Рим Тита Ливия — образ, миф и история

с.647 При чте­нии кни­ги древ­не­рим­ско­го исто­ри­ка Тита Ливия, кото­рая по тра­ди­ции назы­ва­ет­ся «Исто­рия Рима от осно­ва­ния Горо­да», а тем более после чте­ния, при обду­мы­ва­нии про­чи­тан­но­го, неиз­беж­но воз­ни­ка­ет мно­же­ство вопро­сов. Преж­де все­го на каком осно­ва­нии мы можем рас­смат­ри­вать как исто­ри­че­ское сочи­не­ние — и к тому же как вели­кое исто­ри­че­ское сочи­не­ние, сохра­нив­шее свою сла­ву на про­тя­же­нии дол­гих сто­ле­тий, — кни­гу, явно не удо­вле­тво­ря­ю­щую тре­бо­ва­ни­ям, предъ­яв­ля­е­мым к любо­му серь­ез­но­му иссле­до­ва­нию в обла­сти исто­рии? Смысл любо­го серь­ез­но­го иссле­до­ва­ния в обла­сти исто­рии, как извест­но, состо­ит в том, чтобы, сопо­став­ляя и ана­ли­зи­руя фак­ты и собы­тия про­шло­го, обна­ру­жить зако­но­мер­но­сти, их объ­еди­ня­ю­щие, — эко­но­ми­че­ские, соци­аль­ные, поли­ти­че­ские, и на этом осно­ва­нии в конеч­ном сче­те уста­но­вить то осо­бое место, кото­рое дан­ное обще­ство в дан­ную эпо­ху зани­ма­ет в общем раз­ви­тии чело­ве­че­ства. Вполне есте­ствен­но, что обна­ру­жи­вае­мые таким обра­зом зако­но­мер­но­сти будут тем луч­ше харак­те­ри­зо­вать обще­ство, чем пол­нее они отра­жа­ют исход­ный, глу­бин­ный пласт чело­ве­че­ско­го бытия — само­вос­про­из­вод­ство в про­цес­се труда, отно­ше­ния, из него воз­ни­каю­щие, и усло­вия, в кото­рых оно реа­ли­зу­ет­ся. Ниче­го это­го в кни­ге Ливия нет — ни усло­вий жиз­ни наро­да, ни труда, кото­рым он живет, ни эво­лю­ции соци­аль­ной струк­ту­ры под вли­я­ни­ем изме­не­ний в этих усло­ви­ях и в этом труде; нет вооб­ще стрем­ле­ния увидеть в опи­сы­вае­мых собы­ти­ях отра­же­ние объ­ек­тив­ных зако­но­мер­но­стей, выявить спе­ци­фи­ку Рима путем сопо­став­ле­ния его исто­рии с исто­ри­ей окру­жав­ших его наро­дов и государств.

Объ­яс­нить такое поло­же­ние при­выч­ной ссыл­кой на дона­уч­ный харак­тер исто­ри­че­ско­го мыш­ле­ния той отда­лен­ной эпо­хи не уда­ет­ся. Имен­но в ту отда­лен­ную эпо­ху Марк Пор­ций Катон (или, как часто назы­ва­ли его в Риме, Катон Цен­зо­рий) напи­сал исто­ри­че­ский труд, где раз­ви­тие Рима рас­смат­ри­ва­лось на фоне раз­ви­тия дру­гих народ­но­стей Ита­лии и в свя­зи с ним; Поли­бий про­сле­жи­вал, как в судь­бе Рима про­яв­ля­лись самые общие зако­но­мер­но­сти обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия, — труд его, посвя­щен­ный преж­де все­го Риму, не слу­чай­но назы­вал­ся «Все­мир­ная исто­рия»; Варрон и Пли­ний Стар­ший созда­ли энцик­ло­пе­дии рим­ской жиз­ни, где суще­ст­во­ва­ние наро­да опи­сы­ва­лось на всех уров­нях и со всех сто­рон, от при­е­мов повсе­днев­но­го труда до сохра­нив­ших­ся с неза­па­мят­ных вре­мен и про­ни­зы­вав­ших быт арха­и­че­ских обы­ча­ев и веро­ва­ний; Тацит счи­тал глав­ной целью сво­их исто­ри­че­ских сочи­не­ний «узнать не толь­ко внеш­нее тече­ние собы­тий, кото­рое по боль­шей части зави­сит от слу­чая, но так­же их смысл и при­чи­ны» с.648 (Исто­рия, I, 4, 1). Ниче­го это­го Ливий не стал делать не пото­му, что не мог, а пото­му, что ни к чему подоб­но­му не стре­мил­ся; он напи­сал такую кни­гу, кото­рую хотел напи­сать, и рас­ска­зал такую исто­рию Рима, кото­рая была, по его убеж­де­нию, исто­ри­ей в самом пря­мом и зна­чи­тель­ном, в един­ст­вен­но под­лин­ном смыс­ле сло­ва. Мож­но ли оправ­дать его пони­ма­ние исто­рии с точ­ки зре­ния совре­мен­но­го науч­но­го на нее взгляда, кото­ро­му это пони­ма­ние столь явно про­ти­во­ре­чит?

Пусть труд Ливия несо­вер­ше­нен в мето­до­ло­ги­че­ском и науч­но-иссле­до­ва­тель­ском отно­ше­нии, мож­но ли по край­ней мере опи­рать­ся на него в том, что каса­ет­ся досто­вер­но­сти изла­гае­мых фак­тов, пол­ноты в осве­ще­нии исто­ри­че­ских обсто­я­тельств, ком­пе­тент­но­сти в их трак­тов­ке? Может ли, дру­ги­ми сло­ва­ми, сочи­не­ние Ливия играть роль надеж­но­го исто­ри­че­ско­го источ­ни­ка? Ответ на этот вопрос неод­но­зна­чен. «Основ­ным нашим источ­ни­ком по исто­рии Рима рес­пуб­ли­кан­ско­го пери­о­да явля­ют­ся фун­да­мен­таль­ные анна­лы Тита Ливия, услов­но назы­вае­мые “Исто­ри­ей Рима от осно­ва­ния Горо­да”», — пишет совет­ский исто­рик¹, и правота это­го суж­де­ния бес­спор­на. Общий ход и основ­ные собы­тия рим­ской исто­рии от леген­дар­ных начал Горо­да до середи­ны II в. до н. э. извест­ны нам глав­ным обра­зом из Тита Ливия, и сведе­ния, им сооб­щае­мые, чаще все­го нахо­дят себе под­твер­жде­ние в дру­гих источ­ни­ках. Труд Ливия дошел до нас не пол­но­стью; утра­че­ны все его части, отно­сив­ши­е­ся к собы­ти­ям вто­рой поло­ви­ны II в. до н. э., к пред­смерт­но­му кри­зи­су Рес­пуб­ли­ки, граж­дан­ским вой­нам и ста­нов­ле­нию прин­ци­па­та. Пред­ста­вим себе на мину­ту, что сохра­нив­ши­е­ся части разде­ли­ли судь­бу после­дую­щих, труд­но даже вооб­ра­зить, какой скуд­ной и отры­воч­ной пред­ста­ла бы перед наши­ми гла­за­ми исто­рия Рима эпо­хи Ран­ней и Сред­ней рес­пуб­ли­ки. Нет, Ливий — важ­ный источ­ник. Но источ­ник совсем осо­бо­го рода.

Для каж­до­го исто­ри­ка акси­о­ма, что в осно­ве его работы долж­ны лежать фак­ты, что соот­вет­ст­вен­но пер­вая его обя­зан­ность — сли­чить сочи­не­ния пред­ше­ст­вен­ни­ков и объ­яс­нить про­ти­во­ре­чия меж­ду ними; вос­хо­дя от них все даль­ше к свиде­тель­ствам совре­мен­ни­ков ана­ли­зи­ру­е­мых собы­тий, очер­тить круг пер­вич­ных источ­ни­ков, обна­ру­жить мак­си­мум объ­ек­тив­ных дан­ных, сопо­ста­вить их, ото­брать наи­бо­лее надеж­ные и затем выявить связь меж­ду ними без пред­взя­то­сти и про­из­во­ла, ибо, как писал один из пат­ри­ар­хов исто­ри­че­ской нау­ки ново­го вре­ме­ни, «когда серь­ез­но, с искрен­ней пре­дан­но­стью истине, по воз­мож­но­сти пол­но обсле­до­ва­ны пер­вич­ные источ­ни­ки, позд­ней­ший ана­лиз может уточ­нить отдель­ные част­но­сти, но исход­ные дан­ные неиз­мен­но най­дут в нем свое под­твер­жде­ние, посколь­ку исти­на все­гда одна»².

Вся эта систе­ма акси­ом для Ливия как бы не суще­ст­ву­ет. В сохра­нив­шей­ся части «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» назва­ны две­на­дцать авто­ров, чьи­ми сочи­не­ни­я­ми он поль­зо­вал­ся, но зада­чу свою наш исто­рик видит не в сопо­ста­ви­тель­ном ана­ли­зе этих сочи­не­ний с целью рекон­струк­ции под­лин­но­го или во вся­ком слу­чае само­го веро­ят­но­го хода собы­тий, а в изло­же­нии раз­но­го рода мне­ний самом по себе. Ска­зав, напри­мер, что с.649 сенат в 204 г.³ решил напра­вить для встре­чи достав­лен­но­го в Рим изо­бра­же­ния боги­ни Кибе­лы само­го доб­ро­де­тель­но­го граж­да­ни­на и избрал для этой цели Пуб­лия Сци­пи­о­на, Ливий счи­та­ет необ­хо­ди­мым доба­вить: «Какие его досто­ин­ства побуди­ли сенат при­нять это реше­ние? Я охот­но бы пере­дал потом­ству мне­ние писа­те­лей, близ­ких по вре­ме­ни тем собы­ти­ям, но не хочу пре­ры­вать повест­во­ва­ние соб­ст­вен­ны­ми догад­ка­ми о том, что оста­лось скры­тым в глу­бине древ­но­сти» (XXIX, 14, 9). В дру­гом месте (IV, 23, 1) Ливий гово­рит о еди­ном пер­вич­ном источ­ни­ке, кото­рым поль­зо­ва­лись два его пред­ше­ст­вен­ни­ка, сфор­му­ли­ро­вав­ших на этой общей осно­ве две раз­ные вер­сии одно­го и того же собы­тия; пер­вич­ный источ­ник этот Ливию изве­стен, но само­сто­я­тель­но интер­пре­ти­ро­вать его для опре­де­ле­ния более веро­ят­ной вер­сии он отка­зы­ва­ет­ся. Мысль о том, что «исти­на все­гда одна», ему явно чуж­да.

Подоб­ная уста­нов­ка опре­де­ля­ет и метод работы Ливия. Он состо­ит в ком­пи­ли­ро­ва­нии сочи­не­ний пред­ше­ст­вен­ни­ков под­час даже без стрем­ле­ния зачи­стить швы меж­ду ними и рас­по­ло­жить свои выпис­ки в про­ду­ман­ном поряд­ке. Так, рас­ска­зы­вая в XXXVI кн. о войне, кото­рую рим­ляне вели в Малой Азии и Гре­ции про­тив царя Антио­ха в 191 г., Ливий сле­ду­ет Поли­бию. В гл. 21 он отсту­па­ет от Поли­бия и вво­дит дру­гой источ­ник — по все­му судя, рим­ско­го исто­ри­ка Вале­рия Анти­а­та, на кото­ро­го вско­ре ссы­ла­ет­ся (гл. 36, 38 и др.), — заим­ст­вуя из его сочи­не­ния впе­чат­ля­ю­щее опи­са­ние марш­ру­та, кото­рый Катон, буду­щий кон­сул, цен­зор и один из глав­ных геро­ев рим­ской исто­рии, про­де­лал из Гре­ции в Рим, дабы рас­ска­зать сена­ту о рим­ских победах над Антиохом. Но, начав пере­ска­зы­вать Анти­а­та, Ливий не оста­нав­ли­ва­ет­ся после нуж­но­го ему эпи­зо­да, а про­дол­жа­ет еще неко­то­рое вре­мя сле­до­вать это­му источ­ни­ку. Так, в текст той же гл. 21 попа­да­ют упо­ми­на­ния о Луции Кор­не­лии Сци­пи­оне, кото­рый в эти же дни вер­нул­ся из Испа­нии и явил­ся в сенат, когда Катон уже высту­пал, а потом вме­сте с Като­ном отчи­ты­вал­ся на сход­ке, — упо­ми­на­ние, весь­ма кос­вен­но свя­зан­ное с основ­ной лини­ей повест­во­ва­ния, и тут же — фра­за, не име­ю­щая ни к Антиохо­вой войне, ни к Като­ну, ни даже к Сци­пи­о­ну уж ника­ко­го отно­ше­ния, об «ова­ции» быв­ше­го пре­то­ра Мар­ка Фуль­вия Ноби­ли­о­ра, кото­рый дву­мя года­ми рань­ше захва­тил мно­же­ство тро­фе­ев в Испа­нии и теперь тор­же­ст­вен­но всту­пал с ними в Рим. Кон­чив выпис­ку, Ливий воз­вра­ща­ет­ся к основ­ной линии сво­его повест­во­ва­ния и… через несколь­ко стра­ниц (в гл. 39) сно­ва рас­ска­зы­ва­ет теми же сло­ва­ми об «ова­ции» Фуль­вия Ноби­ли­о­ра, теперь толь­ко ока­зав­шей­ся на сво­ем месте.

Ливия, как видим, не слиш­ком забо­тит ни надеж­ность исполь­зу­е­мых сочи­не­ний, ни логи­че­ская строй­ность повест­во­ва­ния. Но и это­го мало — он, как ни стран­но, игно­ри­ру­ет под­час фак­ты и доку­мен­ты, каза­лось бы, вполне ему доступ­ные и для его повест­во­ва­ния необ­хо­ди­мые. Древ­ний дого­вор Рима с Кар­фа­ге­ном откры­ва­ет целую эпо­ху в неиз­мен­но важ­ной для обо­их государств борь­бе за гос­под­ство в Запад­ном Сре­ди­зем­но­мо­рье; Поли­бий, пре­крас­но извест­ный Ливию и широ­ко им исполь­зу­е­мый, при­во­дит текст это­го доку­мен­та (III, 22) — наш исто­рик его как бы не заме­ча­ет. Кра­е­уголь­ное зна­че­ние для исто­рии отно­ше­ний рим­лян с ита­лий­ца­ми, для выра­бот­ки прин­ци­пов рим­ско­го граж­дан­ства, а тем самым для с.650 пони­ма­ния все­го меха­низ­ма рома­ни­за­ции имел дого­вор с латин­ски­ми горо­да­ми, заклю­чен­ный кон­су­лом Спу­ри­ем Кас­си­ем в 493 г. Ливий его зна­ет, зна­ет даже, что он выбит на мед­ной колонне (II, 33, 9), но не толь­ко не пере­да­ет его текст, а и вооб­ще упо­ми­на­ет о нем меж­ду про­чим, явно не при­да­вая ему ника­кой важ­но­сти. Такие при­ме­ры мож­но умно­жить.

Подоб­ное отно­ше­ние исто­ри­че­ских писа­те­лей Древ­не­го Рима к фак­ти­че­ско­му мате­ри­а­лу дав­но уже было отме­че­но уче­ны­ми. Один из них хоро­шо сфор­му­ли­ро­вал его при­чи­ны: «Под­ход рим­ских исто­ри­ков к мате­ри­а­лу направ­лен не на изо­бра­же­ние фак­тов, с тем чтобы осно­вать на них позна­ние общих и част­ных про­цес­сов, а, напро­тив того, на выведе­ние фак­тов из гос­под­ст­ву­ю­щей идеи, кото­рая опре­де­лит их под­бор и фор­му… Факт сам по себе лишен дока­за­тель­но­го смыс­ла. Совре­мен­ное тре­бо­ва­ние вер­но­сти фак­там было бы рим­ским писа­те­лям совер­шен­но непо­нят­ным»⁴. Это в общем вполне пра­виль­ное объ­яс­не­ние не устра­ня­ет тем не менее мно­гих вопро­сов. Как согла­со­вать опи­сан­ное отно­ше­ние к фак­там с той ролью важ­ней­ше­го исто­ри­че­ско­го источ­ни­ка, кото­рую сочи­не­ние Ливия бес­спор­но игра­ет? И если все дело состо­я­ло в том, чтобы под­би­рать фак­ты без кри­ти­че­ской их про­вер­ки, лишь для под­твер­жде­ния апри­ор­ной идеи, то чем же были запол­не­ны деся­ти­ле­тия упор­но­го повсе­днев­но­го труда Ливия, чем вызы­ва­лось чув­ство изне­мо­же­ния, почти отча­я­ния, от непо­силь­но­сти взя­то­го на себя бре­ме­ни, о кото­ром Ливий пишет порой с такой искрен­но­стью (XXXI, 1), на что ока­за­лась потра­чен­ной вся его дол­гая жизнь — жизнь един­ст­вен­но­го в Риме клас­си­че­ской поры про­фес­сио­наль­но­го исто­ри­ка?

Нако­нец, ряд вопро­сов воз­ни­ка­ет в свя­зи с про­ти­во­ре­чи­я­ми в оцен­ке Ливия после­дую­щи­ми поко­ле­ни­я­ми. Боль­шин­ство рим­ских писа­те­лей пер­во­го сто­ле­тия прин­ци­па­та оце­ни­ва­ли его исто­ри­че­ский труд очень высо­ко, осо­бен­но отме­чая при­су­щие авто­ру яркость изло­же­ния и непред­взя­тость оце­нок⁵. В рецеп­ци­ях эпо­хи Воз­рож­де­ния и клас­си­циз­ма, вплоть до нача­ла про­шло­го сто­ле­тия, царит тот же тон. Дан­те был убеж­ден, что Ливий вооб­ще нико­гда и ни в чем не оши­бал­ся⁶, а Пет­рар­ка и Макиа­вел­ли, Кор­нель и Жак-Луи Давид, яко­бин­цы и декаб­ри­сты⁷ виде­ли в его с.651 труде исто­ри­че­ское сочи­не­ние выс­ше­го поряд­ка, посколь­ку оно харак­те­ри­зо­ва­ло не част­но­сти и отдель­ные собы­тия исто­рии Рима, а ее общий дух и нрав­ст­вен­но-пат­рио­ти­че­ский смысл. Пара­док­саль­ным на пер­вый взгляд обра­зом имен­но этот харак­тер рас­ска­зан­ной Ливи­ем эпо­пеи, вызы­вав­ший в тече­ние несколь­ких веков вос­торг поэтов, мыс­ли­те­лей и рево­лю­ци­о­не­ров, обу­сло­вил пря­мо про­ти­во­по­лож­ную ее оцен­ку уче­ны­ми-иссле­до­ва­те­ля­ми про­шло­го века. «Исто­ри­че­ским сочи­не­ни­ем в под­лин­ном смыс­ле сло­ва, — писал Тео­дор Момм­зен, — лето­пись Тита Ливия не явля­ет­ся»⁸. Такой про­ник­но­вен­ный зна­ток рим­ской лите­ра­ту­ры, как В. И. Моде­стов, во мно­гих отно­ше­ни­ях быв­ший прин­ци­пи­аль­ным про­тив­ни­ком Момм­зе­на, в оцен­ке Тита Ливия ока­зал­ся пол­но­стью солида­рен со сво­им анта­го­ни­стом⁹. Мысль сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков под­твер­жда­ет иссле­до­ва­тель сле­дую­ще­го поко­ле­ния: «Ливий не исто­ри­че­ский иссле­до­ва­тель, а исто­ри­че­ский писа­тель»¹⁰. Подоб­ное вос­при­я­тие Тита Ливия и его сочи­не­ния пре­об­ла­да­ет и в наши дни.

Вряд ли разум­но пытать­ся решить обна­ру­жи­ваю­ще­е­ся таким обра­зом про­ти­во­ре­чие аль­тер­на­тив­но: выбрать одну из этих точек зре­ния в каче­стве вер­ной и отбро­сить дру­гую как невер­ную. Воз­рож­де­ние, клас­си­цизм, Про­све­ще­ние глу­бо­ко уко­ре­не­ны в антич­ной куль­ту­ре, про­ни­за­ны ее духом, и осно­вы под­лин­но­го пони­ма­ния исто­рии Гре­ции и Рима зало­жи­ли люди этих эпох — им мож­но и нуж­но верить. Но не мень­ше­го дове­рия заслу­жи­ва­ют и выво­ды, добы­тые поло­жи­тель­ной нау­кой послед­них полу­то­ра сто­ле­тий, опи­раю­щи­е­ся на дан­ные архео­ло­гии, эпи­гра­фи­ки, оно­ма­сти­ки, исто­ри­че­ской ста­ти­сти­ки и демо­гра­фии, исто­рии рели­гии, срав­ни­тель­но­го язы­ко­зна­ния, — выво­ды, без вся­ко­го сомне­ния заста­вив­шие по-ново­му взгля­нуть на собы­тия, опи­сан­ные Ливи­ем, и на общий харак­тер рас­ска­зан­ной им эпо­пеи. Един­ст­вен­но пло­до­твор­ный путь в этих усло­ви­ях может состо­ять лишь в том, чтобы рас­смат­ри­вать опи­сан­ное про­ти­во­ре­чие не как кон­траст пра­виль­но­го и непра­виль­но­го, а как свиде­тель­ство суще­ст­во­ва­ния двух раз­ных типов позна­ния исто­рии — дис­кур­сив­но-ана­ли­ти­че­ско­го, осно­ван­но­го на рекон­струк­ции отдель­ных ком­по­нен­тов исто­ри­че­ской дей­ст­ви­тель­но­сти и на объ­ек­тив­ной, т. е. иду­щей извне, кри­ти­ке мак­си­маль­но раз­но­род­ных источ­ни­ков, и худо­же­ст­вен­но-целост­но­го, направ­лен­но­го на вос­со­зда­ние еди­но­го обра­за исто­ри­че­ско­го бытия наро­да и эпо­хи — обра­за, кото­рый жил в их само­со­зна­нии и сохра­нил­ся в памя­ти сто­ле­тий. Если так, то как соот­но­сят­ся эти два типа позна­ния меж­ду собой? Если в твор­че­стве Ливия пред­став­лен вто­рой из них, то как это харак­те­ри­зу­ет его труд с точ­ки зре­ния исто­ри­че­ской исти­ны? Явля­ет­ся ли она дей­ст­ви­тель­но моно­по­ли­ей ана­ли­ти­че­ской дис­кур­сии и откры­та лишь объ­ек­тив­но­му сто­рон­не­му взгляду или от такой дис­кур­сии и от тако­го взгляда усколь­за­ет какое-то важ­ное сла­гае­мое исто­ри­че­ской жиз­ни, без кото­ро­го непол­ным оста­ет­ся и все позна­ние наше­го про­шло­го?

с.652

1

В лите­ра­ту­ро­вед­че­ских работах при­ня­то рас­смат­ри­вать про­ло­ги к сочи­не­ни­ям древ­них исто­ри­ков как дань рито­ри­че­ской тра­ди­ции и счи­тать, что они не столь­ко выра­жа­ют наме­ре­ния и мыс­ли авто­ра, сколь­ко ком­би­ни­ру­ют неко­то­рое чис­ло обще­рас­про­стра­нен­ных устой­чи­вых моти­вов. В слу­чае Тита Ливия дело обсто­ит слож­нее. Фор­му­ли­руя в про­ло­ге зада­чи заду­ман­но­го труда, он писал: «Мне бы хоте­лось, чтобы каж­дый чита­тель в меру сво­их сил заду­мал­ся над тем, како­ва была жизнь, како­вы нра­вы, каким людям и како­му обра­зу дей­ст­вий — дома ли, на войне ли — обя­за­на дер­жа­ва сво­им зарож­де­ньем и ростом; пусть он, далее, после­ду­ет мыс­лью за тем, как в нра­вах появил­ся спер­ва раз­лад, как потом они заша­та­лись и нако­нец ста­ли падать неудер­жи­мо, пока не дошло до нынеш­них вре­мен, когда мы ни поро­ков наших, ни лекар­ства от них пере­но­сить не в силах». Сфор­му­ли­ро­ван­ное здесь пред­став­ле­ние, соглас­но кото­ро­му рас­ши­ре­ние вла­де­ний и накоп­ле­ние богатств при­ве­ли рим­лян к мораль­ной дегра­да­ции, все это в сово­куп­но­сти вызва­ло граж­дан­ские рас­при и вой­ны и, нако­нец, пред­смерт­ный кри­зис рес­пуб­ли­ки, дей­ст­ви­тель­но может рас­смат­ри­вать­ся как общее место рим­ской исто­рио­гра­фии¹¹. Оно было извест­но задол­го до Ливия, деся­ти­ле­ти­ем рань­ше него на подоб­ной «тео­рии упад­ка нра­вов» осно­вы­вал свои сочи­не­ния Сал­лю­стий, полу­сто­ле­ти­ем поз­же — Пли­ний Стар­ший, еще полу­сто­ле­тие спу­стя — Тацит. Одна­ко, если пере­ве­сти рас­суж­де­ние Ливия, его пред­ше­ст­вен­ни­ков и пре­ем­ни­ков с язы­ка древ­ней рито­ри­ки на язык науч­но­го ана­ли­за, перед нами ока­жет­ся отнюдь не набор рито­ри­че­ских фигур, а пре­дель­но обоб­щен­ное, но вполне объ­ек­тив­ное опи­са­ние реаль­но­го исто­ри­че­ско­го про­цес­са — воз­ник­но­ве­ния и раз­ви­тия кри­зи­са рим­ской граж­дан­ской общи­ны во II—I вв. до н. э., и Ливий в сво­ем труде стре­мил­ся — пусть на рито­ри­че­ский лад — этот про­цесс отра­зить.

Кро­ме такой зада­чи, одна­ко, Ливий фор­му­ли­ру­ет в том же про­ло­ге и сверх­за­да­чу: «отвлечь­ся от зре­ли­ща бед­ст­вий, свиде­те­лем кото­рых столь­ко лет было наше поко­ле­ние» и «уве­ко­ве­чить подви­ги гла­вен­ст­ву­ю­ще­го на зем­ле наро­да». Бед­ст­вия и дегра­да­ция долж­ны пред­стать «в обрам­ле­нии вели­че­ст­вен­но­го цело­го»; каков бы ни был мораль­ный упа­док, и сего­дня «воен­ная сла­ва рим­ско­го наро­да тако­ва, что, назо­ви он само­го Мар­са сво­им пред­ком и отцом сво­его родо­на­чаль­ни­ка, пле­ме­на люд­ские и это сне­сут с тем же покор­ст­вом, с каким сно­сят власть Рима», и «не было нико­гда государ­ства более вели­ко­го, более бла­го­че­сти­во­го, более бога­то­го доб­ры­ми при­ме­ра­ми, куда алч­ность и рос­кошь про­ник­ли бы так позд­но, где так дол­го и высо­ко чти­ли бы бед­ность и береж­ли­вость». Речь поэто­му идет не о том, вер­нее, не толь­ко о том, чтобы отра­зить реаль­ный про­цесс — про­ти­во­по­ста­вить былой рас­цвет нынеш­не­му упад­ку; речь идет, кро­ме того, о созда­нии мажор­ной общей, сово­куп­ной харак­те­ри­сти­ки, о том, с чем Рим впра­ве достой­но пред­стать перед судом исто­рии. Про­ти­во­ре­чие меж­ду зада­чей и сверх­за­да­чей было оче­вид­но, и если реше­ние зада­чи тре­бо­ва­ло осво­е­ния хро­ни­ки государ­ст­вен­ной жиз­ни на про­тя­же­нии ряда сто­ле­тий — с.653 дело гран­ди­оз­ное само по себе даже при самом выбо­роч­ном под­хо­де к фак­там, то реше­ние сверх­за­да­чи пред­по­ла­га­ло иной под­ход, свя­зан­ный с пер­вым, но ему не тож­де­ст­вен­ный, — созда­ние еди­но­го мону­мен­таль­но­го обра­за рим­ско­го наро­да, его государ­ства и его исто­рии пред­по­ла­га­ло, поми­мо хро­ни­каль­но­го, эпи­че­ский регистр повест­во­ва­ния. Белин­ский был прав, видя в Ливии «истин­но­го и ори­ги­наль­но­го Гоме­ра» рим­лян¹².

Сосу­ще­ст­во­ва­ние в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» двух реги­ст­ров повест­во­ва­ния — хро­ни­каль­но­го и образ­но­го — и ори­ен­та­ция авто­ра на вто­рой из них ощу­ща­ет­ся при пер­вом же чте­нии. Чита­тель, если он не спе­ци­а­лист по древ­ней исто­рии, неволь­но отвле­ка­ет­ся от бес­ко­неч­ных пере­ч­ней кон­су­лов и пре­то­ров, от монотон­но повто­ря­ю­щих­ся сооб­ще­ний об очи­сти­тель­ных или бла­годар­ст­вен­ных молеб­ст­ви­ях и объ­яв­лен­ных вой­нах, от рито­ри­че­ски тра­фа­рет­ных опи­са­ний сра­же­ний и осад. Но ведь наряду с ними кни­га изоби­лу­ет и теми стра­ни­ца­ми, кото­рые навсе­гда вошли в куль­ту­ру Евро­пы и кото­рые и сего­дня берут за душу: круп­ные, рез­ко очер­чен­ные фигу­ры — пер­вый кон­сул Брут, Камилл, Сци­пи­он Стар­ший, Фабий Мак­сим; испол­нен­ные глу­бо­ко­го дра­ма­тиз­ма сце­ны — само­убий­ство Лукре­ции, раз­гром и позор рим­лян в Кав­дин­ском уще­лье, казнь кон­су­лом Ман­ли­ем сво­его нару­шив­ше­го воин­скую дис­ци­пли­ну сына; надол­го запо­ми­наю­щи­е­ся речи — три­бу­на Кану­лея к наро­ду, кон­су­ля­рия (так назы­ва­ли в Риме чело­ве­ка, одна­жды уже быв­ше­го кон­су­лом) Фла­ми­ни­на к элли­нам, пол­ко­во­д­ца Сци­пи­о­на к леги­о­нам.

Ощу­ще­ние такой как бы дву­со­став­но­сти повест­во­ва­ния име­ет объ­ек­тив­ные осно­ва­ния. Труд Тита Ливия воз­ник на скре­ще­нии двух исто­рио­гра­фи­че­ских тра­ди­ций — пон­ти­фи­каль­но­го лето­пи­са­ния и млад­шей анна­ли­сти­ки, и каж­дый из отме­чен­ных тональ­но-сти­ли­сти­че­ских реги­ст­ров вос­хо­дит к одной из этих тра­ди­ций. Жре­цы-пон­ти­фи­ки вели в Риме осо­бые кален­да­ри, в кото­рые крат­ко запи­сы­ва­лись основ­ные собы­тия, про­ис­шед­шие в тот или иной день, или тек­сты государ­ст­вен­ных доку­мен­тов, в этот день обна­ро­до­ван­ных. Посте­пен­но эти кален­дар­ные запи­си обра­зо­ва­ли свое­об­раз­ную хро­ни­ку офи­ци­аль­ной — государ­ст­вен­ной и рели­ги­оз­ной — жиз­ни Горо­да, так назы­вае­мую Вели­кую лето­пись, кото­рая была опуб­ли­ко­ва­на цели­ком в 80 кни­гах в 123 г. пон­ти­фи­ком Пуб­ли­ем Муци­ем Сце­во­лой. До наших дней Вели­кая лето­пись не сохра­ни­лась, но мно­гие древ­ние писа­те­ли оста­ви­ли о ней более или менее подроб­ные отзы­вы, даю­щие воз­мож­ность судить о ее содер­жа­нии и сти­ле. Глав­ным в ней были спис­ки долж­ност­ных лиц (маги­ст­ра­тов) и хро­ни­ка памят­ных собы­тий¹³; осо­бое вни­ма­ние уде­ля­лось при­род­ным явле­ни­ям с точ­ки зре­ния их вли­я­ния на уро­жай и исхо­дя из воз­мож­но­сти истол­ко­вать их как ука­за­ние на волю богов¹⁴. Свои запи­си пон­ти­фи­ки вели с.654 стро­го хро­но­ло­ги­че­ски и толь­ко назы­ва­ли собы­тия, не опи­сы­вая их¹⁵; стиль их был пре­дель­но дело­вым и жест­ким, без вся­ких лите­ра­тур­ных укра­ше­ний. «Лето­пи­си вели­ких пон­ти­фи­ков, — писал Цице­рон, — самые сухие кни­ги из всех, какие могут быть»¹⁶.

Хро­ни­каль­ный регистр Ливи­е­ва рас­ска­за ори­ен­ти­ро­ван на канон Вели­кой лето­пи­си. Это­го не скры­вал сам исто­рик (XLIII, 13, 1—2), к тому же выво­ду при­ве­ли мно­го­чис­лен­ные уче­ные разыс­ка­ния ново­го вре­ме­ни¹⁷. В боль­шин­стве сохра­нив­ших­ся книг «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» опи­са­ние собы­тий каж­до­го года закан­чи­ва­ет­ся выбо­ра­ми маги­ст­ра­тов и риту­аль­ны­ми про­цеду­ра­ми жре­цов, каж­до­го сле­дую­ще­го — откры­ва­ет­ся сооб­ще­ни­ем о вступ­ле­нии маги­ст­ра­тов в долж­ность и рас­пре­де­ле­нии про­вин­ций, о при­зы­ве в армию, очи­сти­тель­ных обрядах, при­е­ме посольств. По завер­ше­нии этих дел в сто­ли­це кон­су­лы отправ­ля­ют­ся в пред­на­зна­чен­ные им про­вин­ции, и повест­во­ва­ние обра­ща­ет­ся к обсто­я­тель­ствам и собы­ти­ям вне Рима; в исхо­де года крат­ко харак­те­ри­зу­ет­ся сле­дую­щий цикл офи­ци­аль­ных меро­при­я­тий. Хоро­шим образ­цом подоб­ной хро­ни­ки могут слу­жить, напри­мер, гла­вы 8 и 9 XXXII кни­ги, да и мно­гое, мно­гое дру­гое.

