Питер Гарнсей о Поздней Римской империи.

Питер Гарн­сей, про­фес­сор антич­ной исто­рии в Кем­бри­дже, изве­стен в чис­ле наи­бо­лее авто­ри­тет­ных спе­ци­а­ли­стов по соци­аль­ной и эко­но­ми­че­ской исто­рии Рим­ской импе­рии¹. Новая работа «Эво­лю­ция позд­не­ан­тич­но­го мира» напи­са­на им в соав­тор­стве со сво­ей уче­ни­цей Каро­ли­ной Хам­фрес, работаю­щей в Кали­фор­ний­ском уни­вер­си­те­те. Кни­га про­дол­жа­ет под­ход к позд­не­ан­тич­но­му обще­ству, про­во­ди­мый в англо­языч­ной лите­ра­ту­ре в трудах Пите­ра Бра­у­на², Аве­рил Кэме­рон³, Гле­на Боуер­со­ка⁴ и сум­ми­ро­ван­ный в недав­но вышед­ших двух новых томах Кем­бри­джий­ской древ­ней исто­рии, посвя­щен­ных позд­ней антич­но­сти⁵. Воз­мож­но, имея в виду эту послед­нюю пуб­ли­ка­цию, авто­ры наме­рен­но отка­за­лись от хро­но­ло­ги­че­ско­го повест­во­ва­ния, скон­цен­три­ро­вав вни­ма­ние на син­те­зе изме­не­ний, про­ис­хо­див­ших в импер­ской идео­ло­гии, управ­ле­нии, зако­но­да­тель­стве, рели­гии, мора­ли, эко­но­ми­ке, обще­стве и куль­ту­ре.

Ввод­ная гла­ва (с. 1—8) пред­став­ля­ет собой обзор тем, зани­маю­щих авто­ров и изло­же­ние их исход­ной посыл­ки. В цен­тре их вни­ма­ния пери­од с третье­го по пятый век, когда дли­тель­но зрев­шие пере­ме­ны обре­та­ли свое новое каче­ство. Гра­ни­цы это­го пери­о­да, назы­вае­мо­го «позд­ней антич­но­стью», доста­точ­но услов­ны. Дио­кле­ти­ан и Кон­стан­тин не были нова­то­ра­ми, в их прав­ле­ние новые чер­ты обще­ства ста­ли лишь более замет­ны и исполь­зу­е­мы. Рав­ным обра­зом и 476 г. име­ет лишь сим­во­ли­че­ское зна­че­ние для Запад­ной импе­рии.

Позд­няя Рим­ская импе­рия рас­смат­ри­ва­ет­ся авто­ра­ми как поли­гон для изу­че­ния борь­бы тра­ди­ци­он­но­го и ново­го, отно­ше­ний меж­ду зави­си­мо­стью от про­шло­го и новы­ми собы­ти­я­ми или дей­ст­ви­я­ми, пред­при­ни­мае­мы­ми отдель­ны­ми инди­вида­ми, кото­рые дава­ли новое направ­ле­ние исто­ри­че­ско­му про­цес­су (с. 3). Про­ти­во­бор­ство ново­го и ста­ро­го рас­смат­ри­ва­ет­ся в кни­ге по цело­му спек­тру пара­мет­ров: в сти­ле управ­ле­ния и харак­те­ре монар­хи­че­ской вла­сти, в послед­ст­ви­ях юриди­че­ских и мораль­ных ново­введе­ний пра­ви­тель­ства и, осо­бен­но, во вли­я­нии на жизнь рядо­вых граж­дан ново­го инсти­ту­та хри­сти­ан­ской церк­ви. Авто­ры отри­ца­ют обыч­но свя­зы­вае­мый с Позд­ней импе­ри­ей упа­док сель­ско­хо­зяй­ст­вен­но­го про­из­вод­ства, запу­сте­ние пахот­ных земель и сокра­ще­ние насе­ле­ния, и при­зы­ва­ют зано­во осмыс­лить содер­жа­ние поня­тий «бюро­кра­ти­за­ция» государ­ст­вен­но­го аппа­ра­та, «упа­док» и «вуль­га­ри­за­ция» пост­клас­си­че­ско­го пра­ва, тра­ди­ци­он­но при­ла­гае­мых исто­ри­ка­ми к позд­не­ан­тич­но­му обще­ству.

Во вто­рой гла­ве, «Упа­док и паде­ние Прин­ци­па­та» (с. 9—24) авто­ры свя­зы­ва­ют с прав­ле­ни­ем Севе­ров. Свя­зу­ю­щей импе­рию воеди­но силой были горо­да, а не армия или бюро­кра­тия. Успе­хи урба­ни­за­ции и рас­про­стра­не­ние рим­ской куль­ту­ры в про­вин­ци­ях про­яв­ля­лись в част­но­сти в том, что про­вин­ци­а­ла­ми были импе­ра­то­ры, начи­ная со II в. Сеп­ти­мий Север стал сим­во­лом «про­вин­ци­а­ли­за­ции» вла­сти при прин­ци­па­те. Авто­ры отри­ца­ют мили­та­ри­за­цию граж­дан­ско­го аппа­ра­та при Севе­рах как миф совре­мен­ной исто­рио­гра­фии. По их мне­нию, при Севе­рах нару­шил­ся поли­ти­че­ский баланс меж­ду арми­ей и сена­том, в резуль­та­те чего всад­ни­ки ста­ли тес­нить сена­то­ров на государ­ст­вен­ных долж­но­стях, а затем армия ста­ла выдви­гать соб­ст­вен­ных пре­тен­ден­тов в каче­стве импе­ра­то­ров.

Фено­мен сол­дат­ских импе­ра­то­ров был порож­ден как тре­бо­ва­ни­я­ми армии, так и потреб­но­стя­ми государ­ства, кото­рое ока­за­лось в слож­ной воен­ной обста­нов­ке. Дру­гие чер­ты так назы­вае­мо­го кри­зи­са III века — упа­док сель­ско­го хозяй­ства, инфля­ция цен, фис­каль­ные неуряди­цы и сокра­ще­ние насе­ле­ния — не столь оче­вид­ны. Несмот­ря на труд­но­сти, рим­ская импе­рия не рас­па­лась в III в. и в этом заслу­га сол­дат­ских импе­ра­то­ров, кото­рые спас­ли импе­рию. Авто­ры пред­по­ла­га­ют, что сол­дат­ские импе­ра­то­ры были дале­ки от обра­за пря­мо­душ­но­го воя­ки, фак­ти­че­ски их виде­ние воен­ных про­блем поз­во­ля­ло им заста­вить пра­ви­тель­ст­вен­ные дей­ст­вия функ­ци­о­ни­ро­вать более эффек­тив­но. Фак­ти­че­ски, зна­чи­тель­ная часть этой гла­вы чита­ет­ся как энко­мий сол­дат­ско­му импе­ра­то­ру, фигу­ра кото­ро­го появи­лась по необ­хо­ди­мо­сти, но кото­рый, в сущ­но­сти, улуч­шил архи­тек­ту­ру рим­ско­го управ­ле­ния.

