«Латинская Антология» в вандальском Карфагене
[Вводная статья к «Латинской антологии»]

с.3 Сло­ва «латин­ская анто­ло­гия» без кавы­чек озна­ча­ют любой сбор­ник про­из­веде­ний или отрыв­ков из латин­ской поэ­зии. Сло­ва «Латин­ская Анто­ло­гия» в кавыч­ках озна­ча­ют кон­крет­ный лите­ра­тур­ный памят­ник — сбор­ник неболь­ших сти­хотво­ре­ний, состав­лен­ный в рим­ской Афри­ке, в Кар­фа­гене, в нача­ле VI в. н. э., когда — в пред­став­ле­нии боль­шин­ства нынеш­них чита­те­лей — уже не суще­ст­во­ва­ло ни Рим­ской импе­рии, ни антич­ной лите­ра­ту­ры. С этим мало­из­вест­ным памят­ни­ком и хоте­ла бы позна­ко­мить рус­ских чита­те­лей эта кни­га.

Загла­вие это не при­над­ле­жит древним соста­ви­те­лям, оно дано изда­те­ля­ми Ново­го вре­ме­ни. Дано оно по ана­ло­гии. Само сло­во «анто­ло­гия» — гре­че­ское, озна­ча­ет оно «цвет­ник». Когда кон­чи­лась клас­си­че­ская эпо­ха гре­че­ской лите­ра­ту­ры и алек­сан­дрий­ские уче­ные сосре­дото­чен­но заня­лись сохра­не­ни­ем и изу­че­ни­ем древ­них поэм и тра­гедий, то одно­му поэту при­шло в голо­ву, что точ­но так же заслу­жи­ва­ют сохра­не­ния и мел­кие сти­хотво­ре­ния древ­них и новых гре­че­ских поэтов — те, кото­рые тогда назы­ва­лись «эпи­грам­ма­ми». Он собрал из них все, что мог, и к собран­но­му напи­сал сти­хотвор­ное пред­и­сло­вие, где изыс­кан­но срав­ни­вал каж­до­го поэта с каким-либо цвет­ком, а весь сбор­ник с цвет­ни­ком — «анто­ло­ги­ей». Этот сбор­ник, несколь­ко раз пере­ра­ботан­ный, дошел до нас и обыч­но назы­ва­ет­ся «Гре­че­ская Анто­ло­гия». «Латин­ская Анто­ло­гия» — его ана­лог, толь­ко гораздо более скром­ный.

Неиз­вест­но, знал ли неве­до­мый соста­ви­тель афри­кан­ско­го сбор­ни­ка о «Гре­че­ской Анто­ло­гии» — может быть, и знал. Неиз­вест­но, стре­мил­ся ли он к такой же пол­но­те. Он нема­ло выпи­сы­ва­ет с.4 из глав­но­го рим­ско­го эпи­грам­ма­ти­ста Мар­ци­а­ла (I в. н. э.), из сти­хотво­ре­ний, при­пи­сы­вав­ших­ся фило­со­фу Сене­ке, рома­ни­сту Пет­ро­нию, эпи­ку Вер­ги­лию, из сти­хотвор­ных упраж­не­ний импе­ра­то­ров Авгу­ста, Адри­а­на, Гал­ли­е­на. Но обста­нов­ка не спо­соб­ст­во­ва­ла такой соби­ра­тель­ской дея­тель­но­сти. Вре­мя было неспо­кой­ное, свя­зи меж­ду раз­ны­ми кон­ца­ми Рим­ской импе­рии нару­ши­лись, при­хо­ди­лось огра­ни­чи­вать­ся тем мате­ри­а­лом, кото­рый был под рукою здесь, в рим­ской Афри­ке. Так и полу­чи­лось, что глав­ным содер­жа­ни­ем «Латин­ской Анто­ло­гии» ста­ла школь­ная поэ­зия рим­ской Афри­ки кон­ца V — нача­ла VI в. н. э., вре­ме­ни ван­даль­ских коро­лей.

