Образы и мотивы в односюжетных баснях Авиана и Бабрия.

с.3 Почти во всех иссле­до­ва­ни­ях, посвя­щен­ных Авиа­ну, про­тя­ги­ва­ют­ся нити свя­зи меж­ду ним и Баб­ри­ем, и это вполне есте­ствен­но — имен­но к бас­ням Баб­рия Авиан обра­щал­ся за сюже­та­ми для сво­их 42 басен. Прав­да, Авиан в пред­и­сло­вии к бас­ням гово­рит о сво­ем пря­мом источ­ни­ке смут­но и мимо­хо­дом как о бас­нях, «изло­жен­ных гру­бой латы­нью» (fa­bu­las… ru­di la­ti­ni­ta­te com­po­si­tas — Av. Prol. 15—16)¹. Уче­ные схо­дят­ся во мне­нии, что этим источ­ни­ком был латин­ский пере­вод басен, отно­ся­щий­ся к III в. н. э. и при­над­ле­жав­ший рито­ру Юлию Тици­а­ну, о кото­ром упо­ми­на­ет в сво­ем посла­нии к Про­бу Авсо­ний (Посл. 16. пред­исл.; 16. 74; 16. 102), высо­ко оце­ни­вая его как пере­ла­га­те­ля на латин­скую про­зу гре­че­ских «эзо­пов­ских ямби­че­ских три­мет­ров», то есть басен Баб­рия. Дей­ст­ви­тель­но, 25 басен Ави­а­на име­ют парал­ле­ли сре­ди сохра­нив­ших­ся сти­хотвор­ных басен и 8 — сре­ди пере­ска­зов басен Баб­рия из Бод­лей­ан­ской пара­фра­зы. Воз­мож­но, что и осталь­ные сюже­ты Авиан почерп­нул из несо­хра­нив­ших­ся баб­ри­ев­ских басен, ибо четы­ре из них име­ют парал­ле­ли в эзо­пов­ских сбор­ни­ках, то есть быто­ва­ли в жан­ре до Ави­а­на. Труд­но пред­по­ло­жить, чтобы поэт ока­зал­ся столь непо­сле­до­ва­тель­ным, что в осталь­ных слу­ча­ях (бас­ни 22, 25, 28, 30, 38) обра­тил­ся к ори­ги­наль­но­му твор­че­ству.

с.4 Вме­сте с тем, ука­зы­вая на заим­ст­во­ва­ние Авиа­ном мате­ри­а­ла и на его под­ра­жа­тель­ность, уче­ные огра­ни­чи­ва­лись лишь кон­ста­та­ци­ей того, что бас­ни Ави­а­на усту­па­ют баб­ри­ев­ским, теря­ют свой­ст­вен­ную бас­ням Баб­рия крат­кость, точ­ность, пре­лесть и изя­ще­ство², и не пыта­лись вый­ти в этом вопро­се за пре­де­лы обще­го впе­чат­ле­ния, опре­де­лить, в чем про­яв­ля­ет­ся эта под­ра­жа­тель­ность, если она суще­ст­ву­ет, и дать углуб­лен­ный сопо­ста­ви­тель­ный ана­лиз басен обо­их поэтов³.

А меж­ду тем вопрос об отно­ше­нии Ави­а­на к сюже­там Баб­рия, его прин­ци­пах их изло­же­ния и пере­ра­бот­ки и инте­ре­сен, и весь­ма важен. Ана­лиз этих прин­ци­пов помо­жет уяс­нить, в чем заклю­ча­ет­ся зави­си­мость Ави­а­на от Баб­рия, вскрыть харак­тер­ные чер­ты его твор­че­ской мане­ры, осве­тить если не всю его худо­же­ст­вен­ную систе­му в целом, то хотя бы ее наи­бо­лее харак­тер­ные и яркие сто­ро­ны, ее общие худо­же­ст­вен­ные прин­ци­пы.

С этой целью нами был про­веден сопо­ста­ви­тель­ный ана­лиз обра­зов и моти­вов всех одно­сю­жет­ных басен Ави­а­на и Баб­рия, поз­во­лив­ший увидеть, какие баб­ри­ев­ские обра­зы и моти­вы Авиан при­ни­ма­ет и остав­ля­ет, что изме­ня­ет и как, что заме­ня­ет дру­ги­ми и каки­ми имен­но, а что отбра­сы­ва­ет, ничем не заме­няя, какие транс­фор­ма­ции пре­тер­пе­ва­ет у Ави­а­на тот или иной баб­ри­ев­ский сюжет и чем все это может быть обу­слов­ле­но.

25 басен Ави­а­на, кото­рые име­ют соот­вет­ст­вия с сохра­нив­ши­ми­ся сти­хотвор­ны­ми бас­ня­ми Баб­рия, мож­но разде­лить на три груп­пы в зави­си­мо­сти от того, в какой мере рим­ский поэт сохра­ня­ет вер­ность Баб­рию и в какой сте­пе­ни уда­ля­ет­ся от него. Конеч­но, такое деле­ние услов­но и при­бли­зи­тель­но, но оно во мно­гом облег­чит зада­чу ана­ли­за и помо­жет вскрыть раз­ные чер­ты твор­че­ской мане­ры Ави­а­на.

Первую груп­пу обра­зу­ют те бас­ни, кото­рые име­ют очень мно­го обще­го с бас­ня­ми Баб­рия, сохра­ня­ют не толь­ко почти все их моти­вы и обра­зы, но и неко­то­рые сло­вес­ные фор­му­ли­ров­ки Баб­рия. с.5 При пере­ра­бот­ке их Авиан, таким обра­зом, оста­ет­ся пре­иму­ще­ст­вен­но вер­ным Баб­рию. Но он не ста­но­вит­ся копи­и­стом, ибо сме­ло пыта­ет­ся под­чи­нять мате­ри­ал сво­им уста­нов­кам, дать ему свою интер­пре­та­цию: он более сдер­жан и осто­ро­жен в суж­де­ни­ях, мно­го­об­раз­нее и отвле­чен­нее, даже отли­ча­ет­ся в трак­тов­ке идей­но­го содер­жа­ния⁴. Таки­ми, еще близ­ки­ми к Баб­рию, но уже не баб­ри­ев­ски­ми, явля­ют­ся бас­ни 1, 3, 4, 18, 20. Боль­шин­ство из них отно­сит­ся к нача­лу сбор­ни­ка. Мож­но пред­по­ло­жить, что и напи­са­ны они были одни­ми из пер­вых, когда поэт делал свои пер­вые шаги в жан­ре бас­ни.

Срав­ним для нача­ла бас­ню Ави­а­на «Кор­ми­ли­ца и дитя» (№ 1) с соот­вет­ст­ву­ю­щей ей бас­ней Баб­рия «Волк и ста­ру­ха» (№ 16) и попы­та­ем­ся выяс­нить, что может дать такое сопо­став­ле­ние.

