», но зато ров­но столь­ко раз, сколь­ко оно встре­ча­ет­ся в тек­сте, т. е. мно­го­крат­но. Досто­ев­ский, как автор поли­фо­ни­че­ско­го рома­на, стре­мил­ся к мак­си­маль­ной инди­виду­а­ли­за­ции каж­до­го с.137 пер­со­на­жа, и семан­ти­че­ски отме­чен­ные антро­по­ни­мы слу­жи­ли этой цели.

Так, при вни­ма­тель­ном ана­ли­зе латент­ной семан­ти­ки антро­по­ни­ма Павел Смер­дя­ков, кото­рый избран авто­ром дан­но­го пер­со­на­жа, мож­но убедить­ся, что и имя «Павел» и фами­лия «Смер­дя­ков» избра­ны Досто­ев­ским не слу­чай­но, что они несут в себе бла­го­да­ря ассо­ци­а­ци­ям с антич­ны­ми лек­се­ма­ми, мифо­ло­ги­че­ски­ми и лите­ра­тур­ны­ми обра­за­ми, исто­ри­че­ски­ми реа­ли­я­ми, опре­де­лен­ную и при­том нема­лую инфор­ма­цию об этом пер­со­на­же. Связь фами­лии Смер­дя­ков с гла­го­лом «смер­деть» — оче­вид­на. Но это не окон­ча­тель­ное рас­кры­тие смыс­ла фами­лии, кото­рая рас­па­да­ет­ся на две части — Смерд Яков, каж­дая из кото­рых несет свою осо­бую смыс­ло­вую нагруз­ку.

Смер­ды — это основ­ное сель­ское насе­ле­ние Руси, они юриди­че­ски сво­бод­ны, это не рабы. В «Бра­тьях Кара­ма­зо­вых» мы не раз встре­ча­ем сло­во «смерд» с оттен­ком пре­зри­тель­но­го отно­ше­ния гово­ря­ще­го к кому-либо. Так, Митя гово­рит Раки­ти­ну: «…все насто­я­щие рус­ские люди фило­со­фы, а ты хоть и учил­ся, а не фило­соф, ты смерд» (15. 28)². Иван, уязв­лен­ный насмеш­ка­ми чер­та, вос­кли­ца­ет: «Я не хочу, чтобы меня смер­ды хва­ли­ли» (15. 87). Митя, фан­та­зи­руя насчет побе­га в Аме­ри­ку, при­зна­ет­ся Але­ше: «А я-то раз­ве выне­су тамош­них смер­дов…» (15. 185).

Необыч­ное это сло­во­употреб­ле­ние пока­зы­ва­ет, что герои Досто­ев­ско­го пони­ма­ют сло­во «смерд» неоди­на­ко­во.

Мно­го­крат­но встре­ча­ют­ся в романе и такие сло­ва, как «смер­дит», «смрад­ный», «смер­дя­щая» (в двух напи­са­ни­ях — как антро­по­ним мате­ри Смер­дя­ко­ва, с про­пис­ной бук­вы, и как при­ла­га­тель­ное — со строч­ной), «смрад­но-греш­ный» и др. Но и в пуб­ли­ци­сти­ке Досто­ев­ско­го, преж­де все­го в авто­ком­мен­та­рии к очер­ку «Пуш­кин», сло­ва того же кор­ня («смерд», «засмер­деть» (в гре­хе), «смрад­ный») встре­ча­ют­ся не раз³. Сопо­ста­вив слу­чаи употреб­ле­ния Досто­ев­ским этих слов, мы можем убедить­ся, что в раз­ных кон­текстах они озна­ча­ли и раб­скую зави­си­мость от кого-либо с.138 и чего-либо, и «смрад — грех», и «смерд — народ». Все эти зна­че­ния, оче­вид­но, вхо­ди­ли в семан­ти­че­ский оре­ол фами­лии «Смер­дя­ков» — вер­нее, пер­вой ее части.

