Категория престижности в жизни древнего Рима

с.143 Сохра­нил­ся ряд тек­стов, содер­жа­щих пере­чень свойств, обла­да­ние кото­ры­ми при­да­ва­ло в древ­нем Риме жиз­ни чело­ве­ка осо­бое досто­ин­ство и зна­чи­тель­ность. Один из них — речь Кв. Цеци­лия Метел­ла над телом его отца Луция, кон­су­ла 251 г. до н. э. и про­слав­лен­но­го пол­ко­во­д­ца вре­мен I Пуни­че­ской вой­ны: «Он стре­мил­ся быть в чис­ле пер­вых вои­те­лей, быть пре­вос­ход­ным ора­то­ром, доб­лест­ным пол­ко­вод­цем, под чьим руко­вод­ст­вом совер­ша­лись бы вели­чай­шие подви­ги, поль­зо­вать­ся вели­чай­шим поче­том, обла­дать выс­шей муд­ро­стью, сто­ять по обще­му при­зна­нию во гла­ве сена­та, при­об­ре­сти чест­ным путем боль­шое состо­я­ние, оста­вить мно­же­ство детей и стя­жать сла­ву сре­ди сограж­дан»¹. В эту эпо­ху над­гроб­ные речи еще не были инди­виду­а­ли­зи­ро­ва­ны, и содер­жа­щий­ся здесь пере­чень харак­те­ри­зо­вал не столь­ко дан­но­го дея­те­ля, сколь­ко рим­скую аксио­ло­гию в целом².

с.144 Основ­ные сла­гае­мые ее были весь­ма ста­биль­ны. Мы нахо­дим их же сто­ле­ти­ем поз­же в доку­мен­те дру­го­го жан­ра, где они пря­мо опре­де­ля­ют­ся как re­rum bo­na­rum ma­xi­ma et prae­ci­pia. Речь идет о сохра­нив­шем­ся в соста­ве ком­пи­ля­ции Авла Гел­лия отзы­ве исто­ри­ка Сем­п­ро­ния Азел­ли­о­на, касаю­щем­ся его совре­мен­ни­ка П. Тици­ния Крас­са Дивес Муци­а­на^[1], кон­су­ла 131 г. до н. э. и дру­га Тибе­рия Грак­ха. Он «обла­дал, как пере­да­ют, пятью пер­вы­ми и глав­ны­ми досто­ин­ства­ми, ибо был чело­ве­ком очень бога­тым, очень знат­ным, очень крас­но­ре­чи­вым, выдаю­щим­ся зна­то­ком пра­ва и вели­ким пон­ти­фи­ком» (Aul. Gell., I, 13, 10). Сто­ле­ти­ем поз­же воз­ник новый свое­об­раз­ный ката­лог того же рода — пер­вая ода Гора­ция. В ней повто­ря­ют­ся мно­гие поня­тия, фигу­ри­ро­вав­шие в обо­их при­веден­ных выше текстах: воин­ская доб­лесть и сла­ва; успеш­ная маги­ст­рат­ская карье­ра; состо­я­ние, добы­тое преж­де все­го путем возде­лы­ва­ния наслед­ст­вен­но­го семей­но­го наде­ла³.

с.145 Есть мно­го дан­ных, под­твер­ждаю­щих при­над­леж­ность пере­чис­лен­ных свойств к чис­лу осо­бен­но важ­ных и при­вле­ка­тель­ных для обще­ст­вен­но­го мне­ния древ­не­го Рима. Богат­ство, пре­воз­но­си­мое в чис­ле пер­вых доб­ро­де­те­лей и Цеци­ли­ем Метел­лом, и Сем­п­ро­ни­ем Азел­ли­о­ном, было осно­вой кон­сти­ту­ци­он­но­го деле­ния граж­дан на цен­зо­вые раз­ряды, и чем бога­че был чело­век, тем более вид­ное место в обще­стве он зани­мал; зажи­точ­ность фигу­ри­ру­ет в каче­стве обще­ст­вен­но весо­мой поло­жи­тель­ной харак­те­ри­сти­ки почти в каж­дой судеб­ной речи Цице­ро­на. Слу­же­ние государ­ству на посту маги­ст­ра­та дей­ст­ви­тель­но состав­ля­ло пред­мет гор­до­сти и осно­ву высо­ко­го соци­аль­но­го ста­ту­са — это под­твер­жда­ет­ся тыся­ча­ми эпи­та­фий. Сочи­не­ния так назы­вае­мых рим­ских агро­но­мов — Като­на, Варро­на, Колу­мел­лы — и мно­гие поло­же­ния рим­ско­го пра­ва, касаю­щи­е­ся земель­ной соб­ст­вен­но­сти, под­твер­жда­ют с.146 вос­при­я­тие как мораль­но достой­но­го в первую оче­редь богат­ства, извле­чен­но­го из обра­бот­ки зем­ли⁴.

О вели­кой обще­ст­вен­ной роли крас­но­ре­чия и ора­то­ра гово­рит­ся не толь­ко в рито­ри­че­ских трак­та­тах Цице­ро­на⁵, но и в «Диа­ло­ге об ора­то­рах» Таци­та и, соот­вет­ст­вен­но, во всей той серии сочи­не­ний о вели­чии крас­но­ре­чия, кото­рые тянут­ся через весь I в. н. э. и кото­рые этот диа­лог увен­чи­ва­ет (Vell. Pat., I, 17, 6; Petr. Sat., I; Sen. Ad Lu­cil., 114, 1; Quint. pass.)⁶. Власть пер­вых прин­цеп­сов еще опи­ра­лась в зна­чи­тель­ной мере на их лич­ный авто­ри­тет как государ­ст­вен­ных дея­те­лей — в чис­ло офи­ци­аль­но при­зна­вае­мых досто­инств каж­до­го из них, как пра­ви­ло, вхо­дил ора­тор­ский талант и опыт⁷. О пер­во­сте­пен­ной роли воен­ных подви­гов и воин­ской сла­вы в обще­ст­вен­ной оцен­ке рим­ско­го граж­да­ни­на напо­ми­нать не при­хо­дит­ся, — при рес­пуб­ли­ке на маги­ст­рат­ские долж­но­сти мог пре­тен­до­вать толь­ко чело­век, про­де­лав­ший не менее деся­ти бое­вых кам­па­ний на коне или два­дца­ти в пешем строю (Po­lyb., VI, 19, 4). Чтобы быть избран­ным, надо было добить­ся попу­ляр­но­сти, а она пред­по­ла­га­ла каче­ства, свя­зан­ные с воен­ны­ми победа­ми, — vir­tus, glo­ria, cu­pi­do glo­riae, laus⁸. Обще­ст­вен­ные соору­же­ния Рима, от водо­про­во­дов и бази­лик до три­ум­фаль­ных колонн и арок, воз­во­ди­лись на сред­ства, выру­чен­ные из воен­ной добы­чи, и тем самым созда­вал­ся в гла­зах наро­да осо­бый оре­ол, окру­жав­ший имя пол­ко­во­д­ца⁹.

Из ска­зан­но­го сле­ду­ет по край­ней мере два выво­да. Во-пер­вых, что в Риме суще­ст­во­ва­ли опре­де­лен­ные, харак­тер­ные для это­го обще­ства и этой циви­ли­за­ции цен­но­сти, вклю­чав­шие, в част­но­сти, маги­ст­рат­ское слу­же­ние государ­ству, воен­ную доб­лесть и власть, богат­ство bo­no mo­do, крас­но­ре­чие как фор­му уча­стия в обще­ст­вен­ной жиз­ни и вли­я­ния на нее. Во-вто­рых, что такие цен­но­сти пред­став­ля­ли собой не само­до­вле­ю­щие нрав­ст­вен­ные сущ­но­сти, а харак­те­ри­зо­ва­ли преж­де все­го поло­же­ние чело­ве­ка в обще­стве и отно­ше­ние обще­ства к нему.

Такой тип аксио­ло­гии в прин­ци­пе допус­кал и даже пред­по­ла­гал воз­мож­ность соеди­нять внут­рен­нее соот­вет­ст­вие утвер­ждае­мой нор­ме с внеш­ним, суще­ст­ву­ю­щим в гла­зах сограж­дан и для них; пред­по­ла­гал, дру­ги­ми сло­ва­ми, воз­мож­ность сов­ме­ще­ния «быть» и «казать­ся», сущ­но­сти и обли­ка, соб­ст­вен­но цен­ност­но­го поведе­ния и его эрза­ца — того поведе­ния, кото­рое при­ня­то назы­вать с.147 пре­стиж­ным: пре­стиж­ность, как извест­но, и пред­по­ла­га­ет усво­е­ние форм поведе­ния и овла­де­ние веща­ми, обес­пе­чи­ваю­щие внеш­нее соот­вет­ст­вие обще­ст­вен­но­му ста­ту­су, при­зна­вае­мо­му в дан­ном кол­лек­ти­ве цен­ност­ным. Пре­стиж­ность непо­сред­ст­вен­но реа­ли­зу­ет­ся в стрем­ле­нии овла­деть тем, чего у чело­ве­ка нет, но что ему очень бы хоте­лось, чтобы у него было. Поэто­му ана­лиз пре­стиж­ных пред­став­ле­ний рас­кры­ва­ет в аксио­ло­гии ее дина­ми­че­скую сто­ро­ну, ее внут­рен­ние транс­фор­ма­ции при рас­про­стра­не­нии на новые обще­ст­вен­ные слои и, кро­ме того, рас­кры­ва­ет эти про­цес­сы в их соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ской и эмо­цио­наль­ной кон­крет­но­сти.

Цице­рон был выс­шим маги­ст­ра­том, бога­тей­шим чело­ве­ком и зна­ме­ни­тым ора­то­ром. Он вопло­щал, сле­до­ва­тель­но, основ­ные рим­ские обще­ст­вен­ные цен­но­сти. Но он про­ис­хо­дил из незнат­но­го, пле­бей­ско­го, ничем не при­ме­ча­тель­но­го рода, а ему мучи­тель­но хоте­лось влить­ся в древ­нюю ари­сто­кра­ти­че­скую эли­ту. Эту кон­сти­ту­тив­ную для Рима его эпо­хи обще­ст­вен­ную цен­ность он реаль­но вопло­тить в сво­ей жиз­ни не мог и пото­му стре­мил­ся к ее с.148 пре­стиж­ной ком­пен­са­ции. Если нель­зя было быть, надо было выглядеть, и Цице­рон поку­па­ет дом на Пала­тине — в древ­ней­шем исто­ри­че­ском цен­тре Рима, где века­ми сели­лась знать, стре­мит­ся полу­чить пра­во на три­умф за свое мало чем при­ме­ча­тель­ное намест­ни­че­ство в Кили­кии, без кон­ца гово­рит о сво­ей при­над­леж­но­сти к рим­ской кон­сер­ва­тив­но-ари­сто­кра­ти­че­ской и рели­ги­оз­ной тра­ди­ции. Это, разу­ме­ет­ся, не мог­ло изме­нить его про­ис­хож­де­ние, но он в какой-то мере испы­ты­вал ком­пен­са­тор­ное удо­вле­тво­ре­ние от пре­стиж­но­го, т. е. при­об­ре­тен­но­го и внеш­не­го, соот­вет­ст­вия цен­но­стям, окру­жен­ным в его гла­зах и в гла­зах обще­ства, к кото­ро­му он при­над­ле­жал, реаль­ным авто­ри­те­том и ува­же­ни­ем.

