Светоний и его книга

с.258 Све­то­нию не повез­ло во мне­нии фило­ло­гов и исто­ри­ков. Как исто­ри­ка его все­гда засло­нял Тацит, как био­гра­фа — Плу­тарх. Срав­не­ние с ними было для него слиш­ком невы­год­но. Недо­стат­ки и несо­вер­шен­ства све­то­ни­ев­ских био­гра­фий уста­нов­ле­ны дав­но, и пере­чень их пере­хо­дит неиз­мен­ным из кни­ги в кни­гу. Све­то­ний не забо­тит­ся о пси­хо­ло­ги­че­ской после­до­ва­тель­но­сти: он пере­чис­ля­ет доб­ро­де­те­ли и поро­ки каж­до­го импе­ра­то­ра по отдель­но­сти, не заду­мы­ва­ясь, как мог­ли они вме­сте жить в одной душе. Све­то­ний не забо­тит­ся о хро­но­ло­ги­че­ской после­до­ва­тель­но­сти: он соеди­ня­ет в одном пере­чне фак­ты нача­ла и кон­ца прав­ле­ния, без логи­ки и свя­зи. Све­то­ний лишен пони­ма­ния исто­рии: обра­зы импе­ра­то­ров он пред­став­ля­ет в отры­ве от исто­ри­че­ско­го фона и, деталь­но раз­би­рая мело­чи их част­ной жиз­ни, лишь мимо­хо­дом упо­ми­на­ет о дей­ст­ви­тель­но важ­ных исто­ри­че­ских собы­ти­ях. Све­то­ний лишен кри­ти­че­ско­го чутья: он исполь­зу­ет в сво­их био­гра­фи­ях заве­до­мо тен­ден­ци­оз­ные источ­ни­ки, не думая о том, чтобы при­ми­рить их раз­но­гла­сия. Све­то­ний лишен лите­ра­тур­но­го вку­са: он не забо­тит­ся о худо­же­ст­вен­ной отдел­ке сло­га, он одно­об­ра­зен и сух. «Это не насто­я­щий писа­тель» — тако­во реши­тель­ное утвер­жде­ние одно­го из послед­них иссле­до­ва­те­лей, под­во­дя­щее итог дол­гой тра­ди­ции оце­нок Све­то­ния.

Все эти обви­не­ния, бес­спор­но, не лише­ны осно­ва­ний. И все же дума­ет­ся, что совре­мен­ные исто­рио­гра­фы неспра­вед­ли­вы к рим­ско­му исто­ри­ку. Све­то­ния мерят чужой мер­кой, тогда как сле­до­ва­ло бы най­ти его соб­ст­вен­ную. Све­то­ния срав­ни­ва­ют с Таци­том и Плу­тар­хом, меж­ду тем как из этих трех авто­ров каж­дый пре­сле­до­вал свои соб­ст­вен­ные зада­чи и по зада­чам выби­рал свои сред­ства. Чтобы объ­яс­нить все осо­бен­но­сти све­то­ни­ев­ских био­гра­фий, нуж­но опре­де­лить цель, кото­рую ста­вил себе их автор.

Труд­ность это­го вопро­са в том, что о Све­то­нии мы зна­ем очень мало. Несколь­ко бег­лых наме­ков в сочи­не­ни­ях само­го Све­то­ния, несколь­ко писем Пли­ния Млад­ше­го, обра­щен­ных к Све­то­нию или упо­ми­наю­щих о нем, одна над­пись, най­ден­ная в Афри­ке в 1950 г. и уточ­ня­ю­щая неко­то­рые момен­ты его слу­жеб­ной карье­ры, позд­ние упо­ми­на­ния у Спар­ти­а­на (IV в.) и у Иоан­на Лидий­ца (VI в.), да спи­сок сочи­не­ний, при­во­ди­мый в визан­тий­ском сло­ва­ре «Суда» (X в.) — вот и все раз­роз­нен­ные сведе­ния, из кото­рых при­хо­дит­ся состав­лять кар­ти­ну жиз­ни и твор­че­ства Гая Све­то­ния Тран­квил­ла.

Ни год рож­де­ния, ни год смер­ти Све­то­ния неиз­вест­ны. В одном месте он упо­ми­на­ет, что был юно­шей (adu­les­cens), когда в 88—89 г. на Восто­ке появил­ся лже-Нерон (Нер., 57): при всей неопре­де­лен­но­сти сло­ва с.259 adu­les­cens отсюда мож­но заклю­чить, что Све­то­ний родил­ся в нача­ле 70-х годов н. э. Он при­над­ле­жал к всад­ни­че­ско­му роду: его отец был леги­он­ным три­бу­ном всад­ни­че­ско­го зва­ния в вой­ске Ото­на при Бет­ри­а­ке (От., 10), его дед, веро­ят­но, зани­мал какую-то малень­кую долж­ность при дво­ре Кали­гу­лы (Кал., 19). Сам Све­то­ний вырос, по-види­мо­му, в Риме (Дом., 12) и полу­чил обыч­ное для сво­его вре­ме­ни обра­зо­ва­ние спер­ва в грам­ма­ти­че­ской, потом в рито­ри­че­ской шко­ле (Гр., 4). По окон­ча­нии шко­лы Све­то­ний попа­да­ет в кру­жок Пли­ния Млад­ше­го — один из цен­тров куль­тур­ной жиз­ни это­го вре­ме­ни. Кон­сул 100 г. Пли­ний Млад­ший был стар­ше Све­то­ния лет на десять; уче­ник Квин­ти­ли­а­на, друг Таци­та, изящ­ный писа­тель, чело­век раз­но­сто­рон­них, хотя и неглу­бо­ких куль­тур­ных инте­ре­сов, Пли­ний полю­бил моло­до­го уче­но­го и стал неиз­мен­ным его покро­ви­те­лем.

Карье­ра чело­ве­ка всад­ни­че­ско­го сосло­вия начи­на­лась обыч­но с воен­ной служ­бы, но Све­то­нию это было не по душе: Пли­ний выхло­потал ему долж­ность вой­ско­во­го три­бу­на, но Све­то­ний попро­сил пере­дать ее одно­му из сво­их род­ст­вен­ни­ков (Пли­ний, Пись­ма, III, 8). Све­то­ний оста­ет­ся в Риме, ста­но­вит­ся чле­ном двух жре­че­ских кол­ле­гий, импе­ра­тор Тра­ян назна­ча­ет его в какую-то «отбор­ную кол­ле­гию» (судей­скую?), Пли­ний испра­ши­ва­ет для него у Тра­я­на «пра­во трех детей», даю­щее неко­то­рые зна­ки ува­же­ния и льготы по служ­бе (пись­мо X, 94—95). Он зани­ма­ет­ся адво­кат­ской прак­ти­кой, но без усер­дия: увидев дур­ной сон, он про­сит Пли­ния отсро­чить оче­ред­ной про­цесс, и тому при­хо­дит­ся обо­д­рять суе­вер­но­го дру­га (пись­мо I, 18). Он пишет свое пер­вое боль­шое сочи­не­ние — может быть, это была кни­га «О зна­ме­ни­тых людях», отча­сти дошед­шая до нас, — но мед­лит с изда­ни­ем, и Пли­ний его торо­пит: «не откла­ды­вай боль­ше… работа твоя гото­ва и закон­че­на, от поли­ров­ки она не забле­стит, а начнет сти­рать­ся» (пись­мо V, 10). Чтобы спо­кой­но жить и работать, он хочет купить име­ньи­це близ Рима, и Пли­ний про­сит одно­го из сво­их при­я­те­лей посо­дей­ст­во­вать непрак­тич­но­му Све­то­нию (пись­мо I, 24). «В этом име­нии, если толь­ко цена его доступ­на, мно­гое соблаз­ня­ет мое­го Тран­квил­ла: и сосед­ство Рима, и удоб­ная доро­га, и малень­кая усадь­ба, и раз­ме­ры вла­де­ния, при кото­рых оно может ско­рее раз­вле­кать, чем зани­мать. Для чело­ве­ка книж­но­го, как он, с избыт­ком доволь­но тако­го коли­че­ства зем­ли, чтобы мож­но было дать покой голо­ве и отдых гла­зам, тихонь­ко обой­ти по меже вокруг, знать все свои лозы и пере­счи­тать дерев­ца…»

В 117 г. вои­на Тра­я­на сме­ня­ет у вла­сти уче­ный Адри­ан, люби­тель и цени­тель наук и искусств. Для Све­то­ния неожи­дан­но откры­ва­ют­ся воз­мож­но­сти выгод­ной при­двор­ной служ­бы. Он посту­па­ет в импе­ра­тор­скую кан­це­ля­рию «по уче­ным делам» (a stu­diis), ему пору­ча­ет­ся над­зор за пуб­лич­ны­ми биб­лио­те­ка­ми (a bib­lio­the­cis) и, нако­нец, он полу­ча­ет высо­кий пост совет­ни­ка «по пере­пис­ке» (ab epis­tu­lis): к нему схо­дят­ся отче­ты и доне­се­ния со всех кон­цов импе­рии, он докла­ды­ва­ет о них Адри­а­ну, состав­ля­ет и рас­сы­ла­ет на места импе­ра­тор­ские рас­по­ря­же­ния. При­двор­ная служ­ба откры­ла Све­то­нию доступ к государ­ст­вен­ным архи­вам, и он не пре­ми­нул вос­поль­зо­вать­ся этим для сво­их уче­ных работ: в эти годы с.260 он пишет свои жиз­не­опи­са­ния две­на­дца­ти цеза­рей и изда­ет это сочи­не­ние с посвя­ще­ни­ем Сеп­ти­цию Кла­ру, началь­ни­ку пре­то­ри­ан­цев при Адри­ане. По-види­мо­му, Све­то­ний был зна­ком с Сеп­ти­ци­ем Кла­ром еще по круж­ку Пли­ния и теперь, после смер­ти Пли­ния, нашел в нем ново­го покро­ви­те­ля. Посвя­ще­ние до нас не дошло, так как нача­ло сочи­не­ния Све­то­ния в руко­пи­сях утра­че­но.