Басен­ную ситу­а­цию в целом Авиан вос­про­из­во­дит здесь очень близ­ко к Баб­рию, сохра­няя все струк­тур­ные моти­вы⁵, пер­со­на­жей и даже их трак­тов­ку. Дей­ст­ви­тель­но, сель­ская кор­ми­ли­ца Баб­рия (αγ­ροικος τιτ­θη — ст. 1⁶) оста­ет­ся такой и у Ави­а­на: в пер­вом сти­хе поэт назы­ва­ет ее кре­стьян­ской (rus­ti­ca), в четыр­на­дца­том — кор­ми­ли­цей (nut­rix). У Баб­рия волк от голо­да бес­силь­но разе­ва­ет пасть (πει­νων και λυ­κος χα­νων — ст. 6), у Ави­а­на его таким же видит вол­чи­ца, но пере­да­но это более выспрен­но (ст. 10): Lan­gui­da con­sumptis sic tra­his ora ge­nis? Сохра­ня­ет Авиан почти бук­валь­но неко­то­рые сло­во­со­че­та­ния Баб­рия, напри­мер: Rus­ti­ca def­len­tem par­vum iura­ve­rat (ст. 1) — ηπει­λησε νη­πιωι τιτ­θη κλαιον­τι (ст. 1—2); ir­ri­ta vo­ta (ст. 4) — νωθ­ραις ελ­πι­σιν (ст. 7); cur… nul­lam re­fe­rens de mo­re ra­pi­nam? (ст. 9) — πως ουδεν αρας ηλ­θες, ωσ­περ ειωθες (ст. 9).

Вме­сте с тем, уже эта пер­вая бас­ня демон­стри­ру­ет основ­ное раз­ли­чие меж­ду поэта­ми: Баб­рий «живо­пи­су­ет», насы­щая бас­ню кон­крет­ны­ми дета­ля­ми, выра­жен­ны­ми про­сто, неза­тей­ли­во и ярко; Авиан с.6 избе­га­ет кон­крет­но­сти и стре­мит­ся гово­рить воз­вы­шен­но, буд­то опи­сы­ва­ет ситу­а­цию, достой­ную эпи­че­ской пес­ни. Так, у Баб­рия кор­ми­ли­ца угро­жа­ет малы­шу τωι λυ­κωι ριπ­σω (ст. 2), у Ави­а­на — что тот fo­ret es­ca lu­po ra­bi­do (ст. 2); у Баб­рия волк оста­ет­ся, ως ετοιμα δειπ­νον (ст. 4), у Ави­а­на он пита­ет тщет­ные надеж­ды (ir­ri­ta vo­ta ge­rens — ст. 4). Баб­рий гово­рит о ребен­ке «уснул» (εκοιμη­θη — ст. 5), Авиан исполь­зу­ет вели­че­ст­вен­ное вер­ги­ли­ан­ское dat membra quie­ti (ст. 5, срав.: Верг. Эн. IV. 3; X. 217). Таких при­ме­ров мно­го и в дру­гих бас­нях этой груп­пы: Баб­рий о лягуш­ке-вра­че гово­рит ο τελ­μα­των ενοικος (120. 1), Авиан, употреб­ляя выра­же­ние Вер­ги­лия, — edi­ta gur­gi­ti­bus li­mo­que im­men­sa… (6. 1; срав.: Верг. Cu­lex. 163); у Баб­рия рыб­ка умо­ля­ет (ικε­τευεν — 6. 5) рыба­ка, у Ави­а­на — supplex lac­ri­mis ita di­xit obor­tis (20. 5; срав.: Верг. Эн. XI. 41; III. 492).

Авиан часто рас­ши­ря­ет, исполь­зуя плео­назмы, добав­ляя или уси­ли­вая моти­ви­ров­ки, крат­кие, как пра­ви­ло, даже если в них есть плео­на­сти­че­ские фигу­ры, фра­зы Баб­рия. При­ме­ром это­го в басне 1 может быть ответ вол­ка жене. У Баб­рия он лако­ни­чен: πως γαρ, ως γυ­ναικι (ст. 10). У Ави­а­на волк под­чер­ки­ва­ет, что попал­ся на обман, упо­ми­на­ет упу­щен­ную добы­чу и несбыв­шу­ю­ся надеж­ду и лишь затем, рас­ши­ряя баб­ри­ев­ское «я пове­рил жен­щине», гово­рит: Iur­gia nut­ri­cis… mi­hi ver­ba da­rent (ст. 14). Крат­кое назида­ние мате­ри раку μη λο­ξα βαι­νειν (Баб­рий. 109. 1) пре­вра­ща­ет­ся у Ави­а­на в два эле­ги­че­ских дисти­ха:

Ne ti­bi transver­so pla­ceant haec de­via, na­te, Rur­sus in ob­li­quos neu ve­lis ire pe­des, Sed ni­su con­ten­ta fe­rens ves­ti­gia rec­to In­no­cuos pro­so tra­mi­te sis­te gra­dus (3. 5—8).

Сло­во Баб­рия ele­ge (109. 1) раз­во­ра­чи­ва­ет­ся у Ави­а­на в стих: Ta­li­bus al­lo­quiis emo­nuis­se (3. 4), а образ путе­ше­ст­вен­ни­ка (ανδρος οδοιπο­ρουν­τος — 18. 2) — в целую фра­зу: …me­dium­que per aequor car­pe­bat so­li­tum for­te via­tor (4. 3—4). Подоб­ные при­ме­ры есть еще в бас­нях 6. 5—6 (Баб­рий. 120. 4), 18. 13 (Баб­рий. 44. 5), 18. 15—16 (Баб­рий. 44. 7—8).

Если у Баб­рия часто зву­чит пря­мая речь пер­со­на­жей, ожив­ляя и дра­ма­ти­зи­руя дей­ст­вие, то у Ави­а­на она заме­ня­ет­ся кос­вен­ной, и бас­ня при­об­ре­та­ет тем самым более спо­кой­ный, «нарра­тив­ный» харак­тер. В басне 1 Авиан пере­да­ет кос­вен­ной речью угро­зы с.7 кор­ми­ли­цы (ст. 2). Такая же заме­на встре­ча­ет­ся и в басне 6 (ст. 5—8). Все­гда сохра­ня­ет Авиан пря­мую речь лишь в кон­це бас­ни. К замене пря­мой речи кос­вен­ной Авиан при­бе­га­ет весь­ма после­до­ва­тель­но и в бас­нях дру­гих групп: 2. 2—6; 2. 12—14; 15. 5—6; 17. 11—12; 21. 4; 34. 11—14.