Это стрем­ле­ние и это удо­вле­тво­ре­ние, одна­ко, отли­ча­лись не толь­ко лич­ным эмо­цио­наль­ным содер­жа­ни­ем. В них в субъ­ек­тив­ном пре­лом­ле­нии нахо­ди­ли себе отра­же­ние объ­ек­тив­ные про­цес­сы исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия — фак­ти­че­ское исчер­па­ние обще­ст­вен­ной роли людей из пат­ри­ци­ан­ской эли­ты, в то же вре­мя сохра­не­ние пред­став­ле­ний об иерар­хии в пре­де­лах граж­дан­ской общи­ны как о цен­но­сти, уси­ле­ние роли новых людей в управ­ле­нии государ­ст­вом и т. д. Эти про­цес­сы, одна­ко, отра­же­ны здесь in sta­tu nas­cen­di, в сво­ей пси­хо­ло­ги­че­ской непо­сред­ст­вен­но­сти, чело­ве­че­ской досто­вер­но­сти, рас­кры­вая в исто­ри­че­ской харак­те­ри­сти­ке рим­ской дей­ст­ви­тель­но­сти «все богат­ство осо­бен­но­го, инди­виду­аль­но­го, отдель­но­го»¹⁰.

Начать зна­ком­ство с систе­мой пре­стиж­ных пред­став­ле­ний древ­не­го Рима луч­ше все­го с эпи­грамм Мар­ци­а­ла. Зна­чи­тель­ное их чис­ло стро­ит­ся по схе­ме: чело­век хочет казать­ся тем-то, тогда как на самом деле он, наобо­рот, явля­ет­ся чем-то про­ти­во­по­лож­ным. Пере­чи­та­ем эпи­грам­му I, 24:

Видишь его, Деци­ан: при­чес­ка его в бес­по­ряд­ке, Сам ты боишь­ся его сдви­ну­тых мрач­но бро­вей; Толь­ко о Кури­ях речь, о сво­бо­до­лю­би­вых Камил­лах… Не дове­ряй ты лицу: замуж он вышел вче­ра.

(Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го)

Облик пер­со­на­жа, про­тив кото­ро­го направ­ле­на эпи­грам­ма, высту­па­ет совер­шен­но ясно. Неже­ла­ние сле­до­вать совре­мен­ным нор­мам оформ­ле­ния соб­ст­вен­ной внеш­но­сти, суро­вое выра­же­ние лица, гром­кое про­слав­ле­ние геро­ев древ­ней рес­пуб­ли­ки — все выда­ет в нем с.149 рев­ни­те­ля рим­ской ста­ри­ны. Это, одна­ко, не пози­ция, а поза, — рев­ни­те­лем древ­них доб­ро­де­те­лей он стре­мит­ся не быть, а выглядеть. Сти­мул к поведе­нию тако­го рода может заклю­чать­ся лишь в том, что оно импо­ни­ру­ет како­му-то кру­гу или даже обще­ству в целом и повы­ша­ет ста­тус пер­со­на­жа в гла­зах это­го кру­га или обще­ства — сло­вом, что оно пре­стиж­но.

К пре­стиж­но­сти тако­го рода стре­мят­ся герои и мно­гих дру­гих эпи­грамм, в кото­рых посте­пен­но рас­кры­ва­ет­ся более пол­но ее содер­жа­ние. В это содер­жа­ние пре­стиж­ных пред­став­ле­ний для Мар­ци­а­ла вхо­дят: при­над­леж­ность к бога­то­му роду (IV, 39, 1 и 8), знат­ность и слав­ная гене­а­ло­гия, жела­тель­но рес­пуб­ли­кан­ско­го про­ис­хож­де­ния (IV, 11, 1—2), вер­ность кли­ент­ской вза­и­мо­по­мо­щи и друж­бе в ее спе­ци­фи­че­ском арха­и­че­ски рим­ском пони­ма­нии (II, 43; IV, 85), древ­няя стыд­ли­вость (IV, 6). В ряде эпи­грамм, посвя­щен­ных эдик­ту Доми­ци­а­на о вос­ста­нов­ле­нии всад­ни­че­ских мест в цир­ке, опи­сы­ва­ют­ся само­зван­цы, пытаю­щи­е­ся симу­ли­ро­вать при­над­леж­ность к это­му ста­рин­но­му сосло­вию, чле­ны кото­ро­го сла­ви­лись сво­им богат­ст­вом. В мире, окру­жаю­щем Мар­ци­а­ла, таким обра­зом, сохра­ня­ет свое зна­че­ние весь ком­плекс общин­ных и рес­пуб­ли­кан­ских по про­ис­хож­де­нию ста­ро­рим­ских доб­ро­де­те­лей. Сохра­ня­ют­ся они, одна­ко, не в виде реаль­ных обще­ст­вен­ных цен­но­стей, вопло­щен­ных в людях, дей­ст­ви­тель­но ими обла­даю­щих, а как пред­мет сти­ли­за­ции и жела­ния казать­ся, как набор тре­бу­ю­щих внеш­не­го соот­вет­ст­вия пре­стиж­ных пред­став­ле­ний. Назо­вем эту пре­стиж­ность ста­ро­рим­ских доб­ро­де­те­лей пре­стиж­но­стью I.

Из при­веден­ной эпи­грам­мы (I, 24) и мно­гих дру­гих, ей подоб­ных, явст­ву­ет, что за пре­стиж­ным обли­ком рим­ля­ни­на ста­ро­го зака­ла сто­ял дру­гой, более реаль­ный и пото­му вызы­ваю­щий боль­шее дове­рие. Выра­же­ние «не дове­ряй ты лицу» (no­li­to fron­ti cre­der (e)), по-види­мо­му, было чем-то вро­де рас­хо­же­го афо­риз­ма житей­ской муд­ро­сти, отра­жав­ше­го широ­кий обще­ст­вен­ный опыт; по край­ней мере, оно повто­ря­ет­ся в сход­ном кон­тек­сте у Юве­на­ла: «лицам дове­рия нет» (fron­ti nul­la fi­des — II, 8, ср. XIV, 56) и Квин­ти­ли­а­на (XII, 3, 12; ср. Ovid. Ars am., I, 505—508).

с.150 Како­во же содер­жа­ние это­го, вто­ро­го, обли­ка, свя­зан­но­го не с «лицом», а с сущ­но­стью? На пер­вый взгляд общий ответ на подоб­ный вопрос най­ти нель­зя. Един­ст­вен­ная нор­ма, сохра­ня­ю­щая свой пре­стиж­ный харак­тер, есть нор­ма жиз­ни mo­re maio­rum. Вне ее есть лишь ей про­ти­во­сто­я­щая пест­рая сти­хия низ­мен­ных вожде­ле­ний, алч­но­сти и тще­сла­вия, каж­дый раз про­яв­ля­ю­щих­ся по-раз­но­му и лишен­ных како­го бы то ни было един­ства. Как посте­пен­но выяс­ня­ет­ся, одна­ко, фор­мы поведе­ния, аль­тер­на­тив­ные по отно­ше­нию к ста­ро­рим­ским, все же обла­да­ли в повсе­днев­ной жиз­ни и соци­аль­ной пси­хо­ло­гии рим­лян и опре­де­лен­ным един­ст­вом, и общим исход­ным содер­жа­ни­ем. Их един­ство осно­ва­но было на том, что они обра­зо­вы­ва­ли аль­тер­на­тив­ную, «вто­рую» пре­стиж­ную систе­му; их общее содер­жа­ние было про­из­вод­но от одно­го из самых важ­ных, слож­ных и мало обсле­до­ван­ных явле­ний рим­ской дей­ст­ви­тель­но­сти, кото­рое рим­ляне назы­ва­ли cul­tus.

Вду­ма­ем­ся в эпи­грам­му того же Мар­ци­а­ла (IV, 85):

Все мы пьем из стек­ла, ты же, Пон­тик, — из мур­ры. Зачем же? Чтобы про­зрач­ный бокал раз­ни­цы вин не открыл.

Сов­мест­ная тра­пе­за патро­на с род­ст­вен­ни­ка­ми, дру­зья­ми, а поз­же и воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми когда-то была фор­мой спло­че­ния и вза­и­мо­по­мо­щи чле­нов семей­но-родо­во­го кол­лек­ти­ва (Mart., IV, 19, 1—2). Сле­до­ва­ние этой нор­ме при­да­ва­ло чело­ве­ку облик отца семей­ства ста­ро­го зака­ла, цени­лось, и, скры­вая раз­ни­цу вин, Пон­тик ей сле­ду­ет — неис­кренне, напо­каз, т. е. из сооб­ра­же­ний пре­стиж­но­сти — той, кото­рую мы усло­ви­лись назы­вать пре­стиж­но­стью I. При этом, одна­ко, он, тут же нару­шая ста­рин­ное равен­ство засто­лья, сам пьет из осо­бо­го куб­ка осо­бое вино, явно луч­шее. Зачем? Вовсе не толь­ко по гаст­ро­но­ми­че­ским сооб­ра­же­ни­ям. Мур­ра — полу­про­зрач­ный мине­рал, высо­ко ценив­ший­ся в Риме и очень доро­гой. Дра­го­цен­ные куб­ки были пред­ме­том осо­бой гор­до­сти, их кол­лек­ци­о­ни­ро­ва­ли, и такая кол­лек­ция созда­ва­ла чело­ве­ку репу­та­цию цени­те­ля и зна­то­ка искус­ства. Демон­стра­ция доро­гой и ста­рин­ной посуды была в обы­чае на зва­ных обедах, и такой обы­чай был фор­мой демон­стра­ции повы­шен­но­го соци­аль­но-иму­ще­ст­вен­но­го и куль­тур­но­го ста­ту­са хозя­и­на (Cic, II, In Verr., IV, pas­sim; Tac. Hist., I, 48, 3; Plin. Epp., III, 1, 9; Mart., VII, 50 (51); Juv., I, 76).