Но при­двор­ная карье­ра Све­то­ния была недол­гой. В 122 г. по при­ка­зу импе­ра­то­ра Адри­а­на, объ­ез­жав­ше­го в это вре­мя запад­ные про­вин­ции, он был уво­лен. Спар­ти­ан, био­граф Адри­а­на, пишет об этом так: «Сеп­ти­ция Кла­ра, началь­ни­ка пре­то­ри­ан­цев, Све­то­ния Тран­квил­ла, заве­дую­ще­го пере­пиской, и мно­гих дру­гих он сме­нил за то, что они вопре­ки его при­ка­зу вели себя с женой его Саби­ной воль­ней, чем это допус­ка­ло ува­же­ние к импе­ра­тор­ско­му дому» («Адри­ан», 11, 3). Совер­шен­но ясно, что упо­ми­на­ние о Сабине, нелю­би­мой жене Адри­а­на, здесь не при­чи­на, а повод; насто­я­щая же при­чи­на свя­за­на с какой-то глу­хой при­двор­ной интри­гой и нам не извест­на. Све­то­нию в это вре­мя было око­ло 50 лет. О его даль­ней­шей жиз­ни мы ниче­го не зна­ем; но, судя по коли­че­ству им напи­сан­но­го, про­жил он еще дол­го и умер, быть может, око­ло 140—150 гг. н. э.

«Суда» пере­чис­ля­ет загла­вия цело­го ряда сочи­не­ний Све­то­ния, не дошед­ших до нас. Это: 1) «О дет­ских играх у гре­ков»; 2) «О зре­ли­щах и состя­за­ни­ях у рим­лян», 2 кни­ги; 3) «О годе у рим­лян»; 4) «О книж­ных зна­ках»; 5) «О “Государ­стве” Цице­ро­на» — поле­ми­ка про­тив алек­сан­дрий­ско­го грам­ма­ти­ка Диди­ма, напи­сав­ше­го при Анто­нии кни­гу про­тив Цице­ро­на; 6) «О назва­ни­ях и пред­ме­тах одеж­ды, обу­ви и вся­ко­го рода покро­вов», или, как коро­че цити­ру­ет Сер­вий, «О видах одеж­ды»; 7) «О бра­ни или руга­тель­ствах и о про­ис­хож­де­нии каж­до­го»; 8) «О Риме и рим­ских обы­ча­ях и нра­вах». Кро­ме того, из дру­гих источ­ни­ков извест­ны назва­ния несколь­ких сочи­не­ний, про­пу­щен­ных «Судой»: 9) «О царях» в 3 кни­гах — о царях Евро­пы, Азии, и Афри­ки; это сочи­не­ние в IV в. пере­ла­гал в сти­хи Пав­лин Нолан­ский; 10) «Об обще­ст­вен­ных долж­но­стях» — упо­мя­ну­то Прис­ци­а­ном; 11) «О зна­ме­ни­тых блуд­ни­цах» — цити­ру­ет­ся Иоан­ном Лидий­цем; 12) «О телес­ных недо­стат­ках» — упо­мя­ну­то Сер­ви­ем; 13) «О раз­ных пред­ме­тах» — одна цита­та на грам­ма­ти­че­скую тему сохра­не­на Хари­си­ем. Может быть, эти столь раз­но­тем­ные трак­та­ты были как-то цик­ли­зи­ро­ва­ны: выска­зы­ва­лось пред­по­ло­же­ние, что сочи­не­ния 2, 3, 6, 8 мог­ли состав­лять части боль­шой работы «Рим», а сочи­не­ние 12 и какие-нибудь дру­гие вхо­дить в «Луг», зага­доч­ное энцик­ло­пе­ди­че­ское сочи­не­ние, при­пи­сан­ное Све­то­нию сред­не­ве­ко­вы­ми авто­ра­ми; но это лишь гипо­те­зы. Неко­то­рые из этих сочи­не­ний дошли до нас в позд­них отры­воч­ных извле­че­ни­ях; из них вид­но, что трак­та­ты «О дет­ских играх» и «О руга­тель­ствах» были напи­са­ны Све­то­ни­ем по-гре­че­ски.

Тема­ти­че­ское раз­но­об­ра­зие сочи­не­ний Све­то­ния все­гда оза­да­чи­ва­ло иссле­до­ва­те­лей. Неожи­дан­но ока­зы­ва­лось, что исто­рик Све­то­ний был вовсе не исто­ри­ком, а писа­те­лем-энцик­ло­пе­ди­стом, анти­ква­ром, кото­ро­го рав­но зани­ма­ли био­гра­фии писа­те­лей и био­гра­фии гетер, рим­ские маги­ст­ра­ту­ры и гре­че­ские руга­тель­ства, тео­рии Цице­ро­на и телес­ные с.261 недо­стат­ки. Жиз­не­опи­са­ния две­на­дца­ти цеза­рей пред­став­ля­лись лишь слу­чай­ной обла­стью упраж­не­ния такой уче­ной любо­зна­тель­но­сти, для кото­рой обжор­ство Вител­лия и похо­ды Цеза­ря име­ли оди­на­ко­вый исто­ри­че­ский инте­рес. Ника­ких откли­ков на совре­мен­ность от тако­го писа­те­ля не при­хо­ди­лось ожи­дать. Био­гра­фи­че­ские сведе­ния, каза­лось, под­креп­ля­ли такой образ авто­ра. «Книж­ный чело­век» (scho­las­ti­cus), по выра­же­нию Пли­ния, миро­лю­би­вый, нере­ши­тель­ный и непрак­тич­ный, лишь недол­го и неудач­но зани­мав­ший государ­ст­вен­ную долж­ность, да и то такую, где важ­нее все­го были уче­ность и хоро­ший стиль, а потом вновь уда­лив­ший­ся к сво­им кни­гам, — этот облик Све­то­ния, сло­жив­ший­ся в пред­став­ле­нии уче­ных XIX в. и дожив­ший до наших дней, во мно­гом опре­де­лял отно­ше­ние иссле­до­ва­те­лей к исто­ри­че­ско­му сочи­не­нию Све­то­ния.

Вряд ли такой под­ход мож­но назвать пра­во­мер­ным. Стран­но было бы судить о сохра­нив­шем­ся про­из­веде­нии, исхо­дя из несо­хра­нив­ших­ся. Для нас Све­то­ний — преж­де все­го исто­рик и дол­жен изу­чать­ся в свя­зи с про­бле­ма­ми, зани­мав­ши­ми исто­рио­гра­фию его вре­ме­ни.

Не слу­чай­но и Све­то­ний и его стар­шие совре­мен­ни­ки Тацит (в «Анна­лах») и Плу­тарх (в серии импе­ра­тор­ских био­гра­фий, из кото­рой до нас дошли толь­ко жиз­не­опи­са­ния Галь­бы и Ото­на) сосре­дото­чи­ва­ли свое вни­ма­ние на одной и той же эпо­хе — на том сто­ле­тии рим­ской исто­рии, кото­рое начи­на­лось Авгу­стом, а кон­ча­лось меж­ду­цар­ст­ви­ем 69 г. Это было сто­ле­тие поли­ти­че­ских экс­пе­ри­мен­тов, в ходе кото­рых посте­пен­но опре­де­ля­лось поли­ти­че­ское оформ­ле­ние импе­ра­тор­ской вла­сти в Риме. Авгу­сту после дол­гих осто­рож­ных попы­ток уда­лось выра­ботать систе­му отно­си­тель­но­го рав­но­ве­сия инте­ре­сов прин­цеп­са и сена­та и под­дер­жи­вать ее в тече­ние сво­ей дол­гой жиз­ни. Но реше­ние Авгу­ста не было един­ст­вен­но воз­мож­ным. До Авгу­ста — Цезарь и Анто­ний, после Авгу­ста — Тибе­рий и Кали­гу­ла, Клав­дий и Нерон, каж­дый по-сво­е­му варьи­ро­ва­ли это реше­ние или пред­ла­га­ли иные; и как при вся­ких поли­ти­че­ских экс­пе­ри­мен­тах, при этом было про­ли­то очень мно­го кро­ви. Толь­ко сто лет спу­стя, ко вре­ме­ни Вес­па­си­а­на, ста­ло окон­ча­тель­но ясно, что систе­ма Авгу­ста все-таки ока­за­лась самым при­ем­ле­мым вари­ан­том и самым жела­тель­ным образ­цом. Линия пре­ем­ст­вен­но­сти протя­ну­лась от Авгу­ста — к Вес­па­си­а­ну и Титу, а от них — к Нер­ве, Тра­я­ну и Анто­ни­нам. Тече­ние исто­рии полу­чи­ло свою цель, и исто­ри­кам пред­сто­я­ло изо­бра­зить путь к этой цели, собрав и осмыс­лив с новой точ­ки зре­ния все сведе­ния о пер­вых пре­ем­ни­ках Авгу­ста. Точ­ка зре­ния была уста­нов­ле­на, оста­ва­лось под­кре­пить ее фак­та­ми.

