Н. А. Чистякова

Трактат «О возвышенном», его автор, время и содержание

«О возвышенном». Перевод, статьи и примечания Н. А. Чистяковой. Москва—Ленинград: Издательство «Наука», 1966.

До наше­го вре­ме­ни дошло незна­чи­тель­ное чис­ло антич­ных про­из­веде­ний, посвя­щен­ных тео­рии лите­ра­ту­ры и искус­ства. Сре­ди них осо­бое место зани­ма­ет ано­ним­ный трак­тат «О воз­вы­шен­ном», кото­рый наряду с «Поэ­ти­кой» Ари­сто­те­ля и «Поэ­ти­че­ским искус­ст­вом» Гора­ция опре­де­лял и созда­вал эсте­ти­ку ново­го вре­ме­ни, ино­гда даже засло­няя собой оба эти сочи­не­ния.

Неиз­вест­ный автор, высту­пив побор­ни­ком вели­чия мыс­ли и силы под­лин­ных чувств, реши­тель­но осудил тео­рию непре­лож­ных сти­ли­сти­че­ских пра­вил и выдви­нул уче­ние о пафо­се и экс­та­зе как основ­ных источ­ни­ках лите­ра­тур­но­го твор­че­ства. Отме­чая упа­док лите­ра­ту­ры его вре­ме­ни, он объ­яс­ня­ет это духов­ной нище­той совре­мен­но­го ему обще­ства и меч­та­ет вновь вер­нуть и рас­крыть перед все­ми утра­чен­ное богат­ство поэ­ти­че­ских цен­но­стей.

Зна­че­ние трак­та­та «О воз­вы­шен­ном» не толь­ко в том, что это — «пре­крас­ней­шая гре­че­ская кни­га по тео­рии сти­ля», как назвал ее извест­ный фило­лог-клас­сик У. Вила­мо­виц, но в нем автор разо­брал и изло­жил в зани­ма­тель­ной и непри­нуж­ден­ной фор­ме слож­ней­шие фило­соф­ские и эсте­ти­че­ские про­бле­мы сво­его вре­ме­ни; он сумел непо­сред­ст­вен­но перей­ти к ним от обыч­ных рито­ри­че­ских рас­суж­де­ний о целях и зада­чах крас­но­ре­чия, под­кре­пив их мно­го­чис­лен­ны­ми и раз­но­об­раз­ны­ми при­ме­ра­ми. Страст­ный поле­мист, широ­ко и все­сто­ронне обра­зо­ван­ный чело­век, он решил вну­шить чита­те­лю, что искрен­ние мыс­ли и сло­ва все­гда най­дут себе путь к чело­ве­че­ской душе, а наду­ман­ное, фаль­ши­вое и выспрен­ное нико­гда не затронет ничьих чувств.

Зага­доч­на исто­рия этой малень­кой книж­ки, про­шед­шей сквозь века, не сохра­нив­шей­ся пол­но­стью, поте­ряв­шей имя авто­ра, но до сих пор вол­ну­ю­щей вся­ко­го, кто толь­ко обра­ща­ет­ся к ней. Неиз­вест­ны обсто­я­тель­ства появ­ле­ния это­го сочи­не­ния, неиз­ве­стен Посту­мий Терен­ти­ан, к кото­ро­му оно обра­ще­но, неиз­вест­ны, нако­нец, при­чи­ны, заста­вив­шие мол­чать о нем антич­ность и ран­нее сред­не­ве­ко­вье.

В осно­ве ано­ним­но­го сочи­не­ния «О воз­вы­шен­ном» лежит мно­го­ве­ко­вая антич­ная тра­ди­ция.

1

В мно­го­чис­лен­ных мифах и пре­да­ни­ях Древ­ней Гре­ции отра­же­ны пред­став­ле­ния о циви­ли­зи­ру­ю­щей силе искус­ства и о его роли в повсе­днев­ной чело­ве­че­ской прак­ти­ке.

Гре­ки рас­ска­зы­ва­ли про пев­цов Орфея и Амфи­о­на, кото­рые укро­ща­ли пес­ня­ми диких зве­рей и сдви­га­ли с мест дере­вья и кам­ни. Веко­вые дере­вья шли за Орфе­ем, чтобы стать роща­ми в без­лес­ных и пустын­ных кра­ях, а под пес­ни Амфи­о­на кам­ни сами скла­ды­ва­лись в город­ские сте­ны. Когда спар­тан­цы, обес­си­лен­ные про­дол­жи­тель­ной неудач­ной вой­ной, обра­ти­лись в Афи­ны за помо­щью, афи­няне в насмеш­ку посла­ли вме­сто воен­но­го отряда в Спар­ту хро­мо­го и немощ­но­го Тир­тея. Но Тир­тей сумел сво­и­ми пес­ня­ми под­нять дух спар­тан­цев, обо­д­рить их и вос­кре­сить их угас­шее муже­ство. Они вновь пошли на вра­га и победи­ли его. Тир­тей — лицо реаль­ное, но рас­ска­зан­ная о нем исто­рия — леген­да, отра­зив­шая непо­ко­ле­би­мую веру гре­ков в дей­ст­вен­ную силу поэ­зии.

До нас не дошли памят­ни­ки эсте­ти­че­ской и кри­ти­че­ской мыс­ли вре­ме­ни ста­нов­ле­ния и рас­цве­та гре­че­ской куль­ту­ры. Но пред­став­ле­ние о тес­ной свя­зи лите­ра­ту­ры с жиз­нью обще­ства пре­крас­но выра­зил Дамон, учи­тель Софок­ла и Перик­ла, кото­рый как-то ска­зал, что изме­не­ния в лите­ра­ту­ре все­гда вызы­ва­ют­ся изме­не­ни­я­ми в государ­ст­вен­ной систе­ме.

В комеди­ях Ари­сто­фа­на (вто­рая поло­ви­на V в. до н. э.) слож­ные вопро­сы о сущ­но­сти и назна­че­нии поэ­зии в необы­чай­ной для совре­мен­но­го чита­те­ля фор­ме были пред­ло­же­ны на обсуж­де­ние все­го наро­да. Для ауди­то­рии Ари­сто­фа­на живое сло­во и худо­же­ст­вен­ный образ обла­да­ли огром­ной дей­ст­вен­ной силой, а эсте­ти­че­ские взгляды дра­ма­тур­га и его зри­те­лей опре­де­ля­лись не эсте­ти­че­ски­ми нор­ма­ми, а прак­ти­че­ски­ми целя­ми:


…малых ребя­ток
Настав­ля­ет учи­тель доб­ру и пути, а людей воз­му­жав­ших — поэты.
(Ари­сто­фан. Лягуш­ки, 1055—1056, пер. А. И. Пиотров­ско­го).

Вслед за кру­ше­ни­ем пер­во­го в мире рабо­вла­дель­че­ско­го демо­кра­ти­че­ско­го афин­ско­го государ­ства и гибе­лью демо­кра­ти­че­ских сво­бод после­до­ва­ла пере­оцен­ка роли лите­ра­ту­ры и искус­ства. Пла­тон — враг афин­ской демо­кра­тии — реши­тель­но отде­лил их от обще­ства, отнял у поэ­зии пра­во раз­ра­ба­ты­вать эти­че­ские темы и заявил, что борь­ба за пер­вен­ство меж­ду поэ­зи­ей и фило­со­фи­ей закон­чи­лась в поль­зу послед­ней. Осуж­де­ние поэ­зии свя­за­но со всей иде­а­ли­сти­че­ской систе­мой взглядов Пла­то­на, кото­рый, разде­ляя тра­ди­ци­он­ное антич­ное пред­став­ле­ние об искус­стве, под­ра­жаю­щем жиз­ни, счи­тал жизнь, т. е. реаль­ный мир, измен­чи­вым и лож­ным отблес­ком веч­но­го и неиз­мен­но­го мира идей. Поэто­му поэ­зия и искус­ство, под­ра­жаю­щие жиз­ни, вред­ны чело­ве­ку, так как, при­вя­зы­вая его к чув­ст­вен­но­му обман­чи­во­му миру, они пре­пят­ст­ву­ют ему в фило­соф­ском созер­ца­нии при­бли­жать­ся к истин­но­му миру идей. Раз­ра­ба­ты­вая пла­ны ново­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства, Пла­тон пред­по­ла­гал изгнать из горо­да всех дея­те­лей лите­ра­ту­ры и искус­ства, а жите­лям раз­ре­шить испол­нять и слу­шать толь­ко рели­ги­оз­ные гим­ны. Вопре­ки соб­ст­вен­ной писа­тель­ской прак­ти­ке он счи­тал, что с ростом худо­же­ст­вен­ной цен­но­сти искус­ства воз­рас­та­ет его вред­ное вли­я­ние на людей.

С IV в. до н. э. инте­рес к лите­ра­тур­но­му твор­че­ству и его зако­нам пере­шел к фило­со­фии. Ари­сто­тель посвя­тил два спе­ци­аль­ных сочи­не­ния вопро­сам лите­ра­тур­ной кри­ти­ки и лите­ра­ту­ро­веде­ния. Трак­тат «Рито­ри­ка» явля­ет­ся уче­ным рас­суж­де­ни­ем по тео­рии крас­но­ре­чия, а «Поэ­ти­ка», сохра­нив­ша­я­ся в отрыв­ках, — изло­же­ни­ем основ поэ­зии. В «Поэ­ти­ке» Ари­сто­тель под­вел ито­ги дости­же­ни­ям гре­че­ской поэ­зии от Гоме­ра до кон­ца V в. до н. э., разо­брал веду­щие жан­ры (эпос, лири­ка, дра­ма) и подо­брал при­ме­ры, став­шие затем нор­ма­тив­ны­ми. Ари­сто­тель так­же сле­ду­ет тео­рии под­ра­жа­ния, но в отли­чие от Пла­то­на он не сомне­ва­ет­ся в реаль­но­сти мате­ри­аль­но­го мира и, поле­ми­зи­руя со сво­им учи­те­лем, гово­рит о вели­кой позна­ва­тель­ной и вос­пи­та­тель­ной роли искус­ства и лите­ра­ту­ры. Пер­во­сте­пен­ная роль в рас­кры­тии дей­ст­ви­тель­но­сти, по Ари­сто­те­лю, при­над­ле­жит поэ­зии, а ее жан­ры раз­ли­ча­ют­ся спо­со­ба­ми и сред­ства­ми под­ра­жа­ния дей­ст­ви­тель­но­сти. Уче­ни­ки Ари­сто­те­ля — пери­па­те­ти­ки — вслед за ним изу­ча­ли лите­ра­ту­ру про­шло­го, но основ­ное вни­ма­ние уде­ля­ли под­бо­ру образ­цов и раз­ра­бот­ке рецеп­тов худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства.

