Авсоний и его время

с.251 Авсо­ний — не зна­ме­ни­тое имя. Совре­мен­ный чело­век обыч­но зна­ет из рим­ской поэ­зии — кто по пере­во­дам, кто пона­слыш­ке — Вер­ги­лия, Гора­ция, Овидия; во вто­рую оче­редь — лири­ков Катул­ла, Тибул­ла, Про­пер­ция, сати­ри­ков Мар­ци­а­ла и Юве­на­ла; до Авсо­ния эти зна­ния не дохо­дят, о нем при­хо­дит­ся наво­дить справ­ки. Эти справ­ки неиз­мен­но начи­на­ют­ся сло­ва­ми: «Поэт эпо­хи упад­ка Рим­ской импе­рии — IV в. н. э.»

«Поэт эпо­хи упад­ка» — это уже харак­те­ри­сти­ка, задаю­щая отно­ше­ние к обра­зу, о какой бы куль­ту­ре ни гово­ри­лось. Во-пер­вых, это отно­ше­ние снис­хо­ди­тель­ное: мы чув­ст­ву­ем себя наслед­ни­ка­ми всех эпох рас­цве­та и мерим все иные эпо­хи не ина­че, как этой мер­кой, — пред­по­ла­га­ет­ся, что все поэты дру­гих эпох ощу­ща­ли эту свою непол­но­цен­ность и стра­да­ли от нее. Во-вто­рых, это отно­ше­ние сочув­ст­вен­ное: кто обре­чен на гибель, тот обыч­но вызы­ва­ет сочув­ст­вие, а ино­гда даже кажет­ся, что из сво­ей пере­ход­ной эпо­хи он мог не толь­ко видеть былой рас­цвет соб­ст­вен­ной куль­ту­ры, но и уга­ды­вать чер­ты буду­щих куль­тур, то есть в конеч­ном сче­те — нашей.

Авсо­ний с таким пред­став­ле­ни­ем о себе не смог бы согла­сить­ся. Для сво­ей эпо­хи, для IV в. н. э., у него нет ни одно­го худо­го сло­ва и ни одной худой мыс­ли. Вре­мя рас­цве­та рим­ской куль­ту­ры для него не кон­ча­лось: он и его совре­мен­ни­ки при­над­ле­жат к ней в такой же мере, как Вер­ги­лий и Овидий. Конеч­но, Вер­ги­лий и Овидий были пер­во­стро­и­те­ля­ми. Но ведь дом стро­ит­ся не ради строй­ки, дом стро­ит­ся для того, чтобы в нем жить. И Авсо­ний созна­ет себя в этом доме закон­ным и рачи­тель­ным хозя­и­ном, под­дер­жи­ва­ет в нем блеск и вре­мя от вре­ме­ни по-ново­му пере­став­ля­ет мебель. Ника­кой при­бли­жаю­щей­ся гибе­ли он не чув­ст­ву­ет и эпо­ху свою пере­ход­ной не счи­та­ет. Все окру­жаю­щие его цен­но­сти — веч­ные. Не нуж­но тре­во­жить­ся из-за того, что сосед может ока­зать­ся жаден или раз­вра­тен, что при дво­ре слу­ча­ют­ся сму­ты, а на войне — пора­же­ния: вос­пи­тан­ный чело­век это­го про­сто не заме­ча­ет и тем более не отме­ча­ет в сво­их сти­хах. Не нуж­но и вооб­ра­жать, буд­то по ту сто­ро­ну это­го мира суще­ст­ву­ет иной, ради кото­ро­го сле­ду­ет отре­шить­ся от это­го. Конеч­но, о таком мире гово­рят и Пифа­гор, и Пла­тон, и свя­тая цер­ковь, и толь­ко памя­туя о нем, мож­но пра­виль­но вести себя в жиз­ни. Но все-таки жизнь свою мы живем в здеш­нем мире, его мы уна­сле­до­ва­ли пре­крас­ным от наших отцов и таким же пре­крас­ным долж­ны оста­вить потом­кам, а они нам ска­жут спа­си­бо.

с.252 Чтобы понять и оце­нить такое миро­ощу­ще­ние и те спо­со­бы его выра­же­ния, кото­рые нахо­дил Авсо­ний, нуж­но пред­ста­вить себе то вре­мя и ту среду, в кото­рой он жил и работал.

1

Паде­ние Рим­ской импе­рии — поня­тие рас­тя­жи­мое. Его отно­сят и к рели­ги­оз­но­му кри­зи­су I в. н. э., когда яви­лось хри­сти­ан­ство, и к соци­аль­но­му кри­зи­су III в., когда раб­ство ста­ло усту­пать место новым фор­мам обще­ст­вен­ных отно­ше­ний, и к нацио­наль­но­му кри­зи­су V в., когда боль­шая часть рим­ско­го Запа­да ока­за­лась засе­ле­на гер­ман­ца­ми. А конец его мож­но отне­сти и к XV в., когда пал Кон­стан­ти­но­поль, и даже к XIX в., когда при Напо­леоне пере­ста­ла суще­ст­во­вать Свя­щен­ная Рим­ская импе­рия, воз­рож­ден­ная когда-то Кар­лом Вели­ким.

Но содер­жа­ние поня­тия «паде­ние Рим­ской импе­рии» вполне реаль­но. Это дей­ст­ви­тель­но был самый боль­шой исто­ри­че­ский пере­лом в исто­рии Евро­пы. Она всту­пи­ла в IV век город­ской циви­ли­за­ци­ей антич­но­сти, а вышла из VI века сель­ской циви­ли­за­ци­ей сред­не­ве­ко­вья. Это было глав­ное; все осталь­ное — и при­ня­тие Евро­пой хри­сти­ан­ства, и под­чи­не­ние вар­вар­ско­му вла­ды­че­ству, и то, что работ­ни­ки в полях ста­ли счи­тать­ся не раба­ми, а кре­пост­ны­ми, — все это было лишь вто­ро­сте­пен­ны­ми подроб­но­стя­ми. Важ­но было то, что путь раз­ви­тия, кото­рый нащу­па­ла для себя сре­ди­зем­но­мор­ская Евро­па на заре антич­но­сти и по кото­ро­му шла она тыся­чу лет, при­вел в тупик. Нуж­но было искать новый путь; а для это­го нуж­но было спер­ва сде­лать несколь­ко шагов назад, чтобы вый­ти из тупи­ка. Эти несколь­ко шагов и при­шлись на три сто­ле­тия — IV, V, VI века; они-то обыч­но и зна­чат­ся в исто­рии как «закат антич­ной куль­ту­ры».

Антич­ность была город­ской циви­ли­за­ци­ей, но антич­ный город не был похож на совре­мен­ный. Это был не центр про­из­вод­ства, а центр потреб­ле­ния. Про­из­во­ди­ла дерев­ня. Дерев­ня мог­ла обой­тись без горо­да, город без дерев­ни не мог. В город ссе­ля­лись люди, доста­точ­но иму­щие для того, чтобы не жить труда­ми рук сво­их, а поль­зо­вать­ся тем, что про­из­во­ди­ла дерев­ня, — рука­ми рабов (все реже), арен­да­то­ров (все чаще) или сво­бод­ных кре­стьян, неваж­но, — поль­зо­вать­ся со всем мате­ри­аль­ным и духов­ным ком­фор­том город­ско­го обще­жи­тия. Конеч­но, вокруг них и их челяди в горо­дах скап­ли­ва­лись во мно­же­стве и ремес­лен­ни­ки и тор­гов­цы, но боль­шин­ство город­ско­го насе­ле­ния жило празд­но. Досуг ценил­ся как выс­шее бла­го сво­бод­но­го чело­ве­ка: имен­но здесь он чув­ст­во­вал себя носи­те­лем куль­ту­ры, физи­че­ской и духов­ной. Физи­че­скую куль­ту­ру в гре­че­ской поло­вине импе­рии пред­став­ля­ли гим­на­сии (пло­щад­ки спор­та), в латин­ской — бани (клу­бы отды­ха); духов­ную куль­ту­ру — цирк и театр с их зре­ли­ща­ми, а для вер­хов — так­же и уче­ные свет­ские раз­го­во­ры и сло­вес­ные упраж­не­ния. Авсо­ний был уро­жен­цем и граж­да­ни­ном одно­го из таких горо­дов — Бур­ди­га­лы в Гал­лии, нынеш­не­го Бор­до, — и любил его имен­но за это.

В клас­си­че­ской антич­но­сти такие горо­да были само­сто­я­тель­ны­ми и тра­ти­ли силы на меж­до­усоб­ные вой­ны. В позд­ней антич­но­сти такие горо­да ста­ли ячей­ка­ми боль­ших государств, брав­ших с них нало­ги и под­дер­жи­вав­ших в них и с.253 меж­ду ними мир. Послед­ним и самым боль­шим из этих государств была Рим­ская импе­рия. Пять с лиш­ним тысяч горо­дов были рас­се­я­ны по ее про­стран­ству (неболь­шие, не круп­нее нынеш­не­го рай­он­но­го город­ка), а цен­тром их сети был Рим. Самые вид­ные из них, чис­лом два десят­ка (начи­ная Римом и кон­чая Бур­ди­га­лой), вос­пе­ты Авсо­ни­ем в цик­ле сти­хотво­ре­ний «О зна­ме­ни­тых горо­дах». Сред­ства таких горо­дов тра­ти­лись теперь не на меж­до­усо­би­цы, а на под­дер­жа­ние цен­траль­ной вла­сти и на про­корм нетрудо­во­го город­ско­го насе­ле­ния: в одном Риме бес­плат­ные пай­ки полу­ча­ла деся­тая часть горо­жан. Иму­щим граж­да­нам («кури­а­лам», из кото­рых состав­ля­лись город­ские сове­ты — «курии») ста­но­ви­лось все труд­нее сво­дить кон­цы с кон­ца­ми; нуж­ны были импе­ра­тор­ские ука­зы, чтобы они не бро­са­ли горо­дов и не уда­ля­лись в поме­стья или на государ­ст­вен­ную служ­бу. На рост нало­гов дерев­ня отве­ча­ла сокра­ще­ни­ем про­из­вод­ства, на дав­ле­ние цен­траль­ной вла­сти про­вин­ции отве­ча­ли попыт­ка­ми отпа­де­ния. В III в. соци­аль­но-эко­но­ми­че­ский кри­зис пере­рос в поли­ти­че­ский: за 50 лет сме­ни­лось свы­ше 20 импе­ра­то­ров (не счи­тая про­вин­ци­аль­ных узур­па­то­ров), почти все они погиб­ли насиль­ст­вен­ной смер­тью. Из кри­зи­са импе­рию выве­ли в нача­ле IV в. импе­ра­то­ры Дио­кле­ти­ан и затем Кон­стан­тин, пол­но­стью реор­га­ни­зо­вав ее и этим про­длив ее суще­ст­во­ва­ние на 200 лет. На эту поло­су вре­мен­ной ста­би­ли­за­ции и при­хо­дит­ся дол­гая жизнь Авсо­ния. Она запол­ня­ет собой весь IV век, начи­на­ясь в пер­вом его деся­ти­ле­тии и кон­ча­ясь в послед­нем.

Позд­няя Рим­ская импе­рия — государ­ство с вла­стью цен­тра­ли­зо­ван­ной и сакра­ли­зо­ван­ной. Импе­ра­тор был само­дер­жа­вен и счи­тал­ся свя­щен­ным: сам он носил титул «авгу­ста», сопра­ви­тель (наслед­ник) его — титул «цеза­ря», к нему обра­ща­лись «ваша свя­тость» и «ваша веч­ность», перед ним пре­кло­ня­ли коле­ни, его цере­мо­ни­аль­ный выход в диа­де­ме и пур­пу­ре обстав­лял­ся с теат­раль­ной пыш­но­стью. Все служ­бы, свя­зан­ные с импе­ра­то­ром, назы­ва­лись «свя­щен­ны­ми». Двор импе­ра­то­ра обра­зо­вы­ва­ли его «спут­ни­ки» — одно­вре­мен­но и «дру­зья», и чинов­ни­ки, и слу­ги. Со зва­ния тако­го «спут­ни­ка» начи­нал свою неожи­дан­ную при­двор­ную карье­ру и Авсо­ний. Избран­ные из этих «спут­ни­ков» состав­ля­ли импе­ра­тор­ский совет (кон­си­сто­рий), глав­ным лицом в кото­ром был «началь­ник ведомств», нечто вро­де пер­во­го мини­ст­ра. Сами «ведом­ства» были орга­ни­зо­ва­ны на воен­ный лад, чинов­ни­ки дели­лись на «когор­ты», подроб­ней­шая табель о ран­гах раз­ли­ча­ла чины «знат­ней­шие», «сия­тель­ные», «почтен­ней­шие», «свет­лей­шие», «совер­шен­ные» и «выдаю­щи­е­ся». Низ­шие кад­ры вер­бо­ва­лись из гра­мот­но­го про­сто­на­ро­дья, выс­шие — из сенат­ско­го сосло­вия: сенат про­дол­жал суще­ст­во­вать парал­лель­но ведом­ст­вен­но­му аппа­ра­ту, реаль­ной вла­сти он не имел, но поль­зо­вал­ся огром­ным тра­ди­ци­он­ным поче­том — зва­ние кон­су­лов, годич­ных пред­седа­те­лей сена­та, счи­та­лось пре­де­лом обще­ст­вен­ной карье­ры, и мы увидим, как этим зва­ни­ем будет гор­дить­ся Авсо­ний. Содер­жа­ние это­го граж­дан­ско­го вой­ска тяже­лым бре­ме­нем лежа­ло на подат­ном насе­ле­нии.