При этом воен­ный про­фес­сио­на­лизм стал опре­де­ля­ю­щей чер­той импе­ра­тор­ской долж­но­сти. Сенат­ская карье­ра ста­ла менее при­вле­ка­тель­ной по срав­не­нию с всад­ни­че­ской, и сенат утра­тил ини­ци­а­ти­ву кон­тро­ля за импе­ра­тор­ской вла­стью, хотя и сохра­нял по тра­ди­ции пра­во утвер­жде­ния импе­ра­то­ров. В силу воен­ных потреб­но­стей импе­ра­то­ры не задер­жи­ва­лись в Риме, и это при­ве­ло к воз­ник­но­ве­нию пред­став­ле­ния, что сто­ли­ца там, где пре­бы­ва­ет импе­ра­тор. Прин­цепс Ран­ней импе­рии был не толь­ко воен­ным руко­во­ди­те­лем, но и кон­тро­ли­ро­вал адми­ни­ст­ра­цию, сбор нало­гов, юриди­че­скую систе­му, зако­ны и порядок. Одна­ко аппа­рат Ран­ней импе­рии был неве­лик, и воен­ная став­ка импе­ра­то­ра уже про­из­во­ди­ла впе­чат­ле­ние сто­ли­цы, но его рост к кон­цу III в. при­вел к необ­хо­ди­мо­сти адми­ни­ст­ра­тив­ных реформ и стро­и­тель­ству посто­ян­ных сто­лиц.

Авто­ры отме­ча­ют, совре­мен­ная нау­ка гораздо опти­ми­стич­нее, чем преж­де, смот­рит на при­чи­ны реформ Дио­кле­ти­а­на, резон­но пола­гая, что нет осно­ва­ний для суж­де­ний об упад­ке сель­ско­го хозяй­ства или кол­лап­се фис­каль­ной систе­мы и эко­но­ми­че­ском хао­се⁶. Рас­ту­щая адми­ни­ст­ра­тив­ная систе­ма доста­точ­но успеш­но реа­ги­ро­ва­ла на потреб­но­сти раз­ви­тия обще­ства и в целом дер­жа­ла его под кон­тро­лем. Мно­гие меры, тра­ди­ци­он­но при­пи­сы­вае­мые Дио­кле­ти­а­ну или Кон­стан­ти­ну, заро­ди­лись гораздо рань­ше. В част­но­сти, дли­тель­но зрев­шее сопер­ни­че­ство нео­пла­то­низ­ма и хри­сти­ан­ства, вылив­ше­е­ся в Вели­кие гоне­ния при Дио­кле­ти­ане, нахо­ди­ло отра­же­ние в сход­ной поли­ти­ке Филип­па, Деция и Авре­ли­а­на.

Гла­ва третья, «Импе­ра­то­ры и бюро­кра­ты» (с. 25—51), фак­ти­че­ски оправ­ды­ва­ет гро­мад­ный рост бюро­кра­ти­че­ско­го аппа­ра­та в Позд­ней импе­рии. Авто­ры вна­ча­ле опи­сы­ва­ют новую идео­ло­гию эпо­хи, в кото­рой обо­жест­влен­ная импе­ра­тор­ская фигу­ра посте­пен­но уда­ля­ет­ся от «наро­да». Новые фор­мы, при­двор­ный риту­ал и пред­став­ле­ние об импе­ра­то­ре как «живом законе» и «инкар­на­ции веч­но­го Бога» раз­ви­лось, по мне­нию авто­ров, из потреб­но­сти уза­ко­нить власть удач­ли­вых воен­ных низ­ко­го про­ис­хож­де­ния, но авто­ри­тар­но­го тем­пе­ра­мен­та. «Обо­жест­вле­ние» и новая титу­ла­ту­ра, при­пи­сы­вае­мые обыч­но Дио­кле­ти­а­ну, раз­ви­лись посте­пен­но и обна­ру­жи­ва­ют­ся уже в III веке от Эла­га­ба­ла до Авре­ли­а­на. Хотя хри­сти­ан­ский импе­ра­тор не мог рас­смат­ри­вать­ся как бог и, начи­ная с Евсе­вия, шла раз­ра­бот­ка «сло­ва­ря импе­ра­тор­ской боже­ст­вен­но­сти», импе­ра­то­ры вплоть до Ана­ста­сия (518) полу­ча­ли посмерт­ный титул di­vus.

При этом импе­ра­тор ока­зал­ся фак­ти­че­ски залож­ни­ком сво­его ново­го ста­ту­са. Авто­ры пока­зы­ва­ют, как бюро­кра­тия не толь­ко обес­пе­чи­ва­ла функ­ци­о­ни­ро­ва­ние импе­рии, но так­же как прак­ти­че­ски слу­жи­ла кана­лом свя­зи обще­ства с недо­ступ­ной теперь импе­ра­тор­ской вла­стью. Они дела­ют попыт­ку улуч­шить при­выч­ный образ «визан­тий­ско­го» раз­но­шерст­но­го сооб­ще­ства граж­дан­ских слу­жа­щих, посто­ян­но сопер­ни­чав­ших меж­ду собой и жив­ших за счет голод­но­го кре­стья­ни­на. Вме­сто это­го они обра­ща­ют вни­ма­ние на то, как «потреб­но­сти импе­рии» вели к обра­зо­ва­нию более слож­ной и эффек­тив­ной, по срав­не­нию с «руди­мен­тар­ной» систе­мой Прин­ци­па­та, систе­мы адми­ни­ст­ра­тив­ных и нало­го­вых орга­нов. Рост аппа­ра­та управ­ле­ния объ­яс­ня­ет­ся уве­ли­че­ни­ем раз­ме­ров армии и потреб­ность сде­лать более эффек­тив­ным сбор нало­гов. Строй­ная адми­ни­ст­ра­тив­ная систе­ма посте­пен­но при­хо­ди­ла на сме­ну «кон­гло­ме­ра­ту горо­дов», суще­ст­во­вав­ше­му при Прин­ци­па­те, в силу стрем­ле­ния цен­траль­но­го пра­ви­тель­ства под­чи­нить Импе­рию сво­е­му кон­тро­лю. Рост чис­ла функ­ци­о­не­ров умень­шал их обще­ст­вен­ную цен­ность, что про­яв­ля­лось в умень­ше­нии «долж­ност­ных окла­дов» по срав­не­нию с Прин­ци­па­том и рас­про­стра­не­ние про­да­жи долж­но­стей.