Но хро­ни­ка жиз­ни Горо­да сама по себе не скла­ды­ва­лась в эпи­че­ский образ «гла­вен­ст­ву­ю­ще­го на зем­ле наро­да». Он рас­по­ла­гал­ся где-то глуб­же эмпи­рии и тре­бо­вал дру­го­го типа повест­во­ва­ния. Он так­же был под­готов­лен — на этот раз неко­то­ры­ми пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми Ливия, создав­ши­ми в Риме исто­рио­гра­фи­че­скую тра­ди­цию, кото­рая сосу­ще­ст­во­ва­ла с лето­пис­ной и посте­пен­но вытес­ня­ла ее. Тра­ди­ция эта полу­чи­ла в исто­рии лите­ра­ту­ры назва­ние «анна­ли­сти­ки». В нее вхо­ди­ли исто­ри­че­ские сочи­не­ния, сохра­нив­ши­е­ся лишь в отрыв­ках, но извест­ные нам, кро­ме того, по позд­ней­шим мно­го­чис­лен­ным отзы­вам и упо­ми­на­ни­ям. Ливий широ­ко исполь­зо­вал эти сочи­не­ния и, сле­дуя сво­е­му обыч­но­му мето­ду, во мно­гом из них ком­пи­ли­ро­вал «Исто­рию Рима от осно­ва­ния Горо­да». Семь раз, напри­мер, ссы­ла­ет­ся он на про­тя­же­нии пер­вой дека­ды на «Анна­лы» Лици­ния Мак­ра, кото­рый жил в пер­вой поло­вине I в. до н. э. и в сво­ем сочи­не­нии, состо­яв­шем не менее чем из 17 книг, рас­ска­зы­вал о собы­ти­ях рим­ской исто­рии от Рому­ла до сво­его вре­ме­ни. Еще более интен­сив­но исполь­зо­вал Ливий дру­го­го анна­ли­ста — Вале­рия Анти­а­та при опи­са­нии Вто­рой Пуни­че­ской вой­ны: в посвя­щен­ной ей третьей дека­де содер­жит­ся 35 ссы­лок на это­го авто­ра, жив­ше­го при­мер­но тогда же, когда Макр, и оста­вив­ше­го огром­ное сочи­не­ние, самое малое — в 75 кни­гах, так­же назы­вав­ше­е­ся, ско­рее все­го, «Анна­лы» и охва­ты­вав­шее рим­скую исто­рию от ее леген­дар­ных начал до 90 г. Есть у Ливия ссыл­ки и на дру­гих анна­ли­стов. Ливий с.655 заим­ст­во­вал у этих авто­ров мно­го фак­ти­че­ско­го мате­ри­а­ла, а сплошь да рядом и его осве­ще­ние, но нам сей­час важ­нее дру­гое: анна­ли­сты пред­став­ля­ли опре­де­лен­ный этап в раз­ви­тии исто­рио­гра­фии, на кото­ром скла­ды­ва­лось новое, при всех внут­рен­них про­ти­во­ре­чи­ях отно­си­тель­но целост­ное пони­ма­ние харак­те­ра и смыс­ла исто­ри­че­ско­го сочи­не­ния, и, как бы Ливий ни отно­сил­ся к тому или ино­му из них, работая над их «анна­ла­ми», он про­ни­кал­ся этим новым пони­ма­ни­ем, ибо оно пол­нее соот­вет­ст­во­ва­ло глав­ной зада­че, им перед собой постав­лен­ной.

Пони­ма­ние это ясно выра­же­но в сохра­нив­шем­ся отрыв­ке из про­ло­га к сочи­не­нию млад­ше­го анна­ли­ста Сем­п­ро­ния Азел­ли­о­на: «Основ­ное раз­ли­чие меж­ду теми, кто пред­по­чел оста­вить нам лето­пись, и теми, кто пытал­ся опи­сать дея­ния рим­лян, состо­ит в сле­дую­щем: в лето­пи­си ука­зы­ва­ет­ся лишь, что про­изо­шло в тече­ние каж­до­го года, так что автор ее пишет как бы днев­ник или то, что гре­ки назы­ва­ют “эфе­ме­риды”. Мне же кажет­ся, что про­сто сооб­щать о слу­чив­шем­ся недо­ста­точ­но — надо пока­зать, каким обра­зом оно про­изо­шло и какие наме­ре­ния за этим сто­я­ли… Лето­пись не может побудить людей муже­ст­вен­ных и энер­гич­ных к защи­те оте­че­ства, а более сла­бых — толк­нуть на какой-то посту­пок, пусть даже опро­мет­чи­вый. Писать же, при каком кон­су­ле нача­лась вой­на, а при каком кон­чи­лась, кто по окон­ча­нии ее всту­пил в Город три­ум­фа­то­ром и что имен­но на войне соде­я­но, не упо­ми­ная ни о поста­нов­ле­ни­ях, при­ня­тых тем вре­ме­нем сена­том, ни о вне­сен­ных зако­но­про­ек­тах, ни о замыс­лах, кото­ры­ми при всем этом руко­вод­ст­во­ва­лись, — зна­чит раз­вле­кать маль­чи­ков зани­ма­тель­ны­ми поба­сен­ка­ми, а не писать исто­рию»¹⁸.

Про­грам­ма, здесь изло­жен­ная, сво­дит­ся, как видим, к несколь­ким пунк­там. Глав­ное в исто­ри­че­ском сочи­не­нии не пере­чис­ле­ние фак­тов, дат и лиц, а обна­ру­же­ние смыс­ла собы­тий и замыс­лов тех людей, кото­рые их вызва­ли. Этот смысл и эти замыс­лы обна­ру­жи­ва­ют­ся в дея­тель­но­сти государ­ства, рас­смот­рен­ной как целое, а не толь­ко в свя­зи с похо­да­ми и заво­е­ва­ни­я­ми. Зна­че­ние воз­ни­каю­щей таким обра­зом кар­ти­ны и тем самым исто­ри­че­ско­го труда в целом не столь­ко инфор­ма­тив­ное и при­клад­ное, сколь­ко пат­рио­ти­че­ское и нрав­ст­вен­ное. Подоб­ная цель не может быть достиг­ну­та посред­ст­вом лето­пи­са­ния и тре­бу­ет исто­ри­че­ско­го повест­во­ва­ния ино­го типа. Важ­ная харак­те­ри­сти­ка послед­не­го долж­на, по-види­мо­му, состо­ять в пре­одо­ле­нии сухо­сти прото­коль­ных запи­сей пон­ти­фи­каль­ной лето­пи­си и созда­нии ярких, живых и вол­ну­ю­щих лите­ра­тур­ных опи­са­ний — без них нель­зя было ни пред­ста­вить, «каким обра­зом оно про­изо­шло», ни «побудить людей муже­ст­вен­ных и энер­гич­ных к защи­те оте­че­ства».

Боль­шин­ство анна­ли­стов не во всем суме­ли выпол­нить наме­чен­ную здесь про­грам­му, осо­бен­но в том, что каса­лось сти­ля. Одни, как Вале­рий Анти­ат, в погоне за эффек­том вво­ди­ли явно выду­ман­ные дета­ли: бес­со­вест­но пре­уве­ли­чи­ва­ли чис­ло уби­тых вра­гов и пре­умень­ша­ли поте­ри рим­лян; дру­гие, как Целий Анти­патр, отли­ча­лись «гру­бой силой и необ­ра­ботан­ным язы­ком»; Лици­ний Макр «при всей сво­ей мно­го­ре­чи­во­сти обла­дал неко­то­рым ост­ро­уми­ем, но чер­пал его не в изыс­кан­ных сочи­не­ни­ях гре­ков, а в кни­жи­цах латин­ских авто­ров» (Цице­рон. О зако­нах, 1, 6). Ливий видел все эти недо­стат­ки и даже о сво­ем излюб­лен­ном Анти­а­те писал порой с с.656 раз­дра­же­ни­ем и насмеш­кой (XXX, 19, 11; XXXIII, 10, 8). Но видел он и нечто дру­гое: как тща­тель­но они выби­ра­ли каза­лось бы непри­мет­ные эпи­зо­ды, спо­соб­ные пред­ста­вить душев­ное вели­чие рим­лян¹⁹, как раз­во­ра­чи­ва­ли в неболь­шие яркие оцен­ки ходив­шие в наро­де рас­ска­зы о суро­вых нра­вах, царив­ших в древ­них рим­ских семьях²⁰. Эти-то импуль­сы, шед­шие из тра­ди­ции анна­ли­сти­ки, и обу­сло­ви­ли вто­рой регистр в повест­во­ва­нии Ливия — тот, кото­рый мы выше назва­ли образ­ным. Наи­бо­лее явст­вен­но он реа­ли­зу­ет­ся в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» в двух фор­мах — в опи­са­нии сцен народ­но­го подъ­ема и в речах.

Сцен еди­не­ния наро­да в момен­ты пат­рио­ти­че­ско­го подъ­ема или рели­ги­оз­но­го оду­шев­ле­ния, его спло­че­ния перед лицом опас­но­сти, навис­шей над государ­ст­вом, в сочи­не­нии Ливия бес­ко­неч­ное мно­же­ство. Соци­аль­ные или поли­ти­че­ские кон­флик­ты отсту­па­ют в такие дни на зад­ний план и ока­зы­ва­ют­ся пре­одо­лен­ны­ми, «сня­ты­ми». Тако­ва, напри­мер, сце­на, когда при при­бли­же­нии к Риму армии воль­сков в 395 г. (II, 24) из дол­го­вых тюрем были осво­бож­де­ны заклю­чен­ные — они соста­ви­ли отдель­ный отряд, кото­рый про­сла­вил­ся сво­ей осо­бой доб­ле­стью. Тако­во опи­са­ние празд­неств после победо­нос­но­го завер­ше­ния Вто­рой Пуни­че­ской вой­ны в 201 г., когда вете­ра­нам были розда­ны земель­ные участ­ки, устро­е­ны Рим­ские игры и трех­днев­ные Пле­бей­ские игры, а «эди­лы рас­пре­де­ли­ли сре­ди граж­дан мно­же­ство зер­на, при­ве­зен­но­го из Афри­ки Пуб­ли­ем Сци­пи­о­ном, по четы­ре асса за меру, заслу­жив чест­ной и спра­вед­ли­вой разда­чей все­об­щую бла­го­дар­ность. Состо­я­лись и Пле­бей­ские игры… по слу­чаю этих игр был устро­ен пир Юпи­те­ру» (XXXI, 4, 6). Осо­бен­но выра­зи­тель­на кар­ти­на избра­ния Кор­не­лия Сци­пи­о­на в куруль­ные эди­лы в 214 г. (XXV, 2), да и мно­гие дру­гие.

Той же цели слу­жат речи, кото­рые Ливий вкла­ды­ва­ет в уста пер­со­на­жей. В сохра­нив­ших­ся 35 кни­гах содер­жит­ся 407 речей, во всех 142 кни­гах с.657 их долж­но было быть, сле­до­ва­тель­но, 1650, и зани­ма­ли они самое малое око­ло 12 про­цен­тов тек­ста. Речи обра­зу­ют непо­сред­ст­вен­но ощу­ти­мый важ­ный эле­мент повест­во­ва­ния не толь­ко по месту, кото­рое они в нем зани­ма­ют, но преж­де все­го по сво­е­му зна­че­нию, порож­дая то впе­чат­ле­ние воз­вы­шен­ной обоб­щен­но иде­а­ли­зи­ро­ван­ной исто­ри­че­ской реаль­но­сти, кото­рое Ливий стре­мил­ся создать. Чтобы пере­жить это впе­чат­ле­ние, доста­точ­но пере­чи­тать, напри­мер, речи Фурия Камил­ла к наро­ду о недо­пу­сти­мо­сти пере­но­са сто­ли­цы в Вейи (V, 51—54) или речь Фабия Мак­си­ма про­тив пла­на Сци­пи­о­на открыть воен­ные дей­ст­вия в Афри­ке (XXVIII, 40—42).

Речи в исто­ри­че­ских сочи­не­ни­ях древ­них авто­ров не вос­про­из­во­ди­ли под­лин­ный текст речей, реаль­но про­из­не­сен­ных. Это явст­ву­ет из при­зна­ний самих антич­ных писа­те­лей²¹; из сопо­став­ле­ния (там, где сохра­ни­лась такая воз­мож­ность) тек­ста речи, при­во­ди­мо­го исто­ри­ком, с эпи­гра­фи­че­ским памят­ни­ком²²; из физи­че­ской невоз­мож­но­сти про­из­не­сти в обсто­я­тель­ствах, в кото­рых под­час нахо­дят­ся пер­со­на­жи, те длин­ные и слож­ные моно­ло­ги, что при­пи­сы­ва­ет им автор²³. Речи, таким обра­зом, отно­сят­ся к худо­же­ст­вен­но-образ­ной сфе­ре твор­че­ства древ­не­го исто­ри­ка. Из это­го бес­спор­но­го поло­же­ния посто­ян­но делал­ся и дела­ет­ся вывод, казав­ший­ся абсо­лют­но есте­ствен­ным: пред­став­ляя собой «сво­бод­ную ком­по­зи­цию само­го исто­ри­ка»²⁴, речи долж­ны рас­смат­ри­вать­ся не как исто­ри­че­ский мате­ри­ал, а как сво­его рода рито­ри­че­ское упраж­не­ние: «Все речи в “Исто­рии” Ливия вымыш­ле­ны. Дей­ст­ви­тель­ных речей он в свое повест­во­ва­ние не вво­дил, вос­пол­няя соб­ст­вен­ным вооб­ра­же­ни­ем недо­ста­ток доку­мен­таль­но­го мате­ри­а­ла»²⁵.

Рас­смот­ре­ние речей в рим­ских исто­ри­че­ских сочи­не­ни­ях вооб­ще и в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» в част­но­сти в более широ­ком кон­тек­сте не под­твер­жда­ет столь пря­мо­ли­ней­ной их оцен­ки. Государ­ст­вен­ные дея­те­ли в Риме сами запи­сы­ва­ли свои речи, кото­рые затем широ­ко рас­про­стра­ня­лись в обще­стве (Цице­рон. Пись­ма к Атти­ку, IV, 2); так обсто­я­ло дело с.658 и во вре­ме­на Ливия (там же, VI, 3), и в неко­то­рые более ран­ние пери­о­ды, им опи­сан­ные (XLV, 25, 3)²⁶. Поэто­му никак нель­зя допу­стить, чтобы исто­рик вкла­ды­вал в уста сво­им пер­со­на­жам речи, выра­жав­шие лишь его, исто­ри­ка, воз­зре­ния и трак­то­вав­шие собы­тия по-ино­му, неже­ли в ори­ги­наль­ном тек­сте, быв­шем у всех на руках. В тех слу­ча­ях, когда речь исто­ри­че­ско­го пер­со­на­жа дошла до нас и в изо­бра­же­нии исто­ри­ка, и в эпи­гра­фи­че­ском тек­сте, сли­че­ние обо­их вари­ан­тов помо­га­ет более пол­но выяс­нить прин­ци­пы постро­е­ния речей в сочи­не­ни­ях рим­ских авто­ров. Клас­си­че­ский слу­чай тако­го рода — упо­мя­ну­тая выше речь импе­ра­то­ра Клав­дия о допу­ще­нии гал­лов в сенат в «Анна­лах» Таци­та (XI, 24). Текст ее при­над­ле­жит, разу­ме­ет­ся, Таци­ту, но отли­ча­ет­ся он от ори­ги­на­ла лишь в двух отно­ше­ни­ях: раз­ви­ты поло­же­ния исход­но­го мате­ри­а­ла, Таци­ту наи­бо­лее близ­кие, и пере­ра­ботан стиль источ­ни­ка в соот­вет­ст­вии с лите­ра­тур­но-эсте­ти­че­ски­ми уста­нов­ка­ми писа­те­ля для при­да­ния речи ярко­сти, силы, ора­тор­ской убеди­тель­но­сти; общая мысль, основ­ная аргу­мен­та­ция и (насколь­ко мож­но судить по силь­но повреж­ден­но­му эпи­гра­фи­че­ско­му тек­сту) постро­е­ние сохра­не­ны. Пере­ра­бот­ка тако­го рода нико­им обра­зом не была созда­ни­ем «фик­ции» на месте «дей­ст­ви­тель­ной речи». Про­ти­во­по­лож­ность «вымыш­лен­но­го» и «дей­ст­ви­тель­но­го», «вооб­ра­же­ния» и «доку­мен­таль­но­го мате­ри­а­ла» здесь упразд­не­на. Вос­со­зда­ны под­лин­ные голо­са про­шло­го, но в том един­ст­вен­ном виде, кото­рый в гла­зах рим­лян при­да­вал смысл само­му сохра­не­нию памя­ти о чело­ве­ке или собы­тии, — в совер­шен­ной худо­же­ст­вен­ной фор­ме²⁷, ибо толь­ко так их образ ста­но­вил­ся «дол­го­веч­нее меди»²⁸. О том, что Ливий имен­но так рас­смат­ри­вал вос­со­зда­вае­мые им речи сво­их пер­со­на­жей, свиде­тель­ст­ву­ют и его соб­ст­вен­ные сло­ва, и оцен­ки дру­гих рим­ских писа­те­лей, гово­рит и сли­че­ние создан­ных им пере­ло­же­ний с дру­ги­ми источ­ни­ка­ми.

Упо­мя­нув о выступ­ле­нии Като­на Цен­зо­рия в сена­те в 167 г., Ливий пишет, что, посколь­ку речь эта сохра­ни­лась в пись­мен­ном виде и вхо­дит в пятую кни­гу Като­но­вых «Начал», он не хочет «вос­со­зда­вать подо­бие (si­mu­lac­rum, т. е. образ, при­зрак, копия в дру­гом мате­ри­а­ле. — Г. К.) крас­но­ре­чи­во­го мужа, пере­ла­гая речь, им про­из­не­сен­ную» (XLV, 25, 3). Связь меж­ду пере­ло­же­ни­ем, т. е. сти­ли­сти­че­ской обра­бот­кой речи, и вос­со­зда­вае­мым обра­зом ее авто­ра уста­нав­ли­ва­ет­ся здесь непо­сред­ст­вен­но. Об этой же свя­зи гово­рил Квин­ти­ли­ан: «Про­сто невоз­мож­но выра­зить, до какой сте­пе­ни речь каж­до­го соот­вет­ст­ву­ет у Ливия и обсто­я­тель­ствам, и обра­зу чело­ве­ка (cum re­bus tum per­so­nis ac­co­mo­da­ta sunt)» (Настав­ле­ние в с.659 ора­тор­ском искус­стве, X, 1, 101). О том, как все это выгляде­ло кон­крет­но, мож­но судить на осно­ва­нии сле­дую­ще­го эпи­зо­да. В 188 г. народ­ный три­бун Пети­лий предъ­явил бра­тьям Сци­пи­о­нам обви­не­ние в том, что они яко­бы при­сво­и­ли 500 талан­тов сереб­ра, полу­чен­ных в виде кон­три­бу­ции от царя Антио­ха после победы над ним рим­лян. Коман­дую­щим в этом похо­де чис­лил­ся Луций Сци­пи­он, но цель обви­не­ния состо­я­ла в том, чтобы ском­про­ме­ти­ро­вать не столь­ко это­го доволь­но зауряд­но­го сена­то­ра, сколь­ко его зна­ме­ни­то­го бра­та Пуб­лия, победи­те­ля Ган­ни­ба­ла. Поэто­му и с отве­том на обви­не­ние три­бу­на высту­пил в народ­ном собра­нии не Луций, а Пуб­лий. По воле слу­чая собра­ние при­шлось на годов­щи­ну бит­вы при Заме, в кото­рой рим­ляне под коман­до­ва­ни­ем Пуб­лия Сци­пи­о­на нанес­ли Ган­ни­ба­лу решаю­щее пора­же­ние. Текст речи изве­стен по позд­не­му изло­же­нию (Авл Гел­лий. Атти­че­ские ночи, IV, 18, 3), вос­хо­дя­ще­му, одна­ко, как мож­но пред­по­ла­гать, к источ­ни­ку, близ­ко­му собы­ти­ям, и выглядит сле­дую­щим обра­зом: «Я при­по­ми­наю, кви­ри­ты, что сего­дня — тот день, в кото­рый я в круп­ном сра­же­нии победил на афри­кан­ской зем­ле пуний­ца Ган­ни­ба­ла, закля­то­го про­тив­ни­ка вашей вла­сти, и тем даро­вал вам победу. Не будем же небла­го­дар­ны к богам; оста­вим, по-мое­му, это­го мошен­ни­ка (т. е. обви­ни­те­ля — три­бу­на Пети­лия. — Г. К.) здесь одно­го и пой­дем ско­рее воз­бла­го­да­рить Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го»²⁹.

А теперь посмот­рим, во что пре­вра­ща­ет этот текст Тит Ливий. «Обви­ня­е­мый, вызван­ный в суд, с боль­шой тол­пой дру­зей и кли­ен­тов про­шел посреди собра­ния и подо­шел к Рост­рам. В насту­пив­шей тишине он ска­зал: “Народ­ные три­бу­ны и вы, кви­ри­ты! Ныне годов­щи­на того дня, когда я счаст­ли­во и бла­го­по­луч­но в откры­том бою сра­зил­ся в Афри­ке с Ган­ни­ба­лом и кар­фа­ге­ня­на­ми. А пото­му спра­вед­ли­во было бы оста­вить на сего­дня все тяж­бы и ссо­ры. Я отсюда сей­час же иду на Капи­то­лий покло­нить­ся Юпи­те­ру Все­бла­го­му Вели­чай­ше­му, Юноне, Минер­ве и про­чим богам, охра­ня­ю­щим Капи­то­лий и кре­пость, и воз­бла­го­да­рю их за то, что они мне и в этот день и мно­го­крат­но в дру­гих слу­ча­ях дава­ли разум и силы доста­точ­но слу­жить государ­ству. И вы, кви­ри­ты, те, кому это не в тягость, пой­ди­те так­же со мною и моли­те богов, чтобы и впредь были у вас вожди, подоб­ные мне. Но моли­те их об этом, толь­ко если прав­да, что ока­зы­вав­ши­е­ся вами мне с сем­на­дца­ти лет и до ста­ро­сти поче­сти все­гда опе­ре­жа­ли мой воз­раст и я сво­и­ми подви­га­ми пре­вос­хо­дил ваши поче­сти”. С ростр он отпра­вил­ся на Капи­то­лий. Вслед за Сци­пи­о­ном отвер­ну­лось от обви­ни­те­лей и пошло за ним все собра­ние, так что нако­нец даже пис­цы и посыль­ные оста­ви­ли три­бу­нов. С ними не оста­лось нико­го, кро­ме рабов-слу­жи­те­лей и гла­ша­тая, кото­рый с ростр выкли­кал обви­ня­е­мо­го» (XXXVIII, 51).

Мы полу­ча­ем таким обра­зом пред­ва­ри­тель­ный ответ на вопро­сы, изна­чаль­но воз­ни­каю­щие при чте­нии Тита Ливия. При­веден­ные его выска­зы­ва­ния, неров­ность повест­во­ва­ния, в кото­ром рядом с сухой хро­ни­кой зву­чат пате­ти­че­ские речи, раз­во­ра­чи­ва­ют­ся кар­ти­ны еди­не­ния и духов­но­го подъ­ема наро­да, отно­ше­ние исто­ри­ка к сво­е­му тру­ду как к худо­же­ст­вен­ной про­по­веди пат­рио­тиз­ма и вер­но­сти рим­ской сла­ве — все это объ­яс­ня­ет с.660 и огра­ни­чен­ный охват мате­ри­а­ла, и изби­ра­тель­ное отно­ше­ние к фак­там, а под­час и невни­ма­ние к ним, и недо­стат­ки, обна­ру­жен­ные в труде Ливия науч­ной кри­ти­кой ново­го вре­ме­ни. Он пре­сле­до­вал лишь одну цель — создать мону­мен­таль­ный, рас­счи­тан­ный на века образ рим­ско­го государ­ства в его исто­ри­че­ском раз­ви­тии и отбра­сы­вал все, непо­сред­ст­вен­но с этой целью не свя­зан­ное. Но для пони­ма­ния и оцен­ки таким обра­зом ори­ен­ти­ро­ван­но­го исто­ри­че­ско­го сочи­не­ния важ­но опре­де­лить, како­во про­ис­хож­де­ние и каков смысл самой этой цели — пред­ста­вить исто­рию Рима в виде обра­за его наро­да и государ­ства. Если подоб­ная уста­нов­ка отра­жа­ет субъ­ек­тив­ные вку­сы авто­ра и осо­бен­но­сти его худо­же­ст­вен­но­го даро­ва­ния, то она при­над­ле­жит цели­ком лите­ра­тур­но-сти­ли­сти­че­ской сфе­ре, и позна­ние исто­рии как тако­вой, фак­ти­че­ская точ­ность и пол­нота мате­ри­а­ла при­не­се­ны ей в жерт­ву; если же уста­нов­ка на созда­ние обоб­щен­но­го худо­же­ст­вен­но­го обра­за наро­да и государ­ства обу­слов­ле­на объ­ек­тив­ным харак­те­ром эпо­хи, сфор­ми­ро­вав­шей Ливия и его эпо­пею, обу­слов­ле­на исто­ри­че­ским опы­том, пере­жи­тым им био­гра­фи­че­ски, т. е. вызва­на к жиз­ни фак­ти­че­ски самой исто­ри­ей Рима, то образ­ная струк­ту­ра кни­ги пред­став­ля­ет собой порож­де­ние и отра­же­ние этой исто­рии, а сле­до­ва­тель­но, и осо­бую фор­му ее позна­ния.

2

Тит Ливий появил­ся на свет в 59 г. в горо­де Пата­вии на севе­ре Ита­лии в семье зажи­точ­ных мест­ных граж­дан. Год его рож­де­ния был озна­ме­но­ван несколь­ки­ми собы­ти­я­ми, в кото­рых обна­ру­жи­лась маги­ст­раль­ная тен­ден­ция рим­ской поли­ти­че­ской жиз­ни той эпо­хи. Кон­су­лом на этот год стал пат­ри­ций Гай Юлий Цезарь, до того свя­зан­ный с заго­во­ром Кати­ли­ны — круп­ней­шим выступ­ле­ни­ем раз­но­род­ных обще­ст­вен­ных сил, объ­еди­нив­ших­ся в борь­бе с сенат­ской рес­пуб­ли­кой, ее поряд­ка­ми и ее систе­мой цен­но­стей. Заго­вор был сорван, руко­во­ди­те­ли каз­не­ны или уби­ты в сра­же­нии, но не было ника­ких сомне­ний, что Цезарь будет искать более гиб­кие и эффек­тив­ные пути, чтобы про­дол­жить их дело. В этом убеж­да­ли те мето­ды, кото­ры­ми он добил­ся кон­суль­ства, и те люди, на кото­рых он опи­рал­ся. Победу на выбо­рах ему обес­пе­чил союз, кото­рый он заклю­чил с дву­мя вли­я­тель­ны­ми поли­ти­че­ски­ми дея­те­ля­ми Рима — пол­ко­вод­цем Пом­пе­ем и архи­мил­ли­о­не­ром Крас­сом, союз, вошед­ший в исто­рию под наиме­но­ва­ни­ем Пер­во­го три­ум­ви­ра­та. За Пом­пе­ем сто­я­ла армия; Крас­са под­дер­жи­ва­ли откуп­щи­ки и бога­чи, вхо­див­шие в Риме в осо­бое сосло­вие всад­ни­ков. Выбо­ры при­нес­ли победу Цеза­рю: Красс под­ку­пил всех и вся, а вете­ра­ны Пом­пея яви­лись в народ­ное собра­ние со спря­тан­ны­ми под одеж­дой кин­жа­ла­ми. И сам союз трех част­ных лиц с целью навя­зать государ­ству выгод­ные им реше­ния, и мето­ды, кото­ры­ми они поль­зо­ва­лись, были бес­спор­но, явно и как бы даже демон­стра­тив­но анти­кон­сти­ту­ци­он­ны­ми, направ­лен­ны­ми на раз­ру­ше­ние суще­ст­во­вав­ше­го в Риме рес­пуб­ли­кан­ско­го строя.

Каж­дое дело тре­бу­ет соот­вет­ст­ву­ю­щих ему людей. Для дела три­ум­ви­ров осо­бен­но под­хо­дил моло­дой ари­сто­крат Пуб­лий Клав­дий Пуль­хр. В Риме он при­об­рел скан­даль­ную извест­ность после того, как в декаб­ре 62 г., пере­одев­шись жен­щи­ной, про­ник в дом, где рим­ские мат­ро­ны совер­ша­ли обряды в честь Доб­рой Боги­ни — то был чисто жен­ский празд­ник, и с.661 появ­ле­ние на нем муж­чи­ны было вели­чай­шим оскорб­ле­ни­ем рим­ских свя­тынь; от судеб­но­го при­го­во­ра Пуль­хр сумел отвер­теть­ся, под­ку­пив одних чле­нов суда и дого­во­рив­шись с дру­ги­ми. Поз­же он пытал­ся взбун­то­вать насе­ле­ние гре­че­ско­го горо­да Антио­хии, а вско­ре объ­явил­ся в Циз­аль­пин­ской про­вин­ции на севе­ре Ита­лии, где про­сла­вил­ся вымо­га­тель­ства­ми; в довер­ше­ние все­го в Горо­де косо погляды­ва­ли на про­ти­во­есте­ствен­ную бли­зость его с сест­рой, кото­рую оба вся­че­ски афи­ши­ро­ва­ли. Вот тако­го-то чело­ве­ка три­ум­ви­ры и реши­ли сде­лать опо­рой сво­ей вла­сти в Риме, про­ведя его на 58 г. в народ­ные три­бу­ны, т. е. на долж­ность, давав­шую лицу, кото­рое ее зани­ма­ло, боль­шое вли­я­ние на низ­шие слои рим­ско­го насе­ле­ния. Три­бу­ном по зако­ну и по смыс­лу этой долж­но­сти не мог быть пат­ри­ций, Пуль­хр с помо­щью того же Цеза­ря добил­ся пере­хо­да в пле­беи, стал про­из­но­сить свое древ­нее ари­сто­кра­ти­че­ское имя Клав­дий на про­сто­на­род­ный лад — Кло­дий и был избран три­бу­ном. В каче­стве три­бу­на он пре­вра­тил улич­ные сооб­ще­ства бед­ней­ших граж­дан в сво­его рода штур­мо­вые отряды, терро­ри­зи­ро­вав­шие его про­тив­ни­ков, дез­ор­га­ни­зо­вы­вав­шие обще­ст­вен­ную жизнь и не остав­ляв­шие кам­ня на камне от неко­гда вели­че­ст­вен­но­го зда­ния рим­ской Res Pub­li­ca, если пони­мать под ней, как пони­ма­ли рим­ляне, не толь­ко государ­ст­вен­ный строй, но преж­де все­го уклад жиз­ни, тип отно­ше­ний, систе­му нрав­ст­вен­ных норм. Несколь­ки­ми года­ми поз­же он был убит в слу­чай­ной дра­ке раба­ми сво­его вра­га Анния Мило­на — чело­ве­ка про­ти­во­по­лож­ной, сенат­ской, пар­тии, но во всем осталь­ном мало чем отли­чав­ше­го­ся от Кло­дия: рас­пад рес­пуб­ли­кан­ской обще­ст­вен­ной мора­ли шел стре­ми­тель­но и захва­ты­вал самые раз­ные поли­ти­че­ские силы.

Жизнь рим­ля­ни­на перед тем, как он дости­гал чело­ве­че­ской и граж­дан­ской зре­ло­сти, дели­лась на несколь­ко семи­лет­них цик­лов. На про­тя­же­нии пер­во­го он счи­тал­ся «in­fans», т. е. «лишен­ным дара сло­ва» и посто­ян­но нахо­дил­ся дома под при­смот­ром мате­ри, с 7 до 14 лет назы­вал­ся «puer» — «маль­чик», при­об­ре­тал трудо­вые навы­ки, зака­лял­ся физи­че­ски, обу­чал­ся в шко­ле или дома; на 15-м году он сни­мал меда­льон-ладан­ку, знак дет­ства, наде­вал тогу взрос­ло­го чело­ве­ка и начи­нал име­но­вать­ся непе­ре­во­ди­мым сло­вом «iuve­nis», смысл кото­ро­го состо­ял в том, что чело­век уже при­ни­ма­ет уча­стие в граж­дан­ской жиз­ни, но еще в каче­стве уче­ни­ка, наблюда­те­ля, спут­ни­ка и помощ­ни­ка кого-либо из государ­ст­вен­ных дея­те­лей, сто­ит на поро­ге само­сто­я­тель­но­го уча­стия в жиз­ни общи­ны, но поро­га это­го еще не пере­сту­пил; по завер­ше­нии третье­го цик­ла чаще все­го жени­лись и (или) ухо­ди­ли в армию. Нако­нец, с 21 года до 28 лет муж­чи­на рас­смат­ри­вал­ся как «adu­les­cens» — «наби­раю­щий пол­ную силу»; он уже мог зани­мать млад­шие маги­ст­ра­ту­ры, хотя и не обла­дал еще под­лин­ным обще­ст­вен­ным весом и вли­я­ни­ем. В био­гра­фии Ливия эти пери­о­ды уди­ви­тель­но точ­но сов­па­да­ют с опре­де­лен­ны­ми фаза­ми исто­ри­че­ско­го кри­зи­са Рим­ской рес­пуб­ли­ки, а пере­ход от одно­го семи­лет­не­го цик­ла к дру­го­му — с решаю­щи­ми пере­ло­ма­ми в этом про­цес­се. Жизнь исто­ри­ка Рима скла­ды­ва­лась на фоне рим­ской исто­рии и в ее рит­ме.

По завер­ше­нии кон­суль­ства Цезарь полу­чил в управ­ле­ние зем­ли от реки По до Роны и исполь­зо­вал эту терри­то­рию как плац­дарм для длив­ших­ся семь лет еже­год­ных похо­дов про­тив кельт­ских пле­мен, насе­ляв­ших обла­сти к севе­ру от вве­рен­ных ему про­вин­ций. Отно­ше­ния коман­дую­ще­го с арми­ей в Древ­нем Риме стро­и­лись на совер­шен­но иной осно­ве, чем в с.662 позд­ней­шие эпо­хи, а тем более в наши дни. Коман­дую­щий рас­по­ря­жал­ся добы­чей, и если он обес­пе­чи­вал сол­да­там воз­мож­ность обо­га­тить­ся, а они ему — воз­мож­ность победо­нос­но завер­шить кам­па­нию и спра­вить три­умф, то меж­ду ними уста­нав­ли­ва­лись отно­ше­ния, кото­рые не пре­кра­ща­лись и после завер­ше­ния кам­па­нии и демо­би­ли­за­ции, — коман­дую­щий стре­мил­ся обес­пе­чить леги­о­не­ров зем­лей, они голо­со­ва­ли за него при выбо­рах маги­ст­ра­тов. Цезарь, талант­ли­вый, стре­ми­тель­ный, неуто­ми­мый, пора­зи­тель­но умев­ший при­да­вать сво­е­му ари­сто­кра­тиз­му ста­ро­рим­ские про­сто­на­род­ные чер­ты, пол­но и точ­но реа­ли­зо­вал те воз­мож­но­сти, кото­рые ему пре­до­став­ля­ли тра­ди­ции рим­ско­го воин­ства. После семи лет похо­дов он ока­зал­ся пол­но­власт­ным хозя­и­ном бес­ко­неч­но пре­дан­ной ему огром­ной армии, и когда сенат отка­зал­ся выпол­нить про­дик­то­ван­ные им тре­бо­ва­ния, Цезарь пере­шел погра­нич­ную реч­ку Руби­кон и ввел свои вой­ска в Ита­лию. Они мино­ва­ли тихий пат­ри­ар­халь­ный Пата­вий, и когда Ливий из «лишен­но­го дара сло­ва» дитя­ти ста­но­вил­ся «маль­чи­ком», в Риме вспых­ну­ла граж­дан­ская вой­на. Она завер­ши­лась через два года победой Цеза­ря над вожа­ка­ми сена­та под коман­до­ва­ни­ем его быв­ше­го союз­ни­ка Гнея Пом­пея и уста­нов­ле­ни­ем цеза­ри­ан­ской дик­та­ту­ры, кото­рая во мно­гих отно­ше­ни­ях зна­ме­но­ва­ла раз­рыв с тра­ди­ци­я­ми рим­ской рес­пуб­ли­кан­ской государ­ст­вен­но­сти. Рес­пуб­ли­ка уми­ра­ла с трудом и сопро­тив­ля­лась дол­го. Ее сто­рон­ни­ки соста­ви­ли заго­вор про­тив дик­та­то­ра, и вско­ре после того как в Пата­вии в роди­тель­ском доме Ливий «ладан­ку снял золотую с ребя­че­ской шеи и пред бога­ми сво­ей мате­ри тогу надел» (Про­пер­ций, IV, 1, 131—132), в город при­шла весть о том, что Цезарь убит заго­вор­щи­ка­ми. Шел март 44 г. В Риме начи­нал­ся новый тур граж­дан­ских войн.