В III в. до н. э. в горо­де Алек­сан­дрии в Егип­те воз­ник­ла новая нау­ка — фило­ло­гия. Пер­вые фило­ло­ги, работав­шие в Алек­сан­дрий­ском музе­уме, отби­ра­ли для биб­лио­те­ки тек­сты гре­че­ских писа­те­лей и поэтов, изу­ча­ли и выве­ря­ли их, выра­ба­ты­вая лите­ра­тур­ные кано­ны и дог­ма­ти­че­ские нор­мы для каж­до­го жан­ра. Веро­ят­но, тогда же были тео­ре­ти­че­ски обос­но­ва­ны выдви­ну­тые еще в V в. до н. э. тре­бо­ва­ния кра­си­во­го зву­ча­ния и кра­си­во­го зна­че­ния сло­ва. Но раз­ра­ба­ты­вае­мая алек­сан­дрий­ски­ми фило­ло­га­ми тео­рия все более отры­ва­лась от живой речи, опи­ра­ясь преж­де все­го на эсте­ти­че­скую кри­ти­ку клас­си­че­ско­го наследия.

Уче­ние о досто­ин­ствах лите­ра­тур­но­го про­из­веде­ния зани­ма­ло зна­чи­тель­ное место в стои­че­ской фило­со­фии. Имен­но там пери­па­те­ти­че­ская тео­рия основ­ных сти­лей речи, следы кото­рой мож­но обна­ру­жить еще у Ари­сто­те­ля, была пре­об­ра­зо­ва­на в строй­ное уче­ние о трех типах или харак­те­рах ора­тор­ской и поэ­ти­че­ской речи (Кра­тет Пер­гам­ский — II в. до н. э.). Соглас­но это­му уче­нию, суще­ст­ву­ют все­го три основ­ных сти­ля: «вели­че­ст­вен­ный», или «пыш­ный», про­ти­во­по­лож­ный ему «скуд­ный», или «тощий», и, нако­нец, про­ме­жу­точ­ный, лишен­ный инди­виду­аль­ных черт, «сред­ний». Наблюде­ния над ука­зан­ны­ми типа­ми про­дол­жа­ли сто­и­ки и пери­па­те­ти­ки, кото­рые кро­пот­ли­во изу­ча­ли раз­ные сти­ли, допол­ня­ли и уточ­ня­ли опре­де­ле­ния, изме­няя гра­ни­цы сред­не­го сти­ля и реги­ст­ри­руя раз­лич­ные откло­не­ния и раз­но­вид­но­сти.

К I в. до н. э. инте­рес к про­из­веде­ни­ям и речам, состав­лен­ным по стро­гим пра­ви­лам клас­си­че­ских образ­цов, начал посте­пен­но усту­пать место увле­че­нию сти­ли­сти­че­ски­ми нов­ше­ства­ми, кото­рые сво­ди­лись преж­де все­го к фор­маль­ным эффек­там. Эта мода была широ­ко рас­про­стра­не­на в Малой Азии, и поэто­му ее при­вер­жен­цы полу­чи­ли назва­ние ази­ан­цев. Они высту­па­ли про­тив рев­ни­те­лей ста­ри­ны, поклон­ни­ков стро­гих клас­си­че­ских образ­цов, так назы­вае­мых атти­ки­стов.

К середине I в. до н. э. спо­ры ази­ан­цев и атти­ки­стов были пере­не­се­ны в Рим. Там отвле­чен­ные тео­ре­ти­че­ские раз­но­гла­сия гре­че­ских фило­со­фов и рито­ров (учи­те­лей крас­но­ре­чия) полу­чи­ли прак­ти­че­ское при­ме­не­ние: к ним обра­ти­лись в сво­их выступ­ле­ни­ях рим­ские поли­ти­че­ские дея­те­ли. Сло­вес­ны­ми тур­ни­ра­ми в это вре­мя осо­бен­но про­сла­ви­лись гла­ва рим­ских ази­ан­цев Гор­тен­зий и Цице­рон, про­тив­ник ази­а­низ­ма и край­не­го атти­киз­ма. Цице­рон при­зна­вал все три сти­ля речи и счи­тал необ­хо­ди­мым поль­зо­вать­ся любым из них в зави­си­мо­сти от обсто­я­тельств. В спо­ре победу одер­жал Цице­рон. Но вопрос о том, что нуж­но для попу­ляр­но­го ора­то­ра и в чем осно­ва его успе­ха, про­дол­жал вол­но­вать мно­гих. Что важ­нее, при­род­ные спо­соб­но­сти или обра­зо­ва­ние? Какой вид заня­тий сле­ду­ет при­знать самым цен­ным? Что полез­нее ора­то­ру и писа­те­лю, дос­ко­наль­ное ли зна­ние неиз­мен­ных пра­вил худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства и уме­ние поль­зо­вать­ся ими в соот­вет­ст­вии с уста­нов­лен­ны­ми нор­ма­ми или же обра­ще­ние к сек­ре­там мастер­ства в свя­зи со всем «оби­хо­дом», т. е. в зави­си­мо­сти от содер­жа­ния про­из­веде­ния, обсто­я­тельств его воз­ник­но­ве­ния, ауди­то­рии, для кото­рой оно пред­на­зна­че­но, и т. д. и т. п.

Спу­стя неко­то­рое вре­мя по при­гла­ше­нию импе­ра­то­ра Авгу­ста из Пер­га­ма в Рим при­был извест­ный гре­че­ский ритор Апол­ло­дор, кото­ро­го Август счи­тал сво­им учи­те­лем. К чис­лу наи­бо­лее рев­ност­ных после­до­ва­те­лей и про­дол­жа­те­лей Апол­ло­до­ра, тре­бо­вав­ше­го от сво­их уче­ни­ков соблюде­ния сти­ли­сти­че­ских пра­вил и неукос­ни­тель­ных норм, при­над­ле­жал некий Цеци­лий из сици­лий­ско­го горо­да Калак­ты.

Труды Цеци­лия, сохра­нив­ши­е­ся фраг­мен­тар­но, пре­иму­ще­ст­вен­но были посвя­ще­ны спе­ци­аль­ным вопро­сам тех­ни­ки ора­тор­ской речи. В кни­ге «О деся­ти ора­то­рах», воз­мож­но, он впер­вые чет­ко опре­де­лил тот рито­ри­че­ский канон, под­готов­лен­ный алек­сан­дрий­ски­ми фило­ло­га­ми, кото­рый оста­вал­ся неиз­мен­ным во все вре­ме­на импе­рии. Нетер­пи­мый ко вся­ким про­яв­ле­ни­ям ази­а­низ­ма Цеци­лий, сле­дуя за атти­ки­ста­ми, счи­тал образ­цо­вым сти­ли­стом Лисия и про­ти­во­по­став­лял его Пла­то­ну. Он нема­ло сде­лал в обла­сти под­бо­ра, изу­че­ния и клас­си­фи­ка­ции сти­ли­сти­че­ских фигур и тро­пов. Вся­кое худо­же­ст­вен­ное про­из­веде­ние Цеци­лий рас­смат­ри­вал как одно­род­ное и замкну­тое в себе целое, с оди­на­ко­вым и неиз­мен­ным чис­лом основ­ных частей, опре­де­ля­е­мое нор­ма­ми того сти­ля, в кото­ром оно сочи­не­но. Хотя рас­суж­де­ния Цеци­лия каса­лись ора­тор­ских речей, но его прин­ци­пы лег­ко при­ме­ни­мы к любо­му лите­ра­тур­но­му про­из­веде­нию. Вся поэ­зия того вре­ме­ни испы­ты­ва­ла силь­ное вли­я­ние рито­ри­ки. Боль­шин­ство поэтов полу­чи­ло рито­ри­че­ское обра­зо­ва­ние, опре­де­лив­шее харак­тер их твор­че­ства. Неко­то­рые тра­ди­ци­он­но поэ­ти­че­ские жан­ры (эпи­та­ла­мий, энко­мий и др.) посте­пен­но пере­хо­ди­ли к рито­ри­ке, кото­рая, начи­ная с I в. н. э., при­ня­лась отво­е­вы­вать себе пер­вое место в систе­ме обра­зо­ва­ния, при­над­ле­жав­шее неко­гда поэ­зии, а потом ото­шед­шее к фило­со­фии.

В 76 г. импе­ра­тор Вес­па­си­ан спе­ци­аль­ным эдик­том награ­дил осо­бы­ми при­ви­ле­ги­я­ми одних толь­ко грам­ма­ти­ков и рито­ров, поме­стив их в одном ряду с вра­ча­ми. Поэто­му спе­ци­аль­но рито­ри­че­ские вопро­сы, выдви­гае­мые Цеци­ли­ем, при­об­ре­та­ли осо­бое зна­че­ние в поле­ми­ке о сущ­но­сти и харак­те­ре обра­зо­ва­ния или вос­пи­та­ния, о направ­ле­нии лите­ра­ту­ры и искус­ства и т. д. и т. п.

Цеци­лий опи­рал­ся так­же на сво­его стар­ше­го еди­но­мыш­лен­ни­ка гре­че­ско­го писа­те­ля Дио­ни­сия Гали­кар­насско­го, поль­зо­вав­ше­го­ся боль­шим авто­ри­те­том сре­ди рим­лян и очень попу­ляр­но­го впо­след­ст­вии тео­ре­ти­ка стро­го­го клас­си­циз­ма, вырос­ше­го на атти­че­ских образ­цах. Но Дио­ни­сий мно­го тер­пи­мее Цеци­лия, и вку­сы его опре­де­ле­ны не одним толь­ко Лиси­ем.