Эта гла­ва так­же содер­жит иссле­до­ва­ние кате­го­рий Мак­са Вебе­ра о «рацио­наль­ной» и «наслед­ст­вен­ной» бюро­кра­тии при­ме­ни­тель­но к Позд­ней Рим­ской импе­рии (с. 41—46). Сла­бо опла­чи­вае­мые бюро­кра­ты были вынуж­де­ны брать взят­ки, что нару­ша­ло ста­рый прин­цип, зафик­си­ро­ван­ный еще зако­ном 149 г. до н. э. Не будучи в силах пол­но­стью иско­ре­нить это зло, импе­ра­то­ры пошли по пути огра­ни­че­ния допу­сти­мых раз­ме­ров под­но­ше­ний. В коррум­пи­ро­ван­ном обще­стве долж­но­сти в мень­шей сте­пе­ни рас­смат­ри­ва­лись как работа, чем в каче­стве капи­та­ло­вло­же­ния, как часть соб­ст­вен­но­сти, кото­рую мож­но экс­плу­а­ти­ро­вать (с. 46). Поэто­му попу­ляр­но­стью поль­зо­ва­лись не толь­ко мел­кие, пло­хо опла­чи­вае­мые, долж­но­сти, но даже тео­ре­ти­че­ская воз­мож­ность стать чле­ном адми­ни­ст­ра­ции рас­смат­ри­ва­лась как нечто, при­да­вав­шее соци­аль­ный вес. Обла­да­те­ли долж­но­стей, орга­ни­зо­ван­ные в касту co­hor­ta­les, ста­ра­лись не допус­кать в нее новых людей.

Одной из при­чин роста бюро­кра­тии назы­ва­ет­ся дви­же­ние в направ­ле­нии более эффек­тив­но­го исполь­зо­ва­ния ресур­сов импе­рии. Эффек­тив­ность самой адми­ни­ст­ра­ции ослаб­ля­ли сла­бая про­фес­сио­наль­ная ква­ли­фи­ка­ция долж­ност­ных лиц и корруп­ция. Зна­чи­тель­ная часть адми­ни­ст­ра­ции участ­во­ва­ла в сбо­ре нало­гов и кор­ми­лась за счет зло­употреб­ле­ний в этой обла­сти. Послед­ние в свою оче­редь поро­ди­ли инсти­тут пат­ро­ци­ния, с помо­щью кото­ро­го лица, при­об­щен­ные к адми­ни­ст­ра­ции, осво­бож­да­ли мел­ких пла­тель­щи­ков от их бре­ме­ни.

В целом же, дела­ют вывод авто­ры, нало­го­вая систе­ма была эффек­тив­ной. Серь­ез­ные труд­но­сти пре­тер­пе­вал лишь воен­ный набор, посколь­ку земле­вла­дель­цы сопро­тив­ля­лись отры­ву кре­стьян­ской моло­де­жи от зем­ли для воин­ской служ­бы. Поэто­му импе­ра­то­ры все шире исполь­зо­ва­ли в воен­ных целях пред­ста­ви­те­лей пере­се­ляв­ши­е­ся в пре­де­лы импе­рии пле­мен. Армия, а не граж­дан­ская адми­ни­ст­ра­ция, напо­ми­на­ют авто­ры, изме­ни­ла импе­рии в V в.

Чет­вер­тая гла­ва, «Пра­во и юриди­че­ская прак­ти­ка» (с. 52—82) дела­ет попыт­ку пере­смот­реть сте­рео­тип­ный, по мне­нию авто­ров, исто­ри­че­ский облик позд­не­ан­тич­но­го пра­ва как «застой­но­го и нераз­ви­ваю­ще­го­ся». Кон­цеп­ция его упад­ка воз­ник­ла уже при Юсти­ни­ане, кото­рый рас­смат­ри­вал себя в каче­стве вос­ста­но­ви­те­ля чистоты клас­си­че­ско­го пра­ва. В новое вре­мя по ана­ло­гии с иде­ей «вуль­гар­ной латы­ни» в линг­ви­сти­ке воз­ник­ло пред­став­ле­ние о «вуль­гар­ном пра­ве», кото­рое Эрнест Леви напол­нил науч­ным содер­жа­ни­ем. Соглас­но Леви, пост­клас­си­че­ское пра­во раз­ви­ва­лось, при­спо­саб­ли­ва­ясь к обще­ст­вен­ным изме­не­ни­ям, но это дела­лось на низ­ком уровне ком­пе­тен­ции и раз­ру­ша­ло базо­вые пра­во­вые прин­ци­пы. Эту послед­нюю его оцен­ку оспа­ри­ва­ют авто­ры, пола­гая, что юрис­пруден­ция в V—VI веках была на высо­те твор­че­ской эво­лю­ции, что поз­во­ли­ло само­му рим­ско­му пра­ву стать «пре­об­ра­зу­ю­щей твор­че­ской силой» в позд­не­ан­тич­ном мире (с. 58).

Отдель­но­му рас­смот­ре­нию под­вер­га­ют­ся источ­ни­ки позд­не­рим­ско­го пра­ва с пре­иму­ще­ст­вен­ным вни­ма­ни­ем к Кодек­су Фео­до­сия. Авто­ры оспа­ри­ва­ют точ­ку зре­ния совре­мен­ных авто­ров, счи­таю­щих, что кодек­сы лишь фик­си­ро­ва­ли «застыв­шее» рим­ское пра­во. Посколь­ку кодек­сы созда­ва­лись для после­дую­ще­го судеб­но­го исполь­зо­ва­ния собран­ных в них тек­стов, они дава­ли работу адво­ка­там и пра­во­вым экс­пер­там. В этом про­яв­ля­лась твор­че­ская роль коди­фи­ка­ции. Сами кон­сти­ту­ции демон­стри­ру­ют живое реа­ги­ро­ва­ние на запро­сы бюро­кра­тии и под­дан­ных, фак­ти­че­ски все они в Кодек­се Фео­до­сия пред­став­ля­ют собой res­pon­sa.

