Кнабе Г. С.

Историческое время в Древнем Риме

Текст приводится по изданию: Кнабе Г. С. Материалы по общей истории культуры и истории культуры Древнего Рима. — М., 1991. С. 279—298.

с.279 В Риме жило два пред­став­ле­ния о вре­ме­ни — мифо­ло­ги­че­ское и исто­ри­че­ское, отно­ше­ния меж­ду кото­ры­ми были дале­ко не про­сты.

Мифо­ло­ги­че­ское вре­мя вос­при­ни­ма­ет­ся как тако­вое лишь в ретро­спек­ции, в све­те позд­ней­шей при­выч­ки мыс­лить себе линей­но про­те­каю­щую рас­чле­нен­ную дли­тель­ность как неотъ­ем­ле­мое струк­тур­ное свой­ство жиз­ни. Для древ­них же оно было не столь­ко вре­ме­нем, сколь­ко отсут­ст­ви­ем вре­ме­ни, кото­рое имен­но этим сво­им отсут­ст­ви­ем, пре­бы­ва­ни­ем вне изме­не­ния, дви­же­ния, раз­ви­тия, вооб­ще вне акци­ден­ций, и харак­те­ри­зо­ва­ло осо­бое, непо­движ­ное и цен­ное состо­я­ние дей­ст­ви­тель­но­сти.

При­ме­ром тако­го вос­при­я­тия вре­ме­ни могут слу­жить fe­riae — рас­пре­де­лен­ные на про­тя­же­нии все­го года дни обя­за­тель­но­го досу­га, посвя­щен­но­го богам. В эти дни под­вер­га­лись табу все виды дея­тель­но­сти, свя­зан­ные с циви­ли­за­ци­ей, т. е. воз­ник­шие, порож­ден­ные дви­же­ни­ем вре­ме­ни. Раз­ре­ша­лось лишь ловить птиц, соби­рать хво­рост и желуди; запре­ща­лось пахать, сеять, косить, вино­гра­дар­ст­во­вать, оро­шать поля и ого­ра­жи­вать их, мыть бара­нов и стричь овец, запря­гать быков и касать­ся зем­ли желе­зом, женить­ся, устра­и­вать собра­ния и про­во­дить воен­ные набо­ры. Дру­ги­ми сло­ва­ми, табуи­ро­ва­лось вся­кое изме­не­ние при­род­ной дан­но­сти, неот­де­ли­мые от него пре­об­ра­зо­ва­ние, орга­ни­за­ция и наси­лие. Fe­riae были сим­во­лом неко­то­ро­го арха­ич­ней­ше­го, изна­чаль­но­го про­шло­го — докуль­тур­но­го и довре­мен­но­го, обра­зом дей­ст­ви­тель­но­сти, не знав­шей нера­вен­ства и враж­ды, бед­но­сти и богат­ства, част­ной соб­ст­вен­но­сти.

Это послед­нее обсто­я­тель­ство име­ет капи­таль­ную важ­ность при иссле­до­ва­нии исто­рии соци­аль­но-эко­но­ми­че­ских отно­ше­ний в Древ­нем мире. Имен­но оно застав­ля­ет ино­гда раз­гра­ни­чи­вать иде­а­ли­за­цию дособ­ст­вен­ни­че­ских отно­ше­ний, ощу­щае­мую в fe­riae, и иде­а­ли­за­цию пра­ва соб­ст­вен­но­сти как гаран­тии от неспра­вед­ли­во­стей и наси­лия, про­яв­ляв­шу­ю­ся в куль­те межей и гра­ниц, их покро­ви­те­ля Тер­ми­на, пер­вых царей — устро­и­те­лей и освя­ти­те­лей «пра­виль­но­го» зем­ле­устрой­ства, гаран­тов вся­кой, преж­де все­го мел­кой, земель­ной соб­ст­вен­но­сти. С точ­ки зре­ния пси­хо­ло­гии куль­ту­ры и вос­при­я­тия вре­ме­ни, одна­ко, это раз­гра­ни­че­ние вряд ли игра­ло суще­ст­вен­ную роль. Празд­ник сель­ских Ком­пи­та­лий, учреж­ден­ный Сер­ви­ем Тул­ли­ем как празд­ник межи, в исто­ри­че­ское вре­мя про­те­кал в тональ­но­сти, весь­ма близ­кой к той, что харак­те­ри­зо­ва­ла fe­riae. Он отме­чал­ся в нача­ле янва­ря, в момент отды­ха при­ро­ды и людей после завер­ше­ния сель­ских работ, у свя­щен­но­го, отме­чен­но­го с.280 часо­вен­кой, пере­крест­ка, где схо­дят­ся гра­ни­цы несколь­ких вла­де­ний; выс­шей точ­кой празд­ни­ка была тра­пе­за, на вре­мя кото­рой вос­ста­нав­ли­ва­лись отно­ше­ния соци­аль­но­го равен­ства — жерт­ву при­но­сил не хозя­ин, а вилик, рабы полу­ча­ли двой­ную пор­цию вина и участ­во­ва­ли в засто­лье наряду с хозя­е­ва­ми, за сто­лом схо­ди­лись на рав­ных зажи­точ­ные и бед­ные кре­стьяне-соседи. Земель­ная соб­ст­вен­ность и гра­ни­цы не вос­при­ни­ма­лись, по все­му судя, как резуль­тат исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия и не пре­пят­ст­во­ва­ли ощу­ще­нию воз­ро­ди­мо­сти в опре­де­лен­ные дни и в опре­де­лен­ных усло­ви­ях бла­жен­но­го состо­я­ния, кото­рое не зна­ло враж­ды, наси­лия и напря­жен­но дея­тель­ной пого­ни за вре­ме­нем.

Это народ­ное пред­став­ле­ние о «золо­том веке» нашло широ­кое отра­же­ние в рим­ской лите­ра­ту­ре. Овидий пере­чис­ля­ет его при­зна­ки с пре­дель­ной чет­ко­стью: отсут­ст­вие судов и пись­мен­ных зако­нов, войн, труда, море­пла­ва­ния и неот­де­ли­мо­го от него обще­ния с ино­зем­ца­ми. Важ­ней­шей чер­той это­го состо­я­ния явля­ет­ся то, что оно не меня­ет­ся, а пре­бы­ва­ет, выклю­че­но из вре­ме­ни, вклю­че­но в непо­движ­ную веч­ность и имен­но пото­му так пре­крас­но.


Веч­но сто­я­ла вес­на; при­ят­ный, про­хлад­ный дыха­ньем
Лас­ко­во нежил зефир цве­ты, не знав­шие сева…
Не отды­хая, поля золо­ти­лись в тяже­лых коло­сьях.
(Ovid. Met., I, 107—110. Пер. С. Шер­вин­ско­го.)

Все те же при­зна­ки «золо­то­го века» пере­чис­ле­ны у Тибул­ла (II, 3, 35—48) и в «Геор­ги­ках» Вер­ги­лия (II, 536 и след.). Сене­ка (со ссыл­кой на Посидо­ния) допус­ка­ет для «золо­то­го века» суще­ст­во­ва­ние вла­сти, но такой, кото­рая забо­ти­лась лишь об общем достат­ке, защи­ща­ла сла­бей­ших от силь­ных, дей­ст­во­ва­ла не силой, а убеж­де­ни­ем (Sen. Ad Lu­cil., 90, 4—5). Люди «золо­то­го века» и для Сене­ки так­же жили в бла­жен­ной непо­движ­но­сти до-исто­рии — na­tu­ram in­cor­rup­ti se­que­ban­tur («еще не зная испор­чен­но­сти, сле­до­ва­ли при­ро­де»). То же ощу­ще­ние, соглас­но кото­ро­му «золо­той век» лежит вне соб­ст­вен­но исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия и пото­му как бы до вре­ме­ни, кон­ча­ет­ся там, где оно начи­на­ет­ся, ясно выра­же­но в рас­ска­зе Таци­та (Ann., III, 26).

Дви­же­ние вре­ме­ни, одна­ко, непо­сред­ст­вен­но зада­но в опы­те каж­до­го чело­ве­ка и каж­до­го наро­да. Пред­став­ле­ние о том, что вре­мя не толь­ко пре­бы­ва­ет, но и пре­хо­дит, не мог­ло поэто­му не про­ник­нуть и в рим­ское народ­но-мифо­ло­ги­че­ское созна­ние. Как бы жест­ко ни была в нем про­веде­на исход­ная уста­нов­ка на про­ти­во­по­став­ле­ние иде­аль­но­го, непо­движ­но­го и реаль­но раз­ви­ваю­ще­го­ся вре­ме­ни, тем не менее оба с.281 эти обра­за нашли отра­же­ние в народ­ных веро­ва­ни­ях и обы­ча­ях с той непо­сле­до­ва­тель­но­стью и внеш­ней нело­гич­но­стью, кото­рая столь харак­тер­на вооб­ще для арха­и­че­ских пла­стов куль­ту­ры.

С этой точ­ки зре­ния пока­за­тель­ны рим­ские обряды изгна­ния или уни­что­же­ния про­жи­то­го вре­ме­ни. С ними свя­зан, напри­мер, празд­ник Анны Пере­н­ны. В этот день на бере­гу Тиб­ра ста­ви­ли шала­ши из моло­дой зеле­ни, и, рас­по­ла­га­ясь в них или под откры­тым небом, люди обни­ма­лись, мно­го пили, пели смеш­ные и непри­стой­ные песен­ки. В лите­ра­ту­ре клас­си­че­ской поры образ самой Анны Пере­н­ны пере­крыт таким коли­че­ст­вом позд­ней­ших насло­е­ний и вхо­дит в такое чис­ло кон­та­ми­на­ции, что уже Овидий гово­рил о его мно­го­знач­но­сти (Ovid. Fast., III, 543).

Празд­ник Анны Пере­н­ны отме­чал­ся 15 мар­та, т. е., по древ­не­му рим­ско­му сче­ту, в пер­вые дни начи­наю­ще­го­ся года, завер­шая зим­нюю пау­зу перед воз­об­нов­ле­ни­ем сель­ско­хо­зяй­ст­вен­но­го цик­ла. Обряд празд­ни­ка тре­бо­вал от каж­до­го пред­ре­кать дру­го­му дол­гую гряду­щую жизнь, «столь­ких желая годов, сколь­ко кто чаш осу­шил» (Ovid. Fast., III, 532). По рас­про­стра­нен­но­му мне­нию, Анна Пере­н­на счи­та­лась одним из ава­та­ров Луны, ибо она men­si­bus impleat an­num (ibid., III, 657), т. е. чле­нит вре­мя, напол­няя год отме­рен­ны­ми его отрез­ка­ми — меся­ца­ми, Луна же, или Диа­на, вос­при­ни­ма­лась как жен­ская ипо­стась Яну­са (Mac­rob. Sat., I, 9, 8; Var­ro. R. r., I, 37, 3). Есте­ствен­но пред­по­ло­жить, что An­na Pe­ren­na — лишь пер­со­ни­фи­ци­ро­ван­ная феми­ни­зо­ван­ная фор­ма от an­nus pe­ren­nus, т. е. неис­ся­каю­щий, веч­но для­щий­ся год. Не слу­чай­но с этой точ­ки зре­ния, что в боль­шин­стве мифов Анна высту­па­ет как глу­бо­кая ста­ру­ха. В разде­ле «Фаст», посвя­щен­ном Анне Пере­нне, есть и рас­сказ о том, как она, будучи дрях­лой ста­ру­хой, при­тво­ри­лась юной кра­са­ви­цей, воз­будив­шей страсть Мар­са, и о том, как смеш­но и неле­по выглядел могу­чий бог-вои­тель, обна­ру­жив в послед­ний момент свою ошиб­ку.