Ино­гда Авиан вво­дит отсут­ст­ву­ю­щие у Баб­рия сво­бод­ные моти­вы, кото­рые или уси­ли­ва­ют, разъ­яс­ня­ют и допол­ня­ют струк­тур­ные моти­вы бас­ни (ребе­нок уснул и spem quo­que rap­to­ri sus­tu­lit — 1. 6), или свя­зы­ва­ют отдель­ные момен­ты дей­ст­вия, явля­ют­ся допол­ни­тель­ным зве­ном меж­ду дву­мя дру­ги­ми, если те несколь­ко отда­ле­ны друг от дру­га. Так, у Баб­рия волк ухо­дит из-под две­ри дома, и сра­зу же его спра­ши­ва­ет вол­чи­ца. Авиан меж­ду эти­ми дву­мя пунк­та­ми дей­ст­вия вво­дит допол­ни­тель­ный мотив: вол­чи­ца видит мужа воз­вра­щаю­щим­ся в род­ное лес­ное лого­во, чув­ст­ву­ет, что он голо­ден, и уже затем спра­ши­ва­ет. Собы­тия, таким обра­зом, раз­во­ра­чи­ва­ют­ся более после­до­ва­тель­но и плав­но, без скач­ков и рез­ких пере­хо­дов. В басне 120 сра­зу же после бахваль­ства лягуш­ки Баб­рий гово­рит, вво­дя сло­ва лисы, про­сто: αλω­πηξ ειπεν (ст. 8). Авиан дела­ет пере­ход более плав­ным, объ­яс­няя, что сло­ва лягуш­ки — обман, что лишь лиса, так как она хит­ра, смог­ла рас­крыть гла­за про­сто­душ­ным живот­ным (6. 9—10). Ино­гда Авиа­ну не уда­ет­ся искус­но впи­сать новый мотив, и тогда текст ста­но­вит­ся тем­ным и непо­нят­ным. Так, в речь вол­ка поэт вво­дит vix mi­se­rum va­cua de­lit… (1. 12). В кон­тек­сте оста­ет­ся неяс­ным, что под этим име­ет­ся в виду — то ли волк без добы­чи от голо­да еле добе­жал к лого­ву, то ли ему при­шлось убе­гать от какой-то опас­но­сти. Неред­ко тем­ные места Ави­а­на мож­но объ­яс­нить пор­чей тек­ста пере­пис­чи­ка­ми, но в дан­ном слу­чае, кажет­ся, при­чи­на дру­гая.

Корен­ных ломок, пере­смот­ров сюже­та, корен­ных изме­не­ний моти­вов и обра­зов (пер­со­на­жей) в бас­нях пер­вой груп­пы нет. В неко­то­рых есть лишь близ­кие к рас­смот­рен­ным выше доба­воч­ные моти­вы, кото­рые Авиан исполь­зу­ет для уси­ле­ния прав­до­по­доб­но­сти ситу­а­ций и для моти­ви­ров­ки дей­ст­вий пер­со­на­жей, когда прав­до­по­доб­ность и моти­ви­ров­ка у Баб­рия выра­же­на сла­бее или же отсут­ст­ву­ет вовсе.

Уже в этой груп­пе басен Авиан неред­ко опус­ка­ет баб­ри­ев­ские кон­крет­ные сво­бод­ные моти­вы. Так, у Баб­рия Борей дует οιος εκ Θραι­κης (18. 4), путе­ше­ст­вен­ник пря­чет­ся от вет­ра с.8 за высо­кой ска­лой (πετ­ρης νω­τον εξο­χει κλι­νας — 18. 8), рыб­ка бьет­ся на крюч­ке (ασ­παι­ρων —6. 5; σπαι­ρων — 6. 13), рыбак проты­ка­ет ее ост­рым пру­том (πει­ρων αυτον οξεη σχοινωι — 6. 15), рыб­ка еще не созре­ла для ско­во­род­ки (ου των εις τα­γηνον ωραιων — 6. 4). Все эти ожив­ля­ю­щие рас­сказ моти­вы и обра­зы, ино­гда очень кон­крет­ные, кар­тин­ные и яркие, Авиан опус­ка­ет. Отли­чаю­щи­е­ся кон­крет­но­стью струк­тур­ные моти­вы Баб­рия Авиан транс­фор­ми­ру­ет, пере­фра­зи­ру­ет, дела­ет более общи­ми, отвле­чен­ны­ми. У Баб­рия лягуш­ка хва­ста­ет: ιατ­ρος ειμι φαρ­μα­κων επισ­τη­μων (120. 4). Для дей­ст­вия этот мотив суще­ст­ве­нен, поэто­му Авиан его остав­ля­ет, но обле­ка­ет, выра­зив мысль более отвле­чен­но и вме­сте с тем более воз­вы­шен­но, в такие сло­ва:

Cal­li­da quod pos­set gra­vi­bus suc­cur­re­re mor­bis, Et vi­tam in­ge­nio con­ti­nua­re suo (6. 5—6).

У Баб­рия рыбак зара­ба­ты­ва­ет на слад­кую жизнь лег­кой удоч­кой (λεπ­τωι τ᾿ κα­λαμωι τον γλυ­κυν βιον — 6. 2), у Ави­а­на он — so­li­tus prae­dam sus­pen­de­re sae­ta (20. 1).

Итак, уже в тех бас­нях, кото­рые оста­ют­ся наи­бо­лее вер­ны­ми баб­ри­ев­ским, Авиан после­до­ва­тель­но, хотя еще и не везде уме­ло, пре­тво­ря­ет при пере­ра­бот­ке свои про­грамм­ные уста­нов­ки.

Во вто­рую груп­пу мож­но услов­но выде­лить бас­ни 2, 5, 7, 13, 14, 15, 16, 32, 34, 42. Они сохра­ня­ют мень­ше точек сопри­кос­но­ве­ния с бас­ня­ми Баб­рия, чем бас­ни пер­вой груп­пы, в них реже встре­ча­ют­ся почти бук­валь­ные рече­вые обо­роты Баб­рия. Авиан сме­лее и чаще избе­га­ет кон­крет­но­сти и доби­ва­ет­ся мно­го­знач­но­сти, отвле­чен­но­сти и даже пере­осмыс­ле­ния идей­но­го содер­жа­ния (15, 16, 32, 36, 42), чаще изме­ня­ет, даже корен­ным обра­зом, моти­вы и вво­дит новые, меня­ет пер­со­на­жей басен. Для при­ме­ра сопо­ста­вим бас­ню Баб­рия «Зевс и обе­зья­на» (56) и бас­ню Ави­а­на «Обе­зья­на» (14).