Труд­ность зада­чи, сто­яв­шей перед исто­ри­ка­ми, заклю­ча­лась в харак­те­ре источ­ни­ков, кото­ры­ми они рас­по­ла­га­ли. Дело в том, что порядок пре­сто­ло­на­следия при Юли­ях-Клав­ди­ях был непред­види­мо при­чуд­лив: власть пере­хо­ди­ла в луч­шем слу­чае от род­ст­вен­ни­ка к род­ст­вен­ни­ку, но нико­гда от отца к сыну или от бра­та к бра­ту. Это зна­чи­ло, что меж­ду сме­няв­ши­ми­ся пра­ви­те­ля­ми не было тако­го род­ст­вен­но­го пие­те­та, какой быва­ет в наслед­ст­вен­ных монар­хи­ях, где пре­ем­ник чтит пред­ше­ст­вен­ни­ка, даже если и не про­дол­жа­ет его поли­ти­ку. В Риме этих лет каж­дый новый импе­ра­тор видел в сво­ем пред­ше­ст­вен­ни­ке лич­но­го вра­га, с.262 слиш­ком дол­го засло­няв­ше­го ему путь к вла­сти. Поэто­му исто­ри­че­ская и пуб­ли­ци­сти­че­ская лите­ра­ту­ра о каж­дом импе­ра­то­ре отчет­ли­во дели­лась на две части: вся при­жиз­нен­ная лите­ра­ту­ра без­удерж­но его пре­воз­но­си­ла, вся посмерт­ная — столь же без­удерж­но поро­чи­ла. Образ­цом при­жиз­нен­ных вос­хва­ле­ний может слу­жить крат­кая «Рим­ская исто­рия» Вел­лея Патер­ку­ла, напи­сан­ная при Тибе­рии и сла­вя­щая Тибе­рия как героя и бла­го­де­те­ля; образ­цом посмерт­ных поно­ше­ний может слу­жить при­пи­сы­вав­ший­ся Сене­ке «Апо­фе­оз боже­ст­вен­но­го Клав­дия» («Апо­ко­ло­кин­то­сис»), злей­шая сати­ра, где изо­бра­жа­ет­ся, как толь­ко что умер­ший и обо­жест­влен­ный Клав­дий, хро­мая, взби­ра­ет­ся на Олимп, и там воз­му­щен­ные боги осы­па­ют его оскорб­ле­ни­я­ми и насмеш­ка­ми. Эти про­из­веде­ния уце­ле­ли до нас почти слу­чай­но из цело­го моря подоб­ной про­па­ган­дист­ской лите­ра­ту­ры позд­ней рес­пуб­ли­ки и ран­ней импе­рии. Разо­брать­ся в этом море раз­но­го­ло­си­цы, выве­сти из мно­же­ства про­ти­во­ре­ча­щих друг дру­гу фак­тов и суж­де­ний окон­ча­тель­ную, отве­чаю­щую тре­бо­ва­ни­ям вре­ме­ни харак­те­ри­сти­ку каж­до­го из сме­нив­ших­ся пра­ви­те­лей, — тако­ва была зада­ча, сто­яв­шая перед новым поко­ле­ни­ем исто­ри­ков. Тацит, Плу­тарх и Све­то­ний подо­шли к этой зада­че по-раз­но­му, каж­дый в соот­вет­ст­вии со сво­и­ми инте­ре­са­ми и в меру сво­их спо­соб­но­стей.

Тацит был исто­рик, Плу­тарх был мора­лист; Тацит стре­мил­ся постичь зако­ны исто­рии, Плу­тарх — зако­ны чело­ве­че­ской души. Оба, хотя и с раз­ных сто­рон, ста­ра­лись объ­яс­нить каж­дый посту­пок каж­до­го пра­ви­те­ля, увидеть, как в одной душе ужи­ва­лись высо­кий дух и низ­кие поро­ки, бес­че­ло­ве­чие и государ­ст­вен­ный ум; и дей­ст­ви­тель­но, создан­ные ими обра­зы, при всей их тен­ден­ци­оз­но­сти, оста­лись выс­шим дости­же­ни­ем антич­но­го пси­хо­ло­ги­че­ско­го порт­ре­та (по край­ней мере, постоль­ку, посколь­ку об импе­ра­тор­ских био­гра­фи­ях Плу­тар­ха мож­но судить по позд­ней­шим его «Срав­ни­тель­ным био­гра­фи­ям»). Све­то­ний был чужд таких фило­соф­ских инте­ре­сов. Его цель была скром­нее: он хотел не объ­яс­нить, а толь­ко оце­нить собы­тия. Если Тацит и Плу­тарх стре­ми­лись све­сти дур­ное и хоро­шее в лич­но­сти импе­ра­то­ров в диа­лек­ти­че­ское един­ство, то Све­то­ний, напро­тив, стре­мит­ся разде­лить дур­ное и хоро­шее, раз­гра­ни­чить их как мож­но чет­че, раз­ло­жить их на раз­ные чаши весов и посмот­реть, какая чаша пере­тянет. «Все эти поступ­ки… порой достой­ные нема­лой похва­лы, я собрал вме­сте, чтобы отде­лить их от поро­ков и пре­ступ­ле­ний, о кото­рых буду гово­рить даль­ше», — пишет он в био­гра­фии Неро­на (19, 3). А в био­гра­фии Тибе­рия есть зна­ме­на­тель­ное место, где речь идет о моти­вах, кото­ры­ми руко­вод­ст­во­вал­ся Август, выби­рая наслед­ни­ком Тибе­рия: дума­ли, что Август сде­лал это толь­ко «в тще­слав­ной надеж­де, что при таком пре­ем­ни­ке народ ско­рее пожа­ле­ет о нем»; но Све­то­ний это­му не верит: «нет, я пола­гаю, что он взве­сил все досто­ин­ства и недо­стат­ки Тибе­рия и нашел, что его досто­ин­ства пере­ве­ши­ва­ют» (Тиб., 21, 2—3). Труд­но ска­зать, вер­но ли уга­дал Све­то­ний наме­ре­ния уми­раю­ще­го Авгу­ста, но свой соб­ст­вен­ный метод работы он эти­ми сло­ва­ми оха­рак­те­ри­зо­вал совер­шен­но точ­но.

Объ­яс­не­ние собы­тий тре­бу­ет рас­смот­ре­ния фак­тов в их свя­зи и вза­и­мо­дей­ст­вии, в том слож­ном пере­пле­те­нии при­чин и след­ст­вий, в кото­ром с.263 хоро­шие и дур­ные поступ­ки с оди­на­ко­вой необ­хо­ди­мо­стью выте­ка­ют под­час из одних и тех же моти­вов. Так посту­па­ют и Тацит, и Плу­тарх, хотя для одно­го эта связь собы­тий рас­про­стра­ня­ет­ся на всю рим­скую исто­рию, для дру­го­го огра­ни­чи­ва­ет­ся жиз­нью одно­го чело­ве­ка. Оцен­ка собы­тий, наобо­рот, тре­бу­ет как мож­но более пол­ной изо­ля­ции фак­та: толь­ко тогда его мож­но будет сопо­ста­вить с отвле­чен­ной мер­кой досто­ин­ства и ска­зать о нем: «хоро­шо» или «пло­хо». Так посту­па­ет Све­то­ний. Не связ­ность рас­ска­за, а дроб­ность рас­ска­за необ­хо­ди­ма ему для его целей. В сво­ем про­из­веде­нии он вме­сто исто­рии дает цепь био­гра­фий, в каж­дой био­гра­фии вме­сто после­до­ва­тель­но­сти собы­тий пред­ла­га­ет чита­те­лю рос­сыпь фак­тов. Его импе­ра­то­ры про­хо­дят перед судом чита­те­ля, как бы сда­вая экза­мен на хоро­ше­го пра­ви­те­ля; и как на экза­мене, в рас­чет при­ни­ма­ют­ся не моти­вы их дей­ст­вий, а толь­ко сами дей­ст­вия и их резуль­та­ты.

Тацит хотел устра­шить чита­те­ля, пока­зав ему роко­вую неиз­беж­ность вырож­де­ния импе­ра­тор­ско­го Рима; Плу­тарх хотел уте­шить чита­те­ля, пред­ло­жив ему нрав­ст­вен­ные образ­цы, кото­рых сле­до­ва­ло дер­жать­ся и кото­рых сле­до­ва­ло избе­гать. Оба стре­ми­лись загля­нуть в душу сво­им геро­ям и выявить за инди­виду­аль­ны­ми осо­бен­но­стя­ми обще­че­ло­ве­че­ские свой­ства, оди­на­ко­во при­су­щие про­шло­му, насто­я­ще­му и буду­ще­му. Для них исто­рия про­дол­жа­ет жить в совре­мен­но­сти: Тацит чув­ст­ву­ет, что жесто­ко­сти преж­них импе­ра­то­ров могут воз­об­но­вить­ся при любом новом пра­ви­те­ле, Плу­тарх зна­ет, что доб­ро­де­те­ли и поро­ки древ­них мужей оста­ют­ся и оста­нут­ся при­ме­ром и уро­ком для всех вре­мен. Све­то­нию это чув­ство неиз­вест­но. Совре­мен­ность для него уже при­шла к реше­нию всех вопро­сов, вол­но­вав­ших про­шлое, исти­на достиг­ну­та, былые ошиб­ки оста­лись за поро­гом и нико­гда боль­ше не повто­рят­ся: это были част­но­сти, слу­чай­ные эпи­зо­ды, ника­ким обоб­ще­ни­ям не под­ле­жа­щие. Поэто­му, огляды­ва­ясь на них, он смот­рит лишь на внеш­нюю сто­ро­ну собы­тий, ищет в них чер­ты как мож­но более инди­виду­аль­ные, непо­вто­ри­мые, необыч­ные, яркие; свое­об­ра­зие в мело­чах инте­рес­нее для него, чем сход­ство в целом; ина­че гово­ря, он стре­мит­ся не к поучи­тель­но­сти, а к зани­ма­тель­но­сти.

Тако­ва зада­ча и таков под­ход к ней у Све­то­ния: оцен­ка вме­сто объ­яс­не­ния, рос­сыпь фак­тов вме­сто свя­зи собы­тий, зани­ма­тель­ность вме­сто поучи­тель­но­сти. Эта зада­ча и этот метод опре­де­ля­ют все свое­об­ра­зие постро­е­ния све­то­ни­ев­ских био­гра­фий — и в отбо­ре и в рас­по­ло­же­нии фак­тов.