Импе­ра­тор не сто­ял над зако­ном, он мог толь­ко про­воз­гла­шать его в соот­вет­ст­вии с суще­ст­ву­ю­щим в судах пра­вом (с. 62). Юриди­че­ские прин­ци­пы сами по себе оста­ва­лись клас­си­че­ски­ми, но их при­ме­не­ние посто­ян­но корре­ли­ро­ва­лось в соот­вет­ст­вии с реа­ли­я­ми вре­ме­ни. Поэто­му, чтобы пони­мать мате­ри­ал в Кодек­се Фео­до­сия, нуж­но соот­но­сить запи­сан­ное пра­во с кон­крет­ны­ми слу­ча­я­ми, кото­рые его вызва­ли. Эта корре­ля­ция «высве­чи­ва­ет твор­че­скую дея­тель­ность юрис­пруден­ции» (с. 61). Нали­чие мно­гих не пол­но­стью сохра­нив­ших­ся тек­стов, вро­де Frag­men­ta Va­ti­ca­na или Col­la­tio le­gum Mo­sai­ca­rum et Ro­ma­na­rum, пока­зы­ва­ет, что рим­ское пра­во про­дол­жа­ло «твор­че­ски раз­ви­вать­ся» (с. 64).

Эта гла­ва содер­жит пре­крас­ный обзор функ­ций таких пред­ста­ви­те­лей юрис­пруден­ции, как iuris­pe­ri­ti и ad­vo­ca­ti, а так­же пред­став­ля­ет функ­ци­о­ни­ро­ва­ние позд­не­ан­тич­ной судеб­ной про­цеду­ры и роль iudi­ces. Осо­бое вни­ма­ние уде­ле­но эво­лю­ции епи­скоп­ско­го суда, кото­рый, начи­ная с IV в., заим­ст­во­вал фор­мы свет­ско­го судеб­но­го про­цес­са.

До кон­ца III в. цер­ковь раз­ви­ва­ла соб­ст­вен­ную систе­му пра­ва, осно­ван­ную на текстах ново­го заве­та, апо­столь­ских уста­нов­ле­ни­ях и нор­мах внут­рен­ней жиз­ни хри­сти­ан­ских общин. После Кон­стан­ти­на перед епи­ско­па­ми вста­ла слож­ная зада­ча соот­не­сти пра­во импе­рии с духом хри­сти­ан­ской спра­вед­ли­во­сти. В этом смыс­ле хри­сти­ан­ские епи­ско­пы были ско­рее истин­ны­ми интер­пре­та­то­ра­ми пра­ва, чем судья­ми. Епи­скоп­ская долж­ность тре­бо­ва­ла высо­ко­го интел­лек­ту­аль­но­го уров­ня, посколь­ку ее носи­те­лям при­хо­ди­лось твор­че­ски участ­во­вать во вза­и­мо­дей­ст­вии «хри­сти­ан­ско­го» и «импер­ско­го» пра­ва.

Гла­ва 5, «Соци­аль­ные иерар­хии и куль­тур­ные иден­тич­но­сти» (с. 83—106), рас­смат­ри­ва­ет соот­но­ше­ние соци­аль­ных гра­да­ций, кото­рое в Позд­ней импе­рии ста­ло еще более опре­де­лен­ным, чем преж­де. При­чи­ну это­го авто­ры видят в раз­ви­тии государ­ст­вен­но­го аппа­ра­та, в кото­ром скла­ды­ва­лась иерар­хия «армей­ско­го сти­ля». Ее огром­ные раз­ме­ры суще­ст­вен­но уве­ли­чи­ли дав­ле­ние на низ­шие слои насе­ле­ния, за каж­дой из про­фес­сио­наль­ных групп кото­ро­го были закреп­ле­ны ее повин­но­сти и нало­ги.

В нашем созна­нии глу­бо­ко уко­ре­ни­лось пред­став­ле­ние о дихото­мии преж­них обществ. Обыч­но про­ти­во­по­став­ле­ние сво­бод­ных рабам, po­ten­tio­res — te­nuio­res, ho­nes­tio­res — hu­mi­lio­res, граж­дан — неграж­да­нам. Рас­смат­ри­вая дихото­мию «сво­бод­ные — рабы», авто­ры скло­ня­ют­ся к мне­нию, что раб­ство нача­ло при­хо­дить в упа­док еще при Прин­ци­па­те, одна­ко рабы были доста­точ­но широ­ко пред­став­ле­ны даже в сель­ском хозяй­стве Позд­ней импе­рии, осо­бен­но в Ита­лии и Сици­лии. Пре­об­ла­даю­щая ныне кон­цеп­ция Мозе­са Фин­ли о замене раб­ства коло­на­том аргу­мен­ти­ру­ет­ся лишь изме­не­ни­ем ста­ту­са коло­нов в сто­ро­ну сбли­же­ния с раб­ским, тогда как у нас нет сведе­ний насколь­ко коло­нат сокра­тил при­ме­не­ние рабов.

Грань меж­ду сво­бод­ны­ми и раба­ми нару­ша­лась по мно­гим пара­мет­рам, но нико­гда не отме­ня­лась. В каче­стве при­ме­ра рас­смат­ри­ва­ет­ся при­ме­не­ние раб­ских нака­за­ний по отно­ше­нию к сво­бод­ным, став­шее обыч­ным уже при Севе­рах. Бру­та­ли­за­ция нака­за­ний при Позд­ней импе­рии име­ла при­чи­ной изме­не­ние управ­ле­ния импе­ри­ей, но, в отли­чие от Пер­сид­ской дер­жа­вы, не пре­вра­ща­ла под­дан­ных в рабов импе­ра­то­ра.

Авто­ры высту­па­ют про­тив вос­хо­дя­ще­го к Арноль­ду Джо­у­н­зу мне­ния, что после Эдик­та Кара­кал­лы 212 г. деле­ние обще­ства на ho­nes­tio­res — hu­mi­lio­res оттес­ни­ло все преж­ние гра­да­ции внут­ри сво­бод­ных. При­над­леж­ность к рим­ско­му граж­дан­ству и в Позд­ней импе­рии была досто­я­ни­ем не всех под­дан­ных. Для про­сто­го наро­да граж­дан­ство не име­ло осо­бо­го зна­че­ния, но без его нали­чия невоз­мож­но было наде­ять­ся на карьер­ный и ста­тус­ный рост.