Как уста­нов­ле­но Ю. Г. Окс­ма­ном, доб­ро­лю­бов­ский паро­дий­ный псев­до­ним «Яков Хам» вос­хо­дит к фами­лии сла­вя­но­фи­ла А. С. Хомя­ко­ва: Хом-Яков, Хам Яков. Ф. М. Досто­ев­ский, актив­ный участ­ник жур­наль­ной поле­ми­ки 60-х гг., автор ста­тей о «Свист­ке», оппо­нент Доб­ро­лю­бо­ва, конеч­но же, знал об этой ост­ро­ум­ной наход­ке Доб­ро­лю­бо­ва-поле­ми­ста. Сопо­став­ле­ние антро­по­ни­мов «Хам Яков» и «Смерд Яков» гово­рит само за себя, а сопо­став­ле­ние обо­их этих антро­по­ни­мов с биб­лей­ски­ми тек­ста­ми бро­са­ет свет на сам про­цесс рож­де­ния худо­же­ст­вен­но­го обра­за.

В Биб­лии, как извест­но, есть пер­со­наж по име­ни Иаков. Это млад­ший из двух бра­тьев-близ­не­цов, лишен­ный пер­во­род­ства, но сумев­ший при­об­ре­сти его хит­ро­стью и обма­ном за чече­вич­ную похлеб­ку, дан­ную стар­ше­му бра­ту, и за вкус­ную пищу, подан­ную отцу⁴. В Биб­лии гово­рит­ся и о бит­ве Иако­ва с богом. «Иаков… всту­пил в бой с богом из-за чув­ства неспра­вед­ли­во­сти по отно­ше­нию к себе бога, одна­ко затем воз­на­ме­рил­ся при­сво­ить себе его атри­бу­ты, за что был нака­зан — из поедин­ка с богом вышел хро­мым»⁵. Лег­ко увидеть, что все ука­зан­ные подроб­но­сти био­гра­фии биб­лей­ско­го Иако­ва вос­хо­дят к мифо­ло­ги­че­ско­му архе­ти­пу: «кон­фликт отца-гро­мо­верж­ца с его сыно­вья­ми»⁶ и лег­ко «про­еци­ру­ет­ся» на образ Смер­дя­ко­ва. Ведь повар Смер­дя­ков тоже хотел «вый­ти в люди» бла­го­да­ря сво­е­му повар­ско­му искус­ству и уме­нию «подать спе­ци­аль­но» (14. 205). За анти­ре­ли­ги­оз­ные выска­зы­ва­ния и поступ­ки Смер­дя­ков тер­пит нака­за­ния и от людей (поще­чи­на, сече­ние), и от бога (эпи­леп­сия), но анти­ре­ли­ги­оз­ных дея­ний не пре­кра­ща­ет: в гла­ве «Кон­тро­вер­за» он по-сво­е­му вир­ту­оз­но демон­стри­ру­ет ало­гич­ность цер­ков­ной мора­ли, неопро­вер­жи­мо дока­зы­вая, что она все­гда может, не изме­няя себе, объ­явить «не гре­хом» любое с.139 свя­тотат­ство. Логи­ка Смер­дя­ко­ва при­ве­ла его к отце­убий­ству, после чего он сам при­го­во­рил себя к смер­ти. Здесь про­смат­ри­ва­ет­ся парал­лель с тра­геди­ей Софок­ла «Эдип-царь», в кото­рой муд­рец и отце­убий­ца Эдип суро­во кара­ет сам себя. На все эти биб­лей­ские и антич­ные парал­ле­ли ука­зы­ва­ет, хотя и неяв­но, сам Досто­ев­ский⁷.

Имя Смер­дя­ко­ва «Павел» вос­хо­дит к латин­ско­му сло­ву «pau­lus» (малень­кий, незна­чи­тель­ный). Извест­но, что в рус­ском язы­ке лич­ное имя — это суще­ст­ви­тель­ное в име­ни­тель­ном паде­же, а отче­ство и фами­лия по фор­ме и зна­че­нию близ­ки име­нам при­ла­га­тель­ным и слу­жат как бы отве­том на вопрос: «чей?», «каков» (Федо­ро­вич, Смер­дя­ков).