Отбор фак­тов у Све­то­ния заме­ча­те­лен тем, что взгляд авто­ра все вре­мя сосре­дото­чен на лич­но­сти импе­ра­то­ра. Это не исто­рия импе­рии, а исто­рия импе­ра­то­ров: импе­ра­тор один дер­жит ответ за все свое вре­мя. Исто­ри­че­ско­го фона Све­то­ний не пока­зы­ва­ет: в луч­шем слу­чае, он напо­ми­на­ет о нем, пред­по­ла­гая все зна­чи­тель­ные собы­тия извест­ны­ми чита­те­лю. Все, что про­ис­хо­дит на огром­ных про­стран­ствах импе­рии, про­ни­ка­ет в рас­сказ Све­то­ния лишь глу­хи­ми отго­лос­ка­ми. Собы­тия в про­вин­ци­ях для него не суще­ст­ву­ют: ни галль­ское вос­ста­ние Фло­ра и Сакро­ви­ра в 21 г., ни гер­ман­ское вос­ста­ние Циви­ли­са в 70 г. вовсе не назва­ны в с.264 био­гра­фи­ях, иудей­ская вой­на упо­мя­ну­та лишь как повод к воз­вы­ше­нию Вес­па­си­а­на, бри­тан­ское вос­ста­ние — лишь как лож­ное испол­не­ние одно­го из про­ро­честв Неро­ну. Гово­ря о рас­ши­ре­нии импе­рии, он лишь сухо сооб­ща­ет: «такие-то обла­сти обра­ще­ны в про­вин­ции», или в луч­шем слу­чае опре­де­ля­ет их про­стран­ство и поло­же­ние (Юл., 25; Тиб., 16). Погра­нич­ные вой­ны упо­ми­на­ют­ся им чем даль­ше, тем реже: о пере­го­во­рах с Пар­фи­ей в 35—36 гг. он еще сооб­ща­ет, так как вел их отец буду­ще­го импе­ра­то­ра Вител­лия, но о тяже­лой войне при Нероне забы­ва­ет, так как коман­до­вав­ший здесь Доми­ций Кор­бу­лон ничем не был свя­зан с импе­ра­тор­ским домом. Его цель — рас­ска­зать не о собы­ти­ях, а о том, как вел себя импе­ра­тор при этих собы­ти­ях: о заво­е­ва­нии Бри­та­нии он гово­рит в при­да­точ­ном пред­ло­же­нии, а о три­ум­фе Клав­дия — в глав­ном. О мутин­ской войне он упо­ми­на­ет лишь затем, чтобы сооб­щить, как Окта­виан бежал с поля боя и как его подо­зре­ва­ли в ковар­ном убий­стве сопер­ни­ков; решаю­щее сра­же­ние сици­лий­ской вой­ны инте­рес­но для него толь­ко тем, что Окта­виан перед боем спал непро­буд­ным сном. Не слу­чай­но из всех воен­ных пред­при­я­тий импе­ра­то­ров подроб­нее все­го опи­сан­ным ока­зал­ся шутов­ской поход Кали­гу­лы в Гал­лию и Гер­ма­нию.

Таким обра­зом, в цен­тре вни­ма­ния авто­ра оста­ет­ся город Рим и импе­ра­тор­ский двор. Све­то­ний пере­чис­ля­ет импе­ра­тор­ские построй­ки и зре­ли­ща, зако­ны и эдик­ты, пока­зы­ва­ет отно­ше­ние пра­ви­те­ля к сена­ту, всад­ни­че­ству и наро­ду, осо­бен­ное вни­ма­ние уде­ля­ет орга­ни­за­ции суда и судей­ской дея­тель­но­сти импе­ра­то­ра. Лица, окру­жаю­щие импе­ра­то­ра и во мно­гом вли­яв­шие на государ­ст­вен­ные дела, отсту­па­ют в тень: в био­гра­фии Авгу­ста лишь мель­ком упо­мя­ну­ты Агрип­па и Меце­нат, в био­гра­фии Тибе­рия толь­ко назван Сеян и даже не назван Мак­рон, в био­гра­фии Неро­на нет места для Сене­ки, в био­гра­фии Галь­бы — для Ним­фи­дия Саби­на; толь­ко при без­воль­ном Клав­дии пере­чис­ле­ны его совет­ни­ки-воль­ноот­пу­щен­ни­ки, игруш­кой кото­рых (по обще­му мне­нию) был импе­ра­тор. Зато фигу­ра импе­ра­то­ра, засло­ня­ю­щая все осталь­ные, выпи­са­на со все­ми воз­мож­ны­ми подроб­но­стя­ми: здесь, в изо­бра­же­нии чело­ве­ка, оли­це­тво­ря­ю­ще­го собой всю рим­скую дер­жа­ву, для Све­то­ния нет несу­ще­ст­вен­ных мело­чей. Он забот­ли­во соби­ра­ет сведе­ния о его здо­ро­вье, харак­те­ре, при­выч­ках, инте­ре­сах, обра­зе жиз­ни; част­ная жизнь импе­ра­то­ра ока­зы­ва­ет­ся неотъ­ем­ле­мым допол­не­ни­ем его государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, она как бы рас­кры­ва­ет перед чита­те­лем задат­ки вла­сти­те­ля в част­ном чело­ве­ке и поз­во­ля­ет пред­у­га­ды­вать по чер­там харак­те­ра чер­ты поли­ти­ки. Кро­ме того, подроб­но­сти част­ной жиз­ни импе­ра­то­ра, конеч­но, поз­во­ля­ли при­дать повест­во­ва­нию ту зани­ма­тель­ность, кото­рой так доро­жил Све­то­ний и его чита­те­ли. О любов­ных при­клю­че­ни­ях Цеза­ря Све­то­ний пишет подроб­нее, чем о заво­е­ва­нии Гал­лии, шут­ки Вес­па­си­а­на у него тща­тель­но собра­ны, а зна­ме­ни­тое поста­нов­ле­ние о разде­ле­нии вла­сти меж­ду сена­том и Вес­па­си­а­ном даже не упо­мя­ну­то. Но это было обще­при­знан­ным пра­вом био­гра­фа — так и Плу­тарх писал в нача­ле жиз­не­опи­са­ния Алек­сандра Македон­ско­го: «Ведь мы не исто­рию пишем, а био­гра­фию, и не из самых слав­ных дея­ний вой­ны вид­ны быва­ют доб­ро­де­те­ли или поро­ки, но часто малый какой-нибудь посту­пок, сло­во, шут­ка дает более с.265 воз­мож­но­сти судить о харак­те­ре чело­ве­ка, чем сра­же­ния с десят­ка­ми тысяч уби­тых, чем гро­мад­ные бое­вые опе­ра­ции, чем оса­ды горо­дов…»

Рас­по­ло­же­ние фак­тов в био­гра­фи­ях Све­то­ния еще более инте­рес­но. Оцен­ка все­гда пред­по­ла­га­ет срав­не­ние: чтобы оце­нить дея­тель­ность импе­ра­то­ра, нуж­но сопо­ста­вить ее с дея­тель­но­стью дру­гих импе­ра­то­ров и с тре­бо­ва­ни­я­ми, предъ­яв­ля­е­мы­ми к иде­аль­но­му пра­ви­те­лю. Груп­пи­ров­ка фак­тов долж­на допус­кать такое срав­не­ние, сле­до­ва­тель­но, она долж­на быть не хро­но­ло­ги­че­ской, отдель­ной для каж­до­го импе­ра­то­ра, а логи­че­ской, общей для всех. Имен­но такую логи­че­скую схе­му раз­ра­ба­ты­ва­ет Све­то­ний для сво­их био­гра­фий. Био­гра­фия чле­нит­ся на разде­лы, разде­лы на руб­ри­ки, руб­ри­ки на под­руб­ри­ки, под­руб­ри­ки на пунк­ты, под пунк­та­ми пере­чис­ля­ют­ся фак­ты; каж­дый факт нахо­дит свое место, рас­по­ло­же­ние ста­но­вит­ся отчет­ли­вым и ясным, как в систе­ма­ти­че­ском ката­ло­ге или как в музей­ной вит­рине; каж­дая руб­ри­ка повто­ря­ет­ся из био­гра­фии в био­гра­фию, помо­гая следить за пла­ном и облег­чая срав­не­ние: армия раз­роз­нен­ных фак­тов полу­ча­ет новую стро­гую орга­ни­за­цию.

Био­гра­фи­че­ская схе­ма Све­то­ния состо­ит из четы­рех разде­лов: жизнь импе­ра­то­ра до при­хо­да к вла­сти; государ­ст­вен­ная дея­тель­ность; част­ная жизнь; смерть и погре­бе­ние. В пер­вом и послед­нем разде­ле по необ­хо­ди­мо­сти автор при­дер­жи­ва­ет­ся хро­но­ло­ги­че­ской после­до­ва­тель­но­сти собы­тий; но сред­ние, основ­ные разде­лы, охва­ты­ваю­щие вре­мя прав­ле­ния импе­ра­то­ра, цели­ком постро­е­ны по логи­че­ской схе­ме с руб­ри­ка­ми и под­руб­ри­ка­ми. В био­гра­фии Цеза­ря эта схе­ма не сра­зу бро­са­ет­ся в гла­за: так как путь Цеза­ря к вла­сти был слиш­ком дол­гим, а пре­бы­ва­ние у вла­сти слиш­ком корот­ким, то рав­но­ве­сие разде­лов здесь поне­во­ле нару­ша­ет­ся; одна­ко уже здесь Све­то­ний чет­ко отме­ча­ет рубеж меж­ду «государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью» и «част­ной жиз­нью» (44, 4). Зато в био­гра­фии Авгу­ста, где мате­ри­а­ла было осо­бен­но мно­го и нуж­да в систе­ма­ти­за­ции осо­бен­но вели­ка, чле­не­ние на разде­лы выдер­жа­но и под­черк­ну­то. Рубеж меж­ду «нача­лом жиз­ни» и «государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью» отме­чен автор­ской репли­кой: «Обри­со­вав его жизнь в общих чер­тах, я оста­нов­люсь теперь на подроб­но­стях, но не в после­до­ва­тель­но­сти вре­ме­ни, а в после­до­ва­тель­но­сти пред­ме­тов, чтобы мож­но было их пред­ста­вить нагляд­нее и при­ят­нее» (9). Рубеж меж­ду «государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью» и «част­ной жиз­нью» отме­чен новой репли­кой: «Изло­жив, таким обра­зом, каков был Август на воен­ных и граж­дан­ских долж­но­стях, и как вел он государ­ст­вен­ные дела по всем кра­ям зем­ли в мир­ное и воен­ное вре­мя, я перей­ду теперь к его част­ной и семей­ной жиз­ни и опи­шу, каков он был и что с ним было дома, сре­ди близ­ких, от юных лет и до послед­не­го дня» (61). От «част­ной жиз­ни» к опи­са­нию смер­ти рас­сказ пере­хо­дит плав­но и посте­пен­но, одна­ко Све­то­ний почти насиль­ст­вен­но отме­ча­ет и этот рубеж: «Смерть его, к рас­ска­зу о кото­рой я пере­хо­жу, и посмерт­ное его обо­жест­вле­ние…» и т. д. (97). В после­дую­щих био­гра­фи­ях гра­ни­цы разде­лов не отме­че­ны столь нагляд­но, но сами разде­лы неиз­мен­но оста­ют­ся одни и те же.

