Рецензия на: G. Walser, Caesar und die Germanen: Studien zur pölitischen Tendenz römischer Feldzugsberichte
(Historia, Einzelschriften Heft I).
Wiesbaden: F. Steiner, 1956. Pp. XI + 104. DM 10.
Перевод с англ. О. В. Любимовой и С. Э. Таривердиевой.
с.188 Вальзер следует нынешней моде оспаривать достоверность Цезаря, анализируя главные темы первой книги «Галльской войны» и рассказа о германцах в IV и VI книгах. Его тезис состоит в том, что Цезарь представляет ложное описание маршрута гельветов, положения Ариовиста и его отношений с секванами и эдуями, а также собственных связей с Ариовистом, чтобы оправдать свое нападение на гельветов и германцев. Вальзер предполагает также, что Цезарь преувеличивает различие между кельтами и германцами, неверно представляя культуру и территорию расселения германцев, чтобы подчеркнуть исходящие от них опасность и угрозу. Сегодня немногие станут отрицать, что Цезарь рассказывает собственную историю Цезаря и описывает события первой книги «Галльской войны» в наиболее выгодном для себя свете. Но общая слабость этой, как и других подобных попыток, предпринятых в последние годы, состоит в предположении, что существовала необходимость фальсифицировать отчет, что с точки зрения большинства римских современников действия Цезаря были необоснованны, что для оправдания его действий требовалось серьезное искажение фактов. Это предположение не имеет более надежных независимых подтверждений (помимо тех интерпретаций, которые критики дают «Галльской войне»), кроме того факта, что главный враг Цезаря рассчитывал использовать дело Ариовиста — но, следует заметить, не дело гельветов и не нападение на белгов в 57 г. — в политическом обвинении против Цезаря. Вальзер проводит искусную параллель между рассказом Ливия о необоснованном нападении Манлия Вульсона на галатов и нападением Цезаря на гельветов и германцев. Но римляне, судившие Цезаря, были не столь непоколебимы, как во
Он вызывает сомнения и по другим причинам. Современная научная школа не уделяет серьезного внимания аудитории Цезаря и его цели при написании работы. Считается само собой разумеющимся, что читатели проглотят любую ложь, — и чем она больше, тем лучше, — даже если ее легко обнаружить, а также, что они станут одинаково оценивать различные части рассказа Цезаря. Если «Галльская война» предназначалась для того, чтобы оказать немедленное политическое воздействие (что никоим образом не доказано), то это воздействие предназначалось для маленького, закрытого и очень хорошо начитанного и хорошо информированного высшего класса общества, который встречается нам в письмах Цицерона. с.189 Их ум и внимание к фактам следует оценивать не ниже, чем у Цицерона и Лукцея. Кроме того, они должны были понимать функцию речей в историческом сочинении. Вальзер прилагает много усилий, чтобы показать, что Дивитиак и Ариовист не произносили тех речей, которые Цезарь им приписывает. А разве кто-то предполагал, что произносили? Или что Цезарь ожидал, что читатели воспримут эти речи как новостные сообщения? Недостаточно приклеить ярлык риторики к тому или иному элементу. В античном мире риторика была техникой, средством украсить историю, которое понимали и автор и его аудитория. Но это не средство написания фантастики. Вновь Вальзер демонстрирует определенную наивность. Он предлагает нам поверить, например, в то, что Цезарь выдумал случай с паникой среди своих офицеров в Весонтионе. Если цель «Галльской войны» была политической — привести в замешательство врагов Цезаря — то маловероятно, что последний отклонился бы от этой цели, чтобы опорочить и рассердить своих друзей и сторонников. В последующих книгах Цезарь рассказывает не только об успехах, но и о неудачах своих легатов, иногда для того, чтобы подчеркнуть собственное мастерство, но он был бы политическим идиотом, — которым он явно не был, — чтобы выдумывать подобные эпизоды. Современным ученым, видимо, даже не приходит в голову, что Цезарь хотел писать не как памфлетист, а как историк, создавая собственный стиль исторической работы и соревнуясь с величайшими именами прошлого. Они пишут так, как будто «Записки» зачитывались бы в суде присяжных, составленном из Катонов.
