Оратор Андокид и процессы по обвинению в нечестии (ἀσέβεια) в Афинах на рубеже V—IV вв. до н. э.
Публикуется по электронной версии, предоставленной Центром антиковедения СПбГУ, 2000 г.
Историческая наука наряду с изучением отдельных событий и целых эпох и раньше и теперь обращала внимание также и на конкретного человека, оказавшегося их участником или свидетелем. Интерес к этому сюжету проявился в возникновении серии специальных биографических и просопографических этюдов, посвященных различным выдающимся людям классической древности. Но не менее интересной, как нам кажется, оказывается попытка восстановить биографию обычного грека, в данном случае, афинянина Андокида, лишь волею судьбы вовлеченного в бурные события конца Пелопоннесской войны. Только однажды Андокид ясно выступает из тьмы прошлого, а именно в связи с событиями 415 г. в Афинах, которые оказались, в конечном счете, решающим фактором всей его дальнейшей жизни. Таким образом, представляется целесообразным рассмотреть несколько основных сюжетов — биографию Андокида, осквернение герм и осуждение святотатцев в 415 г. перед отплытием афинского флота в Сицилию, процесс 399 г. об оскорблении Элевсинских богинь и, наконец, роль религиозных, политических и экономических моментов в этих процессах.
Источники, касающиеся жизни Андокида, немногочисленны и достаточно специфичны. Это прежде всего — три речи, полностью дошедшие до нас под именем самого Андокида, которые дают интересный автобиографический материал и характеризуют каждый раз конкретный период его жизни: «О своем возвращении» (II) — 407 г.; «О мистериях» (I) — 399 г.; «О мире с лакедемонянами» (III) — 391 г.1 В подлинности речи «О мире с лакедемонянами» в древности возникали сомнения, например, у Дионисия Галикарнасского и лексикографа Гарпократиона, обративших внимание на значительное количество фактических ошибок в этой речи. Но поскольку отдельные неточности встречаются и в двух других речах, для которых авторство Андокида несомненно, только этот аргумент нельзя признать достаточным2. Четвертая сохранившаяся речь «Против Алкивиада» (IV), в древности бесспорно считавшаяся сочинением Андокида, современными исследователями приписывается какому-либо софисту или ритору, возможно еще IV в. до н. э., когда широко распространилась мода писать фиктивные обвинительные или защитительные речи в качестве образцов риторической и памфлетной литературы3. Этот вывод основывается прежде всего на несопоставимости приводимых в ней фактов с реальной биографией Андокида (например, многочисленные посольства и проведение остракизма, направленного против него). В том, что такая речь была приписана именно Андокиду можно видеть след тех нереализовавшихся мечтаний и даже попыток занять более важное место в афинской общественной жизни, о которых, вероятно, поговаривали в городе и о которых свидетельствуют как его собственные речи, так и другие авторы. Как нам кажется, нет основательных причин в целом не доверять трактовке Андокидом событий того времени, поскольку первые три речи были произнесены перед слушателями, из числа которых он постоянно призывает свидетелей, так что явная ложь не осталась бы безнаказанной ни для него, ни для них. Но эти речи, являясь личными апологиями, безусловно, тенденциозны и субъективны, что проявляется, прежде всего, в преувеличении собственных заслуг перед городом и святости спасения отца и родственников (I, 50, 66), а также в ярких отрицательных характеристиках его обвинителей Диоклида (I, 39—