«Не в после­до­ва­тель­но­сти вре­ме­ни, а в после­до­ва­тель­но­сти пред­ме­тов» (ne­que per tem­po­ra, sed per spe­cies) — таков основ­ной прин­цип с.266 све­то­ни­ев­ско­го повест­во­ва­ния. Эти «пред­ме­ты», опре­де­ля­ю­щие чле­не­ние разде­лов на руб­ри­ки, неиз­мен­ны во всех био­гра­фи­ях. В разде­ле о государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти это — зани­мае­мые долж­но­сти, поли­ти­че­ские нов­ше­ства, соци­аль­ная поли­ти­ка, суд и зако­но­да­тель­ство, воен­ные пред­при­я­тия, построй­ки, разда­чи, зре­ли­ща и т. д. В разде­ле о част­ной жиз­ни это — наруж­ность, здо­ро­вье, образ жиз­ни (одеж­да, еда, сон), нрав (и без­нрав­ст­вен­ность), обра­зо­ван­ность, уче­ные и лите­ра­тур­ные заня­тия, вера и суе­ве­рия и т. д. Осо­бую груп­пу руб­рик состав­ля­ют такие чер­ты харак­те­ра, как мило­сер­дие, доб­рота, щед­рость (или, наобо­рот, жесто­кость, зависть, алч­ность и пр.), как отно­ше­ние к род­ным, дру­зьям, кли­ен­там и т. д., в зави­си­мо­сти от того, насколь­ко ска­зы­ва­лись эти чер­ты лич­но­сти на государ­ст­вен­ных делах, их харак­те­ри­сти­ка попа­да­ет то в раздел о государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти (Тибе­рий, Кали­гу­ла, Нерон, Вес­па­си­ан), то в раздел о част­ной жиз­ни (Цезарь, Клав­дий). Началь­ный и конеч­ный разде­лы био­гра­фии с их хро­но­ло­ги­че­ским пла­ном тоже отчет­ли­во дро­бят­ся на руб­ри­ки: в рас­ска­зе о воз­вы­ше­нии Цеза­ря под­черк­ну­то выде­ле­ны сту­пе­ни: кве­сту­ра (6), эдиль­ство (10), пре­ту­ра (14), кон­суль­ство (19); в рас­ска­зе о моло­до­сти Клав­дия — жизнь до Кали­гу­лы (2—6) и жизнь при Кали­гу­ле (7—9), в заклю­чи­тель­ных частях био­гра­фии обыч­но разде­ля­ют­ся смерть, похо­ро­ны и заве­ща­ние.

С такой же мето­дич­но­стью руб­ри­ки чле­нят­ся на под­руб­ри­ки: в соци­аль­ной поли­ти­ке импе­ра­то­ра вся­кий раз выде­ля­ет­ся отно­ше­ние к сена­ту, к всад­ни­че­ству и к наро­ду; сре­ди зре­лищ — зре­ли­ще в теат­ре, в цир­ке и в амфи­те­ат­ре; в уче­ных и лите­ра­тур­ных заня­ти­ях — заня­тия латин­ской и гре­че­ской сло­вес­но­стью и т. д. Руб­ри­ка о жесто­ко­сти Кали­гу­лы (27—33) делит­ся на под­руб­ри­ки «жесто­кость за дела­ми» (27—31) и «жесто­кость на отды­хе» (32—33), а пер­вая из этих под­руб­рик — на «жесто­кость в поступ­ках» (27—28) и «жесто­кость в сло­вах» (29—31); и даже внут­ри этих мель­чай­ших отрыв­ков груп­пи­ров­ка фак­тов обна­ру­жи­ва­ет места­ми новые чет­кие при­зна­ки деле­ния (26, 4; 30, 2). Каж­дая руб­ри­ка и под­руб­ри­ка обыч­но начи­на­ет­ся клю­че­вым сло­вом, как в сло­ва­ре. Так, в опи­са­нии нена­ви­сти Тибе­рия к род­ст­вен­ни­кам (50—54) чита­ем: «Свою нена­висть к род­ст­вен­ни­кам рань­ше все­го он обна­ру­жил про­тив сво­его бра­та Дру­за…» — и затем сле­ду­ет: «Ливию, мать свою…»; «Сыно­вей сво­их…»; «Агрип­пи­ну, свою невест­ку…» и т. д. В опи­са­нии меро­при­я­тий Клав­дия (18—21) друг за дру­гом сле­ду­ют: «Бла­го­устрой­ство и снаб­же­ние горо­да…», «Построй­ки…», «Разда­чи наро­ду…», «Цир­ко­вые игры…», «Гла­ди­а­тор­ские бит­вы…» и т. д. По таким как бы под­за­го­лов­кам часто мож­но про­следить план боль­ших кус­ков. Изда­те­ли и пере­вод­чи­ки хоро­шо зна­ют, как труд­но быва­ет обыч­но делить на абза­цы плав­но лью­щу­ю­ся связ­ную речь антич­но­го писа­те­ля; Све­то­ний в этом отно­ше­нии пред­став­ля­ет исклю­че­ние, у него дроб­ле­ние на абза­цы напра­ши­ва­ет­ся само собой.

По этим ячей­кам руб­рик и под­руб­рик раз­ме­ща­ет Све­то­ний собран­ные им фак­ты. Сна­ча­ла общее заяв­ле­ние, потом ряд под­твер­ждаю­щих его фак­тов — тако­во обыч­ное стро­е­ние под­руб­ри­ки, этой про­стей­шей еди­ни­цы све­то­ни­ев­ско­го повест­во­ва­ния. «К дру­зьям Цезарь был с.267 вни­ма­те­лен и добр» — в под­твер­жде­ние сле­ду­ют два при­ме­ра. «А с вра­га­ми он лег­ко и охот­но мирил­ся» — сле­ду­ют три при­ме­ра, изло­жен­ных еди­но­об­раз­ны­ми фра­за­ми («Гаю Мем­мию…», «Гаю Каль­ву…», «Вале­рия Катул­ла…»). «И даже во мще­нии он сохра­нял мяг­кость…» — сле­ду­ют четы­ре при­ме­ра, так же ана­фо­ри­че­ски изло­жен­ных, из них послед­ний, замы­каю­щий этот ряд — подроб­нее дру­гих (см. Юл., 72—74). «Отно­ше­ние Авгу­ста к рабам и воль­ноот­пу­щен­ни­кам было стро­гим, но мило­сти­вым…» — сле­ду­ют два при­ме­ра мило­сер­дия и три при­ме­ра стро­го­сти (см. Авг., 67). «При реше­нии судеб­ных дел Клав­дий обна­ру­жи­вал то уди­ви­тель­ную муд­рость, то ред­кое без­рас­суд­ство…» — сле­ду­ют три при­ме­ра муд­ро­сти и четы­ре при­ме­ра без­рас­суд­ства (см. Клав., 15). «Гер­ма­ник в высо­кой мере был наде­лен кра­сотой, отва­гой, крас­но­ре­чи­ем, уче­но­стью, доб­ротой и при­вле­ка­тель­но­стью…» — каж­дое из этих шести досто­инств иллю­ст­ри­ру­ет­ся отдель­ны­ми при­ме­ра­ми (см. Кал., 3). «Цезарь пока­зал рим­ля­нам и бит­ву гла­ди­а­то­ров, и теат­раль­ные пред­став­ле­ния, и скач­ки в цир­ке, и состя­за­ния атле­тов, и мор­ской бой…» — о каж­дом из этих пяти уве­се­ле­ний сле­ду­ют отдель­ные подроб­но­сти (см. Юл., 39). Так до послед­них мело­чей выдер­жи­ва­ет Све­то­ний логи­че­скую строй­ность сво­его изло­же­ния. Напро­тив, хро­но­ло­ги­че­скую свя­зан­ность он уни­что­жа­ет почти насиль­ст­вен­но. «Толь­ко два было дру­га у Авгу­ста, кото­рых он спер­ва воз­вы­сил, а потом каз­нил: Саль­види­ен и Галл; воз­вы­сил он пер­во­го так-то, вто­ро­го так-то, каз­нил пер­во­го за то-то, вто­ро­го за то-то» (см. Авг., 66) — Све­то­ний нароч­но пере­би­ва­ет исто­рию Саль­види­е­на исто­ри­ей Гал­ла, меж­ду тем как Плу­тарх непре­мен­но рас­ска­зал бы отдель­но и связ­но спер­ва о Саль­види­ене, потом о Гал­ле. При­ме­ры тако­го рода в био­гра­фи­ях Све­то­ния встре­ча­ют­ся на каж­дом шагу. Не слу­чай­но он так любит рас­сказ об одном собы­тии раз­ры­вать на раз­ные руб­ри­ки: в био­гра­фии Цеза­ря он два­жды гово­рит о Нико­меде (2 и 49), два­жды о пира­тах (4 и 74), два­жды о скан­да­ле Кло­дия (6 и 74), в био­гра­фии Авгу­ста — о жерт­ве при Перу­зии (14 и 96), в био­гра­фии Кали­гу­лы — о Бай­ском мосте (19 и 32). Он слов­но боит­ся, что чита­тель увле­чет­ся связ­ным рас­ска­зом, и все вре­мя напо­ми­на­ет, что не рас­сказ здесь глав­ное. Не рас­сказ, а пере­чень — осно­ва све­то­ни­ев­ско­го изло­же­ния. Пунк­ты таких пере­ч­ней могут зани­мать целые фра­зы, как в при­веден­ных при­ме­рах; могут обра­зо­вы­вать вере­ни­цы сочи­нен­ных пред­ло­же­ний внут­ри фра­зы, как в пере­чис­ле­нии замыс­лов Цеза­ря или актов Неро­на (Юл., 43; Нер., 16); могут сжи­мать­ся до при­част­ных обо­ротов в быст­ром опи­са­нии подроб­но­стей какой-нибудь сце­ны (Юл., 58, 2; Кал., 13 и т. п.); но чита­тель все вре­мя пом­нит, что перед ним не эпи­че­ское повест­во­ва­ние, а свод­ка при­ме­ров.