У Баб­рия Зевс хочет видеть всех живот­ных, чтобы решить, кто из них отли­ча­ет­ся «сча­стьем в детях», и назна­ча­ет за это награ­ду. Юпи­те­ру у Ави­а­на не тре­бу­ет­ся назна­чать награ­ды, чтобы увидеть, кто из живот­ных даст mu­ne­ra na­to­rum… me­lio­ra (14. 2). У Баб­рия сра­зу же после это­го идет речь о при­хо­де обе­зья­ны с голым и кур­но­сым сыном. Для Ави­а­на такой быст­рый пере­ход к сущ­но­сти бас­ни непри­ем­лем, и он вво­дит новые моти­вы и обра­зы: спе­шит к царю весь зве­ри­ный род, даже те живот­ные, кото­рые живут с.9 у людей (? — текст темен), чешуй­ча­тые рыбы и кры­ла­тые пти­цы — все мате­ри ведут, вол­ну­ясь, детей на суд столь могу­че­го бога. И уже затем обе­зья­на тащит сво­его, толь­ко не кур­но­со­го и голо­го, как у Баб­рия (γυμ­νον σι­μον — 56. 4), а про­сто без­образ­но­го (in­for­mem — ст. 9) сына. Появ­ле­ние обе­зья­ны вызы­ва­ет в басне Баб­рия смех богов, у Ави­а­на — все­об­щий смех, ибо рас­сме­ял­ся даже сам Юпи­тер. У Баб­рия обе­зья­на сра­зу же ведет речь о том, что о победе судит Зевс, а для нее ее дитя — самое кра­си­вое. Авиан же пред­ва­ря­ет речь обе­зья­ны выспрен­ним заме­ча­ни­ем о том, что она заго­во­ри­ла рань­ше дру­гих, под­чер­ки­ва­ет еще раз без­образ­ность обе­зья­ны и как бы про­ти­во­по­став­ля­ет это­му ее бла­го­род­ство: обе­зья­на жела­ет пре­сечь насмеш­ки над обе­зья­ньим родом (? — ст. 12 темен). Как видим, бас­ня Ави­а­на, оста­ва­ясь в целом вер­ной гре­че­ско­му образ­цу в пере­да­че ситу­а­ции, уже более суще­ст­вен­но отли­ча­ет­ся от него, чем это было в бас­нях пер­вой груп­пы. Авиан уже мень­ше свя­зан с тек­стом Баб­рия в бук­валь­ном смыс­ле, из его выра­же­ний толь­ко нача­ло речи обе­зья­ны отли­ча­ет­ся доволь­но боль­шим сход­ством с баб­ри­ев­ским, да и то оно у Ави­а­на вос­при­ни­ма­ет­ся как более воз­вы­шен­ное. А про­дол­же­ние ее уже намно­го отвле­чен­нее, хотя мысль оста­ет­ся той же: баб­ри­ев­ское εμοι δε (ст. 7) пре­вра­ща­ет­ся в iudi­cio meo (ст. 14), а кон­крет­ное παν­των ου­τος εσ­τι… (ст. 7) — в отвле­чен­ное su­per est om­ni­bus is­te (ст. 14).

Рас­смот­рим еще бас­ню «Чере­па­ха и орел» (Авиан. 2; Баб­рий. 115). При ее пере­ра­бот­ке Авиан так­же силь­но ото­шел от Баб­рия. У него орел не под­ле­та­ет слу­чай­но и не спра­ши­ва­ет, какую пла­ту может дать чере­па­ха, чтобы он под­нял ее в воздух, а чере­па­ха не обра­ща­ет­ся кон­крет­но к озер­ным жите­лям (ныр­кам, зимо­род­кам, чай­кам). Ее речь адре­су­ет­ся всем пти­цам, сре­ди кото­рых есть и орел, и сра­зу же содер­жит обе­ща­ние ода­рить соглас­но­го. Чере­па­ха сер­ча­ет на себя за мед­лен­ный шаг, кото­рый весь день не дает ей ниче­го делать. Орел сер­дит­ся на чере­па­ху за обман­ные обе­ща­ния и гото­вит на ее веро­лом­ную речь подоб­ную же «чест­ность» — под­няв обман­щи­цу в небо, он душит ее в ког­тях, а чере­па­ха, испус­кая дух, огла­ша­ет эфир сво­и­ми жало­ба­ми. У Баб­рия орел бро­са­ет чере­па­ху на ска­лы, та раз­би­ва­ет­ся и уже тогда (что нело­гич­но и, воз­мож­но, побуди­ло Ави­а­на изме­нить ход собы­тий?) жалу­ет­ся, при­чем весь­ма кон­крет­но, в духе Баб­рия:

…συν δι­κει θνηισ­κω· τι γαρ νε­φων μοι, και τις ην πτε­ρων χρειη (115. 11—12).

с.10 Заме­на Авиа­ном баб­ри­ев­ских моти­вов и введе­ние новых часто встре­ча­ет­ся и в дру­гих бас­нях этой груп­пы. Так, осел у Ави­а­на не хва­ста­ет­ся, что станет стра­шен всем людям (Баб­рий. 139. 2), но, надев шку­ру льва, чув­ст­ву­ет, как ter­ri­bi­lis mi­mo cir­cumste­tit hor­ror, Pig­ra­que prae­sumptus ve­nit in os­sa vi­gor (5. 9—10), и идет на паст­би­ще, где при­во­дит в заме­ша­тель­ство не всех живот­ных и людей, а толь­ко роб­ких коров. У Баб­рия все узна­ли осла, когда ветер сдул с него шку­ру, и кто-то стал бить его пал­кой. У Ави­а­на узна­ет осла по ушам кре­стья­нин, захва­ты­ва­ет его шну­ром, стя­ги­ва­ет шку­ру льва и укро­ща­ет осла уда­ра­ми кну­та. У Баб­рия этот кто-то гово­рит ослу: «Если ты родил­ся ослом, то не при­киды­вай­ся львом» (139. 8), у Ави­а­на кре­стья­нин не забы­ва­ет отме­тить под­ра­жа­тель­ный рев осла, обман ослом несве­ду­щих и свою про­зор­ли­вость:

For­si­tan ig­no­tos imi­ta­to mur­mu­re fal­las, At mi­hi, qui quon­dam, sem­per asel­lus eris (5. 17—18).

В басне 13 Авиан пре­вра­ща­ет баб­ри­ев­ско­го коз­ла, остав­лен­но­го пас­ту­ха­ми, в вожа­ка кини­фий­ско­го ста­да, и он не сра­зу отве­ча­ет льву, но сна­ча­ла печаль­но отхо­дит, ибо страх перед львом не поз­во­ля­ет ему спо­рить, и уже из отда­лен­ной доли­ны выска­зы­ва­ет свое мне­ние о ситу­а­ции, давая при этом весь­ма яркую харак­те­ри­сти­ку сво­е­му обид­чи­ку: non te de­mis­sis sae­to­sum, pu­ti­de, bar­bis… tre­mo (13. 9—10); stul­tis­si­me (13. 11); hir­cus olens (13. 12). В басне 15 пав­лин про­го­ня­ет журав­ля от общей тра­пезы (? — ст. темен), а тот не пыта­ет­ся состя­зать­ся с ним в кра­со­те перьев и отве­ча­ет с насмеш­кой (in­sul­tans — ст. 10). Побеж­ден­ный бурей дуб (16) не сра­зу пада­ет в реку, его туда выно­сит гор­ный поток. Он не ведет на ходу бесе­ду с трост­ни­ком, но, бро­сае­мый от бере­га к бере­гу, оседа­ет мощ­ной тяже­стью в трост­ни­ке и уж затем удив­ля­ет­ся его сла­бо­сти и стой­ко­сти. Трост­ник, шеле­стя, отве­ча­ет ему вкрад­чи­вым шепотом (blan­do su­sur­ro — ст. 11) и гово­рит, что без­опа­сен бла­го­да­ря имен­но сла­бо­сти.