с.151 Обед у рим­лян был пуб­лич­ным актом, обедать в оди­но­че­стве счи­та­лось несча­стьем, и поведе­ние патро­на во вре­мя обеда по отно­ше­нию к кли­ен­там обра­зо­вы­ва­ло одно из суще­ст­вен­ных сла­гае­мых его репу­та­ции — репу­та­ции бога­то­го и могу­ще­ст­вен­но­го чело­ве­ка, кото­рый, пусть вопре­ки ста­рин­ным уста­нов­ле­ни­ям, может ино­гда и уни­зить бед­ня­ков, ока­зав­ших­ся за его сто­лом. Не пред­у­смот­рен­ное пер­вой шка­лой пре­стиж­но­сти, реаль­ное поведе­ние Пон­ти­ка — его отдель­ный бокал и отдель­ное, луч­шее вино — тоже поэто­му не исчер­пы­ва­лось удо­вле­тво­ре­ни­ем лич­ных гаст­ро­но­ми­че­ских стра­стей, тоже было рас­счи­та­но на пуб­лич­ное вос­при­я­тие, на демон­стра­цию и утвер­жде­ние сво­его ста­ту­са, тоже было пре­стиж­ным, толь­ко в дру­гой шка­ле. Назо­вем ее пре­стиж­но­стью II.

В пер­вом при­бли­же­нии ее содер­жа­ние, смысл и струк­ту­ра рас­кры­ва­ют­ся в одном пас­са­же Цице­ро­на из трак­та­та «Об обя­зан­но­стях» (I, 8): «Люди могу­ще­ст­вен­ные и вид­ные нахо­дят наслаж­де­ние в том, чтобы их жизнь была обстав­ле­на пыш­но и про­те­ка­ла в изыс­кан­но­сти и изоби­лии; но чем силь­нее они к это­му стре­мят­ся, тем неуме­рен­нее жаж­дут денег. Людей, желаю­щих при­умно­жить семей­ное досто­я­ние, пре­зи­рать, разу­ме­ет­ся, не сле­ду­ет, — нель­зя, одна­ко, ни при каких усло­ви­ях нару­шать спра­вед­ли­вость и закон».

Есть, сле­до­ва­тель­но, два вида богат­ства и два пути его уве­ли­че­ния — неуме­рен­ная жаж­да денег (pe­cu­niae cu­pi­di­tas) и умно­же­ние семей­но­го досто­я­ния (rei fa­mi­lia­ris ampli­fi­ca­tio); сло­во­со­че­та­ние res fa­mi­lia­ris озна­ча­ет глав­ным обра­зом недви­жи­мость — зем­лю, дома, инвен­тарь¹¹, т. е. иму­ще­ство ста­рин­но­го, тра­ди­ци­он­но­го типа, в уве­ли­че­нии кото­ро­го ниче­го пре­до­суди­тель­но­го нет. Богат­ство же денеж­ное, такое, каким оно опи­са­но у Цице­ро­на, без­услов­но пре­до­суди­тель­но. Поче­му? Пото­му что оно суще­ст­ву­ет в опре­де­лен­ном ком­плек­се и пре­до­суди­те­лен весь этот ком­плекс в целом: ap­pa­ra­tus — пыш­ный с.152 и рос­кош­ный стиль жиз­ни, обста­нов­ки, утва­ри, ele­gan­tia — утон­чен­ность, изыс­кан­ность, ори­ги­наль­ность, co­pia — изоби­лие; все вме­сте про­из­во­дим от объ­еди­ня­ю­ще­го их клю­че­во­го поня­тия cul­tus vi­tae — куль­тур­ный образ жиз­ни, куль­ту­ра.

Поня­тие куль­ту­ры, таким обра­зом, ока­зы­ва­ет­ся у Цице­ро­на глу­бо­ко дву­смыс­лен­ным: куль­ту­ра свиде­тель­ст­ву­ет об обо­га­ще­нии и утон­чен­но­сти жиз­ни, об изощ­ре­нии вку­са, и она же есть выра­же­ние чрез­мер­но­го и нечи­сто­го богат­ства, чре­ва­то­го iniu­ria — нару­ше­ни­ем зако­на и спра­вед­ли­во­сти. Имен­но в сво­ей дву­смыс­лен­но­сти cul­tus vi­tae и состав­ля­ет осно­ву пре­стиж­но­сти II.

Связь всех этих поня­тий ясно очер­че­на Цице­ро­ном в верри­нах, в част­но­сти в чет­вер­той речи — «О пред­ме­тах искус­ства» — и в при­мы­каю­щей к ней в неко­то­ром отно­ше­нии речи «В защи­ту поэта Архия». На про­тя­же­нии всей речи Цице­рон, писа­тель, фило­соф, юрист, обра­зо­ван­ней­ший чело­век сво­его вре­ме­ни, настой­чи­во под­чер­ки­ва­ет, что «знать толк в искус­стве — дело пустое» (XIV, 33; пер. здесь и далее В. О. Горен­штей­на; ср. II, 4; XLIII, 94; LIX, 132). Перед нами явно не чисто­сер­деч­ное при­зна­ние, а декла­ра­ция и поза. В пре­де­лах миро­воз­зре­ния, про­вод­ни­ком кото­ро­го Цице­рон хочет здесь высту­пить, любовь к искус­ству допу­сти­ма, лишь если она слу­жит про­яв­ле­ни­ем пат­рио­тиз­ма и бла­го­че­стия: «Сци­пи­он, пони­мая, насколь­ко эти вещи кра­си­вы, счи­тал их создан­ны­ми не как пред­ме­ты рос­ко­ши для жилищ людей, а для укра­ше­ния хра­мов и горо­дов, чтобы наши потом­ки счи­та­ли их свя­щен­ны­ми памят­ни­ка­ми» (XLIV, 98; ср. LVII, 127; LX, 134).

Поэто­му куль­ту­ра и искус­ство в прин­ци­пе не вхо­дят (или, вер­нее, не долж­ны вхо­дить) в чис­ло рим­ских цен­но­стей, не явля­ют­ся (или не долж­ны являть­ся) пред­ме­том жела­ний и стрем­ле­ний. Веррес похи­тил из хра­мов сици­лий­ских гре­ков хра­нив­ши­е­ся там памят­ни­ки искус­ства. «Эти про­из­веде­ния искус­ных масте­ров, — гово­рит Цице­рон, — ста­туи и кар­ти­ны неска­зан­но милы серд­цу гре­ков. Из их жалоб мы можем понять, сколь тяже­ла для них эта утра­та, кото­рая нам, быть может, кажет­ся незна­чи­тель­ной и не заслу­жи­ваю­щей вни­ма­ния» (quae for­si­tan no­bis le­via et con­tem­nen­da es­se vi­dean­tur) (LIX, 132; ср. II, 4; XIV, 33; XLIII, 94). Един­ст­вен­но достой­ный рим­ля­ни­на пред­мет стрем­ле­ний — памят­ни­ки воин­ской с.153 сла­вы (XXXVIII, 82), един­ст­вен­ные под­лин­но рим­ские цен­но­сти — сла­ва и честь: «в жиз­ни надо уси­лен­но стре­мить­ся толь­ко к сла­ве и поче­стям» (Pro Arch., VI, 14). В обо­их слу­ча­ях фор­му­ли­ров­ки не остав­ля­ют сомне­ния в том, что речь идет не толь­ко о внут­рен­них цен­но­стях и нрав­ст­вен­ных нор­мах, но преж­де все­го о пре­стиж­ных фор­мах обще­ст­вен­но­го поведе­ния: П. Сер­ви­лий «уси­лен­но занят соору­же­ни­ем памят­ни­ков», кото­рые уве­ко­ве­чат его подви­ги; Цице­рон стро­ит свою жизнь и прак­ти­че­скую дея­тель­ность как «под­ра­жа­ние бес­чис­лен­ным образ­цам храб­рей­ших мужей». Тако­го рода поведе­ние и тако­го рода пре­стиж­ность неиз­беж­но пред­по­ла­га­ют пре­зре­ние к стя­жа­тель­ству: «труд­но пове­рить, чтобы у бога­то­го чело­ве­ка любовь к день­гам взя­ла верх над бла­го­че­сти­ем и ува­же­ни­ем к памя­ти пред­ков» (Cic., II In Verr., IV, VI, 11, ср. IV, 8; V, 9). «Стре­мить­ся к обо­га­ще­нию счи­та­ет­ся недо­стой­ным сена­то­ра», — ска­жет вско­ре Тит Ливий (Liv., XXI, 53).

Вот все­му это­му ком­плек­су отста­и­вае­мых Цице­ро­ном пре­стиж­ных пред­став­ле­ний и про­ти­во­по­став­лен в речи дру­гой, вопло­щен­ный в Верре­се и осно­ван­ный на cul­tus — люб­ви к искус­ству, неот­де­ли­мой от стя­жа­тель­ства и амо­ра­лиз­ма. На про­тя­же­нии всей раз­би­рае­мой речи повто­ря­ет­ся, что Веррес — цени­тель про­из­веде­ний искус­ства. Так­же на всем про­тя­же­нии гово­рит­ся, что он алч­ный стя­жа­тель. Эти две харак­те­ри­сти­ки посто­ян­но высту­па­ют как две сто­ро­ны еди­но­го цело­го: «Он ста­рал­ся не про­сто наслаж­дать­ся видом кра­си­вых вещей и удо­вле­тво­рять не толь­ко свою при­хоть, но так­же и безум­ную страсть всех самых жад­ных людей» (XXI, 47). Веррес дей­ст­ви­тель­но едва сдер­жи­ва­ет сле­зы, видя, что не может при­об­ре­сти взвол­но­вав­шие его вазы; он дей­ст­ви­тель­но сни­ма­ет с захва­чен­ных ваз худо­же­ст­вен­ные релье­фы, а сами вазы воз­вра­ща­ет вла­дель­цу.

Но любовь к про­из­веде­ни­ям искус­ства как к худо­же­ст­вен­ным цен­но­стям и жаж­да обла­да­ния ими как сокро­ви­ща­ми рав­но про­ти­во­по­лож­ны ста­ро­рим­ской систе­ме цен­но­стей, пред­по­ла­гав­шей бес­ко­ры­стие маги­ст­ра­та, и его dig­ni­tas — вели­ча­вое бес­стра­стие, его рав­но­ду­шие к эсте­ти­че­ской сто­роне искус­ства рав­но заме­ша­ны на алч­но­сти, шаль­ных день­гах и без­за­ко­нии и пото­му сли­ва­ют­ся в еди­ном ком­плек­се. В сво­ем анти­кон­сер­ва­тиз­ме они все в целом обра­зу­ют аль­тер­на­тив­ную систе­му пред­по­чте­ний с.154 и сти­му­лов, где pe­cu­niae cu­pi­di­tas рав­но порож­да­ет и ap­pa­ra­tus, и cul­tus vi­tae, и iniu­ria. Ими так­же мож­но хва­лить­ся и само­утвер­ждать­ся, они тоже пре­стиж­ны — но толь­ко навы­во­рот, дру­гой, вто­рой пре­стиж­но­стью. Не забудем, что после про­цес­са Веррес сохра­нил свое собра­ние худо­же­ст­вен­ных сокро­вищ, что он им сла­вил­ся и широ­ко его демон­стри­ро­вал и что погиб он в про­скрип­ци­ях 42 г. имен­но пото­му, что его кол­лек­ция была пред­ме­том вожде­ле­ния очень и очень мно­гих.