Ком­по­зи­ция опре­де­ля­ет стиль. Ни живость рас­ска­за, ни яркость кар­тин для общих целей Све­то­ния не нуж­ны: ему нуж­ны лишь точ­ность, ясность и крат­кость. Он пишет не так, как тре­бу­ет сти­ли­сти­че­ская тра­ди­ция, а так, как тре­бу­ет мате­ри­ал. Он не сму­ща­ет­ся тем, что его фра­зы одно­об­раз­но до монотон­но­сти начи­на­ют­ся клю­че­вым сло­вом, а кон­ча­ют­ся гла­го­лом, и что его опи­са­ния внеш­но­сти импе­ра­то­ров кажут­ся выпис­кой из поли­цей­ской опи­си при­мет. Его стиль — стиль не худо­же­ст­вен­ной, а дело­вой речи. Исто­ки это­го сти­ля сле­ду­ет искать в прак­ти­ке с.268 импе­ра­тор­ских кан­це­ля­рий. Одно­об­раз­ное постро­е­ние фраз, клю­че­вое сло­во в нача­ле, сочи­не­ние вме­сто под­чи­не­ния, бес­со­ю­зие, плео­на­сти­че­ские пары слов для уточ­не­ния поня­тий («знаю­щий и опыт­ный», «исти­на и прав­да», «сообщ­ник и участ­ник») — все эти харак­тер­ные при­ме­ты све­то­ни­ев­ско­го сло­га име­ют свой про­об­раз в сло­ге зако­нов, ука­зов и судеб­ных уста­нов­ле­ний. Зна­ме­ни­тая над­пись «Дея­ния боже­ст­вен­но­го Авгу­ста» даже по пла­ну настоль­ко напо­ми­на­ет руб­ри­ки Све­то­ния, что неко­то­рые уче­ные усмат­ри­ва­ли в ней его непо­сред­ст­вен­ный обра­зец. Конеч­но, в обра­ще­нии Све­то­ния с эле­мен­та­ми это­го дело­во­го сти­ля чув­ст­ву­ет­ся хоро­шая выуч­ка грам­ма­ти­че­ской и рито­ри­че­ской шко­лы. Но вряд ли это была цице­ро­ни­ан­ская шко­ла Квин­ти­ли­а­на и его после­до­ва­те­лей, как при­ня­то думать; ско­рее это была шко­ла, при­мы­кав­шая к тра­ди­ции Сене­ки, масте­ра корот­кой фра­зы и брос­кой подроб­но­сти. Цице­ро­нов­ский слог в био­гра­фи­ях Све­то­ния почти неза­ме­тен: в син­та­к­си­се он избе­га­ет пери­о­дов и пред­по­чи­та­ет сочи­нен­ные пред­ло­же­ния, в грам­ма­ти­ке и лек­си­ке он не ста­ра­ет­ся дер­жать­ся норм «золо­то­го века» и сво­бод­но употреб­ля­ет раз­го­вор­ные обо­роты сво­его вре­ме­ни — пред­лож­ные кон­струк­ции, про­из­вод­ные сло­ва, сосла­га­тель­ное накло­не­ние вме­сто изъ­яви­тель­но­го, гре­циз­мы и т. д. Спра­вед­ли­во было заме­че­но, что све­то­ни­ев­ская харак­те­ри­сти­ка сти­ля Авгу­ста (Авг., 86) вполне при­ло­жи­ма и к соб­ст­вен­но­му сти­лю Све­то­ния: «Боль­ше все­го он ста­рал­ся как мож­но яснее выра­зить свою мысль и, чтобы луч­ше это­го достичь, ничем не сму­щая и не сби­вая чита­те­ля или слу­ша­те­ля, он без коле­ба­ния ста­вил пред­ло­ги при назва­ни­ях горо­дов и повто­рял сою­зы, без кото­рых речь зву­ча­ла бы лег­че, но пони­ма­лась бы труд­нее…».

Фак­тич­ность — глав­ное каче­ство сочи­не­ния Све­то­ния. Как Пли­ний о каж­дой кни­ге сво­ей «Есте­ствен­ной исто­рии», так и Све­то­ний мог напи­сать о каж­дой сво­ей био­гра­фии: «собра­но столь­ко-то фак­тов». Понят­но, что такой свое­об­раз­ный мате­ри­ал тре­бо­вал свое­об­раз­ных при­е­мов худо­же­ст­вен­ной обра­бот­ки. Для рито­ри­че­ских при­е­мов, каки­ми поль­зо­ва­лась тра­ди­ци­он­ная исто­рио­гра­фия, здесь не было места. Толь­ко раза два поз­во­ля­ет себе Све­то­ний набро­сать широ­кие и эффек­тив­ные кар­ти­ны рито­ри­че­ски­ми обо­рота­ми (Тиб., 61; Кал., 37, 3); обыч­но он поль­зу­ет­ся более тон­ки­ми сред­ства­ми. Он уме­ет упо­мя­нуть о еди­нич­ном собы­тии как об общем пра­ви­ле (смерть убийц Цеза­ря, Юл., 89; смерть доче­ри Сея­на, Тиб., 61, 5); уме­ет допу­стить не сра­зу при­мет­ное пре­уве­ли­че­ние (пла­ва­ние Цеза­ря к Бри­та­нии, Юл., 57; пого­лов­ная гибель узни­ков после смер­ти Тибе­рия, Тиб., 75); уме­ет из несколь­ких вер­сий искус­но выбрать силь­ней­шую (пожар Рима для него — заве­до­мое пре­ступ­ле­ние Неро­на, а пожар Капи­то­лия — дело рук Вител­лия: Нер., 38, Вит., 15; Тацит и здесь, и в дру­гих слу­ча­ях выра­жа­ет­ся осто­рож­нее); любо­пыт­но, что смерть Тибе­рия он опи­сы­ва­ет в био­гра­фи­ях Тибе­рия и Кали­гу­лы по раз­ным вер­си­ям, хотя и с ого­вор­ка­ми. В пере­чис­ле­нии фак­тов он искус­ной гра­да­ци­ей доби­ва­ет­ся нарас­та­ния нуж­но­го впе­чат­ле­ния (под­готов­ка Цеза­ря к граж­дан­ской войне, Юл., 26—28; горе наро­да на похо­ро­нах Цеза­ря, Юл., 84; опас­но­сти, гро­зив­шие Тибе­рию на Родо­се, Тиб., 12; репрес­сии Тибе­рия, Тиб., 61—62; опла­ки­ва­ние Гер­ма­ни­ка, Кал., 5; пер­во­на­чаль­ная с.269 попу­ляр­ность Кали­гу­лы, Кал., 14 и мн. др.). Вере­ни­цу фак­тов он замы­ка­ет рас­счи­тан­но выбран­ной кон­цов­кой (так, в био­гра­фии Кали­гу­лы впе­чат­ле­ние от дей­ст­ви­тель­но эффект­но­го пере­ч­ня зре­лищ сво­дит­ся на нет шутов­ски­ми подроб­но­стя­ми о лугдун­ском состя­за­нии поэтов, а пере­чень талан­тов Кали­гу­лы завер­ша­ет­ся уни­что­жаю­щей справ­кой: «тем не менее он не умел пла­вать»: Кал., 20 и 54; ср. так­же кон­цов­ки о том, как Кали­гу­ла катал­ся по рас­сы­пан­но­му золоту, и о коне-кон­су­ле, гл. 42 и 55). Еще более важ­ную ком­по­зи­ци­он­ную роль игра­ют зачи­ны и кон­цов­ки целых био­гра­фий. Так, обзор буйств пяти поко­ле­ний Доми­ци­ев слу­жит отлич­ным про­ло­гом к буй­ствам Неро­на, пане­ги­ри­че­ский порт­рет Гер­ма­ни­ка созда­ет яркий кон­траст мрач­но­му обра­зу его сына Кали­гу­лы, а быст­рый обзор «хоро­ших» и «дур­ных» Клав­ди­ев пред­вос­хи­ща­ет зага­доч­ное сме­ше­ние добра и зла в душе Тибе­рия; так, био­гра­фия Цеза­ря эффект­но закан­чи­ва­ет­ся роко­вой гибе­лью его убийц, кон­цов­ка «Кали­гу­лы» искус­ным штри­хом дори­со­вы­ва­ет кар­ти­ну гне­ту­ще­го ужа­са тех лет, а в кон­цов­ке «Неро­на» упо­ми­на­ние о народ­ной люб­ви и памя­ти при­да­ет неожи­дан­ную слож­ность и глу­би­ну при­выч­но­му обра­зу послед­не­го из дина­стии Цеза­рей.

