Сравнение со смертью в языке римских юристов
(«Рабство мы обыкновенно сравниваем со смертью»)

с.136 «Ser­vi­tu­tem mor­ta­li­ta­ti fe­re com­pa­ra­mus». Эти четы­ре сло­ва Уль­пи­а­на при­веде­ны Диге­стах в виде отдель­ной сен­тен­ции (D. 50. 17. 209), извест­ной и неред­ко цити­ру­е­мой. Один из иссле­до­ва­те­лей даже вынес ее на облож­ку сво­ей кни­ги о рим­ском раб­стве дан­ным Дигест¹. Вос­при­ни­мая этот крат­кий текст как сво­его рода само­сто­я­тель­но быту­ю­щую цита­ту, нетруд­но и соблаз­ни­тель­но понять употреб­лен­ные в нем сло­ва «раб­ство» и «смерть» в их наи­бо­лее общем смыс­ле, а в самой сен­тен­ции увидеть обоб­щаю­щую харак­те­ри­сти­ку и, более того, оцен­ку рим­ско­го раб­ства как явле­ния в целом. Так, ска­жем, в «Энцик­ло­пе­дии рим­ско­го пра­ва» М. Бар­то­ше­ка² сен­тен­ция эта при­веде­на им под сло­вом ser­vi­tus в разде­ле «Из твор­че­ства рим­ских юри­стов. Пра­ви­ла и опре­де­ле­ния», да еще рядом с осно­во­по­ла­гаю­щим для пра­во­вой систе­мы Дигест Фло­рен­ти­но­вым опре­де­ле­ни­ем раб­ства (D. 1. 5. 4. 1)³. Тем самым М. Бар­то­шек как свя­зы­ва­ет Уль­пи­а­но­ву сен­тен­цию с неки­ми свой­ства­ми, при­су­щи­ми рим­ско­му раб­ству как тако­во­му.

Попро­бу­ем раз­глядеть смысл и назна­че­ние «нашей» сен­тен­ции на фоне бли­жай­ше­го кон­тек­ста — как автор­ско­го (Уль­пи­а­но­ва), так и вооб­ще древ­не­рим­ско­го. Нач­нем с того, что обоб­щаю­щие сен­тен­ции, не име­ю­щие непо­сред­ст­вен­но юриди­че­ски харак­те­ра, дей­ст­ви­тель­но, встре­ча­ют­ся в текстах рим­ских юри­стов, при­ме­ров чему в Диге­стах нема­ло. Так, гово­ря о стра­хе пре­тер­петь stup­rum — «срам» (т. е. бес­че­стя­щее наси­лие), Павел добав­ля­ет: «Для людей доб­ро­по­рядоч­ных такой страх дол­жен быть силь­ней, чем страх смер­ти» (D. 4. 2. 8. 2). Подоб­ным же обра­зом и Папи­ни­ан, ком­мен­ти­руя фра­зу из неко­е­го заве­ща­ния: «Про­шу, чтобы Сти­ху не дове­лось испы­тать раб­ство у дру­го­го гос­по­ди­на», — реко­мен­ду­ет пони­мать ее как пре­до­став­ле­ние сво­бо­ды по фиде­и­ко­мис­су⁴, и это кон­крет­ное пони­ма­ние обос­но­вы­ва­ет­ся опять-таки отвле­чен­ным дово­дом: «ибо что столь про­тив­но раб­ству, как сво­бо­да?» (D. 40. 5. 21).