Импе­рия дели­лась на четы­ре пре­фек­ту­ры, пре­фек­ту­ры — на диэце­сы, диэце­сы — на неболь­шие про­вин­ции; граж­дан­ские их намест­ни­ки назы­ва­лись пре­фек­та­ми, вика­ри­я­ми, пре­сида­ми и т. д., воен­ные намест­ни­ки — коми­та­ми и дук­са­ми (буду­щие «гра­фы» и «гер­цо­ги»). Авсо­нию при­шлось побы­вать «пре­фек­том Гал­лий» — под его нача­лом были и соб­ст­вен­но Гал­лия, и Испа­ния, и с.254 с.255 Бри­та­ния, а под нача­лом его бли­жай­ших род­ст­вен­ни­ков — и север­ная Афри­ка, и Илли­рик. Город Рим управ­лял­ся осо­бым «пре­фек­том Горо­да»: сре­ди зани­мав­ших эту долж­ность были мно­гие дру­зья Авсо­ния. В про­вин­ци­аль­ных горо­дах по-преж­не­му заседа­ли курии (в сти­хах они ино­гда вели­ча­ют­ся «сена­та­ми»), но лишь затем, чтобы кури­а­лы кру­го­вой пору­кой обес­пе­чи­ва­ли поступ­ле­ние нало­гов. Север­ной гра­ни­цей импе­рии были Рейн и Дунай, восточ­ной — Евфрат и Сирий­ская пусты­ня, южной — Саха­ра, запад­ной — оке­ан. На всех гра­ни­цах она под­вер­га­лась натис­ку «вар­вар­ских наро­дов»: на Рейне — гер­ман­цев, на Дунае — готов, на Евфра­те — пер­сов. Чтобы про­ти­во­сто­ять это­му натис­ку, импе­ра­то­ры обыч­но пра­ви­ли импе­ри­ей вдво­ем: один — восточ­ной поло­ви­ной из Кон­стан­ти­но­по­ля, дру­гой — запад­ной из Тре­ве­ров (Трир) или Медио­ла­на (Милан); Рим оста­вал­ся «свя­щен­ным горо­дом», куда импе­ра­тор являл­ся лишь для празд­ни­ков. Вой­ско, погра­нич­ное и тыло­вое, дости­га­ло 600 тысяч, если не более; содер­жа­ние его все боль­ше исто­ща­ло государ­ство.

Еди­не­нию импе­рии слу­жи­ли не толь­ко мате­ри­аль­ные, но и духов­ные сред­ства. Позд­няя Рим­ская импе­рия была хри­сти­ан­ской. Вера город­ско­го про­сто­на­ро­дья восточ­но­го Сре­ди­зем­но­мо­рья ста­ла верой импе­ра­то­ра и импе­рии, из рели­гии муче­ни­ков хри­сти­ан­ство пре­вра­ти­лось в рели­гию карье­ри­стов. Хри­сти­ан­ство было удоб­но для импе­ра­то­ров тре­мя осо­бен­но­стя­ми. Во-пер­вых, это была рели­гия нетер­пи­мо­сти: этим она гораздо боль­ше соот­вет­ст­во­ва­ла духу импе­ра­тор­ско­го само­дер­жа­вия, чем вза­и­мо­тер­пи­мые язы­че­ские рели­гии. Во-вто­рых, это была рели­гия про­по­ве­дую­щая: этим она откры­ва­ла боль­ше воз­мож­но­стей воздей­ст­вия на обще­ство, чем дру­гие, менее крас­но­ре­чи­вые. В-третьих, это была рели­гия орга­ни­зо­ван­ная: хри­сти­ан­ские общи­ны под­дер­жи­ва­ли друг с дру­гом связь, хри­сти­ан­ский клир скла­ды­вал­ся во все более отчет­ли­вую иерар­хию по горо­дам, про­вин­ци­ям и диэце­сам. Неудоб­ст­вом было то, что хри­сти­ан было мало; но импе­ра­тор­ская под­держ­ка реши­ла дело, и к кон­цу IV в. каж­дый доб­ро­по­рядоч­ный граж­да­нин счи­тал себя хри­сти­а­ни­ном. Язы­че­ство дер­жа­лось лишь в кре­стьян­стве из-за его отста­ло­сти и в сенат­ской зна­ти из-за ее высо­ко­ме­рия; а попыт­ки язы­че­ской реак­ции (при Юли­ане Отступ­ни­ке в 361—363 гг., при узур­па­то­ре Евге­нии в 392—394 гг.) оста­лись без­ре­зуль­тат­ны. Неудоб­ст­вом было и то, что хри­сти­ан­ство рас­ка­лы­ва­лось на сек­ты, разди­рае­мые дог­ма­ти­че­ски­ми спо­ра­ми; но и здесь импе­ра­тор­ское вме­ша­тель­ство помог­ло — под его дав­ле­ни­ем была выра­бота­на ком­про­мисс­ная редак­ция сим­во­ла веры («никей­ская»), утвер­див­ша­я­ся как «пра­во­вер­ная», — по край­ней мере, на запа­де импе­рии. Авсо­ний, конеч­но, хри­сти­а­нин, но к рели­ги­оз­ным спо­рам он глу­бо­ко рав­но­ду­шен. К кон­цу IV в. союз меж­ду импе­ри­ей и цер­ко­вью уже был тверд, и епи­ско­пы в горо­дах были не менее проч­ной, а часто даже более проч­ной опо­рой, чем граж­дан­ские и воен­ные намест­ни­ки. Но раз­рас­таю­щий­ся цер­ков­ный штат обра­зо­вы­вал уже третью нетрудо­вую армию, давив­шую собою обще­ство.

Это напря­же­ние ока­за­лось непо­силь­ным. В IV в. импе­рия еще дер­жит­ся, в V в. она сло­мит­ся, в VI в. остат­ки антич­ной город­ской циви­ли­за­ции будут асси­ми­ли­ро­ва­ны скла­ды­ваю­щей­ся сель­ской циви­ли­за­ци­ей сред­не­ве­ко­вья. В IV в. гра­ни­цы еще креп­ки, и импе­ра­то­ры справ­ля­ют три­ум­фы в честь погра­нич­ных с.256 побед. В 376 г. откры­ва­ет­ся перед гота­ми дунай­ская гра­ни­ца, и они опу­сто­ша­ют Бал­кан­ский полу­ост­ров, а потом Ита­лию; в 406 г. откры­ва­ет­ся рейн­ская гра­ни­ца, и фран­ки, бур­гун­ды, ван­да­лы, готы посте­пен­но завла­де­ва­ют Гал­ли­ей, Испа­ни­ей, Афри­кой. В 410 г. Рим раз­гра­бят готы Ала­ри­ха, в 455 г. — ван­да­лы Ген­зе­ри­ха. Воен­ные силы импе­рии очи­стят Запад, адми­ни­ст­ра­тив­ная маши­на рухнет, цер­ковь пере­клю­чит­ся на сотруд­ни­че­ство с гер­ман­ски­ми вождя­ми. Рим­ские импе­ра­то­ры сде­ла­ют­ся мари­о­не­точ­ны­ми фигу­ра­ми в руках вар­вар­ских вое­на­чаль­ни­ков и с 476 г. пере­ста­нут про­воз­гла­шать­ся совсем. Кон­стан­ти­но­поль­ские импе­ра­то­ры в VI в. еще ото­бьют и вос­со­еди­нят с импе­ри­ей Ита­лию и север­ную Афри­ку, но лишь на недол­гие годы. После это­го Запад­ная Евро­па оста­нет­ся досто­я­ни­ем гер­ман­ских коро­лей и латин­ских епи­ско­пов: насту­пят «тем­ные века» ран­не­го сред­не­ве­ко­вья.

Когда Авсо­ний уми­рал, до гер­ман­ских втор­же­ний в Гал­лию оста­ва­лось каких-нибудь десять лет. Его внук сам их пере­жил и оста­вил о них скорб­ные вос­по­ми­на­ния в сти­хах. Авсо­ний не думал о таком буду­щем. Более того, дожи­ви он до этих лет, он мог бы не заме­тить гот­ской окку­па­ции Гал­лии точ­но так же, как при жиз­ни сво­ей не заме­тил гот­ской окку­па­ции Бал­кан. Даже если бы наше­ст­вие разо­ри­ло его, ему бы при­шлось лишь ожи­вить в созна­нии дру­гие заве­ты сво­ей куль­ту­ры — о доволь­стве малым, о неза­ви­си­мо­сти от мира и т. п. Куль­ту­ра у него была не в биб­лио­те­ке на вил­ле, кото­рую мож­но было раз­гра­бить, а в голо­ве: он мог бы ска­зать, как древ­ний муд­рец: «все мое — при мне». Внук его не мог — пото­му что он не был, а Авсо­ний был чело­ве­ком шко­лы.

2

Шко­ла была таким же сред­ст­вом, исполь­зу­е­мым импе­ри­ей для духов­но­го еди­не­ния рас­па­даю­ще­го­ся обще­ства, как и хри­сти­ан­ская цер­ковь. Не все­гда эти два сред­ства сосу­ще­ст­во­ва­ли мир­но: то и дело цер­ковь к шко­ле и шко­ла к церк­ви отно­си­лись с подо­зре­ва­ни­ем и осуж­де­ни­ем. Но глав­ное дело рим­ской шко­лы было то же самое: она учи­ла раз­но­род­ное насе­ле­ние импе­рии обще­му обра­зу жиз­ни и обще­му обра­зу мыс­лей. Конеч­но, вли­я­ние шко­лы было уже: цер­ков­ная про­по­ведь обра­ща­лась к каж­до­му чело­ве­ку, будь то даже полу­гра­мот­ный бед­няк, школь­ные уро­ки захва­ты­ва­ли лишь тех, у кого хва­та­ло средств и вре­ме­ни полу­чить обра­зо­ва­ние. Зато вли­я­ние шко­лы было глуб­же: про­по­ведь учи­ла доро­жить веч­ной жиз­нью, шко­ла объ­яс­ня­ла систе­му цен­но­стей здеш­ней, зем­ной жиз­ни — дава­ла тот общий язык куль­ту­ры, кото­рый необ­хо­дим людям для вза­и­мо­по­ни­ма­ния. Обра­зо­ва­ни­ем опре­де­ля­лась при­над­леж­ность чело­ве­ка к выс­ше­му при­ви­ле­ги­ро­ван­но­му слою обще­ства: уче­ный-воль­ноот­пу­щен­ник (таких было мно­го) чув­ст­во­вал себя выше глав­но­ко­ман­дую­ще­го, выбив­ше­го­ся из неуче­ных сол­дат, а пото­мок гал­лов ритор Авсо­ний — выше недо­уч­ки из чисто­кров­ных рим­лян.

Выс­шей цен­но­стью в систе­ме цен­но­стей антич­ной шко­лы и антич­ной куль­ту­ры было сло­во; выс­шим уме­ни­ем — крас­но­ре­чие. Не раз в после­дую­щие с.257 века позд­няя антич­ная куль­ту­ра под­вер­га­лась жесто­ко­му осуж­де­нию за этот, как каза­лось потом­кам, культ показ­но­го суе­сло­вия. Это осуж­де­ние неспра­вед­ли­во. Для гре­ка и рим­ля­ни­на сло­во все­гда было еди­но с мыс­лью, а мысль — с делом. Роман­ти­ку, утвер­ждаю­ще­му, что «мысль изре­чен­ная есть ложь», антич­ный чело­век отве­тил бы: если мысль не может най­ти точ­но­го выра­же­ния в ясном сло­ве, зна­чит, это — неяс­ная мысль, то есть — пло­хая мысль. Если чело­век хоро­шо гово­рит — ста­ло быть, он ясно мыс­лит; если чело­век ясно мыс­лит — ста­ло быть, он пра­виль­но отли­ча­ет доб­ро от зла; хоро­шее сло­во есть даже более вер­ный при­знак доб­ро­де­тель­но­го чело­ве­ка, чем хоро­шее дело, пото­му что хоро­ше­му делу могут поме­шать обсто­я­тель­ства, а хоро­ше­му сло­ву не может поме­шать ничто.