Андокид — это прежде всего аристократ, что явилось бесспорной причиной многих перипетий его бурной жизни. Он один из тех, кто был в сфере политической борьбы родов и отдельных их представителей в Афинах в конце V в. до н. э., но сам был, по-видимому, представителем среднего уровня этой борьбы. Источники позволяют достаточно ясно проследить происхождение Андокида, выявить роль, которую играли в политической жизни Афин его предки. Андокид являлся, вероятно, последним отпрыском одного из древних и знатных аттических родов, поскольку после 391 г., когда, как он сам признается, у него не было еще детей, ни литературные источники, ни надписи не упоминают ни его самого, ни его потомков. Появление же этого рода традиция относит к мифическим временам, что характерно для семей эвпатридов. Плутарх (Alc., 21, 1) и Свида (s. v. Ἀνδοκίδης) со ссылкой на Гелланика говорят, что род Андокида восходит к Одиссею, имевшему божественное происхождение и по отцовской и по материнской линии: его отец Лаэрт был, согласно мифологии, сыном аргонавта Аркисия и Халкомедусы, внуком Кефала, который, в свою очередь, был сыном Гермеса и жрицы богини Афины — Герсы, дочери первого афинского царя Кекропа. Мать же Одиссея считалась дочерью Хионы и Автолика, другого сына Гермеса. Кроме того, Псевдо-Плутарх, ссылаясь на того же самого Гелланика, утверждает, что Андокид «происходил прямо от Гермеса, ибо был отпрыском рода Кериков» (Vitae X or., II, 1) и, таким образом, пытается вывести его родословную непосредственно от Гермеса, так как, по преданию, афинский род Кериков вел свое происхождение от мифического Керика, одного из сыновей Гермеса (Paus. I, 38, 2). Это, по-видимому, неверная интерпретация Гелланика Псевдо-Плутархом, так как при той важной роли, которую играл в религиозной жизни Афин этот жреческий род, о таком аргументе не умолчали бы ни Андокид в своей защите, ни Псевдо-Лисий в направленной против него речи. Хотя, с другой стороны, свидетельством возможной принадлежности Андокида к роду Кериков может служить тот факт, что Каллий, претендовавший вместе с ним на одну эпиклеру, и, таким образом, являвшийся в каком-то колене его родственником, определенно был из этого рода (And. I, 116, 127). Из этого следует, что вопрос о принадлежности Андокида к роду Кериков при данном состоянии источников придется оставить открытым. Реальные предки Андокида играли весьма заметную роль в политической жизни Афин на протяжении четырех поколений. Первый исторический персонаж, упомянутый источниками — его прадед Леогор, родившийся около 540 г. до н. э.4 Он вместе со своим тестем Харием выступал против Писистратидов и пострадал от них, из чего можно сделать вывод о противоположной политической ориентации и о поддержке ими рода Алкмеонидов (And. I, 106). Дед оратора, его тезка — Андокид, который родился около 500 г., а в 446/45 г. был выбран стратегом. Когда в конце 446 г. в Мегарах произошло восстание и был перебит почти весь афинский гарнизон, лишь немногим удалось спастись в Нисею и, в том числе, трем отрядам афинян, которые под предводительством Андокида проделали трудный путь, отступая из Пег через Беотию в Афины (Thuc. I, 114, 1; cf. IG, I2, 1685). Он же был одним из десяти послов, участвовавших в переговорах с лакедемонянами и заключивших так называемый Тридцатилетний мир (Thuc. I, 115, 1; And. III, 6; Ps.-Plut. Vitae X or., II, 1). Кроме того, Фукидид (I, 51, 4) и Псевдо-Плутарх (Vitae X or., II, 2) упоминают об участии в 433 г. Андокида, сына Леогора, вместе с Главконом в экспедиции на Керкиру, хотя Псевдо-Плутарх приписывает этот факт биографии самого оратора, а не его деда. Но эти свидетельства, возможно, ошибочны, так как в одной из афинских надписей, содержащих отчет об этой экспедиции назван не Андокид, а Драконтид (CIA, I, 179). В 441/40 г. деда Андокида опять выбрали стратегом и в числе прочих военных действий он вел войну на Самосе (Schol. Aristid. III, 485), где его коллегами по этой должности были такие знаменитые в греческом мире люди как Перикл и Софокл (Plut. Per., 8; cf. Thuc. I, 116, 1). О том, насколько заметной фигурой был Андокид Старший, свидетельствует один из черепков с его именем, сохранившийся после проведения остракизма в 444/43 г., когда был изгнан главный противник Перикла — Фукидид, сын Мелесия.