Таким обра­зом про­ци­ти­ро­ван­ные нами и Пав­ло­ва, и Папи­ни­а­но­ва сен­тен­ции, не имея соб­ст­вен­но­го юриди­че­ско­го содер­жа­ния, ока­зы­ва­ют­ся пря­мо свя­за­ны с юриди­че­ским содер­жа­ни­ем соот­вет­ст­ву­ю­щих разде­лов Дигест («О соде­ян­ном в силу стра­ха» и «О пре­до­став­ле­нии сво­бо­ды по фиде­и­ко­мис­сам»), ука­зы­вая ли на кон­крет­ную ситу­а­цию, или же моти­ви­руя кон­крет­ное тол­ко­ва­ние. Зна­чит, в кон­тек­сте и та, и дру­гая сен­тен­ция юриди­че­ско­го смыс­ла уже не лише­ны; нетруд­но видеть, что в сен­тен­ции Пав­ла поня­тие «смерть» — общее, но поня­тие «страх смер­ти» — уже юриди­че­ское. Поэто­му же и в сен­тен­ции Папи­ни­а­на самой по себе поня­тия «раб­ство», с.137 «сво­бо­да» — самые общие, но в смыс­ло­вой свя­зи все­го отрыв­ка сло­во ser­vi­tus обо­зна­ча­ет имен­но юриди­че­ское состо­я­ние раб­ства при­ме­ни­тель­но к опре­де­лен­но­му чело­ве­ку. Соот­вет­ст­вен­но и сло­во «сво­бо­да» тоже полу­ча­ет здесь кон­крет­ное зна­че­ние, ука­зы­вая на ста­тус поиме­но­ван­но­го тут же лица. Итак, из при­во­ди­мо­го мате­ри­а­ла сле­ду­ет, что в юриди­че­ском кон­тек­сте и обоб­щаю­щая сен­тен­ция, и отдель­ные общие поня­тия могут полу­чать спе­ци­аль­ный юриди­че­ский смысл, при­чем — при­ме­ни­тель­но к опре­де­лен­но­му казу­су.

Что каса­ет­ся зани­маю­ще­го нас Уль­пи­а­но­ва фраг­мен­та, то хоть он и при­во­дит­ся соста­ви­те­ля­ми Дигест сре­ди под­бор­ки отдель­ных сен­тен­ций, но сам заго­ло­вок разде­ла, где он поме­щен, — «О раз­лич­ных пра­ви­лах древ­не­го пра­ва» — пред­у­преж­да­ет иссле­до­ва­те­ля о нали­чии таких «пра­вил» имен­но пра­во­во­го содер­жа­ния, пред­по­ла­гаю­ще­го их исполь­зо­ва­ние в каких-нибудь юриди­че­ских ситу­а­ци­ях. По суще­ству, для нас это пер­вое (общее) ука­за­ние на кон­текст. Вто­рое — более кон­крет­ное — дано нам пря­мой и обыч­ной для Дигест ссыл­кой на источ­ник заим­ст­ву­е­мо­го отрыв­ка — на 4-ю кни­гу Уль­пи­а­но­ва ком­мен­та­рия к Юли­е­ву—Папи­е­ву зако­ну. Это отсы­ла­ет нас к ком­плек­су вопро­сов, свя­зан­ных с бра­ком и насле­до­ва­ни­ем иму­ще­ства⁵.

Каким же обра­зом инте­ре­су­ю­щая нас сен­тен­ция Уль­пи­а­на мог­ла вклю­чать­ся в кон­текст рас­суж­де­ний о подоб­ных юриди­че­ских сюже­тах? Есте­ствен­но было бы пред­по­ло­жить, что Уль­пи­ан опе­ри­ро­вал в ней юриди­че­ски­ми поня­ти­я­ми и что сооб­раз­но с этим речь в ней шла о юриди­че­ском фак­те смер­ти и юриди­че­ских же его послед­ст­ви­ях. Нетруд­но было бы раз­вер­нуть для при­ме­ра какую-нибудь вооб­ра­жае­мую, но доста­точ­но веро­ят­ную кон­крет­ную ситу­а­цию, одна­ко, по сча­стью, в нашем слу­чае нет нуж­ды торо­пить­ся с гипо­те­ти­че­ски­ми постро­е­ни­я­ми. После­ду­ем за име­ю­щим­ся у нас мате­ри­а­лом.