С этих-то пор и поют в честь Анны нескром­ные шут­ки:
Весе­ло вспом­нить, как бог мощ­ный был так про­веден.
(Ovid. Fast., III, 695—696. Пер. Ф. Пет­ров­ско­го.)

Мысль о том, что про­тив­ная ста­ру­ха, при­ки­нув­ша­я­ся было юной кра­са­ви­цей, но в послед­ний момент раз­об­ла­чен­ная, сим­во­ли­зи­ру­ет изжи­той год, а насмеш­ки над Мар­сом — это насмеш­ки над теми, кто неле­по дер­жит­ся за ста­рое вме­сто того, чтобы любить креп­ну­щую юность при­ро­ды и года, под­твер­жда­ет обряд сожже­ния Анны Пере­н­ны, сохра­нив­ший­ся в древ­них горо­дах Ита­лии. В кон­це зимы здесь и поныне рас­кла­ды­ва­ют огром­ные кост­ры из вся­ко­го ста­рья, на с.282 кото­рых тор­же­ст­вен­но сжи­га­ют чуче­ло ста­ру­хи Анны, сопро­вож­дая все это пес­ня­ми, пляс­ка­ми, неза­тей­ли­вой пиро­тех­ни­кой.

Так или ина­че, леген­да об Анне Пере­нне — один из при­зна­ков того, что в рим­ском народ­но-мифо­ло­ги­че­ском миро­вос­при­я­тии наряду с пред­став­ле­ни­ем о непо­движ­но сохра­ня­ю­щем­ся вре­ме­ни суще­ст­во­ва­ло и пред­став­ле­ние о его дви­же­нии, сло­мах, об изжи­ва­нии про­шло­го и ста­нов­ле­нии ново­го.

Это ост­рое ощу­ще­ние рубе­жа, где про­шлое исче­за­ет и откры­ва­ет­ся буду­щее, нахо­ди­ло выра­же­ние так­же в отно­ше­нии рим­лян к январ­ским кален­дам — пер­вым после зим­не­го солн­це­сто­я­ния, зна­ме­но­вав­шим нача­ло нарас­та­ния дня. День январ­ских календ дол­жен был быть запол­нен дея­тель­но­стью, ука­зы­вав­шей на то, чем чело­век будет зани­мать­ся и в чем будет пожи­нать успех в тече­ние все­го насту­паю­ще­го года: ремес­лен­ник сим­во­ли­че­ски совер­шал основ­ные трудо­вые опе­ра­ции сво­его ремес­ла, кре­стья­нин — основ­ные акты обра­бот­ки зем­ли, суды про­во­ди­ли для фор­мы заседа­ние, в кото­ром пре­тор при­ни­мал несколь­ко жалоб, так и не выно­ся по ним реше­ния. Нако­нец, кон­су­лы под­ни­ма­лись на Капи­то­лий, чтобы офи­ци­аль­но всту­пить в долж­ность1. В эпо­ху прин­ци­па­та в январ­ские кален­ды вой­ска при­ни­ма­ли при­ся­гу импе­ра­то­ру, тем самым беря на себя обя­за­тель­ство на насту­паю­щий год. В этот день лав­ро­вы­ми вен­ка­ми и вет­ка­ми укра­ша­ли при­то­ло­ки две­рей дома: порог дома был внут­ренне свя­зан с поро­гом года, кото­рый пере­сту­па­ло стре­мя­ще­е­ся впе­ред вре­мя — и та, и дру­гая гра­ни­цы нахо­ди­лись под покро­ви­тель­ст­вом Яну­са. Не слу­чай­но суще­ст­во­ва­ло обык­но­ве­ние в январ­ские кален­ды дарить друг дру­гу мед­ные моне­ты с изо­бра­же­ни­ем это­го боже­ства. День пер­во­го янва­ря вооб­ще счи­тал­ся его днем:


Янус дву­гла­вый, ты год начи­на­ешь, без­молв­но сколь­зя­щий;
Ты лишь один из богов видишь все сза­ди себя.
(Ovid. Fast., I, 65—66.)

В обра­зе это­го бога сти­хий­ная диа­лек­ти­ка народ­но-мифо­ло­ги­че­ско­го вос­при­я­тия вре­ме­ни у рим­лян полу­ча­ла наи­бо­лее пол­ное выра­же­ние. Он имел огром­ное коли­че­ство ава­та­ров, охва­ты­вав­ших самые раз­ные сто­ро­ны дей­ст­ви­тель­но­сти, высту­пал то как бог небес­ных явле­ний, то как покро­ви­тель дорог и улиц, но доми­нан­той его обра­за, бес­спор­но, было пред­став­ле­ние о един­стве кон­цов и начал как в про­стран­стве, так и во вре­ме­ни. Он был при­врат­ни­ком солн­ца, выпус­кав­шим его в днев­ной путь по небу и впус­кав­шим обрат­но на вечер­ней заре, и он же был самим солн­цем, про­де­лы­вав­шим этот путь и тем самым отме­ряв­шим вре­мя и цик­ли­че­ски дви­гав­шим его впе­ред2. Он — Pa­ter Ma­tu­ti­nus, «ран­не­го утра отец», и тем самым покро­ви­тель вся­ко­го созида­ния, «кото­рым все чело­ве­ки с.283 жиз­ни труды начи­на­ют» (Hor. Sat., II, 6, 20—23), т. е. опять-таки бог вре­ме­ни, но не непо­движ­но­го и лишен­но­го энер­гии, каким оно было в «золо­том веке», а вре­ме­ни запол­нен­но­го и содер­жа­тель­но­го. Само вре­мя и дея­тель­ное, миро­со­зидаю­щее дви­же­ние его в обра­зе Яну­са нераздель­ны — он «досто­слав­ный отец годов и пре­крас­но­го мира» (An­no­rum ni­ti­di­que sa­tor pul­cher­ri­me mun­di. — Mart., X, 28, 1), при­чем само это дви­же­ние идет по кру­гу, соеди­няя кон­цы и нача­ло: ius ver­ten­di car­di­nis om­nis meum, — гово­рит у Овидия Янус о себе самом, — «кру­го­вра­ще­ни­ем все­го мира заве­дую я» (Ovid. Fast., I, 120).

Крат­кий обзор народ­но-мифо­ло­ги­че­ских пред­став­ле­ний о вре­ме­ни при­во­дит к несколь­ким суще­ст­вен­ным умо­за­клю­че­ни­ям. В этих пред­став­ле­ни­ях высту­па­ют вполне сло­жив­ши­ми­ся и оба основ­ных дви­же­ния вре­ме­ни, и их диа­лек­ти­ка: в них есть иде­а­ли­за­ция про­шло­го, исход­но­го состо­я­ния обще­ства и вос­при­я­тие исто­рии как его пор­чи, есть пони­ма­ние непре­лож­но­сти и бла­готвор­но­сти раз­ви­тия и дея­тель­но­сти, есть, нако­нец, ощу­ще­ние нераз­рыв­но­сти того и дру­го­го — пере­лом­ных точек, где изжи­ва­ние и ста­нов­ле­ние кон­крет­но и зри­мо пере­хо­дят друг в дру­га. Эта систе­ма воз­зре­ний харак­те­ри­зу­ет не столь­ко тот или иной пери­од исто­рии Рима, сколь­ко его куль­ту­ру в целом. С одной сто­ро­ны, она отчет­ли­во свя­за­на с древ­ней­ши­ми фор­ма­ми обще­ст­вен­но­го про­из­вод­ства, в част­но­сти с обра­бот­кой зем­ли и сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ным цик­лом; в ней иде­а­ли­зо­ва­но состо­я­ние обще­ства, пред­ше­ст­ву­ю­щее раз­ви­тию товар­ных отно­ше­ний; ряд реаль­но-исто­ри­че­ских момен­тов свя­зан с эпо­хой и зако­но­да­тель­ст­вом царей; есть мно­же­ство свиде­тельств того, что Янус со всем при­су­щим ему кру­гом пред­став­ле­ний — искон­ное, древ­ней­шее вер­хов­ное боже­ство рим­лян. В то же вре­мя мно­гие отра­зив­ши­е­ся здесь воз­зре­ния опи­са­ны как вполне живые авто­ра­ми не толь­ко клас­си­че­ской поры, но и Позд­ней импе­рии, а отра­зив­ши­е­ся здесь обы­чаи про­су­ще­ст­во­ва­ли на про­тя­же­нии всей исто­рии Рима — до кон­ца прин­ци­па­та (январ­ские празд­не­ства, сель­ские ком­пи­та­лии, фери­аль­ные дни, культ Яну­са). При всей рас­про­стра­нен­но­сти мно­гих оха­рак­те­ри­зо­ван­ных осо­бен­но­стей пони­ма­ния вре­ме­ни дру­ги­ми наро­да­ми Древ­не­го мира неко­то­рые из них, и при­том весь­ма важ­ные, засвиде­тель­ст­во­ва­ны толь­ко у рим­лян. Таков преж­де все­го сам Янус и круг диа­лек­ти­че­ских пред­став­ле­ний о вре­ме­ни, с ним свя­зан­ных; таков обы­чай ново­год­них подар­ков.

Мож­но ска­зать, таким обра­зом, что в рам­ках опи­сан­ной систе­мы мифо­ло­ги­че­ских воз­зре­ний скла­ды­ва­ют­ся фор­мы вос­при­я­тия вре­ме­ни, кото­рые спе­ци­фич­ны для рим­ской куль­ту­ры в целом.