С кри­ти­кой дог­ма­тиз­ма апол­ло­до­рей­цев высту­пил в пер­вой поло­вине I в. н. э. извест­ный ритор Фео­дор, уро­же­нец пале­стин­ско­го горо­да Гада­ры. Фео­дор был гла­вой шко­лы на ост­ро­ве Родо­се, где в тече­ние семи лет совер­шен­ст­во­вал свое обра­зо­ва­ние буду­щий пре­ем­ник Авгу­ста Тибе­рий (14—37 гг.).

Уче­ни­ки Апол­ло­до­ра и Фео­до­ра реши­тель­но отста­и­ва­ли пози­ции сво­их настав­ни­ков.

Цеци­лий, раз­ви­вая уче­ние Апол­ло­до­ра, напи­сал сочи­не­ние «О воз­вы­шен­ном» (περὶ ὕψους), где рас­смат­ри­вал воз­вы­шен­ное толь­ко сти­ли­сти­че­ски и реко­мен­до­вал спе­ци­аль­ный набор мно­го­чис­лен­ных пра­вил для воз­вы­шен­но­го сти­ля. Отве­том на несо­хра­нив­ше­е­ся сочи­не­ние Цеци­лия яви­лось одно­имен­ное сочи­не­ние, состав­лен­ное при­вер­жен­цем фео­до­рей­цев.

2

Дошед­шее до нас сочи­не­ние «О воз­вы­шен­ном», обра­щен­ное к како­му-то Посту­мию Терен­ти­а­ну, уче­ни­ку авто­ра, направ­ле­но про­тив Цеци­лия. Автор напо­ми­на­ет Терен­ти­а­ну, как они недав­но вме­сте чита­ли сочи­не­ние Цеци­лия, доста­вив­шее им одно лишь разо­ча­ро­ва­ние. Далее он ука­зы­ва­ет на основ­ные ошиб­ки Цеци­лия и выска­зы­ва­ет свои сооб­ра­же­ния.

Запис­ки Цеци­лия «О воз­вы­шен­ном» не сохра­ни­лись до наше­го вре­ме­ни, но были хоро­шо извест­ны в антич­но­сти. Напро­тив, ано­ним­ное сочи­не­ние дошло до нас, но не вызва­ло ника­ких откли­ков в антич­ном мире. Оно не изу­ча­лось в антич­ных и сред­не­ве­ко­вых шко­лах. Упо­ми­на­ния и ссыл­ки на него почти отсут­ст­ву­ют. При­чи­ны мол­ча­ния неяс­ны, судь­ба трак­та­та неиз­вест­на. Быть может, в этом вино­вен сам автор, кото­рый, воз­мож­но, пре­под­нес свой труд Терен­ти­а­ну в пода­рок. В таком слу­чае руко­пись не была раз­мно­же­на, а в каче­стве фамиль­но­го рари­те­та сохра­ня­лась в семье Терен­ти­а­на. Вто­рое рож­де­ние трак­та­та про­изо­шло в Визан­тии в X в., когда какой-то писец, пере­пи­сав попу­ляр­ней­шие в то вре­мя «Физи­че­ские про­бле­мы», при­пи­сан­ные тогда Ари­сто­те­лю, чистые листы пер­га­ме­на, остав­ши­е­ся в кон­це руко­пи­си, запол­нил тек­стом трак­та­та «О воз­вы­шен­ном». Каков был ори­ги­нал его руко­пи­си и куда он дел­ся, неиз­вест­но. Ниче­го не зна­ем мы так­же о состав­лен­ной пис­цом кни­ге до того вре­ме­ни, пока она не попа­ла в собра­ние Иоан­на Лас­ка­ри­са, извест­но­го уче­но­го и соби­ра­те­ля антич­ных руко­пи­сей. В 1453 г. после паде­ния Кон­стан­ти­но­по­ля Лас­ка­рис бежал в Ита­лию, захва­тив с собой наи­бо­лее цен­ные руко­пи­си. Итак, трак­тат попал во Фло­рен­цию, где стал пере­хо­дить от одно­го высо­ко­по­став­лен­но­го вла­дель­ца к дру­го­му. В канун XVI сто­ле­тия руко­пись ока­за­лась во Фло­рен­ции, где затем была пода­ре­на Ека­те­рине Меди­чи, а спу­стя еще неко­то­рое вре­мя как соб­ст­вен­ность фран­цуз­ских коро­лей, обла­чен­ная в новый пере­плет с гер­бом и вен­зе­лем Ген­ри­ха IV, заня­ла почет­ное место в Париж­ской нацио­наль­ной биб­лио­те­ке (Co­dex Pa­ri­si­nus, 2036). Еще до того, как она ока­за­лась в Ита­лии, кто-то при неиз­вест­ных обсто­я­тель­ствах повредил ее: там, где был напи­сан текст трак­та­та «О воз­вы­шен­ном», в шести местах были вырва­ны листы, про­пал конец руко­пи­си, послед­няя фра­за ока­за­лась обо­рван­ной в середине. Таким обра­зом, из пяти­де­ся­ти стра­ниц пер­во­на­чаль­но­го тек­ста теперь уце­ле­ло в общей слож­но­сти все­го трид­цать.

Одна­ко пла­чев­ное состо­я­ние един­ст­вен­ной руко­пи­си трак­та­та не охла­ди­ло инте­ре­са к нему. За пер­вые сто лет со вре­ме­ни при­бы­тия руко­пи­си в Запад­ную Евро­пу ее мно­го­крат­но пере­пи­сы­ва­ли, от это­го пери­о­да сей­час уце­ле­ло десять спис­ков, при­чем один из них был уве­зен в Англию.

3

Писец пер­вой руко­пи­си имел зна­чи­тель­ные пре­иму­ще­ства перед все­ми теми, кто пере­пи­сы­вал и изу­чал трак­тат «О воз­вы­шен­ном» в XV и XVI вв. Самое глав­ное — его ори­ги­нал содер­жал пол­ный текст. Но все же одно обсто­я­тель­ство род­ни­ло его с позд­ни­ми кол­ле­га­ми: подоб­но им, веро­ят­но, и он ниче­го не знал об авто­ре трак­та­та. Пер­во­му из пере­пи­сан­ных им сочи­не­ний гаран­ти­ей цен­но­сти слу­жи­ло имя Ари­сто­те­ля. В при­над­леж­но­сти «Физи­че­ских про­блем» зна­ме­ни­то­му фило­со­фу писец не мог усо­мнить­ся, так как толь­ко в XIX в. была окон­ча­тель­но дока­за­на непри­част­ность Ари­сто­те­ля к это­му сочи­не­нию, состав­лен­но­му в тра­ди­ци­ях его шко­лы. Вопро­сы автор­ской атри­бу­ции не были пер­во­сте­пен­ны­ми для про­све­ти­те­лей XVI—XVII вв., кото­рые спе­ши­ли озна­ко­мить чита­те­лей с мак­си­маль­ным коли­че­ст­вом антич­ных тек­стов. Поэто­му кто-то из них, про­чи­тав в нача­ле трак­та­та имя «Дио­ни­сий Лон­гин», при­пи­сал его зна­ме­ни­то­му рито­ру III в. н. э. Кас­сию Лон­ги­ну, сла­вив­ше­му­ся сво­ей раз­но­сто­рон­ней уче­но­стью. Кас­сия Лон­ги­на назы­ва­ли в древ­но­сти «живой биб­лио­те­кой»: он был фило­ло­гом, ора­то­ром, кри­ти­ком, после­до­ва­те­лем и почи­та­те­лем Пла­то­на. Не мень­ший инте­рес вызы­ва­ла так­же тра­ги­че­ская судь­ба Лон­ги­на. Совет­ник и пер­вый министр паль­мир­ской цари­цы Зино­вии, Лон­гин, будучи в очень пре­клон­ном воз­расте, воз­гла­вил осво­бо­ди­тель­ное дви­же­ние про­тив Рима. Когда же в 273 г. борь­ба с Римом закон­чи­лась пора­же­ни­ем Паль­ми­ры, импе­ра­тор Авре­ли­ан при­го­во­рил ста­ри­ка Лон­ги­на к смерт­ной каз­ни. От сочи­не­ний Лон­ги­на дошло немно­го фраг­мен­тов, хотя он, по свиде­тель­ству древ­них, был очень пло­до­ви­тым и раз­но­сто­рон­ним писа­те­лем. Поэто­му, несмот­ря на то что в руко­пи­си был ука­зан Дио­ни­сий Лон­гин, а имя это­го Лон­ги­на было Кас­сий, трак­тат «О воз­вы­шен­ном» в каче­стве един­ст­вен­но­го уцелев­ше­го про­из­веде­ния при­пи­са­ли ему.

В 1807 г. италь­я­нец Ама­ти заме­тил в загла­вии одно­го из спис­ков трак­та­та союз «или» меж­ду обо­и­ми име­на­ми, а затем уста­но­вил, что в оглав­ле­нии ста­рей­шей Париж­ской руко­пи­си рукой пис­ца был постав­лен тот же разде­ли­тель­ный союз. Ста­ло оче­вид­ным, что автор был неиз­ве­стен и писец пред­ло­жил аль­тер­на­ти­ву: либо Дио­ни­сий, либо Лон­гин. Отсут­ст­вие сою­за в загла­вии, воз­мож­но, было вызва­но про­стой опис­кой пис­ца, кото­рый, не желая пор­тить руко­пись, испра­вил свою оплош­ность в оглав­ле­нии. Ама­ти сра­зу же пред­по­чел пер­вое имя вто­ро­му и назвал авто­ром Дио­ни­сия Гали­кар­насско­го. Одна­ко содер­жа­ние трак­та­та никак не отве­ча­ло взглядам Дио­ни­сия, и при­зна­вать его автор­ство мож­но было бы при усло­вии, что в этом сочи­не­нии ему при­шлось зани­мать­ся само­кри­ти­кой. Но вто­рое имя так­же не под­хо­ди­ло для авто­ра это­го сочи­не­ния. Если бы Кас­сий Лон­гин был авто­ром трак­та­та «О воз­вы­шен­ном», то сре­ди про­из­веде­ний его вре­ме­ни подоб­ное сочи­не­ние ока­за­лось бы совер­шен­но уни­каль­ным. Ника­ких парал­ле­лей в лите­ра­тур­ном наследии III в. н. э. оно не име­ет, мало того, в нем нет ни одно­го име­ни или собы­тия, пере­хо­дя­щих рубеж I в. н. э. Неве­ро­ят­но, чтобы чело­век, кото­рый так живо и непо­сред­ст­вен­но жил впе­чат­ле­ни­я­ми и инте­ре­са­ми двух­сот­лет­ней дав­но­сти, с пол­ным без­раз­ли­чи­ем и мол­ча про­шел мимо людей, собы­тий и идей сво­его вре­ме­ни.