Сло­во цени­лось антич­но­стью пото­му, что оно поз­во­ля­ло чело­ве­ку сво­бод­но­му и досу­же­му пол­но­стью рас­крыть свою обще­че­ло­ве­че­скую при­ро­ду и в этом почув­ст­во­вать свою связь с дру­ги­ми таки­ми же чле­на­ми обще­ства. Поэто­му имен­но вокруг сло­вес­но­сти, вокруг сло­ва как сред­ства обще­ния и вза­и­мо­по­ни­ма­ния стро­и­лась вся обра­зо­ва­тель­ная про­грам­ма антич­ной шко­лы. Ника­кие спе­ци­аль­ные зна­ния в эту про­грам­му не вхо­ди­ли — ведь спе­ци­а­ли­за­ция не сбли­жа­ет, а раз­об­ща­ет людей. Ариф­ме­ти­ка в началь­ной шко­ле, исто­рия и гео­гра­фия в сред­ней, пра­во и фило­со­фия в выс­шей — все это вхо­ди­ло в круг обра­зо­ва­ния лишь теми начат­ка­ми, кото­рые были доста­точ­ны для повсе­днев­ной жиз­ни да для того, чтобы читать и пони­мать клас­си­че­скую лите­ра­ту­ру. Для все­го осталь­но­го — напри­мер, стро­и­тель­но­го искус­ства, меди­ци­ны или углуб­лен­но­го изу­че­ния тех же фило­со­фии и пра­ва — спе­ци­аль­ных школ не было, здесь каж­дый учил­ся у кого хотел и как хотел.

Началь­ной шко­лой была шко­ла «лите­ра­то­ра», сред­ней — шко­ла «грам­ма­ти­ка», выс­шей — шко­ла «рито­ра»: пер­вая учи­ла про­стой гра­мо­те, вто­рая — пас­сив­но­му вла­де­нию сло­вом, т. е. чте­нию авто­ров, третья — актив­но­му вла­де­нию сло­вом, т. е. сочи­не­нию речей и дру­гих сло­вес­ных упраж­не­ний. Началь­ная шко­ла была прак­ти­че­ски общедо­ступ­на, пла­та «лите­ра­то­ру» была не боль­ше, чем плот­ни­ку или камен­щи­ку (зато и ува­же­ния к нему было не боль­ше); сред­няя шко­ла была доро­же вчет­ве­ро, выс­шая — впя­те­ро, и здесь мог­ли учить­ся лишь люди состо­я­тель­ные, из семей не ниже кури­аль­ских. И чте­ние и сочи­не­ние прак­ти­ко­ва­лось, по край­ней мере, в иде­а­ле, и на гре­че­ском и на латин­ском язы­ках: сре­ди пре­по­да­ва­те­лей Бор­до, кото­рым посвя­щал свои сти­хи Авсо­ний, мы нахо­дим и гре­че­ских и латин­ских грам­ма­ти­ков и рито­ров. Изу­че­ние гре­че­ско­го язы­ка в латин­ской части импе­рии уже при­хо­ди­ло в упа­док: в посла­нии к вну­ку Авсо­ний при­зна­ет­ся, что ему ред­ко дово­ди­лось пере­чи­ты­вать гре­че­ских поэтов, читан­ных на школь­ной ска­мье. Одна­ко гре­че­ским язы­ком он вла­де­ет и даже пишет на нем малень­кие сти­хотво­ре­ния.

Грам­ма­ти­че­ская шко­ла име­ла уклон более науч­ный, рито­ри­че­ская — более худо­же­ст­вен­ный. У грам­ма­ти­ка зани­ма­лись чте­ни­ем и ком­мен­ти­ро­ва­ни­ем клас­си­че­ских писа­те­лей, преж­де все­го — вели­кой чет­вер­ки: Вер­ги­лия, Терен­ция, Сал­лю­стия, Цице­ро­на; ком­мен­та­рии отно­си­лись к язы­ку, сти­лю, источ­ни­кам, к реа­ли­ям мифо­ло­ги­че­ским, исто­ри­че­ским, гео­гра­фи­че­ским, быто­вым, к мораль­но-фило­соф­ско­му истол­ко­ва­нию про­из­веде­ний: ино­гда они раз­рас­та­лись в с.258 обшир­ные иссле­до­ва­ния. У рито­ра зани­ма­лись, во-пер­вых, тео­ри­ей крас­но­ре­чия (уче­ние о пода­че мате­ри­а­ла и аргу­мен­та­ции; уче­ние о рас­по­ло­же­нии мате­ри­а­ла во вступ­ле­нии, изло­же­нии, обсуж­де­нии, заклю­че­нии; уче­ние о трех сти­лях речи и о трех сред­ствах воз­вы­ше­ния сти­ля — отбо­ре слов, соче­та­нии слов и фигу­рах слов; уче­ние о запо­ми­на­нии и испол­не­нии речи), во-вто­рых, раз­бо­ром образ­цов для под­ра­жа­ния (преж­де все­го, речей Цице­ро­на) и, в-третьих, ора­тор­ски­ми упраж­не­ни­я­ми — «декла­ма­ци­я­ми» на зада­вае­мые темы (две­на­дцать видов под­гото­ви­тель­ных «про­гим­на­см» и два основ­ных вида — сове­ща­тель­ная «сва­зо­рия» и судеб­ная «кон­тро­вер­сия»). Грам­ма­ти­ки и рито­ры отно­си­лись друг к дру­гу с неко­то­рой рев­но­стью, но в целом жили мир­но и созна­ва­ли, что дела­ют общее вза­и­мо­до­пол­ня­ю­щее дело.

Вся эта про­грам­ма сло­вес­но­го обра­зо­ва­ния, и тео­ре­ти­че­ско­го и прак­ти­че­ско­го, на пер­вый взгляд кажет­ся совер­шен­но ото­рван­ной от жиз­ни. Но это не так. В тео­ре­ти­че­ском плане они обес­пе­чи­ва­ли то един­ство (хотя бы на самом эле­мен­тар­ном уровне) идей­ных взглядов и худо­же­ст­вен­ных вку­сов, без кото­ро­го невоз­мож­но ника­кое обще­ство. И уче­ный богач, и полу­гра­мот­ный обы­ва­тель оди­на­ко­во чти­ли как обра­зец кра­соты «Эне­иду» Вер­ги­лия: один видел в ней впя­те­ро боль­ше, чем дру­гой, но не отвер­гал ниче­го из того, что видел дру­гой, а это очень важ­но. В прак­ти­че­ском же плане рито­ри­че­ское обра­зо­ва­ние было необ­хо­ди­мо для государ­ст­вен­ной служ­бы. Мы виде­ли, каким бюро­кра­ти­че­ским аппа­ра­том дер­жа­лась импе­рия; чтобы этот аппа­рат себя оправ­ды­вал, нуж­но было, чтобы и отче­ты, посту­паю­щие сни­зу вверх, и дирек­ти­вы, посту­паю­щие свер­ху вниз, были ясны и выра­зи­тель­ны; а для это­го нуж­но было, чтобы чинов­ни­ки всех инстан­ций хоро­шо вла­де­ли сло­вом. Поэто­му не при­хо­дит­ся удив­лять­ся, что государ­ст­вен­ная власть отно­си­лась к школь­но­му делу очень вни­ма­тель­но. Грам­ма­ти­ки и рито­ры были осво­бож­де­ны от нало­гов и повин­но­стей (это мно­го зна­чи­ло), в каж­дом горо­де несколь­ко школ содер­жа­лось на обще­ст­вен­ный счет, импе­ра­тор­ские чинов­ни­ки следи­ли не толь­ко за бла­го­нра­ви­ем шко­ля­ров, но и за их успе­ха­ми, наме­чая луч­ших для государ­ст­вен­ной служ­бы.

Отно­ше­ние хри­сти­ан­ской церк­ви к рим­ской шко­ле было (каза­лось бы, неожи­дан­но) тер­пи­мым. Хри­сти­ан­ство было рели­ги­ей Писа­ния, церк­ви нуж­ны были гра­мот­ные и обра­зо­ван­ные люди, сочи­не­ние про­по­ведей тре­бо­ва­ло зна­ния рито­ри­ки, а все это дава­ла шко­ла. Конеч­но, тре­во­жи­ло то, что в шко­ле чита­лись язы­че­ские писа­те­ли и в каж­дой стро­ке поми­на­лись язы­че­ские боги; но эти мифо­ло­ги­че­ские обра­зы и для самих языч­ни­ков дав­но уже ста­ли лишь при­выч­ны­ми деко­ра­тив­ны­ми фигу­ра­ми — Юпи­тер, кото­ро­го чтил фило­соф и кото­ро­му при­но­сил жерт­ву граж­да­нин, имел мало обще­го с Юпи­те­ром, о чьих любов­ных похож­де­ни­ях рас­ска­зы­вал поэт. Хри­сти­ан­ство об этом пом­ни­ло, и хри­сти­а­нин IV в., сочи­няя сти­хи, поль­зо­вал­ся в них всем арсе­на­лом мифо­ло­гии с таким же лег­ким серд­цем, как хри­сти­а­нин XVII в. Поэто­му не нуж­но удив­лять­ся (как удив­ля­лись роман­ти­че­ски пря­мо­ли­ней­ные фило­ло­ги про­шло­го), что Авсо­ний мог оди­на­ко­во пате­тич­но писать и «Пас­халь­ную молит­ву» и «Рас­пя­то­го Купидо­на». Разу­ме­ет­ся, Авсо­ний был хри­сти­а­ни­ном, как вся­кий лояль­ный граж­да­нин, одна­ко не чув­ст­во­вал ника­кой потреб­но­сти с.259 с.260 каж­дое свое поэ­ти­че­ское выска­зы­ва­ние сопро­вож­дать испо­веда­ни­ем сим­во­ла веры.

Пока дер­жа­лась импе­рия, дер­жа­лась и рито­ри­че­ская шко­ла; а пока дер­жа­лась рито­ри­че­ская шко­ла, на нее опи­ра­лась вся лите­ра­ту­ра это­го вре­ме­ни и осо­бен­но — поэ­зия.

Сти­хотвор­ство не вхо­ди­ло в про­грам­му рито­ри­че­ских упраж­не­ний: антич­ность пом­ни­ла, что «ора­то­ра­ми дела­ют­ся, а поэта­ми рож­да­ют­ся». Но, конеч­но, в школь­ной обста­нов­ке куль­та сло­ва любая попыт­ка сочи­нять сти­хи мог­ла толь­ко при­вет­ст­во­вать­ся. Уме­ние вла­деть сти­хом было такой же при­ме­той обра­зо­ван­но­го чело­ве­ка, как, ска­жем, уме­ние писать пись­ма; и поэто­му позд­няя антич­ность оста­ви­ла нам не толь­ко вели­кое мно­же­ство писем (отмен­но изящ­ных и отмен­но бес­со­дер­жа­тель­ных), но и вели­кое мно­же­ство сти­хов. Боль­шин­ство этих сти­хов ано­ним­ны. Над неко­то­ры­ми сохра­ни­лись име­на авто­ров, но обыч­но они нам ниче­го не гово­рят. Но сре­ди этих безы­мян­ных и без­ли­ких авто­ров, чьи про­из­веде­ния опре­де­ля­ют в сово­куп­но­сти кар­ти­ну эпо­хи, для нас все же выде­ля­ют­ся несколь­ко фигур, кото­рые нам хочет­ся назвать лич­но­стя­ми, — пото­му ли, что в их про­из­веде­ни­ях мож­но уга­дать инди­виду­аль­ные соче­та­ния тема­ти­че­ских и сти­ли­сти­че­ских вку­сов и пред­по­чте­ний, пото­му ли про­сто, что они пря­мо сооб­ща­ют в сти­хах что-то о сво­ей жиз­ни и сво­ем харак­те­ре. В четы­рех поко­ле­ни­ях меж­ду середи­ной IV в. и нача­лом VI в. тако­вы Авсо­ний, Клав­ди­ан, Рути­лий Нама­ци­ан, Апол­ли­на­рий Сидо­ний, Дра­кон­тий, Боэ­тий. И сре­ди них не толь­ко самый стар­ший, но и едва ли не самый инте­рес­ный — Авсо­ний.

3

Авсо­ний был порож­де­ни­ем этой рито­ри­че­ской шко­лы и свя­зал с нею всю свою жизнь. Ему выпа­ла счаст­ли­вая судь­ба: он про­шел доро­гу, откры­тую в рим­ском обще­стве для рито­ра, от пер­вых шагов до самых вер­хов. Это испы­та­ние сча­стьем он выдер­жал — карье­ра не изме­ни­ла его харак­те­ра, он настоль­ко посто­я­нен в сво­ем душев­ном скла­де, что по его сти­хам часто невоз­мож­но опре­де­лить, когда они напи­са­ны: в пре­по­да­ва­тель­ской моло­до­сти, на при­двор­ной служ­бе или на покое в поме­стье. Он всюду сумел остать­ся верен сво­е­му бла­го­душ­но­му обра­зу.