Рим­ская Афри­ка — это терри­то­рия совре­мен­но­го Туни­са. Из всех обла­стей Сре­ди­зем­но­мо­рья она попа­ла под рим­скую власть одной из пер­вых — тому уже было шесть с поло­ви­ной сто­ле­тий. Цен­тром ее был город Кар­фа­ген и при­ле­гаю­щая реч­ная доли­на — пло­до­род­ная зем­ля, исправ­но снаб­жав­шая зер­ном замор­ский Рим. Поэто­му она была осно­ва­тель­но коло­ни­зо­ва­на рим­ля­на­ми: горо­да Кар­фа­ген, Ути­ка, Цир­та, Гип­пон, Леп­тис, Цеза­рея, Таму­га­ди до сих пор пора­жа­ют взгляд сво­и­ми раз­ва­ли­на­ми. В каж­дом горо­де было все, без чего не мог­ли жить досу­жие рим­ские граж­дане: цир­ки для ска­чек, амфи­те­ат­ры для гла­ди­а­тор­ских битв, теат­ры для мимов и пан­то­мим, тер­мы (бани) для отды­ха и обще­ния, пор­ти­ки для про­гу­лок и бесед и, конеч­но, шко­лы. Рим­ской лите­ра­ту­ре Афри­ка дала рито­ра Фрон­то­на (настав­ни­ка импе­ра­то­ра Адри­а­на), рито­ра Апу­лея (авто­ра «Золо­то­го осла»), поэта Неме­си­а­на, грам­ма­ти­ка Дона­та, вычур­но­го энцик­ло­пе­ди­ста Мар­ци­а­на Капел­лу. Рим­ской церк­ви Афри­ка дала неисто­во­го Тер­тул­ли­а­на, рачи­тель­но­го Кипри­а­на, «хри­сти­ан­ско­го Цице­ро­на» Лак­тан­ция и гени­аль­но­го Авгу­сти­на. Авгу­стин умер в 430 г. — как раз в то вре­мя, когда в Афри­ку при­шли ван­даль­ские заво­е­ва­те­ли.

Ван­да­лы были одним из мно­же­ства гер­ман­ских пле­мен, хлы­нув­ших в Запад­ную Евро­пу в 406 г., когда рим­ские импе­ра­то­ры не мог­ли боль­ше дер­жать рейн­скую гра­ни­цу и отве­ли вой­ска. Спер­ва они осе­ли в Испа­нии (где имя их оста­лось в назва­нии Анда­лу­сия — из «Ван­да­лу­сия»), в 429 г. были вытес­не­ны оттуда в Афри­ку, в 439 г. взя­ли Кар­фа­ген. Их под­дер­жи­ва­ло мест­ное бер­бер­ское насе­ле­ние, нена­видев­шее рим­лян; под­дер­жи­ва­ли сель­ские коло­ны-арен­да­то­ры, на труде кото­рых про­цве­та­ли досу­жие с.5 горо­да; под­дер­жи­ва­ли хри­сти­ане-дона­ти­сты, озлоб­лен­ные на гос­под­ст­ву­ю­щую цер­ковь и про­по­ве­до­вав­шие воз­врат к пер­во­на­чаль­но­му хри­сти­ан­ству, в кото­ром все рав­ны. Ван­да­лы враж­до­ва­ли как с импе­ри­ей, так и с цер­ко­вью: они кре­сти­лись, но не в орто­док­саль­ную веру, а в ари­ан­скую, по-воен­но­му счи­тав­шую, что Бог-Сын не равен, а под­чи­нен Богу-Отцу. Если сло­во «ван­дал» ста­ло озна­чать «зло­дей», то это не столь­ко отто­го, что они боль­ше дру­гих разо­ря­ли и гра­би­ли (и готы, и визан­тий­цы, и ара­бы гра­би­ли не мень­ше), сколь­ко отто­го, что като­ли­че­ская цер­ковь нена­виде­ла их как ере­ти­ков.