Откуда же воз­ник­ла вер­сия о двух авто­рах, зафик­си­ро­ван­ная в ста­рей­шей руко­пи­си трак­та­та? Любой ответ на вопрос гипо­те­ти­чен. Автор мог не ука­зать сво­его име­ни, посколь­ку его про­из­веде­ние не было пред­на­зна­че­но к опуб­ли­ко­ва­нию, а адре­са­ту и его близ­ким имя и без того было хоро­шо извест­но. Когда же об авто­ре все забы­ли, спу­стя очень дли­тель­ный срок, кто-то, кем мог вполне быть писец Париж­ской руко­пи­си, нашел и про­чел трак­тат. Содер­жа­ние про­чи­тан­но­го настоль­ко понра­ви­лось ему, что он решил выра­зить свое вос­хи­ще­ние, а заод­но и при­влечь вни­ма­ние чита­те­лей. Пер­вое пере­пи­сан­ное им сочи­не­ние при­над­ле­жа­ло Ари­сто­те­лю, т. е. авто­ру, поль­зо­вав­ше­му­ся тогда огром­ной попу­ляр­но­стью, а Дио­ни­сия Гали­кар­насско­го и Кас­сия Лон­ги­на счи­та­ли в то вре­мя авто­ри­тет­ней­ши­ми гре­че­ски­ми фило­ло­га­ми и кри­ти­ка­ми древ­но­сти, поэто­му писец, не зная, кому отдать пред­по­чте­ние, напи­сал оба име­ни, пре­до­ста­вив выбор чита­те­лям. В даль­ней­шем было выдви­ну­то нема­ло гипо­тез о пред­по­ла­гае­мом авто­ре, но ни одна не име­ла пре­иму­ще­ства перед дру­ги­ми по аргу­мен­та­ции, поэто­му имя, кото­рое так хоте­лось бы все же назвать, ско­рее все­го утра­че­но навсе­гда. Не изме­няя тра­ди­ции, оста­вим ано­ни­му имя Псев­до-Лон­ги­на, так как имя Лон­ги­на ему при­шлось носить доль­ше всех про­чих; послед­няя попыт­ка сохра­нить его за ним, пред­при­ня­тая в кон­це про­шло­го века немец­ким фило­ло­гом Ф. Марк­сом, ока­за­лась совер­шен­но несо­сто­я­тель­ной.

В насто­я­щее вре­мя дока­за­но, что сочи­не­ние «О воз­вы­шен­ном» воз­ник­ло в Риме в середине I в. н. э., ско­рее все­го в 40-х годах. Его автор был совре­мен­ни­ком Таци­та, Пет­ро­ния, Квин­ти­ли­а­на и Пли­ния. Он — грек, воз­мож­но, про­стой учи­тель рито­ри­ки; поло­же­ние, зани­мае­мое им в Риме, отнюдь не при­ни­жен­ное: к рим­ля­ни­ну Терен­ти­а­ну он отно­сит­ся без подо­бо­стра­стия, как стар­ший к млад­ше­му дру­гу, раз­ви­то­му и спо­соб­но­му, но еще недо­ста­точ­но опыт­но­му. Откры­то он нигде не обна­ру­жи­ва­ет сво­его пре­вос­ход­ства, но не теря­ет и досто­ин­ства. Скром­но гово­рит он о сво­их дру­гих кни­гах: «О поряд­ке слов в пред­ло­же­нии», «О Ксе­но­фон­те», «О пафо­се» и др. Есть пред­по­ло­же­ние, что сочи­не­ние «О пафо­се» шло сра­зу же за трак­та­том «О воз­вы­шен­ном», в кото­ром автор неод­но­крат­но затра­ги­ва­ет вопрос о пафо­се, а в кон­це гово­рит: «…и перей­ти к тому само­му пафо­су, о кото­ром я обе­щал выше рас­ска­зать в спе­ци­аль­ном сочи­не­нии. Доля пафо­са в любом про­из­веде­нии, пре­иму­ще­ст­вен­но в воз­вы­шен­ном, как мне кажет­ся…» Здесь трак­тат обры­ва­ет­ся.

Уче­ность авто­ра пора­зи­тель­на. Он не толь­ко пре­крас­но зна­ет гре­че­ских авто­ров, цити­руя их зача­стую по памя­ти и без ука­за­ния имен, но и сво­бод­но обра­ща­ет­ся к лите­ра­ту­ре Рима и Восто­ка. Чис­ло цити­ру­е­мых им авто­ров пре­вы­ша­ет 50. Трак­тат напи­сан по-гре­че­ски, но его автор сво­бод­но вла­де­ет латин­ским язы­ком, о чем свиде­тель­ст­ву­ют спе­ци­аль­ные тер­ми­ны, пере­веден­ные с латин­ско­го на гре­че­ский; он увле­ка­ет­ся Цице­ро­ном, но пред­по­чи­та­ет ему гре­че­ских авто­ров; он зна­ет Биб­лию и цити­ру­ет кни­гу Бытия, срав­ни­вая Гоме­ра с Мои­се­ем. Его сочи­не­ние — не сухая ака­де­ми­че­ская речь позд­не­ан­тич­но­го рито­ра, каким был Кас­сий Лон­гин, а задор­ная и страст­ная поле­ми­ка с гото­вым к отпо­ру про­тив­ни­ком. Подоб­ное сочи­не­ние утра­ти­ло бы вся­кий смысл, если допу­стить, что оно воз­ник­ло спу­стя мно­го деся­ти­ле­тий после смер­ти Цеци­лия. Вопро­сы, вол­но­вав­шие наше­го авто­ра, были акту­аль­ны­ми на всем про­тя­же­нии I в. н. э. Отго­лос­ки спо­ров о харак­те­ре ора­тор­ской речи зву­ча­ли у Дио­ни­сия Гали­кар­насско­го, Цеци­лия, Сене­ки Стар­ше­го, Пер­сия, Таци­та и у дру­гих авто­ров это­го вре­ме­ни. Вопрос об упад­ке крас­но­ре­чия и лите­ра­ту­ры, кото­рым завер­ша­ет­ся трак­тат, деба­ти­ро­вал­ся столь же часто и раз­би­рал­ся, напри­мер, у Сене­ки Стар­ше­го и Сене­ки Млад­ше­го, у Пет­ро­ния, Таци­та, Велия Патер­ку­ла, Квин­ти­ли­а­на и Пли­ния Млад­ше­го. Подоб­но Таци­ту, Псев­до-Лон­гин гово­рит о поли­ти­че­ских при­чи­нах упад­ка лите­ра­ту­ры, рас­суж­да­ет о зна­че­нии демо­кра­ти­че­ских сво­бод для раз­ви­тия крас­но­ре­чия, о соот­но­ше­нии лите­ра­ту­ры и монар­хии. Про­слав­ле­ние рес­пуб­ли­кан­ских инсти­ту­тов, бла­го­при­ят­ст­ву­ю­щих раз­ви­тию писа­тель­ской дея­тель­но­сти, состав­ля­ло пред­мет горя­чих спо­ров I в. н. э., но в обста­нов­ке сло­жив­шей­ся монар­хии и забве­ния демо­кра­ти­че­ских сво­бод, в усло­ви­ях дли­тель­но­го и почти посто­ян­но­го упад­ка, харак­тер­ных для III в. н. э., подоб­ные рас­суж­де­ния совер­шен­но лише­ны сво­ей зло­бо­днев­но­сти.

4

Как свиде­тель­ст­ву­ет загла­вие, темой трак­та­та явля­ет­ся воз­вы­шен­ное (ὕψος). Этот тер­мин при­ме­нен здесь для опре­де­ле­ния того сти­ля, кото­ро­му, соглас­но антич­но­му уче­нию, отве­ча­ет «вели­че­ст­вен­ный» стиль. Но одно­вре­мен­но под «воз­вы­шен­ным» в трак­та­те под­ра­зу­ме­ва­ет­ся некая кате­го­рия эсте­ти­ки, кото­рая харак­те­ри­зу­ет осо­бые каче­ства явле­ний лите­ра­ту­ры. Воз­вы­шен­ным назва­но все наи­луч­шее, что было созда­но в поэ­зии и в про­зе. Сам Псев­до-Лон­гин не опре­де­ля­ет воз­вы­шен­ное и воз­дер­жи­ва­ет­ся от вся­кой его диф­фе­рен­ци­а­ции, он огра­ни­чи­ва­ет­ся толь­ко мета­фо­ри­че­ски­ми опи­са­ни­я­ми. Более того, у него нет даже посто­ян­но­го тер­ми­на: воз­вы­шен­ное назы­ва­ет­ся «высо­ким», «вели­ким», «вели­че­ст­вен­ным», «вели­ча­вым», «мощ­ным», «уди­ви­тель­ным» и, нако­нец, про­сто «воз­вы­шен­ным». Автор одна­жды уже назвал воз­вы­шен­ное «отзву­ком вели­чия души» и «высотой и вер­ши­ной про­из­веде­ния»; теперь он наме­рен при­ве­сти чита­те­лей к вос­при­я­тию воз­вы­шен­но­го на кон­крет­ном мате­ри­а­ле, а не путем отвле­чен­ных тео­ре­ти­че­ских рас­суж­де­ний. Он пока­зы­ва­ет воз­вы­шен­ное в гекза­мет­рах Или­а­ды и в рас­суж­де­ни­ях Демо­сфе­на, в страст­ных стро­ках Сап­фо и в репли­ках Пла­то­на. Ино­гда его соб­ст­вен­ные речи ста­но­вят­ся при­ме­ра­ми воз­вы­шен­но­го, кото­рое, как он счи­та­ет, не зна­ет ника­ких жан­ро­вых огра­ни­че­ний.