При­над­леж­ность к выс­шим клас­сам опре­де­ля­лась как богат­ст­вом, так и соци­аль­ным ста­ту­сом. Выс­шие долж­ност­ные лица и сена­то­ры опре­де­лен­но при­над­ле­жа­ли к po­ten­tio­res, чего нель­зя ска­зать о кури­а­лах. Толь­ко их верх­ний слой prin­ci­pa­les — нахо­дил­ся в при­ви­ле­ги­ро­ван­ном поло­же­нии, тогда как основ­ная мас­са кури­а­лов мало отли­ча­лась от удач­ли­вых тор­гов­цев и зажи­точ­ных пле­бе­ев. Утра­та кури­а­ла­ми было­го зна­че­ние объ­яс­ня­ет­ся сме­ной при­о­ри­те­тов в раз­ви­тии импе­рии, когда адми­ни­ст­ра­тив­ный аппа­рат стал заме­нять собой систе­му город­ско­го граж­дан­ско­го само­управ­ле­ния. Поли­ти­ка вла­стей оце­ни­ва­ет­ся как «шизо­фре­нич­ная»: стре­мясь сохра­нить класс кури­а­лов, мно­гим соци­аль­ным груп­пам дава­ли имму­ни­те­ты от кури­аль­ных обя­зан­но­стей. Тем самым обще­ство все более поля­ри­зо­ва­лось.

Эдикт Кара­кал­лы про­чер­тил так­же линию меж­ду рим­ским и вар­вар­ским мира­ми. Одна­ко и внут­ри поли­ти­че­ски еди­но­го «рим­ско­го мира» не было куль­тур­но­го един­ства. В Ран­ней импе­рии куль­тур­ная и граж­дан­ская при­над­леж­ность, как пра­ви­ло, сов­па­да­ли. Но Эдикт 212 г. изме­нил поло­же­ние, куль­тур­ная иден­ти­фи­ка­ция пере­ста­ла быть реле­вант­ной граж­дан­ству. В Позд­ней импе­рии на пер­вый план вышло деле­ние на зоны латы­ни и гре­че­ско­го язы­ка, сти­му­ли­ро­ван­ное дли­тель­ным сопер­ни­че­ст­вом рим­ской и элли­ни­сти­че­ской куль­тур. Импе­рия по тра­ди­ции рас­смат­ри­ва­лась как басти­он про­тив вар­вар­ско­го мира, но Адри­а­но­поль­ская ката­стро­фа 378 г. ста­ла пере­лом­ным момен­том в отно­ше­ни­ях «рим­ско­го мира» с погра­нич­ной пери­фе­ри­ей. В пятом веке рим­ский мир не имел уже ни куль­тур­ной, ни поли­ти­че­ско­го един­ства. После­дую­щее сто­ле­тие запад­ной исто­рии авто­ры рас­смат­ри­ва­ют сквозь приз­му стрем­ле­ния сохра­нить рим­скую иден­тич­ность под натис­ком раз­мы­ваю­ще­го вли­я­ния вар­вар­ско­го мира.

Гла­ва 6, «Повсе­днев­ный хлеб» (с. 107—131), рас­смат­ри­ва­ет фор­мы и пути рас­пре­де­ле­ния ресур­сов пита­ния в мас­шта­бах импе­рии, а так­же инсти­ту­цио­наль­ные и соци­аль­ные отно­ше­ния, кото­рые ими порож­да­лись. Цен­тра­ми сосре­дото­че­ния ресур­сов пита­ния были горо­да, и в пери­о­ды голо­да мас­сы голо­даю­щих кре­стьян устрем­ля­лись туда. Горо­жане (око­ло 10 про­цен­тов насе­ле­ния) нахо­ди­лись в при­ви­ле­ги­ро­ван­ном поло­же­нии, посколь­ку их снаб­же­ние обес­пе­чи­ва­ло поли­ти­че­скую ста­биль­ность в обще­стве. Груп­пой рис­ка были сво­бод­ные бед­ня­ки, посколь­ку даже рабы, в соб­ст­вен­но­сти хозя­ев, нахо­ди­лись в луч­шем поло­же­нии. Их под­держ­ка осу­ществля­лась как со сто­ро­ны государ­ст­вен­ных орга­нов, так и част­ны­ми лица­ми.

Регу­ляр­ное снаб­же­ние хле­бом было ред­ко­стью, толь­ко Рим и Кон­стан­ти­но­поль име­ли отла­жен­ную систе­му как сто­лич­ные горо­да. Одна­ко в слу­чае нехват­ки про­дук­тов вла­сти пред­при­ни­ма­ли меры ее устра­не­ния. Помощь в забо­те о хле­бе насущ­ном кры­лась при­ро­де отно­ше­ний наро­да и импе­ра­то­ра, кото­рый рас­смат­ри­вал­ся в каче­стве патро­на сво­их сограж­дан. Обще­ст­вен­ные учреж­де­ния (театр, иппо­дром и пр.) поз­во­ля­ли осу­ществлять обрат­ную связь обще­ства с вла­стя­ми. В слу­чае голо­да народ по пра­ву под­ни­мал мяте­жи, и не справ­ля­ю­щи­е­ся со снаб­же­ни­ем чинов­ни­ки рас­пла­чи­ва­лись жиз­нью, иму­ще­ст­вом или карье­рой.

Дру­гой фор­мой обес­пе­че­ния наро­да была част­ная бла­готво­ри­тель­ность, про­дол­жав­шая элли­ни­сти­че­скую систе­му эвер­ге­тиз­ма. Авто­ры акцен­ти­ру­ют вни­ма­ние на двух ее чер­тах. Бла­готво­ри­тель­ность отли­ча­лась от патро­на­та тем, что ее дей­ст­вие рас­про­стра­ня­лось на более широ­кие слои, неже­ли круг соб­ст­вен­ных кли­ен­тов. С дру­гой сто­ро­ны, эвер­ге­ты доби­ва­лись не толь­ко народ­ной бла­го­склон­но­сти, но и руко­вод­ст­во­ва­лись соб­ст­вен­ной выго­дой, под­час нажи­ва­ясь на игре цен во вре­мя неуро­жа­ев. В Позд­ней импе­рии эвер­ге­тизм в клас­си­че­ском выра­же­нии сокра­ща­ет­ся, в свя­зи с изме­не­ни­ем систе­мы управ­ле­ния. Забота о наро­де все боль­ше ложит­ся на пле­чи чинов­ни­ков и город­ской адми­ни­ст­ра­ции в виде «литур­гий».