Его жизнь мы зна­ем луч­ше, чем жизнь мно­гих гораздо более зна­чи­тель­ных антич­ных писа­те­лей. Это пото­му, что Авсо­ний мно­го и охот­но писал о самом себе и сво­их близ­ких — как в сти­хах, так и в пред­и­сло­ви­ях и пояс­не­ни­ях к ним. Отче­го воз­ник­ла у него такая склон­ность, — это тоже очень любо­пыт­но; но об этом речь будет даль­ше.

Авсо­ний родил­ся око­ло 310 г. в Бур­ди­га­ле (Бор­до), в галль­ской про­вин­ции Акви­та­нии. Отец и мать его были бога­ты­ми людь­ми, рас­по­ла­га­ли наслед­ст­вен­ны­ми поме­стья­ми, т. е. при­над­ле­жа­ли к сосло­вию кури­а­лов; отец был чле­ном курии даже не в одном, а в двух горо­дах. По про­ис­хож­де­нию они были гал­ла­ми, но Гал­лия дав­но рома­ни­зи­ро­ва­лась, даже кре­стьян­ство пере­шло с мест­но­го кельт­ско­го язы­ка на латин­ский, а галль­ская знать дав­но уже при­об­щи­лась к с.261 гре­ко-латин­ской куль­ту­ре само­го высо­ко­го каче­ства. Гума­ни­тар­ные инте­ре­сы в семье Авсо­ния сло­жи­лись уже в преды­ду­щих поко­ле­ни­ях: отец поэта Юлий Авсо­ний был извест­ным вра­чом, а дядя поэта по мате­ри Эми­лий Магн Арбо­рий — пре­по­да­ва­те­лем рито­ри­ки с такой хоро­шей репу­та­ци­ей, что импе­ра­тор Кон­стан­тин при­гла­сил его из Гал­лии в Кон­стан­ти­но­поль настав­ни­ком сво­е­му сыну.

Окру­же­ние моло­до­го Авсо­ния опи­са­но им самим в двух боль­ших цик­лах эпи­та­фий — «О род­ных» и «О пре­по­да­ва­те­лях Бур­ди­га­лы». Перед нами боль­шая пат­ри­ар­халь­ная семья с раз­ветв­лен­ны­ми род­ст­вен­ны­ми свя­зя­ми и раз­ви­тая шко­ла, в кото­рой сре­ди пре­по­да­ва­те­лей были более и менее талант­ли­вые, более и менее удач­ли­вые, часто сопер­ни­чаю­щие, но обыч­но пони­маю­щие друг дру­га. Здесь Авсо­ний про­шел все сло­вес­ные нау­ки и око­ло 334 г. сам при­сту­пил к пре­по­да­ва­нию — спер­ва грам­ма­ти­ки, потом рито­ри­ки. Ему при­хо­ди­лось высту­пать и прак­ти­че­ским ора­то­ром (в суде), но по скла­ду харак­те­ра он реши­тель­но пред­по­чи­тал камер­ную обста­нов­ку школь­ных заня­тий над тон­ко­стя­ми смыс­ла клас­си­ков и фик­тив­ны­ми казу­са­ми рито­ри­че­ских декла­ма­ции.

Пре­по­да­ва­ние в Бур­ди­га­ле про­дол­жа­лось трид­цать лет — с 334 по 364 гг. Весь этот длин­ный про­ме­жу­ток Авсо­ни­е­вой жиз­ни для нас почти пуст. В импе­рии несколь­ко раз меня­лась власть, сму­ты по это­му пово­ду захле­сты­ва­ли и Гал­лию, на рейн­ской гра­ни­це Юли­ан (буду­щий импе­ра­тор Юли­ан Отступ­ник) вел вой­ны с гер­ман­ца­ми, но в шко­лах Бур­ди­га­лы этим не инте­ре­со­ва­лись. Круг обще­ния Авсо­ния в эти годы рису­ет­ся все теми же сти­ха­ми «О пре­по­да­ва­те­лях Бур­ди­га­лы»; быт его — сти­ха­ми цик­ла «Круг­лый день». Прав­да, быт здесь не столь­ко реаль­ный, сколь­ко иде­аль­ный: изо­бра­жен толь­ко досуг, столь доро­гой антич­но­му чело­ве­ку, заня­тий нет, и мы даже не уве­ре­ны, пре­по­да­вал ли Авсо­ний в это вре­мя еще в шко­ле в Бур­ди­га­ле или уже во двор­це в Тре­ве­рах. Жену себе Авсо­ний взял в том же кру­гу про­вин­ци­аль­ной зна­ти. Она роди­ла ему тро­их детей, стар­ший ребе­нок умер в мла­ден­че­стве, а вто­рой сын Гес­пе­рий и потом муж доче­ри Талас­сий ста­ли самы­ми близ­ки­ми Авсо­нию людь­ми до послед­них лет. Жена его скон­ча­лась моло­дой, лет через десять после свадь­бы; потом Авсо­ний помя­нул ее одним из самых неж­ных сти­хотво­ре­ний «О род­ных». В эти бур­ди­галь­ские годы Авсо­ний начи­на­ет писать сти­хи: к это­му вре­ме­ни отно­сит­ся сти­хотво­ре­ние на смерть сына-пер­вен­ца и, по-види­мо­му, зна­чи­тель­ная часть эпи­грамм (неко­то­рые из них посвя­ще­ны жене). Мож­но думать, что как образ­цы для школь­ных упраж­не­ний в это вре­мя было напи­са­но и боль­шин­ство сти­хотво­ре­ний, соста­вив­ших потом сбор­ник «Экло­ги».

Авсо­нию было лет пять­де­сят пять, когда судь­ба его кру­то изме­ни­лась. В 364 г. власть над Запа­дом полу­чил импе­ра­тор Вален­ти­ни­ан I. Глав­ной его заботой был отпор гер­ман­цам на рейн­ской гра­ни­це, глав­ной рези­ден­ци­ей — Тре­ве­ры (Трир) в север­ной Гал­лии на реке Мозел­ле. У Вален­ти­ни­а­на рос сын и наслед­ник Гра­ци­ан; пре­по­да­ва­тель­ская сла­ва Авсо­ния уже разо­шлась по всей Гал­лии, и импе­ра­тор при­гла­сил его в Тре­ве­ры вос­пи­та­те­лем Гра­ци­а­на. Про­вин­ци­аль­ный сло­вес­ник вдруг ока­зал­ся при дво­ре, боль­ше напо­ми­нав­шем воен­ный лагерь. Импе­ра­тор «нена­видел всех хоро­шо оде­тых, обра­зо­ван­ных, бога­тых и знат­ных» (мрач­но заме­чал исто­рик Амми­ан Мар­цел­лин); най­ти с ним общий язык было нелег­ко. Авсо­ний это сумел: рито­ри­ка научи­ла его обра­щать­ся с с.262 людь­ми. Вос­пи­та­те­лем он про­был десять лет, Гра­ци­а­на обу­чил и грам­ма­ти­ке и рито­ри­ке, от импе­ра­то­ра полу­чил при­двор­ный чин «спут­ни­ка», от сена­та чин «кве­сто­ра».

Как кажет­ся, Вален­ти­ни­ан имел наме­ре­ние пору­чить Авсо­нию и сти­хотвор­ное про­слав­ле­ние сво­их гер­ман­ских побед: в 368 г. он взял и Авсо­ния и мало­лет­не­го Гра­ци­а­на сопро­вож­дать себя в зарейн­ском похо­де. Но Авсо­нию уда­лось убедить импе­ра­то­ра, что его при­зва­ние — не пане­ги­ри­ки, а раз­вле­ка­тель­ные сти­хи: в этой поезд­ке он напи­сал для заба­вы дво­ра два изощ­рен­ных сти­хотво­ре­ния — уче­ный «Гриф о чис­ле три» (по пово­ду вопро­са, сколь­ко чаш сле­ду­ет пить на пиру) и «Сва­деб­ный цен­тон» с тра­ди­ци­он­но-непри­стой­ной кон­цов­кой, весь состав­лен­ный из полу­сти­ший при­стой­ней­ше­го из поэтов — Вер­ги­лия. Этим при­е­мом он не толь­ко про­де­мон­стри­ро­вал свою эруди­цию, но и укло­нил­ся от опас­но­го сопер­ни­че­ства с импе­ра­то­ром, кото­рый соби­рал­ся и сам писать эпи­та­ла­мий на ту же свадь­бу. В награ­ду Авсо­ний полу­чил из добы­чи гер­ман­скую плен­ни­цу Бис­су­лу, про кото­рую напи­сал несколь­ко малень­ких сти­хотво­ре­ний; а воз­вра­ща­ясь из похо­да в Тре­ве­ры (уже отдель­но от дво­ра), он опи­сал свое пла­ва­ние по Мозе­лю в боль­шом сти­хотво­ре­нии «Мозел­ла» — самом извест­ном сво­ем про­из­веде­нии.

В 375 г. Вален­ти­ни­ан умер, импе­ра­то­ром стал вос­пи­тан­ник Авсо­ния Гра­ци­ан. Ему было 16 лет, государ­ст­вен­ны­ми дела­ми он не инте­ре­со­вал­ся, а увле­кал­ся охотой и вер­хо­вой ездой. Но вос­пи­та­ние кон­чи­лось, нача­лись награ­ды. Из при­двор­но­го раз­вле­ка­те­ля Авсо­ний сра­зу стал одним из пер­вых лиц при дво­ре; его дру­зья­ми и адре­са­та­ми посвя­ще­ний его сти­хов дела­ют­ся круп­ней­шие долж­ност­ные лица в государ­стве — Фла­вий Сиа­грий, Дре­па­ний Пакат, Гри­го­рий Про­кул, Пет­ро­ний Проб. К сожа­ле­нию, все эти фигу­ры оста­ют­ся для нас без­ли­ки­ми, кро­ме, раз­ве что, рим­ско­го сена­то­ра-оппо­зи­ци­о­не­ра Сим­ма­ха, луч­ше­го про­за­и­ка сво­его вре­ме­ни. Сам Авсо­ний назна­ча­ет­ся пре­фек­том Гал­лии, его дрях­лый отец — вика­ри­ем Илли­ри­ка, зять — про­кон­су­лом Афри­ки, сын — вер­хов­ным намест­ни­ком Ита­лии, Илли­ри­ка и Афри­ки, пле­мян­ник — началь­ни­ком импе­ра­тор­ских иму­ществ. В тече­ние четы­рех лет поло­ви­на импе­рии фак­ти­че­ски была уде­лом Авсо­ни­е­ва семей­ства; к чести рим­ско­го адми­ни­ст­ра­тив­но­го аппа­ра­та, она почти не почув­ст­во­ва­ла над собой этой диле­тант­ской вла­сти. Вен­цом Авсо­ни­е­ва вели­чия было зва­ние кон­су­ла — самое почет­ное (и самое без­власт­ное) во всей импер­ской иерар­хии. 70-лет­ний Авсо­ний полу­чил его в 379 г., сочи­нил по это­му слу­чаю две или три молит­вы в сти­хах, соста­вил «Лето­пись» всех рим­ских кон­су­лов от нача­ла рес­пуб­ли­ки до соб­ст­вен­но­го года и про­из­нес «Бла­годар­ст­вен­ную речь» импе­ра­то­ру Гра­ци­а­ну, пол­ную самых гипер­бо­ли­че­ских сла­во­сло­вий.

Несколь­ко лет после это­го он делит вре­мя меж­ду тре­вер­ским дво­ром и сво­и­ми име­ни­я­ми в окрест­но­стях Бур­ди­га­лы. В 383 г. при воен­ном пере­во­ро­те поги­ба­ет импе­ра­тор Гра­ци­ан; после это­го Авсо­ний окон­ча­тель­но уда­ля­ет­ся на покой. Тще­сла­вие его было удо­вле­тво­ре­но с избыт­ком, к интри­гам он вку­са не имел, со все­ми под­дер­жи­вал доб­рые отно­ше­ния, неустан­но бла­го­да­рил в сти­хах судь­бу за свою счаст­ли­вую долю и смот­рел на мир бла­го­душ­ны­ми гла­за­ми по заслу­гам награж­ден­но­го чело­ве­ка.