Они дли­лись мно­го лет, вожди борю­щих­ся пар­тий сме­ня­ли друг дру­га, каж­дый из них знал успе­хи и пора­же­ния, но сквозь мно­го­об­ра­зие собы­тий неуклон­но и год от года яснее про­ри­со­вы­ва­лась все та же маги­ст­раль­ная тен­ден­ция — внут­рен­нее исчер­па­ние рес­пуб­ли­ки как государ­ст­вен­но-адми­ни­ст­ра­тив­ной систе­мы и свя­зан­но­го с ней укла­да поли­ти­че­ской жиз­ни. Кон­су­лом во вре­мя убий­ства Цеза­ря был Марк Анто­ний, объ­явив­ший себя про­дол­жа­те­лем его дела. Но если Цезарь в общем избе­гал окон­ча­тель­но поры­вать с рес­пуб­ли­кан­ски­ми поряд­ка­ми и как-то ладил с сена­том, то Анто­ний сра­зу же всту­пил с ним в откры­тое столк­но­ве­ние. В бит­ве с вой­ском Анто­ния у севе­ро­и­та­лий­ско­го горо­да Мути­ны в 43 г. сенат­ская армия под коман­до­ва­ни­ем вну­ча­то­го пле­мян­ни­ка Цеза­ря и его офи­ци­аль­но­го наслед­ни­ка Окта­ви­а­на доби­лась если не победы, то успе­ха, но запла­ти­ла за это страш­ную — в гла­зах рим­лян — цену: в бою погиб­ли оба кон­су­ла — оба вер­хов­ных маги­ст­ра­та, не толь­ко обес­пе­чи­вав­ших руко­вод­ство государ­ст­вом, но и вопло­щав­ших его связь с бога­ми, сакраль­ную санк­цию вели­чия Рима, — погиб­ли, уби­тые соб­ст­вен­ны­ми сограж­да­на­ми! Кру­ше­ние един­ства и спло­чен­но­сти рим­ской граж­дан­ской общи­ны — осно­вы ее бытия и зало­га всех ее успе­хов на про­тя­же­нии дол­гих веков — вопло­ща­лось в фор­мы сим­во­ли­че­ские и непре­лож­ные.

На про­тя­же­нии всех 30-х годов еще шли граж­дан­ские вой­ны, но когда Окта­виан в 31 г. сумел победить Анто­ния в мор­ском сра­же­нии у мыса Акций на севе­ро-запа­де Гре­ции, и остал­ся, таким обра­зом, един­ст­вен­ным хозя­и­ном армии, а сле­до­ва­тель­но, Ита­лии и всех вла­де­ний Рима, он нако­нец, как писал древ­ний исто­рик, «под име­нем прин­цеп­са при­нял под свою с.663 руку истом­лен­ное граж­дан­ски­ми раздо­ра­ми государ­ство» (Тацит. Анна­лы» I, 1, 1). Прин­цеп­сом, т. е. «пер­во­при­сут­ст­ву­ю­щим», он назы­вал­ся пото­му, что руко­во­дил заседа­ни­я­ми и всей дея­тель­но­стью сена­та, поче­му и уста­но­вив­ши­е­ся отныне поряд­ки полу­чи­ли назва­ние «прин­ци­пат».

Ни у совре­мен­ни­ков и участ­ни­ков собы­тий, ни у рим­ских исто­ри­ков, кото­рые по све­жим следам и пря­мым свиде­тель­ствам эти собы­тия оце­ни­ва­ли, не было иллю­зий отно­си­тель­но смыс­ла про­ис­шед­ше­го; они ясно пони­ма­ли, что речь шла об упразд­не­нии рес­пуб­ли­ки как поли­ти­че­ской систе­мы и об утвер­жде­нии монар­хи­че­ско­го по сво­им тен­ден­ци­ям прин­ци­па­та. Уже Цезарь гово­рил, что «рес­пуб­ли­ка — ничто, пустое имя без тела и обли­ка» (Све­то­ний. Жиз­не­опи­са­ние две­на­дца­ти цеза­рей. Боже­ст­вен­ный Юлий, 77), и изде­ва­тель­ски спра­ши­вал маги­ст­ра­тов, «не вер­нуть ли им Рес­пуб­ли­ку» (там же, 78, 2), а не такой уж отда­лен­ный пре­ем­ник Авгу­ста, импе­ра­тор Галь­ба, выра­жал жела­ние зано­во создать Рес­пуб­ли­ку, если бы харак­тер сло­жив­ше­го­ся после Авгу­ста рим­ско­го государ­ства это поз­во­лил (Тацит. Исто­рия, I, 16, 1). В каче­стве под­лин­ной аль­тер­на­ти­вы Рес­пуб­ли­ке вся яснее выри­со­вы­ва­лась самая насто­я­щая монар­хия. Цезарь, «кон­су­лов изгнав­ши, стал царем в кон­це кон­цов», — напи­сал кто-то на поста­мен­те ста­туи дик­та­то­ра (Све­то­ний, 80, 3), а исто­рик III в. н. э. Дион Кас­сий, под­во­дя ито­ги всей эпо­хи прин­ци­па­та и оце­ни­вая ее исто­ри­че­ское зна­че­ние, не сомне­вал­ся в том, что прин­ци­пат с само­го нача­ла был монар­хи­ей: «Вся власть наро­да и сена­та пере­шла к Авгу­сту, а потом обра­зо­ва­лось в пол­ном смыс­ле сло­ва еди­но­вла­стие» (Рим­ская исто­рия, 53, 15)³⁰.

Под­чи­ня­ясь все тому же рит­му рим­ской био­гра­фии, при­мер­но через семь лет после того, как он надел муж­скую тогу, Тит Ливий кру­то изме­нил ход сво­ей жиз­ни и око­ло 38 г., оста­вив род­ной Пата­вий, пере­брал­ся в Рим. Пре­вра­ще­ние рес­пуб­ли­кан­ско­го поли­ти­че­ско­го устрой­ства в «пустое имя без тела и обли­ка», а прин­ци­па­та — во «в пол­ном смыс­ле сло­ва еди­но­вла­стие» про­те­ка­ло на его гла­зах. Август рас­по­ло­жил в Риме так назы­вае­мые пре­то­ри­ан­ские когор­ты. При Рес­пуб­ли­ке появ­ле­ние воору­жен­ной армии в свя­щен­ных пре­де­лах Горо­да рас­смат­ри­ва­лось как свя­тотат­ство и было кате­го­ри­че­ски запре­ще­но — теперь сол­да­ты-пре­то­ри­ан­цы жили в домах граж­дан, нес­ли воору­жен­ный кара­ул во двор­це и бди­тель­но следи­ли за «вра­га­ми государ­ства», реаль­ны­ми или мни­мы­ми. Рес­пуб­ли­ка была поли­ти­че­ской фор­мой граж­дан­ской общи­ны горо­да Рима и, соот­вет­ст­вен­но, у нее не было ника­ко­го аппа­ра­та для укреп­ле­ния поко­рен­ных Римом с.664 бес­край­них земель. Август создал этот аппа­рат в основ­ном из соб­ст­вен­ных отпу­щен­ни­ков, назы­вав­ших­ся в этом поло­же­нии «про­ку­ра­то­ра­ми», т. е. стал управ­лять импе­ри­ей как сво­им домаш­ним хозяй­ст­вом.

Еще Цезарь в 49 г. на осно­ва­нии спе­ци­аль­но про­веден­но­го им зако­на при­чис­лил к сосло­вию пат­ри­ци­ев неко­то­рые сенат­ские семьи — шаг этот не имел пре­цеден­тов во вре­ме­на Рес­пуб­ли­ки: «Цезарь как бы вос­ста­но­вил для себя пра­во, при­над­ле­жав­шее по тра­ди­ции рим­ским царям»³¹, поз­же им сно­ва вос­поль­зо­вал­ся пра­внук Авгу­ста прин­цепс Клав­дий³². Клав­дий мог рас­смат­ри­вать­ся как пра­внук Авгу­ста, пото­му что тот усы­но­вил обо­их пасын­ков — детей сво­ей жены Ливии от пер­во­го бра­ка, Тибе­рия и Дру­за (послед­ний и был род­ным дедом Клав­дия). Усы­нов­ле­ние в Риме не было част­ным граж­дан­ским актом; с его помо­щью смог утвер­дить­ся немыс­ли­мый в рес­пуб­ли­кан­скую эпо­ху чисто монар­хи­че­ский прин­цип пере­да­чи вла­сти по наслед­ству. На про­тя­же­нии сто­ле­тия, ска­жет впо­след­ст­вии Тацит, «мы были как бы наслед­ст­вен­ным досто­я­ни­ем одной семьи» (Исто­рия, I, 16). Цезарь, а вслед за ним Август вве­ли в состав сво­его име­ни сло­во «импе­ра­тор», сде­ла­ли его как бы неотъ­ем­ле­мой сво­ей харак­те­ри­сти­кой и при­да­ли ему смысл посто­ян­ной и в то же вре­мя чрез­вы­чай­ной воен­ной вла­сти, подоб­ной, по разъ­яс­не­нию Дио­на Кас­сия, вла­сти царя или дик­та­то­ра (53, 17).

Тако­ва была исто­рия, про­те­кав­шая на гла­зах Ливия и глу­бо­ко вошед­шая в его обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ский опыт. Как же мог­ло соче­тать­ся подоб­ное раз­ви­тие рим­ско­го государ­ства с той зада­чей, кото­рую Ливий перед собой поста­вил, — создать сло­жив­ший­ся в ходе мно­го­ве­ко­во­го раз­ви­тия еди­ный образ «гла­вен­ст­ву­ю­ще­го на зем­ле наро­да» и его res pub­li­ca, — если и эта исто­рия, и этот опыт гово­ри­ли лишь об одном — об исчер­па­нии обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ско­го потен­ци­а­ла Рес­пуб­ли­ки в реаль­ной жиз­ни Рима, об оче­вид­ном кри­зи­се и рас­па­де ее орга­ни­за­ци­он­но-адми­ни­ст­ра­тив­ных струк­тур, о непре­лож­ном утвер­жде­нии ранее ей неве­до­мых форм вла­сти?

Исто­рия, пере­жи­тая Ливи­ем и всем Римом в его эпо­ху, мог­ла выдви­нуть такую зада­чу и мог­ла обу­сло­вить ее реше­ние пото­му, что собы­тия, опи­сан­ные выше, состав­ля­ли лишь одну ее сто­ро­ну, рядом с кото­рой суще­ст­во­ва­ла дру­гая, от пер­вой неот­де­ли­мая, не менее важ­ная и — что осо­бен­но надо под­черк­нуть — не менее реаль­ная. Рево­лю­ци­он­ные сло­мы в собы­тий­ной исто­рии осу­ществля­лись на про­тя­же­нии всей эпо­хи на фоне стой­кой — идео­ло­ги­че­ской и лишь пото­му орга­ни­за­ци­он­ной — пре­ем­ст­вен­но­сти по отно­ше­нию к рес­пуб­ли­кан­ским инсти­ту­там и упор­но­го кон­сер­ва­тиз­ма в обще­ст­вен­ном созна­нии, в сфе­ре повсе­днев­ных отно­ше­ний подав­ля­ю­щей мас­сы граж­дан. Пре­ем­ст­вен­ность эта была столь стой­кой, кон­сер­ва­тизм созна­ния столь упо­рен, что ни одно самое кру­тое нов­ше­ство, ни одна рефор­ма не мог­ли с ними не счи­тать­ся и ими не окра­ши­вать­ся. Рефор­мы и нов­ше­ства, осу­ществляв­ши­е­ся или наме­чав­ши­е­ся вопре­ки им, в конеч­ном сче­те неиз­мен­но про­ва­ли­ва­лись. В обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ский опыт Тита Ливия не менее весо­мо и убеди­тель­но, чем кру­ше­ние Рес­пуб­ли­ки, вхо­ди­ло и это неиз­быв­ное ее сохра­не­ние в созна­нии, в укла­де жиз­ни, в обы­ча­ях и навы­ках мыш­ле­ния широ­ких масс Рима.

с.665 Антич­ный мир при­над­ле­жал к вполне опре­де­лен­ной, ран­ней и доволь­но при­ми­тив­ной ста­дии обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия. При­ба­воч­но­го про­дук­та, созда­вае­мо­го трудом зем­ледель­цев, ремес­лен­ни­ков, рабов, хва­та­ло на содер­жа­ние весь­ма огра­ни­чен­но­го пра­вя­ще­го слоя, про­стей­ших государ­ст­вен­ных инсти­ту­тов, очень неболь­шой по нынеш­ним мас­шта­бам армии. Излиш­ки лишь в самой незна­чи­тель­ной мере воз­вра­ща­лись в про­из­вод­ство, исклю­ча­ли его само­раз­ви­тие за счет рас­ту­ще­го исполь­зо­ва­ния тех­ни­ки и нау­ки, не порож­да­ли под­лин­но­го исто­ри­че­ско­го дина­миз­ма. Эти излиш­ки мож­но было толь­ко потре­бить — про­есть, про­пить, «про­празд­но­вать» или «про­стро­ить». Огра­ни­чен­ность про­из­вод­ства была зада­на объ­ек­тив­но, самой исто­ри­че­ской ста­ди­ей, в кото­рую вхо­ди­ли антич­ные обще­ства, и пото­му при­ми­тив­ный их уклад вос­при­ни­мал­ся как соот­вет­ст­ву­ю­щий един­ст­вен­но есте­ствен­но­му устрой­ству мира, свя­щен­ным нор­мам бытия. И пото­му же раз­ру­шав­шее их раз­ви­тие обще­ст­вен­ных сил, нес­шее с собой день­ги и услож­не­ние жиз­ни, выход за пре­де­лы и нор­мы при­ми­тив­ной общи­ны вос­при­ни­ма­лись как паде­ние нра­вов, пору­га­ние свя­щен­ных начал, как кру­ше­ние и зло. Граж­дан­ская общи­на Рима, как и все дру­гие антич­ные город­ские рес­пуб­ли­ки, была пол­но­стью вклю­че­на в эту систе­му, и нес­ла в себе ее про­ти­во­ре­чия. В той мере, в какой она жила, труди­лась, вела успеш­ные вой­ны, т. е. раз­ви­ва­лась, она не мог­ла не раз­ру­шать узкие арха­и­че­ские рам­ки общин­ной орга­ни­за­ции, не выхо­дить за соб­ст­вен­ные пре­де­лы, не пере­стра­и­вать управ­ле­ние поко­рен­ны­ми терри­то­ри­я­ми, дабы обес­пе­чи­вать рост так­же и их про­из­во­ди­тель­ных сил. Но столь же импе­ра­тив­но, как раз­ви­тие, как выход за свои пре­де­лы и раз­ру­ше­ние ста­рин­ных норм обще­ст­вен­ной жиз­ни, были зада­ны Риму кон­сер­ва­тив­ная иде­а­ли­за­ция этих норм, потреб­ность сохра­нить тра­ди­ци­он­ные поряд­ки граж­дан­ской общи­ны, уклад и атмо­сфе­ру, им соот­вет­ст­ву­ю­щие, ибо за ними сто­я­ли сама исто­ри­че­ская осно­ва антич­но­го мира, тип его хозяй­ст­вен­но­го бытия, нрав­ст­вен­ный строй суще­ст­во­ва­ния. «Когда уни­что­жа­ет­ся, раз­ру­ша­ет­ся, пере­ста­ет суще­ст­во­вать граж­дан­ская общи­на, — писал Цице­рон, — то это… как бы напо­ми­на­ет нам уни­что­же­ние и гибель миро­зда­ния» (О государ­стве, III, 34). Ливий был свиде­те­лем не толь­ко прак­ти­че­ско­го изжи­ва­ния Рес­пуб­ли­ки, но и на этом фоне — ее осо­бо­го, свое­об­раз­но­го духов­но­го выжи­ва­ния. Люди, гото­вив­шие монар­хи­че­ский пере­во­рот, дея­те­ли ново­го режи­ма и сами прин­цеп­сы посто­ян­но огляды­ва­ют­ся на тот уклад жиз­ни и систе­му норм, кото­рые они же под­ры­ва­ют, ста­ра­ют­ся, чтобы их дея­ния рас­смат­ри­ва­лись не столь­ко в новой, прак­ти­че­ски созда­вае­мой ими, реаль­ной шка­ле оце­нок, сколь­ко в ста­рой — духов­ной, сле­до­ва­тель­но, иллю­зор­ной, к тому же уни­что­жае­мой, и кото­рая, каза­лось бы, долж­на была утра­тить вся­кий смысл.

Пер­вым очер­ком прин­ци­па­та был режим Сул­лы в 82—78 гг. Стре­мясь создать ари­сто­кра­ти­че­скую дик­та­ту­ру, он поку­сил­ся на одно из древ­ней­ших уста­нов­ле­ний, лежав­ших в осно­ве рес­пуб­ли­кан­ско­го строя, — на народ­ный три­бу­нат; через несколь­ко лет после смер­ти Сул­лы инсти­тут этот был вос­ста­нов­лен. Закон о вос­ста­нов­ле­нии народ­но­го три­бу­на­та про­вел в 70 г. Гней Пом­пей. Он был сле­дую­щим после Сул­лы наи­бо­лее веро­ят­ным кан­дида­том в еди­но­лич­ные пра­ви­те­ли государ­ства — талант­ли­вый пол­ко­во­дец, кумир тол­пы, про­вед­ший 20 лет в воин­ских лаге­рях и похо­дах и рас­по­ла­гав­ший в резуль­та­те арми­ей столь же силь­ной и пре­дан­ной, как та, что несколь­ки­ми года­ми поз­же при­ве­ла к вла­сти Цеза­ря. Но в Испа­нии, при с.666 раз­гро­ме армии отло­жив­ше­го­ся от Рима намест­ни­ка Сер­то­рия, он вел себя в стро­гом соот­вет­ст­вии со ста­рин­ной vir­tus (Плу­тарх. Сер­то­рий, XXVII; Пом­пей, XX; Аппи­ан. Граж­дан­ские вой­ны, I, 115, 534—538), аффек­ти­ро­ван­но зако­но­по­слуш­но выпол­нял обя­зан­но­сти граж­да­ни­на (Плу­тарх. Пом­пей, XXII, 4) и в декаб­ре 62 г., выса­див­шись в Брун­ди­зии с огром­ной арми­ей, рас­пу­стил сол­дат по домам, в решаю­щий момент сохра­нив вер­ность Рес­пуб­ли­ке и созна­тель­но свер­нув с пути, кото­рый вел его пря­мо к лич­ной вла­сти.

Дву­еди­ный уклад жиз­ни, нес­ший в себе одно­вре­мен­но и раз­ру­ше­ние рес­пуб­ли­ки-общи­ны, и сохра­не­ние ее, полу­чал завер­ше­ние и выс­шую санк­цию в новом строе, кото­рый Август созда­вал на гла­зах Ливия и в извест­ном смыс­ле при его уча­стии. О том, что этот строй воз­ник на раз­ва­ли­нах Рес­пуб­ли­ки и был немыс­лим в ее рам­ках, мы уже зна­ем, — надо понять, что он был немыс­лим и вне этих рамок. Прин­ци­пат осно­вы­вал­ся в рав­ной мере на воен­ной силе и на инер­ции рес­пуб­ли­кан­ско­го мироот­но­ше­ния, на реаль­но­сти поли­ти­че­ской и реаль­но­сти соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ской. Власть Авгу­ста носи­ла лич­ный харак­тер, но была пра­виль­ной, зако­но­со­об­раз­ной, пото­му что при­над­ле­жа­ла ему как рес­пуб­ли­кан­ско­му маги­ст­ра­ту: он рас­по­ла­гал воен­ной силой как про­кон­сул, пре­то­ри­ан­ской гвар­ди­ей, пото­му что то была охра­на (лишь суще­ст­вен­но уве­ли­чив­ша­я­ся в чис­ле), испо­кон веку пола­гав­ша­я­ся пол­ко­вод­цу, руко­во­дил дея­тель­но­стью государ­ства, в том чис­ле и сакраль­ной, как кон­сул, т. е. носи­тель самой тра­ди­ци­он­ной маги­ст­ра­ту­ры рес­пуб­ли­ки, сена­том — как пер­во­при­сут­ст­ву­ю­щий, т. е. пер­вый в спис­ке сена­то­ров, мог вли­ять на реше­ния сена­та как «Отец оте­че­ства». Послед­ние две «долж­но­сти» осо­бен­но суще­ст­вен­ны. Пер­во­при­сут­ст­вие в сена­те не было маги­ст­ра­ту­рой, то была дань ува­же­ния и при­зна­ние авто­ри­те­та, при­су­ще­го чело­ве­ку в силу покро­ви­тель­ства богов и заслуг перед общи­ной, — пред­став­ле­ние, кото­рое про­ис­те­ка­ло из самых арха­и­че­ских глу­бин народ­но­го созна­ния. К тем же глу­би­нам вос­хо­ди­ла и неогра­ни­чен­ная власть отца семей­ства над его чле­на­ми: при­сво­ен­ное Авгу­сту зва­ние «Отец оте­че­ства» озна­ча­ло, что он, подоб­но отцу семей­ства, может рас­по­ря­жать­ся жиз­нью, смер­тью и иму­ще­ст­вом каж­до­го граж­да­ни­на, но не толь­ко как вер­хов­ный пра­ви­тель, а и пото­му, что тако­го рода власть, иско­ни лежав­шая в осно­ве семей­но­го укла­да рим­лян и пра­во­вых норм, его оформ­ляв­ших, в наро­де нико­гда не вызы­ва­ла сомне­ний.

Три­бун­ская власть Авгу­ста пред­по­ла­га­ла, кро­ме пра­ва накла­ды­вать вето на сенат­ские реше­ния, пра­во защи­ты граж­да­ни­на от при­го­во­ра, выне­сен­но­го маги­ст­ра­том, а так­же сакраль­ную непри­кос­но­вен­ность лич­но­сти три­бу­на. В усло­ви­ях ново­го строя ни одно из этих прав не име­ло реаль­но­го зна­че­ния, ибо прин­цепс поль­зо­вал­ся каж­дым из них де-факто или на осно­ве дру­гих маги­ст­рат­ских пол­но­мо­чий. Тем не менее Август, неод­но­крат­но отка­зы­вав­ший­ся от кон­суль­ства, с чисто, каза­лось бы, деко­ра­тив­ной три­бун­ской вла­стью не рас­ста­вал­ся нико­гда. Объ­яс­не­ние может быть толь­ко одно: введен­ный на заре Рес­пуб­ли­ки народ­ный три­бу­нат сим­во­ли­зи­ро­вал сопря­же­ние в рам­ках государ­ства и в слу­же­нии ему всех сосло­вий, в него вхо­дя­щих; он не толь­ко делал народ в иде­а­ле рав­но­прав­ным со ста­рой зна­тью, но и объ­яв­лял их союз свя­щен­ным. Без него государ­ство утра­чи­ва­ло сим­мет­рию, а народ — пра­во­за­щи­ту. В эмпи­ри­че­ской реаль­но­сти сим­мет­рия эта дав­ным-дав­но не суще­ст­во­ва­ла, ибо боль­шин­ство наро­да с.667 было оттес­не­но от управ­ле­ния государ­ст­вом, пра­во­за­щи­та же осу­ществля­лась дру­ги­ми путя­ми. Но исто­ри­че­ская, обще­ст­вен­ная реаль­ность, по-види­мо­му, не исчер­пы­ва­лась сво­ей эмпи­ри­ей. Потреб­ность наро­да ощу­щать себя защи­щен­ным от про­из­во­ла бога­чей и зна­ти, почти не нахо­дя себе удо­вле­тво­ре­ния в прак­ти­че­ской жиз­ни, оста­ва­лась тем не менее столь мощ­ным регу­ля­то­ром обще­ст­вен­но­го поведе­ния, а отно­ше­ние к три­бу­на­ту — тем осел­ком, на кото­ром про­ве­ря­лась вер­ность пра­ви­тель­ства тра­ди­ци­он­ным инте­ре­сам наро­да, что Август, при всех сво­их маги­ст­ра­ту­рах и всех сво­их леги­о­нах, не мог себе поз­во­лить хотя бы на год остать­ся без этой опо­ры. Опи­сан­ная ситу­а­ция была обу­слов­ле­на не субъ­ек­тив­ны­ми осо­бен­но­стя­ми вовле­чен­ных в нее лиц, а объ­ек­тив­ны­ми про­ти­во­ре­чи­я­ми той ста­дии исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия, к кото­рой при­над­ле­жал Рим и весь антич­ный мир — его кон­сер­ва­тив­ный общин­но-рес­пуб­ли­кан­ский иде­ал был задан столь же объ­ек­тив­но и харак­те­ри­зо­вал этот мир и Рим столь же прав­ди­во, как и прак­ти­ка обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия, этот иде­ал раз­ру­шав­шая. Зна­чит, Ливий пред­ста­вил исто­рию рим­ско­го наро­да в виде обоб­щен­но-иде­а­ли­зи­ро­ван­но­го обра­за не про­сто пото­му, что такой ему захо­те­лось ее увидеть, и не толь­ко в силу осо­бен­но­стей сво­его лите­ра­тур­но­го талан­та. Такой она была ему зада­на исто­ри­че­ским опы­том эпо­хи, и такое ее пони­ма­ние и изо­бра­же­ние, сле­до­ва­тель­но, ста­но­ви­лось пло­до­твор­ной фор­мой позна­ния все­го слу­чив­ше­го­ся и всей эво­лю­ции, нашед­шей здесь свое раз­ре­ше­ние и завер­ше­ние. Эпо­ха зада­ва­ла и те исход­ные поло­же­ния, на кото­рых созда­вае­мый образ дол­жен был стро­ить­ся: геро­ич­ность и непре­хо­дя­щая цен­ность Рима, вла­ды­ки все­лен­ной, вышед­ше­го обнов­лен­ным из веко­во­го ужа­са граж­дан­ских войн; связь это­го тор­же­ства Рима с его пере­устрой­ст­вом и пре­одо­ле­ни­ем кри­зи­са сенат­ско­го прав­ле­ния: Рес­пуб­ли­ка, такая, какой она была в жиз­ни послед­них поко­ле­ний, высту­па­ла как завер­шен­ный пери­од рим­ской исто­рии; смысл и оправ­да­ние ново­го строя — в вос­ста­нов­ле­нии древ­не­го рим­ско­го государ­ства в очи­щен­ном виде, Рес­пуб­ли­ка и общин­ный уклад — не толь­ко завер­шен­ный пери­од исто­рии, но и ее акту­аль­ное содер­жа­ние, не столь­ко непо­сред­ст­вен­но прак­ти­че­ское, сколь­ко соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ское, духов­ное, взыс­ку­е­мое, коррек­ти­ру­ю­щее жиз­нен­ную эмпи­рию, исче­заю­щее из окру­жаю­щей дей­ст­ви­тель­но­сти, но и посто­ян­но как бы при­сут­ст­ву­ю­щее в ней.

3

Худо­же­ст­вен­но-образ­ное вос­при­я­тие исто­рии Рима не толь­ко было обу­слов­ле­но содер­жа­ни­ем эпо­хи — оно было порож­де­но так­же осо­бен­но­стя­ми био­гра­фии исто­ри­ка.

По кон­трасту с буря­ми вре­ме­ни жизнь Ливия пора­жа­ет сво­им внеш­ним спо­кой­ст­ви­ем. К кон­цу 30-х годов мы заста­ем Ливия в Риме вполне устро­ен­ным семей­ным чело­ве­ком³³, кото­ро­му полу­чен­ное в Пата­вии (сна­ча­ла с.668 дома, потом в рито­ри­че­ской шко­ле)³⁴ пре­крас­ное обра­зо­ва­ние и, по-види­мо­му, уцелев­шее во всех кон­фис­ка­ци­ях и про­скрип­ци­ях состо­я­ние дава­ли воз­мож­ность пол­но­стью погру­зить­ся в уче­ные заня­тия. От них он уже не отвле­кал­ся до кон­ца сво­их дней. Писал фило­соф­ские диа­ло­ги и сочи­не­ния по рито­ри­ке³⁵, а при­мер­но с 27 г. отдал­ся рабо­те над исто­ри­че­ской эпо­пе­ей. Лите­ра­тур­ный труд погло­щал Ливия цели­ком — ни о каких его обще­ст­вен­ных выступ­ле­ни­ях, ни о каком уча­стии в поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти или о почет­ных маги­ст­ра­ту­рах, кото­рые бы он зани­мал, ниче­го не слыш­но. В 14 г. н. э. он вер­нул­ся в род­ной Пата­вий — посту­пок тоже мало ори­ги­наль­ный: про­ведя актив­ную жизнь в сто­ли­це, под ста­рость воз­вра­ща­лись на роди­ну мно­гие выход­цы из муни­ци­пи­ев и коло­ний. Тут он про­дол­жал работать до послед­не­го вздо­ха, напи­сал еще, пол­но­стью или не пол­но­стью, 22 кни­ги и скон­чал­ся в чет­вер­тый год прав­ле­ния импе­ра­то­ра Тибе­рия в воз­расте 76 лет.

Эпо­пея, им создан­ная, автор­ско­го назва­ния, кажет­ся, не име­ла, или во вся­ком слу­чае оно не сохра­ни­лось. То был труд в 142 кни­гах, осве­щав­ших собы­тия в Риме и на фрон­тах бес­чис­лен­ных войн, кото­рые он вел, начи­ная от вре­мен леген­дар­ных, пред­ше­ст­во­вав­ших воз­ник­но­ве­нию Горо­да (соглас­но тра­ди­ции — в 753 г.), и до смер­ти пасын­ка Авгу­ста, упо­ми­нав­ше­го­ся уже выше Дру­за, в 9 г. до н. э. Труд делил­ся на тема­ти­че­ские разде­лы по десять или ино­гда по пять книг в каж­дом. Такие груп­пы книг (их при­ня­то назы­вать соот­вет­ст­вен­но дека­да­ми или пен­та­да­ми) пуб­ли­ко­ва­лись авто­ром по мере их напи­са­ния. До наших дней сохра­ни­лись три пол­ные дека­ды — пер­вая, третья и чет­вер­тая — и одна непол­ная — кни­ги 40—45. В сво­ей сово­куп­но­сти они охва­ты­ва­ют собы­тия «от осно­ва­ния Горо­да» до 293 г. и с 218 по 167. Мы, одна­ко, име­ем неко­то­рую воз­мож­ность судить и о несо­хра­нив­ших­ся кни­гах, так как почти к каж­дой из них (за исклю­че­ни­ем книг 136 и 137) была сде­ла­на еще в древ­но­сти так назы­вае­мая пери­о­ха — аннота­ция, крат­ко пере­да­вав­шая не толь­ко основ­ные фак­ты, но и автор­скую их оцен­ку. От неко­то­рых книг сохра­ни­лись так­же более или менее про­тя­жен­ные фраг­мен­ты (в насто­я­щее изда­ние не вошед­шие). Сочи­не­ние Ливия пере­пи­сы­ва­лось (обыч­но по дека­дам) в древ­но­сти вплоть до V в. К копи­ям имен­но это­го сто­ле­тия вос­хо­дят и основ­ные руко­пи­си; они дати­ру­ют­ся XI в. Пер­во­из­да­ние появи­лось в Риме око­ло 1469 г. без книг 33 и 41—45.

Жизнь Ливия про­из­во­дит впе­чат­ле­ние сосре­дото­чен­ной, каби­нет­ной, мало свя­зан­ной с пуль­сом вре­ме­ни. «У исто­ри­ка Рима нет исто­рии», — кон­ста­ти­ро­вал в XIX в. автор одной из пер­вых науч­ных моно­гра­фий о нашем авто­ре³⁶. Были, одна­ко, у этой жиз­ни осо­бен­но­сти, застав­ля­ю­щие дове­рять подоб­но­му впе­чат­ле­нию не до кон­ца.

Пер­вая из них свя­за­на с роди­ной Ливия — Пата­ви­ем и с обла­стью (рим­ляне назы­ва­ли ее Цир­кум­па­да­ной), цен­тром кото­рой этот город был. У рим­ля­ни­на, гово­рил Цице­рон, две роди­ны (О зако­нах, II, 5). Одна — вели­кая и с.669 слав­ная Рес­пуб­ли­ка Рима, граж­да­ни­ном кото­рой он явля­ет­ся и кото­рой обя­зан без­за­вет­но слу­жить на попри­ще граж­дан­ском и воен­ном. Дру­гая — мест­ная общи­на, посе­ле­ние или город, где он появил­ся на свет, в чью поч­ву ухо­дят кор­ни и тра­ди­ции его рода, где века­ми спла­чи­ва­лись воеди­но мест­ные семьи, на под­держ­ку кото­рых чело­век опи­ра­ет­ся всю жизнь — и в юно­сти, и в ста­ро­сти, и живя в Риме, и воюя на дале­ких гра­ни­цах. Связь с род­ной общи­ной носи­ла не толь­ко прак­ти­че­ский харак­тер, но и духов­ный, нрав­ст­вен­ный. В свя­зях пата­вий­цев со сво­ей роди­ной этот послед­ний эле­мент играл осо­бен­но зна­чи­тель­ную роль. Про­ис­хож­де­ние из Пата­вия ассо­ции­ро­ва­лось с нрав­ст­вен­ной чистотой (Пли­ний Млад­ший. Пись­ма, I, 14, 6; Мар­ци­ал, IX, 16, 8), ста­рин­ной солидар­но­стью граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва и пат­ри­ар­халь­но­стью нра­вов, в нем царив­ших, с вер­но­стью тра­ди­ци­ям рес­пуб­ли­кан­ской сво­бо­ды. В про­скрип­ци­ях три­ум­ви­ров гиб­ли тыся­чи людей: жаж­да даро­вой нажи­вы тол­ка­ла на путь без­на­ка­зан­ных пре­ступ­ле­ний весь­ма мно­гих — но преж­де все­го бога­чей из сосло­вия всад­ни­ков, стре­мив­ших­ся округ­лить и умно­жить свое досто­я­ние, достичь сена­тор­ско­го цен­за в мил­ли­он сестер­ци­ев. В Пата­вии в эти годы про­жи­ва­ло 500 всад­ни­ков, боль­ше, чем в любом горо­де Ита­лии, кро­ме Рима, но, как спе­ци­аль­но отме­ча­ли совре­мен­ни­ки (Стра­бон, V, 1, 7), граж­дан­ские вой­ны не про­буди­ли здесь про­скрип­ци­он­ных стра­стей и жаж­ды шаль­но­го пре­ступ­но­го обо­га­ще­ния. В 41 г. легат Анто­ния (и буду­щий исто­рик и ора­тор) Аси­ний Пол­ли­он во гла­ве зна­чи­тель­ной армии подо­шел к Пата­вию, потре­бо­вал денег и ору­жия и полу­чил отказ от ста­рей­шин горо­да. Тогда он «обра­тил­ся через их голо­ву к рабам, обе­щав им сво­бо­ду и воз­на­граж­де­ние за донос на гос­под. Но рабы не после­до­ва­ли это­му при­зы­ву, пред­по­чтя вер­ность гос­по­дам сво­бо­де»³⁷.