Ван­даль­ское королев­ство в Афри­ке про­дер­жа­лось сто лет — при коро­лях Ген­зе­ри­хе (439—477), Хуне­ри­хе (477—484), Гун­та­мун­де (484—496), Фра­са­мун­де (496—523), Хиль­де­ри­хе (523—530), Гели­ме­ре (530—534). Рас­цве­том его было прав­ле­ние Фра­са­мун­да: пыш­ные построй­ки, покро­ви­тель­ство писа­те­лям, союз с Тео­до­ри­хом Гот­ским, хозя­и­ном Ита­лии; несколь­ко сти­хотво­ре­ний во сла­ву Фра­са­мун­да и его дел мы най­дем в «Латин­ской Анто­ло­гии». Но рас­цвет был недол­гим. Ван­да­лы не сме­ши­ва­лись с рим­ским и бер­бер­ским насе­ле­ни­ем, они лишь налег­ли на него тон­ким гос­под­ст­ву­ю­щим сло­ем и экс­плу­а­ти­ро­ва­ли зем­лю и людей с разо­ри­тель­ной тороп­ли­во­стью. Когда в 533—534 гг. импе­рия собра­лась с послед­ни­ми сила­ми и из Кон­стан­ти­но­по­ля при­плыл с малень­ким вой­ском пол­ко­во­дец Вели­са­рий, королев­ство рух­ну­ло, плен­ный Гели­мер был про­веден в три­ум­фе по сто­ли­це, а Север­ная Афри­ка еще на пол­то­рас­та лет вер­ну­лась под рим­ско-кон­стан­ти­но­поль­скую власть — до наше­ст­вия ара­бов.

Ван­даль­ские хозя­е­ва пра­ви­ли Афри­кой, опи­ра­ясь на тот же чинов­ни­чий аппа­рат, кото­рый был и при рим­ля­нах. Для попол­не­ния аппа­ра­та по-преж­не­му нуж­ны были обра­зо­ван­ные люди, спо­соб­ные писать внят­ные и выра­зи­тель­ные отче­ты сни­зу вверх и дирек­ти­вы свер­ху вниз, а для празд­нич­ных слу­ча­ев — ора­то­ры, спо­соб­ные сочи­нить и про­из­не­сти пане­ги­ри­че­ское сло­во.

Чтобы иметь таких людей, нуж­но было сохра­нять и под­дер­жи­вать латин­ские шко­лы. Систе­ма школь­но­го обра­зо­ва­ния была отла­же­на в Рим­ской импе­рии хоро­шо и дав­но, и в осно­ве ее было имен­но вла­де­ние речью: в началь­ной шко­ле — гра­мот­ность, в сред­ней — чте­ние и тол­ко­ва­ние клас­си­че­ских писа­те­лей во гла­ве с Вер­ги­ли­ем, в выс­шей (до кото­рой доучи­ва­лись, конеч­но, с.6 толь­ко моло­дые люди из бога­той про­вин­ци­аль­ной зна­ти) — цари­ца всех наук, крас­но­ре­чие. Обу­че­ние крас­но­ре­чию начи­на­лось с пере­ска­зов, затем сле­до­ва­ли рас­суж­де­ния (напри­мер, похва­ла скром­но­му обра­зу жиз­ни или обли­че­ние пере­мен­чи­во­сти судь­бы), сопо­став­ле­ния (напри­мер, кто полез­нее людям, пекарь или повар?), опи­са­ния (цве­ту­ще­го сада, двор­ца, бань…), «это­пеи» — речи от тако­го-то лица в такой-то ситу­а­ции («что напи­са­ла бы Энею Дидо­на, преж­де чем покон­чить с жиз­нью» — такая это­пея в сти­хах тоже есть в «Латин­ской Анто­ло­гии»), и, нако­нец, выс­ший класс — уве­ща­тель­ные и состя­за­тель­ные речи по пово­ду вымыш­лен­ных судеб­ных дел («кон­тро­вер­сии» и «сва­зо­рии»).

Сти­хотвор­че­ство не вхо­ди­ло в про­грам­му рито­ри­че­ских упраж­не­ний: Антич­ность пом­ни­ла, что «ора­то­ра­ми дела­ют­ся, а поэта­ми рож­да­ют­ся». Но конеч­но, в школь­ной обста­нов­ке куль­та сло­ва любая попыт­ка сочи­нять сти­хи мог­ла толь­ко при­вет­ст­во­вать­ся. Уме­ние вла­деть сти­хом было при­ме­той обра­зо­ван­но­го чело­ве­ка: на каж­до­го про­фес­сио­наль­но­го сти­хотвор­ца при­хо­ди­лись десят­ки люби­те­лей. Их-то сти­хотвор­ная про­дук­ция и соста­ви­ла, по-види­мо­му, весь мате­ри­ал «Латин­ской Анто­ло­гии», с под­пи­ся­ми и без под­пи­сей.