с.263 В сво­их акви­тан­ских име­ни­ях (доволь­но скром­ных по тогдаш­ним мер­кам) он живет дач­ни­ком — город­ские заботы и сель­ское хозяй­ство для него оди­на­ко­во докуч­ны. Впер­вые в жиз­ни обре­тя вожде­лен­ный досуг, он пишет очень мно­го сти­хов. Он под­во­дит итог про­шло­му в мему­ар­ных цик­лах «О род­ных» и «О пре­по­да­ва­те­лях», дора­ба­ты­ва­ет и допол­ня­ет свои ста­рые экло­ги и эпи­грам­мы, сочи­ня­ет в том же духе дав­них школь­ных упраж­не­ний новые цик­лы: «Эпи­та­фии геро­ям Тро­ян­ской вой­ны», «О две­на­дца­ти цеза­рях» с про­дол­же­ни­ем, «О зна­ме­ни­тых горо­дах», «Тех­но­пе­г­нии», «Дей­ство семи муд­ре­цов». Он хозяй­ст­вен­но груп­пи­ру­ет ста­рые и новые сти­хи в сбор­нич­ки, снаб­жа­ет их пред­и­сло­ви­я­ми и посвя­ще­ни­я­ми, рас­сы­ла­ет дру­зьям. О чита­те­лях он не дума­ет, он пишет толь­ко для сво­их зна­ко­мых, он — прин­ци­пи­аль­ный диле­тант. Но в антич­ной руко­пис­ной куль­ту­ре ничто инте­рес­ное не может быть скры­то от пуб­ли­ки: любо­пыт­ст­ву­ю­щие пере­пи­сы­ва­ют Авсо­ни­е­вы сти­хи у его дру­зей, дают пере­пи­сы­вать сво­им дру­зьям, сла­ва о них рас­хо­дит­ся все шире, и нако­нец, сам импе­ра­тор Фео­до­сий побуж­да­ет Авсо­ния в его уеди­не­нии собрать и издать пол­ный свод его сти­хов; и ста­рый поэт охот­но пови­ну­ет­ся.

Здесь, на покое у него наме­ча­ет­ся новый круг зна­ко­мых: соседи по акви­тан­ским поме­стьям, кото­рым он пишет сти­хотвор­ные посла­ния — самые живые из его позд­них про­из­веде­ний. Это, глав­ным обра­зом, трое: Аксий Павел, тоже ритор и поэт-люби­тель; Феон, зако­ре­не­лый сель­ский хозя­ин, над кото­рым Авсо­ний доб­ро­душ­но под­сме­и­ва­ет­ся; и, нако­нец, Пон­тий Пав­лин, моло­дой поэт, люби­мый уче­ник Авсо­ния, вме­сте с ним когда-то слу­жив­ший при Гра­ци­ане. Этот Пав­лин при­нес ста­ро­му учи­те­лю огор­че­ние, омра­чив­шее послед­ние годы Авсо­ния. Пав­лин был хри­сти­а­ни­ном ново­го скла­да — экс­тре­ми­стом: хри­сти­ан­ство озна­ча­ло для него пере­оцен­ку всех тра­ди­ци­он­ных цен­но­стей, уход от мира, мона­ше­ство, свя­щен­но­слу­жи­тель­ство; после смер­ти он будет при­чтен к свя­тым. Авсо­нию такой склад ума был совер­шен­но непо­ня­тен: для него хри­сти­ан­ство вен­ча­ло при­выч­ную куль­ту­ру, а не отме­ня­ло ее. Когда Пав­лин уехал искать уеди­не­ния из Акви­та­нии в Испа­нию, Авсо­ний посы­ла­ет ему вслед посла­ние за посла­ни­ем, одно дру­го­го тро­га­тель­нее, и года­ми тщет­но ждет отве­та. Но связь меж­ду про­вин­ци­я­ми была труд­на, пись­ма не дохо­ди­ли до Пав­ли­на. Когда он, нако­нец, их полу­чил, то отве­тил Авсо­нию про­стран­ным сти­хотвор­ным же посла­ни­ем с подроб­ным испо­веда­ни­ем сво­его ново­го миро­со­зер­ца­ния. Дошло ли это ответ­ное посла­ние до Авсо­ния, мы не зна­ем. Око­ло 394 г. ста­рый ритор умер.

4

Авсо­ний при­шел в поэ­зию на гото­вое. Он твер­до знал: все, что мож­но ска­зать, уже ска­за­но наи­луч­шим обра­зом поэта­ми-клас­си­ка­ми, и теперь оста­лось толь­ко исполь­зо­вать их уда­чи, ком­би­ни­ро­вать их наход­ки, дово­дить до пре­де­ла их при­е­мы. Позд­няя куль­ту­ра антич­но­сти, к кото­рой он при­над­ле­жал, с ред­кой ост­ро­той чув­ст­во­ва­ла то, что позд­няя куль­ту­ра ново­го вре­ме­ни назо­вет «чужим сло­вом»: нет на све­те слов, создан­ных толь­ко для дан­но­го пред­ме­та, все сло­ва у поэта — уже побы­вав­шие в употреб­ле­нии. Но для Авсо­ния это не тра­гедия (как с.264 было бы для поэта-роман­ти­ка) и не при­ви­ле­гия (как было бы для поэта-эпи­го­на) — для него это сти­мул к боль­шой и ответ­ст­вен­ной рабо­те. Пусть все жан­ры, в кото­рых он работал, — несерь­ез­ные, пустя­ко­вые; но работал он в пол­ную меру сво­их сил, небреж­ность его была при­твор­ной, и следы мно­го­чис­лен­ных пере­ра­боток им сво­их сти­хов оста­лись даже в дошед­ших до нас позд­них копи­ях.

Пусть все сло­ва поэта уже побы­ва­ли в употреб­ле­нии и сохра­ни­ли следы преж­них при­ме­не­ний — не нуж­но стес­нять­ся этих сле­дов, наобо­рот, нуж­но исполь­зо­вать их так, чтобы и они работа­ли на новую цель. Одно из самых про­слав­лен­ных (не луч­шей сла­вой) про­из­веде­ний Авсо­ния — это «Сва­деб­ный цен­тон» из полу­сти­ший Вер­ги­лия. Весь эффект его состо­ит в том, что смысл полу­сти­шия в новом кон­тек­сте вос­при­ни­ма­ет­ся на фоне смыс­ла его в ста­ром кон­тек­сте. В нача­ле, в опи­са­нии пира, ста­рые кон­тек­сты чин­но под­пи­ра­ют сво­им авто­ри­те­том новые кон­тек­сты, а в кон­це, в опи­са­нии дефло­ра­ции, они всту­па­ют с новы­ми в такой кон­траст, что чита­тель не зна­ет, сме­ять­ся ему или него­до­вать. Было бы, конеч­но, лишь кра­си­вым пре­уве­ли­че­ни­ем ска­зать, буд­то вся поэ­зия Авсо­ния — это сплош­ной испо­лин­ский цен­тон. Конеч­но, его сти­хи густо насы­ще­ны обо­рота­ми, заим­ст­во­ван­ны­ми из поэтов-клас­си­ков (лишь самые замет­ные из них — в нашем ком­мен­та­рии), но не гуще, чем у дру­гих позд­них латин­ских поэтов. Зато мож­но не сомне­вать­ся: если у дру­го­го поэта такая реми­нис­цен­ция мог­ла быть слу­чай­ной, неволь­ной (в кон­це кон­цов, круг сло­во­со­че­та­ний, при­год­ных для тако­го-то места в сти­хе, все­гда огра­ни­чен), то у Авсо­ния, знав­ше­го все стро­ки Вер­ги­лия напе­ре­чет, слу­чай­ность исклю­че­на. И если у него в «Круг­лом дне» хозя­ин будит сон­но­го раба гора­ци­ев­ски­ми сти­ха­ми из высо­кой мифо­ло­ги­че­ской сце­ны, а в пане­ги­ри­че­ской эпи­грам­ме 29 о ста­туе Вален­ти­ни­а­на II (бра­та Гра­ци­а­на) гово­рит­ся вер­ги­ли­ев­ски­ми сло­ва­ми, ска­зан­ны­ми о ста­туе При­а­па, — то это, конеч­но, созна­тель­ный худо­же­ст­вен­ный рас­чет.

Ком­би­ни­ро­вать жан­ры преж­них поэтов в новые соче­та­ния Авсо­ний любил мень­ше. Соеди­не­ние школь­ной афо­ри­сти­ки с дра­ма­ти­че­ской фор­мой мы нахо­дим в «Дей­стве семи муд­ре­цов», соеди­не­ние школь­ной дидак­ти­ки с опи­са­тель­ной поэ­зи­ей — в «Зна­ме­ни­тых горо­дах» (сти­хи о них напи­са­ны по кни­гам — сам Авсо­ний, мы зна­ем, всю жизнь не покидал Гал­лии), соеди­не­ние опи­са­тель­ной поэ­зии с пане­ги­ри­ком (уже почти тра­ди­ци­он­ное) — в «Мозел­ле». Такие жан­ро­вые экс­пе­ри­мен­ты гро­зи­ли уве­сти на слиш­ком новый путь, а Авсо­ний пред­по­чи­тал ста­рые. Зато дово­дить каж­дый из тра­ди­ци­он­ных при­е­мов до пре­де­ла — к это­му он был все­гда готов. Решив напи­сать сти­хи памя­ти род­ст­вен­ни­ков, он не оста­нав­ли­ва­ет­ся, пока не пере­би­ра­ет их все до одно­го; то же и в сти­хах памя­ти пре­по­да­ва­те­лей, то же и в эпи­та­фи­ях геро­ям Тро­ян­ской вой­ны, и в сти­хах о рим­ских импе­ра­то­рах и т. д. Такое тира­жи­ро­ва­ние дости­га­ет­ся тем, что Авсо­ний в каж­дом цик­ле берет за осно­ву несколь­ко устой­чи­вых моти­вов и соеди­ня­ет их в раз­ные соче­та­ния: непо­вто­ри­мое соеди­не­ние повто­ря­ю­щих­ся эле­мен­тов каж­дый раз дает новый образ. При­ме­ры это­му мы ско­ро увидим.

Авсо­ний полу­чил в наслед­ство от пред­ков бога­тый арсе­нал поэ­ти­че­ских средств — и он чув­ст­во­вал себя обя­зан­ным упраж­нять орудия это­го арсе­на­ла на с.265 труд­ном, достой­но сопро­тив­ля­ю­щем­ся мате­ри­а­ле. Он ищет его уве­рен­но и настой­чи­во. Ярче все­го это бро­са­ет­ся в гла­за в его экс­пе­ри­мен­тах над сти­хом. Здесь его путь — гипер­бо­ли­за­ция при­е­мов. У Гоме­ра грам­ма­ти­ки когда-то нашли слу­чай­ную строч­ку, в кото­рой пер­вое сло­во было одно­слож­ным, вто­рое дву­слож­ным и так далее, до пяти­слож­но­го. Им это пока­за­лось занят­ным, и они ее назва­ли «ропа­ли­че­ской» — рас­ши­ря­ю­щей­ся, «как пали­ца». Авсо­ний напи­сал таки­ми — очень труд­ны­ми — ропа­ли­че­ски­ми строч­ка­ми целую сти­хотвор­ную молит­ву, и сама ско­ван­ность фор­мы при­да­ла ей ред­кую напря­жен­ность и силу выра­же­ния. У Вер­ги­лия был гек­са­мет­ри­че­ский стих о буре на море, для выра­зи­тель­но­сти кон­чав­ший­ся, вопре­ки пра­ви­лам, одно­слож­ным сло­вом: «…взды­би­лась вслед кру­тая гора вод». Авсо­ний напи­сал таки­ми строч­ка­ми целую кни­гу сти­хов — «Тех­но­пе­г­нии», «шут­ки ремес­ла». Здесь ни к какой выра­зи­тель­но­сти и силе он не стре­мил­ся, зато пере­брал для кон­цо­вок сти­ха едва ли не все мыс­ли­мые одно­слож­ные суще­ст­ви­тель­ные — их в латин­ском язы­ке очень немно­го. Но эти брос­кие экс­пе­ри­мен­ты были не самы­ми инте­рес­ны­ми. Инте­рес­нее было, когда он пошел по тако­му же пути наи­боль­ше­го сопро­тив­ле­ния не в обла­сти сти­ха, а в обла­сти тема­ти­ки.

Совре­мен­ный чита­тель удив­ля­ет­ся оби­лию сти­хотвор­ных пере­ска­зов мало­по­э­ти­че­ско­го мате­ри­а­ла у Авсо­ния — таких, какие собра­ны в «Кни­ге эклог»: «О сро­ке жиз­ни все­го живо­го», «О деле­нии фун­та», «О рас­че­те своевре­мен­но­го дето­рож­де­ния», «Сколь­ко дней в каж­дом меся­це», «На какие чис­ла меся­цев при­хо­дят­ся ноны и иды», «Сколь­ко дней меж­ду солн­це­сто­я­ни­я­ми и рав­но­ден­ст­ви­я­ми», «О две­на­дца­ти подви­гах Гер­ку­ле­са», «О четы­рех все­гре­че­ских играх», «Где они справ­ля­лись», «Кто их учредил», «Кто в них поми­нал­ся»…Конеч­но, все они — школь­но­го про­ис­хож­де­ния: их исток — про­стей­шая фор­ма всей дидак­ти­че­ской поэ­зии, школь­ные «запо­ми­на­тель­ные сти­хи», дошед­шие до XX в. в пере­ч­нях латин­ских исклю­че­ний из пра­вил или рус­ских слов через «ять». Сочи­ня­лись они не для прак­ти­че­ско­го употреб­ле­ния — запом­нить 12 меся­цев про­сто так было, разу­ме­ет­ся, лег­че, чем по сти­хам Авсо­ния, — но худо­же­ст­вен­ный прин­цип здесь был общий. Одна­ко любовь к ним Авсо­ния объ­яс­ня­ет­ся не толь­ко неж­ной при­вя­зан­но­стью к школь­ной рабо­те. Про­сто Авсо­ний сумел раз­глядеть в этом самом убо­гом сти­хотвор­ном жан­ре такие труд­но­сти, пре­одо­ле­ние кото­рых пред­став­ля­ло худо­же­ст­вен­ный инте­рес для поэта, а для экс­пе­ри­мен­та­то­ра-поэта — тем более.