В самом общем и конеч­ном сче­те про­ти­во­по­лож­ность двух шкал пре­стиж­но­сти отра­жа­ет осно­во­по­ла­гаю­щую для рим­ской исто­рии про­ти­во­по­лож­ность нату­раль­но­го хозяй­ст­вен­но­го укла­да и товар­но-денеж­но­го раз­ви­тия, общин­ной автар­кии и ее раз­ру­ше­ния под вли­я­ни­ем заво­е­ва­ний и тор­гов­ли, кон­сер­ва­тиз­ма и обще­ст­вен­ной дина­ми­ки, рим­ской тра­ди­ции и гре­ко-восточ­но-рим­ско­го син­кре­тиз­ма, при­ма­та обще­ст­вен­но­го цело­го над лич­но­стью и инди­виду­а­лиз­мом, mo­ris maio­rum и auda­ciae — всю ту систе­му кон­траст­ных отно­ше­ний, кото­рая срав­ни­тель­но недав­но была назва­на про­ти­во­по­лож­но­стью поли­са и горо­да¹². Имен­но пото­му, что эта про­ти­во­по­лож­ность в раз­лич­ных сво­их моди­фи­ка­ци­ях харак­те­ри­зу­ет всю исто­рию рим­ской граж­дан­ской общи­ны, мы нахо­дим ее отра­же­ния в самых раз­ных источ­ни­ках II в. до н. э. — II в. н. э., т. е. всей той эпо­хи, когда она была осо­зна­на и ста­ла пред­ме­том рефлек­сии. В пре­де­лах это­го пери­о­да она про­де­лы­ва­ет, как нам пред­сто­ит увидеть, весь­ма зна­ме­на­тель­ную эво­лю­цию, но для выяс­не­ния обще­го исход­но­го смыс­ла обе­их шкал пре­стиж­но­сти мы в силу ска­зан­но­го можем опи­рать­ся на раз­новре­мен­ные про­из­веде­ния этой эпо­хи от Цице­ро­на до Мар­ци­а­ла и от Гора­ция до Юве­на­ла.

При рас­смот­ре­нии про­бле­мы «полис — город» в свя­зи с поня­ти­ем пре­стиж­но­сти в этой анти­но­мии про­сту­па­ют суще­ст­вен­ные ее сто­ро­ны, обыч­но остаю­щи­е­ся в тени. Выяс­ня­ет­ся, что денеж­ное богат­ство, в его про­ти­во­по­став­ле­нии земель­но­му богат­ству, bo­no mo­do — отнюдь не толь­ко факт финан­со­во-эко­но­ми­че­ский, а преж­де все­го факт соци­аль­ной пси­хо­ло­гии, обще­ст­вен­ной мора­ли и куль­ту­ры. На про­тя­же­нии I в. до н. э. — I в. н. э. cul­tus утвер­жда­ет­ся как осо­бый пре­стиж­ный стиль, в кото­ром сли­ты pe­cu­niae cu­pi­di­tas, изощ­ре­ние циви­ли­за­ции и быта, тяго­те­ние к искус­ству, усво­е­ние гре­ко-восточ­ных обы­ча­ев, инте­рес к гре­че­ской фило­со­фии — все фор­мы с.155 суще­ст­во­ва­ния, объ­еди­нен­ные сво­ей непри­над­леж­но­стью к кодек­су и эти­ке­ту граж­дан­ской общи­ны, к ста­ро­рим­ской тра­ди­ции сво­ей про­ти­во­по­лож­но­стью ей и, явным или скры­тым, осо­знан­ным или инстинк­тив­ным, от нее оттал­ки­ва­ни­ем. Явле­ния рим­ской дей­ст­ви­тель­но­сти, в кото­рых нахо­ди­ла себе выра­же­ние эта антит­ра­ди­ци­он­ная пре­стиж­ность, или пре­стиж­ность II, раз­но­об­раз­ны до бес­ко­неч­но­сти.

Широ­ко изве­стен, напри­мер, раздел кни­ги Варро­на «О сель­ском хозяй­стве», посвя­щен­ный рыб­ным сад­кам (III, 17). «Те сад­ки, — начи­на­ет Варрон, — кото­рые пол­нят водой реч­ные ним­фы и где живут наши мест­ные рыбы, пред­на­зна­че­ны для про­стых людей и при­но­сят им нема­лую выго­ду; те же, что запол­не­ны мор­ской водой, при­над­ле­жат бога­чам и полу­ча­ют как воду, так и рыб от Неп­ту­на. Они име­ют дело ско­рее с гла­зом, чем с кошель­ком, и ско­рее опу­сто­ша­ют, чем напол­ня­ют послед­ний». Кон­су­ля­рий Гир­ций тра­тил на корм­ле­ние сво­их рыб по 12 тыс. сестер­ци­ев зараз. Одна­жды он одол­жил Цеза­рю шесть тысяч мурен из сво­их сад­ков с усло­ви­ем, что тот их ему вернет по весу, т. е. что они не похуде­ют. У Квин­та Гор­тен­зия под Бай­я­ми были сад­ки с хищ­ны­ми рыба­ми, для корм­ле­ния кото­рых у окрест­ных рыба­ков ску­пал­ся весь их улов. Чтобы соеди­нить свои сад­ки с морем, Лукулл про­рыл при­бреж­ную гору.

В рас­про­стра­нен­ных рас­ска­зах о безум­ствах рим­ских бога­чей обыч­но упус­ка­ет­ся из виду, что глав­ным здесь были не тра­ты сами по себе, а созда­ние оре­о­ла изыс­кан­но­сти, сно­биз­ма, демон­стра­ция сво­ей спо­соб­но­сти к пере­жи­ва­ни­ям, недо­ступ­ным тол­пе. В сад­ках устра­и­ва­ли отде­ле­ния, осо­бые для каж­дой поро­ды рыб, сле­дуя при­ме­ру «Пав­са­ния и худож­ни­ков того же направ­ле­ния, кото­рые делят свои боль­шие ящи­ки на столь­ко отде­ле­ний, сколь­ко у них оттен­ков вос­ка». Рыбы из таких сад­ков нико­гда не исполь­зо­ва­лись в пищу, ибо счи­та­лись свя­щен­ны­ми, как свя­щен­ны были рыбы, при­плы­вав­шие к жре­цам во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ний, в неко­то­рых при­мор­ских горо­дах Лидии. Вель­мож­ные бога­чи кор­ми­ли сво­их рыб соб­ст­вен­но­руч­но, про­яв­ляя тро­га­тель­ную заботу об их аппе­ти­те, а когда они заболе­ва­ли — об их лече­нии. Летом при­ни­ма­лись осо­бые меры, чтобы изба­вить рыб от стра­да­ний, свя­зан­ных с жарой.

с.156 Менее изве­стен, но, пожа­луй, еще более выра­зи­те­лен рас­сказ, содер­жа­щий­ся в той же кни­ге в гла­ве чет­вер­той «О птич­ни­ках». Они тоже дели­лись на те, что устра­и­ва­лись для выго­ды, и те, что долж­ны были толь­ко достав­лять удо­воль­ст­вие. Послед­ние назы­ва­лись гре­че­ским сло­вом «орни­тон». Лукулл устро­ил птич­ник в сво­ем Туску­лан­ском поме­стье так, чтобы «в нем же — то есть в орни­тоне — нахо­ди­лась и сто­ло­вая, где Лукулл мог изыс­кан­но обедать, одно­вре­мен­но наблюдая птиц, одни из кото­рых лежа­ли жаре­ные у него на тарел­ке, а дру­гие пор­ха­ли у окон сво­ей тюрь­мы».

Про­шло сто­ле­тие и даже пол­то­ра, под­час дру­ги­ми ста­ли неко­то­рые внеш­ние про­яв­ле­ния это­го ком­плек­са, но ничто не изме­ни­лось по суще­ству. Зна­ме­ни­тый ора­тор, донос­чик, поли­ти­че­ский дея­тель и богач Акви­лий Регул, начи­нав­ший при Нероне и сошед­ший с поли­ти­че­ской аре­ны лишь при Тра­яне, содер­жал для сво­его сына-под­рост­ка вива­рий и птич­ник, мало чем усту­пав­шие орни­то­нам Лукул­ла и сад­кам Гор­тен­зия. Когда маль­чик умер, Регул пере­бил у погре­баль­но­го кост­ра всех живот­ных и птиц, что отнюдь не было в рим­ских обы­ча­ях, а ско­рее демон­стра­тив­но кон­тра­сти­ро­ва­ло с ними.

Пись­мо Пли­ния Млад­ше­го, из кото­ро­го мы обо всем этом узна­ем, рас­кры­ва­ет ту систе­му свя­зей, в кото­рой опи­сан­ные фак­ты толь­ко и обна­ру­жи­ва­ют свой под­лин­ный смысл. Как содер­жа­ние живот­ных, так и их уни­что­же­ние было преж­де все­го демон­стра­тив­ным, пре­стиж­ным актом: «Это уже не горе, а выстав­ка горя» (IV, 2; пер. здесь и далее М. Е. Сер­ге­ен­ко). Свое­об­раз­ный этот зоо­парк вхо­дил в чис­ло тех вла­де­ний Регу­ла, что выра­жа­ли богат­ство в нераз­рыв­ной свя­зи его с искус­ст­вом: «Он живет за Тиб­ром в пар­ке; очень боль­шое про­стран­ство застро­ил огром­ны­ми пор­ти­ка­ми, а берег захва­тил под свои ста­туи»¹³. Все эти осо­бен­но­сти Регу­ла харак­те­ри­зо­ва­ли не столь­ко его поведе­ние, сколь­ко осо­бый склад лич­но­сти — слож­ной, про­ти­во­ре­чи­вой, необыч­ной, обли­чав­шей пол­ный раз­рыв с тра­ди­ци­я­ми рим­ской gra­vi­tas. Он покро­ви­тель­ст­во­вал искус­ству, был нев­ра­сте­ни­чен и нагл, рас­чет­лив и непо­сле­до­ва­те­лен, а глав­ное — талант­лив, подл, пато­ло­ги­че­ски тще­сла­вен и бес­пре­дель­но алчен (Plin. Epp., I, 5, 20, 14; II, 20; IV, 7; VI, 2, 1—6; Tac. Hist., IV, 42)¹⁴. Это был все тот же «ком­плекс Верре­са», еще один вари­ант cul­tus.