Дедом же Андокида с материнской стороны был Тисандр, человек тоже более или менее известный, поскольку, возможно, именно его можно отождествить с тем, чье имя встречается на одном из черепков для проведения остракизма5. Сын Тисандра, Эпилик, дядя Андокида, возглавлял переговоры с персидским царем Дарием II Охом о «дружбе на вечные времена». К сожалению, мы не знаем ни условий, ни времени заключения этого договора; известно лишь, что реальных последствий он не повлек, так как афиняне вскоре перешли на сторону Аморга, восставшего в 412 г. против персидского царя (And. III, 29). Позднее при неизвестных для нас обстоятельствах он умер в Сицилии, причем его финансовые дела оказались в плохом состоянии, так как недвижимого имущества было менее, чем на два таланта, а долгов — более, чем на пять (And. I, 117—
Отец Андокида — Леогор, родившийся около 470 г., был уже менее героической фигурой и прославился, в основном, роскошными пирами, по причине чего часто служил предметом насмешек в афинских комедиях. Так, Аристофан говорит о его изысканных угощениях (Vesp., 1269) и о том, что у себя дома он специально выращивал фасидских птиц, т. е. фазанов (Nub., 109). Современник Аристофана, поэт Платон в комедии «Огорченный» высмеивает Леогора как обжорливого, ненасытного человека (ap. Athen. IX p 387 a). У него, по-видимому, было только двое детей — сын и дочь, жившая с мужем тоже в Афинах (And. I, 42, 50). Леогор был заключен в тюрьму вместе с сыном. О причине его ареста источники сообщают по-разному. Псевдо-Плутарх говорит, что Андокид в числе прочих донес и на собственного отца (Vitae X or., II, 7). Сам Андокид категорически отказывается от причастности к этому, но сам факт отрицания свидетельствует о том, что такие слухи были широко распространены в афинском обществе и в его время (I, 19, 23).
Семья Леогора была достаточно состоятельной. Она владела домом в Афинах, у храма Форбанта (And. I, 62), где кроме самого Леогора и Андокида постоянно жили и другие родственники, например, Хармид, сверстник и двоюродный брат Андокида, с самого детства, по словам последнего, воспитывавшийся в их доме (I, 48). Полагаясь на характеристику Андокида, можно предположить, что это был старинный, «древнейший из всех» домов в округе, принадлежавший на протяжении нескольких поколений членам одного рода (I, 147). О хорошей сохранности этого дома свидетельствует то, что именно его в период отсутствия Андокида в Афинах выбрал для себя Клеофонт, один из влиятельных вождей афинской демократии в последние годы Пелопоннесской войны, представитель богатых торгово-промышленных слоев (And. I, 146).
Андокид родился в Афинах в деме Кидатены филы Пандиониды. Псевдо-Плутарх, правда, колеблется и называет второй возможный вариант — дем Форы филы Антиохиды (Vitae X or., II, 1), но другие источники отчетливо указывают именно на Кидатены как на родной дем Андокида и его предков (современная оратору надпись — IG, II2, 1138; аттидограф Филохор в комментариях Дидима к речам Демосфена, стлб. 7, стк. 26—
Отец Андокида был, как уже отмечалось, достаточно знатным и состоятельным человеком, чтобы дать сыну приличествующее его происхождению воспитание. Так, он занимался спортом и, в том числе, верховой ездой, в Киносарге, в одном из афинских гимнасиев (And. I, 61). Прямых свидетельств тому нет, но, вероятно, он прошел курс в школе софистов или, по крайней мере, прослушал какое-то количество их бесед. Об этом можно судить по тому, что он получил неплохое образование и владел риторикой хотя бы в минимальной степени, как и многие молодые люди того времени. Свидетельством тому служат его речи, в которых можно найти различные элементы — строго казуистическое обоснование существования или отмены закона или постановления, хорошее знание и использование текстов как этих законов (он полностью цитирует псефизмы Демофанта 410 г. — I, 96—
В какой-то период времени Андокид вступил в одно из тайных обществ — гетерию, руководимую неким Эвфилетом, сыном Тимофея, из того же дема, что и Андокид — из Кидатены. Семья Андокида, по-видимому, знала об этом, но относилась терпимо до того момента, пока не было совершено преступление в отношении герм и мистерий (And. I, 49). После же того, как Леогор с родственниками был заключен в тюрьму, двоюродный брат Андокида Хармид стал уговаривать его рассказать о совершенном святотатстве: «Андокид, ты видишь величину нынешних бедствий. В прежнее время мне не было необходимости говорить и огорчать тебя, теперь же я вынужден сделать это из-за случившегося с нами несчастья. Ведь те, с кем ты общался и с кем поддерживал связь, — все они вследствие обвинений, из-за которых гибнем и мы, либо уже погибли, либо бежали, признав тем самым свою вину» (I, 49). Об Эвфилете же мы знаем немного кроме того, что это был человек богатый, владевший домами, землей и имуществом как в самих Афинах, так и в других областях Аттики, о чем свидетельствуют так называемые Аттические стелы с перечнем конфискованного после процесса гермокопидов и проданного имущества (АС, VI, 88; X, 15—
Андокид вступил в гетерию еще задолго до 415 г. Исходя из вышеуказанной даты его рождения это могло произойти где-то после 422 г.8, когда, став эфебом, он мог вести тот бурный образ жизни, на который неоднократно жалуются античные авторы и, в частности, Аристофан во «Всадниках». Свидетельством тому могут служить слова Псевдо-Плутарха и о самом Андокиде: «Дело в том, что еще раньше он, будучи человеком распущенным, во время ночной гулянки, разбил какую-то из статуй богов» (Vitae X or., II, 4).