Вальзер так увлечен схоластической разработкой своей теории, что, занимаясь деталями, он часто не отдает должного всему комплексу свидетельств Цезаря или не понимает всех выводов из собственных теорий. Например, он считает, что рассказ Цезаря о переселении гельветов не имеет смысла и что Цезарь скрывает его истинные причины, искажая историю заговора Оргеторига, чтобы оправдать собственное вторжение. На самом деле это движение было типичным переселением, обычным среди беспокойных народов, и отчасти вызванным местными причинами, связанными с германцами, о которых Цезарь умалчивает. Но разве не то же самое говорит Цезарь в I, 2, 4: «Все это (
Вальзер предлагает новую версию взаимоотношений между Ариовистом, секванами и эдуями. Ариовист заключил двустороннее соглашение с секванами, скрепленное не односторонним захватом, а обменом заложниками, подобно другим кельтским соглашениям. Эдуи были вовлечены в эту систему после своей неудачи при Магетобриге, которая не была сокрушительным поражением. Секваны и эдуи соперничали не за верховенство, а за речные пошлины на торговом пути по Арару, как пишет Страбон. Предполагаемое условие, согласно которому секваны не должны были искать помощи Рима, на самом деле означало недопущение римлян к торговому пути по Арару. Цезарь вмешался, чтобы спасти этот путь от рук недругов. Но если эта история верна, отчего Цезарь не рассказал ее? Она дала бы ему прекрасное обоснование для вторжения в целях защиты материальных интересов римлян и всадников. Очень любопытно, почему Цезарь ничего не знает о мотивах, связанных с пошлинами, когда он пространно рассказывает о прежней важности эдуйских пошлин для обогащения Оргеторига. Конечно, Вальзер делает некоторые ценные замечания об ошибках и неясностях в рассказе Цезаря, как, например, явное преувеличение масштаба поражения эдуев. Но эти темные места и противоречия проще понять как допущенное Цезарем смешение множества противоречивых сообщений — многие из которых переданы в речи Дивитиака — чем как намеренное искажение каждой детали рассказа. Вальзер пишет так, словно Цезарю не составляло никакого труда с помощью ясного и непредвзятого свидетельства отыскать точный рассказ о ситуации в северо-восточной Галлии.
Фигура Ариовиста низведена до положения местного вождя мелкого племени трибоков, который поселился к западу от Рейна до, а не после того, как секваны обратились к нему за помощью, и который не был главой крупного союза германцев. Свидетельства в пользу этого весьма скудны, и Вальзер, без всякого подтверждения в источниках, отрицает перечень германских народов, участвовавших в сражении, который приведен в I, 51, 3, как «литературное сообщение». Цезарь может преувеличивать значение Ариовиста как военного вождя, но нет ничего невозможного в сообщении о том, что другие германские племена были готовы с ним сотрудничать при проникновении в северную Галлию.
Вальзер приводит пространную демонстрацию неисторичного и «риторического» характера посольств и речей, которыми обменивались Цезарь и Ариовист. Допустим, что Ариовист не произносил именно ту речь, которую мы читаем у Цезаря, но так ли невероятно, что германский вождь вел себя заносчиво, угрожал устроить Цезарю взбучку и отказывался вернуть добычу? Рассказ Цезаря о сражении отвергается как риторическое противопоставление римлян и варваров. А как еще можно описать битву между римлянами и варварами? Вальзер неверно понимает сражение. Он утверждает, что рассказ вводит в заблуждение, так как Цезарь в нем изображен обороняющимся, хотя он атаковал, а оборонялся на самом деле Ариовист. Но выжидательная тактика Ариовиста была просчитана. Именно таким мастерским бездействием при Магетобриге Ариовист завлек галлов на погибель (I, 40, 8).