Этот вывод под­ле­жит уче­ту при ана­ли­зе рим­ских пред­став­ле­ний об исто­ри­че­ском вре­ме­ни. Раз­мыш­ляя о дви­же­нии род­ной исто­рии, рим­ские авто­ры, разу­ме­ет­ся, исхо­ди­ли из акту­аль­но­го опы­та обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ско­го раз­ви­тия сво­ей эпо­хи, из усво­ен­ных ими гре­че­ских, а с.284 ино­гда и восточ­ных уче­ний, созда­ва­ли постро­е­ния фило­соф­ски рефлек­ти­ро­ван­ные, отме­чен­ные печа­тью автор­ской инди­виду­аль­но­сти и глу­бо­ко отлич­ные поэто­му от народ­но-мифо­ло­ги­че­ских форм миро­вос­при­я­тия. Но на более глу­бо­ком уровне создан­ные ими кон­цеп­ции рим­ской исто­рии и исто­ри­че­ско­го вре­ме­ни обна­ру­жи­ва­ют с эти­ми народ­ны­ми фор­ма­ми миро­вос­при­я­тия нераз­рыв­ную, орга­ни­че­скую связь. Если у Сал­лю­стия и Цице­ро­на, Овидия и Гора­ция, Вер­ги­лия и Таци­та мы нахо­дим ту же иде­а­ли­за­цию про­шло­го и осуж­де­ние новиз­ны, или, напро­тив, те же насмеш­ки над при­вя­зан­но­стью к гру­бой ста­рине и апо­ло­гию дея­тель­но­сти и раз­ви­тия, или, глав­ное, то же стрем­ле­ние обна­ру­жить дина­ми­че­ское рав­но­ве­сие меж­ду эти­ми про­ти­во­по­лож­ны­ми дви­же­ни­я­ми вре­ме­ни, то мы впра­ве пред­по­ло­жить, что их сочи­не­ния при­над­ле­жат не толь­ко их пери­о­ду или их кру­гу, а и рим­ской куль­ту­ре в целом, что народ­но-мифо­ло­ги­че­ская и лите­ра­тур­но-фило­соф­ская тра­ди­ции вос­при­я­тия вре­ме­ни — это две сто­ро­ны еди­но­го куль­тур­но-исто­ри­че­ско­го фено­ме­на.

Глав­ный прин­цип отно­ше­ния рим­ских писа­те­лей к вре­ме­ни — глу­бо­кий, орга­ни­че­ский кон­сер­ва­тизм. «Харак­тер­ные чер­ты рим­ской идео­ло­гии, — утвер­жда­ет совре­мен­ный иссле­до­ва­тель, — эле­мен­ты кон­сер­ва­тиз­ма и враж­деб­но­сти ко вся­ким нов­ше­ствам… Древ­не­рим­ская мораль была цели­ком ори­ен­ти­ро­ва­на в про­шлое»3. «Нра­вы пред­ков» дей­ст­ви­тель­но были для рим­лян настав­ле­ни­ем, иде­а­лом и нор­мой, а дви­же­ние вре­ме­ни впе­ред — соот­вет­ст­вен­но нару­ше­ни­ем иде­а­ла и нор­мы и, сле­до­ва­тель­но, утра­той, раз­ло­же­ни­ем, пор­чей. Мате­ри­ал источ­ни­ков цели­ком под­твер­жда­ет это широ­ко извест­ное поло­же­ние.


Где же ваши умы, что шли путя­ми пря­мы­ми
В годы былые? Куда, обе­зу­мев, они укло­ни­лись?
(Cic. De sen., 16. Пер. В. О. Горен­штей­на)4.

«Меры, кото­рые при­ни­ма­лись в ста­ри­ну в любой обла­сти, были луч­ше и муд­рее, а те, что впо­след­ст­вии меня­лись, меня­лись к худ­ше­му»5. Меж­ду эти­ми суж­де­ни­я­ми про­ме­жу­ток в 400 лет, и все 400 лет уве­рен­ность, здесь выска­зан­ная, оста­ва­лась неко­ле­би­мой. «Нов­ше­ства, про­тив­ные обы­ча­ям и нра­вам наших пред­ков, нам не нра­вят­ся и не пред­став­ля­ют­ся пра­виль­ны­ми», — гово­ри­лось в сенат­ском поста­нов­ле­нии 92 г. до н. э. (Gell., N. A., XV, 11). Веком поз­же ему вто­рил Гора­ций:


Чего не пор­тит пагуб­ный бег вре­ме­ни?
Ведь хуже дедов наши роди­те­ли,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и вну­ки еще пороч­нее.
(Hor. Carm., III, 6, 46, 49. Пер. Н. Шатер­ни­ко­ва.)

с.285 Ощу­ще­ние того, что вре­мя содер­жа­тель­но, а дви­же­ние его соот­не­се­но с опре­де­лен­ны­ми цен­но­стя­ми и нор­ма­ми, при­чем соот­не­се­но так, что они сосре­дото­че­ны в про­шлом и зада­ча потом­ков состо­ит в сохра­не­нии их, в посто­ян­ном коррек­ти­ро­ва­нии по ним сво­его поведе­ния, про­яв­ля­ет­ся и в пра­ве, и в обще­ст­вен­ной пси­хо­ло­гии рим­лян. Чтобы убедить­ся в этом, возь­мем в каче­стве при­ме­ра адми­ни­ст­ра­тив­но-пра­во­вое и соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ское регу­ли­ро­ва­ние такой суще­ст­вен­ной сфе­ры повсе­днев­ной жиз­ни рим­лян, как обес­пе­че­ние их водой.

К кон­цу I в. н. э. рим­ское насе­ле­ние было обес­пе­че­но водой пол­но­стью (Front. De aqu., II, 88). В сле­дую­щие годы на каж­до­го жите­ля сто­ли­цы ее при­хо­ди­лось в сут­ки от 600 до 900 лит­ров. Ука­жем для срав­не­ния, что в нача­ле XX в. в Петер­бур­ге на каж­до­го жите­ля при­хо­ди­лось 200 лит­ров, а в середине века в Нью-Йор­ке — 5206. Водо­снаб­же­ни­ем ведал спе­ци­аль­ный маги­ст­рат, cu­ra­tor aqua­rum, рас­по­ла­гав­ший тех­ни­че­ским шта­том в 700 чело­век. С инже­нер­ной точ­ки зре­ния водо­про­во­ды, достав­ляв­шие в Рим воду, пред­став­ля­ли собой в выс­шей сте­пе­ни совер­шен­ные соору­же­ния, тянув­ши­е­ся на десят­ки кило­мет­ров и обес­пе­чи­вав­шие высо­кое каче­ство воды. Масте­ра-водо­про­вод­чи­ки зна­ли кра­ны, уме­ли под­ка­чи­вать воду на любой нуж­ный им уро­вень, широ­ко поль­зо­ва­лись зако­ном сооб­щаю­щих­ся сосудов. Тем более при­ме­ча­тель­но, что вся эта потен­ци­аль­но столь совер­шен­ная систе­ма регу­ли­ро­ва­лась нор­ма­ми, ори­ен­ти­ро­ван­ны­ми не на реаль­ные совре­мен­ные усло­вия жиз­ни сто­ли­цы, а на усло­вия арха­и­че­ские, дав­ным-дав­но исчез­нув­шие из рим­ской дей­ст­ви­тель­но­сти, но сохра­няв­шие, вопре­ки опы­ту, всю свою власть над мыш­ле­ни­ем и адми­ни­ст­ра­ции и наро­да.

Когда-то вся посту­пав­шая в город вода пред­став­ля­ла собой толь­ко aqua pub­li­ca, т. е. воду для обще­ст­вен­ных нужд, шед­шую в защит­ные соору­же­ния горо­да, для город­ско­го стро­и­тель­ства и в улич­ные водо­раз­бор­ные колон­ки. Жите­лям раз­ре­ша­лось поль­зо­вать­ся лишь той водой, кото­рая пере­ли­ва­лась за края улич­ных бас­сей­нов; отведе­ние воды в част­ные дома было при­ви­ле­ги­ей немно­гих, самых вид­ных граж­дан; водо­про­вод­ная вода, пре­до­став­лен­ная отдель­ным лицам, в прин­ци­пе пред­на­зна­ча­лась для оро­ше­ния земель­ных участ­ков, и исполь­зо­ва­ние ее для нужд обще­ст­вен­но­го ком­фор­та и мас­со­вых раз­вле­че­ний жест­ко огра­ни­чи­ва­лось. Систе­ма эта, таким обра­зом, была ори­ен­ти­ро­ва­на на обес­пе­че­ние жиз­неде­я­тель­но­сти общи­ны как цело­го и созда­ние посто­ян­но­го запа­са воды, что име­ло смысл при угро­зе воен­но­го напа­де­ния или зави­си­мо­сти горо­да от сти­хий­ных бед­ст­вий. В эпо­ху Позд­ней рес­пуб­ли­ки и Ран­ней импе­рии усло­вия эти дав­но пере­ста­ли суще­ст­во­вать. Вра­же­ские вой­ска дей­ст­во­ва­ли на дале­ких гра­ни­цах, в сот­нях, а то и тыся­чах кило­мет­ров от сто­ли­цы, обще­ст­вен­ная жизнь про­те­ка­ла в рос­кош­ных пор­ти­ках, бази­ли­ках, ним­фе­ях, тер­мах, где вода изли­ва­лась мощ­ны­ми непре­стан­ны­ми пото­ка­ми, с.286 каж­дая кух­ня каж­до­го дома лег­ко мог­ла быть обес­пе­че­на водой за счет город­ских водо­про­во­дов. И тем не менее…

Водо­снаб­же­ни­ем Рима еще в кон­це Рес­пуб­ли­ки про­дол­жа­ли ведать выс­шие сакраль­ные маги­ст­ра­ты-цен­зо­ры, а при Импе­рии cu­ra­tor aqua­rum назна­чал­ся прин­цеп­сом из чис­ла самых дове­рен­ных сена­то­ров; с кон­ца I в. н. э. он по поло­же­нию вхо­дил в импе­ра­тор­ский совет. Ника­кой необ­хо­ди­мо­сти в руко­во­ди­те­лях тако­го ран­га рим­ское водо­снаб­же­ние, дав­но став­шее обыч­ным участ­ком ком­му­наль­но­го хозяй­ства, не испы­ты­ва­ло, и на Восто­ке и в Гре­ции им веда­ли самые обыч­ные муни­ци­паль­ные чинов­ни­ки. Взгляд на сена­то­ра, обес­пе­чи­ваю­ще­го город водой, как на одну из клю­че­вых фигур общи­ны был в Риме чистой данью арха­и­че­ской тра­ди­ции, но взгляд этот упор­но сохра­нял­ся — вре­мя оста­но­ви­лось, гене­ти­че­ская память высту­па­ла как коррек­тор реаль­ной жиз­нен­ной прак­ти­ки.