с.157 Таких вари­ан­тов на про­тя­же­нии I в. обна­ру­жи­ва­ет­ся мно­же­ство: стро­и­тель­ство рос­кош­ных домаш­них купа­лен, при­зван­ных дока­зать одно­вре­мен­но и в един­стве богат­ство хозя­и­на, его при­кос­но­вен­ность к гре­ко-восточ­ным тра­ди­ци­ям, спо­соб­ность к утон­чен­ным наслаж­де­ни­ям и гру­бую при­чуд­ли­вость вку­са¹⁵; судеб­ное крас­но­ре­чие так назы­вае­мых de­la­to­res, талант­ли­вых, демон­стра­тив­но амо­раль­ных, столь же демон­стра­тив­но про­ти­во­по­став­ляв­ших себя рим­ской тра­ди­ции и ста­рине, зара­ба­ты­вав­ших сво­им про­даж­ным крас­но­ре­чи­ем огром­ные день­ги (Регул был из их чис­ла¹⁶); «новая аксио­ло­гия», кото­рую уси­лен­но насаж­дал Нерон и кото­рая пред­по­ла­га­ла насы­ще­ние жиз­ни искус­ст­вом, мак­си­маль­ную элли­ни­за­цию все­го и вся, беше­ные тра­ты, пре­не­бре­же­ние ко все­му искон­но рим­ско­му, наг­лую гру­бость и извра­щен­ную жесто­кость¹⁷. Глав­ное — что все это дела­лось напо­каз, при­вле­ка­ло сот­ни и тыся­чи зри­те­лей, зада­ва­ло тон, вызы­ва­ло вос­хи­ще­ние и под­ра­жа­ние даже при внут­рен­нем несо­гла­сии, т. е. было пре­стиж­ным: к Регу­лу «людей при­хо­дит види­мо-невиди­мо; все его кля­нут, нена­видят и устрем­ля­ют­ся к нему; тол­пят­ся у него как у чело­ве­ка, кото­ро­го ува­жа­ют и любят» (Plin. Epp. IV, 2).

Послед­няя фра­за заслу­жи­ва­ет вни­ма­ния. Подоб­но мар­ци­а­лов­ско­му Пон­ти­ку, кото­рый и демон­стри­ро­вал свое богат­ство в уго­ду пре­стиж­но­сти II и скры­вал его, с.158 отда­вая дань пре­стиж­но­сти I, посе­ти­те­ли Регу­ла тоже вос­при­ни­ма­ли и оце­ни­ва­ли его (а заод­но и свое соб­ст­вен­ное) поведе­ние в двух шка­лах одно­вре­мен­но. Cul­tus в его опи­сан­ном выше виде на про­тя­же­нии всей эпо­хи и при­вле­кал людей, и насто­ра­жи­вал или оттал­ки­вал их. Пре­стиж­ность II все вре­мя смот­рит­ся на фоне пре­стиж­но­сти I, и реаль­но регу­ли­ру­ют обще­ст­вен­ное поведе­ние лишь они обе в их зыб­ком рав­но­ве­сии.

Ситу­а­ция эта ста­но­вит­ся оче­вид­ной уже у Овидия (Ovid. Ars. Am., III, 113—128):

Век про­стоты мино­вал. В золо­том оби­та­ем мы Риме, Сжав­шем в мощ­ной руке все изоби­лье зем­ли… Пусть дру­гие поют ста­ри­ну, я счаст­лив родить­ся Ныне, и мне по душе вре­мя, в кото­ром живу! Не пото­му, что зем­ля щед­рей на лени­вое зла­то, Не пото­му, что моря пур­пу­ром пыш­ным дарят… А пото­му, что народ обхо­ди­тель­ным стал и негру­бым, И пото­му, что ему ведом уход за собой (— Sed quia cul­tus adest, nec nostros man­sit in an­nos rus­ti­ci­tas, pris­cis ilia su­perstes avis).

(Пер. М. Гас­па­ро­ва)

Как толь­ко, одна­ко, автор пыта­ет­ся осно­вать на таком пони­ма­нии cul­tus прак­ти­че­ские рецеп­ты поведе­ния, под­лин­но пре­стиж­ным в нем ока­зы­ва­ет­ся то, что учи­ты­ва­ет нор­мы и вку­сы этих самых pris­cus avi и, наобо­рот, про­ти­во­сто­ит вне­рим­ской новизне. Тако­во, напри­мер, в «Нау­ке люб­ви» рас­суж­де­ние (I, 505—524), где гово­рит­ся о необ­хо­ди­мо­сти выглядеть «опрят­но и про­сто», а для этой цели ни в коем слу­чае не зави­вать­ся, не сни­мать пем­зой воло­сы с рук и с ног («это оставь кори­бан­там»), а вполне в духе той самой отвер­гае­мой rus­ti­ci­tas покрыть­ся зага­ром и, глав­ное, пом­нить: or­ma vi­ros neg­lec­ta de­cet — «мужу небреж­ность к лицу». Овидий, дру­ги­ми сло­ва­ми, хотел бы сов­ме­стить «вре­мя, в кото­ром живу» и ста­рин­ные обы­чаи, кото­рые cul­tus бы лишь обла­го­ро­дил, осво­бо­дил от гру­бо­сти, дико­сти и гря­зи. Настой­чи­вость его поже­ла­ний толь­ко пока­зы­ва­ет, что реаль­ная жизнь им не соот­вет­ст­во­ва­ла, что най­ти гар­мо­нию cul­tus и при­ли­чий на тра­ди­ци­он­ный лад не уда­ва­лось. Оста­ва­лось вза­и­мо­дей­ст­вие и сопри­сут­ст­вие аль­тер­на­тив: одни счи­та­ют пре­стиж­ны­ми во вку­се пред­ков гряз­ные от зем­ли ног­ти, а дру­гие «зави­ва­ют себе куд­ри кале­ным желе­зом». Эта ситу­а­ция с.159 отра­же­на во мно­гих местах поэ­мы (см. I, 608, 637—642, 672 и сл.; ср. 749).

В тяго­те­ю­щем к гар­мо­ни­за­ции всех про­ти­во­ре­чий, изящ­ном, лег­ком и свет­лом мире Овидия — авто­ра «Нау­ки люб­ви» — царит совсем дру­гая атмо­сфе­ра, чем в гру­бом, смеш­ном и про­сто­душ­ном пле­бей­ском хозяй­стве Три­маль­хи­о­на из рома­на Пет­ро­ния «Сати­ри­кон». Но в осно­ве сво­ей ситу­а­ция оста­ет­ся и здесь совер­шен­но той же — оста­ет­ся пото­му, что неиз­мен­ной сохра­ня­лась она в самой жиз­ни.

Три­маль­хи­он стро­ит все свое поведе­ние на осно­ве пре­стиж­но­сти, в его доме все рас­счи­та­но на то, чтобы оше­ло­мить, пора­зить, вызвать вос­хи­ще­ние и зависть, все дела­ет­ся напо­каз. Источ­ник это­го пре­сти­жа и этих демон­стра­ций — богат­ство, опи­сы­вае­мое на каж­дой стра­ни­це. Это богат­ство, одна­ко, реа­ли­зу­ет­ся дву­мя путя­ми, кото­рые здесь гро­теск­но сопо­став­ля­ют­ся, явля­ясь имен­но в этом соче­та­нии источ­ни­ком комиз­ма. С одной сто­ро­ны, Три­маль­хи­он — стре­мит­ся на осно­ве сво­его богат­ства вра­с­ти в тра­ди­ци­он­ную рим­скую систе­му и хва­ста­ет­ся сво­и­ми успе­ха­ми имен­но в ней: он — всад­ник (гл. 32), севир авгу­стал (гл. 30), дер­жит в доме фас­цы (гл. 30), сти­ли­зу­ясь под фами­ли­аль­ную солидар­ность засто­лья, обра­ща­ет­ся к при­гла­шен­ным «ami­ci» (гл. 33), име­ет кли­ен­тов. С дру­гой сто­ро­ны, его глав­ная забота — ока­зать­ся на уровне совре­мен­ной изыс­кан­но­сти и куль­ту­ры, про­де­мон­стри­ро­вать свой высо­чай­ший ранг в обла­сти пре­стиж­но­сти: в его доме все про­ис­хо­дит под зву­ки музы­ки (ad sym­pho­niam — гл. 32), рабы работа­ют, рас­пе­вая мело­дии, стол и все про­ис­хо­дя­щее во вре­мя пира изыс­кан­но до вычур­но­сти и жеман­ства, на сте­нах дома — фрес­ки на гоме­ров­ские сюже­ты, сам он сочи­ня­ет сти­хи, еда на блюде рас­по­ло­же­на в виде зна­ков зоди­а­ка и т. д. Обе линии рав­но комич­ны и без­вкус­ны, ни одна не всерь­ез. Поче­му? Пото­му что ни та, ни дру­гая не цен­ност­ны, а пре­стиж­ны, — здесь это высту­па­ет совер­шен­но ясно. Три­маль­хи­он — такой же севир авгу­стал, как и поэт. В обо­их слу­ча­ях ему важ­на репу­та­ция, а не сущ­ность.

Пере­ори­ен­та­ция от цен­но­стей к пре­стиж­но­сти и уси­ле­ние пре­стиж­но­сти II за счет пре­стиж­но­сти I пред­став­ля­ют собой обще­ст­вен­ный про­цесс, неуклон­но нарас­тав­ший на про­тя­же­нии всей эпо­хи кон­ца рес­пуб­ли­ки и ран­не­го прин­ци­па­та вплоть до II в. н. э. Он выра­жал с.160 пре­вра­ще­ние Рима из ci­vi­tas в миро­вой город, что сопро­вож­да­лось рас­па­дом арха­и­че­ских, спе­ци­фи­че­ски полис­ных прин­ци­пов суще­ст­во­ва­ния. Тот же про­цесс выра­жал, далее, сохра­не­ние за эти­ми прин­ци­па­ми — на фоне ширив­шей­ся плу­то­кра­ти­че­ски-кос­мо­по­ли­ти­че­ской сти­хии — зна­че­ния нор­мы, абстракт­но-иде­аль­ной, но при­знан­ной. Он же выра­жал, нако­нец, посте­пен­ную внут­рен­нюю дис­со­ци­а­цию самой этой нор­мы, ее дви­же­ние от абсо­лю­та к отно­си­тель­но­сти, от внут­рен­не­го убеж­де­ния к «что люди ска­жут».