Кос­вен­ным под­твер­жде­ни­ем нашей гипо­те­зы о том, что имя «Павел» выбра­но не слу­чай­но, а с уче­том семан­ти­ки латин­ско­го сло­ва «pau­lus», слу­жит тот факт, что тез­ка­ми Смер­дя­ко­ва и носи­те­ля­ми фами­лий с рез­ко уни­чи­жи­тель­ным смыс­лом явля­ют­ся у Досто­ев­ско­го Мозг­ля­ков из «Дядюш­ки­но­го сна» и Обнос­кин из «Села Сте­пан­чи­ко­ва», умст­вен­ное и нрав­ст­вен­ное ничто­же­ство кото­рых вся­че­ски под­чер­ки­ва­ет­ся авто­ром. Что же каса­ет­ся Смер­дя­ко­ва, то гово­рить о его умст­вен­ном или нрав­ст­вен­ном ничто­же­стве нет осно­ва­ний: напро­тив, ему при­су­щи неза­у­ряд­ные спо­соб­но­сти и дале­ко не сла­бый харак­тер. Одна­ко сло­ва «малень­кий, незна­чи­тель­ный» оправ­да­ны и в дан­ном слу­чае. Смер­дя­ков хил, слаб физи­че­ски, болен неиз­ле­чи­мой болез­нью. Об этом гово­рит и повест­во­ва­тель в гла­ве «Смер­дя­ков» («Он … смор­щил­ся, пожел­тел, стал похо­дить на скоп­ца»), и сам Смер­дя­ков Ива­ну в их вто­ром диа­ло­ге: «Стыд­но, сударь, сла­бо­го чело­ве­ка бить!». Кро­ме того, неза­кон­но­рож­ден­ный сирота с момен­та рож­де­ния ущем­лен в пра­вах и при этом совер­шен­но лишен роди­тель­ской люб­ви. Вспом­ним, сколь­ко уни­же­ний испы­тал Смер­дя­ков от отца-хозя­и­на, от бра­тьев (по отцу, а не по зако­ну) — Ива­на и Дмит­рия, даже от лакея Гри­го­рия, с.140 и обра­тим вни­ма­ние на ту осо­бен­ность геро­ев Досто­ев­ско­го, на кото­рую ука­зал еще Ф. Каф­ка: «Когда посто­ян­но и очень настой­чи­во твер­дят како­му-нибудь чело­ве­ку: что он огра­ни­чен и туп, то, если в нем есть “досто­ев­ское” зер­но, это пря­мо-таки раз­за­до­рит его раз­вер­нуть­ся во всю ширь сво­их воз­мож­но­стей»⁸.