Подоб­ных при­ме­ров мож­но бы при­ве­сти боль­ше. Все они пока­зы­ва­ют, что введен­ные Авиа­ном новые обра­зы и моти­вы и здесь выпол­ня­ют те же функ­ции: допол­ня­ют и разъ­яс­ня­ют те или иные струк­тур­ные моти­вы, созда­ют более после­до­ва­тель­ный и без скач­ков ход собы­тий, обес­пе­чи­вая плав­ность пере­хо­да от одно­го дей­ст­вия к дру­го­му, и уси­ли­ва­ют прав­до­по­доб­ность ситу­а­ции и дей­ст­вий с.11 пер­со­на­жей или же при­да­ют басне вели­че­ст­вен­ность и воз­вы­шен­ность. Не исклю­че­но, что введе­ни­ем новых и транс­фор­ма­ци­ей име­ю­щих­ся у Баб­рия обра­зов и моти­вов Авиан везде хочет добить­ся каких-то пере­осмыс­ле­ний идей­но­го содер­жа­ния⁷, одна­ко интер­пре­ти­ро­вать это более или менее уве­рен­но не все­гда пред­став­ля­ет­ся воз­мож­ным и часто при­хо­дит­ся огра­ни­чи­вать­ся толь­ко выяс­не­ни­ем сти­ли­сти­че­ских и ком­по­зи­ци­он­ных функ­ций новых и изме­нен­ных Авиа­ном обра­зов и моти­вов.

Заме­на пер­со­на­жа в бас­нях вто­рой груп­пы встре­ча­ет­ся все­го раз и может быть, кажет­ся, объ­яс­не­на. В басне 42 (Баб­рий. 132) Авиан вво­дит вме­сто баб­ри­ев­ской овцы коз­ла, чтобы дать вол­ку более достой­но­го сопер­ни­ка: козел в его басне, чув­ст­вуя свое пре­вос­ход­ство, ибо он — me­lior cur­su (ст. 1), насме­ха­ет­ся над вол­ком (de­lu­se­rat lu­pum — ст. 1).

В бас­нях вто­рой груп­пы неред­ки и рас­ши­ре­ния кон­крет­ных и крат­ких моти­вов Баб­рия, чтобы при­дать им отвле­чен­ный харак­тер, сде­лать их более моти­ви­ро­ван­ны­ми, кра­соч­ны­ми и воз­вы­шен­ны­ми. Так, в басне 7 Авиан раз­во­ра­чи­ва­ет мотив Баб­рия (λαθ­ρηι κυων εδακ­νε — 104. 1) в кра­соч­ную кар­ти­ну, кото­рая подроб­но разъ­яс­ня­ет баб­ри­ев­ское λαθ­ρηι, моти­ви­руя тем самым необ­хо­ди­мость и спра­вед­ли­вость поступ­ка хозя­и­на, при­вя­зав­ше­го соба­ке бубе­нец:

For­te ca­nis quon­dam nul­lis lat­ra­ti­bus hor­rens, Nec pa­tu­lis pri­mum ric­ti­bus ora tra­hens, Mol­lia sed pa­vi­dae sum­mi­tens ver­be­ra cau­dae, Con­ci­tus auda­ci vul­ne­ra den­te da­bat (7. 2—6).

Вме­сте с тем вер­ги­ли­ан­ские реми­нис­цен­ции⁸ при­да­ют кар­тине воз­вы­шен­ный харак­тер. Баб­ри­ев­ский лако­нич­ный мотив «козел выго­ня­ет быка рога­ми» (τοις κε­ρα­σιν εξω­θει — 91. 4) раз­рас­та­ет­ся у Ави­а­на и ста­но­вит­ся вели­че­ст­вен­ной кар­ти­ной:

Post ubi sum­mis­sa me­di­tan­tem ir­rum­pe­re fron­tem Ob­vius ob­li­quo ter­ruit ore ca­per (13. 5—6).

Бас­ня Баб­рия 139 начи­на­ет­ся так: «Осел, набро­сив на бед­ра льви­ную шку­ру…». Авиан добав­ля­ет, что осел слу­чай­но нашел шку­ру с.12 и что при­над­ле­жа­ла она когда-то гетуль­ско­му льву. Затем он подроб­но, рас­ши­ряя баб­ри­ев­ское εφαπ­λω­σας, изо­бра­жа­ет про­цесс при­спо­саб­ли­ва­ния ослом этой шку­ры:

… spo­liis in­duit ora no­vis. Ap­ta­vit­que suis in­congrua teg­mi­na membris, Et mi­se­rum tan­to pres­sit ho­no­re ca­put (5. 6—8).

Подоб­но­го рода при­ме­ры мож­но бы при­во­дить еще, одна­ко и эти в доста­точ­ной сте­пе­ни демон­стри­ру­ют ука­зан­ную осо­бен­ность под­хо­да рим­ско­го бас­но­пис­ца к баб­ри­ев­ским сюже­там.

В третью груп­пу мож­но объ­еди­нить бас­ни 17, 19, 23, 31, 33, 35, 37. Для всех них харак­тер­на боль­шая или даже очень боль­шая уда­лен­ность от баб­ри­ев­ских образ­цов, заме­на пер­со­на­жей, изме­не­ния, часто весь­ма кар­ди­наль­ные, моти­вов, неред­ко и пере­осмыс­ле­ние идей­но­го содер­жа­ния. При сход­стве басен­ной ситу­а­ции с баб­ри­ев­ской пря­мых точек сопри­кос­но­ве­ния с бас­ня­ми Баб­рия здесь уже очень мало.

При­ме­ром может послу­жить бас­ня «Обе­зья­ньи близ­не­цы» (35; Баб­рий. 35). Задан­ная ситу­а­ция здесь у обо­их поэтов сход­ная: обе­зья­на рож­да­ет двух детей, но любит их неоди­на­ко­во, и в резуль­та­те… Сход­ство ситу­а­ции обу­слов­ли­ва­ет нали­чие точек сопри­кос­но­ве­ния басен, хотя это уже дале­ко не бук­валь­ные сов­па­де­ния тек­ста: у Баб­рия обе­зья­на рож­да­ет двух сыно­вей (ωδι­νει δυω υιους — ст. 1), а у Ави­а­на она — pro­fun­dens ge­mi­num par­tum (ст. 11); у Баб­рия обе­зья­на детям — ουκ ιση μη­τηρ (ст. 2), у Ави­а­на она «наде­ля­ет рож­ден­ных детей раз­ны­ми судь­ба­ми, ибо одно­го роди­тель­ни­ца рас­тит с неж­ной любо­вью, а к дру­го­му испол­не­на нена­ви­стью» (ст. 2—4). Уже здесь Авиан отхо­дит от Баб­рия — обе­зья­на у него рас­тит обо­их детей, хотя и по-раз­но­му. У Баб­рия обе­зья­на в сво­ей страст­ной люб­ви душит люби­мо­го сына «на дикой груди» (κολ­ποις αγ­ριοις — ст. 4), дру­го­го же, ως πε­ρισ­σον και μα­ταιον (ст. 5), выбра­сы­ва­ет сра­зу, и тот, «остав­шись цел, живет один в чаще» (ст. 6). Авиан тща­тель­но под­готав­ли­ва­ет выте­каю­щую из ситу­а­ции раз­вяз­ку. Пуга­ясь шума, обе­зья­на убе­га­ет, уно­ся обо­их, но по-раз­но­му: люби­мо­го при­жи­ма­ет к груди рука­ми, нелю­би­мо­го берет на спи­ну, а не выбра­сы­ва­ет, и тот креп­ко дер­жит­ся. Любим­ца во вре­мя бег­ства мать выпус­ка­ет из рук, и в ито­ге судь­ба нелю­би­мо­го меня­ет­ся: он зани­ма­ет место бра­та и ста­но­вит­ся «един­ст­вен­ном наслед­ни­ком ста­ре­ю­щих пред­ков» (ст. 4).