Юноши из знатных родов в соответствии с традициями своих семей были настроены, чаще всего, негативно по отношению к афинской демократии и Андокид не был исключением в этом плане. Как пишет Плутарх в биографии Алкивиада, Андокид «считался ненавистником народа и приверженцем олигархии» (21, 2). Проявлялось это, в том числе, в составлении и декламации в своей среде всевозможных политических памфлетов, направленных против демоса и его предводителей — демагогов-выскочек. Сочинения подобного рода до нас не дошли, но характерно, что два контекстных фрагмента, сохранившиеся от речей, не имеющих отношения к делу о гермах и мистериях, демонстрируют явновыраженный антидемократический настрой. И в полностью дошедших до нас речах Андокида можно почувствовать подобное отношение к властям его родного города. Так, даже выпрашивая у сограждан право вернуться в Афины, он не может удержаться от упрека в адрес демократии: «но нет никого, кто мог бы обвинять вас, ибо вы располагаете полным правом устраивать свои дела как вам угодно: хотите — хорошо, хотите — плохо» (II, 19). Что же касается фрагментов, то это, прежде всего, фрагмент из речи «К товарищам», где уже само заглавие свидетельствует о том, что Андокид обращается именно к членам гетерии. Его слова приводит Плутарх в биографии Фемистокла: «Великолепную гробницу его имеют на агоре магнесийцы; что же касается его останков, то не следует придавать значения словам Андокида, который в речи “К товарищам” говорит, что афиняне нашли останки Фемистокла и разбросали их по ветру». И тут же Плутарх совершенно отчетливо определяет цель подобного искажения действительности: «[оратор] говорит неправду, желая возбудить сторонников олигархии против народа» (32, 4). Другой фрагмент из речи, название которой не сохранилось, но, по-видимому, она была хорошо известна, поскольку ее цитируют авторы позднейших схолий: «В самом деле, Андокид заявляет: “О Гиперболе мне стыдно говорить: его отец, клейменый раб, еще и теперь работает у нашего государства на монетном дворе, а сам он, чужеземец и варвар, занимается изготовлением ламп”» (Schol. Aristoph. Vesp., 1007; cf. Schol. Luc. Tim., 30). Так как смысловой глагол при имени Гипербола стоит в форме настоящего времени, то можно предположить, что эта речь была написана еще до 417 г., когда Гипербол был изгнан из Афин остракизмом9. Выражения, которые использует Андокид, свидетельствуют о живой реакции на политическую жизнь в Афинах и о яростном неприятии демократических лидеров. Именно с пребыванием Андокида в одной из афинских гетерий, по-видимому, и связана его вовлеченность в процесс по обвинению в религиозном нечестии, последовавший за осквернением герм в 415 г. Современных свидетельств этому процессу, кроме Аттических стел, не сохранилось. Поэтому события можно восстановить только по более поздним источникам — речи самого Андокида «О мистериях», написанной через 16 лет после процесса (в 399 г.), а также по сообщениям Фукидида, Псевдо-Лисия, Исократа, Диодора, Плутарха, Псевдо-Плутарха, Корнелия Непота.