Нако­нец, очень важен совер­шен­но оче­вид­ный, но до сих пор никем из иссле­до­ва­те­лей не отме­чен­ный факт, что из всех назван­ных по име­ни геро­ев рома­на повар Смер­дя­ков есть един­ст­вен­ный про­из­во­ди­тель мате­ри­аль­ных благ. Все осталь­ные назван­ные по име­ни герои рома­на — и глав­ные, и неглав­ные, и эпи­зо­ди­че­ские — либо потре­би­те­ли-пара­зи­ты, либо люди, при­част­ные к непро­из­вод­ст­вен­ной сфе­ре: воен­ные, жур­на­ли­сты, при­слу­га, куп­цы, юри­сты, поли­цей­ские, слу­жи­те­ли куль­та⁹. Повар Смер­дя­ков гото­вит для Кара­ма­зо­вых пищу, кото­рую сам не ест. Кара­ма­зо­вы же заня­ты преж­де все­го собой, сво­и­ми лич­ны­ми и мораль­ны­ми про­бле­ма­ми. Неко­то­рое исклю­че­ние пред­став­ля­ет Але­ша, кото­рый бес­ко­рыст­но помо­га­ет дру­гим — но, в отли­чие от лакея и пова­ра Смер­дя­ко­ва, он слу­жит дру­гим людям не соб­ст­вен­ным трудом, а молит­ва­ми, сове­та­ми, поуче­ни­я­ми. Все Кара­ма­зо­вы потреб­ля­ют, не трудясь, при этом все они (кро­ме Але­ши) гру­бо оскорб­ля­ют Смер­дя­ко­ва, кото­рый еже­днев­но гото­вит и пода­ет им еду. На нетрудо­вой соци­аль­ный ста­тус Кара­ма­зо­вых пря­мо ука­зы­ва­ет сам повест­во­ва­тель: даже об Але­ше он пишет бук­валь­но сле­дую­щее: «Харак­тер­ная тоже, и даже очень, чер­та его была в том, что он нико­гда не забо­тил­ся, на чьи сред­ства живет» (14. 20). Иван Федо­ро­вич лишь «два пер­вые года в уни­вер­си­те­те» жил, «кор­мя себя сво­им трудом», все же осталь­ное вре­мя то «на чужих хле­бах у бла­го­де­те­ля», то на наслед­ство и т. д. Дмит­рий Федо­ро­вич, по сло­вам повест­во­ва­те­ля, при­над­ле­жал к тем, кто «всю жизнь свою уме­ют лишь тра­тить и мотать достав­ши­е­ся по наслед­ству день­ги даром, а о том, как добы­ва­ют­ся день­ги, не име­ют ника­ко­го поня­тия» (14. 332). с.141 Федор Пав­ло­вич Кара­ма­зов с этой точ­ки зре­ния, так ска­зать, в ком­мен­та­ри­ях вовсе не нуж­да­ет­ся. Не лише­на инте­ре­са и явно пре­зри­тель­ная рас­шиф­ров­ка фами­лии Кара­ма­зов как «Чер­но­ма­зов», кото­рую Досто­ев­ский вкла­ды­ва­ет в уста поме­шан­ной ста­ру­хи Сне­ги­ре­вой — рас­шиф­ров­ка небез­осно­ва­тель­ная, т. к. тюрк­ское сло­во «кара» обо­зна­ча­ет имен­но «чер­ный».

Резю­ми­руя зна­че­ние антро­по­ни­ма Павел Смер­дя­ков, мы пред­ла­га­ем сле­дую­щие кон­ту­ры семан­ти­че­ско­го поля дан­но­го антро­по­ни­ма: малень­кий, физи­че­ски непол­но­цен­ный, внешне непри­вле­ка­тель­ный, непол­но­прав­ный юриди­че­ски, но лич­но сво­бод­ный (смерд), тру­же­ник, борю­щий­ся с богом отце­убий­ца и само­убий­ца (Яков). Все эти оттен­ки зна­че­ния под­твер­жда­ют­ся сопо­став­ле­ни­ем тек­стов: их сово­куп­ность вно­сит суще­ст­вен­ные коррек­ти­вы в тра­ди­ци­он­ную одно­знач­но нега­тив­ную трак­тов­ку это­го обра­за, в шаб­лон­ный сте­рео­тип «смер­дя­ков­щи­на» (этот тер­мин не при­над­ле­жит Досто­ев­ско­му), сло­жив­ший­ся в кри­ти­ке в силу того, что отно­ше­ние к Смер­дя­ко­ву пер­со­на­жей или повест­во­ва­те­ля, выра­жен­ное в лапидар­ных дисфе­миз­мах («воню­чий», «под­лец», «шель­ма» и т. п.), без­ого­во­роч­но при­рав­ни­ва­ет­ся к автор­ско­му.