Заме­тим преж­де все­го, что у исход­ной для наше­го рас­суж­де­ния Уль­пи­а­но­вой сен­тен­ции есть свой, так ска­зать, двой­ник или, по Бар­то­ше­ку, «вари­ант», тоже попав­ший в Диге­сты (35. 1. 59) — на сей раз в соста­ве неболь­шо­го, но связ­но­го фраг­мен­та она 13-й кни­ги того же ком­мен­та­рия Уль­пи­а­на к тому же Юли­е­ву—Папи­е­ву зако­ну), вклю­чен­но­го соста­ви­те­ля­ми Дигест в раздел, цели­ком посвя­щен­ный кон­крет­ным пра­во­вым вопро­сам, — в част­но­сти, об отка­зах по заве­ща­нию под опре­де­лен­ным усло­ви­ем. Цити­ру­е­мый М. Бар­то­ше­ком⁶ в вне кон­тек­ста и даже вне грам­ма­ти­че­ской свя­зи фра­зы этот вари­ант, срав­ни­тель­но со зна­ко­мым нам «Ser­vi­tu­tem mor­ta­li­ta­ti fe­re com­pa­ra­mus», выглядит еще более сжа­тым: «Ser­vi­tus mor­ti ad­si­mi­la­tur» (D. 35. 1. 59. 2).

Пер­вое, что бро­са­ет­ся в гла­за при сопо­став­ле­нии двух этих крат­ких рече­ний — несов­па­де­ние их лек­си­ки при сов­па­де­нии смыс­ла. Так, сло­ва «mor­ta­li­tas» и «mors» ока­зы­ва­ют­ся в них рав­но­знач­ны⁷ (ср. D. 48. 4. 11. Уль­пи­ан, где те же два сло­ва тоже употреб­ле­ны в оди­на­ко­вом смыс­ле, но уже внут­ри еди­но­го фраг­мен­та в несколь­ко строк). Столь же сво­бод­но, как видим, заме­ща­ют друг дру­га и два раз­ных гла­го­ла, исполь­зо­ван­ные Уль­пи­а­ном — к тому же в раз­ных грам­ма­ти­че­ских фор­мах.

Выхо­дит, что ни спе­ци­аль­ные тех­ни­че­ские выра­же­ния, ни устой­чи­вые сло­вес­ные кли­ше не были необ­хо­ди­мы рим­ским юри­стам для адек­ват­но­го опи­са­ния пра­во­вых ситу­а­ций или для изло­же­ния каких-нибудь «пра­вил древ­не­го пра­ва». Это, под­черк­нем, не отно­сит­ся к пуб­лич­но про­из­но­сив­шим­ся фор­му­лам, кото­рые были жест­ко регла­мен­ти­ро­ва­ны, но в сочи­не­ни­ях сво­их рим­ские юри­сты доста­точ­но сво­бод­но поль­зо­ва­лись, что назы­ва­ет­ся, есте­ствен­ным язы­ком. Смысл таких тек­стов во мно­гом опре­де­лял­ся соб­ст­вен­ной их логи­кой и оттен­ка­ми кон­текст­но­го сло­во­употреб­ле­ния. Тем и инте­ре­сен для нас смысл все­го (в целом) отрыв­ка D. 35. 1. 59. 1—2, что он поз­во­ля­ет пря­мо увидеть автор­ский — Уль­пи­а­нов — кон­текст, если не самой «нашей» сен­тен­ции, то ее «двой­ни­ка». Здесь мы чита­ем, что отказ по заве­ща­нию пога­ша­ет­ся с.138 смер­тью пред­по­ла­гае­мо­го полу­ча­те­ля. «Ну, а если он не умрет, то поте­ря­ет свой граж­дан­ский ста­тус? Поло­жим, кому-то что-то отка­за­но под усло­ви­ем, “если он станет кон­су­лом”, а он тем вре­ме­нем будет сослан на ост­ров. Не оста­нет­ся ли в таком слу­чае отказ непо­га­шен­ным, в силу того что чело­век этот может быть воз­вра­щен и вос­ста­нов­лен в пра­вах? Я пола­гаю, — заклю­ча­ет Уль­пи­ан, что ско­рей это так, но по-ино­му при­дет­ся отве­тить, если тот будет при­суж­ден к нака­за­нию, обра­щаю­ще­му его в раб­ство, ибо раб­ство упо­доб­ля­ет­ся смер­ти»⁸.