Для исторического подхода Вальзера характерно, что он охотно привлекает Диона Кассия при первой же возможности (как в случае паники в Весонтионе), как свидетеля не просто альтернативной или с.190 дополнительной версии, но самой истины, на том забавном основании, что Дион, вероятно, заимствует свой рассказ из источника, известного своей враждебностью к Цезарю.
Вторая часть данного очерка посвящена критике этнографического рассказа Цезаря о германцах в IV и VI книгах. Вальзер очень старается доказать, что Цезарь ошибался, четко разграничивая германцев и галлов, и что Посидоний был прав, утверждая, что германцы отличались только тем, что были «более дикими, высокими и светловолосыми», а также своей пищей. Таким образом, два рассказа Цезаря сводятся всего лишь к литературному описанию германцев на основании материала, полученного из традиционного этнографического описания скифских кочевников и различных утверждений Посидония о германцах и других северных варварах. Вальзер совершенно не допускает, что хоть что-то является личным наблюдением Цезаря или даже преувеличенной версией более или менее достоверных донесений разведки. Ибо Цезарь находился в Германии за Рейном всего лишь восемнадцать дней и не мог получить информацию от купцов, потому что «купцы не собирают такого рода информацию». Вальзер даже не рассматривает возможность того, что Цезарь расспрашивал своих галльских друзей, таких как бесценный Коммий, несмотря на те усилия, которые он приложил, чтобы получить информацию о Британии и Иллирике из первых рук. Все же довольно часто Вальзер может противопоставить ясным утверждениям Цезаря только самые слабые аргументы. Разумеется, у Цезаря есть неправдоподобные утверждения, ошибки и противоречия. Чего еще можно ожидать на этой стадии исследования? На этом этапе вполне естественно, что исключительные особенности, такие, как предполагаемая общность земель и отсутствие торговцев, неверно понимаются, преувеличиваются и обобщаются.
Вальзер привлекает экономическую археологию, — едва ли точнейшую из наук для этого периода и территории, — чтобы опровергнуть утверждения Цезаря о малом значении земледелия и использования сменной культивации в экономике германцев. Однако эта картина соответствует тому, что можно ожидать на территории германцев в свете рассказа Посидония, приведенного у Страбона, о постепенном переходе галлов от скотоводства к земледелию. Более грубые германцы должны были еще находиться на более ранней стадии. Кроме того, эта картина согласуется также с рассказом о свевах, который Страбон приводит на основании отчетов полководцев Августа (с. 291). Цезарь не просто написал этот рассказ. Он сам действовал в соответствии с ним, основывая свои распоряжения о продовольственном снабжении на предположении, что к востоку от Рейна нельзя ожидать много зерна (VI, 10 и 29, 1).
Также и при рассмотрении религии германцев, возможно, не все факты Цезаря верны, но Вальзер использует очень натянутую аргументацию, чтобы доказать, что идея религии, связанной с небесными светилами, исходит от Посидония, приводя в качестве доказательства лишь только тот факт, что Цицерон высказывает знакомство с подобными идеями в трактате «О природе богов», который отчасти написан под влиянием Посидония. Как ни странно, он не предпринимает никаких попыток разобрать утверждение Цезаря, что у германцев нет друидов. Однако в этом вся суть данной проблемы, и этого самого по себе достаточно для оправдания различия между галлами и германцами, проводимого Цезарем. Аргументация, приводимая в доказательство того, что рассказ Цезаря об этике и воспитании германцев исходит от Посидония, логически очень забавна: общий для Цезаря и Тацита мотив «благородной дикости» должен иметь общий источник. Это описание характерно для стоиков и Посидония; поэтому Цезарь заимствовал весь свой рассказ у Посидония. Рассказ о позднем сексуальном развитии северян тоже должен исходить от Посидония, потому что он интересовался климатическими различиями рас. Возможно, этим интересовался и Геродот. Факт состоит в том, что слова Посидония об обычаях германцев известны по трем или четырем коротким предложениям у Страбона и Афинея — которые Вальзер приводит в табличном виде — и имеют мало общего с текстом Цезаря. Вальзер даже предполагает, что Цезарь заимствовал у Посидония рассказ о германских лошадях, хотя он, несомненно, видел множество этих лошадей своими глазами. Вальзер отказывается принять утверждение Цезаря о германском обычае иметь во время войны одного вождя. Но разве это не всего лишь преувеличение формализованности того обычая, который преобладал во времена Августа и Тиберия, когда группы племен принимали временное лидерство таких фигур, как Арминий и Маробод? Так же обстоит дело и с теорией о пустой земле — что племена гордились сохранением пустой зоны вокруг своих границ. Вальзер сравнивает с этим рассказ о скифах у Геродота (V, 46), который не является параллелью, и допускает, что Цезарь мог сделать обобщение из существования Бойской пустоши. Но последующие переселения маркоманнов и гермундуров и рассказ Цезаря о Бакенском лесе между свевами и херусками дают основания предполагать, что теория о пустой земле имеет не литературное происхождение, а является слишком формальной интерпретацией правдивого рассказа об условиях жизни в малонаселенной центральной Европе.