Дей­ст­ви­тель­но, в «Анто­ло­гии» зна­чат­ся более два­дца­ти имен, но все это лица в лите­ра­ту­ре слу­чай­ные. Гал­ли­ен — это недол­гий рим­ский импе­ра­тор III в.; Флор — ритор из сви­ты Адри­а­на, рим­ско­го импе­ра­то­ра II в. (может быть, он же автор дошед­шей до нас крат­кой и пыш­ной «Исто­рии рим­ских войн» по Титу Ливию); Лук­со­рия руко­пись име­ну­ет «свет­лей­шим мужем», Окта­ви­а­на — «сия­тель­ней­шим мужем»; Тибе­ри­а­на, может быть, мож­но отож­де­ст­вить с вель­мо­жей, кото­рый был намест­ни­ком Афри­ки и Гал­лии в IV в., а Пен­та­дия — с адре­са­том одно­го из хри­сти­ан­ских сочи­не­ний Лак­тан­ция; стран­ст­ву­ю­щим рито­ром был Вес­па, грам­ма­ти­ка­ми — Сим­фо­сий и «12 муд­ре­цов» с их звуч­ны­ми име­на­ми. Тук­ци­ан, Реги­ан, Пон­нан, Моде­стин, Лин­дин, Фло­рен­тин, Коро­нат, Феликс — име­на, ниче­го нико­му не гово­ря­щие. Все это — диле­тан­ты, для кото­рых сти­хи лишь один из спо­со­бов пока­зать свою при­над­леж­ность к уче­но­му и про­све­щен­но­му обще­ству. Здесь нет «само­вы­ра­же­ния»: каж­дый стре­мит­ся «быть как все». Если снять в этом томе автор­ские име­на, то он может пока­зать­ся напи­сан­ным одним поэтом. Такая одно­род­ность — не недо­ста­ток, с.7 это при­знак раз­ви­той, усто­яв­шей­ся и само­со­зна­тель­ной поэ­ти­че­ской куль­ту­ры.

О чем писа­ли эти авто­ры? Мы при­вык­ли, что лите­ра­ту­ра — это пря­мое или хотя бы кос­вен­ное отра­же­ние совре­мен­ной дей­ст­ви­тель­но­сти; здесь мы это­го не най­дем. Эти сти­хи писа­лись во вре­мя исто­ри­че­ских ката­строф, решав­ших судь­бу Евро­пы, но в сти­хах они почти не оста­ви­ли следа. Рим­ская импе­рия ста­ла вар­вар­ской — но об этом мы дога­ды­ва­ем­ся лишь по непри­выч­но зву­ча­щим име­нам в сти­хах Лук­со­рия да по оди­но­кой эпи­грам­ме «О вар­вар­ских пир­ше­ствах». Рим­ская импе­рия ста­ла хри­сти­ан­ской — но на это ука­зы­ва­ет раз­ве что сти­хотво­ре­ньи­це Каль­бу­ла во сла­ву Свя­то­го Кре­ста. Огляды­ва­ясь вокруг себя, наши авто­ры видят не чер­ты ново­го, а толь­ко чер­ты ста­ро­го или, точ­нее, чер­ты веч­но­го: веч­но­го Рима, веч­но­го мифа, веч­но­го быта. Антич­ный чело­век при­вык к неме­ня­ю­ще­му­ся миру, к само­под­дер­жи­ваю­ще­му­ся хозяй­ству, к веч­ным эти­че­ским и эсте­ти­че­ским цен­но­стям, и он хотел, чтобы поэ­зия утвер­жда­ла для него имен­но этот мир. Поэто­му и част­ный быт здесь при­выч­но уютен, и государ­ст­вен­ный мир при­выч­но вели­ко­ле­пен, несмот­ря на то что порой эпи­грам­ма опи­сы­ва­ет «храм, раз­ру­шен­ный для построй­ки стен», а адре­са­ты ее носят гер­ман­ские име­на.