Пре­кло­ня­ясь перед худо­же­ст­вен­ным мастер­ст­вом Пла­то­на, Псев­до-Лон­гин не при­зна­ет пла­то­нов­скую фило­со­фию, осо­бен­но в ее отно­ше­нии к лите­ра­ту­ре и искус­ству. Его миро­воз­зре­ние в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни опре­де­ле­но взгляда­ми гре­ка Посидо­ния (конец II — нача­ло I в. до н. э.), кото­рый пытал­ся соче­тать клас­си­че­ские гре­че­ские и совре­мен­ные ему мето­ды фило­соф­ской мыс­ли и обос­но­вать прин­цип миро­вой непре­рыв­но­сти. Посидо­ний учил, что меж­ду чело­ве­ком и богом, при­ро­дой и богом, при­ро­дой и обще­ст­вом, меж­ду чело­ве­ком и живот­ным, рабом и сво­бод­ным, мыш­ле­ни­ем и ощу­ще­ни­ем не суще­ст­ву­ет непро­хо­ди­мой про­па­сти. Это мате­ри­а­ли­сти­че­ское в сво­ей осно­ве поло­же­ние Посидо­ний эклек­ти­че­ски свя­зал с пла­то­нов­ским уче­ни­ем о бес­смер­тии души, с его помо­щью объ­яс­няя пере­хо­ды меж­ду выше­на­зван­ны­ми кате­го­ри­я­ми. Он допус­кал суще­ст­во­ва­ние неко­е­го «боже­ст­вен­но­го духа», бла­го­да­ря кото­ро­му воз­мож­на «сим­па­тия» все­го выше­ука­зан­но­го.

Псев­до-Лон­гин во мно­гом разде­ля­ет воз­зре­ния Посидо­ния, очень рас­про­стра­нен­ные в элли­ни­сти­че­ском мире того вре­ме­ни. Но в исход­ном пунк­те сво­их пред­став­ле­ний он ско­рее бли­зок к Ари­сто­те­лю. Подоб­но Ари­сто­те­лю, он так­же счи­та­ет при­ро­ду той объ­ек­тив­ной реаль­но­стью, образ кото­рой худож­ник непо­сред­ст­вен­но выра­жа­ет в сво­ем твор­че­стве: «При­ро­да лежит в осно­ве все­го, как нечто пер­вое и изна­чаль­ное» (II, 2). Но, если в изо­бра­зи­тель­ном искус­стве основ­ное — под­ра­жать дей­ст­ви­тель­но­сти («в ста­ту­ях обыч­но ищут сход­ства с чело­ве­ком», XXXVI, 3), то искус­ство сло­ва не огра­ни­чи­ва­ет­ся под­ра­жа­ни­ем, а идет далее, при­бли­жа­ясь к рас­кры­тию самой сущ­но­сти бытия («…в речах… сле­ду­ет искать то, что воз­вы­ша­ет их над повсе­днев­ной чело­ве­че­ской жиз­нью»; «…долж­ны пора­жать нас… про­из­веде­ния при­ро­ды… вели­чи­ем»). Тем посред­ни­ком, кото­рый дает чело­ве­ку воз­мож­ность при­бли­зить­ся к сущ­но­сти при­ро­ды и выра­зить бытие, ока­зы­ва­ет­ся язык («…толь­ко одно­му чело­ве­ку от при­ро­ды свой­ст­вен дар речи»).

Таким обра­зом, тео­рию под­ра­жа­ния, на кото­рой вырас­та­ет основ­ной эсте­ти­че­ский кри­те­рий антич­но­сти, автор сочи­не­ния «О воз­вы­шен­ном» в отли­чие от сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков рас­про­стра­ня­ет лишь на изо­бра­зи­тель­ные искус­ства, при­зна­вая ее несо­сто­я­тель­ность в отно­ше­нии искус­ства сло­ва.

Прав­да, в сво­их попыт­ках вне­сти поправ­ки в тео­рию под­ра­жа­ния Псев­до-Лон­гин огра­ни­чи­ва­ет­ся тол­ко­ва­ни­ем лите­ра­ту­ры как наи­бо­лее совер­шен­но­го худо­же­ст­вен­но­го выра­же­ния вели­чия мыс­лей и чувств бого­по­доб­но­го чело­ве­ка. Одна­ко уже в неудо­вле­тво­рен­но­сти тра­ди­ци­он­ным пони­ма­ни­ем и в стрем­ле­нии пере­смот­реть его, в реши­тель­ном раз­ме­же­ва­нии памят­ни­ков изо­бра­зи­тель­но­го искус­ства и лите­ра­ту­ры огром­ная, никем в антич­но­сти не пре­взой­ден­ная заслу­га авто­ра наше­го трак­та­та.

Далее в трак­та­те выдви­га­ют­ся два непре­мен­ных усло­вия для созда­ния под­лин­но вели­ких про­из­веде­ний. Пер­вым из них явля­ет­ся при­род­ная ода­рен­ность, кото­рая про­яв­ля­ет­ся в вели­чии мыс­ли и в силе чувств, бла­го­да­ря чему чело­век пости­га­ет вели­чие окру­жаю­ще­го его мира. Вто­рое состав­ля­ет искус­ство худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства, т. е. те про­фес­сио­наль­ные навы­ки, кото­рые при­об­ре­та­ют­ся прак­ти­кой и уче­ни­ем и сво­дят­ся к систе­ме опре­де­лен­ных пра­вил, выра­ботан­ных для каж­до­го отдель­но­го слу­чая. Мастер­ство помо­га­ет худож­ни­ку сло­ва пере­дать свои зна­ния дру­гим и рас­крыть перед ними те, что постиг сам.

Ошиб­ку Цеци­лия и подоб­ных ему рито­ров Псев­до-Лон­гин видит в том, что они огра­ни­чи­ва­лись пере­чис­ле­ни­ем и опи­са­ни­ем пра­вил худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства.

Псев­до-Лон­гин, един­ст­вен­ный из всех тео­ре­ти­ков антич­но­сти, убеж­ден в том, что лите­ра­тур­ное про­из­веде­ние вырас­та­ет из твор­че­ских потен­ций авто­ра, кото­рые он счи­та­ет объ­ек­тив­ны­ми фак­то­ра­ми: они «зало­же­ны при­ро­дой», а не «чер­па­ют­ся из недр соб­ст­вен­ной души». В этом, меж­ду про­чим, прин­ци­пи­аль­ное отли­чие наше­го авто­ра от позд­ней­ших после­до­ва­те­лей роман­тиз­ма, кото­рые про­воз­гла­ша­ли вели­ко­го поэта преж­де все­го гени­аль­ным оди­ноч­кой.

Высо­ко­ода­рен­ный поэт, вла­дея зако­на­ми сти­ля и худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства, созда­ет вели­кое про­из­веде­ние: «…все­гда и везде мастер­ство подо­ба­ет при­зы­вать на помощь при­ро­де. Лишь в их обо­юд­ной вза­и­мо­свя­зи воз­мож­но рож­де­ние совер­шен­но­го про­из­веде­ния» (XXXVI, 4). Послед­нее пред­на­зна­че­но увле­кать за собой в сфе­ры воз­вы­шен­но­го, так как «чело­ве­че­ская душа по сво­ей при­ро­де спо­соб­на чут­ко откли­кать­ся на воз­вы­шен­ное» (VII, 2). Стрем­ле­ние к воз­вы­шен­но­му Псев­до-Лон­гин про­воз­гла­ша­ет осо­бым свой­ст­вом всех людей. «При­ро­да, — гово­рит он, — сра­зу и навсе­гда все­ли­ла нам в душу неис­тре­би­мую любовь ко все­му вели­ко­му, пото­му что оно более боже­ст­вен­но, чем мы» (XXXV, 2).

Воз­вы­шен­ная мысль, бла­го­да­ря сво­ей глу­бине и тем сред­ствам, кото­ры­ми она худо­же­ст­вен­но выра­же­на, про­ни­ка­ет в серд­це, подоб­но зву­кам музы­ки. Но сло­во обла­да­ет боль­шей силой, так как, выра­жая вели­чие чело­ве­че­ской мыс­ли, поми­мо эмо­цио­наль­но­го воздей­ст­вия, свой­ст­вен­но­го музы­ке, оно про­буж­да­ет душу. «Музы­ка с ее воздей­ст­ви­ем все­го лишь искус­ст­вен­но заме­ня­ет то истин­ное убеж­де­ние, для кото­ро­го обя­за­тель­на созна­тель­ная чело­ве­че­ская дея­тель­ность… соче­та­ние слов и пред­ло­же­ний тоже пред­став­ля­ет собой гар­мо­нию, но не гар­мо­нию зву­ков, а слов, — того дара, кото­рый свой­ст­вен лишь людям. В гар­мо­нии слов… зало­же­ны раз­но­об­раз­ные виды того пре­крас­но­го и бла­го­звуч­но­го, чем мы наде­ле­ны от рож­де­ния и с чем навсе­гда пород­ни­лись» (XXXIX, 3). Воз­вы­шен­ное «мощ­но и неиз­гла­ди­мо запе­чатле­ва­ет­ся в нашей памя­ти» (VII, 3). Оно утвер­жда­ет­ся в его абсо­лют­ном мас­шта­бе, не свя­зан­ное лите­ра­тур­ным жан­ром, не огра­ни­чен­ное язы­ком или эпо­хой. Порож­ден­ное веч­ной при­ро­дой, оно пред­став­ля­ет­ся авто­ру столь же веч­ным и неиз­мен­ным. Воз­вы­шен­ное посто­ян­но, как и суж­де­ние о нем, и тако­вым оно оста­нет­ся


Воды доко­ле текут и пыш­но леса зеле­не­ют.
(XXXVI, 2).

