Крестьянский быт в поэме «Moretum»

с.114 Обыч­но Вер­ги­лию при­пи­сы­ва­ют поэ­му «Mo­re­tum» («Зав­трак»), текст кото­рой слу­жит нам мате­ри­а­лом для ана­ли­за.

ЗАВТРАК

Итак, перед нами нечто совер­шен­но необыч­ное для рим­ской поэ­зии, да и для рим­ской лите­ра­ту­ры вооб­ще — быто­вая зари­сов­ка. Я не хочу ска­зать, что быт никак не вхо­дил в лите­ра­ту­ру, но само сло­во «быто­пи­са­тель­ство» по отно­ше­нию к Риму зву­чит нон­сен­сом. Мы, прав­да, по инер­ции опре­де­ля­ем пал­ли­а­ту как «быто­вую комедию», но вопрос о ее соот­но­ше­нии с реаль­ным рим­ским бытом чрез­вы­чай­но сло­жен и в наше рас­смот­ре­ние вхо­дить не может. Нам при­дет­ся оста­вить в сто­роне и вопрос о миме и гово­рить толь­ко о том, что может быть кон­тек­стом для раз­би­рае­мо­го про­из­веде­ния: поэ­ти­че­ских и про­за­и­че­ских жан­рах при­мер­но от Катул­ла до Мар­ци­а­ла. Как соот­но­сят­ся они с бытом? По боль­шей части, если быт вхо­дит в них, то он так или ина­че сопо­став­лен с «не-бытом» и отте­ня­ет его. Чаще все­го — по образ­цу элли­ни­сти­че­ской поэ­зии — этим «не-бытом» ока­зы­ва­ет­ся миф. Овидий в эпи­зо­де с Филе­мо­ном и Бав­кидой (Me­tam., VIII, 612—725) сопер­ни­ча­ет быто­вы­ми подроб­но­стя­ми с «Mo­re­to», но зазем­лен­ность быта отте­ня­ет­ся вели­чи­ем при­сут­ст­ву­ю­щих богов, как и в «Фастах» (III, 523—544) опи­са­ние под­вы­пив­шей тол­пы, празд­ну­ю­щей празд­ник Анны Пере­н­ны, слу­жит кон­траст­ным введе­ни­ем к мифам о ней. В сти­хотво­ре­нии 64 Катул­ла пряде­ние опи­са­но столь подроб­но, что заме­че­ны даже волок­на шер­сти, при­лип­шие к губам прях, но вся соль в том, что пря­хи эти — Пар­ки.

с.118 Если же мифа нет, кон­траст все рав­но обна­ру­жи­ва­ет­ся.

В таком исклю­чи­тель­ном про­из­веде­нии, как 5-я сати­ра I кни­ги Гора­ция, — исклю­чи­тель­но бла­го­да­ря тому, что геро­ем быто­во­го рас­ска­за высту­па­ет сам автор, — фоном реаль­но­го быта может мыс­лить­ся та сти­ли­зо­ван­ная «жизнь поэтов», кото­рую опи­сы­ва­ли Катулл и его млад­шие совре­мен­ни­ки. Нако­нец, у мора­ли­стов и сати­ри­ков чер­ты быта рас­сы­па­ны чрез­вы­чай­но густо, ино­гда даже скла­ды­ва­ют­ся в цель­ную кар­ти­ну. Вспом­ним пись­мо LVI Сене­ки о шуме в Риме или III сати­ру Юве­на­ла. Но и у тех, и у дру­гих быт — лишь отри­ца­ние некой сто­я­щей над ним нор­мы (у Юве­на­ла — нра­вы пред­ков и про­стых людей вне Рима, у Сене­ки — поведе­ние муд­ре­ца). Каж­дая быто­вая деталь — это exemplum, при­чем почти все­гда — exemplum отри­ца­тель­ный.