с.13 Еще мень­ше точек сопри­кос­но­ве­ния меж­ду бас­ней Ави­а­на «Соба­ка и лев» (37) и баб­ри­ев­ской «Волк и соба­ка» (100). Сход­ством отли­ча­ет­ся здесь толь­ко пер­вый стих; у Баб­рия он зву­чит: λυ­κωι συ­νην­τα πι­μελης κυων λιην, у Ави­а­на pin­guior ex­haus­to ca­nis oc­cur­ris­se leo­ni. Это сход­ство обу­слов­ле­но ситу­а­тив­ной необ­хо­ди­мо­стью встре­чи пер­со­на­жей, при­чем соба­ка долж­на быть lien pi­me­les, pin­guior. Одна­ко уже в этом сти­хе Авиан отхо­дит от Баб­рия: у него высту­па­ет не волк, но изну­рен­ный (ex­haus­tus) лев. В даль­ней­шем столь боль­шое раз­ли­чие меж­ду пер­со­на­жа­ми поз­во­лит бас­но­пис­цу чет­че отте­нить под­готав­ли­вае­мое про­ти­во­по­став­ле­ние, пред­ста­вить жал­ким пред­ло­же­ние соба­ки и ее образ жиз­ни. После пер­во­го сти­ха поэты трак­ту­ют ситу­а­цию по-раз­но­му. У Баб­рия раз­го­вор начи­на­ет волк, инте­ре­су­ясь, отче­го же пес так разъ­ел­ся. Полу­чив ответ, волк сра­зу же спра­ши­ва­ет о вытер­той шее соба­ки и, услы­шав разъ­яс­не­ние, иро­ни­зи­ру­ет:

Тогда про­щай, бога­тая еда, если Из-за нее желе­зо мне сожмет гор­ло.

(Пер. М. Л. Гас­па­ро­ва).

У Ави­а­на пес при встре­че со львом сра­зу же без­удерж­но бахва­лит­ся и «двой­ной спи­ной» (dup­li­ci ter­go — ст. 4) и «бла­го­род­ной гру­дью, туч­не­ю­щей от муску­лов» (lu­xu­riet­que to­ris no­bi­le pec­tus — ст. 5), и тем, что его допус­ка­ют к сто­лам людей, где он полу­ча­ет вдо­воль пищи. На все это лев никак не реа­ги­ру­ет, но спра­ши­ва­ет о «мерз­ком желе­зе на жир­ной шее» (Sed quod cras­sa ma­lum cir­cum­dat gut­tu­ra fer­rum — ст. 7). Соба­ка крат­ко отве­ча­ет: Ne cus­to­di­ta fas sit abi­re do­mo (ст. 8). И тут же при­ни­ма­ет­ся мно­го­слов­но опи­сы­вать ски­та­ния голод­но­го льва по обшир­ным лесам в поис­ках слу­чай­ной добы­чи. Затем она пред­ла­га­ет льву «под­ста­вить шею под око­вы» (nostris tua sub­de­re col­la ca­te­nis — ст. 11), чтобы заслу­жить лег­кие куша­нья (fa­ci­les pro­me­ruis­se da­pes — ст. 12). Лев испол­ня­ет­ся бла­го­род­но­го гне­ва, что Авиан изо­бра­жа­ет весь­ма живо­пис­но:

Pro­ti­nus il­le gra­vem ge­mi­tu col­lec­tus in iram At­que fe­rox ani­mi no­bi­le mur­mur agit (37. 13—14).

Него­до­ва­ние льва изли­ва­ет­ся в мно­го­слов­ной (6 сти­хов) речи. В ней упо­ми­на­ет­ся, что пес заслу­жи­ва­ет носить коль­цо (me­ri­tis no­dum cer­vi­ci­bus… — ст. 15), про­ти­во­по­став­ля­ет­ся голод тяже­лым око­вам (com­pen­sentque tuam vin­cu­la du­ra fa­mem — ст. 16) с.14 и выспрен­но — сво­бо­да еде и обжор­ству (gu­lae — ст. 20). Это про­ти­во­по­став­ле­ние, хотя и весь­ма вели­че­ст­вен­ное, менее ост­рое у Ави­а­на, чем у Баб­рия, про­ти­во­по­став­ля­ю­ще­го сво­бо­ду «такой рос­кош­ной жиз­ни» (τηι τρυ­φηι ταυ­τηι — ст. 9). Менее ост­рое оно и пото­му, что гово­рит о нем не низ­кий пер­со­наж — волк, а бла­го­род­ный лев.

Попу­т­но заме­тим, что бас­ни Ави­а­на дают осно­ва­ние для того, чтобы гово­рить о нача­лах инди­виду­а­ли­за­ции басен­ных пер­со­на­жей, кото­рой будет суж­де­но стать тра­ди­ци­он­ной в новой басне. Есте­ствен­но, речь может идти не обо всех пер­со­на­жах, для это­го очень мало мате­ри­а­ла, но в отно­ше­нии льва, наи­бо­лее часто встре­чаю­ще­го­ся у Ави­а­на, это, кажет­ся, име­ет место. Дей­ст­ви­тель­но, во всех слу­ча­ях, когда в бас­нях игра­ет роль или про­сто упо­ми­на­ет­ся лев (5, 13, 18, 24, 37, 40), он оли­це­тво­ря­ет бла­го­род­ство, знат­ность, вели­кую силу, мощь и нико­гда не высту­па­ет в недо­стой­ной его ситу­а­ции. Бла­го­ро­ден и вели­че­ст­ве­нен он в про­ти­во­вес соба­ке (37), бла­го­род­ным него­до­ва­ни­ем испол­ня­ет­ся, слу­шая бахваль­ства охот­ни­ка, и достой­но и гор­до отве­ча­ет ему, вели­че­ст­вен­но назы­вая свой род «mur­mu­re mag­no» (24. 15). В басне 40 лео­пард в сво­ем тще­сла­вии счи­та­ет, что «тяже­лые львы» (gra­ves leo­nes — ст. 3) низ­ко­го рода, но на самом же деле это не так. Бык (13) убе­га­ет от мощ­но­го и огром­но­го льва (in­men­sum leo­nem — ст. 1). Огром­ным (in­gens — ст. 5) назы­ва­ет льва Авиан и в басне 18, при­чем лев здесь еще и audax fac­tis­que… (ст. 9), так что бас­но­пис­цу при­хо­дит­ся уве­ли­чить коли­че­ство быков до четы­рех и сде­лать их гро­мад­ны­ми (im­men­ses — ст. 1), чтобы лев не мог срав­нить­ся с ними силой. Лев столь мощен, что его шку­ра, это «столь вели­ко­леп­ное укра­ше­ние» (tan­to ho­no­re — 5. 8), при­во­дит в «ужа­саю­щий тре­пет» (ter­ri­bi­lis hor­ror — 5. 9) даже осла, набро­сив­ше­го ее на себя. Если даже лев при­бе­га­ет к хит­ро­сти, то речь его при этом испол­не­на бла­го­род­ства (26. 5—6).