Содер­жа­ние «Латин­ской Анто­ло­гии» боль­ше все­го напо­ми­на­ет нам о шко­ле. Оно похо­же на спи­сок кар­ти­нок в бук­ва­ре (хотя бук­ва­рей, да еще с кар­тин­ка­ми, у рим­лян и не было): лимон, гиа­цинт, роза, вино­град­ная гроздь, мура­вей, стол с фигу­рой орла, водо­на­лив­ное коле­со, маг­нит, Архи­медов гло­бус, кана­то­хо­дец, актер-пан­то­мим, пти­ца Феникс, кен­тавр Хирон, Ахилл и Гек­тор, Солн­це и Луна, девять муз и т. д. — все пред­ме­ты и обра­зы, с кото­ры­ми каж­дый стал­ки­ва­ет­ся в быту или в пер­вом школь­ном чте­нии. Неко­то­рые из них поль­зо­ва­лись осо­бым пред­по­чте­ни­ем: напри­мер, пей­за­жи («Пре­крас­ный луг», опи­са­ния садов), дико­вин­ки при­ро­ды («Маг­нит», «Хру­сталь, внут­ри кото­ро­го лед»), уди­ви­тель­ные дости­же­ния ума (пре­крас­ные построй­ки, при­ру­чен­ные зве­ри, про­из­веде­ния искус­ства), изо­бра­же­ния вели­ких людей («Эпи­та­фия Вер­ги­лию» и пр.). Здесь зада­ча поэта заклю­ча­лась в том, чтобы увидеть в зна­ко­мом пред­ме­те что-то неожи­дан­ное и выра­зить это в крат­ких сло­вах. Дру­гой вид школь­ной поэ­зии — наобо­рот, такой, в кото­ром ниче­го неожи­дан­но­го с.8 нет, а нуж­но пере­ска­зать, ниче­го не поте­ряв, что-то обще­из­вест­ное: «запо­ми­на­тель­ные сти­хи», напри­мер, содер­жа­ние 12 книг «Эне­иды», девять муз, семь планет, изре­че­ния семи гре­че­ских муд­ре­цов и т. п. Здесь зада­ча была в том, чтобы уло­жить в метр и ритм зара­нее задан­ные сло­ва, на этот метр нима­ло не рас­счи­тан­ные. Нако­нец, тре­тий вид школь­но­го сти­хотвор­ства — про­ме­жу­точ­ный: это сти­хотвор­ные пере­ска­зы мифов (напри­мер, «Любовь Мар­са и Вене­ры»). Здесь зада­ча была в том, чтобы най­ти такую сте­пень подроб­но­сти изло­же­ния, при кото­рой миф есте­ствен­нее все­го вме­стил­ся бы в задан­ный собьем — в 6, 60 или 600 сти­хов: такая «ампли­фи­ка­ция», или «кон­трак­ция», тоже вхо­ди­ла в круг уме­ния каж­до­го рито­ра.