Наряду с этим рож­да­ет­ся новый инсти­тут цер­ков­ной бла­готво­ри­тель­но­сти. Авто­ры пола­га­ют, что «она запол­ни­ла те бре­ши, кото­рые суще­ст­во­ва­ли в язы­че­ской систе­ме рас­пре­де­ле­ния». Одна­ко боль­шин­ство епи­ско­пов это­го пери­о­да, «сто­яв­шие во гла­ве все более бога­те­ю­щей и могу­ще­ст­вен­ной орга­ни­за­ции» сами воз­вы­ша­лись до ран­га клас­си­че­ских эвер­ге­тов. Авто­ры не хотят согла­сить­ся, что хри­сти­ан­ское «мило­сер­дие» было фор­мой преж­не­го «эвер­ге­тиз­ма» в новых усло­ви­ях, ссы­ла­ясь на раз­ли­чие их побуж­даю­щих моти­вов. Мно­гие из аргу­мен­тов, повто­рен­ных в этой гла­ве, были заим­ст­во­ва­ны из работ Пола Вейне и само­го Пите­ра Гарн­сея⁷.

Гла­ва 7, «Рели­гия» (с. 132—169), явля­ет­ся самой обшир­ной и воз­мож­но наи­бо­лее пре­тен­ци­оз­ной из глав кни­ги. Идея «эво­лю­ции» поз­во­ля­ет авто­рам сле­до­вать рас­про­стра­нен­но­му мне­нию, что импе­рия не ста­ла хри­сти­ан­ской сра­зу вслед за «обра­ще­ни­ем» Кон­стан­ти­на. Хотя импе­ра­то­ры актив­но под­дер­жи­ва­ли хри­сти­ан­ско­го бога, тра­ди­ци­он­ные куль­ты оста­ва­лись офи­ци­аль­но при­знан­ны­ми в Риме. Пер­вым шагом к раз­ры­ву стал отказ Гра­ци­а­на от титу­ла вели­ко­го пон­ти­фи­ка в 382 г., одна­ко тер­пи­мость оста­ва­лась веду­щей лини­ей офи­ци­аль­ной поли­ти­ки вплоть до зако­но­да­тель­ства Фео­до­сия 391—392 гг. Его бес­ком­про­мисс­ность по отно­ше­нию к языч­ни­кам и ере­ти­кам была вызва­на стрем­ле­ни­ем кон­со­лиди­ро­вать хри­сти­ан­ские силы в борь­бе про­тив узур­па­то­ра Евге­ния, поли­ти­че­ски опи­рав­ше­го­ся на язы­че­ство.

По мне­нию авто­ров, мане­ра, в кото­рой насе­ле­ние Позд­ней импе­рии ста­ло пости­гать рели­гию, нес­ла в себе несо­мнен­ный отпе­ча­ток хри­сти­ан­ства, что они опре­де­ля­ют как «тео­ло­ги­че­скую рево­лю­цию». Совре­мен­ные иссле­до­ва­те­ли вслед за Пите­ром Бра­у­ном отри­ца­ют идею рез­ко­го раз­ли­чия хри­сти­ан­ской и язы­че­ской куль­тур, пола­гая, что в IV в. хри­сти­ан­ская и язы­че­ская эли­ты вос­пи­ты­ва­лись на одном антич­ном наследии, лишь по-раз­но­му его интер­пре­ти­руя. Авто­ры дан­ной работы видят скры­тое за таким под­хо­дом фун­да­мен­таль­ное изме­не­ние — «демо­кра­ти­за­цию» самой тео­ло­ги­че­ской рефлек­сии: спо­соб­ность инди­видов осмыс­лить «истин­ную» рели­гию и всту­пить в откры­тое тео­ло­ги­че­ское сорев­но­ва­ние или союз с их соседя­ми с целью обес­пе­чить укреп­ле­ние сво­ей «истин­ной» рели­гии. Ста­ло необ­хо­ди­мым суро­вое зако­но­да­тель­ство (кон­тро­ли­ро­вать эту новую «демо­кра­ти­за­цию»), были уста­нов­ле­ны тео­ло­ги­че­ские рубе­жи, появи­лось мно­же­ство сто­рон­ни­ков офи­ци­аль­но­го рели­ги­оз­но­го мне­ния (мона­хи, епи­ско­пы, свя­тые люди, жен­щи­ны) и рели­ги­оз­ное сорев­но­ва­ние мог­ло выра­жать­ся в граж­дан­ских бес­по­ряд­ках и наси­лии.

Оби­лие «ере­сей» было след­ст­ви­ем про­ник­но­ве­ния тео­ло­гии в среду широ­ких масс. В отли­чие от отно­ше­ния к «ере­ти­кам», с кото­ры­ми велись спо­ры, языч­ни­ки вос­при­ни­ма­лись как нерас­чле­нен­ная мас­са. Поэто­му нет дан­ным о анти­я­зы­че­ской кам­па­нии Кон­стан­ти­на и его непо­сред­ст­вен­ных пре­ем­ни­ков. Име­ю­щи­е­ся зако­ны посвя­ще­ны «суе­ве­ри­ям» (su­persti­tio) — хри­сти­ан­ские поле­ми­сты стре­ми­лись сде­лать это сло­во сино­ни­мом язы­че­ства, но в IV в. оно про­ти­во­сто­я­ло не хри­сти­ан­ству, а допу­сти­мым язы­че­ским куль­там. Утвер­жде­ние хри­сти­ан­ства в каче­стве офи­ци­аль­ной рели­гии импе­рии сопро­вож­да­лось изме­не­ни­ем гра­ни­цы меж­ду «пра­виль­ной» и «недо­пу­сти­мой» рели­ги­оз­ной верой и прак­ти­кой.