Уже на взгляд Гора­ция ста­ро­рим­ские цен­но­сти в обще­стве, его окру­жаю­щем, отнюдь не уни­вер­саль­ны, слу­же­ние им — фор­ма не столь­ко само­вы­ра­же­ния, сколь­ко пре­стиж­но­го само­утвер­жде­ния. Маги­ст­рат­ское слу­же­ние и воин­ские подви­ги сто­ят и для него само­го в одном ряду с успе­ха­ми цир­ко­во­го воз­ни­цы (Carm., I, 1), возде­лы­ва­ние зем­ли про­слав­ля­ет город­ской про­ны­ра-ростов­щик (Epod., 2), дру­же­ская солидар­ность — все­го лишь спо­соб выма­нить день­ги (Sat., II, 5) и даже глав­ная дви­жу­щая сила рим­лян былых вре­мен cu­pi­do glo­riae, жаж­да сла­вы, — лишь дань слу­чай­ной попу­ляр­но­сти (I, 6, 15—17; ср. II, 3, 179—184):

глу­пый народ все­гда недо­стой­ным Поче­сти рад рас­то­чать, без раз­ли­чия раб­ст­вуя сла­ве И без раз­бо­ра дивясь и тит­лам, и обра­зам пред­ков.

(Пер. М. Дмит­ри­е­ва)

При этом, одна­ко, пред­ме­том стрем­ле­ний и фор­мой само­утвер­жде­ния в гла­зах обще­ства явля­ет­ся еще толь­ко то, что мы усло­ви­лись назы­вать пре­стиж­но­стью I. Сти­ли­за­ция как осно­ва поведе­ния вызы­ва­ет у Гора­ция чаще все­го насмеш­ки, ино­гда гнев, но сти­ли­зу­ют­ся-то эти высме­и­вае­мые им люди все­гда под носи­те­лей тра­ди­ци­он­ных рес­пуб­ли­кан­ских доб­ро­де­те­лей. Людей, бра­ви­ру­ю­щих раз­ру­ше­ни­ем их, наг­лым богат­ст­вом, извра­щен­ной рафи­ни­ро­ван­но­стью, сре­ди пер­со­на­жей Гора­ция почти нет, а там, где они появ­ля­ют­ся, они нико­му не импо­ни­ру­ют и вызы­ва­ют осуж­де­ние не толь­ко у само­го поэта, но и у рим­лян его вре­ме­ни. Богач-отпу­щен­ник, пытаю­щий­ся вести себя как рим­ский граж­да­нин, еще вос­при­ни­ма­ет­ся как фигу­ра неле­пая и отвра­ти­тель­ная (Hor. Epod., 4, 7—10):

с.161

Ты видишь, идя ули­цей свя­щен­ною, Оде­тый в тогу длин­ную, Как сто­ро­нят­ся все тебя про­хо­жие, Пол­ны него­до­ва­ния?

(Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го)

За сла­вой гнать­ся нера­зум­но, поче­сти под­час уже более пре­стиж­ны, чем реаль­но цен­ност­ны. Но, гово­рит Гора­ций (Hor. Sat., I, 6, 23—24),

Все-таки сла­ва вле­чет сия­ньем сво­ей колес­ни­цы Низ­ко­го рода людей, как и знат­ных.

(Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го)

Пре­стиж­ная сти­ли­за­ция здесь пото­му и смеш­на, что она пред­став­ля­ет собой откло­не­ние от нор­мы, но откло­не­ние не страш­ное, ибо нор­ма еще незыб­ле­ма. Поэто­му ста­ро­рим­ские цен­но­сти могут вос­при­ни­мать­ся Гора­ци­ем как нечто от него отдель­ное и даже чуж­дое — «но меня толь­ко плющ, муд­рых отли­чие, к выш­ним бли­зит», — и поэто­му они же могут соста­вить поч­ву для выс­ших созда­ний его граж­дан­ской лири­ки, испол­нен­ных гор­до­сти за Рим и его тра­ди­ции и искрен­не­го поэ­ти­че­ско­го оду­шев­ле­ния.

Через сто лет перед нами пред­ста­ет та же систе­ма аксио­ло­ги­че­ских и пре­стиж­ных пред­став­ле­ний, но соот­но­ше­ние ее ком­по­нен­тов изме­ни­лось в корне. В «Диа­ло­ге об ора­то­рах» Таци­та, рас­ска­зы­ваю­щем о собы­ти­ях 70-х гг. I в., самая яркая фигу­ра — пре­успе­ваю­щий ора­тор Марк Апр. Речи, про­из­но­си­мые им в ходе опи­сан­ной Таци­том беседы, пред­став­ля­ют собой вос­хва­ле­ние ора­тор­ско­го искус­ства. В нем для рим­лян все­гда соеди­ня­лись често­лю­бие инди­вида со слу­же­ни­ем обще­ст­вен­но­му цело­му. Но если в нача­ле про­сле­жи­вае­мо­го нами про­цес­са послед­ний из этих эле­мен­тов отчет­ли­во пре­об­ла­дал, то теперь смысл ора­тор­ской дея­тель­но­сти сво­дит­ся почти исклю­чи­тель­но к удо­вле­тво­ре­нию пре­стиж­ных амби­ций. Обще­ст­вен­ная цен­ность и здесь усту­па­ет место пре­стиж­но­сти. «Истин­ный ора­тор, — писал Цице­рон, — … сво­им вли­я­ни­ем и муд­ро­стью не толь­ко себе снис­ки­ва­ет почет, но и мно­же­ству граж­дан, да и все­му государ­ству в целом при­но­сит сча­стье и бла­го­по­лу­чие» (Cic. De orat., I, 8, 34; пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го).

Для Апра и его совре­мен­ни­ков зна­че­ние крас­но­ре­чия совсем в дру­гом: «А мно­же­ство ожи­даю­щих тво­е­го выхо­да с.162 и затем сопро­вож­даю­щих тебя име­ни­тых граж­дан! А какое вели­ко­леп­ное зре­ли­ще в обще­ст­вен­ном месте! Какое ува­же­ние в судьях!.. Боль­ше того! Суще­ст­ву­ет ли дру­гое искус­ство, извест­ность кото­ро­го, рав­но как и рас­то­чае­мые ему похва­лы могут быть сопо­став­ле­ны со сла­вой ора­то­ров? Боль­ше того! Не зна­ме­ни­ты ли они в горо­де и не толь­ко сре­ди тор­го­вых и заня­тых дру­ги­ми дела­ми людей, но и сре­ди юно­шей и даже под­рост­ков, наде­лен­ных хотя бы неко­то­ры­ми спо­соб­но­стя­ми и рас­счи­ты­ваю­щи­ми на свои силы? А чьи име­на преж­де все­го сооб­ща­ют сво­им детям роди­те­ли?» (Tac. Dial., 6, 4; 7, 2—3; пер. А. С. Бобо­ви­ча).

В пол­ном соот­вет­ст­вии с внут­рен­ним смыс­лом подоб­ной пре­стиж­но­сти на пер­вый план и здесь выхо­дит эсте­ти­че­ская сто­ро­на. По срав­не­нию с древни­ми масте­ра­ми крас­но­ре­чия, про­дол­жа­ет Апр, «поко­ле­ние наших ора­то­ров отли­ча­ет­ся речью, несрав­нен­но более кра­си­вой и изощ­рен­ной» (20, 6). В прак­ти­че­ской жиз­ни эта эсте­ти­ка изощ­рен­но­сти все так же пре­вра­ща­лась в эсте­ти­ку рос­ко­ши, извра­щен­но­го гедо­низ­ма, наг­лой гру­бо­сти и одно­вре­мен­но худо­же­ст­вен­но­сти, неот­де­ли­мой от алч­но­сти. Пре­стиж­ность ора­тор­ско­го искус­ства, как его пони­мал Апр, была лишь част­ным выра­же­ни­ем пре­стиж­но­сти все­го это­го ком­плек­са. Не забудем, что Апр, по замыс­лу Таци­та, пред­став­ля­ет зна­ме­ни­тых донос­чи­ков Неро­но­ва и Фла­виан­ско­го вре­ме­ни (т. е. все того же Регу­ла и его кол­лег!), в свя­зи с крас­но­ре­чи­ем кото­рых Квин­ти­ли­ан ска­зал (II, 5, 11): «Мы с вос­хи­ще­ни­ем при­зна­ем под­лин­но изящ­ным лишь то, что так или ина­че извра­ще­но, вос­тор­га­ем­ся как осо­бо изыс­кан­ным всем более или менее ненор­маль­ным точ­но так же, как для неко­то­рых людей тело при­чуд­ли­вое и страш­ное при­вле­ка­тель­нее, чем сохра­нив­шее обыч­ный вид».

Перед нами, таким обра­зом, вари­ант все того же cul­tus, все той же пре­стиж­но­сти II. Но место ее в жиз­ни ста­ло ныне совсем иным. В эпо­ху Варро­на, Гора­ция, Овидия она не толь­ко сосу­ще­ст­во­ва­ла с пре­стиж­но­стью I, но роль нор­мы, кото­рую эта пре­стиж­ность I сохра­ня­ла, застав­ля­ла вос­при­ни­мать cul­tus как ано­ма­лию, кото­рую над­ле­жа­ло либо осудить, либо при­ми­рить с рим­ской граж­дан­ской тра­ди­ци­ей. Апр над этой тра­ди­ци­ей поте­ша­ет­ся откры­то и весе­ло, талант­ли­во и ост­ро­ум­но, и люди, с ним спо­ря­щие, не могут ему про­ти­во­по­ста­вить с.163 ниче­го столь же убеди­тель­но­го. Не могут пото­му, что Апр слы­шал и выра­жал реаль­ные жиз­нен­ные про­цес­сы, состо­яв­шие в вытес­не­нии пре­стиж­но­сти I пре­стиж­но­стью II. «При­зна­юсь [вам откро­вен­но, — гово­рит Апр, — что при чте­нии одних древ­них ора­то­ров я едва подав­ляю смех, а при чте­нии дру­гих — сон» (гл. 21).