Даже у тако­го погру­жен­но­го в быт поэта, как Мар­ци­ал, его «быто­вые зари­сов­ки» в отдель­ных эпи­грам­мах содер­жат некую poin­te — анек­до­ти­че­скую, гро­теск­ную чер­точ­ку, кото­рая и дела­ет дан­ный быто­вой момент темой кари­ка­ту­ры. А кари­ка­ту­ра с ее обя­за­тель­ной экс­цен­три­кой пред­по­ла­га­ет живое ощу­ще­ние «цен­тра». Тако­го же рода изби­ра­тель­ность есть и у Пет­ро­ния, наи­бо­лее близ­ко под­хо­дя­ще­го к быто­пи­са­тель­ству авто­ра. Он — един­ст­вен­ный, у кого быт не толь­ко изо­бра­жен, но и зача­стую гово­рит соб­ст­вен­ным язы­ком (в пире Три­мал­хи­о­на), так что в повест­во­ва­ние вхо­дит соци­аль­но-рече­вая харак­те­ри­сти­ка. Но имен­но гро­теск­ность изо­бра­жае­мо­го и вклю­че­ние «чужо­го сло­ва» отстра­ня­ют опи­сан­ный быт от авто­ра, дела­ют быт экзо­ти­че­ским в его бес­стыд­ной обна­жен­но­сти. Сама низ­мен­ность изби­рае­мых объ­ек­тов изо­бра­же­ния дока­зы­ва­ет, что быт — не пред­мет объ­ек­тив­но­го изо­бра­же­ния, а лишь одна сто­ро­на дей­ст­ви­тель­но­сти, любо­пыт­ная авто­ру имен­но сво­ей непри­вле­ка­тель­но­стью.

Гораздо реже быт вхо­дит в поэ­зию без отри­ца­тель­но­го зна­ка и без пред­по­ла­гае­мо­го кон­тра­ста. Более все­го ска­зан­ное отно­сит­ся к Катул­лу и к Овидию, отча­сти к эле­ги­кам. Но для Катул­ла введе­ние быто­во­го в поэ­зию озна­ча­ло утвер­жде­ние новой быто­вой нор­мы. Для Овидия пери­о­да «Amo­res» и «Ars aman­di» важ­но изо­бра­же­ние быта в доста­точ­ной сте­пе­ни «небы­то­во­го», насквозь эсте­ти­зи­ро­ван­но­го и сти­ли­зо­ван­но­го в самой дей­ст­ви­тель­но­сти, в жиз­ни того кру­га, о кото­ром писал поэт. Кста­ти ска­зать, хотя быт этот изо­бра­жен безо вся­кой с.119 нега­тив­но­сти и даже име­ет свои нор­мы (кото­рым и при­зва­на учить соот­вет­ст­ву­ю­щая «нау­ка»), но это — дру­гая нор­ма по срав­не­нию с бытом тра­ди­ци­он­ным или бытом низо­вым.

Совсем не то видим мы в «Mo­re­to». Ана­лиз дета­лей внеш­ней обста­нов­ки убеж­да­ет нас: цель авто­ра — под­черк­нуть, что изо­бра­жае­мый им быт — низо­вой и, по отно­ше­нию к город­ским при­выч­кам, даже экзо­ти­че­ский в сво­ей при­ми­тив­но­сти. Сам герой в нача­ле поэ­мы назван «rus­ti­cus» и обри­со­ван в духе тра­ди­ци­он­но­го обра­за «дере­вен­щи­ны». Все вре­мя под­чер­ки­ва­ет­ся его неоте­сан­ность и «неэти­кет­ность» поступ­ков: то он тычет­ся в потем­ках, пока не сту­ка­ет­ся об очаг, то обме­та­ет мель­ни­цу хво­стом пере­д­ни­ка из козьей шку­ры, то засо­вы­ва­ет под него руку, то бра­нит­ся во всю глот­ку… О его одеж­де и его стряпне уже было ска­за­но.