Мы видим, что в юриди­че­ском тек­сте (и соот­вет­ст­вен­но — кон­тек­сте) упо­доб­ле­ние раб­ства (или, как увидим, еще чего-нибудь) смер­ти и впрямь свя­зы­ва­ет­ся с кон­крет­ным казу­сом, а само сло­во «смерть» (mors ли, mor­ta­lis ли) может полу­чать спе­ци­фи­че­ский отте­нок той или иной юриди­че­ской ситу­а­ции⁹.

Теперь обра­тим­ся еще к одно­му при­ме­ру из все того же ком­мен­та­рия Уль­пи­а­на к Юли­е­ву—Папи­е­ву зако­ну¹⁰. Речь здесь пой­дет о бра­ке воль­ноот­пу­щен­ни­цы с ее патро­ном. Хотя тот, попав­ши в плен, ста­но­вил­ся «рабом вра­гов», но ввиду того что воз­вра­ще­ние домой долж­но было авто­ма­ти­че­ски вос­ста­но­вить его в преж­нем ста­ту­се и пра­вах¹¹, его жена-отпу­щен­ни­ца «не име­ла пра­ва всту­пить в новый брак, как име­ла бы, если бы он умер… Из ува­же­ния в патро­ну брак отпу­щен­ни­цы с ним оста­ет­ся в силе, но, конеч­но, если патрон будет уведен в ино­го рода раб­ство (in aliam ser­vi­tu­tem), то брак несо­мнен­но ока­жет­ся рас­торг­ну­тым». Итак, в дан­ном слу­чае увод мужа «в иное раб­ство» при­рав­ни­вал­ся по юриди­че­ским послед­ст­ви­ям к смер­ти, а пле­не­ние его (т. е. раб­ство у вра­гов), в силу при­ви­ле­гий патро­на, не при­рав­ни­ва­лось. По обоб­щаю­щей же фор­му­ли­ров­ке Пав­ла (D. 24. 2. 1), «брак рас­тор­га­ет­ся раз­во­дом, смер­тью, пле­не­ни­ем или иным родом обра­ще­ния в раб­ство (alia con­tin­gen­te ser­vi­tu­te) того тли ино­го супру­га». Понят­но, что смерть как бес­по­во­рот­ный факт слу­жи­ла есте­ствен­ным мери­лом для юриди­че­ских фак­тов, влек­ших за собой ана­ло­гич­ные послед­ст­вия.

Види­мо, в исход­ной для нас Уль­пи­а­но­вой сен­тен­ции как и в толь­ко что при­веден­ных при­ме­рах сло­во «ser­vi­tus» ука­зы­ва­ло не про­сто на юриди­че­ский ста­тус, но имен­но на кон­крет­ный факт пере­хо­да неко­е­го лица из сво­бод­но­го состо­я­ния в раб­ское, исклю­чаю­щий дан­ное лицо из некой юриди­че­ской ситу­а­ции. Вот еще при­мер такой же пере­ме­ны и ее послед­ст­вий: «Сыну, кото­рый во вре­мя смер­ти мате­ри был рим­ским граж­да­ни­ном, если его до вступ­ле­ния в наслед­ство уве­дут в раб­ство, закон­ное наслед­ство не пре­до­став­ля­ет­ся даже, если он потом станет сво­бод­ным»¹². Попу­т­но, не задер­жи­ва­ясь на этом, отме­тим спо­кой­ст­вие, с каким с.139 рим­ские юри­сты пишут о чело­ве­ке, кото­рый толь­ко что был рим­ским граж­да­ни­ном — патро­ном, закон­ным мужем, сыном и т. д., — и вдруг мог ока­зать­ся рабом, а какое-то вре­мя спу­стя вновь стать сво­бод­ным и граж­да­ни­ном.