Итак, в одну летнюю ночь 415 г., незадолго до отплытия афинского флота в Сицилию10, все гермы (т. е. четырехугольные столбики с навершием в виде головы Гермеса) в городе, кроме одной, так называемой Андокидовой, были изуродованы. В это время все еще продолжалась активная подготовка Сицилийской экспедиции11, одним из вдохновителей которой был Алкивиад. И его враги, потерпев неудачу в попытке изгнать его с помощью остракизма в 417 г., решили, по-видимому, использовать другой способ ограничения его влияния на внутри- и внешнеполитическую жизнь Афин, о чем ясно говорит Исократ в речи «Об упряжке», составленной, якобы, от имени Алкивиада Младшего. Этот последний, с возмущением отвергая нападки на отца, восклицает: «Зная, что из всех религиозных преступлений граждан более всего могут возмутить преступления против мистерий, а из прочих преступлений — покушения на демократию, они соединили вместе оба эти преступления и заявили в Совет, что мой отец организовал тайное общество для устройства государственного переворота и что, сходясь на пирушку в доме Пулитиона, отец с товарищами его справляет мистерии. Граждане были возмущены серьезностью этих обвинений и поспешно созвали народное собрание» (XVI, 6—
Момент для такого нападения на Алкивиада был выбран очень удачно — сразу же после осквернения герм, совпавшего, к тому же, с праздником Адониса, когда афинские женщины повсюду выставляли изображения, напоминающие покойных и, подражая похоронным обрядам, били себя в грудь и пели погребальные песни. «Тогда, — как пишет Плутарх, — всполошились многие даже среди тех, кто в иных случаях равнодушно встречал подобные вести» (Alc., 18, 6). После же доноса на Алкивиада народ охватил страх и были приняты чрезвычайные меры и, в частности, обещана «безопасность» за доносы о любых прегрешениях против религии и культа. Тут же следует второй донос — метека Тевкра, тайно бежавшего в Мегары и оттуда сообщившего Совету, что в случае предоставления «безопасности» он расскажет все известное ему. Совет, обладавший тогда неограниченными полномочиями, согласился с этими условиями и Тевкр, доставленный в город, назвал 12 человек, включая и самого себя, виновных в профанации мистерий (And. I, 15) и 18 человек, участвовавших в осквернении герм (And. I, 34—
Таким образом, сложилась благоприятная обстановка для сведения личных счетов. Посыпались доносы — Агаристы, некоего раба-лидийца, Диоклида. Некоторые из этих доносов затронули уже непосредственно семью и род Андокида. Так, в доносе раба-лидийца говорилось, что в доме его хозяина Ферекла происходили мистерии и что в числе прочих присутствовал Леогор, отец Андокида, но он «закутавшись в одеяло, спал» (And. I, 17). После этого Леогора привлекли к суду, но так как, по-видимому, доказательств вины было недостаточно, а сам он имел репутацию кутилы, но никак не политического противника или нечестивца, он, возбудив против предавшего его суду Спевсиппа обвинение по графе параномон с легкостью выиграл это дело. На этот раз семья Андокида не испытала каких-либо серьезных последствий обвинения. В литературе дискутируется вопрос, был ли сам Андокид среди перечисленных лидийцем, но оснований для этого, как нам представляется, нет, так как ни он сам, ни другие источники не указывают на это и его имя появляется только лишь в следующем доносе12.
Следующий донос, сделанный Диоклидом, оказался для Андокида губительным. Диоклид изображается в речи «О мистериях» бессовестным и продажным человеком, которого ни в коей мере не беспокоили ни безопасность города, поставленная под угрозу этим нечестивым преступлением, ни оскорбление, нанесенное богам, а только собственная выгода. Весь эпизод с этим доносом обрисован очень ярко, несмотря на прошедшие полтора десятка лет, и при той впечатлительности, которая была характерна для афинян, можно себе представить какое воздействие могла произвести на слушателей речь Андокида. Судя по всему, Андокид использует для реконструкции событий того времени текст официального доноса, представленного Диоклидом, и материалы следствия13.
Диоклид сделал на заседании Совета заявление, что знает людей, осквернивших гермы, и рассказал о том, как он столкнулся с ними (And. I, 38—
Информации Диоклида сразу же поверили, настолько она была с первого взгляда правдоподобной и отражала существовавшую тогда практику собраний гетерий, состоявших как раз из 15—
В числе прочих после доноса Диоклида были арестованы Андокид и Леогор. «Мы все, — пишет Андокид, — были заключены в одну тюрьму. Наступила ночь и тюрьма была заперта. Тогда пришли: к одному — мать, к другому — сестра, к третьему — жена и дети. Слышались крики и вопли людей, рыдающих и оплакивающих случившееся несчастье» (I, 48). Именно в этот момент Хармид, двоюродный брат Андокида, стал уговаривать его рассказать все известное ему об изуродовании герм и тем самым спасти и себя самого и всех родственников (I, 49—
Таким образом произошел последний шестой донос относительно преступления нечестивцев в 415 г., но он имел непосредственное отношение только к делу гермокопидов и лично к Андокиду. Так, по словам Андокида, Эвфилет во время одной из пирушек членов их гетерии предложил обменяться подобным залогом верности, но Андокид отказался. Тогда воспользовавшись, якобы, болезнью Андокида, упавшего с лошади в Киносарге, члены гетерии, убежденные своим руководителем, что и тот тоже согласился и разрушит герму филы Эгеиды у храма Форбанта, совершили это кощунство. На следующий день Эвфилет и Мелет, придя домой к Андокиду, рассказали о содеянном и, пригрозив, потребовали, чтобы он молчал обо всем. И Андокид сохранял их тайну, пока под давлением обстоятельств и уговоров в тюрьме не донес на четверых, еще остававшихся вне наказания гермокопидов, а именно — на Панэтия, Хэредема, Диакрита и Лисистрата (And. I, 52).