Даже одно­об­раз­ная систе­ма руб­рик, избран­ная Све­то­ни­ем, не ско­вы­ва­ет сво­бо­ды его повест­во­ва­ния. В зави­си­мо­сти от нали­чия и харак­те­ра мате­ри­а­ла он то сжи­ма­ет, то раз­вер­ты­ва­ет свои руб­ри­ки, рас­по­ла­га­ет их в раз­лич­ной после­до­ва­тель­но­сти, под­готав­ли­ва­ет обду­ман­ны­ми пере­хо­да­ми (см., напри­мер, Кал., 37—38, Весп., 9—10); нет таких двух био­гра­фий, в кото­рых порядок руб­рик был бы один и тот же. В корот­ких био­гра­фи­ях послед­них шести импе­ра­то­ров, где мате­ри­а­ла у Све­то­ния было мень­ше, руб­ри­ка­ция ста­но­вит­ся менее чет­кой, вме­сто логи­че­ской груп­пи­ров­ки часто появ­ля­ет­ся ассо­ци­а­тив­ная (так, напри­мер, вво­дит­ся опи­са­ние внеш­но­сти Вител­лия, гл. 17, 2), а в био­гра­фии Тита схе­ма био­гра­фии почти цели­ком под­ме­ня­ет­ся схе­мой пане­ги­ри­ка. Но даже и там, где руб­ри­ки и пере­ч­ни состав­ля­ют осно­ву жиз­не­опи­са­ния, Све­то­ний уме­ет избе­жать одно­об­ра­зия, искус­но регу­ли­руя темп изло­же­ния: то он огра­ни­чи­ва­ет­ся бег­лым обзо­ром боль­ших собы­тий, то, наобо­рот, встав­ля­ет деталь­ные опи­са­ния таких любо­пыт­ных мело­чей, как почерк или печать Авгу­ста; вво­дит то яркую подроб­ность о силе взгляда Авгу­ста или о сви­саю­щей руке уби­то­го Цеза­ря, то уче­ное отступ­ле­ние о сло­ве puer­pe­rium или о сло­ве li­ber­ti­ni, то, нако­нец, неожи­дан­ный эпи­зод, опи­сан­ный обсто­я­тель­но, кар­тин­но и с под­лин­ной худо­же­ст­вен­но­стью. Чита­тель заме­тит, как искус­но кон­тра­сти­ру­ют подроб­ное с нагне­та­ни­ем дета­лей опи­са­ние блуж­да­ний и коле­ба­ний Цеза­ря перед Руби­ко­ном и после­дую­щее стре­ми­тель­ное изло­же­ние важ­ней­ших собы­тий победо­нос­ной вой­ны (Юл., 31—35). А такие раз­вер­ну­тые кар­ти­ны, как убий­ство и погре­бе­ние Цеза­ря или гибель Неро­на (с ее дра­ма­ти­че­ски отчет­ли­вым чле­не­ни­ем на пять актов, от пер­вых вестей о мяте­же до послед­них слов уми­раю­ще­го импе­ра­то­ра), даже недоб­ро­же­ла­те­ли Све­то­ния вынуж­де­ны отне­сти к луч­шим стра­ни­цам латин­ской про­зы. Изло­же­ние Све­то­ния скла­ды­ва­ет­ся из мел­ких чер­то­чек и фак­тов, как моза­ич­ная кар­ти­на, кото­рую нуж­но рас­смат­ри­вать не вбли­зи, а изда­ли: при мед­лен­ном фило­ло­ги­че­ском чте­нии они рас­сы­па­ют­ся и теря­ют связь, но при обыч­ном бег­лом чита­тель­ском с.270 вос­при­я­тии все сли­ва­ет­ся в цель­ный и непо­вто­ри­мый образ, проч­но остаю­щий­ся в памя­ти. Све­то­ний писал не для уче­ных, а для мас­сы любо­зна­тель­ных чита­те­лей, и любо­зна­тель­ные чита­те­ли всех эпох отнес­лись к его кни­ге бла­го­склон­нее, чем про­фес­сио­наль­ные исто­ри­ки.

Цель всех этих худо­же­ст­вен­ных при­е­мов понят­на: Све­то­ний хочет при­дать изло­же­нию рельеф­ность и выра­зи­тель­ность, чтобы собы­тия мог­ли гово­рить сами за себя. Он зна­ет, что оцен­ка собы­тий тем убеди­тель­ней, чем она кажет­ся объ­ек­тив­ней, и поэто­му ста­ра­тель­но воз­дер­жи­ва­ет­ся от выра­же­ния соб­ст­вен­ных мне­ний. Поэто­му труд­но ска­зать что-нибудь опре­де­лен­ное о лич­ных воз­зре­ни­ях Све­то­ния. Его мора­лизм огра­ни­чи­ва­ет­ся ред­ки­ми нота­ми воз­му­ще­ния при опи­са­нии импе­ра­тор­ско­го раз­вра­та, его рели­ги­оз­ность сво­дит­ся к почи­та­нию древ­них богов и к суе­вер­но­му нагро­мож­де­нию при­мет и пред­зна­ме­но­ва­ний. Даже его исто­ри­ко-поли­ти­че­ская кон­цеп­ция не содер­жит ниче­го ново­го: лице­мер­ный зло­дей Тибе­рий, безу­мец Кали­гу­ла, чудак Клав­дий, не знаю­щий удер­жу Нерон — все эти обра­зы уже сло­жи­лись в досве­то­ни­ев­ской тра­ди­ции и почти таки­ми же высту­па­ют у Таци­та и у Дио­на. Све­то­ний не делал откры­тий, он толь­ко иллю­ст­ри­ро­вал фак­та­ми общие места, уже при­ня­тые на веру как им самим, так и его чита­те­ля­ми. Были попыт­ки выде­лить в его кон­цеп­ции эле­мен­ты сенат­ской или всад­ни­че­ской идео­ло­гии, но резуль­та­ты ока­зы­ва­лись весь­ма спор­ны­ми. Его взгляды — не взгляды пар­тии, а взгляды тол­пы, как удач­но выра­зил­ся когда-то один из иссле­до­ва­те­лей. Поэто­му резуль­та­ты его оцен­ки пред­опре­де­ле­ны зара­нее: они офи­ци­аль­ны и обще­при­знан­ны.

Мери­лом импе­ра­тор­ских досто­инств и недо­стат­ков для Све­то­ния явля­ет­ся тот образ иде­аль­но­го пра­ви­те­ля, фор­ми­ро­ва­ние и чер­ты кото­ро­го обри­со­ва­ны в преды­ду­щей ста­тье. Из геро­ев Све­то­ния бли­же все­го к это­му обра­зу под­хо­ди­ли Август и Тит. Инте­рес­но отме­тить, что образ Цеза­ря и образ Авгу­ста, опи­сан­ные подроб­нее всех дру­гих, в трак­тов­ке Све­то­ния явст­вен­но про­ти­во­по­став­ля­ют­ся. Отно­ше­ние к обра­зу Цеза­ря в эпо­ху прин­ци­па­та было двой­ст­вен­ным: импе­ра­то­ры чти­ли его как пред­ка и как гени­аль­но­го пол­ко­во­д­ца и чело­ве­ка, но пред­ло­жен­ное им реше­ние поли­ти­че­ской про­бле­мы отвер­га­лось — здесь образ­цом был не Цезарь, а Август. Так посту­па­ет и Све­то­ний: Цезарь для него — вели­кий чело­век, но пагуб­ный пра­ви­тель, Август — чело­век с недо­стат­ка­ми, но бла­го­де­тель­ный пра­ви­тель. Про­ти­во­по­став­ле­ние Авгу­ста Цеза­рю оче­вид­но во мно­гих руб­ри­ках их био­гра­фий (воен­ная поли­ти­ка, отно­ше­ния с сол­да­та­ми, даро­ва­ние граж­дан­ских прав, отно­ше­ние к пред­зна­ме­но­ва­ни­ям; ср. Юл., 24, 3; 67; 80, 2; 59; Авг., 21, 2; 25; 40, 3; 92) и осо­бен­но ярко в опи­са­нии тира­ни­че­ских устрем­ле­ний Цеза­ря и рес­пуб­ли­кан­ских иде­а­лов Авгу­ста (Юл., 76—79, Авг., 28 и 52—53). При этом в исто­рии Авгу­ста отчет­ли­во раз­ли­ча­ет­ся ран­ний пери­од (до борь­бы с Анто­ни­ем), когда недо­стат­ки чело­ве­ка в нем пре­об­ла­да­ли над досто­ин­ства­ми пра­ви­те­ля, и пери­од зре­ло­сти, когда поли­ти­че­ская муд­рость уни­что­жа­ет, уме­ря­ет или засло­ня­ет его чело­ве­че­ские недо­стат­ки. Такую же эво­лю­цию пре­тер­пе­ва­ет и про­дол­жа­тель тра­ди­ций Авгу­ста Тит с его буй­ной юно­стью и муд­рой зре­ло­стью. Напро­тив, Тибе­рий и Доми­ци­ан в изо­бра­же­нии Све­то­ния с.271 меня­ют­ся за годы сво­его прав­ле­ния не к луч­ше­му, а к худ­ше­му, и бла­го­по­луч­ное, мно­го­обе­щаю­щее нача­ло вла­сти ско­ро обо­ра­чи­ва­ет­ся жесто­кой тира­ни­ей (Тиб., 26—33—42; Дом., 3, 2). Это вни­ма­ние к задат­кам и раз­ви­тию качеств пра­ви­те­ля в выс­шей сте­пе­ни харак­тер­но для эпо­хи Све­то­ния, когда каж­дый импе­ра­тор, выби­рая себе наслед­ни­ка для усы­нов­ле­ния, дол­жен был по поступ­кам под­чи­нен­но­го уга­ды­вать в нем буду­ще­го вла­сти­те­ля. Нако­нец, обра­зы Кали­гу­лы и Неро­на, этих закон­чен­ных вопло­ще­ний дес­по­тиз­ма, даны уже почти вне раз­ви­тия, и их досто­ин­ства и недо­стат­ки собра­ны и разде­ле­ны с логи­че­ской гра­да­ци­ей, но без хро­но­ло­ги­че­ско­го раз­бо­ра: «до сих пор шла речь о пра­ви­те­ле, теперь при­дет­ся гово­рить о чудо­ви­ще» (Кал., 22) — это самый яркий при­мер того «взве­ши­ва­ния» порознь досто­инств и недо­стат­ков, на кото­ром дер­жат­ся все све­то­ни­ев­ские оцен­ки.