Сам образ «rus­ti­ci» был, как извест­но, введен в лите­ра­ту­ру комеди­ей. Но совер­шен­но оче­вид­но, что уже в пер­вой поло­вине I в. до н. э. он и в быту вызы­вал у опре­де­лен­ной части горо­жан вполне насмеш­ли­вое отно­ше­ние. Это дока­зы­ва­ет хотя бы речь Цице­ро­на в защи­ту Секс­та Рос­ция, где ора­тор пря­мо гово­рит о двух отно­ше­ни­ях к сель­ской жиз­ни: «Я… знаю мно­гих, кто… ту самую дере­вен­скую жизнь, какая по-тво­е­му долж­на слу­жить к поно­ше­нью и обви­не­нью, счи­та­ет и наи­бо­лее чест­ной, и наи­бо­лее слад­кой» (Sed per­mul­tos ego no­vi… qui… vi­tam­que hanc rus­ti­cam, quam tu prob­ro et cri­mi­ni pu­tas es­se op­por­te­re, et ho­nes­tis­si­mam et sua­vis­si­mam es­se ar­bit­ran­tur. — XVII, 48). Что отри­ца­тель­но-насмеш­ли­вое отно­ше­ние к «дере­вен­щи­нам» сохра­ня­лось, дока­зы­ва­ют анек­дот Гора­ция о том, как Воль­тей, купив­ший име­ние, «преж­де чистень­кий, стал мужи­ком он» (ex ni­ti­do fit rus­ti­cus. — Epist., I, 7, 84), и его посла­ние к вили­ку — люби­те­лю город­ских удо­воль­ст­вий (Epist., I, 14). Даже у Колу­мел­лы вырва­лись сло­ва о том, что «обще­при­ня­тым и твер­дым ста­ло убеж­де­ние, что сель­ское хозяй­ство — дело гряз­ное» (R. r. I, praef. 20).

По-види­мо­му, таким было отно­ше­ние боль­шин­ства. Неда­ром Цице­рон не толь­ко сопо­став­ля­ет сво­его под­за­щит­но­го с «rus­ti­cus» из комедии Цеци­лия, но и гово­рит: «Сле­ду­ет про­стить тому чело­ве­ку, кото­рый сам при­зна­ет­ся в том, что он — дере­вен­щи­на» (Ig­nos­ci opor­te­re ei ho­mi­ni, qui se fa­tea­tur es­se rus­ti­cum. — Op. cit., XVIII с.120 51). Что каса­ет­ся поло­жи­тель­но­го отно­ше­ния к дере­вен­ской жиз­ни, то тут сле­ду­ет разде­лить два аспек­та. Один из них — прак­ти­че­ские устрем­ле­ния вла­дель­цев уса­деб к тому, чтобы сде­лать хозяй­ство при­быль­ным и разум­ным. Тако­вы герои диа­ло­га Варро­на и его жена Фун­да­ния, для кото­рой сочи­не­ние напи­са­но; тако­вы адре­са­ты труда Колу­мел­лы. Имен­но за такое отно­ше­ние к сель­ско­му хозяй­ству как к сред­ству нажи­вы Гора­ций сме­ет­ся над Воль­те­ем.

Понят­но, что к наше­му тек­сту этот аспект не име­ет каса­тель­ства; он ори­ен­ти­ро­ван на дру­гой тип хозяй­ства, неже­ли exi­guus ager Сими­ла.

Вто­рой аспект — при­зна­ние кре­стьян­ско­го хозяй­ства, преж­де все­го мел­ко­го, одной из тра­ди­ци­он­ней­ших рим­ских цен­но­стей, утвер­див­шей­ся еще в те вре­ме­на, «когда изби­рае­мые на кон­суль­ство при­зы­ва­лись пря­мо от плу­га» (cum ab arat­ro ar­ces­se­ban­tur, qui con­su­les fie­rent. — Pro Sex. Rosc., XVIII, 50). Эта цен­ность под­твер­жда­лась пре­да­ни­я­ми об Ати­лии Серране, о Цин­цин­на­те и т. д. и при­над­ле­жа­ла ско­рее поли­ти­че­ской тео­рии и эти­че­ской нор­ме, неже­ли прак­ти­че­ской жиз­ни. И тем не менее для нас важ­на имен­но она.