При всем том юриди­че­ский факт, срав­ни­вае­мый рим­ским юри­стом со смер­тью, мог не пред­по­ла­гать ни обще­го, ни все­сто­рон­не­го, ни необ­ра­ти­мо­го изме­не­ния пра­во­во­го ста­ту­са лица, подаю­ще­го повод к тако­му срав­не­нию. Так, напри­мер, мы уже виде­ли, что плен­ный, т. е. «уведен­ный в раб­ство к вра­гам», терял свои пра­ва по отно­ше­нию к жене, кото­рая (если толь­ко она не была его отпу­щен­ни­цей), даже желая сохра­нить свой брак и оста­ва­ясь в доме мужа, уже не состо­ит в бра­ке, как если бы он умер¹³, тогда как по отно­ше­нию к под­власт­ным сыно­вьям пра­ва плен­но­го как бы резер­ви­ру­ют­ся: неяс­ным оста­ет­ся, вышли ли они из-под оте­че­ской вла­сти или долж­ны счи­тать­ся «сыно­вья­ми семей­ства»¹⁴. Дру­гой при­мер: дети чело­ве­ка, лишен­но­го наслед­ства отцом (т. е. их дедом), допус­ка­ют­ся к насле­до­ва­нию дедов­ско­го иму­ще­ства, ибо их лишен­ный наслед­ства отец «почи­та­ет­ся за мерт­во­го» (pro mor­tuo ha­be­tur — D. 37. 8. 1. 5. Ulp.), разу­ме­ет­ся, лишь в пре­де­лах дан­но­го казу­са. И даже когда речь идет о самом общем слу­чае — о поте­ре граж­дан­ских прав, — срав­не­ние со смер­тью обыч­но при­во­дит­ся имен­но для моти­ви­ров­ки какой-нибудь кон­крет­ной жиз­нен­ной ситу­а­ции. Так, пре­ступ­ник, изгнан­ный из оте­че­ства «теря­ет рим­ское граж­дан­ство, и сле­до­ва­тель­но, посколь­ку он таким обра­зом исклю­ча­ет­ся из чис­ла граж­дан, дети его — точ­но так же, как если бы он умер (proin­de ac mor­tuo eo) — боль­ше не состо­ят в его вла­сти» (Gai. I. 128).

Таким обра­зом, пере­ме­на ста­ту­са (или вооб­ще юриди­че­ской ситу­а­ции) мог­ла быть упо­доб­ля­е­ма смер­ти — в кон­тек­сте обыч­но при­ме­ни­тель­но к слу­чаю, и упо­доб­ле­ние это (как уже гово­ри­лось) не име­ло оце­ноч­ной окрас­ки. В самом деле, оно было воз­мож­но не толь­ко по отно­ше­нию к «уво­ду в раб­ство», но (что осо­бен­но важ­но) и к обрат­ной смене состо­я­ния, а имен­но к отпу­ще­нию рабов на волю. При­ведем фраг­мент Пом­по­ния, вклю­чен­ный в титул Дигест об осво­бож­де­нии от обя­за­тельств¹⁵: «Если ты пообе­ща­ешь, что мне будет пере­дан раб дру­го­го лица, или если по чье­му-то заве­ща­нию тебе будет при­ка­за­но пере­дать это­го раба¹⁶, и если рань­ше, чем ты суме­ешь его пере­дать, он полу­чит воль­ную от сво­его гос­по­ди­на, то такое отпу­ще­ние на волю будет подоб­но смер­ти (haec ma­nu­mis­sion mor­ti si­mi­les sit), ведь если бы раб этот скон­чал­ся, то за тобой уже не было бы обя­за­тель­ства». В этом послед­нем при­ме­ре раб фигу­ри­ру­ет толь­ко как объ­ект пере­да­чи (т. е. как «вещь» — все­гда полез­но вспом­нить, что для рим­лян поня­тия «вещь» и «лицо» не были вза­и­мо­ис­клю­чаю­щи­ми), и все-таки пре­вра­ще­ние его в сво­бод­но­го, даже обре­те­ние им ста­ту­са рим­ско­го граж­да­ни­на (ср. D. 4. 5. 4. Mod.: ho­die enim in­ci­pit sta­tum ha­be­re) упо­доб­ля­ет­ся смер­ти¹⁷, посколь­ку его преж­няя раб­ская лич­ность как бы умер­ла и заме­ня­ет­ся новой сво­бод­ной. Мы мог­ли бы ска­зать, что такая пере­ме­на лич­но­сти ана­ло­гич­на той, что про­ис­хо­дит при пере­хо­де из сво­бод­но­го ста­ту­са в раб­ский. И опять у нас нету нуж­ды в с.140 гипо­те­зах — вот сло­ва Уль­пи­а­но­ва совре­мен­ни­ка Пав­ла¹⁸: «Если у раба, кото­рый был отка­зан [кому-либо] по заве­ща­нию и отпу­щен на волю еще при жиз­ни гос­по­ди­на, ста­нут отни­мать отка­зан­ное ему само­му, то такое отня­тие не име­ет силы и отка­зан­ное он полу­чит. Но если он вновь попа­дет в раб­ство, то отказ не воз­об­нов­ля­ет­ся, ибо счи­та­ет­ся, что это уже новый [т. е. иной] чело­век»¹⁹. Инте­рес­но, что у Уль­пи­а­на о полу­чив­шем воль­ную укра­ден­ном рабе гово­рит­ся, что его отпу­ще­ние, кото­рое сто­ит на пути сохра­ня­ю­ще­го силу иска о кра­же раба, опять-таки подоб­но смер­ти в том, что каса­ет­ся «изъ­я­тия» раба у гос­по­ди­на (в ори­ги­на­ле — с рито­ри­че­ским уси­ле­ни­ем: nec enim dis­si­mi­lis est mor­ti ma­nu­mis­sio…)²⁰.