В речи «О мистериях» Андокид уделяет очень много внимания личной апологии в связи со своим доносом в 415 г. Он пытается убедить слушателей насколько трудно было ему решиться сделать это (I, 51—
Более того, обвиненный в 400 г. также в преступлении против религии, в написанной по этому случаю речи «О мистериях» Андокид стремится превознести свою «благородную» миссию в 415 г., представляя себя хорошим гражданином, хорошим другом, хорошим сыном. Несмотря на постепенное развитие духовного кризиса, в Афинах в это время все еще сохранялись старинные патриархальные традиции, требующие почитания предков и старейших представителей рода18. Особенно остро это, по-видимому, чувствовалось именно после поражения Афин, причину которого видели, в том числе, и в забвении старинных традиций и строя отцов (πάτριος πολιτεία)19. Поэтому Андокид настойчиво и неоднократно повторяет о своем долге спасти отца и других родственников, к тому же, по его словам, не виновных в этих преступлениях (I, 50, 51, 56, 58, 59, 68). Вторая важная, с его точки зрения, причина оправданности доноса — это стремление спасти тех 300 афинян, о собрании которых в театре Диониса сообщил Диоклид (I, 38, 51, 58). И хотя арестованы были, по-видимому, только 42 человека, перечисленные в доносе поименно, булевты, как было уже сказано, по предложению Писандра хотели отменить постановление, принятое некогда при архонте Скамандрии о запрете пытать свободных граждан на колесе, для того, чтобы узнать имена всех «заговорщиков». И, наконец, по словам Андокида, им руководило патриотическое желание избавить город от величайших опасностей и бедствий, когда все граждане подозревают друг друга, тем самым предоставляя и остальным своим согражданам возможность стать жертвами ложных доносов (I, 51, 56, 59, 66, 68).
Эти рассуждения Андокида о благотворном воздействии на город его сообщения подтверждает и Фукидид, лично не заинтересованный в каком-то особом освещении событий того времени: «Заслуженно ли понесли наказание потерпевшие, осталось неизвестным, но всему государству, при сложившихся тогда обстоятельствах, это принесло очевидную пользу» (VI, 60, 5). Кроме того, много лет спустя после 415 г. в речи «О мистериях» Андокид объясняет свой поступок и религиозным благочестием, заявляя, «что признать виновными в нечестии тех, кто ни в чем не повинен, есть не меньшее нечестие, чем оставить безнаказанными тех, кто действительно согрешил» (I, 32). Однако, все это только риторика, а истинная причина его доноса вполне очевидна. В итоге, из всей апологитической части своей речи Андокид делает парадоксальный с первого взгляда вывод — что его донос о совершенном Эвфилетом кощунстве и, соответственно, предательство его бывших гетайров, было следствием не подлости, а, наоборот, мужества, поскольку стало для него самого источником многочисленных несчастий и долгих скитаний (I, 56; cf. II, 8—
После доноса Андокида о гермах следователи и булевты проверили сообщенные им факты и нашли, что они соответствуют действительности (Thuc. VI, 61, 1). Диоклид был вызван на заседание комиссии и сразу же сознался во лжи, назвав при этом тех, кто подговорил его выступить с такими показаниями. Это были Алкивиад из дема Фегунт, по-видимому, двоюродный брат стратега Алкивиада20, и Амиант с Эгины (And. I, 65), которые бежав, тем самым, с точки зрения афинян, подтвердили свою виновность. Таким образом, донос Диоклида носил откровенный характер сведения личных или политических счетов. Здесь же, кстати, необходимо отметить, что побудительным мотивом как для самого Андокида, так и для других доносчиков, выступает не столько оскорбленное религиозное чувство и желание отомстить за обиду, нанесенную богам родного города, сколько вполне тривиальные причины. И хотя афиняне, как и остальные греки, верили, что общество находится в опасности, пока нечестивое деяние одного или нескольких его членов остается ненаказанным (Soph. Oed. Tyr., II, 95; Xen. Hiero, 4, 4), они все же отправляют экспедицию в Сицилию, среди участников которой находятся подозреваемые в совершении святотатства. Тем уместнее, казалось бы, проявление осторожности в отношении такой акции, поскольку божество, которому было нанесено оскорбление, являлось покровителем путешественников21. Объяснение этому, видимо, надо искать в свидетельстве Фукидида об ослаблении веры большинства афинян в справедливое божественное воздаяние, которая особенно сильно пошатнулась в период чумы в Афинах, так что не было уже ни прежнего почитания богов, ни страха перед ними (II, 53, 4).