Сход­ным обра­зом под­хо­дит Авиан к сюже­там Баб­рия и в дру­гих бас­нях третьей груп­пы. Посколь­ку две изло­жен­ные выше дают об этом доста­точ­ное пред­став­ле­ние, то не будем здесь давать подроб­но­го сопо­став­ле­ния дру­гих сюже­тов и ука­жем лишь на самые суще­ст­вен­ные раз­ли­чия, выяс­няя при этом по мере воз­мож­но­сти их при­чи­ны.

с.15 В басне 17 (Баб­рий. 1) Авиан заме­ня­ет льва тиг­ри­цей. Объ­яс­нить это мож­но тем, что ситу­а­ция бас­ни мог­ла казать­ся поэту непо­д­хо­дя­щей для тра­ди­ци­он­но бла­го­род­но­го в его трак­тов­ке льва. Из наи­бо­лее ярких раз­ли­чий отме­тим введен­ный здесь Авиа­ном мотив жела­ния тиг­ри­цы прий­ти на помощь пуг­ли­вым живот­ным, помо­гаю­щий обос­но­вать вызов тиг­ри­цы и трак­тов­ку ее встре­чи с лисой. Лиса у Ави­а­на не сове­ту­ет тиг­ри­це быть храб­рой, она сама напу­га­на и спра­ши­ва­ет, кто же нанес тиг­ри­це такие ране­ния. При­чи­ну этих изме­не­ний объ­яс­нить труд­но. Мож­но лишь отме­тить, что отказ от мета­фо­ры «вест­ник» в речи тиг­ри­цы и заме­на ее пря­мым назва­ни­ем «дро­тик» зна­чи­тель­но ослаб­ля­ет комизм бас­ни.

Сос­на Баб­рия (64) ста­но­вит­ся у Ави­а­на елью (19), может, пото­му, что она и выше, и строй­нее, и кра­си­вее, чем сос­на, и боль­ше выиг­ры­ва­ет в сопо­став­ле­нии с тер­нов­ни­ком? Из дру­гих раз­ли­чий сле­ду­ет упо­мя­нуть выска­зы­ва­ние ели по пово­ду недо­стой­но­сти спо­ра меж­ду теми, quos me­ri­tis nul­lus con­so­cia­ret ho­nor (ст. 4), в кото­ром под­чер­ки­ва­ет­ся «вели­че­ст­вен­ная зелень вер­хуш­ки, воз­но­ся­щей­ся к звездам» (ver­ti­cis erec­tas tol­lit in astra co­mas — ст. 6) и то, что ветер рас­прав­ля­ет на ели, сто­я­щей посреди кораб­ля, пару­са (In me sus­pen­sos expli­cat aura si­nus — ст. 8). Все это отте­ня­ет пре­вос­ход­ство ели над тер­нов­ни­ком и при­да­ет басне налет эпи­че­ской воз­вы­шен­но­сти и кар­тин­ность.

В басне 21 Авиан заме­ня­ет баб­ри­ев­ско­го хох­ла­то­го жаво­рон­ка некой птич­кой, уби­ра­ет яркие моти­вы («свил гнездо в зеле­ни», «спо­рил по утрам с ржан­кой», «под луча­ми солн­ца текут коло­сья», «послать жне­цам пла­ту», «дать пла­ту сно­по­вя­заль­щи­кам» — Баб­рий. 88. ст. 1, 2, 13—16), делая тем самым фон дей­ст­вия более отвле­чен­ным, ней­траль­ным и вме­сте с тем более блед­ным, неже­ли у Баб­рия. Авиан вво­дит здесь мотив обра­ще­ния хозя­и­на за помо­щью не толь­ко к дру­зьям, но и к соседям и реак­цию на это пти­цы: nam quis ab ex­ter­nis pro­fi­cie­tur (ст. 8), рас­ши­ряя тем самым мораль­ную уста­нов­ку бас­ни.

В басне 33 поэт заме­ня­ет кури­цу гусы­ней (может, она каза­лась ему более под­хо­дя­щим пер­со­на­жем для воз­вы­шен­ной поэ­зии, какой он стре­мит­ся сде­лать бас­ню?), забот­ли­во моти­ви­ру­ет ска­зоч­ную осо­бен­ность пти­цы зако­ном при­ро­ды, чтобы сде­лать бас­ню более прав­до­по­доб­ной, уси­ли­ва­ет жад­ность хозя­и­на, мно­го­слов­но и эпи­че­ски воз­вы­шен­но опи­сы­ва­ет его отча­я­нье.

с.16 В басне 31 сохра­не­на толь­ко исход­ная ситу­а­ция Баб­рия (малень­кая мышь отва­жи­лась уку­сить быка и …), все осталь­ное изме­не­но. Дей­ст­вие про­ис­хо­дит не внут­ри стен, а где-то, где мышь может ски­тать­ся (ober­rans — ст. 1). Мышь отва­жи­лась лишь один раз нане­сти mor­da­ci… vul­ne­ra rostra (ст. 3). Огром­ный бык «сви­ре­по угро­жал ужас­ны­ми рога­ми»⁹, а мышь dis­tu­lit hos­ti­les… mi­nas (ст. 8) и про­из­нес­ла мно­го­слов­ное (4 сти­ха) назида­ние, кото­рое по срав­не­нию со сло­ва­ми мыши из бас­ни Баб­рия (112) весь­ма рас­плыв­ча­то, неопре­де­лен­но и пре­тен­ду­ет на воз­вы­шен­ность.

Допол­ня­ет кар­ти­ну соот­но­ше­ния сюже­тов сопо­став­ле­ние басен Ави­а­на с пере­ска­за­ми басен Баб­рия из Бод­лей­ан­ской пара­фра­зы. Конеч­но, пере­ска­зы могут помочь лишь в кон­ста­та­ции нали­чия или отсут­ст­вия корен­ных изме­не­ний и не поз­во­ля­ют гово­рить уве­рен­но о том, ввел ли Авиан что-то новое, так как в пара­фра­зе бас­ни обыч­но сокра­ща­ют­ся и упро­ща­ют­ся, лиша­ют­ся мно­гих сво­бод­ных моти­вов. Поэто­му о введе­нии Авиа­ном новых моти­вов сле­ду­ет гово­рить осто­рож­но и лишь тогда, когда тот или иной мотив дей­ст­ви­тель­но мог бы по сво­е­му харак­те­ру при­над­ле­жать боль­ше Авиа­ну, неже­ли Баб­рию.