Такой же харак­тер носи­ли и все дру­гие нор­мы и пра­ви­ла, регу­ли­ро­вав­шие рим­ское водо­снаб­же­ние. В голов­ном соору­же­нии каж­до­го водо­про­во­да водо­рас­пре­де­ли­тель­ное устрой­ство было скон­струи­ро­ва­но так, что при сокра­ще­нии деби­та стра­да­ли жилые дома и фон­та­ны, обес­пе­чи­вав­шие про­хла­ду и ком­форт в горо­де, уро­вень же aqua pub­liса оста­вал­ся неиз­мен­ным, хотя в реаль­ной жиз­ни горо­да она игра­ла теперь не глав­ную роль. Боль­ше поло­ви­ны посту­пав­шей в сто­ли­цу воду в I в. н. э. шло в част­ные дома, а еще боль­шее чис­ло домо­вла­дель­цев отво­ди­ло ее само­воль­но; про­пуск­ная спо­соб­ность водо­про­во­дов, как гово­ри­лось, дава­ла воз­мож­ность обес­пе­чить водой вооб­ще все особ­ня­ки — тем не менее раз­ре­ше­ние на нее дава­лось, как в IV или III вв. до н. э., весь­ма жест­ко, толь­ко пер­со­наль­но, учи­ты­вая обще­ст­вен­ное и иму­ще­ст­вен­ное поло­же­ние домо­вла­дель­ца. По наслед­ству «пра­во домаш­ней воды» не пере­да­ва­лось. В сенат­ском поста­нов­ле­нии, при­ня­том по этим вопро­сам в 11 г. до н. э., содер­жа­лась при­ме­ча­тель­ная фор­му­ли­ров­ка: «Хозя­е­ва сохра­ня­ют пра­во на воду до тех пор, пока они вла­де­ют зем­лей, ради кото­рой вода была им дана» (ap. Front. De aqu., II, 108). Дру­ги­ми сло­ва­ми, в поряд­ке кон­сер­ва­тив­ной юриди­че­ской фик­ции прось­ба о пре­до­став­ле­нии домаш­ней воды моти­ви­ро­ва­лась необ­хо­ди­мо­стью оро­шать земель­ный уча­сток при доме. Типич­ный рим­ля­нин фла­виан­ской поры, пер­со­наж Мар­ци­а­ла или Юве­на­ла — отпу­щен­ник, толь­ко вче­ра полу­чив­ший граж­дан­ство, меня­ла, хапу­га ростов­щик, кото­ро­му вода нуж­на была для купа­лен и фон­та­нов, сопри­ка­са­ясь с систе­мой водо­снаб­же­ния, дол­жен был пред­стать как ста­ро­за­вет­ный зем­леде­лец, заботя­щий­ся об оро­ше­нии зем­ли, пре­до­став­лен­ной ему общи­ной. Само­воль­ное отведе­ние воды так­же рас­смат­ри­ва­лось не на уровне сего­дняш­них отно­ше­ний, т. е. как обыч­ное и весь­ма рас­про­стра­нен­ное нару­ше­ние пра­вил, а как поку­ше­ние на с.287 жиз­нен­ные инте­ре­сы общи­ны, т. е. как государ­ст­вен­ное пре­ступ­ле­ние, и кара­лось кон­фис­ка­ци­ей зем­ли и штра­фом до 10 тыс. сестер­ци­ев.

Поло­же­ние с рим­ским водо­снаб­же­ни­ем пока­зы­ва­ет, что на «оста­нов­лен­ное вре­мя», т. е. на кон­сер­ва­тив­ную, в реаль­ной дей­ст­ви­тель­но­сти как бы и изжи­тую нор­му, в Риме ори­ен­ти­ро­ва­лись не толь­ко пра­во­вые уста­нов­ле­ния, но и фор­мы мас­со­во­го созна­ния. Как упо­ми­на­лось выше, рим­ские гид­ро­тех­ни­ки уме­ли поль­зо­вать­ся кра­на­ми. Один кран, напри­мер, дошел до наших дней из двор­ца Тибе­рия на Капри, о кра­нах идет речь в пись­мах Сене­ки (Sen. Ad Lu­cil., 86, 6). В город­ском водо­раз­бо­ре, одна­ко, ими пара­док­саль­ным обра­зом почти не поль­зо­ва­лись, и посту­пав­шая в город вода тек­ла непре­рыв­ным пото­ком из домаш­них водо­про­во­дов, из улич­ных коло­нок и фон­та­нов, пере­пол­ня­ла бас­сей­ны, лилась на зем­лю, еже­днев­но тыся­ча­ми тонн ухо­ди­ла без вся­кой поль­зы в кана­ли­за­цию и реки. Это было не упу­ще­ние, а прин­цип: в цити­ро­ван­ном выше сенат­ском поста­нов­ле­нии 11 г. до н. э. гово­ри­лось, что глав­ная зада­ча сена­то­ра, ответ­ст­вен­но­го за рим­ские водо­про­во­ды, — «при­ла­гать вели­чай­шее тща­ние к тому, чтобы в улич­ных бас­сей­нах вода изли­ва­лась днем и ночью».

На уровне тех­ни­че­ских пред­став­ле­ний ран­не­им­пе­ра­тор­ской эпо­хи, рацио­наль­ной орга­ни­за­ции город­ско­го хозяй­ства и повсе­днев­но­го быта такое обра­ще­ние с водой пред­став­ля­ет­ся совер­шен­но непо­нят­ным. Оно нахо­дит себе объ­яс­не­ние все в той же логи­ке «оста­нов­лен­но­го вре­ме­ни» или даже «вре­ме­ни, обра­щен­но­го вспять». На заре свой исто­рии рим­ляне виде­ли в род­ни­ках и реках либо богов, либо их оби­та­ли­ща. Сакраль­ное отно­ше­ние к источ­ни­кам воды отра­жа­ло харак­тер­ное для замкну­той малень­кой древ­ней общи­ны обо­жест­вле­ние не при­ро­ды вооб­ще, а имен­но сво­ей, мест­ной при­ро­ды. В самом Риме бога­ми были внут­рен­ние или погра­нич­ные водо­е­мы — Тибр, его при­ток Анио, источ­ник Ютур­на на фору­ме и еще одна Ютур­на на Мар­со­вом поле и др.; древ­ний алтарь бога источ­ни­ков Фон­та нахо­дил­ся рядом с осно­ван­ным Анком Мар­ци­ем хра­мом Яну­са и хра­мом царя Нумы на Яни­ку­ле, т. е. на гра­ни­це, замы­кав­шей неко­гда вла­де­ния рим­ской общи­ны; так­же и вне Рима хра­мы, стро­ив­ши­е­ся по бере­гам рек и источ­ни­ков, посвя­ща­лись ge­nii lo­ci и воз­во­ди­лись мест­ны­ми общи­на­ми7. Соот­вет­ст­вен­но, по мере отми­ра­ния автар­кич­ной общин­ной эко­но­ми­ки, общин­ной систе­мы инсти­ту­тов и общин­ной идео­ло­гии источ­ни­ки проточ­ной воды вро­де бы деса­кра­ли­зо­вы­ва­лись, в них, хотя и с неко­то­ры­ми огра­ни­че­ни­я­ми, ста­ло раз­ре­ше­но купать­ся, на реках появи­лись пло­ти­ны, ирри­га­ци­он­ные соору­же­ния, а глав­ное, свя­щен­ные источ­ни­ки ста­ли заклю­чать в тру­бы и пре­вра­щать в водо­про­во­ды.

Дело в том, одна­ко, что в рим­ской мифо­ло­гии в осно­ве каж­до­го куль­та обыч­но лежал неко­то­рый исход­ный образ-поня­тие. Когда речь с.288 шла о куль­те источ­ни­ков и рек, таким обра­зом-поня­ти­ем была энер­гия, с кото­рой вода, под­чи­ня­ясь неве­до­мой силе, веч­ным током устрем­ля­лась из тьмы, где дото­ле пре­бы­ва­ла, на белый свет. Фонт был ава­та­ром Яну­са — бога гра­ни­цы и пере­хо­да; дру­гим ава­та­ром Яну­са и, сле­до­ва­тель­но, «бра­том» Фон­та был Тер­мин — покро­ви­тель межей и гра­ниц; непо­сред­ст­вен­ным пред­ме­том почи­та­ния в куль­те источ­ни­ка было имен­но само не под­чи­ня­ю­ще­е­ся ника­кой внеш­ней силе веч­ное и сво­бод­ное исте­че­ние: «Fons — un­de fun­di­tur e ter­ra aqua vi­va», — объ­яс­нял эти­мо­ло­гию сло­ва «источ­ник» Варрон (L. l., V, 123); «источ­ник — отто­го что исте­ка­ет из зем­ли живая вода». Рим­ляне стро­и­ли свои водо­про­во­ды, рас­счи­ты­вая дли­ну и высоту акве­ду­ков, стро­и­ли и ремон­ти­ро­ва­ли водо­раз­бор­ные соору­же­ния, тор­го­ва­ли водо­про­вод­ной водой и даже кра­ли ее, но непо­вто­ри­мая осо­бен­ность их созна­ния состо­я­ла в том, что оче­вид­ная рукотвор­ность и повсе­днев­ная про­за­ич­ность водо­про­во­дов не про­ти­во­ре­чи­ли для них их свя­щен­но­му про­ис­хож­де­нию и свя­щен­но­му харак­те­ру. В сего­дняш­ний опыт как в амаль­га­му вхо­ди­ли арха­и­че­ские пла­сты рели­ги­оз­но­го созна­ния, в опы­те акту­аль­но­го вре­ме­ни жило оста­нов­лен­ное вре­мя древ­ней общи­ны. Поэто­му водо­про­вод был инже­нер­но-тех­ни­че­ским соору­же­ни­ем и нико­гда не был им до кон­ца, ибо и в нем про­ис­хо­дил все тот же сакраль­ный акт — выход из недр зем­ли aqua vi­va — «живой воды». И при Цице­роне, и при Авгу­сте, и при Фла­ви­ях еди­ный строй вос­при­я­тия про­дол­жал охва­ты­вать в общем сакраль­ном пред­став­ле­нии не толь­ко источ­ни­ки и реки, но так­же водо­про­во­ды, колод­цы, фон­та­ны, улич­ные колон­ки. Они име­ли свой культ, как и питав­шие их род­ни­ки. Еже­год­но 13 октяб­ря отме­чал­ся празд­ник фон­та­на­лий, посвя­щен­ный глав­но­му богу источ­ни­ков Фон­ту, — в этот день в его честь укра­ша­ли цве­та­ми рав­но и род­ни­ки, и колод­цы (Var­ro. L. l., VI, 22). В одном из сво­их сти­хотво­ре­ний Ста­ций сла­вит нимф, что «в Лации и на семи Рима хол­мах оби­та­ют»; но они же живут в водах рек, кото­рые пита­ют рим­ские водо­про­во­ды, и, «сжа­тые кам­ня гро­ма­дой, по аркам высо­ким стре­мят­ся» (Stat. Silv., I, 5, 25—29). Про­пер­ций вклю­чал в чис­ло свя­щен­ных источ­ни­ков наряду с Тибур­ном и Кли­тум­ном так­же и Мар­ци­ев водо­про­вод (III, 22, 25—26). В ним­фе­ях, запол­няв­ших Рим и горо­да импе­рии, совер­ша­лись обряды, свя­зан­ные с куль­том мест­ных источ­ни­ков; водо­рас­пре­де­ли­тель­ные устрой­ства, соору­жав­ши­е­ся на гла­зах у всех, про­дол­жа­ли вос­при­ни­мать­ся в то же вре­мя как при­род­ные источ­ни­ки воды, зани­мать свое место в арха­и­че­ской сакраль­ной дей­ст­ви­тель­но­сти мест­ной общи­ны, и пото­му пре­се­че­ние их сво­бод­но­го тока все еще пред­став­ля­лось таким же кощун­ст­вен­ным, как наси­лие над богом, оби­тав­шим в источ­ни­ке и давав­шим живую воду зем­ле, посе­вам, людям.