За отри­ца­тель­ным отно­ше­ни­ем Апра к ста­ро­му крас­но­ре­чию сто­ит целая эсте­ти­че­ская систе­ма. Пре­крас­ное для него — это пыш­ность, блеск, изоби­лие, рас­цвет, наслаж­де­ние, вооб­ще пре­из­бы­ток жиз­ни (гл. 22). Ора­тор­ское искус­ство кон­ца рес­пуб­ли­ки пло­хо тем, что ему «не хва­та­ет даро­ва­ния и сил» (гл. 21), что в нем мы «не ощу­ща­ем блеск и воз­вы­шен­ность совре­мен­но­го крас­но­ре­чия» (там же), овла­дев­ше­го более кра­си­вой и изящ­ной мане­рой выра­жать­ся, не став от это­го менее дей­ст­вен­ным и убеди­тель­ным: «ведь не сочтешь же ты совре­мен­ные хра­мы менее проч­ны­ми, пото­му что они воз­во­дят­ся не из бес­по­рядоч­ных глыб и кир­пи­ча гру­бой выдел­ки, а сия­ют мра­мо­ром и горят золо­том?» (гл. 20). Кри­те­рий кра­соты — сила, здо­ро­вье и напор жиз­ни: «как и чело­ве­че­ское тело, пре­крас­на толь­ко та речь, в кото­рой не выпи­ра­ют жилы и не пере­счи­ты­ва­ют­ся все кости, в кото­рой рав­но­мер­но теку­щая и здо­ро­вая кровь запол­ня­ет собой чле­ны и при­ли­ва­ет к мыш­цам» (гл. 21). Таков же кри­те­рий и чело­ве­че­ской цен­но­сти в целом: «Я хочу, чтобы чело­век был смел, пол­но­кро­вен, бодр» (гл. 23).

Не толь­ко на уровне цен­но­сти, но и на уровне пре­стиж­но­сти ста­рин­ное и искон­но рим­ское ста­но­ви­лось все менее живым, все более напы­щен­ным, а нор­ма, в нем вопло­щен­ная и офи­ци­аль­но по-преж­не­му при­зна­вае­мая, — все более абстракт­ной и назида­тель­ной. «Диа­лог об ора­то­рах» — надеж­ный источ­ник. Тацит писал его, одно­вре­мен­но работая над «Исто­ри­ей», где глав­ное состо­я­ло в том, чтобы пока­зать, к каким тра­ги­че­ским послед­ст­ви­ям при­во­дит уход из жиз­ни имен­но ста­рин­ной и искон­но рим­ской систе­мы цен­но­стей, норм и пред­по­чте­ний. Тацит отнюдь не был в вос­тор­ге от тор­же­ства Апра, и если он не скрыл талант, силу и энер­гию, зало­жен­ные в его аргу­мен­тах, если дал ощу­тить за ними живое дви­же­ние жиз­ни, зна­чит, это тор­же­ство было оче­вид­ным и непре­лож­ным. Его дру­зья-про­тив­ни­ки, дру­гие участ­ни­ки диа­ло­га тем не менее нахо­дят контр­ар­гу­мен­ты, пусть не столь силь­ные и яркие, но за кото­ры­ми тоже сто­я­ли с.164 опре­де­лен­ные про­цес­сы дей­ст­ви­тель­но­сти. За истек­шие сто­ле­тие или пол­то­ра чаша весов явно скло­ни­лась от пре­стиж­но­сти I к пре­стиж­но­сти II, но спор меж­ду ними про­дол­жал­ся. В напи­сан­ных чуть поз­же сати­рах Юве­на­ла он уже не слы­шен, его нет, — есть толь­ко пре­стиж­ность II, кото­рая ста­но­вит­ся уни­вер­саль­ной сти­хи­ей суще­ст­во­ва­ния, един­ст­вен­ной и пото­му невы­но­си­мой.

Цице­рон, как мы пом­ним, писал, что тяга к пре­стиж­но­сти, осно­ван­ной на пыш­но­сти, изыс­кан­но­сти и изоби­лии, может толк­нуть чело­ве­ка к нару­ше­нию спра­вед­ли­во­сти и зако­на. Для Юве­на­ла эта воз­мож­ность уже пол­но­стью реа­ли­зо­ва­на, все дру­гие вари­ан­ты исклю­че­ны, и cul­tus неот­де­лим от пре­ступ­ле­ния (Tuv. Sat., I, 73—76):

Хочешь ты кем-то про­слыть? Так осмель­ся на то, что достой­но Малых Гиар да тюрь­мы: вос­хва­ля­ет­ся чест­ность, но зябнет; Лишь пре­ступ­ле­ни­ем себе нажи­ва­ют сады да пала­ты, Яст­ва и ста­рый при­бор сереб­ра, и куб­ки с коз­ла­ми.

(Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го)

Но без того, что Юве­нал пони­мал под чест­но­стью, т. е. без набо­ра нор­ма­тив­ных полис­ных ста­ро­рим­ских доб­ро­де­те­лей, антич­ность была немыс­ли­ма, ибо сто­я­ла на поли­се и была неот­де­ли­ма от него. На про­тя­же­нии пред­ше­ст­ву­ю­щей исто­рии рим­ской ci­vi­tas, как бы ни заме­ня­лись эти доб­ро­де­те­ли сво­и­ми пре­стиж­ны­ми эрза­ца­ми, в них сохра­нял­ся неко­то­рый оса­док реаль­ной цен­но­сти. Поэто­му их дегра­да­ция до уров­ня пре­стиж­но­сти дол­гое вре­мя мог­ла еще вос­при­ни­мать­ся как не страш­ная, а ско­рее комич­ная. «Сати­ри­кон» Пет­ро­ния и эпи­грам­мы Мар­ци­а­ла рас­счи­та­ны на то, чтобы вызвать смех. Даже еще «Диа­лог об ора­то­рах» — един­ст­вен­ное про­из­веде­ние суро­во­го, мрач­но­го и пате­ти­че­ско­го Таци­та, кото­рое отли­ва­ет весе­льем и юмо­ром.

Хотя Юве­нал был совре­мен­ни­ком Мар­ци­а­ла и Таци­та, он отра­жа­ет ста­ди­аль­но иную, финаль­ную, фазу эво­лю­ции рим­ских цен­но­стей. Рим­ская ci­vi­tas себя исчер­па­ла, и поч­вы для них не оста­ва­лось. Обще­ство еще при­над­ле­жа­ло антич­ной ста­дии евро­пей­ской исто­рии, ниче­го ново­го на ее месте не воз­ник­ло и, соот­вет­ст­вен­но, «чест­ность», даже став­шую блед­ной пре­стиж­ной тенью, все рав­но пола­га­лось чтить, чисто внешне, бес­смыс­лен­но лице­мер­но, но чтить. Сати­ры Юве­на­ла пере­пол­не­ны мрач­ны­ми с.165 лич­но­стя­ми, про­по­ве­дую­щи­ми суро­вость, заве­ты пред­ков, вер­ность дол­гу и ста­ро­рим­ские тра­ди­ции. Мысль поэта, одна­ко, состо­ит не толь­ко в том, что все это сплош­ное лице­ме­рие, а в том, что обще­ство отка­зы­ва­ет­ся счи­тать­ся с ними не толь­ко в виде цен­но­сти, но даже и в виде всерь­ез импо­ни­ру­ю­щей пре­стиж­ной нор­мы.

Реаль­ным сти­му­лом поведе­ния оста­ет­ся одна лишь пре­стиж­ность II — пре­стиж­ность тем­ны­ми путя­ми добы­то­го богат­ства, высо­ких долж­но­стей, при­об­ре­тен­ных пре­ступ­ле­ни­ем, худо­же­ст­вен­ных сокро­вищ, демон­стри­ру­е­мых ради их рыноч­ной сто­и­мо­сти. Все угол­ки Рима пере­пол­не­ны tris­ti­bus obscoe­nis — «суро­во-скорб­ны­ми рас­пут­ни­ка­ми» (II, 8—9), все они «себя выда­ют за Нури­ев, сами ж вак­хан­ты» (II, 3), но лице­ме­рие их уже не в силах кого-либо обма­нуть, неле­по, и путь к успе­ху откры­ва­ет­ся не бла­го­да­ря их сти­ли­за­ци­ям, а толь­ко бла­го­да­ря иска­тель­ству (сати­ры III, V), пре­смы­ка­тель­ству (IV), рас­пут­ству (VI), издев­ке над тра­ди­ци­ей (VIII): «лицам дове­рия нет».

Полис-ci­vi­tas не мог суще­ст­во­вать без сво­ей систе­мы цен­но­стей, и если она не толь­ко в ее пер­во­на­чаль­ном виде, но и прой­дя через пре­стиж­ный уро­вень, рас­па­лась, то рас­па­дал­ся и осно­ван­ный на ней антич­ный уклад жиз­ни. Пер­вая треть II в. — вре­мя утвер­жде­ния бюро­кра­ти­че­ски-пра­во­во­го кос­мо­по­ли­ти­че­ско­го государ­ства, в кото­ром рас­т­во­ри­лись поли­сы, и вре­мя оформ­ле­ния хри­сти­ан­ско­го кано­на¹⁸, ста­вив­ше­го на место мно­го­ли­ких ci­vi­tas еди­ную Ci­vi­tas Dei. Ur­gent im­pe­rii fa­tis, — писал в эти годы Тацит (Tac. Germ., 33, 7): «Неми­ну­чие сгу­ща­ют­ся над импе­ри­ей беды»¹⁹.

Рас­смот­ре­ние про­сле­жен­но­го выше про­цес­са в свя­зи с поня­ти­ем пре­стиж­но­сти при­во­дит по край­ней мере с.166 к двум выво­дам, допол­ня­ю­щим обыч­ное о нем пред­став­ле­ние.

Во-пер­вых, необ­хо­ди­мо учи­ты­вать, что роль пре­стиж­но­сти суще­ст­вен­но повы­ша­ет­ся лишь при опре­де­лен­ных обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ских усло­ви­ях. В их чис­ло вхо­дит преж­де все­го уси­ле­ние вер­ти­каль­ной соци­аль­ной подвиж­но­сти. Имен­но этот про­цесс был харак­те­рен для Рима рас­смат­ри­вае­мой эпо­хи. В граж­дан­ских вой­нах и репрес­си­ях пер­вых импе­ра­то­ров исчез­ли пат­ри­ци­ан­ские семьи, вопло­щав­шие пре­ем­ст­вен­ность рим­ской обще­ст­вен­ной и куль­тур­ной тра­ди­ции. К середине I в. «уже оста­ва­лось немно­го родов, назван­ных Рому­лом стар­ши­ми, и тех, кото­рые Луций Брут назвал млад­ши­ми; угас­ли даже роды, при­чис­лен­ные к пат­ри­ци­ан­ским дик­та­то­ром Цеза­рем по зако­ну Кас­сия и прин­цеп­сом Авгу­стом по зако­ну Сения» (Tac. Ann., XI, 28, 1, пер. А. С. Бобо­ви­ча). В сена­те Фла­ви­ев оста­ва­лась лишь одна пат­ри­ци­ан­ская семья рес­пуб­ли­кан­ско­го про­ис­хож­де­ния²⁰.