В самом деле, несмот­ря на то что Симил все­ми сво­и­ми поступ­ка­ми «se fa­te­tur es­se rus­ti­cus», автор явно не стре­мит­ся к коми­че­ско­му эффек­ту. В этом убеж­да­ет преж­де все­го стиль поэ­мы. Оби­лие в сти­хах слож­ных пери­фраз, мета­фо­ри­ка, высо­кий сино­ни­ми­че­ский ряд (в 9 стро­ках вода назва­на li­quo­res, li­qiu­dum и un­dae), как и ряд дру­гих сти­ли­сти­че­ских момен­тов, дока­зы­ва­ют стрем­ле­ние авто­ра дер­жать­ся тра­ди­ци­он­но­го эпи­че­ско­го сти­ля. В пре­де­лах такой сти­ли­сти­ки Симил (от si­mus — кур­но­сый) может быть назван не толь­ко «vir», но и «pro­vi­dus he­ros». При этом в поэ­ме явно отсут­ст­ву­ет наро­чи­тое обыг­ры­ва­ние несоот­вет­ст­вия высо­ко­го сти­ля и низ­ко­го пред­ме­та. Напро­тив того, ощу­ща­ет­ся стрем­ле­ние при­под­нять повсе­днев­ное, пред­ста­вить его как достой­ный пред­мет эпи­че­ской раз­ра­бот­ки.

В этом смыс­ле «Mo­re­tum» сопо­ста­вим преж­де все­го с «Геор­ги­ка­ми» Вер­ги­лия; неда­ром кон­цов­ка малень­кой поэ­мы зву­чит столь же тор­же­ст­вен­но, как и мно­гие кус­ки боль­шо­го эпо­са. Напри­мер, когда Симил «con­dit ter­rae arat­rum», он испол­ня­ет то высо­кое пред­на­зна­че­ние кре­стья­ни­на, кото­рое утвер­ждал в «Геор­ги­ках» вели­кий с.121 поэт (хотя бы в стро­ках II, 513—515):

К сопо­став­ле­нию обо­их про­из­веде­ний нам еще при­дет­ся вер­нуть­ся.

От отно­ше­ния рим­лян и рим­ской лите­ра­ту­ры к сель­ско­му хозяй­ству сле­ду­ет отде­лить отно­ше­ние к сель­ской жиз­ни. В инте­ре­су­ю­щую нас эпо­ху жить в деревне вовсе не озна­ча­ло зани­мать­ся хозяй­ст­вом. В лите­ра­ту­ре город неиз­мен­но пред­ста­ет как место ненуж­ных хло­пот и трудов, дерев­ня — как убе­жи­ще от них и место otii. При­ве­ду в дока­за­тель­ство хотя бы стро­ки Гора­ция, из кото­рых заим­ст­во­вал Пуш­кин эпи­граф ко II гла­ве «Евге­ния Оне­ги­на» (Sat., II, 6, 60—62):

Подоб­ных тек­стов мож­но было бы при­ве­сти бес­счет­ное мно­же­ство, перед нами одно из общих мест рим­ской поэ­зии дан­ной эпо­хи. Дере­вен­ский oti­um запол­ня­ет­ся либо скром­ны­ми пира­ми и празд­не­ства­ми, либо — у Тибул­ла — любо­вью, либо — чаще все­го — уче­ны­ми заня­ти­я­ми или поэ­зи­ей. Бла­го­да­ря это­му дерев­ня ока­зы­ва­ет­ся проч­но свя­зан­ной с эсте­ти­че­ским нача­лом и таким обра­зом эсте­ти­зи­ру­ет­ся сама. Объ­ек­том этой эсте­ти­за­ции может стать и сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ный труд, кото­рым зани­ма­ет­ся тот, от чье­го лица напи­са­ны сти­хи, — будь то сам Тибулл в пер­вой из сво­их эле­гий или ростов­щик Аль­фий в 2-м эпо­де Гора­ция. Послед­ний зна­ме­на­те­лен имен­но тем, что в нем собра­ны все поэ­ти­че­ские «общие места» опи­са­ний сель­ских радо­стей, достаю­щих­ся на долю rus­ti­ci (у Семе­но­ва-Тян-Шан­ско­го неудач­но пере­веде­но «поме­щи­ка» — ст. 68). Эсте­ти­за­ция сель­ской жиз­ни захва­ты­ва­ет не толь­ко труды и oti­um мни­мых кре­стьян, вро­де лири­че­ско­го героя эле­гии либо Аль­фия, она рас­про­стра­ня­ет­ся и на насто­я­щих rus­ti­cos. В поэ­зии их труд в любой миг может с.122 быть пре­рван досу­гом (Georg., II, 467—470):

В «Буко­ли­ках» этот досуг пас­ту­хов все­гда запол­нен пес­ня­ми. Вспом­ним, что поет и Симил, — поет rus­ti­ca car­mi­na ag­res­ti vo­ce (нагро­мож­де­ние сино­ни­мов не слу­чай­ное), да еще пре­ры­ва­ет пес­ню гром­ким кри­ком, кото­рым будит рабы­ню. В III экло­ге Дамет тоже гово­рит о сво­ей «rus­ti­ca Mu­sa», но тут же ска­за­но, что она «мила Пол­ли­о­ну», и вся rus­ti­ci­tas ока­зы­ва­ет­ся услов­но­стью.