Для чита­те­ля наших дней, понят­ным обра­зом, более все­го сохра­ня­ют худо­же­ст­вен­ную дей­ст­вен­ность при­е­мы пер­во­го рода. Есть одно­об­раз­ное изя­ще­ство в том искус­стве, с кото­рым сти­хотво­рец откры­ва­ет в про­стей­шем пред­ме­те диа­лек­ти­че­ский пара­докс, заост­ря­ет его в анти­те­зу и увен­чи­ва­ет сен­тен­ци­ей, часто с мифо­ло­ги­че­ской ана­ло­ги­ей. Вот мура­вей: он мал, но соби­ра­ет вели­кие запа­сы зер­на, и если могу­чий бог Плу­тон похи­тил когда-то Про­зер­пи­ну, дочь уро­жай­ни­цы-Цере­ры, то крош­ка-мура­вей похи­ща­ет саму Цере­ру. Вот актер-пан­то­мим: он мол­чит, но мол­ча гово­рит; он один, но в то же вре­мя и мно­гие; он перед нами сам, но и не сам. Вот Феникс: он уми­ра­ет, чтобы жить; вот Нар­цисс: от зер­каль­ной воды в нем зажег­ся любов­ный огонь; вот горя­чие источ­ни­ки в Бай­ях: в них вода и огонь не губят, а под­дер­жи­ва­ют друг дру­га; вот кар­ти­на: она не живая, но пол­на жиз­ни; вот неве­ста в брач­ную ночь, и поэт к ней обра­ща­ет­ся: «Дай себя победить — и этим одер­жишь победу». Про­стей­ший и нагляд­ней­ший набор таких пара­док­сов пред­став­ля­ет один из самых непри­тя­за­тель­ных цик­лов нашей кни­ги — «Загад­ки Сим­фо­сия», где ключ гово­рит: «Я мал, но сила моя вели­ка; запер­тое я откры­ваю, а откры­тое запи­раю; я бере­гу дом, а меня бере­гут в доме» и т. п. Это лиш­нее напо­ми­на­ние, что не сле­ду­ет счи­тать рито­ри­ку празд­ной выдум­кой раз­ла­гаю­щей­ся циви­ли­за­ции — кор­ни ее глу­бо­ко в фольк­ло­ре.

Если сти­хотво­ре­ние долж­но быть боль­шим, то каж­дая из частей пара­док­са может рас­тя­ги­вать­ся или за счет дета­ли­за­ции, или за счет при­вле­че­ния срав­не­ний. Искус­ство дета­ли­за­ции у поэтов с.9 рито­ри­че­ских школ дости­га­ет ред­кой тон­ко­сти: доста­точ­но обра­тить вни­ма­ние на опи­са­ние рас­пус­каю­щих­ся и увядаю­щих роз в сти­хах «Анто­ло­гии», на нагро­мож­де­ние чувств — «замер, дро­жит, удив­лен…» — в мини­а­тю­ре Пен­та­дия о Нар­цис­се. Искус­ство срав­не­ния было еще общедо­ступ­ней: здесь тра­ди­ци­он­ная мифо­ло­гия была неис­то­щи­мым арсе­на­лом. Упо­ми­на­ние о друж­бе почти авто­ма­ти­че­ски вызы­ва­ет под пером сти­хотвор­ца име­на Оре­ста и Пила­да, Тесея и Пири­фоя, Ниса и Еври­а­ла; жен­ская вер­ность — это Пене­ло­па, Лаода­мия, Евад­на; цело­муд­рие — Лукре­ция; раз­лу­ка — Дидо­на, Ари­ад­на, Фил­лида; безу­мие — Орест, Гер­ку­лес, Бел­ле­ро­фонт; нака­за­ние пре­ступ­ни­ков — Тан­тал, Сизиф, Икси­он, Титий, Дана­иды; боже­ст­вен­ная уче­ность — Пифа­гор или Нума Пом­пи­лий; зем­ная — семь гре­че­ских муд­ре­цов; врач вызы­ва­ет в памя­ти Феба-Пео­на или Эску­ла­па, учи­тель — кен­тав­ра Хиро­на, и все эти свой­ства так же неотъ­ем­ле­мы от этих обра­зов, как пали­ца у Герак­ла, копье у Ахил­ла, лук у Одис­сея.