Город с таки­ми нра­ва­ми не мог сочув­ст­во­вать поли­ти­ке прин­цеп­сов, в кото­рой на про­тя­же­нии все­го пер­во­го сто­ле­тия суще­ст­во­ва­ния ново­го строя столь важ­ную роль играл террор по отно­ше­нию к ста­рин­ным семьям рес­пуб­ли­кан­ско­го про­ис­хож­де­ния. Отсюда, из Пата­вия, про­ис­хо­дил вождь «послед­них рес­пуб­ли­кан­цев», уже зна­ко­мый нам Гай Кас­сий Лон­гин; здесь, в сво­ем род­ном горо­де, воз­рож­дал полу­за­бы­тые древ­ние мест­ные обряды и культ сво­бо­ды Тра­зея Пет — гла­ва стои­че­ской оппо­зи­ции в сена­те при Нероне (Тацит. Анна­лы, XVI, 21, 1)³⁸; как пока­за­ли про­со­по­гра­фи­че­ские иссле­до­ва­ния недав­не­го про­шло­го, ядро сенат­ской оппо­зи­ции Доми­ци­а­ну в 80—90-е годы I в. н. э. с ее куль­том геро­ев Рес­пуб­ли­ки — Бру­та и Кас­сия состав­ля­ла груп­па сена­то­ров из Пата­вия и его окрест­но­стей³⁹.

Ливий сфор­ми­ро­вал­ся в этой атмо­сфе­ре, она не мог­ла не ска­зать­ся на его твор­че­стве, как бы ни ста­рал­ся он дер­жать­ся в сто­роне от поли­ти­ки, от борь­бы цеза­ри­ан­цев с рес­пуб­ли­кан­ца­ми, от пар­тий вооб­ще. Ливий лишь мель­ком упо­ми­на­ет Цеза­ря, вос­хва­ля­ет Бру­та и Кас­сия (Тацит. Анна­лы, IV, с.670 34, 3), не берет­ся решать, при­нес ли Цезарь Риму боль­ше поль­зы, чем вреда⁴⁰; импе­ра­тор Август, не оби­ну­ясь, хотя и в шут­ку, назы­вал Ливия «пом­пе­ян­цем» (Тацит. Анна­лы, IV, 34, 3). Рим­ская Рес­пуб­ли­ка высту­па­ет в его исто­ри­че­ском труде как бла­го и цен­ность, граж­дан­ские вой­ны, окон­ча­тель­но ее раз­ру­шив­шие и погло­тив­шие, — как позор и бед­ст­вие, а ста­но­вя­щий­ся импе­ра­тор­ский строй, если рас­смат­ри­вать его в виде аль­тер­на­ти­вы Рес­пуб­ли­ке и ее заме­ны, — как нечто весь­ма сомни­тель­ное.

Тот факт, что «Исто­рия Рима от осно­ва­ния Горо­да» сохра­ни­лась лишь на треть и что про­па­ли имен­но те кни­ги, где долж­на была идти речь о кри­зи­се рес­пуб­ли­кан­ско­го строя, не может поко­ле­бать взгляда на Тита Ливия как на истин­но­го пата­вий­ца — исто­ри­ка и защит­ни­ка Рес­пуб­ли­ки, а на его труд — как на апо­ло­гию этой Рес­пуб­ли­ки, — взгляд к тому же обще­при­ня­тый, гос­под­ст­во­вав­ший и сре­ди рим­ских писа­те­лей, и в куль­тур­ной тра­ди­ции позд­ней­шей Евро­пы. Про­пав­шие кни­ги не мог­ли про­ти­во­ре­чить это­му взгляду. Сам Ливий гово­рил в пред­и­сло­вии — и сле­до­ва­тель­но, имел в виду свой труд в целом, — что зало­гом и при­чи­ной успе­хов и роста Рима, его исто­ри­че­ско­го вели­чия явля­ет­ся рес­пуб­ли­кан­ское устрой­ство. Исто­рик Кре­му­ций Корд, кото­рый жил при Тибе­рии и, сле­до­ва­тель­но, ссы­ла­ясь на Тита Ливия, имел в виду труд его еще в пол­ном виде, оправ­ды­вал свои сим­па­тии к защит­ни­кам Рес­пуб­ли­ки ука­за­ни­ем на «Исто­рию Рима от осно­ва­ния Горо­да» как на пре­цедент (там же).

На пер­вый взгляд, пря­мо про­ти­во­ре­чит это­му выво­ду дру­гая осо­бен­ность био­гра­фии Ливия — его бли­зость к импе­ра­то­ру Авгу­сту. Такая бли­зость свиде­тель­ст­ву­ет­ся пря­мы­ми и кос­вен­ны­ми дан­ны­ми. К чис­лу пря­мых свиде­тельств отно­сит­ся упо­ми­на­ние в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» (IV, 19) об уча­стии импе­ра­то­ра в рабо­те исто­ри­ка; толь­ко что упо­мя­ну­тый рас­сказ Таци­та о про­цес­се Кре­му­ция Кор­да ука­зы­ва­ет на отно­ше­ния бли­зо­сти и дове­рия меж­ду Авгу­стом и нашим авто­ром; Све­то­ний в сво­ей био­гра­фии импе­ра­то­ра Клав­дия (41, 1) гово­рит, что послед­ний мно­го зани­мал­ся исто­ри­ей, обра­тив­шись к ней по сове­ту Ливия: в пору жиз­ни Ливия в Риме Клав­дий, вну­ча­тый пле­мян­ник прин­цеп­са, в то вре­мя еще под­ро­сток, жил в импе­ра­тор­ском двор­це на Пала­тине, и, если наш исто­рик давал ему сове­ты, зна­чит, был он бли­зок не толь­ко с самим Авгу­стом, но и с его семьей. Кос­вен­ным под­твер­жде­ни­ем тес­ной свя­зи Ливия с импе­ра­то­ром явля­ет­ся выра­зи­тель­ное сов­па­де­ние дат: работа над исто­ри­че­ской эпо­пе­ей начи­на­ет­ся в 27 г., т. е. в год офи­ци­аль­но­го про­воз­гла­ше­ния Авгу­ста пра­ви­те­лем государ­ства; Ливий покида­ет Рим и воз­вра­ща­ет­ся к себе в Пата­вий в 14 г., т. е. в год смер­ти сво­его покро­ви­те­ля. Вряд ли мож­но так­же не обра­тить вни­ма­ния на то, что Ливий — не един­ст­вен­ный писа­тель сре­ди совре­мен­ни­ков, чьей работой Август инте­ре­со­вал­ся и на кото­рую ста­рал­ся вли­ять; в том же поло­же­нии нахо­ди­лись Вер­ги­лий, Гора­ций, Меце­нат; Ливий, по-види­мо­му, вхо­дил в дру­же­ский кру­жок, чле­ны кото­ро­го обща­лись с импе­ра­то­ром посто­ян­но.

Бли­зость эта суще­ст­вен­на для пони­ма­ния автор­ско­го замыс­ла и обще­го харак­те­ра «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да». Бла­го­да­ря ей корен­ное с.671 про­ти­во­ре­чие, кото­рое лежа­ло в осно­ве прин­ци­па­та и о кото­ром было подроб­но рас­ска­за­но выше, — про­ти­во­ре­чие меж­ду прин­ци­па­том как вос­со­здан­ной и «очи­щен­ной» древ­ней Рес­пуб­ли­кой Рима и прин­ци­па­том как про­ло­гом к кос­мо­по­ли­ти­че­ской монар­хии, ока­за­лось пере­не­сен­ным внутрь созда­вав­шей­ся Ливи­ем эпо­пеи, в его жизнь, мыш­ле­ние и твор­че­ство. Изве­стен слу­чай, когда Август в уго­ду сво­им монар­хи­че­ским (ска­жем точ­нее: прото­мо­нар­хи­че­ским) замыс­лам заста­вил исто­ри­ка изме­нить трак­тов­ку одно­го из эпи­зо­дов древ­ней исто­рии Горо­да⁴¹. Под­чи­нять твор­че­ство писа­те­лей, вхо­жих в Пала­тин­ский дво­рец, и в част­но­сти созда­вае­мый ими образ Рима, сво­им поли­ти­ко-про­па­ган­дист­ским рас­че­там было, по-види­мо­му, для Авгу­ста опре­де­лен­ным прин­ци­пом: несколь­ки­ми года­ми поз­же он так же заста­вил Гора­ция напи­сать IV кни­гу од; не исклю­че­но, что сход­ны­ми моти­ва­ми объ­яс­ня­ет­ся появ­ле­ние пате­ти­че­ско­го рас­ска­за о коме­те Юлия в заклю­че­нии «Мета­мор­фоз» Овидия. Но чем настой­чи­вей слы­ша­лись в дву­еди­ном исто­ри­че­ском обра­зе прин­ци­па­та праг­ма­ти­че­ски-поли­ти­че­ские моти­вы, чем реши­тель­нее тре­бо­вал Август, чтобы поэты и исто­ри­ки, им песту­е­мые, работа­ли на эсте­ти­за­цию и воз­ве­ли­че­ние его еди­но­дер­жа­вия, тем более ото­дви­гал­ся в дали иде­а­ла и оку­ты­вал­ся эпи­че­ски­ми обер­то­на­ми тот вто­рой, ста­ро­рес­пуб­ли­кан­ский Рим, с кото­рым прин­ци­пат был так­же исто­ри­че­ски свя­зан, про­слав­ле­ние кото­ро­го так­же вхо­ди­ло в про­грам­му Авгу­ста, но кото­рый вызы­вал у боль­ших худож­ни­ков, его окру­жав­ших, пат­рио­тизм и поэ­ти­че­ское оду­шев­ле­ние не заказ­ные, а искрен­ние и пото­му дале­ко пере­рас­тав­шие праг­ма­ти­че­ский «соци­аль­ный заказ» прин­цеп­са — Рим «Эне­иды» Вер­ги­лия и Рим III кни­ги од Гора­ция. Риму Тита Ливия пред­сто­я­ло занять место в том же ряду.

В све­те все­го ска­зан­но­го выше спо­кой­ная и замкну­тая раз­ме­рен­ность суще­ст­во­ва­ния Ливия при­об­ре­та­ли осо­бое зна­че­ние. Если в отли­чие от пред­ше­ст­ву­ю­щих и совре­мен­ных ему авто­ров исто­ри­че­ских сочи­не­ний он не коман­до­вал леги­о­на­ми и не раз­об­ла­чал поли­ти­че­ских про­тив­ни­ков на фору­ме, если вооб­ще он лич­но не участ­во­вал в бур­ных кон­флик­тах вре­ме­ни, а наблюдал их из заме­няв­ше­го рим­ля­нам кабинет про­хлад­но­го таб­ли­на сво­его дома, то это зна­ме­но­ва­ло при­над­леж­ность его само­го и его твор­че­ства к новой эре — к насту­паю­щей эре отчуж­де­ния государ­ства и поли­ти­ки от повсе­днев­ной жиз­ни граж­дан. На про­тя­же­нии I в. это отчуж­де­ние ста­но­ви­лось все более откро­вен­ным и глу­бо­ким, и Лон­ги­ну⁴², Иоси­фу Фла­вию⁴³, с.672 Таци­ту⁴⁴ пред­сто­я­ло осмыс­лить его как едва ли не глав­ную чер­ту сво­ей эпо­хи. Ливию оно дава­ло о себе знать еще отда­лен­но, но уже непре­лож­но: эпо­пея, кото­рую он созда­вал, все менее мог­ла слу­жить фор­мой само­вы­ра­же­ния непо­сред­ст­вен­но­го участ­ни­ка поли­ти­че­ских битв, она все более отда­ля­лась от них и над ними воз­вы­ша­лась.

Под­ведем пред­ва­ри­тель­ные ито­ги. Тра­ди­ции рим­ской исто­рио­гра­фии, обу­слов­лен­ные ими лите­ра­тур­но-сти­ли­сти­че­ские вку­сы Ливия как писа­те­ля, исто­ри­че­ская двой­ст­вен­ность обще­ст­вен­но­го строя, уста­нав­ли­вав­ше­го­ся на его гла­зах, исхо­див­шее от импе­ра­то­ра «твор­че­ское зада­ние», нако­нец, неко­то­рая отчуж­ден­ность взгляда, порож­ден­ная сти­лем жиз­ни, — все гово­ри­ло об одном и тре­бо­ва­ло одно­го: осмыс­ле­ния ито­гов мно­го­ве­ко­во­го бытия рим­ско­го государ­ства в его все еще вол­ну­ю­щей, живой, но навсе­гда ухо­див­шей рес­пуб­ли­кан­ской фор­ме, тре­бо­ва­ло вос­со­зда­ния не столь­ко кон­крет­ных дета­лей и поли­ти­че­ских част­но­стей, сколь­ко обоб­щен­но­го в ретро­спек­ции и обра­щен­но­го к потом­кам вели­че­ст­вен­но­го и мону­мен­таль­но­го обра­за исто­рии Горо­да.

4

Образ Рима и его исто­рии воз­ни­ка­ет у Тита Ливия из соче­та­ния трех основ­ных моти­вов: Рим есть народ­ное государ­ство, осно­ван­ное на сво­бо­де и зако­нах; рим­ское государ­ство отли­ча­ет­ся от всех дру­гих сво­им высо­ким бла­го­че­сти­ем, обес­пе­чи­ваю­щим его союз с бога­ми и их покро­ви­тель­ство; рим­ское пле­мя ста­вят выше всех дру­гих наро­дов и обес­пе­чи­ва­ют победу над ними свой­ст­вен­ные ему несги­бае­мая энер­гия и могу­чая жиз­не­стой­кость.

Пер­вая кни­га эпо­пеи посвя­ще­на эпо­хе царей, со вто­рой начи­на­ет­ся, чтобы уже не пре­ры­вать­ся, рас­сказ о «сво­бод­ном Риме». В цен­тре эпи­зо­да, откры­ваю­ще­го исто­рию Рес­пуб­ли­ки, — пер­вый рим­ский кон­сул Брут, и то, что гово­рит­ся здесь о сво­бо­де как осно­ве рим­ско­го государ­ства, — сво­его рода камер­тон для все­го после­дую­ще­го повест­во­ва­ния. Мысль Ливия высту­па­ет тем более рельеф­но, что мы рас­по­ла­га­ем парал­лель­ны­ми источ­ни­ка­ми, по кон­трасту ее отте­ня­ю­щи­ми, — рас­ска­зом Дио­ни­сия Гали­кар­насско­го (V, 1—35), «Жиз­не­опи­са­ни­ем Попли­ко­лы» Плу­тар­ха (3—7), неко­то­ры­ми пас­са­жа­ми в диа­ло­гах Цице­ро­на⁴⁵. В этих текстах суть про­ис­хо­дя­ще­го с само­го нача­ла свя­за­на с дей­ст­ви­я­ми глав­ных пер­со­на­жей — Попли­ко­лы, Кол­ла­ти­на, Бру­та. У Ливия кни­га начи­на­ет­ся не с рас­ска­за о поступ­ках и собы­ти­ях, а с тео­ре­ти­че­ско­го рас­суж­де­ния о бла­гах сво­бо­ды, о прин­ци­пи­аль­ной гра­ни, кото­рую она кла­дет меж­ду цар­ским и рес­пуб­ли­кан­ским Римом, об опас­но­стях, ей угро­жаю­щих, и дей­ст­вия кон­су­ла Бру­та упо­ми­на­ют­ся лишь в этой свя­зи. В гл. 1 и 2 пятой кни­ги сво­ей «Рим­ской с.673 исто­рии» Дио­ни­сий рас­ска­зы­ва­ет, как народ под руко­вод­ст­вом Бру­та и Кол­ла­ти­на собрал­ся на сход­ку, при­нес клят­ву нико­гда боль­ше не под­чи­нять­ся вла­сти царей, но «посколь­ку сочте­но было по обще­му мне­нию, что цари явля­лись так­же источ­ни­ком мно­гих дел для общи­ны вели­ких и слав­ных», то решил уве­ко­ве­чить память о них в наиме­но­ва­нии жре­ца-жерт­во­при­но­си­те­ля — rex (букв.: «царь») sac­ro­rum. Смысл рас­ска­за о тех же собы­ти­ях у Ливия пря­мо про­ти­во­по­ло­жен: исход­ное и глав­ное поня­тие — сво­бо­да; все, что дела­ет­ся, дела­ет­ся ради ее про­слав­ле­ния и сохра­не­ния: долж­ность жре­ца-жерт­во­при­но­си­те­ля (Ливий назы­ва­ет его rex sac­ri­fi­cu­lus) созда­ет­ся, но он ста­вит­ся в под­чи­не­ние жре­цу-пон­ти­фи­ку, дабы «сопря­жен­ный с подоб­ным наиме­но­ва­ни­ем почет не нанес ущер­ба сво­бо­де — глав­но­му в ту пору пред­ме­ту общих забот» (II, 2, 1). Отре­ше­ние от долж­но­сти вто­ро­го кон­су­ла, Кол­ла­ти­на, Цице­рон объ­яс­ня­ет насто­я­ни­я­ми (чтобы не ска­зать наве­та­ми: ab­ro­ga­bat) Бру­та; Дио­ни­сий при­бав­ля­ет, что на длин­ную речь Бру­та Кол­ла­тин реа­ги­ро­вал «кри­ком» и что отре­ше­ние его от долж­но­сти опре­де­ли­лось еще рань­ше, так как он был не в силах рас­по­ря­жать­ся каз­нью соб­ст­вен­ных пле­мян­ни­ков, заме­шан­ных (как и сыно­вья Бру­та) в монар­хи­че­ском заго­во­ре, тогда как Брут спо­кой­но пошел на столь бес­че­ло­веч­ный акт. В рас­ска­зе ясно пред­став­ле­ны отри­ца­тель­ные, как бы еще «дикар­ские» свой­ства обо­их кон­су­лов. Ливий опус­ка­ет все эти столь реаль­но выглядев­шие чер­ты, все сомни­тель­ные моти­ви­ров­ки, чтобы пред­ста­вить обо­их созда­те­лей рим­ской сво­бо­ды в иде­аль­ном све­те: Кол­ла­тин пони­ма­ет, что его кол­ле­га внес свое пред­ло­же­ние толь­ко из люб­ви к сво­бо­де, и, несмот­ря пона­ча­лу на «неко­то­рое удив­ле­ние», дает себя уго­во­рить; Брут согла­ша­ет­ся на казнь сво­их сыно­вей не из вар­вар­ской жесто­ко­сти, а все из той же вер­но­сти сво­бо­де, перед кото­рой отсту­па­ет все.

В этом началь­ном аккор­де того гим­на рим­ской сво­бо­де, кото­ро­му пред­сто­ит зву­чать на про­тя­же­нии всей эпо­пеи, уже ясно раз­ли­чи­мы две ноты, его состав­ля­ю­щие, — пре­одо­ле­ние част­ных инте­ре­сов отдель­ных людей и групп ради обще­го инте­ре­са еди­но­го наро­да и под­чи­не­ние дис­ци­плине, оте­че­ской вла­сти и зако­нам как гаран­тия тако­го пре­одо­ле­ния. Цари, пишет Ливий, при­ве­ли в Рим и посе­ли­ли в раз­ных его око­лот­ках людей, бежав­ших со сво­ей роди­ны, сошед­ших­ся из самых раз­ных мест. «Что ста­лось бы, если бы тол­па пас­ту­хов и приш­лых… пере­ста­ла стра­шить­ся царя, взвол­но­ва­лась под буря­ми сена­тор­ско­го крас­но­ре­чия и в чужом горо­де ста­ла бы враж­до­вать с сена­то­ра­ми, рань­ше чем при­вя­зан­ность к женам и детям, любовь к самой зем­ле, тре­бу­ю­щая дол­гой при­выч­ки, спло­ти­ли бы всех общ­но­стью устрем­ле­ний. Государ­ство, еще не повзрослев, рас­то­чи­лось бы раздо­ра­ми, тогда как спо­кой­ная уме­рен­ность вла­сти воз­ле­ле­я­ла его и воз­рас­ти­ла так, что оно смог­ло, уже созрев и окреп­ши, при­не­сти доб­рый плод сво­бо­ды» (II, 1, 4—6). Сво­бо­да — это един­ство наро­да, еди­ный народ.

Реа­ли­за­ция этой уста­нов­ки в тек­сте про­из­веде­ния обес­пе­чи­ва­ет­ся, в част­но­сти, и под­бо­ром источ­ни­ков. Как мы пом­ним, в роли тако­вых у Ливия высту­па­ют не доку­мен­ты, а сочи­не­ния пред­ше­ст­вен­ни­ков. Весь­ма суще­ст­вен­ную роль для него игра­ли, в част­но­сти, двое из них — Гай Лици­ний Макр и Вале­рий Анти­ат. Пер­вый был сто­рон­ни­ком народ­ной пар­тии — опи­са­ние соци­аль­ных кон­флик­тов пре­вра­ща­ет­ся в его «Анна­лах» в страст­ное обли­че­ние пат­ри­ци­ев и их жесто­ко­сти. Вто­рой был верен сена­ту и ари­сто­кра­тии — по сло­вам совре­мен­но­го иссле­до­ва­те­ля, «к Вале­рию с.674 вос­хо­дят те места в труде Ливия, где вос­хва­ля­ют­ся авто­ри­тет сена­та и пат­ри­ци­ан­ские доб­ле­сти»⁴⁶. Ливий вос­про­из­во­дит мате­ри­ал сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков, и мно­го­об­ра­зие их взглядов как бы воз­вы­ша­ет его над соци­аль­ны­ми про­ти­во­ре­чи­я­ми и част­ны­ми кон­флик­та­ми. Он сопо­став­ля­ет и при­ми­ря­ет про­ти­во­по­лож­но­сти, а не выби­ра­ет меж­ду ними, ибо зада­ча его — создать образ рим­ско­го един­ства.

В самом исто­ри­че­ском повест­во­ва­нии эта мысль обна­ру­жи­ва­ет­ся преж­де все­го в неиз­мен­ном одоб­ре­нии мер, веду­щих к дости­же­нию поли­ти­че­ско­го согла­сия меж­ду пат­ри­ци­я­ми и пле­бе­я­ми. Есте­ствен­но, что фак­ты тако­го рода сосре­дото­че­ны в пер­вой пен­та­де, охва­ты­ваю­щей пери­од наи­бо­лее ост­рой борь­бы сосло­вий. Тако­вы зако­ны, кото­рые про­во­дит в инте­ре­сах наро­да пат­ри­ций Вале­рий Попли­ко­ла (II, 7—8), тако­вы на пер­вых порах суды децем­ви­ров (III, 33) и т. д. Соот­вет­ст­вен­но вся­кое утвер­жде­ние инте­ре­са сосло­вия за счет и в ущерб целост­ным инте­ре­сам наро­да встре­ча­ет у Ливия в соот­вет­ст­вии с его мане­рой мяг­кое, не все­гда пря­мо фор­му­ли­ру­е­мое, но ясно выра­жен­ное осуж­де­ние. Осуж­да­ют­ся пат­ри­ции, кото­рые отка­зы­ва­ют­ся от бра­ков с жен­щи­на­ми из пле­бей­ских семейств (IV, 4, 5—12) на том осно­ва­нии, буд­то это угро­жа­ет чисто­те их кро­ви и упо­рядо­чен­но­сти родо­вых прав (IV, 1), и осуж­да­ют­ся пле­беи, когда они бес­смыс­лен­но обре­ка­ют на казнь чело­ве­ка, кото­рый пред­ло­жил закон, слу­жив­ший инте­ре­сам наро­да (II, 41—42). Осо­бен­ную доса­ду Ливия вызы­ва­ют народ­ные три­бу­ны, воз­буж­даю­щие народ про­тив сена­то­ров, но при этом неред­ко гото­вые отка­зать­ся от сво­их лозун­гов ради лич­ной выго­ды; этим они, впро­чем, мало отли­ча­ют­ся от тех хит­рых и ковар­ных пат­ри­ци­ев, что дей­ст­ву­ют в корыст­ных инте­ре­сах соб­ст­вен­но­го сосло­вия. Кар­ти­ну тако­го кру­го­во­го свое­ко­ры­стия явля­ет, напри­мер, обсуж­де­ние и откло­не­ние аграр­но­го зако­но­про­ек­та народ­ных три­бу­нов Спу­рия Меци­лия и Мети­лия (IV, 48).

Той осно­вой, на кото­рой вырас­та­ют един­ство наро­да и в резуль­та­те под­лин­ная его сво­бо­да, явля­ют­ся под­чи­не­ние авто­ри­те­ту отцов, дедов и пред­ков вооб­ще, воин­ская дис­ци­пли­на и закон. В чис­ло хре­сто­ма­тий­ных рас­ска­зов о доб­ле­сти рим­лян былых вре­мен издав­на вхо­ди­ла исто­рия Тита Ман­лия, всту­пив­ше­го в еди­но­бор­ство с вои­ном-гал­лом, одолев­ше­го его и тем при­нес­ше­го победу рим­ско­му вой­ску. Авл Гел­лий (Атти­че­ские ночи, IX, 13), вос­про­из­во­дя ста­рин­ный источ­ник, рас­ска­зы­ва­ет сам факт; Ливий (VII, 9—10) при­бав­ля­ет, что Ман­лий всту­пил в еди­но­бор­ство, лишь испро­сив на то раз­ре­ше­ние коман­дую­ще­го. Про­слав­лен­ный во Вто­рой Пуни­че­ской войне пол­ко­во­дец Фабий Мак­сим, после того как сын его стал кон­су­лом, вынуж­ден был, как уже отме­че­но выше, ему под­чи­нять­ся и, в част­но­сти, сой­ти перед ним с коня, «хотя и не хотел это делать», как сооб­ща­ет Клав­дий Квад­ри­га­рий (Авл Гел­лий. Атти­че­ские ночи, II, 2, 13); с одоб­ре­ни­ем о тре­бо­ва­тель­но­сти кон­су­ла даже тогда, когда она рас­про­стра­ни­лась на него само­го, пишет Тит Ливий (XXIV, 44, 9—10). Клю­че­вое рас­суж­де­ние свя­за­но с той же Пуни­че­ской вой­ной. При выбо­ре кон­су­лов на 211 г. цен­ту­рия млад­ших, при­зван­ная голо­со­вать пер­вой, отда­ла свои голо­са кан­дида­ту, кото­рый, счи­тая себя неспо­соб­ным спра­вить­ся со сло­жив­шим­ся вокруг Рима кри­ти­че­ским поло­же­ни­ем, отка­зал­ся и столь суро­во, столь вели­че­ст­вен­но убеж­дал юно­шей пере­ме­нить реше­ние, что они под­чи­ни­лись, с.675 при­зва­ли цен­ту­рию стар­ших сво­ей же три­бы, про­си­ли ука­зать им новых кан­дида­тов и бес­пре­ко­слов­но отда­ли голо­са тем, кого назва­ли стар­шие по воз­рас­ту. «Пусть теперь изде­ва­ют­ся над поклон­ни­ка­ми ста­ри­ны!» — пишет Тит Ливий (XXXVI, 22, 14). «Я не думаю, чтобы в государ­стве муд­ре­цов, кото­рое фило­со­фы выду­ма­ли, нико­гда не видев его в дей­ст­ви­тель­но­сти, пра­ви­те­ли мог­ли бы быть достой­нее и рав­но­душ­нее к вла­сти, народ — спо­кой­нее и бла­го­ра­зум­нее. Жела­ние цен­ту­рии млад­ших посо­ве­то­вать­ся со стар­ши­ми о том, кому вру­чить власть, кажет­ся почти неве­ро­ят­ным — столь мало ценит­ся в наше вре­мя даже оте­че­ское суж­де­ние» (XXXVI, 22, 14—15).

При­не­се­ние лич­ных инте­ре­сов в жерт­ву общим и испол­не­ние дол­га, преж­де все­го воин­ско­го, неот­де­ли­мо от прин­ци­па закон­но­сти — лишь вме­сте с ним состав­ля­ют они то един­ство, имя кото­ро­му сво­бо­да. «Об уже сво­бод­ном рим­ском наро­де, — начи­на­ет Ливий вто­рую кни­гу, — его дея­ни­ях, мир­ных и рат­ных, о годич­ных долж­ност­ных лицах и о вла­сти зако­нов, пре­вос­хо­дя­щей чело­ве­че­скую, пой­дет даль­ше мой рас­сказ». Соот­вет­ст­вие это­му еди­но­му это­су — глав­ный кри­те­рий, поз­во­ля­ю­щий отде­лить сво­бо­ду Рима от сво­бо­ды сосло­вия. Послед­няя в ряде слу­ча­ев может быть обос­но­ва­на опре­де­лен­ны­ми дово­да­ми, как это столь часто быва­ло в речах народ­ных три­бу­нов, но она иллю­зор­на и гре­хов­на по сво­ей при­ро­де, если «заклю­ча­ет­ся в неува­же­нии к сена­ту, маги­ст­ра­там, зако­нам, к ста­рин­ным нра­вам и уста­нов­ле­ни­ям пред­ков, к воин­ской дис­ци­плине» (V, 6, 17).

Закон в изо­бра­же­нии Ливия может быть зало­гом сво­бо­ды рим­ских граж­дан и сво­бод­но­го раз­ви­тия их государ­ства пото­му, что при всей непре­лож­но­сти лишен окон­ча­тель­но­сти и дог­ма­тиз­ма. Там, где это­го тре­бу­ют инте­ре­сы рес­пуб­ли­ки в целом, всех ее сосло­вий, закон может и дол­жен быть при­спо­соб­лен к ситу­а­ции, истол­ко­ван, а в край­нем слу­чае и изме­нен. Обос­но­ва­нию это­го кра­е­уголь­но­го прин­ци­па рим­ско­го государ­ст­вен­но-поли­ти­че­ско­го мыш­ле­ния посвя­ще­на речь народ­но­го три­бу­на Кану­лея — одна из самых глу­бо­ких и ярких во всей «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да»; неда­ром от нее пой­дут пря­мые нити к про­грамм­ным речам, кото­рые вло­жит в уста сво­их пер­со­на­жей Тацит, — речи импе­ра­то­ра Клав­дия о допус­ке гал­лов в рим­ский сенат (Анна­лы, XI, 24) и пол­ко­во­д­ца Пети­лия Цери­а­ла к ста­рей­ши­нам пле­мен (Исто­рия, IV, 74). Народ Рима, по мне­нию три­бу­на, дол­жен быть волен уста­нав­ли­вать зако­ны (IV, 5, 1). «И раз­ве есть запрет на новиз­ну? И если что-то еще не дела­лось — как мно­гое еще не дела­лось в исто­рии ново­го, юно­го наро­да, — нуж­но ли это запре­щать, даже когда при­но­сит оно оче­вид­ную поль­зу?.. Кто же усо­мнит­ся, что в Горо­де, создан­ном сто­ять веч­но и рас­ти бес­пре­дель­но, будут уста­нав­ли­вать­ся новые фор­мы вла­сти, появят­ся новые веро­ва­ния, будут давать­ся новые пра­ва и зако­ны наро­дам и людям» (IV, 4, 1—3).

Упо­ми­на­ние в общем кон­тек­сте той осо­бой государ­ст­вен­ной вла­сти, что обес­пе­чи­ва­ет согла­со­ван­ные дей­ст­вия граж­дан в осо­бых, труд­ных обсто­я­тель­ствах (im­pe­rium), тех прав и зако­нов, что обра­зу­ют как бы посто­ян­но дей­ст­ву­ю­щую кон­сти­ту­цию наро­да (jura gen­tium ho­mi­num­que) и рели­гии, рас­смат­ри­вае­мой в един­стве веры, обряда и куль­та (sa­cer­do­tia), здесь дале­ко не слу­чай­но.

Поко­ле­ни­ем рань­ше, чем были напи­са­ны при­веден­ные стро­ки, Цице­рон гово­рил в сена­те: «Каким бы высо­ким ни было наше мне­ние о себе, отцы-сена­то­ры, мы не пре­взо­шли ни испан­цев чис­лен­но­стью, ни гал­лов с.676 силой, ни пуний­цев хит­ро­стью, ни гре­ков искус­ства­ми, ни, нако­нец, даже ита­лий­цев и лати­нов внут­рен­ним и врож­ден­ным чув­ст­вом люб­ви к родине, свой­ст­вен­ным наше­му пле­ме­ни и стране; но бла­го­че­сти­ем, почи­та­ни­ем богов и муд­рой уве­рен­но­стью в том, что всем руко­во­дит и управ­ля­ет воля богов, мы пре­взо­шли все пле­ме­на и наро­ды» (Об отве­те гаруспи­ков, IX, 19 Пер. В. О. Горен­штей­на).