Отпу­ще­ние на волю ста­вит­ся рим­ским юри­стом в один ряд со смер­тью и для дру­гих ситу­а­ций. Напри­мер, когда речь идет об ответ­ст­вен­но­сти, какую несет отец семей­ства за дей­ст­вия раба или сына, полу­чив­ше­го от него пра­во рас­по­ря­же­ния сво­им пеку­ли­ем. По общей фор­му­ли­ров­ке, пеку­лий пога­ша­ет­ся (ex­tin­gui­tur) смер­тью или отчуж­де­ни­ем, или эман­си­па­ци­ей (и вооб­ще выхо­дом сына из оте­че­ской вла­сти). Соот­вет­ст­ву­ю­щий отры­вок из Дигест сто­ит того, чтобы при­ве­сти его здесь, хотя бы в выдерж­ках: «Покуда раб или сын нахо­дит­ся под вла­стью, для иска о его пеку­лии нету сро­ка, а после его смер­ти или после того, как он будет эман­си­пи­ро­ван ли, отпу­щен ли на волю или отчуж­ден, иск этот огра­ни­чи­ва­ет­ся опре­де­лен­ным, а имен­но годич­ным сро­ком».²¹ Итак, с появ­ле­ни­ем в наших текстах еще одно­го пер­со­на­жа — под­власт­но­го «сына» — общий ряд топо­сов, где упо­ми­на­ют­ся, упо­доб­ля­ясь друг дру­гу, отпу­ще­ние на волю, смерть и т. д., не толь­ко попол­ня­ет­ся, но и диф­фе­рен­ци­ру­ет­ся. «отчуж­де­ние и отпу­ще­ние на волю затра­ги­ва­ет рабов, но не сыно­вей, а смерть так же каса­ет­ся рабов, как и сыно­вей, эман­си­па­ция же — толь­ко сына»²². С появ­ле­ни­ем «сына» в нашем кон­тек­сте, упо­ми­на­ни­ем инсти­ту­та эман­си­па­ции²³ и т. д. цепь свя­зей мог­ла бы быть протя­ну­та даль­ше²⁴, но оста­но­вим­ся.