На этом малень­ком при­ме­ре хоро­шо вид­но, в чем «Mo­re­tum» про­ти­во­сто­ит осталь­ной рим­ской поэ­зии, когда она изо­бра­жа­ет сель­скую жизнь. Автор упор­но и после­до­ва­тель­но сни­ма­ет вся­кое ее при­укра­ши­ва­ние, устра­ня­ет все «кра­си­вые» дета­ли и выдви­га­ет на пер­вый план дета­ли про­за­и­че­ские и даже гру­бые. В этом осо­бен­но нагляд­но мож­но убедить­ся, срав­нив, даже безо вся­ко­го ком­мен­та­рия, опи­са­ние hor­ti мел­ко­го кре­стья­ни­на в нашей поэ­ме и в «Геор­ги­ках» (Georg., IV, 127—149):

Хотя пере­чис­ле­ние цве­тов вме­сто деше­вых ово­щей отча­сти оправ­да­но в «Геор­ги­ках» темой IV кни­ги — с.123 пче­ло­вод­ст­вом, все же мы видим явно эсте­ти­зи­ро­ван­ную кар­ти­ну мел­ко­кре­стьян­ско­го хозяй­ства, рез­ко отли­чаю­щу­ю­ся этим от изо­бра­жен­но­го в «Mo­re­tum». И тем не менее одна явная точ­ка сопри­кос­но­ве­ния в обе­их вещах.

Тарент­ский садов­ник стол «нагру­жал сво­ею, некуп­лен­ной сне­дью». Симил даже из сво­их ово­щей потреб­ля­ет самые скром­ные, а осталь­ные про­да­ет и ред­ко когда поку­па­ет рыноч­ный товар, преж­де все­го мясо. У рим­лян эта идея автар­кич­но­сти любо­го, даже само­го мало­го хозяй­ства — одна из корен­ных, тра­ди­ци­он­ных. Впер­вые идея обес­пе­чен­но­сти всем сво­им, домо­ро­щен­ным выра­же­на в лите­ра­ту­ре Като­ном (Ca­to M. Agr. 2, 7), отзву­ки ее еще слыш­ны у Мар­ци­а­ла, когда он гово­рит о сво­и­ми рука­ми налов­лен­ной дичи и рыбе, о непо­куп­ных яйцах (non empta ova — I, 55), и у Клав­ди­а­на в эле­гии «О стар­це, нико­гда не покидав­шем окрест­но­стей Веро­ны».

За этой иде­ей хозяй­ст­вен­ной автар­кии вста­ет целая эти­че­ская кон­струк­ция, так­же пред­став­ля­ю­щая собой общее место рим­ской лите­ра­ту­ры. Суть этой кон­струк­ции в сле­дую­щем: кто поль­зу­ет­ся лишь пло­да­ми соб­ст­вен­но­го хозяй­ства, тем более малень­ко­го, тот доволь­ст­ву­ет­ся малым. Так, у Вер­ги­лия тарент­ский садо­вод свое хозяй­ство «в душе при­рав­ни­вал к цар­ским богат­ствам» (re­gum aequa­bat opes ani­mis). Такая воз­дер­жан­ность гаран­ти­ру­ет, во-пер­вых, внеш­нюю и внут­рен­нюю неза­ви­си­мость, от кото­рой один шаг до «граж­дан­ских доб­ле­стей» кон­су­лов-паха­рей из оте­че­ст­вен­ных пре­да­ний; во-вто­рых, воз­дер­жан­ность есть залог «жиз­ни соглас­но при­ро­де», ибо, как писал Сене­ка, «при­ро­да доволь­ст­ву­ет­ся малым». Все это, по идее, обес­пе­чи­ва­ет мел­ко­му хозя­и­ну высо­кое досто­ин­ство как с точ­ки зре­ния рим­ской при­вер­жен­но­сти «нра­вам пред­ков», так и с точ­ки зре­ния иде­а­ла фило­соф­ской эти­ки, доста­точ­но широ­ко при­ня­то­го и в поэ­зии.