Убеж­де­ние это было в Риме I в. до н. э. если и не все­об­щим⁴⁷, то офи­ци­аль­но обще­при­знан­ным и воз­ра­же­ний не допус­кав­шим. Все сла­во­сло­вия в честь Авгу­ста, в част­но­сти, неиз­мен­но обле­ка­лись в рели­ги­оз­ные тона. В «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» обра­ща­ют на себя вни­ма­ние откло­не­ния от это­го офи­ци­аль­но обще­при­ня­то­го рели­ги­оз­но­го кано­на. Они оче­вид­ны, напри­мер, там, где речь идет о мас­со­вой вере в зна­ме­ния, о семей­ных куль­тах, о фило­соф­ской интер­пре­та­ции сакраль­ных поня­тий, т. е. о сово­куп­но­сти рас­хо­жих пред­став­ле­ний в обла­сти рели­гии, кото­ры­ми изо дня в день жило рим­ское обще­ство, будь то на уровне обы­ден­но­го созна­ния широ­ких масс, будь то в среде рафи­ни­ро­ван­ных эруди­тов. Ливий уди­ви­тель­но чуток к зна­ме­ни­ям как к язы­ку, кото­рым боги раз­го­ва­ри­ва­ют со сво­им наро­дом в решаю­щие момен­ты его исто­рии, — имен­но поэто­му он весь­ма скеп­ти­че­ски отно­сит­ся к быто­вым раз­нотол­кам по пово­ду все­воз­мож­ных необы­чай­ных про­ис­ше­ст­вий. В Кумах мыши изгрыз­ли золотые укра­ше­ния хра­ма; мол­ва немед­лен­но объ­яви­ла это дур­ным пред­зна­ме­но­ва­ни­ем, и настоль­ко серь­ез­ным, что кон­су­лы, несмот­ря на шед­шую вой­ну, задер­жа­ли свой отъ­езд к вой­скам, — «суе­ве­рие в мело­чах, — пишет Ливий, — видит волю богов» (XXVII, 23, 2; см. так­же: XXI, 52, 1; XXIX, 14, 2). О семей­ных куль­тах он почти не гово­рит, а в тех ред­ких слу­ча­ях, когда о них захо­дит речь (I, 20, 6; V, 46, 2), отзы­ва­ет­ся крайне бег­ло и без­раз­лич­но. Исто­ри­че­ски семей­ный культ был в боль­шой сте­пе­ни свя­зан с три­а­дой «Лары — пена­ты — Веста»⁴⁸; Ливий едва ли не один-един­ст­вен­ный раз упо­ми­на­ет пена­тов — и то не домаш­них, а, так ска­зать, офи­ци­аль­ных, оби­тав­ших в хра­ме на Велии (XLV, 16, 1, 5); лишь два­жды — Ларов (VIII, 9; XI, 52), и тоже хра­мо­вых; несколь­ко чаще (но срав­ни­тель­но так­же немно­го) Весту, одна­ко опять-таки как обще­рим­ское боже­ство, а не как покро­ви­тель­ни­цу домаш­не­го оча­га (I, 20, 3; XXII, 10, 9; XXVI, 27, 4; XXVIII, 11, 7 и т. д.).

Рим­ские писа­те­ли очень люби­ли ука­зы­вать на памят­ни­ки и осо­бен­но­сти топо­гра­фии Рима, сохра­нив­шие следы древ­ней рели­ги­оз­ной жиз­ни, древ­них веро­ва­ний, и рас­ска­зы­вать в свя­зи с ними о самих этих веро­ва­ни­ях. Ливий ника­ко­го вку­са к таким рекон­струк­ци­ям не обна­ру­жи­ва­ет, как, впро­чем, не обна­ру­жи­ва­ет он вку­са и к фило­соф­ским обос­но­ва­ни­ям бытия богов в тра­ди­ции Эпи­ку­ра—Лукре­ция, и к образ­но-поэ­ти­че­ской интер­пре­та­ции рели­ги­оз­ных мифов, столь важ­ных для Вер­ги­лия, для тех же Цице­ро­на и Овидия. Рели­гия в исто­рии рим­лян заклю­че­на для Ливия в с.677 чем-то ином — в глу­бин­ной, сти­хий­ной свя­зи судеб Горо­да с сакраль­ной кос­ми­че­ской подос­но­вой бытия; в бес­чис­лен­ных обрядах, про­ни­зы­ваю­щих всю дея­тель­ность государ­ства, при­ни­мае­мых или отвер­гае­мых бога­ми и пото­му пред­став­ля­ю­щих собой непре­рыв­ный диа­лог меж­ду руко­во­ди­те­ля­ми общи­ны и руко­во­ди­те­ля­ми миро­зда­ния; в нрав­ст­вен­ном смыс­ле «народ­но­го дела» рим­лян, в силу кото­ро­го боги счи­та­ют их сво­им избран­ным наро­дом и, пока этот смысл сохра­ня­ет­ся, дару­ют им силы и победы.

Одно из самых искон­ных и арха­ич­ных поня­тий рели­гии рим­лян обо­зна­ча­лось в их язы­ке сло­вом «nu­men»⁴⁹. Суще­ст­ви­тель­ное это про­ис­хо­дит от гла­го­ла «nuo» — «кивать, делать зна­ки». Nu­men не бог в соб­ст­вен­ном смыс­ле, не deus, а ско­рее в дан­ных усло­ви­ях и по дан­но­му пово­ду явлен­ная эма­на­ция без­ли­кой боже­ст­вен­ной силы. «Бес­смерт­ные боги… — ска­зал одна­жды Цице­рон, — защи­ща­ют свои хра­мы и дома Горо­да, при­сут­ст­вуя сре­ди них в виде сво­его нуме­на и в виде той под­держ­ки, что они этим хра­мам и домам ока­зы­ва­ют» (Вто­рая речь про­тив Кати­ли­ны, 29). Еще яснее — у Гора­ция: «Пред­став нам, Август обна­ру­жит себя как бог»⁵⁰.

Фор­мы само­об­на­ру­же­ния нуме­на могут быть самы­ми раз­ны­ми. Ино­гда он реа­ли­зу­ет­ся в безот­чет­ном внут­рен­нем чув­стве: видя, что рим­ляне начи­на­ют под­да­вать­ся натис­ку вра­гов, Ромул обра­ща­ет­ся к Юпи­те­ру с обе­ща­ни­ем воз­двиг­нуть ему храм, если он оста­но­вит отсту­паю­щих, и они дей­ст­ви­тель­но оста­нав­ли­ва­ют­ся, «слов­но услы­шав пове­ле­нье с небес» (I, 12, 7). Важ­но и пока­за­тель­но, что храм, соору­жен­ный по пово­ду это­го собы­тия, был посвя­щен не Юпи­те­ру как богу — гла­ве рим­ско­го пан­тео­на, а его нуме­ну — толь­ко и имен­но Юпи­те­ру Ста­то­ру (Оста­но­ви­те­лю). В дру­гих слу­ча­ях нумен обна­ру­жи­ва­ет себя внят­но — сло­вом и голо­сом, как было в 391 г., когда кель­ты при­бли­жа­лись к Риму и один из граж­дан явст­вен­но услы­шал пред­у­преж­де­ние об опас­но­сти (V, 32, 6; 50, 5). Рим­ляне пре­не­брег­ли пред­у­преж­де­ни­ем, за что и были нака­за­ны, но впо­след­ст­вии иску­пи­ли свою вину, в честь нуме­на был соору­жен храм, посвя­щен­ный небы­ва­ло­му «богу» — Аию Локу­тию (Aius Lo­cu­tius — что-то вро­де «выска­зав­ший­ся, про­из­нес­ши»). Ливий тща­тель­но соби­ра­ет эпи­зо­ды, в кото­рых соглас­но леген­де имел место подоб­ный нумен, непре­мен­но под­чер­ки­вая в нем один с.678 и тот же смысл: боже­ст­вен­ная суб­стан­ция миро­зда­ния веч­но бдит над рим­ским государ­ст­вом, охра­ня­ет его и в решаю­щую мину­ту спа­са­ет ради угото­ван­но­го ему места в про­ни­зан­ном боже­ст­вен­ной волей миро­по­ряд­ке⁵¹.

Воля боже­ства, как явст­ву­ет из послед­них при­ме­ров, долж­на быть не толь­ко явле­на, но так­же вос­при­ня­та, пра­виль­но истол­ко­ва­на и испол­не­на, не долж­на быть ничем иска­же­на или тем более оскорб­ле­на. Все­му это­му и слу­жат обряды, молеб­ст­вия, гада­ния; для Ливия они состав­ля­ют не толь­ко важ­ней­ший эле­мент государ­ст­вен­ной жиз­ни, но как бы ее суб­стан­цию и подос­но­ву. В исто­ри­че­ское вре­мя ни одно важ­ное меро­при­я­тие государ­ства не мог­ло про­во­дить­ся без ауспи­ций, т. е. выяс­не­ния боже­ст­вен­ной воли и тол­ко­ва­ния обна­ру­жен­ных зна­ме­ний; соот­вет­ст­вен­но, пра­вом ауспи­ций обла­дал каж­дый маги­ст­рат, за про­веде­ние тако­го меро­при­я­тия ответ­ст­вен­ный. Услож­не­ние интер­пре­та­ций, одна­ко, и накоп­ле­ние пре­цеден­тов сде­ла­ли необ­хо­ди­мой пере­да­чу подоб­ных тол­ко­ва­ний в веде­ние спе­ци­а­ли­стов — жре­цов-авгу­ров или децем­ви­ров. Ливий учи­ты­ва­ет это обсто­я­тель­ство и неод­но­крат­но сооб­ща­ет, что «запро­си­ли авгу­ров», «сенат поста­но­вил обра­тить­ся к жре­цам-децем­ви­рам» и т. д. Но в наи­бо­лее пате­ти­че­ских местах, во всех слу­ча­ях, кото­рым он при­да­ет осо­бое исто­ри­че­ское зна­че­ние, Ливий пред­по­чи­та­ет не под­чер­ки­вать тех­ни­че­ское раз­гра­ни­че­ние функ­ций, а видеть в обра­ще­нии к богам все­на­род­ное дей­ст­вие, в край­нем слу­чае — акт, выпол­ня­е­мый выс­шим маги­ст­ра­том в нераздель­но­сти его государ­ст­вен­ных и сакраль­ных функ­ций, акт бла­го­че­сти­во­го еди­не­ния наро­да.

Если в бла­го­че­стии, во вни­ма­нии к зна­ме­ни­ям и испол­не­нии обрядов про­яв­ля­ет­ся еди­не­ние общи­ны, то пре­не­бре­же­ние боже­ст­вен­ной волей, пусть не все­гда экс­пли­цит­но, но весь­ма часто тональ­но, при­зна­ет­ся выра­же­ни­ем auda­ciae — инди­виду­а­лиз­ма, раз­ру­шаю­ще­го союз общи­ны с бога­ми, губи­тель­ной само­на­де­ян­но­сти и гор­ды­ни. В 218 г. Гай Фла­ми­ний, будучи избран в кон­су­лы на сле­дую­щий год (то был вто­рой его кон­су­лат), не стал выпол­нять обряды, по тра­ди­ции обя­за­тель­ные. У него были для это­го при­чи­ны — он стя­жал нена­висть сена­то­ров, под­дер­жав закон, огра­ни­чи­вав­ший их дохо­ды, и теперь не без осно­ва­ний опа­сал­ся, что они поз­во­лят себе какие-нибудь зло­на­ме­рен­ные шаги про­тив него при про­веде­нии ауспи­ций. И тем не менее, хотя непо­сред­ст­вен­но, на уровне чело­ве­че­ских стра­стей и поли­ти­че­ских рас­че­тов, Фла­ми­ний был прав, небре­же­ние обряда­ми и дол­гом бла­го­че­стия, т. е. обя­за­тель­ства­ми несо­по­ста­ви­мо более высо­ко­го поряд­ка, ока­за­лось губи­тель­ным для него и для Рима. Боги ясно выра­зи­ли ему свое недо­воль­ство, он тем не менее высту­пил в поход про­тив Ган­ни­ба­ла (XXI, 63), боги еще раз нис­по­сла­ли ему пред­у­преж­даю­щие зна­ме­ния, он сно­ва пре­не­брег ими (XXII, 3, 10—12) — и, как стре­мит­ся пока­зать Ливий, запла­тил Тра­зи­мен­ским раз­гро­мом, одной из самых страш­ных ката­строф в рим­ской исто­рии, и соб­ст­вен­ной жиз­нью.

Зави­си­мость чело­ве­ка от боже­ст­вен­ных пред­на­чер­та­ний по рим­ским поня­ти­ям не толь­ко не исклю­ча­ет сво­бо­ды воли, а наобо­рот, тре­бу­ет от него посто­ян­но­го край­не­го напря­же­ния сил. Ливий, как отме­ча­лось, не с.679 любит работать с доку­мен­та­ми, а уж при­во­дит их и совсем ред­ко; тем более пока­за­тель­но, что он счел нуж­ным вве­сти в свой текст сохра­нив­шу­ю­ся к его вре­ме­ни над­пись, уве­ко­ве­чив­шую мор­скую победу рим­лян над фло­том царя Антио­ха, одер­жан­ную в 190 г. Луци­ем Эми­ли­ем Регил­лом: «Aus­pi­cio, im­pe­rio, fe­li­ci­ta­te, duc­tu­que eius» (XL, 52, 5). То есть Регилл дей­ст­во­вал aus­pi­cio — в соот­вет­ст­вии с выра­жен­ной через зна­ме­ния пред­уста­нов­лен­ной волей богов, в кото­рой воля отдель­но­го чело­ве­ка роли не игра­ла. Но победа была одер­жа­на duc­tu­que eius — под его непо­сред­ст­вен­ным коман­до­ва­ни­ем, т. е. на осно­ве его лич­ной, ему как непо­вто­ри­мой инди­виду­аль­но­сти при­су­щей, воли, энер­гии, опы­та и зна­ний — все­го того, что обо­зна­ча­лось в Риме поня­ти­ем vir­tus. Про­ти­во­ре­чие меж­ду боже­ст­вен­ным aus­pi­cio и лич­ным, чело­ве­че­ским vir­tus раз­ре­ша­лось в fe­li­ci­tas — точ­ке схо­да объ­ек­тив­ной пред­опре­де­лен­но­сти и лич­ной ини­ци­а­ти­вы (о fe­li­ci­tas см. подроб­но ниже). При этом Регилл дей­ст­ву­ет im­pe­rio, т. е. на осно­ве дан­ных ему государ­ст­вом пол­но­мо­чий; одна­ко даны они ему пото­му, что его vir­tus выяви­ла его fe­li­ci­tas и соот­вет­ст­вие его лич­ных дей­ст­вий боже­ст­вен­ным пред­на­чер­та­ни­ям.

Все это опре­де­ля­ет для Ливия глав­ное — нрав­ст­вен­ное содер­жа­ние рим­ско­го бла­го­че­стия. Нрав­ст­вен­ное чув­ство чело­ве­ка ново­го вре­ме­ни, его совесть осно­ва­ны на созна­нии лич­ной ответ­ст­вен­но­сти за выбран­ную линию поведе­ния — ответ­ст­вен­но­сти перед живу­щим в душе каж­до­го мораль­ным кодек­сом. Такая нрав­ст­вен­ность была гре­кам и рим­ля­нам чуж­да и непо­нят­на. Отсюда отнюдь не сле­ду­ет, одна­ко, что они были лише­ны нрав­ст­вен­но­го чув­ства, — про­сто оно име­ло дру­гое содер­жа­ние и, глав­ное, дру­гую струк­ту­ру. Струк­ту­ра эта была как бы дву­член­ной. Непо­сред­ст­вен­но чело­век был ответ­ст­ве­нен перед кол­лек­ти­вом, и «совесть» его мог­ла быть спо­кой­на, если он чест­но, в соот­вет­ст­вии с pie­tas (бла­го­го­вей­ным ува­же­ни­ем к общине, ее руко­во­ди­те­лям и ее тра­ди­ци­ям) выпол­нил свой долг перед семьей, кол­ле­ги­ей или дру­зья­ми, род­ным горо­дом, если умел «сосре­дото­чи­вать мысль все­гда на поль­зе отчиз­ны, после на поль­зе род­ных, а потом уже соб­ст­вен­ной поль­зе»⁵². Антич­но-рим­ское нрав­ст­вен­ное чув­ство — это в одно и то же вре­мя vir­tus и pie­tas. Оно, таким обра­зом, как бы рас­т­во­ре­но в общине и пото­му через нее, на сле­дую­щем уровне, вклю­че­но в струк­ту­ру миро­зда­ния, в боже­ст­вен­ный миро­вой порядок, опре­де­ля­ю­щий место общи­ны во Все­лен­ной, а сле­до­ва­тель­но, и место чело­ве­ка в этом миро­зда­нии и в этом поряд­ке, его соот­вет­ст­вие им — и тогда его дей­ст­вия боже­ст­вен­но санк­ци­о­ни­ро­ва­ны, т. е. нрав­ст­вен­ны, или несоот­вет­ст­вие — и тогда дей­ст­вия его без­нрав­ст­вен­ны, под­ле­жат либо каре, либо искуп­ле­нию. Все это в гла­зах Ливия состав­ля­ет еди­ную систе­му и еди­ный ряд. Этот ряд завер­ша­ет­ся прак­ти­че­ски­ми дей­ст­ви­я­ми каж­до­го и вклю­ча­ет эти дей­ст­вия в боже­ст­вен­ное миро­устрой­ство, тем при­да­вая им нрав­ст­вен­ный смысл. с.680 Две темы в повест­во­ва­нии Ливия отра­жа­ют эту сово­куп­ность пред­став­ле­ний осо­бен­но пол­но и нагляд­но — дея­тель­ность жре­че­ских кол­ле­гий, преж­де все­го кол­ле­гии феци­а­лов, и рим­ские очи­сти­тель­ные обряды искуп­ле­ния.

Ливий — един­ст­вен­ный рим­ский исто­рик, сохра­нив­ший столь подроб­ное, изоби­лу­ю­щее дета­ля­ми опи­са­ние обрядов феци­а­лов — жре­че­ской кол­ле­гии, ведав­шей про­цеду­рой объ­яв­ле­ния вой­ны (см.: I, 24, 4—9; 32, 5—14). И сведе­ния, им сооб­щае­мые, и срав­ни­тель­ный мате­ри­ал дав­но уже при­ве­ли уче­ных к выво­ду, что обряды феци­а­лов крайне арха­ич­ны и отра­жа­ют пред­став­ле­ния и прак­ти­ку дого­судар­ст­вен­но­го, родо­пле­мен­но­го строя⁵³, при кото­ром един­ст­вен­ным объ­ек­том пра­ва были меж­пле­мен­ные отно­ше­ния (т. е. пра­во наро­дов), а отли­чи­тель­ной чер­той пра­во­во­го мыш­ле­ния — уве­рен­ность в том, что субъ­ек­том пра­ва явля­ет­ся не лич­ность, но родо­пле­мен­ной кол­лек­тив в целом. Соот­вет­ст­вен­но един­ст­вен­ный смысл пра­во­вых дей­ст­вий состо­ял не в сле­до­ва­нии нрав­ст­вен­ным прин­ци­пам, а в пред­у­преж­де­нии воз­мож­но­сти неожи­дан­но­го напа­де­ния одной сто­ро­ны на дру­гую, т. е. обряды выра­жа­ли лишь праг­ма­ти­че­скую заин­те­ре­со­ван­ность обе­их сто­рон во вза­им­ной без­опас­но­сти. Не слу­чай­но сло­ва «дого­вор» (pac­tum) и мир (pax) про­ис­хо­дят в латин­ском язы­ке от одно­го кор­ня.

Ливий пере­ра­ба­ты­ва­ет этот объ­ек­тив­ный мате­ри­ал, вво­дя в него харак­тер­ные поло­же­ния и акцен­ты. Преж­де все­го он отка­зы­ва­ет­ся цити­ро­вать доку­мен­ты, отра­жав­шие арха­и­че­ский харак­тер про­цеду­ры: жрец «про­из­но­сит мно­го­чис­лен­ные сло­ва длин­но­го закля­тия, кото­рое не сто­ит здесь при­во­дить» (I, 24, 6). На мысль о созна­тель­ной модер­ни­за­ции наво­дит и сооб­ще­ние Ливия о том, что, объ­яв­ляя вой­ну, феци­ал бро­сал на терри­то­рию про­тив­ни­ка «копье с желез­ным нако­неч­ни­ком или кизи­ло­вое древ­ко с обо­жжен­ным кон­цом» (I, 32, 12): желез­ное ору­жие явно отно­сит­ся к дру­гой эпо­хе, неже­ли заост­рен­ная и обо­жжен­ная на кон­це пал­ка из свя­щен­но­го кизи­ла, и упо­ми­на­ние о has­ta fer­ra­ta опять-таки при­зва­но зату­ше­вать слиш­ком арха­и­че­ский коло­рит всей про­цеду­ры⁵⁴. В тек­сте Ливия вся­че­ски под­чер­ки­ва­ют­ся не столь­ко пря­мые и при­ми­тив­ные, чисто праг­ма­ти­че­ские сооб­ра­же­ния без­опас­но­сти, сколь­ко момен­ты мораль­ные: апел­ля­ция жре­ца-феци­а­ла к «пра­ву и бла­го­че­стию» (ius­te pie­que), к мораль­ной гаран­тии вся­ко­го пра­во­во­го дей­ст­вия — «дове­рию» (fi­des), его обра­ще­ние не к богам из кру­га силы и воз­мездия, не к Мар­су, а богам-миро­устро­и­те­лям и покро­ви­те­лям общи­ны — Юпи­те­ру и Яну­су-Кви­ри­ну; лич­ная и как бы духов­ная ответ­ст­вен­ность каж­до­го выс­ше­го маги­ст­ра­та за реше­ние о войне, хотя оно и при­ни­ма­лось от име­ни наро­да в целом. Наи­бо­лее ясно весь этот ход мыс­ли обна­ру­жи­ва­ет­ся в том усло­вии, под кото­рым руко­во­ди­те­ли общи­ны согла­ша­ют­ся на объ­яв­ле­ние вой­ны: «Чистой и чест­ной вой­ной, по суж­де­нию мое­му, долж­но их (захва­чен­ные у рим­лян цен­но­сти. — Г. К.) взыс­кать; на это даю свое согла­сие и одоб­ре­ние» (I, 32, 12). Сло­вом с.681 «чест­ной» при­хо­дит­ся пере­да­вать здесь латин­ское «pio» — «бла­го­че­сти­вой, испол­нен­ной почте­ния к богам и угод­ной им, набож­ной». Фигу­ри­ру­ю­щее в под­лин­ни­ке соче­та­ние «pu­ro pio­que duel­lo» свя­зы­ва­ет, таким обра­зом, воеди­но прак­ти­ку вой­ны, спра­вед­ли­вость и пра­во, бла­го­че­стие и чистоту помыс­лов.

В при­веден­ной фор­му­ле очень важ­но постав­лен­ное на пер­вое место и соче­таю­ще­е­ся с поня­ти­ем бла­го­го­вей­но­го бого­по­чи­та­ния сло­во «pu­rus» («чистый»). Оно харак­те­ри­зу­ет едва ли не глав­ную для Ливия чер­ту в обра­зе рим­ско­го наро­да, в его жиз­ни и исто­рии — убеж­де­ние в том, что каж­дое несча­стье насы­ла­ет­ся бога­ми как кара за кощун­ст­вен­ное невни­ма­ние к ним, что такое нече­стие, как любое вооб­ще без­нрав­ст­вен­ное дея­ние, под­ле­жит искуп­ле­нию, что жизнь общи­ны и граж­да­ни­на, их успех и про­цве­та­ние пред­по­ла­га­ют посто­ян­ное очи­ще­ние от сквер­ны, от все­го гни­ло­го, боль­но­го, нрав­ст­вен­но и физи­че­ски нездо­ро­во­го, от смер­ти.

В рас­ска­зе о пер­вых нача­лах Горо­да, еще в эпо­ху царей, одно из цен­траль­ных мест зани­ма­ет зна­ме­ни­тый эпи­зод Гора­ци­ев (I, 24—26): сой­дясь для боя, армии рим­лян и их соседей аль­бан­цев в послед­ний момент дого­во­ри­лись все же избе­жать сра­же­ния и решить судь­бу вой­ны еди­но­бор­ст­вом; рим­ляне высла­ли трех бра­тьев-близ­не­цов Гора­ци­ев, аль­бан­цы — трех бра­тьев-близ­не­цов Кури­а­ци­ев, кото­рые все погиб­ли, сра­жа­ясь друг с дру­гом, кро­ме одно­го из Гора­ци­ев, одер­жав­ше­го верх в бою и тем при­нес­ше­го победу Риму; воз­вра­ща­ясь домой, он встре­тил у город­ских ворот свою сест­ру, про­сва­тан­ную за одно­го из Кури­а­ци­ев; пла­ча, она ста­ла окли­кать по име­ни погиб­ше­го жени­ха, и тогда, воз­му­щен­ный, сви­ре­пый юно­ша зако­лол ее. Суд вынес ему смерт­ный при­го­вор, но после обра­ще­ния к наро­ду отца Гора­ция и его само­го он был оправ­дан — «ско­рее из вос­хи­ще­ния доб­ле­стью, неже­ли по спра­вед­ли­во­сти».

«Совер­шив осо­бые очи­сти­тель­ные жерт­во­при­но­ше­ния, — про­дол­жа­ет Тит Ливий, — кото­рые с той поры заве­ща­ны роду Гора­ци­ев, отец пере­ки­нул через ули­цу брус и, при­крыв юно­ше голо­ву, велел ему прой­ти слов­но бы под ярмом. Брус суще­ст­ву­ет и по сей день, и все­гда его чинят на обще­ст­вен­ный счет; назы­ва­ют его “сест­рин брус”» (I, 26, 13). Неза­ви­си­мо от того, лежал ли этот брус на двух опо­рах или, как ино­гда пола­га­ли в древ­но­сти, был вде­лан в сте­ны домов на про­ти­во­по­лож­ных сто­ро­нах ули­цы (Дио­ни­сий Гали­кар­насский, III, 22), он обра­зо­вы­вал как бы арку, и про­хож­де­ние под такой аркой ста­ло в Риме риту­а­лом очи­ще­ния: празд­ник «сест­ри­на бру­са» был отне­сен на пер­вое октяб­ря, когда закан­чи­ва­лись лет­ние бое­вые кам­па­нии, и состо­ял в том, что под ним про­хо­ди­ла вся воз­вра­щаю­ща­я­ся из похо­да армия. Смысл этой цере­мо­нии хоро­шо объ­яс­нен совре­мен­ным уче­ным: «Леген­да отчет­ли­во обна­ру­жи­ва­ет ее цель: каж­дый год Рим про­во­дит ради mi­li­tes (вои­нов), сно­ва пре­вра­щаю­щих­ся таким обра­зом в qui­ri­tes (здесь: граж­дан), тот обряд очи­ще­ния, кото­рым тре­тий Гора­ций иску­пил убий­ство сест­ры — убий­ство, быв­шее лишь недо­стой­ным про­дол­же­ни­ем его победы над геро­я­ми из вра­же­ско­го ста­на. Ведь после каж­дой кам­па­нии любой рим­ский сол­дат воз­вра­щал­ся, неся на себе следы все­го, что он про­де­лы­вал на войне, и того осо­бен­но, что было там неиз­беж­но чрез­мер­но­го, жесто­ко­го, без­бож­но­го и что мог­ло остать­ся при нем и в граж­дан­ской жиз­ни. Еже­год­ное напо­ми­на­ние о Гора­ции, про­шед­шем под бру­сом, нес­ло в себе сим­во­ли­че­ское очи­ще­ние его пре­ем­ни­ков, рас­пу­щен­ной сол­дат­ни, с.682 кото­рая таким обра­зом, очи­щен­ная и без­вред­ная, вновь ста­но­ви­лась частью граж­дан­ской общи­ны»⁵⁵.

Иску­пи­тель­ны­ми и очи­сти­тель­ны­ми обряда­ми была испол­не­на вся жизнь рим­ской граж­дан­ской общи­ны, и Ливий щед­ро повест­ву­ет о них чита­те­лю, настой­чи­во вво­дя этот мотив в созда­вае­мый образ наро­да кви­ри­тов. Вот, напри­мер, ответ­ст­вен­ный момент в жиз­ни Горо­да — вес­на 200 г.: толь­ко что закон­чи­лась вой­на с Кар­фа­ге­ном, надви­га­ет­ся вой­на с македон­ским царем Филип­пом. Бук­валь­но за несколь­ко недель рим­ляне, «обыч­но являв­шие при­мер бла­го­че­стия, нака­нуне же новых войн тем паче» совер­ша­ют иску­пи­тель­ные обряды для очи­ще­ния осквер­нен­но­го хра­ма в Локрах; завер­ша­ют все очи­сти­тель­ные обряды в свя­зи с пред­сто­я­щей вой­ной; воз­но­сят молеб­ст­вия после пер­вой же победы; три хора юных деву­шек про­хо­дят по ули­цам Рима, рас­пе­вая свя­щен­ный гимн, чтобы очи­стить Город от послед­ст­вий дур­ных зна­ме­ний; даже на дипло­ма­ти­че­ской встре­че с пред­ста­ви­те­ля­ми гре­че­ских горо­дов рим­ский посол упо­ми­на­ет о каре, нало­жен­ной в свое вре­мя на один из леги­о­нов во искуп­ле­ние совер­шен­но­го им пре­ступ­ле­ния про­тив союз­ни­че­ско­го дол­га. Осо­бен­но пока­за­тель­но, что Ливий ни разу, кажет­ся, не забы­ва­ет упо­мя­нуть об очи­сти­тель­ных молеб­нах и обрядах в свя­зи с цен­зо­вы­ми пере­пи­ся­ми насе­ле­ния: «про­из­ведя общую пере­пись и тем покон­чив с цен­зом», царь Сер­вий Тул­лий, «выстро­ив все вой­ско, при­нес за него очи­сти­тель­ную жерт­ву — каба­на, бара­на и быка» (I, 44, 1—2); «про­ведя пере­пись, Квинк­ций при­нес очи­сти­тель­ную жерт­ву» (III, 3, 9); «в тот год на Мар­со­вом поле цен­зо­ра­ми… было совер­ше­но очи­ще­ние, при­чем доба­ви­ли две три­бы — Аниен­скую и Терен­тин­скую» (X, 9, 14). В латин­ском язы­ке не слу­чай­но одно и то же сло­во «lustrum» озна­ча­ет и очи­сти­тель­ную жерт­ву, и пяти­лет­ний срок, отде­ляв­ший одну цен­зо­вую пере­пись от дру­гой. Сколь­ко бы спо­ров ни велось вокруг это­го сов­па­де­ния⁵⁶, оче­вид­но, что про­цеду­ра, выяв­ляв­шая чис­лен­ность наро­да, т. е. тем самым чис­лен­ность его вой­ска, а зна­чит, воен­ную мощь, пред­по­ла­га­ла в то же вре­мя при­ня­тие мер по очи­ще­нию зара­нее этой мощи и пере­клю­че­нию ее из сфе­ры наси­лия в сфе­ру жиз­нен­ной энер­гии, дару­е­мой бога­ми наро­ду за его бла­го­че­стие.

Важ­ней­шая для Тита Ливия чер­та рим­лян, завер­шаю­щая в его повест­во­ва­нии образ наро­да, — жиз­не­стой­кость, спо­соб­ность в беде и пора­же­нии не осла­беть, не сдать­ся, най­ти в себе силы спра­вить­ся с любой труд­но­стью, обна­ру­жи­вать в себе ресур­сы энер­гии тем боль­шие, чем тяже­лее скла­ды­ва­ет­ся поло­же­ние. Трак­тов­ка этой темы в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» необыч­на и весь­ма пока­за­тель­на для твор­че­ско­го мето­да наше­го авто­ра.

У мно­гих наро­дов, сто­я­щих на ран­ней ста­дии исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия, суще­ст­ву­ет пред­став­ле­ние о зави­си­мо­сти уда­чи, силы и муже­ства чело­ве­ка, груп­пы, наро­да или пле­ме­ни от живу­щей в них без­ли­кой и таин­ст­вен­ной энер­гии, кото­рая оста­ет­ся в душе обла­да­те­ля, даже и отде­лив­шей­ся от его тела после смер­ти. У этно­ло­гов и куль­ту­ро­ло­гов при­ня­то обо­зна­чать эту энер­гию поли­не­зий­ским сло­вом «мана». Нали­чие того же пред­став­ле­ния и раз­ных слов для его обо­зна­че­ния у мно­гих наро­дов застав­ля­ет рас­смат­ри­вать поня­тие «мана» как уни­вер­са­лию, рас­про­стра­не­ние кото­рой не с.683 пред­по­ла­га­ет пере­да­чи по кон­так­ту или заим­ст­во­ва­ния⁵⁷. В мен­та­ли­те­те рим­лян мана игра­ла огром­ную роль⁵⁸. С пред­став­ле­ни­ем о ней были свя­за­ны, в част­но­сти, похо­рон­ные обряды и сохра­не­ние в доме масок пред­ков: мана семьи долж­на была в ней остать­ся, не раз­ве­ять­ся со смер­тью дан­но­го ее носи­те­ля и перей­ти к потом­кам. Поэто­му и было таким страш­ным нака­за­ни­ем dam­na­tio me­mo­riae (про­кля­тие памя­ти), посколь­ку она была свя­за­на с уни­что­же­ни­ем име­ни дан­но­го лица в над­пи­сях и с запре­ще­ни­ем хра­нить мас­ки, т. е. с обры­вом в пере­да­че маны, с пере­хо­дом рода из раз­ряда носи­те­лей жиз­нен­ной энер­гии и успе­ха — maio­res, «наболь­ших» в сово­куп­ность лиц, могу­щих лишь «запол­нять» про­стран­ство Горо­да (ple­re, откуда «плебс»). Един­ство силы про­из­рас­та­ния, жиз­нен­ной мощи и победи­тель­ной энер­гии лежа­ло в осно­ве обряда одно­го из глав­ных богов рим­ско­го пан­тео­на — Мар­са, бога вой­ны и победы, но кото­ро­му при­но­си­лись жерт­вы так­же и в нача­ле сель­ско­хо­зяй­ст­вен­но­го года, ибо имен­но он обес­пе­чи­вал пло­до­нос­ность участ­ка. В титу­ла­ту­ру рим­ских прин­цеп­сов с само­го нача­ла было введе­но сло­во «augus­tus»: про­ис­хо­дя от гла­го­ла «auge­re» («опло­до­тво­рять», «при­умно­жать», «уси­ли­вать»), оно соеди­ня­ло в себе поня­тия при­род­ной силы, неодо­ли­мо­го роста и сакраль­но­го вели­чия, ука­зы­вая, что поло­же­ния прин­цеп­са — бого­рав­но­го вла­ды­ки бес­край­ней импе­рии мог добить­ся лишь обла­да­тель этих свойств в их един­стве⁵⁹. Подоб­ные при­ме­ры мож­но умно­жать и далее.