Дело в том, что в сти­хо­сло­же­нии не вся­кое сло­во мож­но уло­жить в сти­хотвор­ную стро­ку, так, сло­ва, в кото­рых один крат­кий слог лежит меж­ду дву­мя дол­ги­ми, не могут улечь­ся в антич­ный гек­са­метр. Тако­во, напри­мер, было имя импе­ра­то­ра Доми­ци­а­на; имен­но поэто­му Авсо­нию было инте­рес­но сочи­нить целых три сти­хотво­ре­ния с пере­чис­ле­ни­ем две­на­дца­ти цеза­рей, чтобы ни разу не назвать в них Доми­ци­а­на по име­ни, а толь­ко опи­са­тель­но: «брат Тита», «лысый Нерон». В этом и была пре­лесть сти­хов-пере­ч­ней для поэта-экс­пе­ри­мен­та­то­ра: в них нуж­но было во что бы то ни ста­ло назвать то-то и то-то, что никак не ложи­лось или почти не ложи­лось в стих. В сти­хах на воль­ную тему это мож­но было обой­ти, заме­нив какой-нибудь мотив, а здесь — никак: пусть «два­жды два четы­ре» очень неудоб­но ска­зать в сти­хе, но нель­зя ради удоб­ства с.266 ска­зать вме­сто это­го «два­жды два пять». (Вспом­ним авсо­ни­ев­ское раз­ло­же­ние чис­ла 30 на сла­гае­мые и сомно­жи­те­ли в сти­хах об уст­ри­цах — «Посла­ния», 15, 24—35). А чем труд­нее фор­маль­ная зада­ча, тем луч­ше сти­хи, — эта исти­на была незыб­ле­мой для Авсо­ния, как и для любо­го антич­но­го поэта.

И вот здесь-то, в поис­ках труд­но­стей, и про­изо­шло глав­ное откры­тие Авсо­ния, рез­ко отде­лив­шее его — по край­ней мере, в гла­зах ново­го вре­ме­ни — от всех его соседей по позд­ней антич­но­сти: он ввел в сти­хи авто­био­гра­фи­че­ский и быто­вой мате­ри­ал. Что обще­го у его сти­хов о себе, о род­ных, об учи­те­лях и кол­ле­гах, о сво­ем име­нии, о сво­ем вре­мя­про­вож­де­нии — с теми сти­ха­ми-пере­ч­ня­ми, о кото­рых была речь? Толь­ко одно: и в тех и в дру­гих моти­вы содер­жа­ния были зада­ны во что бы то ни ста­ло. Если Авсо­ний пишет о род­ст­вен­ни­ке или дру­ге, то он дол­жен совер­шен­но точ­но назвать и его имя, и сте­пень род­ства, и обще­ст­вен­ное поло­же­ние, и сту­пе­ни карье­ры; если он пишет о сво­ем име­нии, то он не может про­из­воль­но изме­нить ни его назва­ния, ни его пло­ща­ди, ни его разде­ле­ния на паш­ню, луг и лес и т. д. Антич­ность издав­на цени­ла в «сти­хах на слу­чай» уме­ние точ­но и исчер­пы­ваю­ще ска­зать все, что отно­сит­ся к «слу­чаю», и не ска­зать ниче­го боль­ше. Имен­но тако­вы были эпи­грам­мы пер­во­го клас­си­ка это­го жан­ра — Симо­нида Кеос­ско­го (V в. до н. э.): «Был Дио­фонт, сын Фило­на, победен на Ист­ме и в Дель­фах // В быст­ром беге, прыж­ке, дис­ке, копье и борь­бе» — и все («Пала­тин­ская анто­ло­гия», XVI, 3). Как труд­но это дава­лось, вид­нее все­го по пери­фе­рий­но­му поэ­ти­че­ско­му жан­ру — по эпи­та­фи­ям: не тем, кото­рые писа­лись о вымыш­лен­ных лицах и вклю­ча­лись в анто­ло­гии, а тем, кото­рые выре­за­лись на кам­нях над насто­я­щи­ми покой­ни­ка­ми и долж­ны были вклю­чать и имя, и воз­раст, и назва­ния долж­но­стей. Неуме­лые сочи­ни­те­ли встав­ля­ли эти сведе­ния в тра­ди­ци­он­ные фор­му­лы эпи­та­фий меха­ни­че­ски, ковер­кая раз­мер, а уме­лые выра­жа­лись опи­са­тель­но, в обход сте­рео­ти­пов. Вот эта труд­ность, досад­ная для сти­хо­вых ремес­лен­ни­ков, и при­влек­ла вни­ма­ние Авсо­ния к домаш­ней тема­ти­ке наряду с дидак­ти­че­ской тема­ти­кой запо­ми­на­тель­ных сти­хов.

В самом деле, лег­ко видеть, что и «О род­ных», и «О пре­по­да­ва­те­лях», и «Памя­ти отца» — это сти­хи, раз­ви­ваю­щие жанр эпи­та­фии. От эпи­та­фии — все основ­ные моти­вы в них. Так, в 30 сти­хотво­ре­ни­ях «О род­ных» 26 раз упо­ми­на­ет­ся, хотя бы сокра­щен­но, имя усоп­ше­го (хотя оно и так пол­но­стью выпи­са­но в загла­вии), 20 раз — его воз­раст при смер­ти, 12 раз — его про­фес­сия (фак­ти­че­ски это сооб­ща­ет­ся о каж­дом взрос­лом муж­чине, все осталь­ные — это жен­щи­ны и дети), 18 раз — чер­ты его харак­те­ра, 27 раз — доб­рое сло­во про­ща­ния. Самая тро­га­тель­ная часть сти­хотво­ре­ния, кон­цов­ка, — и та в поло­вине слу­ча­ев постро­е­на лишь по четы­рем сте­рео­тип­ным схе­мам: «пусть моя пес­ня доле­тит к тебе» (стих. 3, 17, 19, 21, 30), «ты мне был бли­же, чем зна­чил­ся по род­ству» (6, 25, 28), «ты, вер­но, на том све­те сам зна­ешь, как мы тебя любим» (4, 8, 25, 29) и «узнай на том све­те, что здесь у нас все бла­го­по­луч­но» (9, 22). Все осталь­ные моти­вы сти­хов «О род­ных» про­яв­ля­ют­ся в них лишь изред­ка и неси­сте­ма­тич­но.

Нов­ше­ство Авсо­ния было толь­ко одно, но важ­ное: он пода­ет содер­жа­ние сво­их поми­наль­ных слов не так, как в эпи­та­фи­ях, от третье­го или от пер­во­го лица (раз­ве что в эпи­цедии отцу), а от вто­ро­го, в виде обра­ще­ния к покой­ни­ку, и этим вно­сит лири­че­скую, эмо­цио­наль­ную инто­на­цию. Когда через пол­то­ры с.267 тыся­чи лет после Авсо­ния в Евро­пе насту­пи­ло вре­мя роман­тиз­ма и эпи­та­фии пере­ста­ли сочи­нять­ся, то ком­би­на­то­ри­ка моти­вов в его сти­хах ста­ла менее ощу­ти­ма, а игра эмо­ций сохра­ни­ла силу воздей­ст­вия. Совре­мен­ни­ки Авсо­ния с их рито­ри­че­ским вос­пи­та­ни­ем, читая сти­хотво­ре­ние Авсо­ния «Памя­ти отца», мог­ли следить и про­фес­сио­наль­но ценить, с какой точ­но­стью здесь пере­чис­ля­ют­ся и род отца, и деку­ри­он­ская служ­ба, и род­ст­вен­ни­ки, и их обще­ст­вен­ное поло­же­ние, и про­жи­тый воз­раст. А роман­ти­ки с их анти­ри­то­ри­че­ским пафо­сом пред­по­чи­та­ли смот­реть, с какой теп­ло­той, про­ник­но­вен­но­стью, сынов­ней при­яз­нью рису­ет­ся здесь чело­ве­че­ский образ. Твер­до поста­но­вив, что цель поэ­зии — «само­вы­ра­же­ние», они радост­но увиде­ли в Авсо­нии авто­ра, уме­ю­ще­го откры­то и искренне писать о себе, о сво­ей жиз­ни, о сво­их впе­чат­ле­ни­ях и чув­ствах.

Отсюда любо­пыт­ная двой­ст­вен­ность в отно­ше­нии уче­ных и кри­ти­ков XIX в. к поэ­зии Авсо­ния. Тра­ди­ци­он­ную рито­ри­ку XIX век роман­ти­че­ски отвер­гал и позд­нюю латин­скую поэ­зию счи­тал «упад­ком». Но для Авсо­ния он делал частич­ное исклю­че­ние. Образ это­го поэта дво­ил­ся. С одной сто­ро­ны, это ока­зы­вал­ся пер­вый поэт ново­го вре­ме­ни, пер­вый «фран­цуз­ский» поэт, пер­вый «бур­жу­аз­ный» поэт, т. е. домаш­ний, уют­ный и чело­веч­ный; с дру­гой же сто­ро­ны, ему вме­ня­лось в вину, что он слиш­ком пор­тил эти свои хоро­шие каче­ства неуме­рен­ным при­стра­сти­ем к пустым рито­ри­че­ским фоку­сам. Такое про­ти­во­по­став­ле­ние «хоро­ше­го» и «пло­хо­го» Авсо­ния — общее место во всех кни­гах о латин­ской лите­ра­ту­ре. Что на самом деле рито­ри­ка была не пор­чей, а поч­вой для авсо­ни­ев­ско­го «раз­го­во­ра о себе», столь доро­го­го для чита­те­ля живой теп­ло­той инто­на­ции, а для исто­ри­ка богат­ст­вом куль­тур­но-быто­вых подроб­но­стей, — это ста­ло понят­но лишь в наши дни.

Пусть такое объ­яс­не­ние не пока­жет­ся фор­ма­ли­стич­ным. Конеч­но, в сво­ем инте­ре­се к лич­но­му миру, лич­ной жиз­ни, лич­ным чув­ствам Авсо­ний созву­чен мно­гим писа­те­лям сво­его века. Авто­био­гра­фи­че­ские речи писал его гре­че­ский сверст­ник ритор Либа­ний; «Испо­ведь» напи­сал годив­ший­ся ему в сыно­вья Авгу­стин. Но для Либа­ния это был резуль­тат раз­мыш­ле­ний о язы­че­ской Фор­туне, направ­ляв­шей его жизнь извне, а для Авгу­сти­на — пред­сто­я­ние перед хри­сти­ан­ским Гос­по­дом с внут­рен­ним отве­том за свою обра­щен­ную душу. С авто­био­гра­фич­но­стью Авсо­ния это несо­по­ста­ви­мо. Когда внук Авсо­ния Пав­лин из Пел­лы неуме­ло напи­сал сти­хотвор­ную авто­био­гра­фию, он оза­гла­вил ее «Бла­го­да­ре­ние» — «Евха­ри­стик», — пото­му что вся его нелег­кая жизнь здесь — лишь пред­мет Гос­под­ней заботы. Пред­ста­вить себе такую авто­био­гра­фию под пером Авсо­ния-деда невоз­мож­но. Это не толь­ко раз­ная жизнь, но и раз­ное отно­ше­ние к жиз­ни.

5

Кро­ме семей­ной люб­ви, у Авсо­ния есть еще одна тема, кото­рая пока­за­лась близ­ка чита­те­лям ново­го вре­ме­ни. Это при­ро­да. Из всех сочи­не­ний Авсо­ния в кни­гах по исто­рии лите­ра­ту­ры выде­ля­ет­ся для похва­лы одно: «Мозел­ла», опи­са­тель­но-пане­ги­ри­че­ская поэ­ма о реке Мозель в нынеш­ней лево­бе­реж­ной Гер­ма­нии. Конеч­но, здесь сыг­ра­ли роль и вне­ли­те­ра­тур­ные обсто­я­тель­ства. Опи­сан­ной с.268 ока­за­лась река не южной, а цен­траль­ной Евро­пы, т. е. пей­заж, более зна­ко­мый и близ­кий фран­цуз­ским и гер­ман­ским кри­ти­кам: для боль­шин­ства латин­ских чита­те­лей Мозель был север­ной экзо­ти­кой, для запад­но­ев­ро­пей­ских же чита­те­лей — зна­ко­мым бытом. Кро­ме того, нача­ло поэ­мы напо­ми­на­ло кри­ти­кам тот жанр, с кото­ро­го начал­ся евро­пей­ский роман­тизм, — сен­ти­мен­таль­ное путе­ше­ст­вие. (Хотя сход­ство здесь совер­шен­но мни­мое: о путе­ше­ст­вии гово­рит­ся толь­ко во всту­пи­тель­ной части, а далее сле­ду­ет лишь как бы одно­мо­мент­ный моно­лог при выхо­де поэта на Мозел­лу).