с.289 Оста­нов­лен­ное вре­мя гос­под­ст­во­ва­ло не толь­ко в сфе­ре быта, но и в сфе­ре обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской. Это вид­но хотя бы из той гран­ди­оз­ной кон­сер­ва­тив­ной фик­ции, кото­рой была рес­пуб­ли­кан­ская фор­ма прин­ци­па­та I в. и кото­рая про­дол­жа­ла сохра­нять свои жиз­нен­ные осно­ва­ния в созна­нии и пра­ви­те­лей, и масс на про­тя­же­нии по край­ней мере века или полу­то­ра. Огра­ни­чим­ся лишь одним при­ме­ром в под­твер­жде­ние ска­зан­но­го.

Власть прин­цеп­са, как извест­но, осно­вы­ва­лась фак­ти­че­ски на воен­ной силе, юриди­че­ски — на сосре­дото­че­нии в его руках всех основ­ных маги­ст­ра­тур. И то и дру­гое пред­став­ля­ло собой явный и пол­ный раз­рыв с рес­пуб­ли­кан­ски­ми тра­ди­ци­я­ми и озна­ча­ло созда­ние ново­го строя — по сути дела, монар­хи­че­ско­го. Вер­хов­ная власть монар­ха была несов­ме­сти­ма с вер­хов­ной вла­стью основ­но­го носи­те­ля государ­ст­вен­но­го суве­ре­ни­те­та при Рес­пуб­ли­ке — народ­но­го собра­ния, или коми­ций. В пер­вый же пери­од импе­ра­тор­ско­го прав­ле­ния они начи­на­ют исче­зать из жиз­ни государ­ства. Отми­ра­ет, в част­но­сти, одна из глав­ных функ­ций коми­ций — выбо­ры маги­ст­ра­тов. Про­цесс этот, одна­ко, шел неглад­ко, с харак­тер­ны­ми задерж­ка­ми и про­ти­во­ре­чи­я­ми.

В 5 г. н. э. по Вале­ри­е­ву — Кор­не­ли­е­ву зако­ну были созда­ны две изби­ра­тель­ные цен­ту­рии из сена­то­ров и всад­ни­ков, кото­рые в пред­ва­ри­тель­ном поряд­ке рас­смат­ри­ва­ли кан­дида­ту­ры лиц, пре­тен­до­вав­ших на маги­ст­рат­ские долж­но­сти, и затем реко­мен­до­ва­ли их цен­ту­ри­ат­ным коми­ци­ям. Голо­со­ва­ние в народ­ном собра­нии утра­чи­ва­ло, таким обра­зом, вся­кий реаль­ный смысл. Август, когда-то начав­ший с того, что «вос­ста­но­вил искон­ные пра­ва коми­ций» (Suet. Aug., 40, 2), к кон­цу жиз­ни, по-види­мо­му, понял их несов­ме­сти­мость с прин­ци­па­том и в заве­ща­нии сво­ем пред­у­смот­рел меры к их «упо­рядо­че­нию» (Vell. Pat., II, 124, 3). Одна­ко Тибе­рий, уна­сле­до­вав власть, не стал зани­мать­ся «упо­рядо­че­ни­ем» коми­ций и в 14 г. попро­сту пере­нес выбо­ры маги­ст­ра­тов в сенат. Пра­во­мер­ность это­го шага, каза­лось бы, ощу­ща­ли все: «И народ, если не счи­тать лег­ко­го ропота, не жало­вал­ся на то, что у него отня­ли искон­ное пра­во, да и сена­то­ры, избав­лен­ные от щед­рых раздач и уни­зи­тель­ных домо­га­тельств, охот­но при­ня­ли это нов­ше­ство» (Ann., I, 15, 1. Пер. А. Бобо­ви­ча). По спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию совре­мен­но­го иссле­до­ва­те­ля, этот акт «зна­ме­но­вал конец рес­пуб­ли­ки с государ­ст­вен­но-пра­во­вой точ­ки зре­ния»8.

Слож­ность состо­ит в том, одна­ко, что эта мера, столь есте­ствен­ная и все­ми ожи­дав­ша­я­ся, под­готов­лен­ная всем пред­ше­ст­ву­ю­щим раз­ви­ти­ем собы­тий, на про­тя­же­нии более ста лет никак не мог­ла внед­рить­ся в жизнь. Так, по логи­ке вещей рефор­ма Тибе­рия долж­на была отме­нять все иные изби­ра­тель­ные про­цеду­ры, и в част­но­сти поло­вин­ча­тый закон Вале­рия — Кор­не­лия. Тем не менее в 19 г. сре­ди поче­стей, с.290 посмерт­но воздан­ных Гер­ма­ни­ку, фигу­ри­ру­ет созда­ние в соот­вет­ст­вии с этим зако­ном еще одной изби­ра­тель­ной цен­ту­рии из сена­то­ров и всад­ни­ков, кото­рой было при­сво­е­но имя покой­но­го героя. Реше­ние сена­то­ров име­ло сво­ей целью уве­ко­ве­чить память о Гер­ма­ни­ке — они, по-види­мо­му, были уве­ре­ны, что и после рефор­мы Тибе­рия и вопре­ки ей народ­ные коми­ции сохра­нят­ся, хотя бы и в уре­зан­ном виде. Пред­по­ло­же­ние их на пер­вый взгляд ока­за­лось оши­боч­ным: их реше­ние отра­зи­лось в одной-един­ст­вен­ной над­пи­си и было, ско­рее все­го, тут же отме­не­но вме­сте со мно­ги­ми дру­ги­ми поче­стя­ми, декре­ти­ро­ван­ны­ми Гер­ма­ни­ку в эти дни (Tac. Ann., II, 83, 4). И тем не менее, по весь­ма обос­но­ван­но­му пред­по­ло­же­нию, ана­ло­гич­ная мера была повто­ре­на еще раз в 23 г., когда была созда­на сена­тор­ско-всад­ни­че­ская цен­ту­рия в память толь­ко что скон­чав­ше­го­ся сына Тибе­рия Дру­за. Сохра­ни­лось и еще более позд­нее свиде­тель­ство, от 30 г., о каких-то inpro­bae co­mi­tiae, состо­яв­ших­ся на Авен­тине и избрав­ших в кон­су­лы вре­мен­щи­ка Тибе­рия Сея­на (ILS, 6044). Пери­о­ди­че­ски воз­рож­да­лись не толь­ко собра­ния, пред­у­смот­рен­ные Вале­ри­е­вым — Кор­не­ли­е­вым зако­ном, но и цен­ту­ри­ат­ные коми­ции в их ста­ром, рес­пуб­ли­кан­ском обли­ке, как явст­ву­ет из сооб­ще­ния Све­то­ния (Suet. Gai., 16, 2) о том, что в 38 г. Гай Кали­гу­ла «вер­нул наро­ду выбо­ры долж­ност­ных лиц, вос­ста­но­вив народ­ные собра­ния (suffra­gia co­mi­tio­rum)». На сле­дую­щий же год, одна­ко, и это реше­ние было пере­смот­ре­но и коми­ции сно­ва упразд­не­ны. Тем не менее мно­го поз­же, рас­ска­зы­вая о прав­ле­нии Вител­лия (69 г.), Тацит упо­ми­нал про то, что этот прин­цепс «как про­стой граж­да­нин отста­и­вал на кон­суль­ских коми­ци­ях сво­их кан­дида­тов» (Tac. Hist., II, 91, 2). Пли­ний Млад­ший еще в 100 г. сочув­ст­во­вал Тра­я­ну, что тому при­шлось, ста­но­вясь кон­су­лом, выслу­шать дол­гие раз­гла­голь­ст­во­ва­ния в коми­ци­ях (longtum il­lud car­men co­mi­tio­rum), хотя сам Тра­ян про­из­во­дил сена­то­ров в кон­су­лы про­стым назна­че­ни­ем (Plin. Pan., 63, 2). Даже Дион Кас­сий при Севе­рах видел какие-то собра­ния, быв­шие «как бы при­зра­ком» народ­ных коми­ции (Dio Cass., 58, 20, 4).

Что это были за собра­ния? Уже Тацит отка­зы­вал­ся отве­тить на подоб­ный вопрос, «до того, — утвер­ждал он, — раз­но­ре­чи­вы сведе­ния не толь­ко у писав­ших о них», но и у свиде­те­лей таких коми­ций (Tac. Ann., I, 81, 1). Ясно, что это не были реаль­ные выбо­ры, так как кон­су­лы назна­ча­лись прин­цеп­са­ми. Ясно в то же вре­мя, что это не были пустые, чисто деко­ра­тив­ные цере­мо­нии, раз Тибе­рий, Кали­гу­ла и даже еще Тра­ян усмат­ри­ва­ли в них опре­де­лен­ное поли­ти­че­ское содер­жа­ние. Бес­спор­но явст­ву­ет из всех упо­ми­на­ний толь­ко одно: прин­цеп­сы стре­ми­лись уни­что­жить коми­ции и в то же вре­мя сохра­ня­ли их. Необ­хо­ди­мость их лик­вида­ции дик­то­ва­лась адми­ни­ст­ра­тив­ны­ми и с.291 пра­во­вы­ми сооб­ра­же­ни­я­ми; необ­хо­ди­мость их сохра­не­ния, сле­до­ва­тель­но, выте­ка­ла не из акту­аль­ных и праг­ма­ти­че­ских обсто­я­тельств. Она коре­ни­лась не в струк­ту­ре импе­рии, а в струк­ту­ре мас­со­во­го созна­ния, кото­рую импе­ра­то­ры долж­ны были посто­ян­но учи­ты­вать и в пре­де­лах кото­рой поряд­ки и уста­нов­ле­ния долж­ны были сохра­нять­ся неиз­мен­ны­ми, а вре­мя непо­движ­ным.