Бас­ни Ави­а­на 8, 10, 11 (Бодл. пар. 104, 141, 147) близ­ки к бас­ням Баб­рия. Корен­ных ломок и изме­не­ний в них нет. В басне 8 Авиа­ну мог бы при­над­ле­жать мотив «вер­блюд про­шел по возду­ху» (ст. 5, ? — текст темен) и про­ти­во­по­став­ле­ние «увен­чан­ных парой рогов» быков «неза­щи­щен­но­му ни с какой сто­ро­ны» вер­блюду (ст. 8—9); в басне 10 — раз­вер­ты­ва­ние в мно­гих сти­хах все­го того, что свя­за­но с пари­ком и лысой голо­вой наезд­ни­ка (ст. 1—2, 6—8), опи­са­ние всад­ни­ка, гар­цу­ю­ще­го в свер­каю­щем воору­же­нии на риста­ли­ще (ст. 3—4); в басне 11 — дисти­хи о раз­лич­ном мате­ри­а­ле горш­ков (ст. 3—4), о раз­ной гар­мо­нии их дви­же­ния (ст. 5—6), о клят­вах мед­но­го горш­ка (ст. 7—8), мотив et quia nul­la bre­vi cum… fi­des (ст. 10), рас­ши­рен­ный и несколь­ко смяг­чен­ный ответ гли­ня­но­го горш­ка. Все эти моти­вы при­да­ют бас­ням эпи­че­скую воз­вы­шен­ность и мно­го­слов­ность, уси­ли­ва­ют плав­ность и после­до­ва­тель­ность повест­во­ва­ния, все они пре­иму­ще­ст­вен­но отвле­чен­ны и почти лише­ны баб­ри­ев­ской кон­крет­но­сти и «зазем­лен­но­сти». Бас­ни 8, 10, 11 мог­ли бы при­над­ле­жать по харак­те­ру пере­ра­бот­ки к бас­ням пер­вой груп­пы.

с.17 В бас­нях 24, 29, 40 (Бодл. пар. 148, 145, 132) уже есть рас­хож­де­ния с пара­фра­зой. У Ави­а­на лев и чело­век (24) себя не рас­хва­ли­ва­ют, они ведут спор, тема кото­ро­го очер­че­на, в духе Ави­а­на, весь­ма смут­но, и, желая пре­кра­тить его, видят слу­чай­но не камень у доро­ги, но над­гроб­ную пли­ту. Здесь поэт мог вве­сти «суро­вый взгляд» и «неисто­вое серд­це» льва (gra­ves ocu­los, ra­bi­do pec­to­re — ст. 9—10), ina­nia sig­na (ст. 9), рас­ши­рить речь льва. Все это весь­ма харак­тер­но для Ави­а­на. Пут­ник у него (29) не заблудил­ся в горах и не вышел, заме­тив дым на вер­шине, к хижине, а поте­рял тро­пу в тумане (мете­ли?), и Сатир, пожалев, при­ютил его в сво­ей пеще­ре. Пут­ник у Ави­а­на так­же дует на руки, чтобы согреть их, но не для того, чтобы охла­дить, — с помо­щью дыха­ния он охлаж­да­ет вино. Речь Сати­ра у Ави­а­на более отвле­чен­ная¹⁰.

В бас­нях 39 и 41 (Бодл. пар. 131, 124) Авиан очень силь­но уда­ля­ет­ся от Баб­рия, меняя и пер­со­на­жей, и моти­вы в таком же духе, как это име­ло место в бас­нях третьей груп­пы: в Бод­лей­ан­ской пара­фра­зе (124) река спра­ши­ва­ет имя у плы­ву­ще­го по ней бур­дю­ка и, полу­чив ответ «сухо­мят­ная кожа», ост­ро­ум­но заме­ча­ет, что эта кожа живо раз­мокнет. Авиан (41) заме­ня­ет про­за­и­че­ский бур­дюк изящ­ной амфо­рой, реку — лив­нем, забот­ли­во под­готав­ли­ва­ет их встре­чу живо­пис­ной и вели­че­ст­вен­но-гроз­ной кар­ти­ной бури, вызвав­шей ливень, рас­тек­ший­ся вих­рем по зем­ле и увлек­ший амфо­ру, кото­рая сох­ла на возду­хе, чтобы потом быть обо­жжен­ной в огне. Дождь раз­веды­ва­ет имя хруп­ко­го сосуда, и тот, забыв­шись, назы­ва­ет себя амфо­рой, став­шей изящ­ной под искус­ной рукой. Услы­шав это, дождь не забыл про­из­не­сти назида­тель­ную речь и стре­ми­тель­но увлек неисто­вым пото­ком несчаст­ную амфо­ру, одоле­вае­мую стру­я­щи­ми­ся вода­ми и рас­па­даю­щу­ю­ся вполне заслу­жен­но, ибо она:

…mag­na si­bi cog­no­mi­na su­mens Ausa pha­ret­ra­tis nu­bi­bus is­ta lo­qui (41. 15—16).

с.18 Весь­ма кар­ди­наль­но изме­не­на поэтом и бас­ня «Тру­бач» (39; Бодл. пар. 131). У Баб­рия пле­нен­ный тру­бач умо­лял вра­гов не уби­вать его, ибо он сам нико­го не уби­вал, не гра­бил и знал толь­ко свой мед­ный рог (весь­ма в духе Баб­рия!). Ему отве­ти­ли, что, посколь­ку он дру­гих не удер­жи­ва­ет, но зовет к бою, то тем самым губит еще боль­ше вра­гов. У Ави­а­на воин, attri­tus per proe­lia (ст. 1), дал обет богам (!) сжечь все ору­жие и стал испол­нять его. И тут горн, rau­co def­lec­tens mur­mu­re cul­pam (ст. 7), начал жало­вать­ся:

Nul­la tuos, — in­quit, — pe­tie­runt te­la la­cer­tos, Vi­ri­bus af­fir­mes quae ta­men ac­ta meis. Sed tan­tum ven­tis et can­ti­bus ar­ma coe­gi, Hoc guo­que sum­mis­so (tes­tor et astra) so­no (39. 9—12).

Воин же, бро­сая тру­бу в огонь, счи­та­ет, что она заслу­жи­ва­ет «боль­шей кары и боли» (ст. 14), ибо:

Nam li­cet ip­se ni­hil pos­sis tempta­re nec ausis, Sae­vior hoc, alios quod fa­cis es­se ma­los (39. 15—16).

Авиан и здесь, как видим, верен себе, избе­га­ет обы­ден­ных обра­зов, кон­крет­ных моти­вов, забо­тит­ся о прав­до­по­доб­но­сти и моти­ви­ро­ван­но­сти ситу­а­ции, плав­но­сти рас­ска­за, стре­мит­ся к эпи­че­ской воз­вы­шен­но­сти, ослаб­ля­ет, дела­ет отвле­чен­нее дидак­ти­ку.

Итак, ана­лиз обра­зов и моти­вов одно­сю­жет­ных басен Ави­а­на и Баб­рия пока­зал, что рим­ский бас­но­пи­сец, несмот­ря на сюжет­ную зави­си­мость от Баб­рия, отнюдь не явля­ет­ся под­ра­жа­те­лем-копи­и­стом. Заим­ст­во­ван­ный мате­ри­ал Авиан под­чи­ня­ет сво­им твор­че­ским уста­нов­кам, пере­ра­ба­ты­ва­ет в меру сво­его талан­та соглас­но вполне опре­де­лен­ной твор­че­ской мане­ре, кото­рой после­до­ва­тель­но при­дер­жи­ва­ет­ся. Ее глав­ная отли­чи­тель­ная чер­та про­яв­ля­ет­ся в стрем­ле­нии поэта воз­вы­сить жанр бас­ни, под­нять его от низо­вой, народ­ной лите­ра­ту­ры до уров­ня высо­кой поэ­зии.