Судь­ба эта постиг­ла не толь­ко пат­ри­ци­ев. Ее пол­но­стью разде­ли­ли древ­ние пле­бей­ские роды, вошед­шие в состав рим­ско­го ноби­ли­те­та в III—II вв. до н. э., — Аннии, Вини­ции, Габи­нии, Доми­ции, Каль­пур­нии Пизо­ны, Лици­нии, Лута­ции и мно­гие дру­гие²¹. Место их зани­ма­ли не толь­ко, а с тече­ни­ем вре­ме­ни и не столь­ко люди из соци­аль­ных низов горо­да Рима, сколь­ко про­вин­ци­а­лы — и из рим­ских коло­ни­стов, и все чаще из мест­ных пле­мен, а так­же люди, совсем уж неиз­вест­но откуда взяв­ши­е­ся, вро­де кон­су­ля­рия Кур­ция Руфа, о кото­ром импе­ра­тор Тибе­рий гово­рил, что он «родил­ся от само­го себя» (Tac. Ann., XI, 21, 2), или вро­де все­силь­но­го вре­мен­щи­ка при Вес­па­си­ане Эприя Мар­цел­ла, или столь же все­силь­но­го при Доми­ци­ане Кри­спи­на, про­ис­хо­див­ше­го, если верить Юве­на­лу (IV, 23—25), из еги­пет­ских нищих.

Еще бо́льшим был при­ток отпу­щен­ни­ков, при­чем здесь речь шла уже не толь­ко и даже не столь­ко о выс­ших сло­ях, сколь­ко о непри­мет­ном и корен­ном изме­не­нии все­го соста­ва рим­ско­го насе­ле­ния. Хотя извест­ный, ста­рый, но до сих пор никем не опро­верг­ну­тый вывод Т. Фран­ка о том, что «90 % посто­ян­ных жите­лей Рима состав­ля­ли люди раб­ско­го про­ис­хож­де­ния», отно­сит­ся в основ­ном ко II в.²², поло­же­ние, им обна­ру­жен­ное, скла­ды­ва­лось испод­воль, и в I в. до н. э., а тем более в I в. н. э. оно долж­но было выри­со­вы­вать­ся совер­шен­но ясно.

с.167 Новые люди про­ни­ка­ли и утвер­жда­лись всюду, и где бы они ни появ­ля­лись, они нико­гда не стре­ми­лись утвер­дить свои, прин­ци­пи­аль­но новые цен­но­сти и фор­мы жиз­ни, а наобо­рот — стре­ми­лись вой­ти в рим­скую тра­ди­цию, усво­ить себе ее чер­ты, стать — а для нача­ла про­слыть и выглядеть — насто­я­щим рим­ля­ни­ном ста­рой склад­ки. Так, на пре­крас­ном могиль­ном релье­фе, укра­шаю­щем зал рим­ской скульп­ту­ры в бер­лин­ском Пер­га­моне, отпу­щен­ник Аледий (конец I в. до н. э.) уве­ко­ве­чил себя и свою жену в тогах, скры­ваю­щих руки, т. е. в самом арха­ич­ном чине, харак­тер­ном для ста­рин­ной рим­ской ари­сто­кра­тии²³. Пре­стиж­ность пред­став­ля­ет собой клас­си­че­скую фор­му пер­во­на­чаль­но­го осво­е­ния новы­ми обще­ст­вен­ны­ми сила­ми ста­рых соци­о­куль­тур­ных цен­но­стей.

В опи­сан­ной исто­ри­че­ской ситу­а­ции пре­стиж­ность высту­па­ла преж­де все­го в виде пре­стиж­но­сти I. Нель­зя не учи­ты­вать, одна­ко, что и пре­стиж­ность II, пред­став­ля­ю­щая собой ста­ди­аль­но более позд­нее и прин­ци­пи­аль­но про­ти­во­по­лож­ное явле­ние, изна­чаль­но созда­ва­лась свое­об­раз­ны­ми отступ­ни­ка­ми той же тра­ди­ци­он­ной эли­ты — пер­вым Апи­ци­ем²⁴, Луци­ем Лици­ни­ем Лукул­лом²⁵, с.168 дру­гом-вра­гом Цице­ро­на Квин­том Гор­тен­зи­ем, Кор­не­ли­ем Дола­бел­лой, его зятем и столь мно­ги­ми дру­ги­ми. В нуво­риш­ской пре­стиж­но­сти II дол­го еще не мог не ощу­щать­ся тот же при­вкус под­ра­жа­ния ста­рым, ари­сто­кра­ти­че­ски-бес­ша­баш­но сно­бист­ским образ­цам. В этих усло­ви­ях все новые соци­о­куль­тур­ные слои и груп­пы, в какой бы фор­ме они ни при­об­ща­лись к рим­ской тра­ди­ции, вклю­ча­лись в нее с посто­ян­ной огляд­кой на эта­лон и обра­зец для под­ра­жа­ния, т. е. нес­ли в себе эле­мент пре­стиж­ной сти­ли­за­ции, кото­рая ста­но­ви­лась под­лин­но уни­вер­саль­ной атмо­сфе­рой жиз­ни.

Вне уче­та этой все­про­ни­каю­щей сти­хии неточ­ны­ми и обед­нен­ны­ми пред­ста­ют самые раз­ные явле­ния позд­не­рес­пуб­ли­кан­ской и тем более ран­не­им­пе­ра­тор­ской эпо­хи, состав­ля­ю­щие ее плоть и ее коло­рит: и демон­стра­тив­ный, все­гда несколь­ко теат­раль­ный и под­ра­жа­тель­ный геро­изм стои­че­ской оппо­зи­ции прин­цеп­сам²⁶, и вся вере­ни­ца лиц и обра­зов, кото­рые вопло­ща­ли эту эпо­ху, — раз­бо­га­тев­шие отпу­щен­ни­ки и герои сатир Гора­ция, вла­дель­цы изящ­ных, сти­ли­зо­ван­ных пом­пей­ских особ­ня­ков и адре­са­ты Ста­ци­е­вых сильв, пест­рое насе­ле­ние эпи­грамм Мар­ци­а­ла и пре­успе­вав­шие в Риме про­вин­ци­а­лы, на кото­рых так горь­ко жало­вал­ся Сене­ка, сам быв­ший одним из них (Sen. Con­s. ad Helv., 6).

Вто­рой вывод из ана­ли­за кате­го­рии пре­стиж­но­сти и ее роли в исто­рии Рима состо­ит в сле­дую­щем. Как отме­ча­лось в нача­ле насто­я­щих заме­ток, соб­ст­вен­но и искон­но рим­ские цен­но­сти были неот­де­ли­мы от обще­ст­вен­но­го при­зна­ния и возда­я­ния. Глав­ная сре­ди них, как бы вби­рав­шая в себя все осталь­ное, обо­зна­ча­лась сло­вом ho­nos — «почет, сла­ва, награ­да, почесть, хва­ла». Под­лин­ной цен­но­стью мог­ло быть лишь то, что полу­чи­ло санк­цию обще­ст­вен­но­го мне­ния — iudi­ciis ho­mi­num compro­ba­tum (Cic. De Or., II (85), 347). Аль­тер­на­тив­ное по отно­ше­нию к обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ско­му поня­тию ho­nos поня­тие ho­nes­tum — «чест­ное» — было отвле­чен­но-фило­соф­ским и интро­спек­тив­ным: «Ho­nes­tum… etiam si no­bi­li­ta­tum non sit, ta­men ho­nes­tum est, quod­que ve­re di­ci­mus, etiam si a nul­lo lau­de­tur, na­tu­ra es­se lau­da­bi­le» (Cic. Off., 1. 4) («Чест­ное… даже если никак его не обла­го­ра­жи­вать, тем не менее оста­ет­ся чест­ным, и если мы выска­за­ли нечто истин­ное, оно по при­ро­де сво­ей достой­но похва­лы, хотя бы ни один чело­век такой похва­лы не про­из­нес»)²⁷. Поня­тие «чест­но­го» с.169 игра­ло важ­ную роль у Цице­ро­на и в тра­ди­ции рим­ско­го сто­и­циз­ма, но по сво­им исто­кам было чисто гре­че­ским²⁸. Рас­про­стра­не­ние его в Риме в эпо­ху ран­ней импе­рии озна­ча­ло не углуб­ле­ние или раз­ви­тие, а кри­зис и исчер­па­ние корен­ной ста­ро­рим­ской аксио­ло­гии, кото­рая, пока она жила, все­гда была обще­ст­вен­ной по сво­ей при­ро­де.

Обще­ст­вен­но же поли­ти­че­ский харак­тер рим­ской систе­мы цен­но­стей, с одной сто­ро­ны, выра­жал­ся в том, что содер­жа­ние цен­но­стей опре­де­ля­лось ответ­ст­вен­но­стью перед обще­ст­вом, слу­же­ни­ем Риму, подви­га­ми во имя его на граж­дан­ском и воен­ном попри­ще, и оцен­ка чело­ве­ка была неот­де­ли­ма от оцен­ки его как маги­ст­ра­та, ора­то­ра, вои­на²⁹. Но, с дру­гой сто­ро­ны, имен­но в силу тако­го сво­его «экс­тра­верт­но­го» харак­те­ра цен­ность исчер­пы­ва­лась сво­и­ми внеш­ни­ми, обще­ст­вен­ны­ми про­яв­ле­ни­я­ми и нико­гда не мог­ла стать внут­рен­ней, интим­но-духов­ной кате­го­ри­ей. Эле­мент внеш­не­го, суще­ст­ву­ю­ще­го для дру­гих, соот­вет­ст­вия нор­ме, эле­мент, дру­ги­ми сло­ва­ми, пре­стиж­ной сти­ли­за­ции, кото­рый сна­ча­ла сопут­ст­во­вал рим­ской систе­ме цен­но­стей, а потом испод­воль раз­рос­ся и заме­нил ее, абсо­лю­ти­зи­ро­вал и вуль­га­ри­зи­ро­вал ее внеш­ний, не знаю­щий интро­спек­ции и само­углуб­лен­но­сти обще­ст­вен­ный харак­тер. Пре­стиж­ность по само­му смыс­лу сво­е­му все­гда обра­ще­на вовне, ждет чужой оцен­ки и пото­му обрат­но про­пор­цио­наль­на инди­виду­аль­но-духов­но­му содер­жа­нию куль­ту­ры. Ста­нов­ле­ние интро­спек­тив­но­го, обост­рен­но лич­но­го созна­ния, со сво­им чув­ст­вом инди­виду­аль­ной нрав­ст­вен­ной ответ­ст­вен­но­сти, сво­им пере­жи­ва­ни­ем интим­ных радо­стей и горе­стей, было воз­мож­но лишь при пре­одо­ле­нии это­го дегра­ди­ро­ван­но­го полис­но­го наследия, этой рас­т­во­рен­но­сти во внеш­нем, ниве­ли­ро­ван­ном, пре­стиж­ном.