Это исход­ное раз­ме­же­ва­ние добра и зла опре­де­ля­ет и отно­ше­ние Све­то­ния к источ­ни­кам. Мате­ри­ал при­жиз­нен­ных пане­ги­ри­ков слу­жил ему для запол­не­ния руб­рик о доб­ро­де­те­лях, мате­ри­ал посмерт­ных поно­ше­ний — для руб­рик о поро­ках импе­ра­то­ра. Про­ти­во­ре­чия меж­ду лестью и кле­ве­той для него не было: он не пытал­ся искать место исти­ны меж­ду ними — ско­рее, наобо­рот, он пред­по­чи­тал смяг­чен­ным вер­си­ям край­ние, чтобы досто­ин­ства и недо­стат­ки отчет­ли­вей про­ти­во­сто­я­ли друг дру­гу. Пото­му-то он и при­бе­га­ет с осо­бен­ной охотой к тако­му мате­ри­а­лу, как пам­фле­ты Анто­ния про­тив Окта­ви­а­на, тен­ден­ци­оз­ность кото­рых была совер­шен­но оче­вид­на. Свое­об­раз­ная струк­ту­ра сочи­не­ния Све­то­ния поз­во­ля­ет сде­лать догад­ку о том, каков был его метод работы с источ­ни­ка­ми. По-види­мо­му, он, зара­нее выра­ботав систе­му био­гра­фи­че­ских руб­рик, про­смат­ри­вал одно сочи­не­ние за дру­гим, делая выпис­ки для каж­дой руб­ри­ки и под­руб­ри­ки, а потом изла­гал нако­пив­ший­ся мате­ри­ал в сво­ей излюб­лен­ной фор­ме иллю­ст­ра­тив­ных пере­ч­ней. Источ­ни­ки, пере­смот­рен­ные таким обра­зом, долж­ны были быть очень обшир­ны и раз­но­род­ны: анна­лы, моно­гра­фии, вос­по­ми­на­ния, гене­а­ло­гии, пам­фле­ты, речи, пись­ма, сенат­ские и город­ские ведо­мо­сти, зако­ны, эдик­ты и даже веще­ст­вен­ные памят­ни­ки, вро­де того бюста Авгу­ста-мла­ден­ца, кото­рый потом Све­то­ний пре­под­нес импе­ра­то­ру Адри­а­ну (Авг., 7). К сожа­ле­нию, по обще­му обы­чаю антич­ных исто­ри­ков, Све­то­ний избе­га­ет пря­мых ука­за­ний на источ­ни­ки: он назы­ва­ет их толь­ко тогда, когда не хочет брать на себя ответ­ст­вен­ность за пере­да­вае­мые сведе­ния, или когда вопрос явля­ет­ся спор­ным, или когда у него есть воз­мож­ность блес­нуть цита­той из инте­рес­но­го и труд­но­до­ступ­но­го источ­ни­ка, напри­мер — писем Авгу­ста. Тем не менее в ссыл­ках он упо­ми­на­ет более трид­ца­ти авто­ров, из кото­рых иные (Акто­рий Назон, Юлий Марат, Юлий Сатур­нин, Акви­лий Нигер) не упо­ми­на­ют­ся более никем. Подав­ля­ю­щее боль­шин­ство этих ссы­лок отно­сит­ся к писа­те­лям вре­ме­ни Цеза­ря и Авгу­ста, упо­ми­на­ния о позд­ней­ших авто­рах еди­нич­ны: чув­ст­ву­ет­ся, что памят­ни­ки поли­ти­че­ской борь­бы кон­ца рес­пуб­ли­ки были более инте­рес­ным мате­ри­а­лом для исто­ри­ка, чем ско­ван­ная импе­ра­тор­ским режи­мом исто­рио­гра­фия прин­ци­па­та. Было бы очень инте­рес­но уста­но­вить сте­пень зави­си­мо­сти Све­то­ния от несо­хра­нив­ших­ся сочи­не­ний сенат­ских исто­ри­ков I в. (Авфидия Бас­са, с.272 Сер­ви­лия Нони­а­на, Клу­вия Руфа, Пли­ния Стар­ше­го, Фабия Русти­ка), к кото­рым, в конеч­ном сче­те, вос­хо­дят сведе­ния и Таци­та, и Плу­тар­ха, и Дио­на; но все попыт­ки в этом направ­ле­нии были без­ре­зуль­тат­ны. Любо­пыт­но отме­тить, что Све­то­ний нигде не поль­зу­ет­ся Таци­том, обра­ща­ясь лишь к более ста­рым источ­ни­кам; а в одном месте он, не назы­вая име­ни, спо­рит, по-види­мо­му, имен­но с Таци­том (о сти­хах Неро­на, Нер., 52). Вооб­ще, в сво­их ред­ких суж­де­ни­ях об источ­ни­ках Све­то­ний обна­ру­жи­ва­ет здра­вую рас­суди­тель­ность: так, отры­вок о месте рож­де­ния Кали­гу­лы (Кал., 8) оста­ет­ся луч­шим образ­цом антич­ной исто­ри­че­ской кри­ти­ки.

Тако­вы источ­ни­ки Све­то­ния; како­вы же были его образ­цы? Мы слиш­ком пло­хо зна­ем исто­рию антич­но­го био­гра­фи­че­ско­го жан­ра, чтобы отве­тить на этот вопрос. Шесть­де­сят лет назад Ф. Лео выска­зал инте­рес­ное пред­по­ло­же­ние, что в антич­но­сти суще­ст­во­ва­ло два типа био­гра­фии, сло­жив­ших­ся в эпо­ху элли­низ­ма: один, выра­ботан­ный на жиз­не­опи­са­нии поли­ти­че­ских дея­те­лей, стро­ил­ся по хро­но­ло­ги­че­ско­му пла­ну, как худо­же­ст­вен­ное повест­во­ва­ние (как впо­след­ст­вии у Плу­тар­ха), дру­гой, выра­ботан­ный на жиз­не­опи­са­нии писа­те­лей и фило­со­фов, стро­ил­ся по руб­ри­кам, как пред­ва­ри­тель­ное собра­ние мате­ри­а­лов (как у Све­то­ния в сочи­не­нии «О зна­ме­ни­тых людях»); нова­тор­ство Све­то­ния заклю­ча­лось в том, что он впер­вые пере­нес схе­му вто­ро­го типа на мате­ри­ал пер­во­го типа. После­дую­щие иссле­до­ва­ния силь­но поко­ле­ба­ли при­вле­ка­тель­ную строй­ность этой гипо­те­зы: ока­за­лось, что и элли­ни­сти­че­ские био­гра­фии писа­те­лей не чуж­ды были худо­же­ст­вен­ных при­е­мов, и рим­ские тра­ди­ции похваль­ных слов и над­пи­сей мог­ли вли­ять на руб­ри­ка­цию Све­то­ния не мень­ше, чем гре­че­ские образ­цы, и сам Све­то­ний обна­ру­жил в постро­е­нии сво­их био­гра­фий такую логи­че­скую и худо­же­ст­вен­ную обду­ман­ность, что их невоз­мож­но было более счи­тать про­стым «собра­ни­ем мате­ри­а­лов». Вопрос остал­ся откры­тым. Для нас Све­то­ний — пер­вый созда­тель и пред­ста­ви­тель ново­го типа био­гра­фии, а толч­ком к созда­нию это­го типа яви­лась потреб­ность эпо­хи Тра­я­на и Адри­а­на в отчет­ли­вой, под­твер­жден­ной фак­та­ми оцен­ке дея­тель­но­сти каж­до­го импе­ра­то­ра пред­ше­ст­ву­ю­щих дина­стий. И так как подоб­но­го рода пере­смотр взглядов на про­шлое неиз­беж­но про­из­во­дил­ся впо­след­ст­вии на каж­дом боль­шом исто­ри­че­ском пово­ро­те, то све­то­ни­ев­ская схе­ма была с готов­но­стью при­ня­та и био­гра­фа­ми даль­ней­ших веков. Марий Мак­сим во II в. напи­сал несо­хра­нив­ше­е­ся про­дол­же­ние све­то­ни­ев­ских био­гра­фий, шесть зага­доч­ных «писа­те­лей исто­рии Авгу­стов» дове­ли вере­ни­цу жиз­не­опи­са­ний до воца­ре­ния Дио­кле­ти­а­на в 284 г., и даже мно­го спу­стя после кру­ше­ния Рим­ской импе­рии Эйн­хард в сво­ей хва­леб­ной био­гра­фии Кар­ла Вели­ко­го тща­тель­но вос­про­из­во­дил све­то­ни­ев­ские руб­ри­ки. Так Све­то­ний сам ока­зал­ся образ­цом для боль­шой и вли­я­тель­ной исто­ри­че­ской тра­ди­ции.

Све­то­ний не был ни глу­бо­ким мыс­ли­те­лем, ни гени­аль­ным худож­ни­ком. Но он был доста­точ­но чуток, чтобы уло­вить тре­бо­ва­ния сво­его вре­ме­ни, и доста­точ­но умен и смел, чтобы най­ти для сво­его откли­ка луч­шую из воз­мож­ных форм. Поэто­му его кни­га в рав­ной мере оста­лась цен­ней­шим лите­ра­тур­ным памят­ни­ком как для эпо­хи, опи­сы­вае­мой в ней, так и для эпо­хи писав­ше­го.