По мне­нию авто­ров, тра­ди­ци­он­ная оцен­ка рим­ско­го поли­те­из­ма как толе­рант­но­го скры­ва­ет его поли­ти­че­ский функ­цио­на­лизм — рим­ские вла­сти пери­о­ди­че­ски под­вер­га­ли ост­ра­киз­му пред­став­ляв­шие опас­ность рели­ги­оз­ные мень­шин­ства. После обра­ще­ния Кон­стан­ти­на эта же по сути поли­ти­ка «заботы о граж­дан­ском мире» изме­ни­ла свою направ­лен­ность, хотя ост­ра­киз­му по-преж­не­му под­вер­га­лись несо­глас­ные с офи­ци­аль­ной лини­ей. Мно­гие хри­сти­ане так­же отка­зы­ва­лись сотруд­ни­чать с «офи­ци­аль­ной» цер­ко­вью и импе­ри­ей, что поро­ди­ло ана­хо­ре­сис. Одна­ко со вре­ме­нем грань меж­ду вклю­че­ни­ем и исклю­че­ни­ем из офи­ци­аль­ной рели­гии ста­ла услов­ной: импе­ра­то­ры исполь­зо­ва­ли свя­тых ана­хо­ре­тов так же, как преж­де исполь­зо­ва­ли ора­ку­лы. Выступ­ле­ния экзаль­ти­ро­ван­ных мона­хов и фана­тизм чер­ни слу­жи­ли вла­стям сред­ст­вом для реше­ния поли­ти­ко-рели­ги­оз­ных вопро­сов. Сле­дуя сво­е­му тези­су о «демо­кра­ти­за­ции» тео­ло­гии в IV в., под­гото­вив­шей путь для «попу­ля­ри­за­ции» рели­ги­оз­но­го сорев­но­ва­ния, авто­ры стре­мят­ся пока­зать, что чис­ло рас­прав с языч­ни­ка­ми было неве­ли­ко. По их мне­нию, в отли­чие от хри­сти­ан позд­ней антич­но­сти, языч­ни­ки име­ли сво­бо­ду веро­ва­ния, вопрос лишь в том, каким обра­зом они мог­ли сле­до­вать сво­им рели­ги­оз­ным убеж­де­ни­ям «допу­сти­мым» путем. Авто­ры рас­смат­ри­ва­ют рост увле­че­ния мисти­циз­мом и маги­ей и борь­бу про­тив них как «суе­ве­рия», не видя, одна­ко, в этом кон­ку­рен­ции меж­ду рацио­наль­ным и «есте­ствен­ным» осмыс­ле­ни­ем веры. Мно­гие тече­ния, осо­бен­но мани­хей­ство, ока­зы­ва­ли вли­я­ние на фор­ми­ро­вав­шу­ю­ся хри­сти­ан­скую док­три­ну и с трудом под­да­ва­лись иско­ре­не­нию. Эво­лю­ци­он­ное раз­ви­тие рели­ги­оз­ной жиз­ни обу­слов­ли­ва­ло сохра­не­ние, и даже уве­ли­че­ние на позд­не­ан­тич­ном эта­пе рели­ги­оз­но­го мно­го­об­ра­зия⁸.

Гла­ва 8, «Мораль и семья» (с. 170—191), фак­ти­че­ски посвя­ще­на хри­сти­ан­ским взглядам на семью. Это вни­ма­ние обу­слов­ле­но тем, что в цен­тре вни­ма­ния эти­ки иуда­из­ма была связь со сво­им этно­сом, языч­ни­ков — отно­ше­ние граж­дан к сво­е­му поли­су, у хри­сти­ан же — семья, кото­рую авто­ры пыта­ют­ся осмыс­лить не как мик­ро­косм, но в рас­ши­ри­тель­ном виде — как домо­вла­де­ние Бога, при­над­ле­жа­щие к кото­ро­му люди явля­ют­ся «бра­тья­ми» и «сест­ра­ми». При этом, одна­ко, отме­ча­ет­ся, что цер­ков­ный собор 343 г. пре­дал про­кля­тию после­до­ва­те­лей Евста­фия, при­зы­вав­ших к раз­ры­ву семей­ных свя­зей.

Срав­ни­вая язы­че­скую и хри­сти­ан­скую мораль, авто­ры сле­ду­ют тези­су Пите­ра Бра­у­на, что «пури­тан­ская брач­ная мораль» не была исклю­чи­тель­но хри­сти­ан­ской, а вооб­ще пре­об­ла­да­ла в позд­не­ан­тич­ном обще­стве. Воз­мож­но, поэто­му хри­сти­ан­ские воз­зре­ния не оста­ви­ли замет­но­го следа в брач­ном зако­но­да­тель­стве Позд­ней импе­рии. Аске­тизм в обла­сти сек­са был одной из идей, исто­ки кото­рой вос­хо­дят к рим­ским вестал­кам или дель­фий­ским жри­цам (авто­ры воз­во­дят ее к брач­ной мора­ли кумра­ни­тов), но кото­рая нашла в хри­сти­ан­стве гораздо более пол­ное выра­же­ние. При этом авто­ры отме­ча­ют двой­ной стан­дарт про­по­ведей хри­сти­ан­ских лиде­ров — для «совер­шен­ной» жиз­ни и для «мира».

Подроб­но рас­смат­ри­вая место муж­чи­ны, жен­щи­ны и детей в воз­зре­ни­ях отцов церк­ви, кни­га не дела­ет попыт­ки уста­но­вить, какое вли­я­ние они име­ли на рядо­вое насе­ле­ние. Авто­ры при­зна­ют, что «состо­я­ние источ­ни­ков остав­ля­ет под вопро­сом, насколь­ко пол­но хри­сти­ан­ские семьи сле­до­ва­ли инструк­ци­ям цер­ков­ных иерар­хов, как близ­ко они при­бли­зи­лись к их моде­ли семьи. Пат­ри­сти­ка зани­ма­лась ско­рее пред­пи­са­ни­ем, чем опи­са­ни­ем, в кото­ром тео­ло­гия подав­ля­ет соци­аль­ную исто­рию» (с. 187).

Гла­ва 9, «Соци­аль­ный ради­ка­лизм и его гра­ни­цы» (с. 192—215), рас­смат­ри­ва­ет отно­ше­ние позд­не­ан­тич­ных хри­сти­ан к таким тра­ди­ци­он­ным инсти­ту­там как раб­ство или богат­ство сквозь приз­му ради­каль­ных хри­сти­ан­ские идеи эга­ли­та­риз­ма. При­няв за осно­ву соци­аль­ный кон­сер­ва­тизм и поли­ти­че­ский кви­е­тизм офи­ци­аль­но­го хри­сти­ан­ства от Пав­ла до Авгу­сти­на, авто­ры тща­тель­но обос­но­вы­ва­ют огра­ни­чен­ность мас­шта­бов ради­ка­лиз­ма хри­сти­ан. В каче­стве мате­ри­а­ла исполь­зу­ет­ся кри­ти­ка Лак­тан­ци­ем нера­вен­ства в гре­ко-рим­ском обще­стве и его при­зы­вы к тер­пи­мо­сти, тео­ло­ги­зи­ро­ва­ние Гри­го­рия Нис­ско­го на тему рабо­вла­де­ния и отно­ше­ние Авгу­сти­на к пыт­кам в суде. Кро­ме того, эта гла­ва вклю­ча­ет искус­ное рито­ри­че­ское изло­же­ние ано­ним­но­го пела­ги­ан­ско­го трак­та­та «О бога­тых».