Кри­те­ри­ем твор­че­ства и досто­вер­но­сти воз­вы­шен­но­го Псев­до-Лон­гин, подоб­но Гора­цию, про­воз­гла­ша­ет общ­ность чело­ве­че­ских суж­де­нии. Вку­сы одно­го чело­ве­ка могут быть субъ­ек­тив­ны­ми, поэто­му он пред­ла­га­ет: «Счи­тай пре­крас­ным и воз­вы­шен­ным толь­ко то, что все и все­гда при­зна­ют тако­вым» (VII, 4). Под­лин­но воз­вы­шен­ное, полу­чив­шее все­об­щее при­зна­ние, ста­но­вит­ся в свою оче­редь абсо­лют­ным кри­те­ри­ем цен­но­сти лите­ра­тур­но­го про­из­веде­ния.

Исто­ри­че­ская огра­ни­чен­ность авто­ра трак­та­та «О воз­вы­шен­ном», обу­слов­лен­ная его вре­ме­нем, эклек­тич­но­стью миро­воз­зре­ния и столь харак­тер­ным для гре­ков той эпо­хи стрем­ле­ни­ем к обоб­ще­ни­ям и абстрак­ци­ям, осо­бен­но чет­ко про­яв­ля­ет­ся в том спо­ре о при­чи­нах упад­ка истин­но воз­вы­шен­но­го, кото­рым завер­ша­ет­ся трак­тат. Как пред­ста­ви­тель куль­ту­ры пора­бо­щен­но­го рим­ля­на­ми гре­че­ско­го мира Псев­до-Лон­гин скеп­ти­че­ским взглядом смот­рит на все соци­аль­но-поли­ти­че­ские свя­зи и нахо­дит уте­ше­ние в созна­нии сво­его куль­тур­но­го пре­вос­ход­ства над победи­те­лем, в том могу­чем воздей­ст­вии, кото­рое ока­за­ли на рим­скую идео­ло­гию лите­ра­ту­ра, искус­ство и фило­со­фия гре­ков. Для Псев­до-Лон­ги­на харак­тер­но уна­сле­до­ван­ное им от древ­ней Элла­ды пре­кло­не­ние перед чело­ве­че­ским разу­мом, поз­во­ля­ю­щим назвать чело­ве­ка бого­по­доб­ным. Он верит, что «нашим мыс­лям тес­но в ее (т. е. все­лен­ной, — Н. Ч.) пре­де­лах, и если кто-нибудь пораз­мыс­лил бы над всем ходом чело­ве­че­ской жиз­ни, насколь­ко в ней во всем пре­об­ла­да­ет вели­кое и пре­крас­ное, то ясна станет цель наше­го рож­де­ния» (XXXV, 3). Отсюда он сам ищет при­чи­ны упад­ка воз­вы­шен­но­го не в изме­не­нии поли­ти­че­ско­го строя и не в гибе­ли демо­кра­ти­че­ских сво­бод, как счи­та­ет его собе­сед­ник, неиз­вест­ный, «фило­соф», а объ­яс­ня­ет отсут­ст­вие под­лин­ных талан­тов испор­чен­но­стью нра­вов, раз­вра­щен­но­стью и духов­ным убо­же­ст­вом обще­ства. Об этом он уже гово­рил в нача­ле сво­его сочи­не­ния (см. гл. VII), в кон­це он вновь вер­нул­ся к этой же мыс­ли, рас­крыв ее в худо­же­ст­вен­ной фор­ме спо­ра с эруди­ро­ван­ным про­тив­ни­ком.

Взгляды оппо­нен­та Псев­до-Лон­ги­на, объ­яс­няв­ше­го упа­док совре­мен­ной ему лите­ра­ту­ры отсут­ст­ви­ем сво­бо­ды твор­че­ства в поли­ти­че­ской обста­нов­ке Рим­ской импе­рии, не были ори­ги­наль­ны­ми. Их глав­ны­ми выра­зи­те­ля­ми были в то вре­мя иудей­ско-гре­че­ский фило­соф Филон и впо­след­ст­вии рим­ский исто­рик Тацит. Воз­мож­но, они были свя­за­ны с теми собы­ти­я­ми, кото­рые разыг­ра­лись в нача­ле 41 г. и спо­соб­ст­во­ва­ли воз­рож­де­нию надежд на вос­ста­нов­ле­ние рес­пуб­ли­ки. 24 янва­ря был убит импе­ра­тор Гай Кали­гу­ла. Его смерть повсюду была вос­при­ня­та как паде­ние тира­нии. Рим­ский сенат еди­но­душ­но выска­зал­ся за рес­пуб­ли­ку. Со всех уст не схо­ди­ло сло­во «сво­бо­да». Воца­ре­ние Клав­дия быст­ро поло­жи­ло конец всем спо­рам, коле­ба­ни­ям и раз­но­гла­си­ям. Но, вопре­ки аре­стам и жесто­ким репрес­си­ям, отзву­ки рес­пуб­ли­кан­ской оппо­зи­ции еще дол­го разда­ва­лись в обще­ст­вен­ной мыс­ли того вре­ме­ни.

С кем бы ни всту­пил в спор Псев­до-Лон­гин, рас­суж­да­ет ли он сам с собой, как вслед за одним из пер­вых ком­мен­та­то­ров счи­та­ют неко­то­рые, или же опро­вер­га­ет реаль­но­го про­тив­ни­ка, как дума­ют дру­гие, стре­мясь рас­крыть лич­ность фило­со­фа, ясно, что взгляды сво­его собе­сед­ни­ка автор не разде­ля­ет. Более того, он отно­сит­ся к ним как к несерь­ез­ным и баналь­ным. Явная иро­ния скво­зит в его сло­вах о том, что «дав­но уже при­вык­ли люди лег­ко и без­дум­но бра­нить все, что свя­за­но с совре­мен­ной им жиз­нью» (XLIV, 6). Тако­ва вся анти­ис­то­ри­че­ская кон­цеп­ция Псев­до-Лон­ги­на, харак­тер­ная для гре­че­ской мыс­ли того вре­ме­ни. Не поли­ти­че­ский кри­зис и не монар­хия, а корруп­ция обще­ства, пре­иму­ще­ст­вен­но выс­ших его клас­сов, явля­ет­ся при­чи­ной отсут­ст­вия под­лин­ных талан­тов, с ней свя­за­на дегра­да­ция искус­ства сло­ва. Как мож­но искать вели­чие мыс­ли и силу чувств там, гово­рит он, где «все мы, как вер­ные рабы, при­слу­жи­ва­ем соб­ст­вен­ной выго­де… Кто из нас рискнет пред­по­честь заботу о насто­я­щей поль­зе и под­лин­ный труд лич­ной сла­ве и минут­ным удо­воль­ст­ви­ям?!» (XLIV, 9 и 11).

Автор сам не пре­тен­ду­ет на роль вра­че­ва­те­ля обще­ст­вен­ных поро­ков и поэто­му не оста­нав­ли­ва­ет­ся спе­ци­аль­но на этом вопро­се. Он толь­ко изло­жил два мне­ния, из кото­рых пер­вое, веро­ят­но, отве­ча­ло настро­е­ни­ям рим­ско­го обще­ства и было рас­про­стра­не­но в среде, к кото­рой при­над­ле­жал моло­дой Терен­ти­ан, вто­рое же, созвуч­ное взглядам само­го авто­ра, было харак­тер­ным для элли­ни­сти­че­ской мыс­ли того вре­ме­ни.

Псев­до-Лон­гин не ста­вит сво­ей целью исправ­ле­ние нра­вов. Он кон­ста­ти­ру­ет при­скорб­ные фак­ты, в кото­рых видит досад­ные пре­гра­ды, сто­я­щие на пути овла­де­ния воз­вы­шен­ным и вос­при­я­тия его. Вдох­но­ви­те­лем его явля­ет­ся Демо­сфен, кото­рый, обли­чая поро­ки сво­их про­тив­ни­ков, сде­лав­шие их пря­мы­ми пре­да­те­ля­ми роди­ны, созда­ет вдох­но­вен­но воз­вы­шен­ные речи (гл. XV, XVIII, XX, XXXII и др.).

Глав­ная зада­ча авто­ра — объ­яс­нить сущ­ность, про­ис­хож­де­ние и воздей­ст­вие воз­вы­шен­но­го, изло­жить свое отно­ше­ние и пони­ма­ние, чтобы рас­крыть под­лин­ное богат­ство и глу­би­ну вели­ких памят­ни­ков лите­ра­ту­ры. Этой зада­че спо­соб­ст­ву­ет после­до­ва­тель­но раз­ра­ботан­ная струк­ту­ра сочи­не­ния, ясная и чет­кая, даже несмот­ря на зна­чи­тель­ные лаку­ны в нашем тек­сте.

В пер­вых шести гла­вах, состав­ля­ю­щих введе­ние, основ­ная тема трак­та­та пере­ме­жа­ет­ся с рас­суж­де­ни­я­ми о сти­ли­сти­че­ских погреш­но­стях и ошиб­ках, в резуль­та­те кото­рых созда­ет­ся лож­ное пред­став­ле­ние о воз­вы­шен­ном.

Сле­дую­щие трид­цать четы­ре гла­вы посвя­ще­ны ана­ли­зу основ­ных «источ­ни­ков», или «частей», воз­вы­шен­но­го. Порядок глав обу­слов­лен ролью «источ­ни­ков» в созда­нии воз­вы­шен­но­го про­из­веде­ния. Пер­вое место отво­дит­ся вели­чию мыс­ли и силе чувств. Послед­няя назва­на в сочи­не­нии пафо­сом, и автор обе­ща­ет рас­смот­реть его в дру­гом месте, поэто­му этот вто­рой источ­ник в трак­та­те спе­ци­аль­но не раз­би­ра­ет­ся. Вели­чие мыс­ли и сила чувств свой­ст­вен­ны чело­ве­ку, и ими он наде­лен от при­ро­ды. Три про­чих «источ­ни­ка» необ­хо­ди­мы для того, чтобы суметь выра­зить воз­вы­шен­ные мыс­ли и чув­ства и при­об­щить к ним дру­гих людей. Вели­чие замыс­ла авто­ра и сила его чувств рас­кры­ва­ют­ся с помо­щью худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства, кото­рым мож­но овла­деть в резуль­та­те изу­че­ния и закре­пить прак­ти­кой после дли­тель­но­го и упор­но­го труда. В мастер­стве про­яв­ля­ет­ся искус­ство худож­ни­ка сло­ва, его про­фес­сио­на­лизм, обо­зна­чае­мый гре­че­ским сло­вом τέχ­νη. К нему Псев­до-Лон­гин отно­сит: а) уме­ние поль­зо­вать­ся фигу­ра­ми мыс­ли и речи, б) «бла­го­род­ство» фра­зео­ло­гии и лек­си­ки, в) вели­че­ст­вен­ную ком­по­зи­цию, еди­ную как для все­го про­из­веде­ния в целом, так и для всех состав­ля­ю­щих его частей, вклю­чая отдель­ные сло­ва и пред­ло­же­ния.