Раз­вер­ну­тые таким обра­зом моти­вы обле­ка­ют­ся в сло­ва. Здесь опять-таки исполь­зу­ет­ся для укра­ше­ния целый ряд изыс­кан­ных обо­ротов: поэт ста­ра­ет­ся каж­дое суще­ст­ви­тель­ное снаб­дить эпи­те­том (эта при­выч­ка про­дер­жит­ся, не пре­ры­ва­ясь, до XVIII в., если не доль­ше), назы­ва­ет хлеб Цере­рой, вино Вак­хом, огонь Вул­ка­ном, а для гео­гра­фи­че­ских и мифо­ло­ги­че­ских имен у него есть целый запас­ник кос­вен­ных сино­ни­мов и пери­фраз: музы — это Аониды или Пие­риды, Вакх — Либер или Лиэй, Солн­це — Титан или Гипе­ри­он, Марс — Гра­див, Вул­кан — Муль­ци­бер, а Вене­ра — и Дио­на, и Эри­ци­на, и Кифе­рея, и Ида­лия, и Пафия; Ахилл — это Пелид (по отцу) или Эакид (по деду), Одис­сей — «дули­хи­ец», Гомер — «мео­ни­ец», рим­ляне — «эне­ады», олив­ко­вое мас­ло — «атти­че­ское» или даже «актей­ское», алек­сан­дрий­ский папи­рус — «фарос­ский», «нарео­тий­ский», «каноп­ский». Так каж­дое сло­во рас­счи­та­но на то, чтобы вско­лых­нуть в памя­ти чита­те­ля всю тол­щу куль­тур­но-исто­ри­че­ских ассо­ци­а­ций. Каж­дое соче­та­ние слов — тем более: антич­ный чита­тель, пом­нив­ший наизусть сво­их школь­ных клас­си­ков, лег­ко узна­вал за ред­ким эпи­те­том или при­чуд­ли­вым пово­ротом фра­зы даль­ний вер­ги­ли­ев­ский или овиди­ев­ский обра­зец. Поэты сами обыг­ры­ва­ли это и писа­ли «цен­то­ны», моза­и­че­ские сти­хи, состав­лен­ные из полу­сти­ший Вер­ги­лия без еди­но­го соб­ст­вен­но­го сло­ва; сери­ей таких с.10 цен­то­нов начи­на­ет­ся и сохра­нив­ша­я­ся часть «Латин­ской Анто­ло­гии», хоть в пере­во­де они здесь не пред­став­ле­ны.

Неуди­ви­тель­но, что отто­чен­ный по таким образ­цам стих у позд­них латин­ских поэтов ровен и гла­док. За раз­но­об­ра­зи­ем раз­ме­ров они не гонят­ся, все­му пред­по­чи­тая надеж­но отра­ботан­ные гек­са­метр и эле­ги­че­ский дистих. Лишь изред­ка для щеголь­ства Лук­со­рий начи­на­ет свою кни­гу эпи­грамм под­бор­кой сти­хов раз­ны­ми раз­ме­ра­ми; или неиз­вест­ный поэт сочи­ня­ет «Паси­фаю» в виде под­тек­стов­ки к пере­ч­ню всех лири­че­ских раз­ме­ров Гора­ция; или Пен­та­дий и его под­ра­жа­те­ли пишут (в под­ра­жа­ние слу­чай­но­му дву­сти­шию Овидия) «зме­и­ные сти­хи» с повто­ря­ю­щи­ми­ся полу­сти­ши­я­ми; или даже «ана­цик­ли­че­ские сти­хи», кото­рые могут читать­ся сло­во за сло­во от кон­ца к нача­лу, не выби­ва­ясь из смыс­ла и рит­ма. Это были как бы фигу­ры выс­ше­го вер­си­фи­ка­тор­ско­го пилота­жа, ни для кого не обя­за­тель­ные, но напо­ми­наю­щие о том тех­ни­че­ском совер­шен­стве, к кото­ро­му дол­жен стре­мить­ся поэт.