Дока­за­тель­ства жиз­не­стой­ко­сти рим­лян Ливий видит в самых раз­ных эпи­зо­дах их исто­рии. В 321 г. рим­ская армия была запер­та сам­ни­та­ми в Кав­дин­ском уще­лье и при­нуж­де­на капи­ту­ли­ро­вать, но сенат не мог и не хотел при­ми­рить­ся с уни­же­ни­ем и, поста­но­вив выдать победи­те­лям всех тех, кто согла­сил­ся на капи­ту­ля­цию, тем самым осво­бо­дил себя от обя­за­тельств, из нее выте­кав­ших, собрал новую армию, кото­рая сно­ва пошла в бой с сам­ни­та­ми и одер­жа­ла решаю­щую победу. «И не было здесь надоб­но­сти в воен­ном искус­стве с его уме­ни­ем рас­по­ла­гать ряды и резер­вы, все здесь сде­ла­ла ярость вои­нов, бро­сив­ших­ся впе­ред, как одер­жи­мые… бро­си­ла их затем на лагерь, там учи­ни­лись рез­ня и кро­во­про­ли­тие еще страш­нее, чем в сра­же­нии, и в неистов­стве вои­ны уни­что­жи­ли боль­шую часть добы­чи» (IX, 13, 3—5). Без мало­го веком рань­ше рим­ляне потер­пе­ли еще более страш­ное пора­же­ние от гал­лов — Город был взят и раз­граб­лен, боль­шая часть сена­то­ров пере­би­та, от победи­те­лей с трудом уда­лось отку­пить­ся, усту­пив им все золо­то, что было в казне и у граж­дан. Рим лежал в раз­ва­ли­нах, и у мно­гих воз­ник­ла мысль пере­се­лить­ся в нахо­див­ший­ся непо­да­ле­ку с.684 город Вейи, тем изба­вив себя от почти немыс­ли­мых трудов по стро­и­тель­ству сто­ли­цы зано­во. Но и здесь, как годы спу­стя, после Кав­дин­ско­го раз­гро­ма, воз­об­ла­да­ла все­пре­одоле­ваю­щая рим­ская жиз­не­стой­кость. Дик­та­тор Камилл в страст­ной речи объ­яс­нил граж­да­нам, насколь­ко немыс­ли­мо им жить вда­ли от уко­ре­нен­ных в здеш­ней поч­ве род­ных свя­тынь, народ ощу­тил в себе новый при­лив энер­гии, общи­на помог­ла каж­до­му вос­ста­но­вить свое жили­ще, и Город высто­ял в оче­ред­ной раз (V, 32—55). Ливий в несколь­ких местах под­чер­ки­ва­ет, что эта спо­соб­ность высто­ять после любой ката­стро­фы — осо­бая чер­та рим­ско­го пле­ме­ни, отли­чаю­щая его от всех дру­гих. После пора­же­ния при Кан­нах судь­ба Рима висе­ла на волос­ке. «Нету, конеч­но, дру­го­го тако­го наро­да, — пишет Ливий, — кото­рый усто­ял бы под тяже­стью подоб­но­го пора­же­ния»; в част­но­сти, он пере­чис­ля­ет пора­же­ния, пере­жи­тые кар­фа­ге­ня­на­ми, и при­бав­ля­ет: «Ни в чем эти пора­же­ния не срав­ни­мы с канн­ским, раз­ве толь­ко в одном — их пере­нес­ли с мень­шим муже­ст­вом (mi­no­re ani­mo)» (XXII, 54, 10; ср.: XXVIII, 44, 4—5).

Тема маны отме­че­на в Риме осо­бен­но­стью, кажет­ся, не выра­жен­ной столь отчет­ли­во ни у одно­го дру­го­го наро­да: рим­ляне пре­дель­но ост­ро ощу­ща­ли, что если боги дару­ют кому-либо по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию энер­гию успе­ха, то точ­но так же по соб­ст­вен­но­му про­из­во­лу и по при­чи­нам для людей непо­сти­жи­мым, могут они этот свой дар отнять. Идея успе­ха в Риме изна­чаль­но ослож­не­на иде­ей слу­чай­но­сти. Посто­ян­ное ирра­цио­наль­ное вза­и­мо­дей­ст­вие обе­их идей обра­зу­ет суть и осно­ву обра­за боги­ни, ведаю­щей всем этим ком­плек­сом пред­став­ле­ний, — Фор­ту­ны. Смысл ее име­ни наи­бо­лее точ­но пере­да­ет­ся сло­вом «Судь­ба», но в корне его — сло­во «fors» («слу­чай»), и нераз­рыв­ность обо­их пред­став­ле­ний под­черк­ну­та в едва ли не самой рас­про­стра­нен­ной фор­ме име­ни боги­ни: Fors For­tu­nae. «О судь­ба, судь­ба-слу­чай­ность (fors for­tu­na), — обра­щал­ся к ней раб в комедии Терен­ция, — как неожи­дан­но осы­па­ла ты сего­дня бла­го­де­я­ни­я­ми хозя­и­на мое­го Анти­фо­на» (Фор­ми­он, V, 6, 1). «Судь­ба, более выра­жаю­щая слу­чай­ность», — назы­вал ее Цице­рон (О зако­нах, II, 28). О дне, посвя­щен­ном Фор­туне, 24 июня, Овидий писал в сво­ем поэ­ти­че­ском кален­да­ре рим­ских рели­ги­оз­ных празд­неств: «Это и празд­ник рабов: здесь Тул­ли­ем, сыном рабы­ни, / храм воз­веден боже­ству непо­сто­ян­но­му был» (Фасты, VI, 783—784). Упо­ми­на­ние о «народ­ном царе» Сер­вии Тул­лии не слу­чай­но: в народ­ных леген­дах он был про­слав­лен как люби­мец Фор­ту­ны — чело­век, неожи­дан­но воз­не­сен­ный ею из само­го низ­ко­го зва­ния на вер­ши­ну вла­сти.

Такое вос­при­я­тие маны соот­вет­ст­во­ва­ло лишь одной сто­роне это­са рим­лян — их убеж­де­нию в пред­опре­де­лен­но­сти чело­ве­че­ской жиз­ни волей богов, но нахо­ди­лось в ост­ром про­ти­во­ре­чии с дру­гой его сто­ро­ной — с не менее исто­вым убеж­де­ни­ем в том, что бого­из­бран­ность, если и дает­ся слу­чай­но, то сохра­ня­ет­ся и утвер­жда­ет­ся напря­же­ни­ем всех сил избран­но­го и доб­лест­ны­ми его дела­ми. Лич­ной доб­ле­сти, Vir­tus, в Риме посвя­ща­лись хра­мы столь же уси­лен­но, как и каприз­ной Fors For­tu­nae, каза­лось бы упразд­няв­шей эту доб­лесть, ста­вя ее в зави­си­мость от ирра­цио­наль­но­го слу­чая⁶⁰. Потреб­ность спра­вить­ся с этим про­ти­во­ре­чи­ем выра­зи­лась в с.685 появ­ле­нии срав­ни­тель­но неза­дол­го до вре­ме­ни Тита Ливия боги­ни Фели­ци­тас⁶¹, в обра­зе кото­рой пол­нота жиз­нен­ной силы⁶², везе­ние⁶³ и доб­лесть⁶⁴, мно­го­об­раз­но вза­и­мо­дей­ст­вуя, сли­ва­лись во внут­ренне рас­чле­нен­ное, но в конеч­ном сче­те еди­ное поня­тие. Неда­ром сло­вом «fe­li­ci­tas» и его про­из­вод­ны­ми так охот­но поль­зо­ва­лись для харак­те­ри­сти­ки сво­их успе­хов, сво­его прав­ле­ния и сво­его вре­ме­ни пер­вые прин­цеп­сы, начи­ная от прин­цеп­са avant la lettre Кор­не­лия Сул­лы⁶⁵.

В све­те ска­зан­но­го при­об­ре­та­ет осо­бый смысл то обсто­я­тель­ство, что за пре­де­ла­ми изред­ка при­во­ди­мых им риту­аль­ных фор­мул Ливий почти не упо­ми­на­ет Фели­ци­тас. Про­ти­во­ре­чие меж­ду слу­чай­но­стью Фор­ту­ны и лич­ной, на нрав­ст­вен­ном потен­ци­а­ле, на чув­стве ответ­ст­вен­но­сти и с.686 соб­ст­вен­ном геро­из­ме осно­ван­ной, доб­ле­стью раз­ре­ша­ет­ся для него не в Фели­ци­тас, урав­ни­ваю­щей оба эти момен­та и пото­му слиш­ком близ­кой к гре­че­ской Тихе, слиш­ком «ново­мод­ной», а либо в созна­тель­ном выбо­ре меж­ду ними, либо в геро­и­че­ском пред­по­чте­нии рим­ским наро­дом стра­да­ния и подви­га ожи­да­нию мило­сти богов. «Спе­ши отсюда прочь без вся­ко­го стра­ха и спа­сай себя и вой­ско, — гово­рит вой­ско­вой три­бун кон­су­лу, коман­дую­ще­му арми­ей. — А нас потом выру­чат или сча­стие наро­да рим­ско­го (for­tu­na po­pu­li ro­ma­ni), или наша соб­ст­вен­ная доб­лесть (nostra vir­tus)» (VII, 34, 6); но выби­рать не при­шлось, все сде­ла­ла доб­лесть и через сут­ки уцелев­шее кон­суль­ское вой­ско с вос­тор­гом и бла­го­дар­но­стью встре­ча­ло «тех, кто ради обще­го спа­се­ния пошел почти на вер­ную гибель» (VII, 36, 7). В дру­гом слу­чае Ливий выска­зы­ва­ет­ся еще более опре­де­лен­но: «Вожди по сво­е­му без­рас­суд­ству и неуме­нию загу­би­ли дело… толь­ко доб­ле­стью вои­нов, неиз­мен­ной и в отсут­ст­вие пол­ко­во­д­ца, спа­се­но было то, что оста­лось от сча­стия рим­ско­го наро­да» (VI, 30, 6). Подоб­ная аль­тер­на­тив­ность была чуж­да арха­и­че­ско­му рим­ско­му мыш­ле­нию и искон­ным рели­ги­оз­ным пред­став­ле­ни­ям наро­да. Ливий жил и писал уже в ту эпо­ху, когда изна­чаль­ная смут­ная нерас­чле­нен­ность при­род­ной жиз­нен­ной силы, непред­ска­зу­е­мо­го боже­ст­вен­но­го вме­ша­тель­ства и чело­ве­че­ской воли рас­па­да­лась и долж­на была усту­пить место иной, более рацио­наль­ной кон­фи­гу­ра­ции этих трех начал. Ливий избрал такую их кон­фи­гу­ра­цию, при кото­рой они пред­ста­ли бы как вза­и­мо­свя­зан­ные, друг дру­га опо­средую­щие, но ясно очер­чен­ные в сво­ей само­сто­я­тель­но­сти чер­ты мону­мен­таль­но­го обра­за рим­ско­го наро­да.

Образ этот, как мы убеди­лись, был внут­ренне рас­чле­нен, мно­го­сло­жен и в то же вре­мя един. Поды­то­жим и вспом­ним все, что в него вхо­ди­ло: граж­дан­ская сво­бо­да как исход­ная чер­та рим­ско­го государ­ства и рим­ско­го это­са; ее уко­ре­нен­ность в дру­гом фун­да­мен­таль­ном пер­во­на­ча­ле это­го государ­ства и это­го это­са — в пра­ве; пра­во как осно­ва граж­дан­ской орга­ни­за­ции выс­ше­го типа, кото­рую рим­ляне при­зва­ны рас­про­стра­нить в мире, при­об­щая к ней поко­рен­ные ими наро­ды; соот­вет­ст­вие рим­ско­го граж­дан­ски-пра­во­во­го жиз­не­устрой­ства боже­ст­вен­но­му миро­устрой­ству и готов­ность на этом осно­ва­нии раз­ли­той в мире боже­ст­вен­ной суб­стан­ции в решаю­щие момен­ты акту­а­ли­зи­ро­вать­ся, дабы спа­сти общи­ну Рима, содей­ст­во­вать ее росту и про­цве­та­нию; бла­го­че­сти­вая потреб­ность рим­лян посто­ян­но про­ве­рять с помо­щью тща­тель­но про­ду­ман­ных и скру­пу­лез­но выпол­ня­е­мых обрядов, насколь­ко пред­при­ни­мае­мые ими дей­ст­вия соот­вет­ст­ву­ют сакраль­но пред­опре­де­лен­но­му назна­че­нию их наро­да и пред­на­чер­та­ни­ям богов; в той мере, в какой эти пред­на­чер­та­ния тем­ны, зага­доч­ны и миром пра­вит слу­чай, источ­ни­ком надеж­ды и веры в буду­щее для рим­лян все­гда оста­ют­ся, с одной сто­ро­ны, вло­жен­ная в них при­ро­дой и боже­ст­вен­ной суб­стан­ци­ей, ей имма­нент­ной, жиз­не­стой­кость и могу­чая вынос­ли­вость, а с дру­гой — геро­и­че­ская воля жерт­ва­ми пре­одоле­вать труд­но­сти и нико­гда не сда­вать­ся.

5

Таков создан­ный Ливи­ем образ «гла­вен­ст­ву­ю­ще­го на зем­ле наро­да». В какой мере соот­вет­ст­ву­ет он реаль­ной исто­ри­че­ской дей­ст­ви­тель­но­сти? Кон­крет­ный мате­ри­ал само­го Ливия и кон­троль­ные дан­ные дру­гих с.687 источ­ни­ков пока­зы­ва­ют, что меж­ду создан­ным обра­зом и реаль­ной исто­ри­че­ской прак­ти­кой рим­ско­го государ­ства суще­ст­ву­ет оче­вид­ное и глу­бо­кое про­ти­во­ре­чие. Оно каса­ет­ся всех трех сла­гае­мых опи­сан­но­го обра­за — сво­бо­ды, осно­ван­ной на пра­ве, бла­го­че­стия и жиз­не­стой­ко­сти наро­да.

Сво­бо­да и пра­во в Рим­ской рес­пуб­ли­ке нахо­дят свое выра­же­ние, соглас­но Ливию, преж­де все­го в харак­тер­ном для это­го обще­ства посто­ян­ном пре­одо­ле­нии част­ных инте­ре­сов ради един­ства наро­да. На кон­крет­ном же исто­ри­че­ском мате­ри­а­ле перед нами пред­ста­ет обще­ство, свер­ху дони­зу про­ни­зан­ное иму­ще­ст­вен­ным нера­вен­ст­вом и пото­му разди­рае­мое оже­сто­чен­ны­ми соци­аль­ны­ми кон­флик­та­ми. Уже в IV в. при край­нем напря­же­нии сил, прой­дя на воло­сок от граж­дан­ской вой­ны, мало­иму­щие граж­дане Рима доби­лись при­ня­тия зако­на Лици­ния—Секс­тия, огра­ни­чи­вав­ше­го земель­ные вла­де­ния бога­чей мак­си­му­мом в 500 юге­ров. Для Ливия глав­ное в рас­ска­зе об этих собы­ти­ях — их бла­го­по­луч­ный итог: «Так после дол­го­го обо­юд­но­го гне­ва сосло­вия вер­ну­лись к согла­сию. Сенат при­знал это дело достой­ным и при­нял реше­ние о подо­баю­щем, боль­шем, чем когда бы то ни было, возда­я­нии бес­смерт­ным богам: чтобы были устро­е­ны Вели­кие игры и к трем их дням добав­лен еще один» (VI, 42, 12). Но для харак­те­ри­сти­ки рим­ско­го обще­ства несрав­нен­но важ­нее, во-пер­вых, что циф­ра в 500 юге­ров в усло­ви­ях IV в. была огром­на и свиде­тель­ст­во­ва­ла об очень дале­ко зашед­шей иму­ще­ст­вен­ной диф­фе­рен­ци­а­ции⁶⁶, во-вто­рых, что она хоро­шо согла­су­ет­ся с дру­ги­ми дан­ны­ми, гово­ря­щи­ми о том же⁶⁷, в-третьих, что закон о 500 юге­рах не выпол­нял­ся, судя по повтор­но­му выдви­же­нию тех же тре­бо­ва­ний еще в кон­це II в. при Грак­хах. Таких при­ме­ров мож­но при­ве­сти вели­кое мно­же­ство. Они пол­но­стью под­твер­жда­ют извест­ный отзыв К. Марк­са: в Рим­ской рес­пуб­ли­ке «внут­рен­няя исто­рия явно сво­дит­ся к борь­бе мел­кой земель­ной соб­ст­вен­но­сти с круп­ной, разу­ме­ет­ся, в той спе­ци­фи­че­ски видо­из­ме­нен­ной фор­ме, кото­рая обу­слов­ле­на раб­ст­вом»⁶⁸.

Посто­ян­ное мощ­ное воздей­ст­вие иму­ще­ст­вен­ных инте­ре­сов на зако­ны и раз­ру­ше­ние послед­них под вли­я­ни­ем пер­вых обра­зу­ет корен­ную осо­бен­ность рим­ско­го обще­ства, кото­рая у Ливия ото­дви­ну­та на зад­ний план изо­бра­же­ни­ем «вла­сти зако­нов, пре­вос­хо­дя­щей чело­ве­че­скую» (II, 1, 1). Он зна­ет, напри­мер, о рас­хи­ще­нии захва­чен­ных в резуль­та­те вой­ны обще­ст­вен­ных земель (так назы­вае­мо­го ager pub­li­cus) зна­тью и гово­рит об этом (II, 41, 2; IV, 51, 6; VI, 5, 3—4), но в одной-двух фра­зах, после кото­рых неиз­мен­но сле­ду­ет при­ми­ри­тель­но-гар­мо­ни­зу­ю­щее про­дол­же­ние, а сами фак­ты как бы рас­т­во­ря­ют­ся в общем опти­ми­сти­че­ском тече­нии собы­тий: «Граж­дан­ские раз­но­гла­сия были при­оста­нов­ле­ны вой­ной. Пат­ри­ции и пле­беи, объ­еди­нен­ные общим поры­вом, в удач­ном сра­же­нии под нача­лом Эми­лия с.688 раз­би­ли воль­сков и эквов» (II, 42, 3; ср.: IV, 52, 1—3; VI, 5, 6). Меж­ду тем мас­штаб и цинизм про­ти­во­за­кон­ных захва­тов отнюдь не оправ­ды­ва­ли подоб­ную их трак­тов­ку. То был бич рим­ско­го государ­ства на про­тя­же­нии несколь­ких сто­ле­тий. Пере­ч­ни рас­хи­щен­ных терри­то­рий при­во­дил в сво­их речах Катон Цен­зо­рий⁶⁹; опи­ра­ясь на источ­ни­ки, совре­мен­ные собы­ти­ям, позд­ней­шие рим­ские исто­ри­ки харак­те­ри­зо­ва­ли этот про­цесс как одну из глав­ных при­чин гибе­ли рим­ской граж­дан­ской общи­ны⁷⁰. Как было гово­рить здесь о «вла­сти зако­нов, пре­вос­хо­дя­щей чело­ве­че­скую»? А сколь­ко еще мож­но было бы доба­вить о бес­кон­троль­ном рас­пре­де­ле­нии воен­ной добы­чи⁷¹, о роли в рим­ской исто­рии осо­бо­го ари­сто­кра­ти­че­ско­го это­са auda­ciae — демон­стра­тив­но­го пре­зре­ния к уста­нов­ле­ни­ям и инте­ре­сам наро­да⁷², о пря­мом терро­ре власть иму­щих, о дик­та­ту­рах и чрез­вы­чай­ных пол­но­мо­чи­ях, вру­чав­ших­ся кон­су­лам вся­кий раз, когда лояль­ное сле­до­ва­ние зако­нам мог­ло создать угро­зу гос­под­ству бога­чей и зна­ти. Огра­ни­чим­ся напо­ми­на­ни­ем лишь об одном явле­нии, кото­рое в жиз­ни Рима самым суще­ст­вен­ным обра­зом коррек­ти­ро­ва­ло Ливи­ев образ сво­бод­но­го наро­да, силь­но­го сво­им един­ст­вом.

В рим­ском — как, впро­чем, и в гре­че­ском — обще­стве чело­век был вклю­чен в две систе­мы свя­зей: в систе­му горо­да-государ­ства, где отно­ше­ния граж­дан дей­ст­ви­тель­но регу­ли­ро­ва­лись зако­на­ми, и в систе­му соци­аль­ных мик­ро­общ­но­стей, где отно­ше­ния регу­ли­ро­ва­лись не зако­на­ми, а нахо­див­ши­ми­ся с ними в слож­ных, про­ти­во­ре­чи­вых отно­ше­ни­ях тра­ди­ци­ей и лич­ны­ми зави­си­мо­стя­ми⁷³. Соци­аль­ны­ми мик­ро­общ­но­стя­ми, т. е. свое­об­раз­ны­ми малы­ми кон­такт­ны­ми груп­па­ми, были, напри­мер, мест­ная с.689 общи­на, из кото­рой чело­век вышел и на под­держ­ку кото­рой он опи­рал­ся всю жизнь; семья, чле­ны кото­рой ори­ен­ти­ро­ва­лись в сво­ем обще­ст­вен­ном поведе­нии на знат­ных и бога­тых покро­ви­те­лей и в свою оче­редь ока­зы­ва­ли покро­ви­тель­ство менее знат­ным и бога­тым семьям, от них зави­сев­шим; дру­же­ский кру­жок, спа­ян­ный не столь­ко лич­ной при­яз­нью, сколь­ко общ­но­стью дело­вых и поли­ти­че­ских инте­ре­сов; пол­но­стью нефор­маль­ное сооб­ще­ство, кото­рое в Риме назы­ва­лось «пар­ти­ей» (par­tes) и объ­еди­ня­ло людей, пре­сле­до­вав­ших одни и те же непо­сред­ст­вен­ные поли­ти­че­ские цели; нако­нец, кол­ле­гия — про­фес­сио­наль­ная, жре­че­ская или посвя­щен­ная куль­ту неофи­ци­аль­но­го боже­ства, но во всех слу­ча­ях пред­по­ла­гав­шая регу­ляр­ные собра­ния, сов­мест­ные цере­мо­нии и кол­лек­тив­ные тра­пезы, т. е. нефор­маль­ное обще­ние и солидар­ность чле­нов.

В реаль­ной жиз­ни обе систе­мы, сохра­няя свои раз­ли­чия, посто­ян­но вза­и­мо­дей­ст­во­ва­ли и про­ни­ка­ли друг в дру­га. Это при­во­ди­ло, с одной сто­ро­ны, к тому, что государ­ст­вен­ная сфе­ра нико­гда не была пол­но­стью отчуж­де­на от повсе­днев­но­го суще­ст­во­ва­ния людей, от лич­ных отно­ше­ний, от семьи и круж­ка, реа­ли­зо­ва­лась во внят­ных каж­до­му непо­сред­ст­вен­но чело­ве­че­ских фор­мах. Но с дру­гой сто­ро­ны, вся­кое поли­ти­че­ское или даже граж­дан­ски-пра­во­вое дело в этих усло­ви­ях мог­ло быть успеш­ным толь­ко в том слу­чае, если оно лич­но кого-то устра­и­ва­ло, при­но­си­ло выго­ду семье или кла­ну, и любая успеш­ная карье­ра, исход маги­ст­рат­ских выбо­ров зави­се­ли от это­го. Раз­ветв­лен­ной сетью из поко­ле­ния в поко­ле­ние скла­ды­вав­ших­ся кли­ен­тель­ных свя­зей, тыся­ча­ми людей, вклю­чен­ных в эти свя­зи и обес­пе­чи­вав­ших в народ­ном собра­нии при­ня­тие реше­ний, бла­го­при­ят­ных для патро­на, рас­по­ла­га­ла преж­де все­го знать — древ­ние роды и семьи, кото­рые в Риме назы­ва­ли «боль­ши­ми» или «стар­ши­ми» (maio­res) (Сал­лю­стий. Югур­та, 41)⁷⁴. Они бди­тель­но охра­ня­ли свою фак­ти­че­скую моно­по­лию на руко­вод­ство Рес­пуб­ли­кой и лишь в еди­нич­ных слу­ча­ях допус­ка­ли к вер­ши­нам маги­ст­рат­ской карье­ры «новых людей».

В обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской жиз­ни мик­ро­груп­пы высту­па­ли как кли­ки, кото­рые посто­ян­но боро­лись меж­ду собой за выго­ды, вли­я­ние, власть. Один из мно­го­чис­лен­ных при­ме­ров — борь­ба кли­ки Като­на Стар­ше­го в 190—180-х годах про­тив Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го и его окру­же­ния. Эпи­зод этот был изряд­но запу­тан древни­ми исто­ри­ка­ми⁷⁵ и еще боль­ше — попыт­ка­ми исто­ри­ков ново­го вре­ме­ни дать ему чет­кую и одно­знач­ную соци­аль­но-поли­ти­че­скую и — или — идео­ло­ги­че­скую интер­пре­та­цию⁷⁶. Какой бы точ­ки зре­ния в этом вопро­се не при­дер­жи­вать­ся, здесь, одна­ко, совер­шен­но отчет­ли­во пред­ста­ет инте­ре­су­ю­щая нас сто­ро­на дела: важ­но не то, что каж­дый из про­та­го­ни­стов окру­жен плот­ной груп­пой с.690 род­ст­вен­ни­ков, дру­зей и зави­си­мых лиц, и даже не те соци­аль­но-поли­ти­че­ские силы, кото­рые за ними сто­ят, а готов­ность к любым махи­на­ци­ям ради выго­ды сво­ей груп­пы и пора­же­ния сопер­ни­чаю­щей без помыш­ле­ния о том, как это ска­жет­ся на инте­ре­сах государ­ства⁷⁷. Част­ным, но под­час решаю­щим след­ст­ви­ем мик­ро­груп­по­вой струк­ту­ры рим­ско­го обще­ства было так­же выдви­же­ние на руко­во­дя­щие долж­но­сти не на осно­ве талан­та чело­ве­ка или его пра­ва зани­мать эти долж­но­сти, а на осно­ве кла­но­вых свя­зей. Обсто­я­тель­ство это совер­шен­но оче­вид­но, оно было деталь­но и мно­го­крат­но про­ана­ли­зи­ро­ва­но исто­ри­ка­ми ново­го вре­ме­ни, и вряд ли есть необ­хо­ди­мость под­твер­ждать его при­ме­ра­ми⁷⁸.

Очень мно­гие обсто­я­тель­ства и собы­тия, под­твер­ждаю­щие все здесь ска­зан­ное, у Ливия опи­са­ны, но опи­са­ны с той же посто­ян­ной его целью — пока­зать, что подоб­ные эпи­зо­ды суще­ст­ву­ют, но в выс­шем смыс­ле несу­ще­ст­вен­ны, могут окра­сить поверх­ность рим­ской исто­рии, но не изме­нить ее направ­ле­ние и смысл, ее вели­че­ст­вен­ное тече­ние и обще­на­род­ный харак­тер.

Бла­го­че­стие рим­лян, как мы виде­ли, было неот­де­ли­мо от их пат­рио­тиз­ма и выра­жа­лось преж­де все­го в их убеж­де­нии в нераздель­но­сти рели­гии и государ­ства. Поло­же­ние это при­во­ди­ло к рас­про­стра­не­нию поли­ти­че­ских рас­прей на сфе­ру рели­гии и к исполь­зо­ва­нию народ­ной веры в обряды и зна­ме­ния в инте­ре­сах борю­щих­ся клик. Борь­ба пат­ри­ци­ев и пле­бе­ев в пер­вые века суще­ст­во­ва­ния Рес­пуб­ли­ки, под­ры­вав­шая един­ство общи­ны и делав­шая его ско­рее целью и упо­ва­ни­ем, неже­ли повсе­днев­ной реаль­но­стью, цели­ком захва­ты­ва­ла сфе­ру рели­гии в ее самой важ­ной, самой чув­ст­ви­тель­ной для рим­лян части — в опре­де­ле­нии и тол­ко­ва­нии воли богов. Истол­ко­ва­ние зна­ме­ний, дей­ст­ви­тель­ных на дол­гий срок (авгу­рий) или опре­де­ляв­ших поведе­ние рим­лян в дан­ной ситу­а­ции (ауспи­ций), на про­тя­же­нии несколь­ких веков было моно­по­ли­ей пат­ри­ци­ев. Но без про­веде­ния авгу­рий и ауспи­ций, без бла­го­при­ят­но­го их исхо­да нель­зя было пред­при­ни­мать прак­ти­че­ски ни одно­го государ­ст­вен­но­го дей­ст­вия, пра­во­во­го, поли­ти­че­ско­го или воен­но­го. Поэто­му созыв народ­ных собра­ний, санк­ция на отправ­ле­ние маги­ст­ра­та­ми сво­их обя­зан­но­стей, соору­же­ние и освя­ще­ние хра­мов, обще­ст­вен­ных зда­ний, водо­про­во­дов, объ­яв­ле­ние вой­ны или заклю­че­ние мира, при­ня­тие сра­же­ния или укло­не­ние от него, про­веде­ние игр нахо­ди­лись в руках пат­ри­ци­ев. «Муд­рая уве­рен­ность в том, что всем руко­во­дит и управ­ля­ет воля богов» ста­но­ви­лась мощ­ным ору­жи­ем одной части обще­ства, направ­лен­ным про­тив дру­гой его части.

Пле­беи, есте­ствен­но, не мири­лись с этим поло­же­ни­ем, вынуж­да­ли пат­ри­ци­ев к одной уступ­ке за дру­гой, пока нако­нец в 300 г. не был сде­лан реши­тель­ный шаг и по зако­ну, про­веден­но­му народ­ны­ми три­бу­на­ми бра­тья­ми Огуль­ни­я­ми, жре­че­ские кол­ле­гии не ста­ли попол­нять­ся так­же и пле­бе­я­ми. Собы­тия, свя­зан­ные с при­ня­ти­ем Огуль­ни­е­ва зако­на, Ливий с.691 опи­сы­ва­ет в сво­ей обыч­ной мане­ре: сна­ча­ла бра­нит три­бу­нов, кото­рые поку­си­лись на спло­чен­ность граж­дан­ско­го кол­лек­ти­ва, «начав рас­прю меж пер­вых людей государ­ства из пат­ри­ци­ев и пле­бе­ев, во всем выис­ки­вая повод обви­нить отцов-сена­то­ров перед про­стым наро­дом» (X, 6, 3—4); потом при­во­дит аргу­мен­ты, раз­об­ла­чаю­щие высо­ко­ме­рие пат­ри­ци­ев, так­же иду­щее во вред общине, и кон­ча­ет тем, что «закон был при­нят при все­об­щем одоб­ре­нии» (X, 9, 2). В ходе даль­ней­ше­го рас­ска­за как-то про­скаль­зы­ва­ет мимо вни­ма­ния, что «общее одоб­ре­ние» никак не озна­ча­ло лик­вида­цию кон­флик­та, и рас­кол общи­ны на рели­ги­оз­ной поч­ве про­дол­жал суще­ст­во­вать в пол­ной мере (см.: X, 23, 1—10). Неиз­вест­но, нашла ли отра­же­ние в одной из несо­хра­нив­ших­ся книг Ливия попыт­ка народ­но­го три­бу­на 145 г. Гая Лици­ния Крас­са добить­ся даль­ней­шей демо­кра­ти­за­ции рели­ги­оз­ной жиз­ни общи­ны и про­ве­сти закон о попол­не­нии жре­че­ских кол­ле­гий не тра­ди­ци­он­ным спо­со­бом — путем кооп­та­ции, а все­на­род­ным голо­со­ва­ни­ем, но на про­дол­жаю­щи­е­ся граж­дан­ские рас­при, источ­ни­ком кото­рых явля­лась по-преж­не­му рели­ги­оз­ная орга­ни­за­ция общи­ны, этот зако­но­про­ект и про­вал его сена­то­ра­ми ука­зы­ва­ет с пол­ной опре­де­лен­но­стью⁷⁹.

Посколь­ку ни одно важ­ное государ­ст­вен­ное меро­при­я­тие не мог­ло быть осу­щест­вле­но без одоб­ре­ния богов, одоб­ре­ние же это (или неодоб­ре­ние) выяв­ля­лось на осно­ве обрядов и гада­ний, то, сле­до­ва­тель­но, малей­шее нару­ше­ние в их про­веде­нии ста­но­ви­лось доста­точ­ной при­чи­ной для отка­за от запла­ни­ро­ван­но­го реше­ния, или, если оно уже при­ня­то, для его отме­ны. Ливий чаще все­го видит здесь про­яв­ле­ние бла­го­че­сти­вой бого­бо­яз­нен­но­сти рим­лян и соот­вет­ст­вен­но опи­сы­ва­ет подоб­ные эпи­зо­ды. В обще­ст­вен­ной жиз­ни рим­ско­го государ­ства, одна­ко, и в этих слу­ча­ях сплошь да рядом обна­ру­жи­ва­ют­ся моти­вы совсем дру­го­го рода. В каче­стве под­твер­жде­ния и иллю­ст­ра­ции мож­но было бы при­ве­сти эпи­зод с горо­дом Капу­ей, кото­рый рас­счи­ты­вал на помощь рим­лян: рим­ляне сна­ча­ла в ней отка­за­ли, сослав­шись на рели­ги­оз­ные моти­вы, а когда капу­ан­цы пере­да­ли им свой город во вла­де­ние, забы­ли о бла­го­че­сти­вых при­чи­нах сво­его пер­во­на­чаль­но­го отка­за и отсто­я­ли город от напа­дав­ших на него сво­их союз­ни­ков-сам­ни­тов (VII, 31—36). Более ярким и убеди­тель­ным, одна­ко, явля­ет­ся один из эпи­зо­дов, свя­зан­ных все с той же враж­дой Като­на Цен­зо­рия и Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, — эпи­зо­дом тем более убеди­тель­ным, что оба они слы­ли образ­цо­вы­ми рим­ля­на­ми и поведе­ние каж­до­го из них выра­жа­ло обще­на­род­ное пред­став­ле­ние о пра­виль­ном и долж­ном. Тра­зи­мен­ский раз­гром 217 г. был офи­ци­аль­но при­знан след­ст­ви­ем «пре­не­бре­же­ния к обрядам и ауспи­ци­ям» (XXII, 9, 7), и пото­му пре­тор Кор­не­лий Мам­му­ла при­нес от име­ни сена­та и наро­да обет про­ве­сти по окон­ча­нии вой­ны совер­шен­но необыч­ную иску­пи­тель­ную цере­мо­нию — так назы­вае­мую Вес­ну Свя­щен­ную, в ходе кото­рой в жерт­ву пола­га­лось при­не­сти все, что роди­лось с.692 вес­ной дан­но­го года. Про­шло 20 лет, Рим тор­же­ст­во­вал пол­ную победу, и жре­цы-пон­ти­фи­ки назна­чи­ли про­веде­ние обе­щан­ной неко­гда Вес­ны Свя­щен­ной на 195 г., т. е. в кон­суль­ство Мар­ка Пор­ция Като­на и его дру­га и покро­ви­те­ля Луция Вале­рия Флак­ка, когда цере­мо­ния и была про­веде­на (XXXIV, 44, 2). На сле­дую­щий год кон­су­ла­ми ста­ли Пуб­лий Сци­пи­он Афри­кан­ский и Тибе­рий Сем­п­ро­ний Лонг, и тогда вели­кий пон­ти­фик Пуб­лий Лици­ний Красс Дивит неожи­дан­но высту­пил с сен­са­ци­он­ным заяв­ле­ни­ем о том, что Вес­на Свя­щен­ная в кон­суль­ство Като­на была про­веде­на «непра­виль­но» (что озна­ча­ло: с нару­ше­ни­ем обрядов) и пото­му долж­на быть устро­е­на нано­во; спер­ва кол­ле­гия пон­ти­фи­ков, затем сенат с ним согла­си­лись и поста­но­ви­ли про­ве­сти Вес­ну Свя­щен­ную еще раз. Даль­ней­ший ход собы­тий, харак­тер людей, в них участ­во­вав­ших, и отно­ше­ний меж­ду ними недву­смыс­лен­но выяв­ля­ют отно­ше­ние рим­лян к обрядам и изъ­яв­ле­ни­ям боже­ст­вен­ной воли.