На самом деле и это — дей­ст­ви­тель­но пре­вос­ход­ное — про­из­веде­ние цели­ком вырас­та­ет из рито­ри­че­ской куль­ту­ры Авсо­ния. Толь­ко рито­ри­ка высту­па­ет здесь не сти­му­лом к осво­е­нию ново­го поэ­ти­че­ско­го мате­ри­а­ла, а в более при­выч­ной сво­ей роли — как сред­ство орга­ни­за­ции мате­ри­а­ла уже име­ю­ще­го­ся. Мы виде­ли, что поэ­зия Авсо­ния нача­лась со школь­ных сти­хов-пере­ч­ней: зна­ки зоди­а­ка, подви­ги Гер­ку­ле­са, обще­гре­че­ские игры. Такие же пере­ч­ни, пере­стро­ив­шись из малой поэ­ти­че­ской фор­мы в боль­шую, ста­ли осно­вой «Мозел­лы», а орга­ни­за­ция их мате­ри­а­ла пере­рос­ла в орга­ни­за­цию худо­же­ст­вен­но­го мира всей позд­ней антич­ной поэ­зии.

«Мозел­ла» — это поэ­ма опи­са­ний и ката­ло­гов. Две основ­ные части ее — это ката­лог рыб в Мозел­ле с их повад­ка­ми и вку­со­вы­ми каче­ства­ми (ст. 75—149) и опи­са­ние вилл на Мозел­ле с их кра­сотой и раз­но­об­ра­зи­ем (283—348). Эти две части соот­но­сят­ся как кар­ти­на при­ро­ды и кар­ти­на куль­ту­ры: мы увидим, как это важ­но. На сты­ке этих двух частей поме­ще­ны опи­са­ния реч­ных забав меж­ду ним­фа­ми («при­ро­да», 169—199) и реч­ных состя­за­ний меж­ду греб­ца­ми («куль­ту­ра», 200—239), каж­дое из этих опи­са­ний кон­ча­ет­ся обра­зом зер­ка­ла воды, в кото­ром все отра­жа­ет­ся (сим­вол: при­ро­да и куль­ту­ра — двой­ни­ки). Нако­нец, по кра­ям этой дву­ст­вор­ча­той кон­струк­ции при­стро­е­ны еще два малых ката­ло­га: посе­ле­ний на пути к Мозел­ле — в нача­ле (1—22) и при­то­ков Мозел­лы — в кон­це (350—380).

Как стро­ят­ся ката­ло­ги, вклю­чен­ные в эту поэ­му? Так же, как стро­и­лись ката­ло­ги рим­ских импе­ра­то­ров и галль­ских рито­ров: из непо­вто­ри­мых соче­та­ний повто­ря­ю­щих­ся эле­мен­тов. Напри­мер, в опи­са­нии рыб мож­но выде­лить семь моти­вов: (а) рыба на вид, в осо­бен­но­сти — цвет; (б) рыба на ощупь; (в) ее свой­ства — сила, быст­ро­та и пр.; (г) образ жиз­ни; (д) места оби­та­ния; (е) гаст­ро­но­ми­че­ские каче­ства; (ж) рыба с соци­аль­ной точ­ки зре­ния: кто ее ловит и кто ее ест. Вот как рас­пре­де­ля­ют­ся эти при­зна­ки по «геро­ям» ката­ло­га. Пер­вая поло­ви­на спис­ка: голо­ван (е), форель (а), голец (б), умб­ра (в), карась (д, е), лосось (а, в, б, е, а), мино­га (д, а, б). Вто­рая поло­ви­на спис­ка: окунь (е), щука (г, ж), линь, уклей­ка, плот­ва (ж), сари­он (а), голь­чак (б, а), сом (б, в, а). В каж­дой поло­вине есть груп­па из 4 бег­ло упо­ми­нае­мых и 3 подроб­но опи­сы­вае­мых рыб, к кото­рым в каче­стве кон­цов­ки при­со­еди­ня­ет­ся 1 сверх­по­дроб­но опи­сы­вае­мая рыба: сом. В пер­вой поло­вине при­сут­ст­ву­ют толь­ко при­зна­ки (а, б, в, д, е); в нача­ле вто­рой — (е, ж); в кон­це вто­рой — (а, б, в). При­зна­ки (а, б, в, г, д) — «зоо­ло­ги­че­ские», при­зна­ки (е, ж) (вку­со­вые свой­ства, круг люби­те­лей) — «потре­би­тель­ские», они опять-таки соот­но­сят­ся как «при­ро­да» и «куль­ту­ра»; и мы видим, как на про­тя­же­нии пере­ч­ня то те, то дру­гие рас­счи­тан­но уси­ли­ва­ют­ся.

с.269 Сход­ным обра­зом постро­ен и ката­лог при­то­ков Мозе­ля (рыбы в Цель­би­се — «при­ро­да», пиль­ные мель­ни­цы на Эруб­ри­се — «куль­ту­ра» и т. д.), и общий ката­лог галль­ских рек в кон­цов­ке поэ­мы. Немно­го ослож­ня­ет­ся этот кон­траст в нача­ле поэ­мы, в ката­ло­ге попу­т­ных посе­ле­ний. В крат­ком пере­ска­зе он выглядит так: «Я пере­шел реку Наву (“при­ро­да”, П), посмот­рел на сте­ны Вин­ка и место гибе­ли рим­ских войск (“куль­ту­ра”, К) и иду даль­ше по пустын­ным местам без следа куль­ту­ры (П + К). Про­хо­жу через сухо­доль­ный Дум­нис и мно­го­вод­ные Табер­ны (П) и через наде­лы сар­мат­ских посе­лен­цев выхо­жу к воен­но­му горо­ду Ной­о­ма­гу (К). В лесу сквозь вет­ки не было вид­но неба, а тут оно спо­кой­но и ясно (П). Открыв­ший­ся вид напом­нил мне род­ную Бур­ди­га­лу с ее куль­ту­рой (К): дома на кру­чах, вино­град на скло­нах и река вни­зу (К + П)». Таким обра­зом, к обра­зам «при­ро­ды» и «куль­ту­ры» добав­ля­ют­ся обра­зы «при­ро­ды, вклю­чен­ной в куль­ту­ру» — спер­ва на отри­ца­тель­ном, потом на поло­жи­тель­ном при­ме­ре. Попу­т­но на это чере­до­ва­ние «при­ро­ды» и «куль­ту­ры» накла­ды­ва­ет­ся чере­до­ва­ние взглядов вверх и взглядов вниз (сте­ны Вин­ка — поле с мерт­ве­ца­ми; свод вет­вей и небес — скло­ны круч от домов к реке).

Ката­лог мозель­ских вилл уже не череду­ет неболь­шие отрыв­ки, посвя­щен­ные «при­ро­де» и «куль­ту­ре», а весь укла­ды­ва­ет­ся в трех­член­ность «при­ро­да» (283—297) — «куль­ту­ра» (298—317) — «при­ро­да, вклю­чен­ная в куль­ту­ру» (318—348). Пер­вая «при­ро­да» — это виды мозель­ской доли­ны, откры­ваю­щи­е­ся из вилл; их мир­ная кра­сота отте­не­на встав­кой о древ­ней враж­де куль­ту­ры с при­ро­дой — гибель Леанд­ра, мост Дария. Пер­вая «куль­ту­ра» — это ката­лог вели­ких зод­чих, кото­рые одни мог­ли бы создать такие вил­лы (7 при­ме­ров, спер­ва три «тех­ни­ка», потом три хра­мо­зда­те­ля). Нако­нец, «при­ро­да, вклю­чен­ная в куль­ту­ру» — это соб­ст­вен­но ката­лог вилл: спер­ва по место­по­ло­же­нию каж­дой (тоже 7 при­ме­ров), потом по частям их стро­е­ний (318—334 и 335—348). По место­по­ло­же­нию череду­ют­ся вил­лы на хол­мах, вил­лы на скло­нах и вил­лы у реки (опять чере­до­ва­ние взгляда вверх и взгляда вниз). По частям стро­е­ний выде­ля­ют­ся, во-пер­вых, атрии, самая «город­ская» часть дома, и бани у реки, самая «при­род­ная» часть дома; здесь река охлаж­да­ет купаль­щи­ков, а по кон­трасту вспо­ми­на­ет­ся курорт в ита­лий­ских Бай­ях, где горя­чие источ­ни­ки слу­жат, чтобы согре­вать купаль­щи­ков. «Всюду куль­ту­ра царит, не пере­рож­да­я­ся в рос­кошь» (348), — этим допол­ни­тель­ным моти­вом «чув­ства меры» закан­чи­ва­ет­ся пере­чень.

Точ­но так же, как ката­ло­ги, постро­е­ны в «Мозел­ле» и опи­са­ния: река изда­ли (23—47), река избли­зи (48—74), игры нимф, игры греб­цов, вино­гра­да­ри на бере­гах (150—168), рыбо­ло­вы на бере­гах (240—282). Сов­ме­ще­ние или тес­ное сосед­ство «при­ро­ды» и «куль­ту­ры» обыч­но пред­ла­га­ет­ся в нача­ле или в кон­це каж­до­го эпи­зо­да. Демон­стри­ру­ет­ся оно тре­мя раз­ны­ми спо­со­ба­ми. Во-пер­вых, это про­стое при­рав­ни­ва­ние (реч­ная галь­ка — пест­ро­мра­мор­ный пол, горя­чие источ­ни­ки — отоп­ля­е­мые бани). Во-вто­рых, это парал­ле­лизм (отра­же­ние вино­гра­да в воде — отра­же­ние греб­цов в воде). В-третьих, чаще все­го — это слу­чай, когда в одном пред­ме­те откры­ва­ют­ся две сто­ро­ны, его при­род­ное про­ис­хож­де­ние и его чело­ве­че­ское употреб­ле­ние (рыбы с зоо­ло­ги­че­ской и гаст­ро­но­ми­че­ской точ­ки зре­ния; река, несу­щая кораб­ли и вра­щаю­щая мель­ни­цы; вино­град; бри­тан­ский жем­чуг и коралл). Опи­са­ние игр греб­цов вно­сит в опи­сы­вае­мый с.270 мир еще два про­ти­во­по­став­ле­ния: «дей­ст­ви­тель­ность — игра» («труд усту­па­ет игре, раз­го­ня­ет весе­лье заботу») и «дей­ст­ви­тель­ность — отра­же­ние» (греб­цы при греб­ле забав­ля­ют­ся соб­ст­вен­ным иска­жен­ным отра­же­ни­ем в воде). Опи­са­ние вино­гра­да­рей добав­ля­ет про­ти­во­по­став­ле­ние «работ­ник — зри­тель». А опи­са­ние рыбо­ло­вов вклю­ча­ет про­ти­во­по­став­ле­ние «жизнь — смерть» (опи­са­ние уми­раю­щей рыбы, ока­зав­шей­ся вме­сто воды в возду­хе) и завер­ша­ет­ся кар­ти­ной воз­мож­ной пере­ме­ны ролей (рыбак, бро­сив­шись за рыбой, ока­зы­ва­ет­ся вме­сто возду­ха в воде; под­креп­ле­ние это­му — миф о Глав­ке Анфедон­ском).

Так во всех основ­ных частях «Мозел­лы» повто­ря­ют­ся одни и те же кон­траст­ные моти­вы. Их общим смыс­ло­вым зна­ме­на­те­лем ока­зы­ва­ет­ся про­ти­во­по­лож­ность «при­ро­да — куль­ту­ра»; этой паре соот­вет­ст­ву­ет пара «боже­ст­вен­ное — чело­ве­че­ское» (боже­ства здесь — пре­иму­ще­ст­вен­но сти­хий­ные, ним­фы и сати­ры), а ей, понят­ным обра­зом, «жизнь — смерть». «При­ро­да» рас­чле­ня­ет­ся на «верх — низ» (с неко­то­ры­ми даль­ней­ши­ми дроб­ле­ни­я­ми, напри­мер, «сухой — вод­ный»); «куль­ту­ра» — на «дей­ст­ви­тель­ность — игра»; «дей­ст­ви­тель­ность» — на «дея­тель — зри­тель»; «дея­тель» — на «тех­ник — зод­чий». Вся эта кар­ти­на охва­ты­ва­ет­ся про­ти­во­по­став­ле­ни­ем «дей­ст­ви­тель­ность — отра­же­ние», сопро­вож­да­ет­ся про­ти­во­по­став­ле­ни­ем «чув­ство меры — чрез­мер­ность» и пода­ет­ся через про­ти­во­по­став­ле­ние «общий план» — «круп­ный план» (зна­ме­ни­тый обра­зец тако­го «круп­но­го пла­на» — опи­са­ние под­вод­ных водо­рос­лей, пес­ка и камеш­ков меж дви­жу­щих­ся стру­ек, 59—67). А ито­гом ее и завер­ше­ни­ем явля­ет­ся воз­мож­ность «пере­ме­ны ролей». С помо­щью это­го набо­ра про­ти­во­по­лож­но­стей ока­зы­ва­ет­ся воз­мож­ным диф­фе­рен­ци­ро­вать, по суще­ству, любой состав пере­чис­ля­е­мых или опи­сы­вае­мых пред­ме­тов, а в этом рас­чле­не­нии мира для подроб­но­го и систе­ма­ти­че­ско­го его опи­са­ния — основ­ная цель рито­ри­ки.