Кон­сер­ва­тизм, одна­ко, нико­гда не может быть пол­ным и после­до­ва­тель­ным, посколь­ку дви­же­ние вре­ме­ни, пере­ме­ны в жиз­ни и ее обнов­ле­ние зада­ны каж­до­му наро­ду объ­ек­тив­ным раз­ви­ти­ем его про­из­во­ди­тель­ных сил и каж­до­му чело­ве­ку его непо­сред­ст­вен­ным опы­том. Поло­же­ние это уже очень рано начи­на­ет осо­зна­вать­ся в Риме и вызы­вать к жиз­ни кон­цеп­ции дина­ми­че­ско­го исто­ри­че­ско­го вре­ме­ни, про­ти­во­по­лож­ные разо­бран­ным выше. Надо ска­зать, прав­да, что исход­ны­ми и опре­де­ля­ю­щи­ми, фоно­вы­ми в Риме все­гда оста­ва­лись кон­цеп­ции кон­сер­ва­тив­ные, осно­ван­ные на пред­став­ле­нии о непо­движ­ном или обра­ти­мом вре­ме­ни, и лишь в кон­тра­сте с ними свое­об­раз­ным кон­тра­пунк­том про­хо­дят через рим­скую исто­рию и рим­скую куль­ту­ру те вос­при­я­тия вре­ме­ни, кото­рые очень услов­но мож­но назвать «про­грес­сист­ски­ми». Они рос­ли из несколь­ких источ­ни­ков и соот­вет­ст­вен­но про­яв­ля­лись в раз­лич­ных фор­мах.

Пер­вая из таких форм носит отчет­ли­во поли­ти­че­ский харак­тер, свя­за­на с демо­кра­ти­че­ским дви­же­ни­ем соци­аль­ных низов, стре­мив­ших­ся изме­нить сло­жив­ши­е­ся поряд­ки в свою поль­зу, а для этой цели дока­зать, что обнов­ле­ние есть закон жиз­ни обще­ства. Этот ход мыс­ли обна­ру­жи­ва­ет­ся в Риме уже очень рано. Он пред­став­лен, в част­но­сти, в речи народ­но­го три­бу­на Гая Кану­лея в 442 г. до н. э. «Что же из того, — гово­рил он, — что после изгна­ния царей не было еще ни одно­го кон­су­ла-пле­бея? Раз­ве не сле­ду­ет созда­вать ниче­го ново­го? Не сле­ду­ет вво­дить чего-либо, сколь бы полез­ным оно ни ока­за­лось, лишь отто­го, что тако­го не быва­ло ранее? — у ново­го наро­да мно­го чего нико­гда не быва­ло ранее. В прав­ле­ние Рому­ла не было ни пон­ти­фи­ков, ни авгу­ров — они созда­ны Нумой Пом­пи­ли­ем. Не было в нашем государ­стве ни цен­зов, ни рас­пре­де­ле­ния граж­дан по цен­ту­ри­ям и клас­сам — их ввел Сер­вий Тул­лий. Не быва­ло у нас и кон­су­лов — они воз­ник­ли после изгна­ния царей. Мы не зна­ли ни вла­сти дик­та­то­ров, ни само­го это­го сло­ва — они появи­лись при наших отцах. Народ­ные три­бу­ны, эди­лы, кве­сто­ры — ниче­го это­го преж­де не быва­ло, но они были введе­ны и будут суще­ст­во­вать в даль­ней­шем. Менее чем за десять послед­них лет мы и созда­ли кол­ле­гию децем­ви­ров, кото­рые бы дали нам пись­мен­ные зако­ны, и уни­что­жи­ли ее, не оста­вив им места в нашей рес­пуб­ли­ке. Мож­но ли усо­мнить­ся в том, что в горо­де, создан­ном на века и стре­ми­тель­но рас­ту­щем, пред­сто­ит созда­вать и новые с.292 фор­мы вла­сти, и новые виды жре­че­ства, и новые зако­ны, опре­де­ля­ю­щие пра­ва наро­дов и граж­дан?» (Liv., IV, 4, 1—2).

При обсуж­де­нии боль­шин­ства реформ, про­во­див­ших­ся в Риме за дол­гие века его суще­ст­во­ва­ния, как пра­ви­ло, фигу­ри­ро­ва­ли попе­ре­мен­но две моти­ви­ров­ки: дан­ная рефор­ма долж­на быть при­ня­та, посколь­ку она соот­вет­ст­ву­ет тра­ди­ции и нра­вам пред­ков, или: дан­ная рефор­ма долж­на быть при­ня­та, так как она соот­вет­ст­ву­ет новым усло­ви­ям и новым потреб­но­стям, инте­ре­сам раз­ви­тия наше­го государ­ства. Кон­сер­ва­тив­ная логи­ка и прин­цип оста­нов­лен­но­го вре­ме­ни, как ни глу­бо­ко они были вко­ре­не­ны в рим­ском созна­нии, не мог­ли быть уни­вер­саль­ны­ми и в силу самой сво­ей неуни­вер­саль­но­сти с необ­хо­ди­мо­стью порож­да­ли в поли­ти­че­ской сфе­ре иную логи­ку и обрат­ный прин­цип. Аграр­ная рефор­ма Грак­хов моти­ви­ро­ва­лась необ­хо­ди­мо­стью пре­одо­леть раз­вив­ше­е­ся иму­ще­ст­вен­ное нера­вен­ство, вер­нуть отно­си­тель­ную соиз­ме­ри­мость земель­ных вла­де­ний, вос­ста­но­вить спра­вед­ли­вость. Но уже закон о союз­ни­ках Гая Грак­ха пол­но­стью поры­вал с тра­ди­ци­ей, выте­кал из нужд сего­дняш­не­го дня и вме­сто того, чтобы апел­ли­ро­вать к про­шло­му, пред­ва­рял буду­щее. Аграр­ная рефор­ма, пред­ло­жен­ная в 64 г. до н. э. Сер­ви­ли­ем Рул­лом, долж­на была стать одним из тех «новых зако­нов», неиз­беж­ность кото­рых пред­ве­щал Гай Кану­лей. Цице­рон про­ти­во­дей­ст­во­вал ей с пози­ций mo­res maio­rum, но, обос­но­вы­вая свои взгляды перед наро­дом, он начал с про­стран­но­го рас­суж­де­ния о том, что его избра­ние в кон­су­лы есть бла­готвор­ное нов­ше­ство, поры­ваю­щее с искон­ной тра­ди­ци­ей изби­рать на выс­шие долж­но­сти лишь выход­цев из древ­них ари­сто­кра­ти­че­ских семейств. Тако­го рода при­ме­ры мож­но умно­жать до бес­ко­неч­но­сти. Кану­лей был прав: в раз­ви­ваю­щем­ся государ­стве нов­ше­ства, отра­жаю­щие стре­ми­тель­ный бег вре­ме­ни, были неиз­беж­ны.

В обла­сти поли­ти­ки, одна­ко, «про­грес­сизм» высту­пал чаще все­го как обос­но­ва­ние кон­крет­ных праг­ма­ти­че­ских меро­при­я­тий и не воз­вы­шал­ся до само­со­зна­ния, до тео­ре­ти­че­ско­го осмыс­ле­ния — тео­ре­ти­че­ские обоб­ще­ния, содер­жа­щи­е­ся в речи Кану­лея, были введе­ны в нее, по все­му судя, изло­жив­шим ее Титом Ливи­ей.

Тео­ре­ти­че­ская кон­цеп­ция дина­ми­че­ско­го вре­ме­ни и раз­ви­тия как бла­га скла­ды­ва­лась пре­иму­ще­ст­вен­но в спо­рах о том, что пред­по­чти­тель­нее: огра­ни­чи­вать част­ное богат­ство и не допус­кать рост уров­ня жиз­ни ради сохра­не­ния суро­вой про­стоты и пат­ри­ар­халь­ной бед­но­сти — этих источ­ни­ков бое­вой силы пред­ков, либо поощ­рять рост и обо­га­ще­ние государ­ства, исполь­зо­вать его для обо­га­ще­ния граж­дан и для при­да­ния их жиз­ни боль­шей обес­пе­чен­но­сти и куль­ту­ры, утон­чен­но­сти и эсте­тиз­ма, неве­до­мых людям древ­не­го, геро­и­че­ско­го, но в то же вре­мя нище­го и при­ми­тив­но­го Рима. Эта дилем­ма была вполне с.293 осо­зна­на уже Сци­пи­о­ном и Като­ном, и имен­но ста­рый Цен­зо­рий в пол­ном про­ти­во­ре­чии со сво­им посто­ян­ным кон­сер­ва­тиз­мом отста­и­вал пра­во каж­до­го стре­мить­ся к нажи­ве ради свое­об­раз­но поня­то­го «про­грес­са» (ORF3, Ca­to, fr. 167). Сто­ле­ти­ем поз­же этот его взгляд был раз­вит зна­ме­ни­тым дру­гом-вра­гом Цице­ро­на Гор­тен­зи­ем (Dio Cass., 39, 37, 3), а еще несколь­ко поз­же, уже при Тибе­рии, кон­су­ля­ри­ем Ази­ни­ем Гал­лом (Tac. Ann., II, 33). И в том и в дру­гом слу­чае ора­то­ры утвер­жда­ли, что выра­жа­ют мне­ние подав­ля­ю­ще­го боль­шин­ства сена­то­ров. «Про­грес­сизм» рос и креп пря­мо про­пор­цио­наль­но забве­нию общин­ных норм и ста­нов­ле­нию прин­ци­па­та. В эпо­ху Клав­дия, Неро­на и Фла­ви­ев на аван­сцене обще­ст­вен­ной жиз­ни Рима все замет­нее ста­но­вят­ся люди, кото­рым родо­ви­тость, при­над­леж­ность к рим­ской тра­ди­ции, вер­ность ста­рин­ным нор­мам поведе­ния и ста­рин­ным вку­сам пред­став­ля­ют­ся заслу­жи­ваю­щи­ми лишь нена­ви­сти и пре­зре­ния и кото­рые, напро­тив того, стре­мят­ся утвер­дить цен­ность совре­мен­но­сти и раз­ви­тия. В обла­сти поли­ти­ки такие люди высту­па­ли часто в роли de­la­to­res — «донос­чи­ков», пыта­ясь запу­гать, ском­про­ме­ти­ро­вать, поли­ти­че­ски или физи­че­ски уни­что­жить людей ста­рой кон­сер­ва­тив­ной зна­ти. Прин­цеп­сы, видев­шие в них союз­ни­ков по борь­бе с сенат­ской ари­сто­кра­ти­ей и рес­пуб­ли­кан­ской идео­ло­ги­ей и, кро­ме того, заин­те­ре­со­ван­ные в про­слав­ле­нии сво­его режи­ма в про­ти­во­вес про­шлым, вся­че­ски под­дер­жи­ва­ли de­la­to­res, всту­пив с ними в свое­об­раз­ный союз. Роль de­la­to­res, одна­ко, не исчер­пы­ва­лась поли­ти­кой. Мно­гие из них были так или ина­че свя­за­ны с куль­ту­рой и искус­ст­вом. Фаб­ри­ций Вей­ен­тон и Акви­лий Регул высту­па­ли с лите­ра­тур­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми, Эприй Мар­целл был покро­ви­те­лем наук, и Колу­мел­ла посвя­тил ему свой трак­тат «О зем­леде­лии», Юлий Афри­кан пре­по­да­вал ора­тор­ское искус­ство. Их поли­ти­че­ская прак­ти­ка свя­зы­ва­лась для них с опре­де­лен­ной твор­че­ской пози­ци­ей и опре­де­лен­ным пони­ма­ни­ем жиз­ни, исто­рии, обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия, дви­же­ния вре­ме­ни. В 47 г. они дока­зы­ва­ли в сена­те, что их дея­тель­ность слу­жит инте­ре­сам выдви­гаю­щих­ся «людей из наро­да» и под­чи­не­на «реаль­но­му ходу вещей» (Tac. Ann., XI, 7). В 70 г. один из самых ярких людей это­го типа, Эприй Мар­целл, дока­зы­вал: «Я пре­крас­но пони­маю, что за государ­ство созда­ва­ли наши пред­ки, но пом­ню и то, в какое вре­мя роди­лись мы. Древ­но­стью долж­но вос­хи­щать­ся, одна­ко сооб­ра­зо­вы­вать­ся луч­ше с нынеш­ни­ми усло­ви­я­ми» (Tac. Hist., IV, 8). Пре­зен­тист­ское жиз­не­ощу­ще­ние рас­про­стра­ня­лось на область искус­ства, и преж­де все­го крас­но­ре­чия. Сене­ка, нахо­див­ший­ся с de­la­to­res в слож­ных и про­ти­во­ре­чи­вых отно­ше­ни­ях, без­услов­но, разде­лял их пре­зен­тизм и поте­шал­ся над арха­и­зи­ру­ю­щи­ми сти­ли­ста­ми, кото­рые «ищут сло­ва в отда­лен­ных веках, гово­рят язы­ком Две­на­дца­ти таб­лиц» (Ad Lu­cil., 114, 13). с.294 Лукан, созда­вая «Фар­са­лию», избе­гал упо­ми­на­ний о сво­ем пред­ше­ст­вен­ни­ке Вер­ги­лии и пола­гал, что его соб­ст­вен­ные сти­хи, рав­но как и сти­хи Неро­на, ничем не хуже Гоме­ро­вых (Phars., IX, 980—986). Для Мар­ци­а­ла совре­мен­ный de­la­tor зна­чи­тель­нее Цице­ро­на (IV, 16, 5—6), пред­по­чи­тать про­шлое насто­я­ще­му может толь­ко завист­ник (V, 10), Катон — смеш­ной педант, ниче­го не пони­маю­щий в насто­я­щей, совре­мен­ной, поэ­зии (I, pr.).