Опро­те­сто­вав­ший «като­нов­скую» Вес­ну Свя­щен­ную Лици­ний Красс был вели­ким пон­ти­фи­ком с 212 г., когда эту долж­ность вру­чи­ло ему народ­ное собра­ние, руко­во­ди­мое Мар­ком Кор­не­ли­ем Цете­гом, род­ст­вен­ни­ком Сци­пи­о­нов. В том же 194 г., т. е. в кон­суль­ство Пуб­лия Афри­кан­ско­го, были пере­вы­бо­ры цен­зо­ров. Одним из них стал пле­мян­ник толь­ко что упо­мя­ну­то­го Мар­ка Кор­не­лия Цете­га Гай, дру­гим — Секст Элий Пет, брат Пуб­лия Пета — децем­ви­ра по наде­ле­нию зем­лей вете­ра­нов Сци­пи­о­на. Пер­вое, что сде­ла­ли новые цен­зо­ры, — назна­ча­ли Пуб­лия Афри­кан­ско­го «прин­цеп­сом сена­та», и пер­вое, что сде­лал новый «прин­цепс», — потре­бо­вал отме­ны рас­по­ря­же­ний, отдан­ных Като­ном в преды­ду­щем году в Испа­нии, где тот вел вой­ну в каче­стве кон­су­ла⁸⁰. Сенат тре­бо­ва­ния прин­цеп­са не удо­вле­тво­рил, но, зани­мая почти все клю­че­вые пози­ции в управ­ле­нии государ­ст­вом, груп­пи­ров­ка Сци­пи­о­на суме­ла нане­сти сво­е­му дав­не­му вра­гу едва ли не еще более чув­ст­ви­тель­ный удар. Неиз­вест­но, как про­во­дил Вес­ну Свя­щен­ную Катон, но нет осно­ва­ний сомне­вать­ся, что меро­при­я­тие это, пред­по­ла­гав­шее не толь­ко уни­что­же­ние все­го наро­див­ше­го­ся в дан­ную вес­ну пого­ло­вья скота, но и какой-то ущерб детям, появив­шим­ся на свет в те же меся­цы⁸¹, было крайне непо­пу­ляр­ным. Катон же при его упря­мом кон­сер­ва­тиз­ме, навер­ное, сумел сде­лать это собы­тие еще более суро­вым и мрач­ным⁸² — неда­ром боль­шин­ство с.693 источ­ни­ков, бла­го­склон­ных к Като­ну, пред­по­чи­та­ет о нем не гово­рить. Теперь Вес­на Свя­щен­ная долж­на была быть про­веде­на нано­во, и празд­нич­ный, мажор­ный ее харак­тер — по кон­трасту — дол­жен был отте­нить раз­ни­цу меж­ду обе­и­ми поли­ти­че­ски­ми лини­я­ми: жерт­во­при­но­ше­ния были соеди­не­ны с Вели­ки­ми игра­ми, о рас­про­стра­не­нии Вес­ны Свя­щен­ной на людей в источ­ни­ках нет ни малей­ше­го упо­ми­на­ния, срок ее огра­ни­чен дву­мя меся­ца­ми, цен­зор­ские меро­при­я­тия про­веде­ны с демон­стра­тив­ной мяг­ко­стью, а сена­то­рам сде­лан пода­рок в виде осо­бых почет­ных мест для них во вре­мя игр. Вот ради все­го это­го поли­ти­ко-про­па­ган­дист­ско­го эффек­та и были обна­ру­же­ны упу­ще­ния в обрядах. Подоб­но­го рода мани­пу­ля­ции с обряда­ми про­из­во­ди­лись и в даль­ней­шем⁸³. Сра­ще­ние сакраль­ной и государ­ст­вен­ной сфер озна­ча­ло не столь­ко глу­бо­кое бла­го­че­стие общи­ны, сколь­ко под­чи­не­ние рели­гии поли­ти­че­ским интри­гам.

Жиз­не­стой­кость дей­ст­ви­тель­но отли­ча­ет рим­лян на всем про­тя­же­нии исто­рии Рес­пуб­ли­ки. Но моти­вы, кото­ры­ми объ­яс­ня­ет ее Ливий, долж­ны быть если не заме­не­ны, то во вся­ком слу­чае допол­не­ны совсем ины­ми, во мно­гом меня­ю­щи­ми ее смысл. Как явст­ву­ет из при­ме­ров, при­веден­ных выше, для Ливия жиз­не­стой­кость рим­лян была выра­же­ни­ем — а тем самым и дока­за­тель­ст­вом — их vir­tus, граж­дан­ской и воен­ной доб­ле­сти, т. е. свой­ст­вом нрав­ст­вен­но обу­слов­лен­ным, резуль­та­том выбо­ра. Мож­но было, как бы гово­рит автор, укло­нить­ся от борь­бы, капи­ту­ли­ро­вать, пред­по­честь тихое непри­мет­ное суще­ст­во­ва­ние жиз­ни, испол­нен­ной пре­дель­но­го напря­же­ния сил и почти невы­но­си­мых испы­та­ний, но рим­ляне, вер­ные сво­е­му геро­и­че­ско­му это­су, все­гда спло­чен­ные для борь­бы и победы и хра­ни­мые бога­ми за их бла­го­че­стие, неиз­мен­но дела­ли иной выбор — шли на любые тяготы ради чести, победы и миро­во­го гла­вен­ства Веч­но­го Рима.

Пер­вым, кажет­ся, ста­рый немец­кий исто­рик Нич, учи­тель Момм­зе­на, обра­тил вни­ма­ние на то чудо­вищ­ное раз­ру­ше­ние про­из­во­ди­тель­ных сил, кото­рым сопро­вож­да­лись рим­ские вой­ны рес­пуб­ли­кан­ско­го пери­о­да⁸⁴. В даль­ней­шем эта тема раз­ра­ба­ты­ва­лась — осо­бен­но уси­лен­но в послед­нее вре­мя⁸⁵, — и про­веден­ные иссле­до­ва­ния не остав­ля­ют сомне­ния в том, что упор­ной жиз­не­стой­ко­сти рим­лян реаль­ной аль­тер­на­ти­вы не было. Стра­на пери­о­ди­че­ски опу­сто­ша­лась эпиде­ми­я­ми и голо­дом; в соче­та­нии с непре­рыв­ны­ми вой­на­ми они при­во­ди­ли к обез­люде­нию целых обла­стей; зем­ли, кото­рые уда­ва­лось добыть в резуль­та­те победы, сплошь да рядом неко­му было обра­ба­ты­вать. Вся эта сто­ро­на дела у Ливия или не пред­став­ле­на вооб­ще, или вид­на не в фоку­се. В дей­ст­ви­тель­но­сти же в IV—II вв. спра­вить­ся с подоб­ным поло­же­ни­ем мож­но было толь­ко за счет все новых и новых войн — как бы они ни были мучи­тель­ны, как бы ни под­скре­ба­ли с.694 послед­ние люд­ские ресур­сы, какой смер­тель­ной ни была бы уста­лость. То был не выбор геро­и­че­ско­го пути наи­боль­ше­го сопро­тив­ле­ния, а обре­чен­ность един­ст­вен­но­му пути, кото­рый сулил выжи­ва­ние⁸⁶.

И тем не менее явное несоот­вет­ст­вие обра­за, создан­но­го Ливи­ем, реаль­но-повсе­днев­ной дей­ст­ви­тель­но­сти Древ­не­го Рима не озна­ча­ет ни того, что образ этот пред­став­ля­ет собой лите­ра­тур­но-худо­же­ст­вен­ную фик­цию, ни того, что «исто­ри­че­ским сочи­не­ни­ем в под­лин­ном смыс­ле сло­ва лето­пись Тита Ливия не явля­ет­ся», ни того, нако­нец, что лето­пись эта лише­на объ­ек­тив­но­го позна­ва­тель­но­го смыс­ла и тем самым не отра­жа­ет исто­ри­че­скую исти­ну.

Начать с того, что образ про­виден­ци­аль­но­го Рима, несмот­ря на все пре­врат­но­сти судь­бы рас­ту­ще­го и наби­раю­ще­го силы, несу­ще­го наро­дам мира более совер­шен­ные фор­мы обще­ст­вен­ной орга­ни­за­ции и более высо­кую систе­му цен­но­стей, не созда­ние Тита Ливия, а кон­стан­та куль­тур­но­го само­со­зна­ния рим­ско­го наро­да; уже в силу это­го такой образ обла­да­ет опре­де­лен­ным объ­ек­тив­ным, а сле­до­ва­тель­но, и позна­ва­тель­ным зна­че­ни­ем: исто­рия — это не толь­ко то, что про­ис­хо­дит, а и то, что люди дума­ют о про­ис­хо­дя­щем, и познать ее зна­чит познать эти собы­тия и эти мыс­ли в их нераздель­но­сти. По сло­вам Ливия (XXVII, 17), при поко­ре­нии испан­ских пле­мен в 211—206 гг. Сци­пи­он гово­рил им о том, что цель рим­ско­го заво­е­ва­ния не захват ради захва­та, а ско­рее рас­про­стра­не­ние в зем­лях, окру­жаю­щих импе­рию, граж­дан­ско­го мира и граж­дан­ской орга­ни­за­ции, закон­но­сти и вер­но­сти дого­во­рам⁸⁷. Бес­чис­лен­ные кли­ен­те­лы, остав­лен­ные им в Испа­нии, и пере­ход на его сто­ро­ну мно­гих пле­мен свиде­тель­ст­ву­ют о том, что подоб­ным речам соот­вет­ст­во­ва­ла опре­де­лен­ная прак­ти­ка. Катон Цен­зо­рий в пору сво­его намест­ни­че­ства в Сар­ди­нии в 198 г. стро­жай­шим обра­зом при­дер­жи­вал­ся норм, кото­рые про­слав­лял как обя­за­тель­ные для рим­ско­го маги­ст­ра­та (Плу­тарх. Катон, 6)⁸⁸, — дву­мя сто­ле­ти­я­ми поз­же имен­но они вошли в опи­сан­ную выше Ливи­е­ву харак­те­ри­сти­ку рим­ской систе­мы цен­но­стей. В 137 г. Тибе­рий Гракх вел себя под Нуман­ци­ей так, буд­то созна­тель­но ста­рал­ся пред­вос­хи­тить образ иде­аль­но­го рим­ско­го пол­ко­во­д­ца в изо­бра­же­нии Тита Ливия; не слу­чай­но био­граф Тибе­рия ссы­ла­ет­ся в этой свя­зи на эпи­зод в Кав­дин­ском уще­лье, столь ярко и с.695 подроб­но опи­сан­ный в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» (Плу­тарх. Тибе­рий Гракх, 5—7). Все сла­гае­мые Ливи­е­ва обра­за Рима и рим­ля­ни­на — хотя и в типич­ном для эпо­хи соче­та­нии с дру­ги­ми чер­та­ми, пря­мо им про­ти­во­по­лож­ны­ми, — без­оши­боч­но узна­ют­ся в жиз­ни и дея­тель­но­сти неко­то­рых извест­ных пер­со­на­жей еще и в пери­од пред­смерт­но­го кри­зи­са Рес­пуб­ли­ки — в про­вин­ци­аль­ном зако­но­да­тель­стве Цеза­ря или в поведе­нии кон­су­ла 74 г. Луция Лици­ния Лукул­ла⁸⁹.

Та же вер­ность зако­нам как осно­ва сво­бо­ды граж­да­ни­на, его ответ­ст­вен­ность перед общи­ной, почте­ние к богам, пред­узна­ние их воли и сле­до­ва­ние ей как залог воен­ных и поли­ти­че­ских успе­хов, готов­ность идти до кон­ца ради дости­же­ния целей, наме­чен­ных государ­ст­вом, и пре­вос­ход­ство рим­лян в этом отно­ше­нии над дру­ги­ми наро­да­ми — все эти чер­ты обра­за Рима у Ливия сно­ва и сно­ва повто­ря­ют­ся при харак­те­ри­сти­ке рим­лян, их Рес­пуб­ли­ки и их исто­рии в речах, пись­мах и сочи­не­ни­ях Цице­ро­на⁹⁰. Нель­зя забы­вать так­же, что в Риме был крайне рас­про­стра­нен нацио­наль­но-пат­рио­ти­че­ский и исто­ри­че­ский фольк­лор, состо­яв­ший из рас­ска­зов о подви­гах геро­ев былых вре­мен, о сбыв­ших­ся про­ро­че­ствах и чудес­ных зна­ме­ни­ях, о неко­ле­би­мой вер­но­сти вели­ких дея­те­лей Рима выс­шим цен­но­стям и зако­нам Рес­пуб­ли­ки. Такие рас­ска­зы назы­ва­лись «при­ме­ра­ми» (exempla), они были извест­ны каж­до­му с дет­ства, исполь­зо­ва­лись в речах — как учеб­ных, в рито­ри­че­ских шко­лах, так и реаль­ных, пуб­лич­ных, и ока­зы­ва­ли мощ­ное воздей­ст­вие на под­рас­таю­щее поко­ле­ние⁹¹. В утвер­жде­нии нрав­ст­вен­ных прин­ци­пов, лежав­ших в осно­ве подоб­ных «при­ме­ров», видел вооб­ще смысл исто­ри­че­ских сочи­не­ний Тацит (Анна­лы, III, 65, 1)⁹². Неко­то­рые сбор­ни­ки exempla сохра­ни­лись. Едва ли не самым зна­чи­тель­ным сре­ди них был состав­лен­ный Вале­ри­ем Мак­си­мом во вто­рой чет­вер­ти I в. н. э. и носив­ший назва­ние «О досто­слав­ных дея­ни­ях и изре­че­ни­ях» в девя­ти кни­гах⁹³. Собран­ный здесь огром­ный мате­ри­ал, покры­ваю­щий с.696 всю исто­рию Рима, явст­вен­но гово­рит о том, что в тра­ди­цию рим­ской сла­вы, при­зван­ную вос­пи­ты­вать народ, пер­вы­ми отби­ра­лись «дея­ния и изре­че­ния», утвер­ждав­шие в каче­стве глав­ных, образ­цо­вых свойств рим­ско­го пле­ме­ни все те же Ливи­е­вы доб­ле­сти, все те же сла­гае­мые выпи­сан­но­го им обра­за: бла­го­че­стие, вера в зна­че­ния и их тол­ко­ва­ние, в силу и стро­гость обрядов; пре­дан­ность зако­нам, сынов­не­му дол­гу, воин­ской дис­ци­плине, выдерж­ка и упор­ство в дости­же­нии постав­лен­ной цели; стро­гость нра­вов, уме­рен­ность, пред­по­чте­ние ста­рин­ной бед­но­сти кри­ча­ще­му богат­ству⁹⁴.

Есть и дру­гие сооб­ра­же­ния, по кото­рым рас­хож­де­ние меж­ду фак­та­ми, с одной сто­ро­ны, и обра­зом Рима, создан­ным Титом Ливи­ем с опо­рой на нрав­ст­вен­ную и куль­тур­ную тра­ди­цию, — с дру­гой, не может харак­те­ри­зо­вать этот образ как субъ­ек­тив­ную фан­та­зию исто­ри­ка. Фак­ты, опро­вер­гаю­щие эту тра­ди­цию и этот образ, кон­крет­ны, локаль­ны, непо­сред­ст­вен­но жиз­нен­ны и в этом смыс­ле точ­ны. Но суще­ст­ву­ет исто­ри­че­ская точ­ность и ино­го рода — точ­ность ито­го­вой харак­те­ри­сти­ки, точ­ность в опре­де­ле­нии роли, сыг­ран­ной дан­ным наро­дом и его государ­ст­вом в общем раз­ви­тии чело­ве­че­ства. Как ни стран­но, но при таком «ито­го­вом» под­хо­де кар­ти­на, нари­со­ван­ная Ливи­ем, ока­зы­ва­ет­ся весь­ма точ­ной — вопре­ки, каза­лось бы, кон­крет­ным, локаль­ным и непо­сред­ст­вен­но жиз­нен­ным фак­там, ее опро­вер­гаю­щим.

Когда Евро­па огляды­ва­ет­ся на рим­ские исто­ки — или, ска­жем точ­нее: на рим­ский ком­по­нент — сво­ей государ­ст­вен­но­сти и куль­ту­ры, три обсто­я­тель­ства высту­па­ют на пер­вый план как абсо­лют­но оче­вид­ные и непре­лож­ные.

Преж­де все­го — факт, что, начав­шись как незна­чи­тель­ное посе­ле­ние, где в непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти друг от дру­га посе­ли­лись несколь­ко враж­дую­щих и нищих раз­но­пле­мен­ных групп, Рим века­ми втя­ги­вал в свою орби­ту один за дру­гим горо­да, пле­ме­на, наро­ды, стра­ны и кон­чил как миро­вая дер­жа­ва, рас­ки­нув­ша­я­ся от Гибрал­та­ра до Пер­сид­ско­го зали­ва и от Шот­лан­дии до поро­гов Нила. Так что же делал Ливий, вво­дя эту тему в свой рас­сказ в каче­стве одной из глав­ных, — иска­жал исто­ри­че­скую исти­ну или обна­ру­жи­вал ее, рас­кры­вая все­мир­но-исто­ри­че­ский смысл опи­сы­вае­мо­го про­цес­са?

Могут ли, далее, непре­стан­ные нару­ше­ния зако­нов в жиз­ни рим­ско­го обще­ства опро­верг­нуть утвер­жде­ния Ливия о закон­но­сти как фун­да­мен­те это­го обще­ства, если наслед­ни­ки Рима, стра­ны Запад­ной Евро­пы, осно­вы­ва­ли и осно­вы­ва­ют до наших дней свое пра­во­со­зна­ние и пра­во­по­рядок на прин­ци­пах рим­ско­го пра­ва, вобрав­ших в себя так­же и опыт рес­пуб­ли­кан­ско­го зако­нотвор­че­ства? Любая систе­ма пра­ва, чтобы быть дей­ст­вен­ной, долж­на пре­одо­леть корен­ное про­ти­во­ре­чие меж­ду ста­биль­но­стью зако­нов как осно­вой их авто­ри­те­та и спо­соб­но­стью тех же зако­нов менять­ся под вли­я­ни­ем обсто­я­тельств как осно­вой их жиз­нен­но­сти и эффек­тив­но­сти. Алч­ные бога­чи, столь часто ока­зы­вав­ши­е­ся во гла­ве Рес­пуб­ли­ки, корыст­но зло­употреб­ля­ли и кон­сер­ва­тиз­мом рим­ских пра­во­вых уста­нов­ле­ний, и их зави­си­мо­стью от обсто­я­тельств. Ливий, стре­мясь под­черк­нуть пра­во­вое совер­шен­ство Рес­пуб­ли­ки, дей­ст­ви­тель­но под­час вуа­ли­ро­вал с.697 выра­зи­тель­ные дета­ли подоб­ных эпи­зо­дов⁹⁵. Но ведь он же столь подроб­но пере­дал речи народ­но­го три­бу­на Кану­лея, кон­су­ла Мар­ка Като­на, его про­тив­ни­ка три­бу­на Вале­рия, кото­ры­ми обос­но­вы­ва­лось прин­ци­пи­аль­ное реше­ние обо­зна­чен­но­го выше корен­но­го про­ти­во­ре­чия, при­чем реше­ние, с одной сто­ро­ны, — реаль­но вопло­щен­ное в струк­ту­ре рим­ско­го пра­ва с его соче­та­ни­ем зако­нов, пре­тор­ских эдик­тов и dis­cip­li­na maio­rum⁹⁶, а с дру­гой — отлив­ше­е­ся в такие чекан­ные фор­му­ли­ров­ки, что их как обра­зец вос­про­из­во­ди­ли клас­си­ки фило­со­фии пра­ва еще в XIX сто­ле­тии⁹⁷.

Дру­гое корен­ное про­ти­во­ре­чие пра­ва — про­ти­во­ре­чие меж­ду нор­ма­ми, обес­пе­чи­ваю­щи­ми инте­ре­сы обще­ст­вен­но­го цело­го, и защи­той инте­ре­сов лич­но­сти. Мы виде­ли, что поку­ше­ния на инте­ре­сы обще­ст­вен­но­го цело­го были в Риме обыч­ной прак­ти­кой, а защи­та инте­ре­сов лич­но­сти — выбо­роч­ной и непо­сле­до­ва­тель­ной. Но ведь нель­зя забы­вать, что сам прин­цип подоб­но­го рав­но­ве­сия и усмот­ре­ние в нем глав­но­го смыс­ла пра­ва был вели­чай­шим откры­ти­ем антич­но­го мира, полу­чив­шим тео­ре­ти­че­ское обос­но­ва­ние и извест­ное прак­ти­че­ское вопло­ще­ние в Гре­ции; одна­ко, став осно­вой обще­ст­вен­но­го миро­вос­при­я­тия и в Риме, он опре­де­лил воз­ник­но­ве­ние тео­рий есте­ствен­но­го пра­ва в Евро­пе XVII—XIX вв. Рав­но­ве­сие тако­го рода до сих пор обра­зу­ет осно­ву вся­кой демо­кра­тии, всей кон­цеп­ции прав чело­ве­ка. В Риме оно зижди­лось на вза­и­мо­опо­сре­до­ва­нии с.698 боже­ст­вен­но­го миро­по­ряд­ка — «fas» — и спе­ци­фи­че­ски рим­ско­го поня­тия «jus», кото­ро­му совре­мен­ный иссле­до­ва­тель дает сле­дую­щее весь­ма точ­ное опре­де­ле­ние: «В Риме “jus” пони­ма­ли и пере­жи­ва­ли как пре­дель­но широ­кую область, воз­ник­шую после огра­ни­че­ния всех част­ных обла­стей, лич­ных или кол­лек­тив­ных; “jus” — это то, на что каж­дый может пре­тен­до­вать в силу и в меру сво­его соци­аль­но­го поло­же­ния. Дру­ги­ми сло­ва­ми, он пред­став­ля­ет собой сово­куп­ность прав и обя­зан­но­стей, при­над­леж­но­стей и ответ­ст­вен­но­стей, при­су­щих каж­до­му чело­ве­ку, исхо­дя из его соци­аль­но­го пред­на­зна­че­ния»⁹⁸. Рим­ское пра­во воз­ни­ка­ло из сово­куп­но­сти прав (jura) каж­до­го граж­да­ни­на и каж­дой груп­пы насе­ле­ния, т. е. по при­ро­де сво­ей носи­ло, во-пер­вых, соци­аль­но рав­но­вес­ный харак­тер, во-вто­рых, объ­еди­ня­ло пра­во­вой прин­цип с прин­ци­пом сакраль­ным. Когда Ливий гово­рил, что «Город, осно­ван­ный силой ору­жия, осно­вал­ся зано­во на пра­ве, зако­нах и обы­ча­ях» (I, 19, 1), он фор­му­ли­ро­вал поло­же­ние, хотя и несо­глас­ное с очень мно­гим в жиз­ни Рима, но под­твер­ждае­мое сте­рео­ти­па­ми в мыш­ле­нии его граж­дан и судь­бой его наследия.

Нако­нец, послед­нее обсто­я­тель­ство, кото­рое нель­зя не учи­ты­вать, оце­ни­вая сте­пень соот­вет­ст­вия опи­сан­но­го Ливи­ем обра­за Рима объ­ек­тив­ной исто­ри­че­ской реаль­но­сти, свя­за­но с рома­ни­за­ци­ей. Под рома­ни­за­ци­ей при­ня­то пони­мать про­цесс созда­ния на терри­то­ри­ях, заво­е­ван­ных Римом или под­чи­нен­ных его вли­я­нию, осо­бой циви­ли­за­ции, в кото­рой искон­ные тузем­ные эле­мен­ты вза­и­мо­дей­ст­во­ва­ли с рим­ски­ми, сли­ва­ясь с ними в дву­еди­ный хозяй­ст­вен­ный, адми­ни­ст­ра­тив­но-пра­во­вой и куль­тур­ный орга­низм. Одним из основ­ных средств рома­ни­за­ции была дина­мич­ная и мно­го­сту­пен­ча­тая систе­ма рим­ско­го граж­дан­ства: пре­до­став­ляя пра­во сво­его граж­дан­ства и при­ви­ле­гии, с ним свя­зан­ные, в раз­ной сте­пе­ни тем или иным город­ским общи­нам, пле­ме­нам и про­вин­ци­ям, под­стре­кая их сорев­но­вать­ся на служ­бе Риму за пере­ход с низ­кой сту­пе­ни граж­дан­ства на более высо­кую, рим­ляне созда­ва­ли решаю­щий сти­мул рома­ни­за­ции. Заво­е­ва­ние было лишь нача­лом. Глав­ное шло даль­ше — вжи­ва­ние рим­ско­го в мест­ное, вза­и­мо­про­ник­но­ве­ние поко­рен­ных и поко­ри­те­лей. Как прин­цип, как тип граж­дан­ства и циви­ли­за­ции, как фор­ма вза­и­мо­дей­ст­вия с окру­жаю­щим миром, рома­ни­за­ция выте­ка­ла из самой при­ро­ды рим­ской граж­дан­ской общи­ны и про­яв­ля­лась уже на ран­них эта­пах ее исто­рии. В обра­зе рес­пуб­ли­кан­ско­го Рима, выпи­сан­ном Ливи­ем, эти нача­ла обна­ру­жи­ва­ют­ся уже совер­шен­но ясно.

Рас­ска­зы­вая об орга­ни­за­ции рим­ской вла­сти в город­ских общи­нах Ита­лии, на испан­ских и галль­ских терри­то­ри­ях, на Восто­ке, исто­рик не скры­ва­ет роли заво­е­ва­ний, рас­ска­зы­ва­ет о мас­со­вом истреб­ле­нии побеж­ден­ных, о про­те­стах горо­дов и наро­дов, лишае­мых сво­ей само­сто­я­тель­но­сти, но, как обыч­но, акцент дела­ет на уста­нав­ли­вае­мом в конеч­ном сче­те согла­сии⁹⁹. Рас­хож­де­ние меж­ду жесто­кой прав­дой и гар­мо­ни­зу­ю­щей с.699 тен­ден­ци­ей в уго­ду Обра­зу — нали­цо; но в исто­ри­че­ской ретро­спек­ции вид­но, что и здесь Ливий уло­вил реаль­ный исто­ри­че­ский смысл про­цес­са, обна­ру­жив­ший­ся в эпо­ху Ран­ней импе­рии, когда ста­ло окон­ча­тель­но ясно, что на одно — два сто­ле­тия, вплоть до кон­ца соб­ст­вен­но антич­но­го Рима, пре­вра­ще­ние при­мы­каю­щих к нему земель в про­вин­ции озна­ча­ло для насе­ляв­ших их наро­дов выжи­ва­ние, ста­би­ли­за­цию и рост про­из­во­ди­тель­ных сил. При­ме­ча­тель­но, что поло­же­ние это при­зна­ва­лось не толь­ко апо­ло­ге­та­ми Импе­рии¹⁰⁰, но и авто­ра­ми, ост­ро чув­ст­во­вав­ши­ми все поро­ки Рима, насиль­ст­вен­ный харак­тер его вла­ды­че­ства¹⁰¹.

Образ Рима, запе­чат­лен­ный в эпо­пее Тита Ливия, нахо­дит­ся, как выяс­ня­ет­ся, в осо­бых отно­ше­ни­ях с дей­ст­ви­тель­но­стью: жизнь Горо­да и повсе­днев­ное его бытие рас­смат­ри­ва­ют­ся в боль­шей мере через его тра­ди­ци­он­ную систе­му цен­но­стей, чем сами по себе, в их пря­мой и непо­сред­ст­вен­ной дан­но­сти. В резуль­та­те создан­ный образ видо­из­ме­ня­ет пред­став­ле­ние об этой жиз­ни и этом бытии в соот­вет­ст­вии с иде­аль­ной нор­мой и на уровне непо­сред­ст­вен­ной обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ской эмпи­рии не может рас­смат­ри­вать­ся как фак­ти­че­ски им адек­ват­ный; в исто­ри­че­ской ретро­спек­ции обна­ру­жи­ва­ет­ся, одна­ко, что сама такая нор­ма не толь­ко откло­ня­ет­ся от обще­ст­вен­ной реаль­но­сти, но так­же отра­жа­ет глу­бин­ные тен­ден­ции ее раз­ви­тия и в свою оче­редь отра­жа­ет­ся в них, а ори­ен­ти­ро­ван­ный на нее образ, создан­ный Титом Ливи­ем, бес­спор­но пред­став­ля­ет исто­ри­че­скую дей­ст­ви­тель­ность, но так, что на пер­вый план выхо­дят вза­и­мо­связь и вза­и­мо­дей­ст­вие обще­ст­вен­ной реаль­но­сти и обще­ст­вен­но­го иде­а­ла.

В этих усло­ви­ях пред­мет изо­бра­же­ния в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» при­хо­дит­ся ква­ли­фи­ци­ро­вать не толь­ко как образ, а и как обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ский миф; в обра­зе глав­ное — твор­че­ская фан­та­зия, фор­ми­ру­ю­щая его в соот­вет­ст­вии с миро­вос­при­я­ти­ем авто­ра; в обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ском мифе — иде­а­ли­зи­ро­ван­ное отра­же­ние реаль­но­сти, отлич­ное от непо­сред­ст­вен­ной дан­но­сти, но живу­щее в созна­нии кол­лек­ти­ва и вли­я­ю­щее на его миро­ощу­ще­ние. В эпо­пее Тита Ливия мы име­ем дело не с одной лишь непо­сред­ст­вен­ной рим­ской дей­ст­ви­тель­но­стью как тако­вой и не с одним лишь обще­ст­вен­ным иде­а­лом рим­ской граж­дан­ской общи­ны как тако­вым, а с объ­еди­ня­ю­щим их рим­ским мифом.

6

Обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ские мифы пред­став­ля­ют собой осо­бую, уни­вер­саль­ную реаль­ность исто­рии. Они воз­ни­ка­ют отто­го, что ника­кое обще­ство не может суще­ст­во­вать, если основ­ная мас­са его граж­дан не гото­ва высту­пить на его защи­ту, спо­кой­но под­чи­нять­ся его зако­нам, сле­до­вать его нор­мам, тра­ди­ци­ям и обы­ча­ям, если она не испы­ты­ва­ет удо­вле­тво­ре­ния от при­над­леж­но­сти к его миру как к сво­е­му. И напро­тив того — обще­ство с.700 сохра­ня­ет жиз­не­спо­соб­ность лишь там, где у граж­дан есть убеж­де­ние в осмыс­лен­но­сти его норм, в нали­чии у него сво­их цен­но­стей и потен­ци­аль­ной их осу­ще­ст­ви­мо­сти, в зна­чи­тель­но­сти его тра­ди­ций. Меж­ду тем эмпи­ри­че­ская дей­ст­ви­тель­ность, как она есть, нико­гда не дает для тако­го убеж­де­ния непо­сред­ст­вен­но оче­вид­ных и бес­спор­ных осно­ва­ний, посколь­ку она нико­гда не сов­па­да­ет с той, какую хоте­лось бы видеть, и инте­ре­сы каж­до­го нико­гда не могут про­сто и цели­ком сов­па­дать с общи­ми. Неиз­беж­но воз­ни­каю­щий зазор если не исче­за­ет, то отсту­па­ет на зад­ний план лишь там, где чело­век спо­со­бен верить в свое обще­ство и в его цен­но­сти, разу­ме­ет­ся, исхо­дя из жиз­нен­ных обсто­я­тельств, но в конеч­ном сче­те как бы и поверх них. Содер­жа­ние такой веры «поверх жиз­нен­ных обсто­я­тельств», подоб­но­го вос­при­я­тия сво­его обще­ства в целом и воз­ни­каю­щий отсюда его облик и обра­зу­ют его миф¹⁰².

Обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ские мифы харак­те­ри­зу­ют­ся рядом при­зна­ков: они воз­ни­ка­ют в свя­зи с усло­ви­я­ми жиз­ни, но ими не исчер­пы­ва­ют­ся, сосре­дото­че­ны в обще­ст­вен­ном созна­нии и само­со­зна­нии и в этом смыс­ле обла­да­ют высо­кой сте­пе­нью само­сто­я­тель­но­сти; мифы харак­те­ри­зу­ют дан­ное обще­ство как вопло­ще­ние его цен­но­стей, застав­ляя видеть в нега­тив­ных сто­ро­нах дей­ст­ви­тель­но­сти реаль­ный, но допус­каю­щий и даже пред­по­ла­гаю­щий пре­одо­ле­ние фон¹⁰³. Как часть обще­ст­вен­но­го созна­ния мифы актив­но вли­я­ют на само­чув­ст­вие и поведе­ние лич­но­стей и масс. Вли­я­ние про­па­ган­дист­ских фик­ций, экс­плу­а­ти­ру­ю­щих мифы, но созда­вае­мых искус­ст­вен­но и ad hoc, в прин­ци­пе отли­ча­ет­ся от вли­я­ния самих мифов, ибо послед­нее осно­ва­но на глу­бин­ных свой­ствах обще­ства и харак­тер­ных для него устой­чи­вых соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ских струк­ту­рах. Соот­вет­ст­вен­но воздей­ст­вие обще­ст­вен­но-исто­ри­че­ских мифов на обще­ст­вен­ную прак­ти­ку обна­ру­жи­ва­ет­ся осо­бен­но оче­вид­но в парок­сиз­маль­ные момен­ты жиз­ни соци­у­ма или, напро­тив того, при рас­смот­ре­нии дли­тель­ных пери­о­дов в его раз­ви­тии и исто­ри­че­ских ито­гов это­го раз­ви­тия.

Мифо­ло­ги­че­ская суб­стан­ция исто­ри­че­ско­го про­цес­са одно­вре­мен­но и оче­вид­на, и труд­но уло­ви­ма. Где, напри­мер, в повсе­днев­ной, непо­сред­ст­вен­ной дей­ст­ви­тель­но­сти сред­не­ве­ко­во­го фео­даль­но­го обще­ства, гру­бо­го, с.701 жесто­ко­го и неве­же­ст­вен­но­го, веч­но полу­го­лод­но­го и лени­во­го, раз­ме­ща­ют­ся рыцар­ская честь и рыцар­ская любовь, пла­мен­ная хри­сти­ан­ская вера? Все это — кра­си­вые выдум­ки, суще­ст­во­вав­шие толь­ко в гре­зах, мисти­че­ских виде­ни­ях и рыцар­ских рома­нах да века­ми поз­же — в сочи­не­ни­ях роман­ти­ков. Так-то оно, может быть, и так, но ведь и вполне реаль­но­го, допо­д­лин­но­го сред­не­ве­ко­вья без них нет. Непо­нят­ным оста­ет­ся мно­гое в кре­сто­вых похо­дах, а зна­чит, в их эко­но­ми­че­ских и соци­аль­ных послед­ст­ви­ях, в народ­ных ере­сях, окра­сив­ших поли­ти­че­скую жизнь целых стран, в прак­ти­че­ских труд­но­стях пере­хо­да от фео­даль­но­го мира к миру государ­ст­вен­ной цен­тра­ли­за­ции, да и сам миф сред­них веков, вос­со­здан­ный роман­ти­ка­ми, как выяс­ня­ет­ся при бли­жай­шем рас­смот­ре­нии, не такая уж выдум­ка, а ско­рее суб­ли­ма­ция реаль­но­сти, и даль­ней­шая жизнь его в духов­ной тра­ди­ции Евро­пы — тоже вполне объ­ек­тив­ный факт, раз он ото­звал­ся столь мно­гим в поли­ти­че­ских судь­бах евро­пей­ских стран в Новое вре­мя. Наследие каж­до­го обще­ства — часть его мифа, а тем самым и его исто­рии.