Одним из про­дол­жа­те­лей реа­ли­сти­че­ских тра­ди­ций Досто­ев­ско­го был италь­ян­ский писа­тель Ита­ло Зве­во (1861—1928), автор трех рома­нов, мно­гих новелл и притч, лите­ра­тур­но-кри­ти­че­ских и пуб­ли­ци­сти­че­ских ста­тей. Зве­во был мало изве­стен при жиз­ни, но в наши дни его твор­че­ское наследие ста­ло обще­при­знан­ной нацио­наль­ной клас­си­кой, а име­на Мал­лер, Эми­лио Брен­та­ни, Дзе­но Кози­ни (герои рома­нов Зве­во) гово­рят италь­ян­ско­му чита­те­лю не мень­ше, чем рус­ско­му име­на Штольц, Рудин и др.

При ана­ли­зе про­из­веде­ний италь­ян­ской лите­ра­ту­ры необ­хо­ди­мо учи­ты­вать, что в Ита­лии антич­ное наследие в сущ­но­сти все­гда рас­смат­ри­ва­лось как часть нацио­наль­но­го куль­тур­но­го наследия италь­ян­цев. Это созна­ва­ли все вели­кие италь­ян­ские поэты и писа­те­ли от Дан­те до Пет­рар­ки, до Лео­пар­ди и Кар­дуч­чи, ори­ен­ти­ро­вав­ши­е­ся в сво­ем твор­че­стве на антич­ные тра­ди­ции.

Ита­ло Зве­во отри­ца­тель­но отно­сил­ся к войне и фашиз­му, хотя даль­ше пас­сив­но­го непри­я­тия не шел. Зве­во, в част­но­сти, отвер­гал попу­ляр­ные в те года в Ита­лии эсте­ти­че­ские и обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ские тео­рии о «сверх­че­ло­ве­ке», о «силь­ной лич­но­сти», с.142 под­чи­ня­ю­щей себе «тол­пу». Глав­ны­ми геро­я­ми про­из­веде­ний Зве­во были духов­но сла­бые люди, не при­ем­лю­щие бур­жу­аз­ный мир с его вол­чьи­ми зако­на­ми, но бес­силь­ные най­ти пути и сред­ства для борь­бы с бур­жу­аз­ным хищ­ни­че­ст­вом: неудач­ни­ки, иде­а­ли­сты, книж­ни­ки, меч­та­те­ли. Мно­гие из них изо­бра­жа­ют­ся с несо­мнен­ной сим­па­ти­ей и отме­че­ны явным авто­био­гра­физ­мом (Аль­фон­со Нит­ти из рома­на «Жизнь», Дзе­но Кози­ни из рома­на «Само­по­зна­ние Дзе­но»). Они хоро­шо зна­ют латынь и уде­ля­ют нема­ло вре­ме­ни люби­мо­му заня­тию: изу­че­нию антич­ных клас­си­ков и антич­ной исто­рии. Но это лишь меша­ет им добить­ся успе­ха в жиз­ни: заня­тия древ­но­стью для этих геро­ев — все­го лишь род духов­но­го эска­пиз­ма.

Антро­по­ним одно­го из геро­ев Зве­во Дзе­но Кози­ни явно отме­чен семан­ти­че­ски, при­чем мно­го­знач­но. Дзе­но Кози­ни — типич­ный «сла­бый чело­век», склон­ный к рефлек­сии и само­ана­ли­зу: это духов­ный брат Обло­мо­ва¹⁰ или «меч­та­те­лей» из дока­торж­ной про­зы Досто­ев­ско­го. Фами­лия героя «Кози­ни» по-италь­ян­ски озна­ча­ет: «вещи, собы­тия, обсто­я­тель­ства» («co­se»), а с умень­ши­тель­ным суф­фик­сом зна­че­ние это­го сло­ва при­бли­жа­ет­ся к поня­тию «мело­чи, пустя­ки». «В романе о Дзе­но имен­но внешне незна­чи­тель­ные, как бы слу­чай­ные поступ­ки, мель­чай­шие чер­точ­ки поведе­ния героя наи­бо­лее зна­ме­на­тель­ны»¹¹. Этот тща­тель­ный само­ана­лиз и меша­ет герою совер­шить хоть один непу­стя­ко­вый, важ­ный и реши­тель­ный посту­пок. Уко­ряя себя за без­де­я­тель­ность, Дзе­но мыс­лен­но ста­вит себе в при­мер Юлия Цеза­ря¹².