Авто­ры при­хо­дят к выво­ду, что «соци­аль­ные ради­ка­лы не про­сле­жи­ва­ют­ся в пер­вых рядах хри­сти­ан­ской церк­ви в Позд­ней антич­но­сти, их мож­но встре­тить лишь сре­ди ее пери­фе­рий­ных сло­ев, обыч­но сре­ди край­них аске­тов». При всей обос­но­ван­но­сти это­го заклю­че­ния его запро­грам­ми­ро­ван­ность обу­слов­ле­на автор­ской ори­ен­та­ци­ей на «эво­лю­ци­он­ную» связь хри­сти­ан­ских инсти­ту­тов с пред­ше­ст­во­вав­ши­ми им антич­ны­ми.

Заклю­чи­тель­ная 10-я гла­ва, «Чрез­мер­ное вели­чие и упа­док Рима» (с. 216—227), сто­ит особ­ня­ком как исто­рио­гра­фи­че­ское иссле­до­ва­ние вопро­са, поче­му Эду­ард Гиб­бон дол­жен был свя­зы­вать упа­док и паде­ние Рима с его «чрез­мер­ным вели­чи­ем», то есть его выхо­дом за пре­де­лы соб­ст­вен­но­го гео­гра­фи­че­ско­го и поли­ти­че­ско­го потен­ци­а­ла. Идеи Гиб­бо­на рас­смат­ри­ва­ют­ся в срав­не­нии с его же иде­ей «уме­рен­но­го вели­чия» Евро­пы в кон­тек­сте XVIII сто­ле­тия. Сами авто­ры не утвер­жда­ют пря­мо это­го, но срав­не­ние это­го раз­бо­ра с их пер­вой гла­вой под­чер­ки­ва­ет пре­об­ла­даю­щий под­текст кни­ги: Позд­няя Рим­ская импе­рия не была чудо­вищ­ной, неуме­рен­ной или упа­доч­ной; ско­рее она была имен­но такой, какой и долж­на была быть, чтобы логич­но и эффек­тив­но функ­ци­о­ни­ро­вать.

Через все десять глав кни­ги крас­ной нитью про­хо­дит идея «необ­хо­ди­мо­сти» и «созида­тель­но­сти», под­чер­ки­вая, что полез­ные соци­аль­ные реше­ния воз­ни­ка­ли из тре­бо­ва­ний обста­нов­ки. Поэто­му, быть может, мож­но ска­зать, что с точ­ки зре­ния авто­ров «необ­хо­ди­мость — мать позд­ней антич­но­сти». Вопрос инди­виду­аль­ной дея­тель­но­сти в позд­ней антич­но­сти реша­ет­ся в кон­тек­сте дей­ст­вия соци­аль­ных и куль­тур­ных сил. Типич­ным явля­ет­ся сле­дую­щий пас­саж из гла­вы о позд­не­ан­тич­ном пра­ве: «Изу­че­ние позд­не­рим­ско­го пра­ва как цело­го испы­ты­ва­ет (до послед­не­го вре­ме­ни) ту же судь­бу, что и изу­че­ние позд­ней антич­но­сти в целом. Оно опи­сы­ва­ет­ся либо как пери­од упад­ка про­шед­ше­го золо­то­го века, либо как пери­од ожи­да­ния, когда сред­ние века будут объ­яв­ле­ны… Юриди­че­ские источ­ни­ки иных, чем Фео­до­си­е­ва и Юсти­ни­а­но­ва ком­пи­ля­ции, могут ска­зать нам о юриди­че­ских изме­не­ни­ях, кото­рые про­ис­хо­ди­ли под воздей­ст­ви­ем повсе­днев­ной жиз­ни» (с. 54). Это «воздей­ст­вие повсе­днев­ной жиз­ни», кото­рое авто­ры пыта­ют­ся опи­сать на про­тя­же­нии деся­ти глав, пред­став­ля­ет собой умыш­лен­но уклон­чи­вый и труд­ный для вос­при­я­тия источ­ник сведе­ний. Может быть, поэто­му кни­га вме­сто «изу­че­ния эко­но­ми­ки, обще­ства и куль­ту­ры» посвя­ще­на неопре­де­лен­ной теме «эво­лю­ци­он­ных изме­не­ний». Авто­ры даже утвер­жда­ют, что они «зани­ма­ют­ся идео­ло­ги­ей, а не реаль­но­стью» (с. 99), но при этом они искус­но демон­стри­ру­ют как часто «идео­ло­гия» плот­но смы­ка­ет­ся с реаль­но­стью имен­но в тех точ­ках, где эти дис­кур­сив­ные поляр­но­сти рас­хо­дят­ся.

В целом перед нами полез­ная кни­га, в кото­рой серия «сре­зов позд­не­рим­ской жиз­ни» пода­ет­ся с инте­рес­ны­ми ком­мен­та­ри­я­ми, тео­ри­я­ми и пред­по­ло­же­ни­я­ми. Прав­да, при этом точ­ный вопрос рас­смот­ре­ния оста­ет­ся неяс­ным: в раз­ных гла­вах как буд­то пред­по­ла­га­ют­ся раз­лич­ные уров­ни иссле­до­ва­ния. Гла­ва о пра­ве крат­ко опи­сы­ва­ет инсти­ту­ты пост­клас­си­че­ско­го пра­ва с дата­ми, таб­ли­ца­ми и опре­де­ле­ни­я­ми, так что вполне сой­дет за полез­ный ввод­ный курс по позд­ней антич­но­сти. Напро­тив, гла­вы о рели­гии или Гиб­боне пред­по­ла­га­ют зна­ком­ство с пред­ме­том обсуж­де­ния и аргу­мен­та­ция в них доступ­на толь­ко под­готов­лен­но­му чита­те­лю. Поэто­му при чте­нии полез­но дер­жать в созна­нии сло­во «эво­лю­ция» в назва­нии кни­ги, не слу­чай­но вне­сен­ное туда авто­ра­ми. Фак­ти­че­ски идея «эво­лю­ции», кото­рую авто­ры ста­ра­тель­но про­во­дят по всем сре­зам позд­не­ан­тич­но­го обще­ства, есть не толь­ко глав­ный лейт­мо­тив, но и сам пред­мет рас­смот­ре­ния в кни­ге. Авто­ры настой­чи­во стре­мят­ся заме­нить им в созна­нии чита­те­ля дру­гой устой­чи­вый сте­рео­тип в отно­ше­нии позд­ней Рим­ской импе­рии — «упа­док». Поэто­му, веро­ят­но, в кни­ге обхо­дит­ся сто­ро­ной эво­лю­ция позд­не­ан­тич­но­го горо­да, упа­док антич­но­го харак­те­ра кото­ро­го оче­виден⁹.