Имен­но в антич­но­сти, одна­ко, миф уко­ре­нен осо­бен­но глу­бо­ко в исто­ри­че­ской жиз­ни, про­ни­зы­ва­ет все ее сфе­ры. При­чи­ны это­го были ука­за­ны выше в иной свя­зи. При­пом­ним их. Антич­ный мир при­над­ле­жал к тому эта­пу исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия чело­ве­че­ства, на кото­ром у обще­ства еще не было воз­мож­но­сти раз­вить­ся за пре­де­лы тако­го про­сто­го обще­ст­вен­но­го орга­низ­ма, как граж­дан­ская общи­на. Общи­на поэто­му посто­ян­но в том или ином виде сохра­ня­лась, а нор­мы, на кото­рых она была осно­ва­на, игра­ли роль сло­жив­ше­го­ся в про­шлом, но неиз­мен­но акту­аль­но­го и непре­лож­но­го образ­ца. Хозяй­ст­вен­ное и соци­аль­но-поли­ти­че­ское раз­ви­тие, одна­ко, как бы оно ни было огра­ни­че­но, про­ис­хо­дит неиз­беж­но в любых усло­ви­ях, и в антич­ную эпо­ху имен­но оно вело к услож­не­нию и обо­га­ще­нию обще­ства, тре­бо­ва­ло выхо­да за пре­де­лы общи­ны, раз­ла­га­ло ее и под­ры­ва­ло ее нор­мы. В резуль­та­те они высту­па­ли одно­вре­мен­но как посто­ян­но усколь­заю­щая из жиз­ни и посто­ян­но в ней при­сут­ст­ву­ю­щая и ее фор­ми­ру­ю­щая сила — т. е. как миф. Исто­ри­че­ская дей­ст­ви­тель­ность антич­но­го Рима суще­ст­ву­ет как живое неустой­чи­вое про­ти­во­ре­чие эмпи­рии и мифа, как их пла­сти­че­ское, ося­зае­мое, непо­сред­ст­вен­ное един­ство.

Два при­ме­ра в пояс­не­ние и под­твер­жде­ние ска­зан­но­го.

Важ­ным сла­гае­мым рим­ско­го мифа были иде­а­ли­за­ция бед­но­сти и осуж­де­ние богат­ства. В государ­стве, вед­шем непре­рыв­ные вой­ны, нако­пив­шем неслы­хан­ные сокро­ви­ща и ста­вив­шем обще­ст­вен­ное про­дви­же­ние чело­ве­ка в пря­мую зави­си­мость от его цен­за, т. е. от его уме­ния обо­га­щать­ся, осуж­де­ние стя­жа­тель­ства долж­но было выглядеть про­ти­во­есте­ствен­ным вздо­ром. Долж­но было, но, по-види­мо­му, так не выгляде­ло. Высо­кий ценз был не толь­ко пре­иму­ще­ст­вом, но и обя­зан­но­стью взыс­кан­но­го судь­бой чело­ве­ка боль­ше отда­вать государ­ству — лише­ние казен­но­го коня, напри­мер, тре­бо­вав­ше­го боль­ших рас­хо­дов, тем не менее вос­при­ни­ма­лось не как облег­че­ние, а как позор¹⁰⁴. С того момен­та, как богат­ство Рима ста­ло оче­вид­ным фак­то­ром государ­ст­вен­ной жиз­ни и до само­го кон­ца Рес­пуб­ли­ки, пери­о­ди­че­ски при­ни­ма­лись зако­ны, делав­шие обя­за­тель­ным огра­ни­че­ние с.702 лич­ных рас­хо­дов¹⁰⁵. Их повто­ря­е­мость пока­зы­ва­ет, что они не испол­ня­лись, но ведь что-то застав­ля­ло их систе­ма­ти­че­ски при­ни­мать. Мора­ли­сты и исто­ри­ки про­слав­ля­ли древ­них геро­ев Рима за их бед­ность; при­ня­то было гово­рить, в част­но­сти, что их земель­ный надел состав­лял семь юге­ров¹⁰⁶. На фоне име­ний пло­ща­дью в тыся­чи юге­ров¹⁰⁷ это выгляде­ло не более чем назида­тель­ной бас­ней; но при выво­де коло­ний, как выяс­ня­ет­ся, раз­мер пре­до­став­ля­е­мых участ­ков был дей­ст­ви­тель­но ори­ен­ти­ро­ван при­мер­но на те же семь юге­ров¹⁰⁸, т. е. циф­ра эта была не выду­ман­ной, а отра­жа­ла неко­то­рую нор­му — пси­хо­ло­ги­че­скую и в то же вре­мя реаль­ную. По-види­мо­му, бес­спор­ны неод­но­крат­но засвиде­тель­ст­во­ван­ные демон­стра­тив­ные отка­зы пол­ко­вод­цев исполь­зо­вать воен­ную добы­чу для лич­но­го обо­га­ще­ния (Плу­тарх. Катон Стар­ший, 10; Эми­лий Павел, 28; Авл Гел­лий, XV, 12) — бес­среб­рен­ни­че­ство мог­ло, сле­до­ва­тель­но, играть роль не толь­ко иде­а­ла, но в опре­де­лен­ных слу­ча­ях так­же и регу­ля­то­ра прак­ти­че­ско­го поведе­ния — одно было неот­де­ли­мо от дру­го­го.

Точ­но так же обсто­ит дело и с еще одной сто­ро­ной рим­ско­го мифа. Вой­ны здесь велись все­гда и носи­ли гра­би­тель­ский харак­тер, дого­во­ры и пра­во тех, кто сдал­ся доб­ро­воль­но, на сохра­не­ние жиз­ни сплошь да рядом не соблюда­лись — такие фак­ты засвиде­тель­ст­во­ва­ны неод­но­крат­но и сомне­ний не вызы­ва­ют. Но Сци­пи­он Стар­ший каз­нил три­бу­нов, допу­стив­ших раз­граб­ле­ние сдав­ше­го­ся горо­да, и лишил добы­чи всю армию (Аппи­ан. Ливий­ская вой­на, 15); рим­ский пол­ко­во­дец, добив­ший­ся победы тем, что отра­вил колод­цы в зем­лях вра­га, до кон­ца жиз­ни был окру­жен общим пре­зре­ни­ем (Флор, I, 35, 7)¹⁰⁹; никто не стал поку­пать рабов, захва­чен­ных при взя­тии ита­лий­ско­го горо­да¹¹⁰. Удач­ли­вый пол­ко­во­дец счи­тал для себя обя­за­тель­ным постро­ить для род­но­го горо­да водо­про­вод, храм, театр или биб­лио­те­ку, слу­чаи укло­не­ния от весь­ма обре­ме­ни­тель­ных обя­зан­но­стей в город­ском само­управ­ле­нии отме­ча­ют­ся лишь со II в. н. э., да и то пре­иму­ще­ст­вен­но на гре­ко-языч­ном восто­ке. Про­слав­ля­е­мую Рес­пуб­ли­ку обкра­ды­ва­ли, но остав­ля­е­мым на века ито­гом жиз­ни рим­ля­ни­на был cur­sus, т. е. пере­чень того, что он достиг на служ­бе той же Рес­пуб­ли­ке, и т. д.

Бла­го­да­ря отме­чен­ным ранее осо­бен­но­стям био­гра­фии Ливия и эпо­хи, им пере­жи­той, бла­го­да­ря тому, что на его гла­зах Рес­пуб­ли­ка все более с.703 явст­вен­но ста­но­ви­лась мета­ре­аль­но­стью, лежав­шей вне и над жиз­нью и в то же вре­мя эту жизнь про­ни­зы­вав­шей и фор­ми­ро­вав­шей, Ливий сумел глуб­же и ярче, чем кто бы то ни было из древ­них авто­ров, рас­крыть внут­рен­нюю суб­стан­цию исто­рии род­но­го Горо­да, ее исток и тай­ну — рим­ский миф.

Такой харак­тер «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» опре­де­ля­ет ее акту­аль­ность сего­дня — акту­аль­ность преж­де все­го мето­до­ло­ги­че­скую, науч­но-позна­ва­тель­ную. Вер­нем­ся к вопро­су, кото­рый воз­ни­кал уже в самом нача­ле наших рас­суж­де­ний. Мы гово­ри­ли о про­ти­во­ре­чии двух Римов: Рима — эта­ло­на граж­дан­ской доб­ле­сти, геро­и­че­ско­го пат­рио­тиз­ма, пре­дан­но­сти сво­бо­де и зако­нам государ­ства и Рима — агрес­со­ра, хищ­ни­че­ски экс­плу­а­ти­ро­вав­ше­го поко­рен­ные наро­ды, закреп­ляв­ше­го свое гос­под­ство слож­ной систе­мой зако­нов и оправ­ды­вав­ше­го его нрав­ст­вен­ной рито­ри­кой «после того, как захват­ни­че­ские аппе­ти­ты были удо­вле­тво­ре­ны»¹¹¹. Пер­вое из этих пред­став­ле­ний, харак­тер­ное для XVI—XVIII вв., опи­ра­лось на само­со­зна­ние рим­лян, на образ­ное вос­при­я­тие их исто­рии и ее дея­те­лей: оно не пред­по­ла­га­ло, что исто­рик и герои антич­но­сти, им опи­сы­вае­мые, при­над­ле­жат раз­ным исто­ри­че­ским эпо­хам, а пред­по­ла­га­ли, напро­тив того, спо­соб­ность рас­смат­ри­вать геро­ев Древ­не­го Рима, его учреж­де­ния и нра­вы в све­те акту­аль­но­го обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ско­го и куль­тур­но­го опы­та. Вто­рое из ука­зан­ных пред­став­ле­ний, харак­тер­ное для поло­жи­тель­ной нау­ки XIX—XX вв., осно­вы­ва­лось на ана­ли­зе мак­си­маль­но­го чис­ла объ­ек­тив­ных дан­ных, тре­бо­ва­ло обна­ру­же­ния общих зако­но­мер­но­стей, при­даю­щих этим дан­ным систем­ный смысл, и пред­по­ла­га­ло кри­ти­че­ский взгляд на про­шлое как на объ­ект изу­че­ния — взгляд, неза­ви­си­мый от субъ­ек­тив­но­сти исто­ри­ка и от пере­жи­то­го им опы­та. Тра­ди­ци­он­ная точ­ка зре­ния состо­ит в том, что под­хо­ды эти исклю­ча­ют друг дру­га, ибо толь­ко науч­но-дис­кур­сив­ный ана­лиз объ­ек­тив­ных дан­ных ведет к истине, исто­ри­че­ские же рекон­струк­ции, исхо­дя­щие из само­со­зна­ния про­шло­го и его мифов, — лишь пре­пят­ст­вие на этом пути¹¹².

Фено­мен Тита Ливия дока­зы­ва­ет, что про­ти­во­по­став­ле­ние это непра­во­мер­но, что исто­ри­че­ская дей­ст­ви­тель­ность — это все­гда и эмпи­рия и миф, а позна­ние ее тре­бу­ет про­ник­но­ве­ния и в объ­ек­тив­ные зако­но­мер­но­сти, вид­ные как бы извне, и во внут­рен­нее само­со­зна­ние наро­да в их вза­и­мо­опо­сре­до­ва­нии и един­стве. Мож­но, конеч­но, объ­яс­нять их соеди­не­ние как искус­ст­вен­ное сме­ше­ние исто­ри­че­ской досто­вер­но­сти с химе­ра­ми: зако­ны про­тив рос­ко­ши дей­ст­ви­тель­но были, но ведь не выпол­ня­лись — так сто­ит ли их учи­ты­вать в серь­ез­ном исто­ри­че­ском ана­ли­зе? Богат­ство вызы­ва­ло осуж­де­ние, но ведь толь­ко мораль­ное, награб­лен­ным же пре­спо­кой­но поль­зо­ва­лись — вот что един­ст­вен­но важ­но. Обряды очи­ще­ния граж­дан, запят­нав­ших себя убий­ства­ми и жесто­ко­стью на войне, в самом деле с.704 пред­став­ле­ны у рим­лян с такой пол­нотой и обя­за­тель­но­стью, какой не знал ни один древ­ний народ, но обряды обряда­ми, а вой­ны все с теми же жесто­ко­стя­ми и убий­ства­ми велись еже­год­но. Вер­но, что Сци­пи­он нака­зал армию за нару­ше­ние воен­но­го пра­ва, — зато сколь­ко пол­ко­вод­цев это­го не дела­ли… Исто­рия — это лишь то, что «было на самом деле» («wie es eigentlich gewe­sen»)¹¹³, и имен­но ее мы обя­за­ны-де иссле­до­вать и вос­ста­но­вить, а не неуло­ви­мый воздух исто­рии — мыс­ли, нор­мы, стрем­ле­ния, репу­та­ции, при­выч­ки и вку­сы, все, из чего соткан миф вре­ме­ни.

Стро­гость исто­ри­че­ско­го иссле­до­ва­ния и точ­ность выво­дов дей­ст­ви­тель­но состав­ля­ют непре­мен­ные усло­вия работы исто­ри­ка, и пер­во­сте­пен­ная зада­ча его дей­ст­ви­тель­но состо­ит в том, чтобы уста­но­вить, «как было оно на самом деле». Толь­ко очень важ­но понять, что эти стро­гость и точ­ность обес­пе­чи­ва­ют­ся не уме­ни­ем прой­ти сквозь созна­ние вре­ме­ни, сквозь его обра­зы и мифы к «неко­то­ро­му чис­лу оче­вид­ных истин»¹¹⁴, и не в том, чтобы исто­ри­че­ских дея­те­лей про­шло­го «выво­дить на чистую воду» и «сры­вать с них все и вся­че­ские мас­ки», изъ­яв их для это­го из атмо­сфе­ры мифа, а в том, чтобы понять самое эту атмо­сфе­ру, в ней увидеть людей и собы­тия, ибо лишь так-то ведь и «было оно на самом деле». Труд Ливия актуа­лен преж­де все­го пото­му, что соот­вет­ст­ву­ет этой зада­че.

Актуа­лен этот труд и еще в одном отно­ше­нии — куль­тур­но-фило­соф­ском. В гла­зах каж­до­го сле­дую­ще­го поко­ле­ния ушед­шая исто­ри­че­ская эпо­ха живет как амаль­га­ма соб­ст­вен­но­го мифа и мифа того вре­ме­ни, кото­рое на нее смот­рит, ее истол­ко­вы­ва­ет, вво­дит ее в свою куль­ту­ру. Соот­вет­ст­вен­но наше вре­мя чита­ет рим­ский миф Тита Ливия на свой лад, и было бы важ­но понять, на какой имен­но.

Мифы XX сто­ле­тия, через кото­рые вос­при­ни­ма­ет­ся сего­дня повест­во­ва­ние Ливия, мно­го­об­раз­ны, но все они объ­еди­не­ны одним общим решаю­щим исто­ри­че­ским свой­ст­вом, тыся­чи раз опи­сан­ным, мил­ли­о­ны раз пере­жи­тым: лич­ность и целое (обще­ст­вен­ное, при­род­ное, миро­вое) в них депо­ля­ри­зо­ва­ны, раз­веде­ны; экзи­стен­ци­аль­ный, замкну­тый в сво­ей субъ­ек­тив­но­сти чело­век и отчуж­ден­ный в сво­ей все­общ­но­сти жиз­нен­ный мир веч­но про­ти­во­сто­ят друг дру­гу, в то же вре­мя ост­ро созна­вая недо­пу­сти­мость это­го про­ти­во­сто­я­ния и стре­мясь его пре­одо­леть. Не имея опо­ры в глу­би­нах дей­ст­ви­тель­но­сти, в ее реаль­ной струк­ту­ре, их един­ство недо­сти­жи­мо и ста­но­вит­ся мифом. В XX в. оно пред­ста­ва­ло и пред­ста­ет в фор­мах ярких и стран­ных, извра­щен­ных и тра­ги­че­ских — в реву­щем един­стве ста­ди­о­нов и поли­ти­че­ских митин­гов, в куль­те вождей и звезд кино или эст­ра­ды, в погру­же­нии во все и всех сли­ваю­щую воеди­но нацио­наль­ную или рели­ги­оз­ную экс­та­ти­ку¹¹⁵. Нель­зя не видеть, одна­ко, что это лишь резуль­тат и край­нее про­яв­ле­ние несрав­нен­но более широ­ких про­цес­сов, с.705 ухо­дя­щих кор­ня­ми дале­ко в XIX сто­ле­тие. Имен­но тогда-то и начал скла­ды­вать­ся еди­ный для все­го для­ще­го­ся до сих пор после­ро­ман­ти­че­ско­го пери­о­да общий миф эпо­хи.

Он с само­го нача­ла стро­ил­ся на том, что лич­ность долж­на обре­сти себя в обще­ст­вен­ном целом, а это целое долж­но вопло­тить­ся в отдель­ных, живых людях; но непре­рыв­но воз­вра­щаю­щей­ся реаль­но­стью оста­ва­лась все та же три­хото­мия: либо само­утвер­ждаю­ща­я­ся давя­щая мощь обез­ли­чен­но­го цело­го, либо само­управ­ство субъ­ек­тив­но­сти, будь то рас­по­я­сав­шей­ся и шум­ной, будь то само­по­гру­жен­ной и тихой — мар­ги­наль­ной, либо, нако­нец, пре­крас­но­душ­ное упо­ва­ние на гар­мо­нич­ное соче­та­ние того и дру­го­го в иде­аль­ном и несколь­ко при­ду­ман­ном един­стве «поверх барье­ров». Про это, в сущ­но­сти, вся фило­со­фия, начи­ная с Кьер­ке­го­ра, вся лите­ра­ту­ра, начи­ная с Досто­ев­ско­го, все рели­ги­оз­ные поис­ки, начи­ная с Вл. Соло­вье­ва, вся нау­ка об обще­стве, начи­ная с Дюрк­гей­ма, вся поэ­зия, начи­ная с сим­во­ли­стов и Риль­ке. При­слу­ша­ем­ся… «Порой испы­ты­ва­ешь чув­ство бес­ко­неч­ной гру­сти, видя, как оди­но­ко в мире чело­ве­че­ское суще­ство»¹¹⁶. «Раз­роз­нен­ность его пре­одоле­ва­ет­ся стрем­ле­ни­ем к един­ству… Этот один, этот транс­цен­ден­таль­ный субъ­ект зна­ния уже есть не чело­ве­че­ский инди­вид, но цело­куп­ное чело­ве­че­ство, Душа мира»¹¹⁷. «Слиш­ком сво­бо­ден стал чело­век, слиш­ком опу­сто­шен сво­ей пустой сво­бо­дой, слиш­ком обес­си­лен сво­ей кри­ти­че­ской эпо­хой. И затос­ко­вал чело­век в сво­ем твор­че­стве по орга­нич­но­сти, по син­те­зу»¹¹⁸.

Сопо­став­ле­ние рим­ско­го мифа и мифа совре­мен­но­го обще­ства преж­де все­го выяв­ля­ет по кон­трасту ту спе­ци­фи­че­скую при­ро­ду создан­но­го Ливи­ем обра­за, кото­рую мож­но назвать клас­си­че­ской. Если употреб­лять это сло­во не как оцен­ку, а как тер­мин, оно обо­зна­ча­ет строй жиз­ни и тип твор­че­ства, при кото­ром обще­ст­вен­ные про­ти­во­ре­чия и, в част­но­сти, про­ти­во­ре­чие лич­но­сти и граж­дан­ско­го цело­го оста­ют­ся в состо­я­нии про­ти­во­ре­чи­во­го един­ства обо­их обра­зу­ю­щих его полю­сов. «Суб­стан­ция государ­ст­вен­ной жиз­ни была столь же погру­же­на в инди­видов, как и послед­ние иска­ли свою соб­ст­вен­ную сво­бо­ду толь­ко во все­об­щих зада­чах цело­го»¹¹⁹. Сло­ва эти, ска­зан­ные об антич­ной Гре­ции, пол­но­стью при­ло­жи­мы к Древ­не­му Риму, если не к его повсе­днев­ной дей­ст­ви­тель­но­сти, то к его мифу — мы убеди­лись в этом, раз­мыш­ляя о чер­тах обра­за, создан­но­го Титом Ливи­ем. Един­ство инди­вида и рода зада­но самой при­ро­дой чело­ве­ка как обще­ст­вен­но­го живот­но­го, и посиль­ная реа­ли­за­ция это­го един­ства в про­ти­во­ре­чи­во­сти и само­сто­я­тель­но­сти его полю­сов состав­ля­ет общую конеч­ную нор­му бытия ho­mo hu­ma­nus. Поэто­му при всей реаль­ной жесто­ко­сти рим­ских нра­вов, при всем нера­вен­стве граж­дан и гру­бо мате­ри­аль­ных моти­вах их поведе­ния, миф, пере­дан­ный Евро­пе в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» и так дол­го жив­ший в ее куль­ту­ре, обна­ру­жи­ва­ет на фоне мифов совре­мен­но­го мира свой не толь­ко клас­си­че­ский, но тем самым и гума­ни­сти­че­ский харак­тер.

Этот же клас­си­че­ский гума­низм Ливи­е­ва повест­во­ва­ния, одна­ко, в све­те с.706 все­го ска­зан­но­го выше о совре­мен­ной куль­ту­ре, сквозь кото­рую мы его рас­смат­ри­ва­ем, пред­ста­ет и как пре­пят­ст­вие для вос­при­я­тия — роль того син­те­за, о кото­ром сего­дня «затос­ко­вал чело­век», ни он, ни рим­ская антич­ность в целом как тип куль­ту­ры выпол­нить не в состо­я­нии. Это вто­рая сто­ро­на создан­но­го Ливи­ем мифа, кото­рую сле­ду­ет иметь в виду, гово­ря о его зна­че­нии в наши дни. Пря­мая и про­стая адек­ват­ность гре­ка или рим­ля­ни­на обще­ст­вен­но­му цело­му, кото­рая обра­зо­вы­ва­ла суть антич­ной клас­си­ки в жиз­ни и в куль­ту­ре, не может вер­нуть­ся в каче­стве осно­вы миро­ощу­ще­ния совре­мен­но­го чело­ве­ка, слиш­ком субъ­ек­тив­но­го и само­сто­я­тель­но­го, чтобы рас­т­во­рять­ся в граж­дан­ском кол­лек­ти­ве и исчер­пы­вать­ся его инте­ре­са­ми. Это не его вина и даже не его беда — это про­сто его исто­ри­че­ское свой­ство. След­ст­вие тако­го свой­ства состо­ит в неко­то­рой отчуж­ден­но­сти, кото­рую мы чув­ст­ву­ем, читая кни­гу Тита Ливия: она ско­рее вели­че­ст­вен­на и кра­си­ва, неже­ли цели­тель­на, вол­ну­ет нашу «тос­ку по орга­нич­но­сти, по син­те­зу», но для уто­ле­ния ее при­хо­дит­ся искать источ­ни­ки, бли­же рас­по­ло­жен­ные. «Рим­ская исто­рия боль­ше не для наше­го вре­ме­ни. Мы ста­ли слиш­ком гуман­ны, и три­ум­фы Цеза­ря не могут не оттал­ки­вать нас», — ска­зал Гёте еще в 1824 г.¹²⁰.

Есть тут, одна­ко, и еще одна сто­ро­на. В «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» клас­си­че­ский прин­цип вопло­щен не толь­ко в иде­а­ли­зи­ро­ван­ном обра­зе государ­ства и его исто­рии, не толь­ко в поведе­нии геро­ев. Он при­сут­ст­ву­ет так­же в отно­ше­ни­ях авто­ра со сво­им мате­ри­а­лом — отдель­но­го, дан­но­го, думаю­ще­го и чув­ст­ву­ю­ще­го чело­ве­ка с обще­на­род­ной эпо­пе­ей, кото­рую он созда­ет, и эта сто­ро­на Ливи­е­вой клас­си­ки боль­ше, чем какая-либо дру­гая, сохра­ня­ет для совре­мен­но­го чита­те­ля свое зна­че­ние и оба­я­ние.

«При опи­са­нии древ­них собы­тий — я не знаю, каким обра­зом, — и у меня образ мыс­лей ста­но­вит­ся древним, и какое-то чув­ство бла­го­го­ве­ния пре­пят­ст­ву­ет мне счи­тать не сто­я­щим зане­се­ния в мою лето­пись того, что те муд­рей­шие мужи при­зна­ва­ли заслу­жи­ваю­щим вни­ма­ния государ­ства» (XLIII, 13, 1—2). Вду­ма­ем­ся в эти стро­ки. Сведе­ния, кото­рые «муд­рей­шие мужи при­зна­ва­ли заслу­жи­ваю­щи­ми вни­ма­ния государ­ства», — это запи­си пон­ти­фи­каль­ной Вели­кой лето­пи­си, объ­ек­тив­ные, сухие и без­ли­кие. Ливий ценит тра­ди­цию, в них закреп­лен­ную, хотел бы вос­про­из­ве­сти ее и пото­му свое сочи­не­ние назы­ва­ет здесь тоже «лето­пись», an­na­les. Но он уже дру­гой чело­век. Обще­рим­ское «мы», от име­ни кото­ро­го ему так хочет­ся вести свой рас­сказ, ослож­не­но посто­ян­но в нем живу­щим «я»: «моя лето­пись», «мой образ мыс­лей», «пре­пят­ст­ву­ет мне счи­тать». Но это «я» не толь­ко не раз­ру­ша­ет «мы», как будет у Сене­ки, и даже не обособ­ля­ет­ся от него внут­ренне, как было у Сал­лю­стия и будет у Таци­та, а как бы сли­ва­ет­ся с ним, гар­мо­ни­че­ски и почти­тель­но: «какое-то чув­ство бла­го­го­ве­ния» — это в латин­ском под­лин­ни­ке «et quae­dam re­li­gio te­net», т. е. бук­валь­но: «…и заби­ра­ет меня некая бла­го­го­вей­ная связь».

Эта «бла­го­го­вей­ная связь» охва­ты­ва­ет все сочи­не­ния. Она живет в язы­ке — уже не при­ми­тив­ном, жест­ком язы­ке древ­них доку­мен­тов, эпи­та­фий и сакраль­ных тек­стов, гово­ря­щих от лица государ­ства, рода или семьи и в с.707 этом смыс­ле как бы не име­ю­щих авто­ра, но и не в изощ­рен­ном, сти­ли­зо­ван­ном, само­цен­ном язы­ке мод­ных масте­ров сло­ва века Цеза­ря и Авгу­ста, так назы­вае­мых ази­а­ни­стов и атти­ки­стов, у кото­рых само­вы­ра­же­нию автор­ско­го «я» под­чи­не­но вооб­ще все (Цице­рон. Брут, 325 и сл.; Ора­тор, 25 и сл.; Квин­ти­ли­ан, XII, 10, 16—17)¹²¹. Про­за «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» ори­ен­ти­ро­ва­на на язык Цице­ро­на¹²² и сле­ду­ет его настав­ле­ни­ям, соглас­но кото­рым стиль дол­жен быть «ров­ным, плав­ным, теку­щим со спо­кой­ной раз­ме­рен­но­стью» (Цице­рон. Об ора­то­ре, II, 64 Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го; ср.: Ора­тор, 66): «Слог тако­го рода, как гово­рит­ся, течет еди­ным пото­ком, ничем не про­яв­ля­ясь, кро­ме лег­ко­сти и рав­но­мер­но­сти, — раз­ве что впле­тет, как в венок, несколь­ко буто­нов, при­укра­ши­вая речь скром­ным убран­ст­вом слов и мыс­лей» (Ора­тор, 21 Пер. М. Л. Гас­па­ро­ва).

За этот стиль, где в спо­кой­ном, объ­ек­тив­ном тече­нии рас­ска­за так раз­ли­чим автор­ский тон, хотя он как буд­то бы и «ничем не про­яв­ля­ет­ся, кро­ме лег­ко­сти и рав­но­мер­но­сти», осо­бен­но цени­ли Ливия в древ­но­сти. Сре­ди сохра­нив­ших­ся отзы­вов о нем рим­ских писа­те­лей пол­но­стью пре­об­ла­да­ют те, что каса­ют­ся сти­ля, — как пра­ви­ло, вос­тор­жен­ные и, как пра­ви­ло, гово­ря­щие не о язы­ке в пря­мом смыс­ле сло­ва, а о непо­вто­ри­мом тоне кни­ги, сохра­нив­шем тип чело­ве­ка и как бы весь осо­бый его жиз­нен­ный облик. «Стиль Ливия отли­ча­ет­ся сла­дост­ной молоч­но-белой пол­нотой… И Геро­дот не счел бы недо­стой­ным себя рав­нять­ся с Титом Ливи­ем, настоль­ко испол­нен его рас­сказ уди­ви­тель­ной, радост­ной и спо­кой­ной при­вле­ка­тель­но­сти, ясной и искрен­ней про­стоты, а когда дело каса­ет­ся речей, в них он крас­но­ре­чив настоль­ко, что и опи­сать невоз­мож­но» (Квин­ти­ли­ан, X, 1, 32 и 101)¹²³.

Та же «бла­го­го­вей­ная связь», объ­ем­лю­щая лич­ность авто­ра и народ­ный эпос, им изла­гае­мый, обна­ру­жи­ва­ет­ся в местах тек­ста, где Ливий пре­ры­ва­ет рас­сказ, чтобы выска­зать­ся пря­мо от себя. «Я-места́» (Ich-Stel­len) назы­ва­ли их ста­рые немец­кие фило­ло­ги. Таких мест очень мно­го, и чита­тель без труда обна­ру­жит их на стра­ни­цах кни­ги. В боль­шин­стве слу­ча­ев автор вме­ши­ва­ет­ся, чтобы выска­зать свое отно­ше­ние к исполь­зо­ван­ным источ­ни­кам — свое дове­рие к одним, неодоб­ре­ние дру­гих, неуве­рен­ность в том, како­му из них отдать пред­по­чте­ние. Мы виде­ли, что по кри­те­ри­ям ака­де­ми­че­ской нау­ки ново­го вре­ме­ни такие при­зна­ния, не пове­ря­е­мые обра­ще­ни­ем к пер­во­ис­точ­ни­кам, долж­ны рас­смат­ри­вать­ся как недо­стат­ки. Но мы виде­ли так­же, что не сто­ит при­ла­гать к Ливию ака­де­ми­че­ские кри­те­рии — он сто­ит даже не выше их, а вне их. И в откро­вен­но­сти, в про­сто­те этих при­зна­ний достой­но вни­ма­ния не несоот­вет­ст­вие нор­мам уни­вер­си­тет­ской нау­ки (или во вся­ком слу­чае не толь­ко оно), а то чув­ство пол­ной с.708 при­над­леж­но­сти исто­ри­ка к исто­рии сво­его наро­да, кото­рое поз­во­ля­ет ему с наив­ной и под­ку­паю­щей есте­ствен­но­стью делить­ся с чита­те­ля­ми сво­и­ми мыс­ля­ми и сомне­ни­я­ми посреди рас­ска­за о вели­ких собы­ти­ях и речей зна­ме­ни­тых геро­ев.

Но есть в «Исто­рии Рима от осно­ва­ния Горо­да» Ich-Stel­len и дру­го­го свой­ства. Не мне­ни­ем о досто­вер­но­сти про­чи­тан­ных книг дове­ри­тель­но делит­ся Ливий с чита­те­лем, а чув­ства­ми и пере­жи­ва­ни­я­ми. Такие при­зна­ния нико­гда не ста­но­вят­ся сен­ти­мен­таль­ны­ми, не про­ти­во­по­став­ля­ют авто­ра исто­ри­че­ско­му мате­ри­а­лу, а к это­му мате­ри­а­лу отно­сят­ся и в нем рас­т­во­ре­ны. Это не лири­че­ские отступ­ле­ния, а отступ­ле­ния лиро-эпи­че­ские с рав­ным акцен­том на обе­их частях эпи­те­та… «Завер­шив рас­сказ о Пуни­че­ской войне, я испы­ты­ваю такое же облег­че­ние, как если бы сам пере­нес ее труды и опас­но­сти. Конеч­но, тому, кто дерз­ко замыс­лил поведать обо всех дея­ни­ях рим­лян, не подо­ба­ло бы жало­вать­ся на уста­лость, окон­чив лишь часть пред­при­ня­то­го, но едва вспом­ню, что шесть­де­сят три года от Пер­вой Пуни­че­ской вой­ны до исхо­да Вто­рой заня­ли у меня столь­ко же книг, сколь­ко четы­ре­ста восемь­де­сят восемь лет от осно­ва­ния Горо­да до кон­суль­ства Аппия Клав­дия, начав­ше­го первую вой­ну с Кар­фа­ге­ном, я начи­наю чув­ст­во­вать себя подоб­но чело­ве­ку, всту­пив­ше­му в море, — после пер­вых шагов по при­бреж­ной отме­ли раз­вер­за­ет­ся под нога­ми пучи­на, ухо­дит куда-то дно, и едва ли не раз­рас­та­ет­ся труд, на пер­вых порах, каза­лось, сокра­щав­ший­ся по мере про­дви­же­ния впе­ред» (XXXI, 1, 1—2).

Ливия чита­ют без мало­го две тыся­чи лет — рим­ские импе­ра­то­ры и италь­ян­ские гума­ни­сты, герои-рево­лю­ци­о­не­ры и ста­рые уни­вер­си­тет­ские про­фес­со­ра. Послед­ние нам все же бли­же осталь­ных — по вре­ме­ни, по инте­ре­сам, по скла­ду мыс­ли. Да будет же нам доз­во­ле­но завер­шить эти замет­ки сло­ва­ми одно­го из них. «И еще нечто долж­но быть поло­же­но на чашу весов, скло­няя их в поль­зу наше­го авто­ра, — вея­ние его души, раз­ли­тое, подоб­но неж­но­му аро­ма­ту, по стра­ни­цам кни­ги. Теп­ло души поз­во­ля­ет ему гово­рить о мире пре­да­ний и легенд с милой про­стотой, избе­гая вся­ко­го умни­ча­нья, поз­во­ля­ет ему вжить­ся в вели­че­ст­вен­ные рели­ги­оз­ные воз­зре­ния былых вре­мен и поведать о них набож­но и скром­но, поз­во­ля­ет обна­ру­жить в исто­рии не одни лишь сухие фак­ты, а и образ­цы, кото­рым мы можем сле­до­вать и тем сооб­щить сво­е­му тру­ду так­же нрав­ст­вен­ный смысл»¹²⁴.