Наи­бо­лее ярко и пол­но резю­ми­ро­вал все это направ­ле­ние в рим­ской куль­ту­ре ран­не­им­пе­ра­тор­ской поры Тацит, выведя в сво­ем «Диа­ло­ге об ора­то­рах» фигу­ру Мар­ка Апра. Апр — судеб­ный ора­тор, обоб­щен­ный образ de­la­to­res, кото­рые так­же были чаще все­го круп­ны­ми ора­то­ра­ми, поли­ти­че­ски­ми и судеб­ны­ми. Его крас­но­ре­чие отли­ча­лось «мощью и пылом» (Tac. Dial., 24, 1), как крас­но­ре­чие Эприя Мар­цел­ла, он отста­и­ва­ет тот тип речей (19—20), кото­ры­ми сла­вил­ся Акви­лий Регул (Plin. Ep., I, 20, 14), он весел и шут­лив, как зна­ме­ни­тей­ший de­la­tor Вибий Кри­сп (Quint., X, 1, 119). Подоб­но боль­шин­ству из них, Апр про­кла­ды­ва­ет путь в жиз­ни в обход людей родо­ви­тых, про­ти­во­по­став­ляя себя ста­ро­рим­ской тра­ди­ции и систе­ме цен­но­стей (Tac. Dial., 8, 3). Как и de­la­to­res, он пре­зи­ра­ет ста­ри­ну, отвер­га­ет кон­сер­ва­тизм, эсте­ти­зи­ру­ет исто­ри­че­ский дина­мизм, раз­ви­тие, стре­ми­тель­ное дви­же­ние вре­ме­ни. Он про­слав­ля­ет дея­тель­ность судеб­но­го ора­то­ра за связь ее с живой жиз­нью сего­дняш­не­го дня, за то, что она обес­пе­чи­ва­ет непо­сред­ст­вен­ное уча­стие в кон­флик­тах и спо­рах совре­мен­ни­ков (10). Перед таким чело­ве­ком рас­кры­ва­ет­ся вся несу­ще­ст­вен­ность, вся мерт­вен­ность ста­ри­ны и тра­ди­ции. «При­зна­юсь вам откро­вен­но, что при чте­нии одних древ­них ора­то­ров я едва подав­ляю смех, а при чте­нии дру­гих — сон» (21, 1). Выс­шая цен­ность — не про­шлое, а насто­я­щее (20, 7; 21, 2). Кри­те­рий кра­соты — сила, здо­ро­вье и напор жиз­ни (21, 8), соот­вет­ст­вие тре­бо­ва­ни­ям сего­дняш­не­го дня (21, 9).

Как позд­ний рим­ский кос­мо­по­ли­тизм не мог явить­ся осно­вой для сколь-нибудь зна­чи­тель­ных дости­же­ний искус­ства и куль­ту­ры, подоб­но это­му и «пре­зен­тизм» Апра, его пред­ше­ст­вен­ни­ков и кол­лег был, ско­рее, фор­мой жиз­нен­ной прак­ти­ки и обще­ст­вен­ным умо­на­стро­е­ни­ем, был в боль­шей мере опре­де­лен­ной сто­ро­ной рим­ско­го отно­ше­ния к вре­ме­ни, чем целост­ным выра­же­ни­ем тако­го отно­ше­ния, и пото­му так же не мог явить­ся поч­вой для нацио­наль­ной фило­со­фии куль­ту­ры или худо­же­ст­вен­ных дости­же­ний все­мир­но-исто­ри­че­ско­го зна­че­ния. Един­ст­вен­ное, кажет­ся, но зато весь­ма пока­за­тель­ное исклю­че­ние — твор­че­ство Овидия, и в первую оче­редь его «Мета­мор­фо­зы».

Вос­при­я­тие вре­ме­ни, при­су­щее поэ­ме, ясно выра­же­но в 15-й ее пес­ни сло­ва­ми Пифа­го­ра:

с.295

Вре­мя само уте­ка­ет все­гда в посто­ян­ном дви­же­нье,
Упо­доб­ля­ясь реке; ни реке, ни лету­че­му часу
Оста­но­вить­ся нель­зя. Как вол­на на вол­ну набе­га­ет,
Гонит вол­ну пред собой, наго­ня­е­ма сза­ди вол­ною, —
Так же бегут и часы, вослед воз­ни­кая друг дру­гу,
Новые веч­но, затем что быв­шее рань­ше про­па­ло,
Суще­го не было, — все обнов­ля­ют­ся веч­но мгно­ве­нья.
(Ovid. Met., XV, 179—185. Пер. С. Шер­вин­ско­го.)

Бес­ко­неч­ное дви­же­ние вре­ме­ни, одна­ко, обла­да­ет сво­им содер­жа­ни­ем. Оно состо­ит в пере­ме­ще­нии духов­но­го нача­ла из одно­го суще­ства в дру­гое, в посто­ян­ной смене им форм и обо­ло­чек — сло­вом, в мета­мор­фо­зе. Так:


изме­ня­ет­ся все, но не гибнет ничто и, блуж­дая,
Вхо­дит туда и сюда; тела зани­ма­ет любые
Дух; из живот­ных он тел пере­хо­дит в люд­ские, из наших
Сно­ва в живот­ных, а сам во веки веков не исчезнет.
(Там же, 165—168.)

В этой посто­ян­ной смене в общем и целом гос­под­ст­ву­ет дви­же­ние от низ­ше­го к выс­ше­му, так что в конеч­ном сче­те она пред­став­ля­ет собой опре­де­лен­ное раз­ви­тие, про­гресс, сама же поэ­ма — «непре­рыв­ную песнь» «от нача­ла все­лен­ной до насту­пив­ших вре­мен» (I, 3—4). Рас­сказ начи­на­ет­ся с изна­чаль­но­го хао­са, кото­рый сме­ня­ет­ся кос­мо­сом (I, 5—72), живая при­ро­да, сна­ча­ла вопло­щен­ная толь­ко в рыбах, живот­ных и пти­цах, нахо­дит свое завер­ше­ние и выс­шее выра­же­ние в чело­ве­ке (1, 76—88).

Несмот­ря на пес­си­ми­сти­че­ский рас­сказ об эво­лю­ции чело­ве­че­ско­го обще­ства от «золо­то­го века» к желез­но­му (I, 89—150), несмот­ря на мно­го­об­ра­зие и, так ска­зать, раз­но­на­прав­лен­ность опи­сан­ных в поэ­ме мета­мор­фоз, было бы непра­виль­но не видеть этот «про­грес­сизм» Овидия, выхо­дя­щий дале­ко за рам­ки поэ­мы и состав­ля­ю­щий осно­ву сто миро­ощу­ще­ния в целом. К его вре­ме­ни уче­ние гре­че­ских сто­и­ков о раз­ви­тии мира от изна­чаль­ной дико­сти и хао­са к циви­ли­за­ции и куль­ту­ре было вос­при­ня­то в Риме (Cic. De inv., I sqq.), и Овидий пол­но­стью его усво­ил, насы­тив его чисто рим­ским содер­жа­ни­ем.


Век про­стоты мино­вал. В золо­том оби­та­ем мы Риме,
Сжав­шем в мощ­ной руке все изоби­лье зем­ли.
На Капи­то­лий взгля­ни; поду­май, чем был он, чем стал он:
Пра­во, как буд­то над ним новый Юпи­тер царит!
с.296 Курия ста­ла впер­вые достой­ной тако­го сена­та, —
А когда Татий царил, хижи­ной утлой была;
Фебу и нашим вождям засвер­ка­ли двор­цы Пала­ти­на
Там, где преж­де поля пахот­ных жда­ли волов.
Пусть дру­гие поют ста­ри­ну, я счаст­лив родить­ся
Ныне, и мне по душе вре­мя, в кото­ром живу.
(Ovid. Ars am., III, 113—122. Пер. М. Гас­па­ро­ва.)