Эти три источ­ни­ка в отли­чие от двух пер­вых под­чи­не­ны опре­де­лен­ной систе­ме пра­вил, выра­ботан­ных тео­ри­ей и прак­ти­кой рито­ри­че­ских школ и под­креп­лен­ных мно­го­ве­ко­вой тра­ди­ци­ей.

Автор трак­та­та всту­па­ет в борь­бу с теми сти­ли­сти­че­ски­ми изли­ше­ства­ми, кото­ры­ми зло­употреб­ля­ли писа­те­ли и ора­то­ры I в. В поис­ках новых путей лите­ра­ту­ры он обра­ща­ет­ся к слав­но­му про­шло­му сво­ей стра­ны, не забы­вая, одна­ко, ни на мину­ту о лите­ра­тур­ных нор­мах и потреб­но­стях сво­его вре­ме­ни. Он пре­крас­но зна­ком со все­ми мод­ны­ми тече­ни­я­ми гре­че­ской и рим­ской лите­ра­ту­ры. Он высме­и­ва­ет напы­щен­ность и выспрен­ность ази­ан­цев (III, 1—3), наив­ную «ребяч­ли­вость» атти­ки­стов (III, 4), при­во­дит при­ме­ры неумест­ной пате­ти­ки (III, 5), раз­би­ра­ет неле­пые сти­ли­сти­че­ские при­чуды (IV), гово­рит о зло­употреб­ле­ни­ях рит­мом, застав­ля­ю­щим слу­ша­те­лей вспо­ми­нать о пля­со­вых напе­вах (XI), о неумест­ной лако­нич­но­сти и излиш­нем мно­го­сло­вии (XII), о неле­пом про­сто­ре­чии (XIII).

При­зы­вая сле­до­вать за теми, кто овла­дел сек­ре­та­ми мастер­ства, кото­рое помо­га­ет отли­чать истин­ное от лож­но­го и рас­по­ря­жать­ся сво­и­ми при­род­ны­ми дан­ны­ми, автор иссле­ду­ет основ­ные при­е­мы мастер­ства. Обра­ща­ясь, напри­мер, к уче­нию о фигу­рах, он не толь­ко, подоб­но сво­им мно­го­чис­лен­ным совре­мен­ни­кам, пере­чис­ля­ет их раз­лич­ные вари­ан­ты, но стре­мит­ся уста­но­вить общую функ­цию фигур, отыс­кать их пси­хо­ло­ги­че­скую осно­ву, бла­го­да­ря кото­рой они при­вле­ка­ют к себе чело­ве­че­ские чув­ства (XVI, 3; XXII, 4). По-ново­му под­хо­дит он и к вопро­су об отбо­ре слов. О при­род­ной кра­со­те сло­ва писал Дио­ни­сий Гали­кар­насский, изу­чая его фор­му и зву­ча­ние. Псев­до-Лон­гин свя­зы­ва­ет кра­соту сло­ва с его зна­че­ни­ем, а древ­нее уче­ние о маги­че­ской силе сло­ва сво­дит к спо­соб­но­сти живой речи ожив­лять без­душ­ные пред­ме­ты (XXX, 1).

В введе­нии к сво­е­му сочи­не­нию Псев­до-Лон­гин ука­зал наи­бо­лее харак­тер­ные откло­не­ния от общих пра­вил худо­же­ст­вен­но­го мастер­ства и про­де­мон­стри­ро­вал пла­чев­ные резуль­та­ты пре­не­бре­же­ния искус­ст­вом. Парал­лель­но раз­бо­ру тех­ни­че­ских погреш­но­стей сти­ля он раз­би­ра­ет в заклю­че­ние вопрос о том, поче­му в лите­ра­тур­ных про­из­веде­ни­ях часто отсут­ст­ву­ют под­лин­ное вели­чие мыс­ли и сила искрен­них чувств. Сти­ли­сти­че­ские ошиб­ки нано­си­ли вред обще­му впе­чат­ле­нию, но воз­вы­шен­но­го не раз­ру­ши­ли и были лег­ко устра­ни­мы тогда, когда созда­ва­лись по-насто­я­ще­му вели­кие про­из­веде­ния, твор­ца­ми кото­рых были гени­аль­ные худож­ни­ки сло­ва. Теперь же в усло­ви­ях совре­мен­но­го авто­ру испор­чен­но­го обще­ства воз­ник­но­ве­ние под­лин­но воз­вы­шен­но­го про­из­веде­ния, как и появ­ле­ние насто­я­щих талан­тов, ста­ло уже невоз­мож­ным.

Этой рамоч­ной ком­по­зи­ци­ей, воз­вра­щаю­щей чита­те­ля к началь­ным гла­вам трак­та­та, автор еще раз под­черк­нул глу­бо­кие при­чи­ны, заста­вив­шие его обра­тить­ся к раз­бо­ру воз­вы­шен­но­го, и отде­лил их от част­но­го пово­да — оши­боч­ных поло­же­ний Цеци­лия, счи­тав­ше­го осно­вой и сущ­но­стью воз­вы­шен­но­го нор­ма­тив­ные сти­ли­сти­че­ские зако­ны и пра­ви­ла.

5

Сочи­не­ние «О воз­вы­шен­ном», чуж­дое дог­ма­тиз­ма и педан­тиз­ма, оста­ви­ло дале­ко поза­ди себя все рас­при рито­ри­че­ских школ и направ­ле­ний. Автор его поста­вил перед собой вопрос о под­лин­ном вели­чии мыс­ли и пере­шаг­нул гра­ни­цы рито­ри­ки. Его пред­ше­ст­вен­ни­ки и совре­мен­ни­ки зани­ма­лись лишь тех­ни­че­ской сто­ро­ной вопро­са. Он пер­вый заго­во­рил о пси­хо­ло­ги­че­ском воздей­ст­вии лите­ра­ту­ры, всту­пив в сфе­ру тео­ре­ти­че­ских иссле­до­ва­ний. Наме­ре­ния его доста­точ­но чет­ко выра­же­ны: он хочет научить хоро­шо писать, пред­ва­ри­тель­но дока­зав, что без вели­че­ст­вен­но­го замыс­ла воз­вы­шен­ное про­из­веде­ние создать невоз­мож­но. Он одно­вре­мен­но тео­ре­тик и прак­тик, сумев­ший вдох­нуть новый живой дух в обвет­ша­лую рито­ри­че­скую систе­му.

В сво­ем выступ­ле­нии про­тив тео­рии под­ра­жа­ния, в про­ти­во­по­став­ле­нии лите­ра­ту­ры изо­бра­зи­тель­но­му искус­ству и музы­ке, в сво­ем пони­ма­нии зна­че­ния под­лин­но высо­кой поэ­зии он пря­мо обра­ща­ет­ся к ново­му вре­ме­ни, закла­ды­вая осно­вы эсте­ти­ки буду­ще­го.

Но трак­тат «О воз­вы­шен­ном» не пере­ки­нул моста от антич­но­го пони­ма­ния целей и задач искус­ства к совре­мен­но­му. Псев­до-Лон­гин остал­ся, по выра­же­нию одно­го иссле­до­ва­те­ля, «гени­аль­ным пеше­хо­дом-оди­ноч­кой». Искра, бро­шен­ная им, не разо­жгла пла­ме­ни. Антич­ность пошла за Дио­ни­си­ем Гали­кар­насский, Цеци­ли­ем и за дру­ги­ми рев­ни­те­ля­ми догм, к чис­лу кото­рых при­над­ле­жал, веро­ят­но, и мало­из­вест­ный нам Кас­сий Лон­гин, счи­тав­ший­ся дол­гое вре­мя авто­ром трак­та­та.

Трак­тат «О воз­вы­шен­ном» ока­зал огром­ное вли­я­ние на фор­ми­ро­ва­ние лите­ра­тур­но-кри­ти­че­ской и эсте­ти­че­ской мыс­ли ново­го вре­ме­ни, минуя сред­не­ве­ко­вье. Откры­тый на зака­те Ренес­сан­са, он сра­зу же при­влек к себе вни­ма­ние. Но мно­го­чис­лен­ные пере­пис­чи­ки, изда­те­ли и пере­вод­чи­ки XV—XVI вв. не виде­ли в нем «поэ­ти­ку», т. е. руко­вод­ство по вопро­сам сло­вес­но­го худо­же­ст­вен­но­го твор­че­ства. Он сде­лал­ся «поэ­ти­кой» в 1674 г., когда Н. Буа­ло опуб­ли­ко­вал воль­ный фран­цуз­ский пере­вод, допол­нив его спу­стя неко­то­рое вре­мя само­сто­я­тель­ным иссле­до­ва­ни­ем, оза­глав­лен­ным «Раз­мыш­ле­ния о Лон­гине». С это­го вре­ме­ни к Псев­до-Лон­ги­ну ста­ли отно­сить­ся как к авто­ри­тет­ней­ше­му тео­ре­ти­ку, а его сочи­не­ние исполь­зо­ва­лось для утвер­жде­ния опре­де­лен­ных тен­ден­ций в нацио­наль­ной фран­цуз­ской лите­ра­ту­ре. о дли­тель­ной и ост­рой поле­ми­ке с Ш. Пер­ро («Спор древ­них и новых») Буа­ло высту­пал про­тив ниги­ли­сти­че­ских пози­ций при­вер­жен­цев Новой лите­ра­ту­ры и, выра­жая недо­ве­рие к выдви­ну­то­му ими прин­ци­пу спон­тан­но­го твор­че­ства, искал опо­ру в трак­та­те «О воз­вы­шен­ном». Псев­до-Лон­гин посвя­тил свое про­из­веде­ние борь­бе с непре­лож­ны­ми исти­на­ми и дог­ма­ти­че­ски­ми пра­ви­ла­ми совре­мен­ной ему антич­ной кри­ти­ки, Буа­ло — этот вер­ный страж фран­цуз­ско­го Пар­на­са — воз­во­дил в дог­мы отдель­ные прин­ци­пы антич­ной поэ­ти­ки, преж­де все­го на мате­ри­а­ле Псев­до-Лон­ги­на, и искал в них одно из глав­ных средств обузда­ния фан­та­зии худож­ни­ка.