Имя «Дзе­но», дан­ное авто­ром герою, явно вос­хо­дит к име­ни Зено­на Элей­ско­го, древ­не­гре­че­ско­го фило­со­фа, извест­но­го, в част­но­сти, сво­им пара­док­сом: быст­ро­но­гий Ахил­лес нико­гда не смо­жет догнать обык­но­вен­ную чере­па­ху.

Имя «Дзе­но» дал герою отец, при­дер­жи­вав­ший­ся фило­соф­ско­го отри­ца­ния дви­же­ния. «Ника­ко­го дви­же­ния! Пото­му что опыт ему (отцу — В. Б.) под­ска­зы­вал, что все, что дви­жет­ся, когда-нибудь оста­но­вит­ся, Зем­ля — и та была для него непо­движ­ной, проч­но закреп­лен­ной с.143 на полю­сах. Конеч­но, он нико­гда не про­из­но­сил это­го вслух, но стра­дал, когда при нем гово­ри­ли что-нибудь про­ти­во­ре­ча­щее этой кон­цеп­ции» (С. 52). Ред­кое в италь­ян­ской оно­ма­сти­ке имя «Дзе­но» явля­ет­ся у Зве­во скры­той харак­те­ри­сти­кой как отца, дав­ше­го это имя про­та­го­ни­сту, так и само­го Дзе­но Кози­ни, заня­то­го на всем про­тя­же­нии рома­на почти исклю­чи­тель­но рас­щеп­ле­ни­ем на мель­чай­шие фраг­мен­ты при­чин и обсто­я­тельств, побудив­ших его в про­шлом так или ина­че посту­пить, либо (гораздо чаще) про­сто поплыть по тече­нию и под­дать­ся обсто­я­тель­ствам. О пара­док­саль­ной апо­рии Зено­на напо­ми­на­ет эпи­зод, в кото­ром Дзе­но пыта­ет­ся про­ана­ли­зи­ро­вать все дви­же­ния муску­лов ног при ходь­бе, когда «за пол­се­кун­ды при­хо­дят в дви­же­ние не более и не менее как пять­де­сят четы­ре муску­ла», и это дово­дит его до хро­моты (С. 121).

Наи­бо­лее убеди­тель­ным опро­вер­же­ни­ем пара­док­са Зено­на явля­ет­ся жиз­нен­ная прак­ти­ка. Имен­но дея­тель­ность, к кото­рой вынуди­ла героя край­няя и сроч­ная необ­хо­ди­мость, кла­дет конец не толь­ко его само­ана­ли­зу, но и рома­ну.

У Зве­во, как и у Досто­ев­ско­го, герои не толь­ко заду­мы­ва­ют­ся о сво­их и чужих име­нах, но и мыс­лен­но рас­щеп­ля­ют их на мель­чай­шие фраг­мен­ты — бук­вы, соче­та­ния букв. Так, все доче­ри пре­успе­ваю­ще­го дель­ца Маль­фен­ти (как и все доче­ри гене­ра­ла Епан­чи­на в «Идио­те») носят име­на, начи­наю­щи­е­ся на «А». «Эта началь­ная бук­ва пора­зи­ла мое вооб­ра­же­ние — дума­ет герой. — Сам я зовусь Дзе­но, и у меня было чув­ство, что, женив­шись на одной из сестер, я возь­му себе в жены девуш­ку из даль­них мест». Пере­вод­чи­ца С. Бушуе­ва ука­зы­ва­ет: «Обыг­ры­ва­ют­ся пер­вые бук­вы имен: A — пер­вая бук­ва алфа­ви­та, в то вре­мя как Z, с кото­рой начи­на­ет­ся имя Дзе­но, не слу­чай­но ого­ва­ри­ва­ет это обсто­я­тель­ство: чита­тель вско­ре убеж­да­ет­ся, что жена Дзе­но гораздо дея­тель­нее мужа и ее имя (Аугу­ста) тоже не слу­чай­но».