Отры­вок этот очень харак­те­рен для Овидия. Атмо­сфе­ра лег­ко­го изя­ще­ства, фри­воль­но­го ост­ро­умия, пре­сы­щен­но­сти куль­ту­рой и достат­ком, раз­ли­тая во мно­гих его про­из­веде­ни­ях, была неот­де­ли­ма от чув­ства пре­вос­ход­ства утон­чен­ной совре­мен­но­сти над при­ми­тив­ной ста­ри­ной, дру­ги­ми сло­ва­ми, от вос­при­я­тия посту­па­тель­но­го дви­же­ния вре­ме­ни как вели­чи­ны поло­жи­тель­ной. Даже в «Фастах», смысл кото­рых состо­ял в про­слав­ле­нии искон­ных рим­ских обы­ча­ев и тем самым ста­ри­ны, Овидий под­час не удер­жи­ва­ет­ся от иро­нии над гру­бым неве­же­ст­вом вели­ких пред­ков (Ovid. Fast., I, 27—30).

В «Мета­мор­фо­зах» кон­цеп­ция посту­па­тель­но­го вре­ме­ни трак­ту­ет­ся как бы в двух пла­нах. Один свя­зан с пря­мо объ­яв­лен­ным сюже­том поэ­мы — рас­ска­зом о том, как в бес­ко­неч­ной смене сто­ле­тий рас­кры­ва­ет­ся смысл миро­вой исто­рии, состо­я­щей в реа­ли­за­ции про­виден­ци­аль­ной мис­сии Рима. Вре­мя дви­жет­ся линей­но, пря­мо и толь­ко впе­ред, от изна­чаль­но­го хао­са, через бес­ко­неч­ные пре­вра­ще­ния, при­бли­жа­ясь к нашим дням — дням тор­же­ства Рима, рим­ской циви­ли­за­ции и рим­ско­го полу­бо­га-импе­ра­то­ра. С это­го поэ­ма начи­на­ет­ся (I, 250—252), этим она кон­ча­ет­ся (XV, 420 и след.; 745 и след.).

Нетруд­но заме­тить, одна­ко, что меж­ду эти­ми дву­мя край­ни­ми точ­ка­ми объ­яв­лен­ный сюжет почти не про­яв­ля­ет­ся, а свя­зан­ная с ним удоб­ная и про­стая кон­цеп­ция линей­но-посту­па­тель­но­го вре­ме­ни ослож­ня­ет­ся и углуб­ля­ет­ся. Худо­же­ст­вен­ная сила поэ­мы свя­за­на не с про­из­не­сен­ны­ми ско­ро­го­вор­кой, хотя и весь­ма пате­тич­ны­ми сла­во­сло­ви­я­ми Рима и импе­ра­то­ров в нача­ле и в кон­це ее, а с пре­вра­ще­ни­я­ми бес­чис­лен­ных существ, любя­щих, веря­щих, оши­баю­щих­ся, стра­даю­щих, состав­ля­ю­щи­ми ее плоть. Худо­же­ст­вен­ная сила про­из­вод­на от худо­же­ст­вен­ной прав­ды, а она в свою оче­редь — от глу­би­ны отра­же­ния чувств и веро­ва­ний, осо­бен­но­стей миро­вос­при­я­тия наро­да. В основ­ной части поэ­мы рас­кры­ва­ет­ся несколь­ко иное, чем толь­ко что про­ана­ли­зи­ро­ван­ное, ощу­ще­ние вре­ме­ни, несрав­нен­но более харак­тер­ное для рим­ско­го эпо­са и рим­ской куль­ту­ры.

«Мета­мор­фо­зы» Овидия стро­ят­ся на про­ти­во­по­став­ле­нии хао­са и кос­мо­са, гру­бо­го бес­фор­мия и оформ­лен­но­го суще­ст­во­ва­ния, с.297 состав­ля­ю­ще­го суть куль­ту­ры. Эта про­ти­во­по­лож­ность носит диа­хрон­ный харак­тер: хаос изна­ча­лен, кос­мос воз­ни­ка­ет из его пре­одо­ле­ния, куль­ту­ра есть венец раз­ви­тия, итог пути. Но на про­тя­же­нии поэ­мы эти два нача­ла гораздо чаще высту­па­ют в ином соот­но­ше­нии: изна­чаль­ное бес­фор­мие уже пре­одо­ле­но, Про­ме­тей совер­шил свой подвиг, создан люд­ской род, «во вся­ком труде зака­лен­ный» (I, 414), но вот тогда-то разо­гре­тая солн­цем зем­ля сно­ва ста­ла порож­дать бес­фор­мен­ные чудо­ви­ща — «одних в зача­точ­ном виде, при самом


Миге рож­де­нья, дру­гих еще при нача­ле раз­ви­тья,
Вовсе без чле­нов, и часть еди­но­го тела неред­ко
Жизнь про­яв­ля­ет, а часть оста­ет­ся зем­лей пер­во­быт­ном».
(Ovid. Met., I, 427—429.)

Это было отча­сти воз­рож­де­ние ста­рых чудо­вищ, отча­сти созда­ние новых (см. I, 437) — посту­па­тель­ный ритм раз­ви­тия здесь сбит, и ито­гом этой тера­то­ло­гии явля­ет­ся невидан­ный ранее монстр, Пифон. Бес­фор­мен­ный хаос не толь­ко усту­па­ет место гар­мо­нии куль­ту­ры, но и, посто­ян­но воз­рож­да­ясь, веч­но суще­ст­ву­ет рядом с ней, как угро­за и аль­тер­на­ти­ва. Пифон поги­ба­ет под уда­ра­ми Феба, бога полез­ных зла­ков и вра­че­ва­нья, разум­ной исто­рии и музы­каль­но­го лада — бога куль­ту­ры (I, 518—523), но чудо­вищ­ное, арха­и­че­ское, бес­фор­мен­ное или оформ­лен­ное про­ти­во­есте­ствен­но сохра­ня­ет­ся как изжи­вае­мая, но непре­хо­дя­щая анти­те­за куль­ту­ры. Мета­мор­фо­зы, при кото­рых низ­шие фор­мы суще­ст­во­ва­ния транс­фор­ми­ру­ют­ся в выс­шие, т. е. такие, кото­рые соот­вет­ст­ву­ют логи­ке опти­ми­сти­че­ско­го, посту­па­тель­но­го дви­же­ния вре­ме­ни, вро­де пре­вра­ще­ния кам­ней в людей (I, 400—415) или Цеза­ря в звезду (XV, 845 и след.), встре­ча­ют­ся в поэ­ме ред­ко. Подав­ля­ю­щее боль­шин­ство мета­мор­фоз осу­ществля­ет­ся в обрат­ном направ­ле­нии. Ним­фа ста­но­вит­ся дере­вом, девуш­ка тел­кой, моря­ки рыба­ми и т. д. Одно из глав­ных изме­не­ний, сопут­ст­ву­ю­щих таким пре­вра­ще­ни­ям, состо­ит в том, что чело­век утра­чи­ва­ет речь — голос разу­ма, утра­чи­ва­ет спо­соб­ность к целе­со­об­раз­ной дея­тель­но­сти, так как руки его ста­но­вят­ся вет­вя­ми, плав­ни­ка­ми, лапа­ми, и погру­жа­ет­ся в немое бес­по­мощ­ное дора­зум­ное стра­да­ние, воз­вра­ща­ет­ся в тера­то­ло­гию докуль­тур­ной арха­и­ки.

Линей­но-посту­па­тель­ное дви­же­ние вре­ме­ни с его опти­миз­мом ока­за­лось рацио­на­ли­сти­че­ской абстрак­ци­ей. Как чело­век, Овидий очень хотел отсто­ять его и про­сла­вить. Оно соот­вет­ст­во­ва­ло его тем­пе­ра­мен­ту, эсте­ти­че­ской утон­чен­но­сти его нату­ры, его вку­су к игро­во­му нача­лу жиз­ни. Овидий, одна­ко, был не толь­ко вели­ким жиз­не­люб­цем, но и чест­ным худож­ни­ком, и он не мог не выра­зить то, что раз­ли­чал в с.298 поро­див­шей его дей­ст­ви­тель­но­сти, что слы­шал в глу­бине рим­ской тра­ди­ции и народ­но­го созна­ния. А в этой тра­ди­ции и в этом созна­нии вре­мя вос­при­ни­ма­лось имен­но так, как в конеч­ном сче­те и ощу­тил его автор «Мета­мор­фоз», — в дви­же­нии от при­ми­тив­но­сти к куль­ту­ре и в неиз­беж­ной ослож­нен­но­сти этой куль­ту­ры сво­ей про­ти­во­по­лож­но­стью, в посто­ян­ном вза­и­мо­дей­ст­вии арха­и­че­ски кон­сер­ва­тив­но­го и дина­ми­че­ско­го начал — сло­вом, в его живой диа­лек­ти­ке.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1По край­ней мере с 153 г. до н. э.
  • 2Mac­rob. Sat., I, 9: «Янус, как пола­га­ют, — это солн­це, и дву­мя лица­ми он обла­да­ет пото­му, что ему под­власт­ны обои вра­та неба — воз­ни­кая из одних, он начи­на­ет день, ухо­дя в дру­гие, окан­чи­ва­ет его».
  • 3Утчен­ко С. Л. Идей­но-поли­ти­че­ская борь­ба в Риме нака­нуне паде­ния рес­пуб­ли­ки. М., 1952, с. 54, 56.
  • 4Сло­ва эти при­пи­сы­ва­ют­ся Аппию Клав­дию Слеп­цу, кон­су­лу 307 и 296 гг. до н. э., цен­зо­ру 316—311 гг. Сти­хотвор­ную фор­му, в кото­рой они толь­ко и дошли до нас, им при­дал поэт Квинт Энний (239—169 гг. до н. э.).
  • 5Tac. Ann., XIV, 43, 1. Тацит пере­да­ет сло­ва зна­ме­ни­то­го пра­во­веда эпо­хи Ран­ней импе­рии Гая Кас­сия Лон­ги­на.
  • 6Сер­ге­ен­ко М. Е. Жизнь Древ­не­го Рима: Очер­ки быта. М.—Л., 1964, с. 58; Fietz W. Vom Aqua­dukt zum Stau­damm. Eine Ge­schich­te der Was­ser­ver­sor­gung. Leip­zig, 1966, S. 58. Пли­ний Стар­ший пола­гал, что водо­про­во­ды при­но­сят в Рим столь­ко же воды, сколь­ко полу­ча­ет Тибр от всех 40 сво­их при­то­ков (N. H., 3, 54).
  • 7Plin. Epp., VIII, 8, 5 и ком­мен­та­рий к это­му месту в кн.: Sherwin-Whi­te A. N. The Let­ters of Pli­ny. Ox­ford, 1966, p. 457. См. так­же пере­да­вае­мое Таци­том в «Анна­лах» (I, 79, 3) мне­ние о том, что «необ­хо­ди­мо ува­жать веро­ва­ния ита­лий­ских союз­ных общин, кото­рые обряда­ми, свя­щен­ны­ми роща­ми и алта­ря­ми чтят реки род­но­го края».
  • 8Sy­me R. Ro­man Re­vo­lu­tion. Ox­ford, 1974 (rep­rint), p. 374.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1303312492 1303322046 1341515196 1366399837 1366456386 1366710408