Чем вызва­но такое выдви­же­ние цен­траль­ной про­ти­во­по­лож­но­сти «при­ро­да — куль­ту­ра»? Обще­из­вест­ным фак­том — антро­по­цен­триз­мом антич­но­го отно­ше­ния к при­ро­де. Антич­ный чело­век еще слиш­ком чув­ст­во­вал свою зави­си­мость от при­ро­ды, чтобы смот­реть на нее со сто­ро­ны и отвле­чен­но любо­вать­ся бур­ным морем или гор­ны­ми вер­ши­на­ми. Он пред­став­лял себе пей­заж толь­ко с людь­ми и ценил в нем толь­ко то, что достав­ля­ет удо­воль­ст­вие чело­ве­ку: мяг­кую тра­ву, души­стые цве­ты, тени­стые дере­вья, лег­кий вете­рок, непре­мен­но ручей или реч­ка, ино­гда — пение птиц. Из это­го сло­жил­ся устой­чи­вый сте­рео­тип «при­ят­ной мест­но­сти», повто­ря­ю­щий­ся по мно­гим эпи­грам­мам и идил­ли­ям от алек­сан­дрий­ских вре­мен вплоть до XVII—XVIII вв. Все поэты, повто­ряв­шие этот сте­рео­тип, дей­ст­во­ва­ли, конеч­но, бес­со­зна­тель­но. Но авсо­ни­ев­ский век, чув­ст­вуя себя наслед­ни­ком необъ­ят­но­го мно­же­ства поэ­ти­че­ских при­е­мов всей про­шлой лите­ра­ту­ры, под­хо­дил к это­му уже — трез­вее и рацио­на­ли­стич­нее. Выде­лить из мно­же­ства люби­мых антич­но­стью анти­тез одну и постро­ить на ней целую боль­шую поэ­му — это было как раз в духе тех упраж­не­ний с гипер­тро­фи­ей отдель­ных при­е­мов, какие мы виде­ли у Авсо­ния. И, как и в дру­гих сво­их упраж­не­ни­ях, он при­вно­сит в «Мозел­лу» лич­ный мотив. Закан­чи­вать сти­хи упо­ми­на­ни­ем о себе, их авто­ре, было дав­ним при­е­мом (вспом­ним зна­ме­ни­тый «Памят­ник» Гора­ция). Авсо­ний раз­вил его, вне­ся не толь­ко свой авто­порт­рет в конец поэ­мы («Я, Авсо­ний, кото­рый…»), но и речь от пер­во­го лица в нача­ле («Я пере­пра­вил­ся…») с.271 и несколь­ко упо­ми­на­ний о род­ной Бур­ди­га­ле на Гарумне по ходу рас­ска­за. Так лич­ность Авсо­ния ста­но­вит­ся как бы узлом поэ­ти­че­ской гео­гра­фии «Мозел­лы»: име­нем и буду­щим кон­суль­ст­вом он рим­ля­нин, родом — акви­тан­ский галл из Бур­ди­га­лы, а при­двор­ной служ­бою — житель импе­ра­тор­ских Тре­ве­ров на Мозел­ле.

Исход­ная поэ­ти­ка «при­ят­ной мест­но­сти» объ­яс­ня­ет нам неко­то­рые любо­пыт­ные про­бе­лы в худо­же­ст­вен­ном мире «Мозел­лы». Тако­ва срав­ни­тель­ная огра­ни­чен­ность про­стран­ства — взгляд вверх и вниз не сопро­вож­да­ет­ся взглядом вдаль, здесь нет ни «кон­цов зем­ли» («от эфи­о­пов до гипер­бо­ре­ев…»), ни небес­ных планет и созвездий; очень сла­бо наме­че­но вре­мя — види­мо, «при­ят­ная мест­ность» ощу­ща­лась как мгно­ве­ние, изъ­ятое из тече­ния вре­ме­ни; отсут­ст­ву­ет тема судь­бы и слу­чая, столь частая у рим­ских поэтов во вся­ком кон­тек­сте. Уди­ви­тель­нее то, как мало здесь укра­шаю­щей мифо­ло­гии, отнюдь не про­ти­во­по­ка­зан­ной «при­ят­ной мест­но­сти»: по-види­мо­му, эта сво­бо­да от мифо­ло­ги­че­ской пере­груз­ки тоже была одной из при­чин успе­ха «Мозел­лы» у чита­те­лей XIX в. Еще уди­ви­тель­нее отсут­ст­вие люб­ви — моти­ва, тес­но свя­зан­но­го с моти­ва­ми «при­ят­ной мест­но­сти»: образ Леанд­ра мимо­хо­ден, а жен­щи­ны вооб­ще отсут­ст­ву­ют в «Мозел­ле», если не счи­тать срав­не­ния с девоч­кой перед няни­ным зер­ка­лом да наяд, шаля­щих с сати­ра­ми. Это уже пред­мет для домыс­лов о «лич­ной» поэ­ти­ке Авсо­ния.

При такой исход­ной уста­нов­ке мож­но толь­ко удив­лять­ся, как Авсо­нию уда­лось вме­стить мень­ше, чем в 500 строк такое оби­лие подроб­но­стей боль­шо­го мира. Здесь при­сут­ст­ву­ют выс­шие боги — Вене­ра и Вакх, и низ­шие боги — ним­фы и сати­ры. Миро­зда­ние пред­став­ле­но небом, водой и сушей; небо — сме­ной утра, дня и вече­ра; суша — гора­ми (пять назва­ний), хол­ма­ми, леса­ми, поля­ми; вода — морем, река­ми боль­ши­ми (Рейн), сред­ни­ми (Мозел­ла; выбор «сред­ней реки» в геро­и­ни поэ­мы — харак­тер­ная чер­та антич­но­го «чув­ства меры»), малы­ми (при­то­ки Мозел­лы), озе­ра­ми, ручья­ми, источ­ни­ка­ми. Живот­ный мир — толь­ко рыбы, но мы виде­ли их раз­но­об­ра­зие. Чело­ве­че­ская жизнь — дет­ство в обра­зе девоч­ки с зер­ка­лом, юность греб­цов, зре­лость пра­ви­те­лей и судей, ста­рость само­го поэта. Смерть — это рыба на бере­гу, любовь — Леандр в Гел­лес­пон­те. Люд­ской труд — паш­ни и нивы, вино­гра­дар­ство, рыб­ная лов­ля, тка­че­ство (в мета­фо­ре), куз­ни­цы (в срав­не­нии), пут­ник и пло­вец (на вес­лах или бече­вой). Обще­ст­вен­ная орга­ни­за­ция опи­са­на в обе­ща­нии поэ­мы о Тре­ве­рах: вель­мо­жи, ора­то­ры, зако­но­веды, кон­су­лы, импе­ра­тор. Воен­ный быт — погра­нич­ные укреп­ле­ния и посе­ле­ния, дав­нее пора­же­ние и недав­няя победа, потеш­ная мор­ская бит­ва у Авер­на. Мир­ный быт — город­ской в Бур­ди­га­ле и сель­ский в вил­лах на Мозел­ле; из искусств упо­ми­на­ет­ся зод­че­ство и, конеч­но, поэ­зия; отдых и раз­вле­че­ния — у про­сто­на­ро­дья состя­за­ния греб­цов, у обла­да­те­лей вилл — бани с купаль­ня­ми, у сто­лич­ных жите­лей — Байи и про­чие курор­ты. Исто­ри­че­ская пер­спек­ти­ва — вре­мя импе­ра­то­ров, пра­вив­ших в Риме, вре­мя Вер­ги­лия и Варро­на, вре­мя Като­нов, Алек­сан­дрия, Пар­фе­нон, поход Дария, гоме­ров­ское вре­мя, а затем уже мифо­ло­ги­че­ская древ­ность. Гео­гра­фи­че­ская пер­спек­ти­ва — в цен­тре и подроб­нее все­го, конеч­но, Гал­лия, к ней при­мы­ка­ют Гер­ма­ния и Бри­та­ния (с ее кале­дон­ским жем­чу­гом), даль­ше — Рим, Кам­па­ния с Кума­ми и Бай­я­ми, с.272 Сици­лия, в Гре­ции — Афи­ны и полу­ми­фи­че­ский Анфедон, за Гел­лес­пон­том и Бос­по­ром — Эфес, Смир­на, роди­на Гоме­ра, и Симо­ент, вос­пе­тая им тро­ян­ская река, а за морем — Еги­пет, три­жды упо­мя­ну­тый край чудес.

Ино­гда гово­рит­ся, что вели­кие поэты отли­ча­ют­ся от малых тем, что у вели­ких даже неболь­шое про­из­веде­ние вме­ща­ет кар­ти­ну боль­шо­го мира. Это не так: на это спо­соб­ны и малые поэты, когда у них в руках надеж­ный набор рабо­чих при­е­мов. Авсо­ний вме­стил свою широ­кую и струк­тур­но чет­кую кар­ти­ну мира в скром­ную похва­лу не слиш­ком боль­шой реке; сред­ства для это­го ему дала антич­ная рито­ри­ка.

6

И все-таки Авсо­ний — «поэт эпо­хи упад­ка». Антич­ный цикл евро­пей­ской куль­ту­ры кон­чал­ся, а поэ­ти­ку ново­го, сред­не­ве­ко­во­го цик­ла созда­ва­ли не такие поэты, как Авсо­ний, а такие, как Пон­тий Пав­лин. Антич­ная свет­ская куль­ту­ра долж­на была занять свое место в архи­ве обще­ст­вен­но­го созна­ния и ждать, когда ее востре­бу­ют для употреб­ле­ния вновь. Созна­тель­но или бес­со­зна­тель­но она как бы гото­ви­лась к этой сво­ей судь­бе и (по удач­но­му выра­же­нию одно­го фило­ло­га) упа­ко­вы­ва­ла свои цен­но­сти так, чтобы их удоб­нее было хра­нить. Как Солин в III в. пре­вра­щал в ком­пен­ди­ум «Есте­ствен­ную исто­рию» Пли­ния, а Мар­ци­ан Капел­ла в V в. — свод семи бла­го­род­ных наук, а Иси­дор Сивиль­ский в VII в. — всю энцик­ло­пе­дию антич­ных зна­ний, так Авсо­ний в сво­ем IV в. состав­лял ком­пен­ди­ум антич­ных поэ­ти­че­ских цен­но­стей.

Авсо­ний не заме­чал тех начат­ков новой, сред­не­ве­ко­вой куль­ту­ры, кото­рые для нас в боль­шей мере опре­де­ля­ют лицо латин­ско­го IV в., чем его соб­ст­вен­ные сочи­не­ния. Вряд ли для него суще­ст­во­вал Амвро­сий Медио­лан­ский, не гово­ря уже об Иеро­ни­ме и Авгу­стине. Это мож­но счи­тать бли­зо­ру­ко­стью, но это была бли­зо­ру­кость куль­ту­ры, кото­рая созна­ет себя, доро­жит сво­ей цель­но­стью и поэто­му не пере­сту­па­ет сво­их гра­ниц. Зато внут­ри этих гра­ниц ей ста­но­вит­ся доро­же каж­дая мелочь, и она береж­но ведет им учет и встав­ля­ет их в новые опра­вы. Этим и зани­мал­ся Авсо­ний. Ниче­го тра­ги­че­ско­го в этом сво­ем труде он не чув­ст­во­вал: он не сомне­вал­ся, что за ним при­дут дру­гие Авсо­нии, кото­рым при­го­дят­ся пло­ды его работы. И они дей­ст­ви­тель­но при­шли: немно­го­чис­лен­ные в сред­ние века, мно­го­чис­лен­ные в эпо­ху Воз­рож­де­ния и клас­си­циз­ма. Мы зна­ем: когда насту­па­ет конец све­та, то одни бро­са­ют­ся в загул, дру­гие в молит­ву, а третьи про­дол­жа­ют делать свое дело, как буд­то ниче­го не слу­чи­лось. Авсо­ний был из чис­ла послед­них. Сей­час, когда куль­ту­ра вче­раш­ней ново­ев­ро­пей­ской эпо­хи закан­чи­ва­ет свой оче­ред­ной цикл раз­ви­тия, а куль­ту­ра зав­траш­ней эпо­хи еще не наме­ти­лась, может быть вновь инте­рес­но и поучи­тель­но огля­нуть­ся на душев­ный и твор­че­ский опыт Авсо­ния.