В гла­ве «Куре­ние» Дзе­но при­ни­ма­ют в кли­ни­ку, где врач в усло­ви­ях пол­ной изо­ля­ции берет­ся отучить его курить. Паци­ент же сра­зу начи­на­ет подыс­ки­вать бла­го­вид­ный пред­лог, чтобы сбе­жать из кли­ни­ки: он начи­на­ет яко­бы рев­но­вать жену к вра­чу, «моти­ви­руя» свою рев­ность… пере­осмыс­ле­ни­ем име­ни вра­ча: «Он был кра­сив, он был сво­бо­ден! Его назы­ва­ли Вене­рой Меди­цин­ской!» (С. 41). с.144 Разу­ме­ет­ся, сбе­жав из кли­ни­ки, Дзе­но убеж­да­ет­ся, что его вспых­нув­шая явно «по зака­зу» рев­ность ни на чем не осно­ва­на, но лече­ние уже сорва­но, к чему герой тай­но и стре­мил­ся. В романе есть еще один док­тор, к кото­ро­му Дзе­но тоже пита­ет анти­па­тию. Об отри­ца­тель­ном отно­ше­нии героя и авто­ра к это­му пер­со­на­жу гово­рит чита­те­лю его фами­лия. Это сра­зу понял и отме­тил такой чут­кий чита­тель, как Джеймс Джойс, боль­шой поклон­ник талан­та Зве­во. Джойс писал авто­ру: «Нель­зя не похва­лить досто­по­чтен­ней­ше­го док­то­ра Копро­си­ча (да свя­тит­ся имя его!), кото­рый “мыл себе так­же и лицо”. Вы дали ему такое имя, что он дол­жен мыть себе кое-что иное»¹³ (пере­вод мой — В. Б.). Джойс наме­ка­ет на гре­че­ское сло­во «копрос» (кал).

Поми­мо антро­по­ни­мов со спе­ци­фи­че­ской, в том чис­ле нега­тив­ной, семан­ти­че­ской окрас­кой, антич­ные име­на и реа­лии (упо­ми­нае­мые либо подо­зре­вае­мые, лег­ко уга­ды­вае­мые) у Зве­во так­же весь­ма часто свя­зы­ва­ют­ся с темой неуча­стия героя в теку­щей жиз­ни, без­де­я­тель­но­стью, неком­пе­тент­но­стью, т. е. допол­ня­ют образ Дзе­но как чело­ве­ка, мыс­лен­но раз и навсе­гда решив­ше­го, что если уж «Ахил­лес не может догнать чере­па­ху», а сам он, конеч­но, не Ахил­лес, то ему тем более сле­ду­ет про­сто «отклю­чить­ся от актив­ной жиз­неде­я­тель­но­сти». Так, тесть Дзе­но, ком­мер­сант Маль­фен­ти, пре­не­бре­жи­тель­но отзы­ва­ясь о дело­вых каче­ствах зятя, с иро­ни­ей отме­ча­ет, что тот «клас­си­ков (антич­ных — В. Б.) зна­ет наизусть» (С. 82). Раз­го­во­ры о латин­ском язы­ке, об антич­ных фило­со­фах и их отно­ше­нии к жиз­ни, латин­ские и гре­че­ские сло­ва, изу­че­ние древ­ней исто­рии (С. 92, 96) — все это заме­ня­ет Дзе­но актив­ную жиз­неде­я­тель­ность. Про­слу­шав двух­ча­со­вую лек­цию о про­ис­хож­де­нии хри­сти­ан­ства, об элли­нах и иуде­ях, Дзе­но мелан­хо­ли­че­ски резю­ми­ру­ет: «Я и сей­час совер­шен­но не умею сопро­тив­лять­ся и дер­жу пари, что любой, кто серь­ез­но это­го захо­чет, может заста­вить меня занять­ся чем угод­но…» (С. 56). Не толь­ко глав­ные герои рома­на, но и эпи­зо­ди­че­ские пер­со­на­жи тер­пят крах из-за неуме­ния пра­виль­но соот­не­сти антич­ность с совре­мен­но­стью! «Извоз­чик… вре­зал­ся вме­сте с нами в какое-то древ­не­рим­ское стро­е­ние. Гид же в один пре­крас­ный день взду­мал уве­рять нас с.145 в том, что древним рим­ля­нам было пре­крас­но извест­но элек­три­че­ство и они им широ­ко поль­зо­ва­лись. И он про­де­кла­ми­ро­вал какие-то латин­ские сло­ва, кото­рые долж­ны были нас в этом убедить» (С. 177).