Весь этот ком­плекс идей есте­ствен­но дол­жен был воз­ни­кать в созна­нии чита­те­ля в свя­зи с таки­ми сти­ха­ми нашей поэ­мы, как 64—65:

или же 79—80:

с.124 Имен­но они, по всей види­мо­сти, и выра­жа­ют глав­ную идею про­из­веде­ния.

Автор в соот­вет­ст­вии с рим­ской тра­ди­ци­ей убеж­ден в высо­ком досто­ин­стве сель­ско­го хозяй­ства, более того, хозяй­ства мел­ко­кре­стьян­ско­го. Отсюда — попыт­ка эпи­че­ско­го его изо­бра­же­ния, ана­ло­гич­ная такой же попыт­ке Вер­ги­лия в «Геор­ги­ках». О том, что «Mo­re­tum» напи­сан поз­же «Геор­гик», явно гово­рит нали­чие в нем неко­то­рых реми­нис­цен­ций из поэ­мы Вер­ги­лия. Карл Бюх­нер счи­та­ет, что автор «Mo­re­tum» «ни в малей­шей сте­пе­ни не обра­ща­ет вни­ма­ния на рим­ские пред­став­ле­ния о зна­че­нии сель­ско­го хозяй­ства для государ­ства или вер­ги­ли­ев­ские пред­став­ле­ния о зна­че­нии сель­ско­го хозяй­ства для кос­мо­са, но пишет про­тив Рима, про­тив Вер­ги­лия, сме­ет­ся над обо­и­ми, пол­ный неве­рия»¹.

Нам кажет­ся, что выше­при­веден­ные места и сто­я­щая за ними цепь ассо­ци­а­ций опро­вер­га­ют это суж­де­ние. Но одно­вре­мен­но, в отли­чие от «Геор­гик» и, быть может, дей­ст­ви­тель­но во внут­рен­ней поле­ми­ке с ними, автор демон­стра­тив­но отка­зы­ва­ет­ся от какой-либо иде­а­ли­за­ции и эсте­ти­за­ции жиз­ни мел­ко­го зем­ледель­ца. Конеч­но, о внут­рен­ней поле­ми­ке имен­но с Вер­ги­ли­ем мож­но гово­рить толь­ко в том слу­чае, если при­нять пред­по­ло­же­ние Бюх­не­ра и ряда дру­гих иссле­до­ва­те­лей² — пред­по­ло­же­ние в выс­шей сте­пе­ни прав­до­по­доб­ное, — что оба про­из­веде­ния разде­ле­ны малым сро­ком. Одна­ко о про­ти­во­сто­я­нии «Mo­re­ti» общим местам в опи­са­ни­ях сель­ской жиз­ни, свой­ст­вен­ных рим­ской поэ­зии, мож­но гово­рить в любом слу­чае.

Перед нами — един­ст­вен­ное свиде­тель­ство совер­шен­но осо­бо­го отно­ше­ния рим­ля­ни­на к сель­ско­му хозяй­ству и кре­стьян­ской жиз­ни. С одной сто­ро­ны, в сво­ей поло­жи­тель­ной оцен­ке их оно глу­бо­ко тра­ди­ци­он­но. С дру­гой, эта поло­жи­тель­ная оцен­ка не ведет авто­ра к их иде­а­ли­за­ции и эсте­ти­за­ции. Взгляд его на ред­кость трезв, он пред­по­чи­та­ет заме­чать и опи­сы­вать, почти не выска­зы­вая сво­его отно­ше­ния. Не стре­мит­ся автор так­же и поучать, вну­шая мысль о необ­хо­ди­мо­сти улуч­ше­ний и совер­шен­ст­во­ва­нии. Его оцен­ка направ­ле­на на то мел­ко­кре­стьян­ское хозяй­ство, какое есть, при всем том что он видит его при­ми­тив­ность и скудость.