Тако­вы были сти­хи, соста­вив­шие афри­кан­скую анто­ло­гию нача­ла VI в.: по боль­шей части эпи­грам­мы, но вме­сте с ними и неболь­шие поэ­мы, как у Репо­си­а­на, и сти­хотвор­ные это­пеи и кон­тро­вер­сии, о кото­рых уже упо­ми­на­лось, и т. п. Счи­та­ет­ся, что дата «Анто­ло­гии» — не поз­же 534 г., когда пало ван­даль­ское королев­ство: под визан­тий­ской вла­стью соста­ви­тель, веро­ят­но, не стал бы вклю­чать в кни­гу пане­ги­ри­ки ван­даль­ским пра­ви­те­лям. (А может быть, и стал бы: Антич­ность пони­ма­ла, что не вся­кая рито­ри­ка есть поли­ти­ка.) Кто был соста­ви­те­лем, мы не зна­ем: один изда­тель «Анто­ло­гии» счи­тал соста­ви­те­лем Лук­со­рия или кого-нибудь из его дру­зей, дру­гой — «сия­тель­но­го Окта­ви­а­на, сына Крес­цен­ти­но­ва, 16 лет», но и то и дру­гое пред­по­ло­же­ние оди­на­ко­во пло­хо обос­но­ва­ны. Все­го в «Анто­ло­гии» око­ло 380 сти­хотво­ре­ний (не счи­тая выпи­сок из Мар­ци­а­ла и дру­гих авто­ров). Они обра­зу­ют 24 разде­ла раз­ной вели­чи­ны (из них пер­вые пять не сохра­ни­лись). Сре­ди этих разде­лов — цикл вер­ги­ли­ан­ских цен­то­нов, цикл «зме­и­ных сти­хов», сти­хотвор­ная кон­тро­вер­сия, сти­хотвор­ная сва­зо­рия, сти­хотвор­ная это­пея, герое­ко­ми­че­ское пре­ние Вес­пы, «Ноч­ное празд­не­ство Вене­ры», «Загад­ки Сим­фо­сия», «Кни­га эпи­грамм» Лук­со­рия, а в про­ме­жут­ках меж­ду ними с.11 еще несколь­ко сти­хотвор­ных цик­лов, объ­еди­нен­ных по не все­гда понят­ным при­зна­кам.

Сохра­нив­ша­я­ся руко­пись «Анто­ло­гии» лет на пол­то­рас­та моло­же созда­ния сбор­ни­ка: 188 боль­ших листов, писан­ных в кон­це VII — нача­ле VIII в. Она назы­ва­ет­ся «Сал­ма­зи­ев­ским кодек­сом» по име­ни фран­цуз­ско­го фило­ло­га Клав­дия Сал­ма­зия (Кло­да Сомэ­за), кото­рый полу­чил ее в 1615 г. В 1759—1773 гг. ее исполь­зо­вал немец­кий фило­лог П. Бур­манн-млад­ший, собрав­ший из всех источ­ни­ков мел­кие латин­ские сти­хотво­ре­ния раз­ных веков под загла­ви­ем «Анто­ло­гия ста­рин­ных латин­ских эпи­грамм и сти­хотво­ре­ний». В 1835 г. пере­ра­ботан­ное изда­ние это­го сво­да выпу­стил Г. Мей­ер под загла­ви­ем «Латин­ская Анто­ло­гия». Так уста­но­ви­лось нынеш­нее ее загла­вие. Толь­ко в 1869 г. в изда­нии А. Ризе (под загла­ви­ем «Латин­ская Анто­ло­гия, или Допол­не­ние к латин­ской поэ­зии») сти­хи «Сал­ма­зи­ев­ско­го кодек­са» были отде­ле­ны от сти­хов ино­го про­ис­хож­де­ния и напе­ча­та­ны как еди­ное целое.

В эту кни­гу пере­во­дов вошло око­ло тре­ти соста­ва «Сал­ма­зи­ев­ско­го кодек­са» и в допол­не­ние к нему неко­то­рые сти­хотво­ре­ния той же эпо­хи из дру­гих руко­пи­сей и (в послед­нем разде­ле) сохра­нив­ши­е­ся в над­пи­сях на камне. Ни фило­ло­ги, ни тем более рус­ские пере­вод­чи­ки не бало­ва­ли вни­ма­ни­ем эти про­из­веде­ния «упа­доч­ной», как каза­лось, эпо­хи. Пер­вым в Рос­сии обра­тил на них вни­ма­ние В. Я. Брю­сов, для сво­ей неиз­дан­ной кни­ги пере­во­дов «Рим­ские цве­ты» сде­лав­ший несколь­ко пере­во­дов (из Пен­та­дия, Тибе­ри­а­на, Фло­ра и др.), а для сво­ей кни­ги сти­ли­за­ций «Сны чело­ве­че­ства» напи­сав­ший несколь­ко инте­рес­ных под­ра­жа­ний поэтам «Латин­ской Анто­ло­гии». Отдель­ным изда­ни­ем сти­хи из «Латин­ской Анто­ло­гии» по-рус­ски выхо­дят впер­вые; око­ло 60 сти­хотво­ре­ний пере­веде­ны впер­вые для насто­я­ще­го изда­ния.