В кон­це рома­на Дзе­но, пре­одолев­ший — неиз­вест­но, впро­чем, надол­го ли — без­во­лие и нере­ши­тель­ность, с иро­ни­ей гово­рит о «покой­ни­ке Софок­ле», о «бед­ном Эди­пе», и о док­то­рах-фрей­ди­стах, пытаю­щих­ся лечить совре­мен­ни­ков при помо­щи тол­ко­ва­ния антич­ных мифов (С. 406). Раз­рыв Дзе­но с антич­но­стью и пере­ход к «жиз­нен­ной нор­ме» вза­и­мо­свя­за­ны. Впро­чем, финал этот дале­ко не идил­ли­че­ский: «жиз­нен­ная нор­ма», достиг­ну­тая Дзе­но, — это куп­ля и про­да­жа, успеш­ные бир­же­вые спе­ку­ля­ции в воен­ное вре­мя. Тако­го рода «жиз­неде­я­тель­ность», пре­не­бре­гаю­щая куль­ту­рой и мора­лью, ведет чело­ве­че­ство к ката­стро­фе: апо­ка­лип­ти­че­ская кар­ти­на гибе­ли все­го живо­го на Зем­ле в резуль­та­те при­ме­не­ния ново­го ору­жия, кото­рое будет изо­бре­те­но в буду­щем, вен­ча­ет роман. И не слу­чай­но автор дает бур­жуа-хищ­ни­кам Мал­ле­ру («Жизнь») и Маль­фен­ти («Само­по­зна­ние Дзе­но») фами­лии, начи­наю­щи­е­ся мор­фе­мой «маль», что и по-италь­ян­ски, и по-латы­ни озна­ча­ет «зло».

Ввиду столь важ­ной роли, кото­рую игра­ет в поэ­ти­ке рома­на Зве­во «суб­страт» антич­ных имен и реа­лий, мы счи­та­ем оправ­дан­ной сме­лость пере­вод­чи­цы С. Бушуе­вой, вос­поль­зо­вав­шей­ся для пере­да­чи труд­но­пе­ре­во­ди­мо­го назва­ния рома­на необыч­ным сло­вом «само­по­зна­ние», неяв­но ори­ен­ти­ро­ван­ным на сокра­тов­ский тезис «познай само­го себя», весь­ма близ­кий про­бле­ма­ти­ке рома­на¹⁴.

Итак, мож­но отме­тить, что латент­ная семан­ти­ка антро­по­ни­мов в клас­си­ке кри­ти­че­ско­го реа­лиз­ма XIX в., в про­из­веде­ни­ях, про­дол­жаю­щих в XX в. эти тра­ди­ции, опи­ра­ет­ся не толь­ко на те фак­ты и среду, кото­рые изо­бра­же­ны в дан­ном про­из­веде­нии, но и на вос­хо­дя­щие к древ­но­сти про­об­ра­зы кон­фликт­ных ситу­а­ций в чело­ве­че­ских вза­и­моот­но­ше­ни­ях. Выяв­ле­ние этой семан­ти­ки может открыть новые гра­ни в дав­но извест­ных текстах, про­следить кон­крет­ные линии пре­ем­ст­вен­но­сти в раз­ви­тии миро­вой лите­ра­ту­ры от антич­но­сти до наших дней.