Итак, на фоне про­сле­жен­ных нами свя­зей меж­ду цити­ру­е­мы­ми тек­ста­ми (точ­нее — на фоне того цело­го, какое за ними уга­ды­ва­ет­ся), смысл сен­тен­ции Уль­пи­а­на, кото­рая ока­за­лась в цен­тре наше­го вни­ма­ния, рас­кры­ва­ет­ся по-дру­го­му, чем при вне­кон­текст­ном ее про­чте­нии, каким бы фор­маль­но («бук­валь­но») точ­ным ни пред­став­ля­лось оно взо­ру, огра­ни­чен­но­му четырь­мя состав­ля­ю­щи­ми ее сло­ва­ми. Пол­но­стью осво­бо­дить­ся от вся­ко­го кон­тек­ста, конеч­но, нель­зя, но выби­рае­мый исто­ри­ком кон­текст может быть близ­ким, или дале­ким, или даже «чужим». Кон­тек­сты, более дале­кие, чем раз­вер­ну­тый выше, могут быть под­ска­за­ны, напри­мер, либо тоже обыч­ным для рим­лян употреб­ле­ни­ем поня­тий «раб­ство» и «сво­бо­да» как самых общих оце­ноч­ных кате­го­рий, напри­мер, в фило­соф­ских текстах Сене­ки и Эпи­к­те­та, либо в мифо­ло­ги­че­ских пред­став­ле­ни­ях о раб­стве как мета­фо­ре смер­ти и о свя­зан­ном с этой с.141 мета­фо­рой кар­на­валь­ном (или комедий­ном) «пере­вер­ну­том» мире. Сре­ди мно­же­ства моти­вов, свя­зан­ных с этим кру­гом мифо­ло­ги­че­ских пред­став­ле­ний, мы нахо­дим и мотив раб­ства как вре­мен­ной смер­ти. Не пыта­ясь здесь углу­бить­ся в этот мате­ри­ал, заме­тим толь­ко, что древ­ней­шие мифо­ло­ги­че­ские пред­став­ле­ния несо­мнен­но сто­ят за рацио­наль­ны­ми (или рацио­на­ли­зи­ро­ван­ны­ми) юриди­че­ски­ми, обра­зуя не толь­ко их дале­кий фон, но в конеч­ном сче­те, воз­мож­но, и поч­ву для них²⁵. Таким обра­зом, этот даль­ний кон­текст мог бы допол­нить и углу­бить бли­жай­ший. Дру­гой из назван­ных здесь кон­тек­стов — фило­соф­ский — столь же вто­ри­чен, как и зани­маю­щий нас сей­час юриди­че­ский. Это — дру­гое ответв­ле­ние раз­ви­тия тех же соци­о­куль­тур­ных пред­став­ле­ний.

Для нашей темы кон­текст пра­во­вых памят­ни­ков оста­ет­ся, одна­ко, и самым близ­ким, и систем­ных. Он ука­зы­ва­ет на слу­жеб­ную роль, какую игра­ло в язы­ке рим­ских юри­стов упо­доб­ле­ние, срав­не­ние: сво­ей нагляд­но­стью оно долж­но было про­яс­нить имен­но юриди­че­скую сто­ро­ну дела и не име­ло ни фило­соф­ски-оце­ноч­но­го, ни рито­ри­ко-поучи­тель­но­го смыс­ла. При­ме­ни­тель­но к выбран­ной нами для рас­смот­ре­ния сен­тен­ции Уль­пи­а­на, пра­во­вой кон­текст огра­ни­чи­ва­ет содер­жа­ще­е­ся в ней обоб­ще­ние кру­гом юриди­че­ских казу­сов и вме­сте с тем раз­дви­га­ет для нас круг вза­и­мо­за­ви­си­мых явле­ний, в какой мы ока­зы­ваем­ся втя­ну­ты тек­ста­ми наших источ­ни­ков.

В при­веден­ном раз­бо­ре мы не выхо­ди­ли за пре­де­лы юриди­че­ской сфе­ры, но даль­ней­ший раз­бор с неиз­беж­но­стью вво­дил бы нас не толь­ко в поня­тий­ную систе­му рим­ских пра­во­вых пред­став­ле­ний, но и в сто­я­щую за ней общую систе­му миро­вос­при­я­тия, свой­ст­вен­ную дан­но­му обще­ству, дан­ной куль­ту­ре, дан­ной циви­ли­за­ции. Даже крат­кий и по необ­хо­ди­мо­сти частич­ный обзор кон­тек­стов одно­го отрыв­ка, дума­ет­ся, помо­га­ет увидеть, насколь­ко «внут­рен­няя, имма­нент­ная» социо­ло­гич­ность²⁶ источ­ни­ка выра­же­на уже в самой фор­ме харак­тер­но­го для него мыш­ле­ния.