Если про­из­веде­ние отно­сит­ся к эпо­хе Авгу­ста, то воз­ни­ка­ет соблазн трак­то­вать его и как еще одно утвер­жде­ние с.125 сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ной поли­ти­ки прин­цеп­са, и как позд­ний оппо­зи­ци­он­ный отклик на разо­ре­ние мел­ких уса­деб при наде­ле­нии зем­лей вете­ра­нов. Одна­ко тут мы всту­па­ем в область рис­ко­ван­ных гипо­тез, от кото­рых воз­дер­жим­ся, так же как и от пред­по­ло­же­ний каса­тель­но того, кто мог быть носи­те­лем столь уни­каль­но­го отно­ше­ния к такой тра­ди­ци­он­ной теме рим­ской поэ­зии, как сель­ский быт.

Две цита­ты из рим­ских клас­си­ков

Пли­ний Стар­ший, XIX, 52—56

В Риме ого­род сам по себе был для бед­но­го име­ни­ем, на ого­ро­де у пле­бея был свой рынок, и с пищей насколь­ко более здо­ро­вой!.. И, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, насколь­ко все было бы деше­во, насколь­ко под рукой и для удо­воль­ст­вия, и для насы­ще­ния, если бы и тут не вме­ша­лось то же без­обра­зие, что везде! Еще мож­но было бы стер­петь, что про­из­рас­та­ют изыс­кан­ные пло­ды, запрет­ные для бед­но­го люда, одни — из-за сво­его вку­са, дру­гие — из-за вели­чи­ны, третьи — из-за необы­чай­но­го вида… Но как даже в тра­вах при­ду­ма­ли раз­ни­цу, и богат­ство нача­ло при­ве­ред­ли­во раз­би­рать­ся в при­па­сах, цена кото­рым — грош (ci­bo etiam ce­no es­se ve­na­li)? И здесь выра­щи­ва­ют, к при­ме­ру, капуст­ные коч­ны до того рас­корм­лен­ные, что народ счи­та­ет их не для себя, они не поме­ща­ют­ся на сто­ле бед­ня­ка… В самой есте­ствен­ной пище сила денег про­из­ве­ла разде­ле­ние!.. Неуже­ли же и в какой-нибудь тра­ве есть потреб­ность толь­ко бога­чу?.. Одна­ко рынок навер­ня­ка урав­ня­ет то, что разде­ли­ли день­ги. Ведь ничто, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, не вызы­ва­ло в Риме при всех прин­цеп­сах тако­го кри­ка него­дую­ще­го наро­да, как рыноч­ный налог, пока подать на тако­го рода товар не была отме­не­на.

Колу­мел­ла XII, 57

Гор­чич­ные зер­на тща­тель­но очисть и про­сей сквозь сито, затем вымой холод­ной водой, а когда будет хоро­шо вымы­то, на два часа оставь их в воде. Потом вынь и, с.126 отжав рука­ми, брось в новую, как сле­ду­ет очи­щен­ную ступ­ку и разотри пестом. Когда зер­на будут стер­ты, собе­ри все стер­тое в середи­ну ступ­ки и сожми ладо­нью. Потом, когда сожмешь, сде­лай насеч­ки и, поста­вив на несколь­ко живых уголь­ков, под­бавь воды со щело­чью, чтобы она изба­ви­ла его от вся­кой горе­чи и блед­но­сти. После это­го сра­зу же поставь ступ­ку вверх дном, чтобы ото­шла вся вла­га. Затем добавь бело­го ост­ро­го уксу­са, про­ме­шай пести­ком и отцеди. Эта при­пра­ва луч­ше все­го, чтобы сдаб­ри­вать репу. Впро­чем, если ты хочешь при­гото­вить ее на потре­бу пиров, то, когда обра­бота­ешь гор­чи­цу щело­чью, добавь как мож­но более све­жих сос­но­вых ореш­ков и мин­да­ля и тща­тель­но разотри с подли­тым уксу­сом. Осталь­ное делай, как ска­за­но рань­ше. Такой гор­чи­цей будешь поль­зо­вать­ся как при­пра­вой не толь­ко при­ят­ной, но и кра­си­вой: пото­му что, если она сде­ла­на со ста­ра­ни­ем, то чрез­вы­чай­на ее белиз­на.