Более дли­тель­ным и зна­чи­тель­ным было увле­че­ние трак­та­том в Англии. Д. Драй­ден и А. Поп цити­ро­ва­ли Псев­до-Лон­ги­на и руко­вод­ст­во­ва­лись им. А. Поп даже сочи­нил хва­леб­ную оду в честь его. Д. Свифт в сти­хотво­ре­нии «О поэ­зии» обра­щал­ся с при­зы­вом ко всем читать и учить­ся у Лон­ги­на, кото­ро­го он изу­чил сам по англий­ско­му пере­во­ду пере­ло­же­ния Буа­ло. После­до­ва­те­ли клас­си­циз­ма пре­воз­но­си­ли трак­тат как иде­аль­ный обра­зец лите­ра­тур­ной кри­ти­ки. В пре­кло­не­нии авто­ра перед вели­ким лите­ра­тур­ным наследи­ем про­шло­го — осно­вы пре­крас­но­го и воз­вы­шен­но­го — в его при­зы­вах изу­чать лите­ра­ту­ру про­шло­го ради ее рас­цве­та в насто­я­щем клас­си­ци­сты нахо­ди­ли опо­ру для себя в борь­бе за нацио­наль­ную лите­ра­ту­ру. Тео­ре­ти­ки анти­клас­си­че­ской эсте­ти­ки в свою оче­редь обра­ща­лись к Псев­до-Лон­ги­ну как к авто­ри­тет­ней­ше­му источ­ни­ку в борь­бе с фор­ма­ли­сти­че­ски­ми тен­ден­ци­я­ми клас­си­ци­стов, как защит­ни­ку «гени­аль­но­сти» про­тив иссу­шаю­щих ее «пра­вил».

Отно­ше­ние к трак­та­ту изме­ни­лось во вто­рой поло­вине XVIII в. под вли­я­ни­ем идей англий­ско­го писа­те­ля Э. Бёр­ка, выра­жен­ных в его рабо­те «Фило­соф­ское иссле­до­ва­ние про­ис­хож­де­ния наших пред­став­ле­ний о воз­вы­шен­ном и пре­крас­ном» (1756). Не вопро­сы лите­ра­тур­ной кри­ти­ки и зада­чи лите­ра­ту­ры и искус­ства инте­ре­со­ва­ли Бёр­ка в трак­та­те Псев­до-Лон­ги­на, а поня­тие воз­вы­шен­но­го (ὕψος, Sub­li­me, Er­ha­ben), истол­ко­ван­ное в пре­врат­ном смыс­ле и с про­ти­во­по­лож­ных Псев­до-Лон­ги­ну пози­ций. Вме­сто того чтобы вызы­вать вос­торг и удив­ле­ние, воз­вы­шен­ное долж­но было, по мне­нию Бёр­ка, при­во­дить чело­ве­ка в тре­пет и застав­лять содро­гать­ся перед соб­ст­вен­ным бес­си­ли­ем. С этих же пози­ций опре­де­лял воз­вы­шен­ное Кант, под­чер­ки­вая в отли­чие от Псев­до-Лон­ги­на субъ­ек­тив­ную при­ро­ду воз­вы­шен­но­го: «Высо­кое заклю­ча­ет­ся не в какой-либо вещи в при­ро­де, а толь­ко в нашей душе…» (И. Кант. Кри­ти­ка спо­соб­но­сти суж­де­ния. СПб., 1898, стр. 122). Так же отно­сил­ся к Псев­до-Лон­ги­ну и к вопро­сам о воз­вы­шен­ном Ф. Шил­лер. Трак­тат «О воз­вы­шен­ном» высо­ко цени­ли и неод­но­крат­но обра­ща­лись к нему мно­гие немец­кие тео­ре­ти­ки искус­ства (Лес­синг, Ф. Шле­гель, Гегель), но они были очень дале­ки от Псев­до-Лон­ги­на как в его тол­ко­ва­нии воз­вы­шен­но­го, име­ю­ще­го объ­ек­тив­ную и реаль­ную осно­ву, так и в его пони­ма­нии при­ро­ды, спо­соб­ной удив­лять чело­ве­ка и вооду­шев­лять на вели­кие дела. В Рос­сии трак­тат «О воз­вы­шен­ном» стал изве­стен в XVIII в. бла­го­да­ря пере­во­ду Буа­ло и сра­зу же нашел свое место в фор­ми­ро­ва­нии новой худо­же­ст­вен­ной идео­ло­гии. Мимо него не про­шел М. В. Ломо­но­сов, для кото­ро­го вопро­сы тра­ди­ции и нова­тор­ства были неот­де­ли­мы от всей его твор­че­ской дея­тель­но­сти. Еще в моло­до­сти Ломо­но­сов читал и кон­спек­ти­ро­вал пере­вод Буа­ло. Вли­я­ние трак­та­та «О воз­вы­шен­ном» ощу­ти­мо в пер­вом рус­ском печат­ном руко­вод­стве Ломо­но­со­ва по тео­рии лите­ра­ту­ры и ора­тор­ско­му искус­ству («Крат­кое руко­вод­ство к рито­ри­ке…», 1748) и на зна­ме­ни­том его уче­нии «о трех шти­лях» рус­ско­го лите­ра­тур­но­го язы­ка («О поль­зе книг церь­ков­ных в Рос­сий­ском язы­ке», 1757). А. П. Сума­ро­ков вско­ре напе­ча­тал пере­веден­ный им на рус­ский язык отры­вок из Буа­ло («Из трак­та­та Лон­ги­но­ва о важ­но­сти сло­ва». Трудо­лю­би­вая пче­ла, апрель, 1759, стр. 219—224). В нача­ле XIX в. появи­лось несколь­ко рус­ских пере­во­дов отрыв­ков из Буа­ло и Лагар­па, посвя­щен­ных пере­ска­зу и раз­бо­ру отдель­ных поло­же­ний трак­та­та «О воз­вы­шен­ном». В 1803 г. рус­ский чита­тель смог озна­ко­мить­ся с пол­ным пере­во­дом трак­та­та, выпол­нен­ным уже не с фран­цуз­ских образ­цов, а непо­сред­ст­вен­но с гре­че­ско­го ори­ги­на­ла И. И. Мар­ты­но­вым. В рас­по­ря­же­нии Мар­ты­но­ва было толь­ко ста­рое, мало­удо­вле­тво­ри­тель­ное изда­ние (Тол­ли — 1694 г.); поэто­му, полу­чив новое окс­форд­ское изда­ние Вей­ске, пере­вод­чик поспе­шил в 1826 г. опуб­ли­ко­вать вто­рое изда­ние, исправ­лен­ное и более точ­ное. Мар­ты­нов снаб­дил пере­вод трак­та­та, оза­глав­лен­ный им «О высо­ком», обсто­я­тель­ным под­строч­ным ком­мен­та­ри­ем, в кото­ром иллю­ст­ри­ро­вал кри­ти­че­ские экс­кур­сы Лон­ги­на при­ме­ра­ми из рус­ской лите­ра­ту­ры. Работа над пере­во­дом и его объ­яс­не­ни­ем была поло­же­на Мар­ты­но­вым в осно­ву кур­са эсте­ти­ки, кото­рый он читал несколь­ко лет в толь­ко что откры­том Петер­бург­ском уни­вер­си­те­те. Пере­вод Мар­ты­но­ва мно­го деся­ти­ле­тий был настоль­ной кни­гой для всех тех, кто инте­ре­со­вал­ся вопро­са­ми сло­вес­но­сти. К нему обра­щал­ся в сво­их работах по эсте­ти­ке Н. Г. Чер­ны­шев­ский: идеи Псев­до-Лон­ги­на нашли свое отра­же­ние в его зна­ме­ни­той дис­сер­та­ции «Эсте­ти­че­ские отно­ше­ния искус­ства к дей­ст­ви­тель­но­сти», а осо­бен­но в ста­тье «Воз­вы­шен­ное и коми­че­ское».

Пере­вод Мар­ты­но­ва, когда-то с вос­хи­ще­ни­ем встре­чен­ный совре­мен­ни­ка­ми, дав­но сде­лал­ся биб­лио­гра­фи­че­ской ред­ко­стью. Не все­гда точ­ный, во мно­гом уста­рев­ший, он почти недо­сту­пен совре­мен­но­му чита­те­лю.

Но сочи­не­ние «О воз­вы­шен­ном» выдер­жа­ло испы­та­ние вре­ме­нем, несмот­ря на то что уже око­ло два­дца­ти сто­ле­тий отде­ля­ет его от нас; эта поис­ти­не золотая кни­га, как назы­вал ее один из пер­вых почи­та­те­лей, даже сего­дня пора­жа­ет глу­би­ной зало­жен­ных в ней мыс­лей, тон­ко­стью эсте­ти­че­ской инту­и­ции авто­ра, убеж­ден­но веря­ще­го в правоту сво­их мыс­лей и в неиз­мен­ное могу­ще­ство чело­ве­че­ско­го разу­ма. Зна­ко­мясь с ней, невоз­мож­но остать­ся без­участ­ным к тому, что, по сло­вам авто­ра, «созда­но от серд­ца» и выно­ше­но «пло­дом дли­тель­но­го и глу­бо­ко­го изу­че­ния».

ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
1263912973 1303308995 1335108366 1341118348 1341284250 1341285633