Отношение Вальзера к «исходящим от Посидония» утверждениям Цезаря о том, что Рейн является демаркационной линией между германцами и галлами, крайне превратно. Это утверждение рассматривается как преднамеренная фальсификация, так как Цезарь, в отличие от Посидония, прекрасно знал, что к западу от Рейна присутствовали германские элементы. Вальзер с помощью археологии и филологии доказывает, что для этого периода имеется мало свидетельств существования чего-либо, кроме поздней латенской культуры, на германских землях непосредственно к востоку от Рейна, и что личные имена германцев у Цезаря преимущественно кельтские. Так что Цезарь вводит в заблуждение свою аудиторию, чтобы обосновать собственную оборонительную политику установления границы по Рейну. Так совсем не годится. Цезарь хорошо знал, что западные германцы за Рейном до некоторой степени подверглись кельтскому влиянию, и прямо сообщает это об убиях в IV, 3, 3. Несправедливо утверждать, что Цезарь противоречит собственному рассказу о распределении и экономике германцев, подразумевая, что прибрежные сугамбры и прочие племена ведут оседлый образ жизни, — когда он специально отмечает более цивилизованный характер с.191 тех германцев, которые граничат с галлами. Дикие германцы из его этнографического описания — это жители внутренней Германии, особенно свевы, господствовавшие над германо-кельтами рейнских земель (IV, 3, 4). На практике не существовало «чистых кельтов», то есть, галлов в понимании Цезаря, к востоку от Рейна и «диких германцев» к западу от него. Фактически Рейн был границей. Мотив, которым Вальзер объясняет эту предполагаемую фальсификацию — обоснование границы по Рейну — трудно понять. Он имел бы больше смысла, если бы враги Цезаря настаивали на продолжении завоеваний на восток от Рейна. Кроме того, Цезарь не ограничивал римские интересы западным берегом. В IV, 16 он решительно отвергает заявления узипетов, что Рейн является границей римского империя.
Вальзер вознамерился доказать, что все утверждения Цезаря об обычаях и жизни германцев либо ложны, либо восходят к более ранним литературным источникам. Он не видит никакой середины между абсолютной истиной и ложью, между историческим предубеждением и сфальсифицированной историей. Его главной слабостью является подход к характеру «Записок» и упущение из виду обстоятельств их написания. Как и когда именно Цезарь принялся за свои выдумки? Следует ли нам вообразить себе, как Цезарь путешествует повсюду с библиотекой свитков, раскапывая в них информацию, подобно александрийскому ученому? Если фальсификация была преднамеренной, то стыки можно было сделать куда менее заметными. Если цель книг была непосредственной и политической, то остается загадкой явно незаконченное состояние работы. Единственное, что может извлечь читатель из работы Вальзера, — это сведения о том, с какими большими трудностями сталкивался талантливейший римский полководец, добывая точную информацию о далеких варварах — что и сам Цезарь прямо отмечает относительно Британии.