В отношении времени, проведенного Андокидом в заключении, свидетельства античных авторов расходятся. Фукидид пишет, что обличителя и тех, кто не был назван в обвинении тотчас освободили, а затем уже над обвиненными народ учинил суд (VI, 60, 4). По словам же самого Андокида создается впечатление, что это была всего лишь одна ночь до его доноса и, по-видимому, непродолжительное время после него, пока шло следствие (I, 48, 65). С другой стороны, по описанию Плутарха, это достаточно продолжительное время, в течение которого Андокид смог завязать дружеские отношения с Тимеем, который и уговорил его сделать донос (Alc., 21, 4—
Таким образом можно, по-видимому, реконструировать то, что происходило в Афинах летом 415 г. после осквернения герм и мистерий, а также то, как эти события отразились на судьбе одной из афинских семей. На основании тех источников, которые дошли до нас, нельзя окончательно решить вопрос о причастности Леогора, отца Андокида, к совершению этих нечестивых деяний. С одной стороны, его имя упоминается в двух доносах (а имя самого Андокида — только в одном), но, с другой стороны, обвинение носило в обоих случаях какой-то странный характер. Так, в доносе раба-лидийца говорилось, что он во время профанации мистерий в доме Пулитиона, «спал, завернувшись в одеяло», а Диоклид в своем доносе о гермах показал, что когда он подошел к дому Леогора для условленной встречи с «заговорщиками», тот как раз уходил и, не оставшись на переговоры о деньгах, посоветовал ему не «отвергать дружбу таких людей» (And. I, 41). В первом случае Леогор выдвинул против привлекшего его к суду Спевсиппа обвинение по графэ параномон и выиграл дело, во втором же — освободился от обвинения после признания доноса Диоклида ложным. Таким образом, ни один, ни другой доносчик не посмели открыто заявить об участии Леогора в этих преступлениях против культа. Впрочем, упоминание его имени в этой связи все же может служить свидетельством того, что он, вероятно, знал о кощунствах, но не принимал в них непосредственного участия. Признание Андокида сняло также вину с остальных членов его семьи (в доносе Диоклида числилось 11 или 13 из них — And. I, 47, 68), которые, вероятно, действительно не были причастны к кощунствам.
В отношении же его самого мнения исследователей разделились и представляют все три варианта: виновен22, не виновен23, нельзя ничего точно сказать24. Что касается нашего суждения о виновности Андокида, то можно признать вполне вероятным, что в одном преступлении — в профанации Элевсинских мистерий — он участия, по крайней мере активного, не принимал. Сам Андокид в своих речах яростно отрицает этот факт, как и то, что он доносил что-либо о мистериях (I, 10, 19, 23, 26, 29), а из других авторов нападают на него по этому поводу только Псевдо-Лисий (VI, 51) и Псевдо-Плутарх (Vitae X or., II, 3—
Древние авторы свидетельствуют об этих двух кощунствах как об отдельных преступлениях, отмечая, что только враги Алкивиада пытались их совместить и направить против него. Тем не менее, между ними все же существовала, возможно, и некоторая связь. Так, Тевкр, признавшийся в личном участии в профанации мистерий, донес и о гермах «все, что знает» (And. I, 15). Это можно объяснить или тем, что Тевкр пытался скрыть свое участие и в этом преступлении, сознавшись в менее кощунственном, или тем, что участники профанаций мистерий обладали какой-то информацией о деятельности гетерии Эвфилета. Возможно, что и те, в свою очередь, знали об устраиваемых в частных домах развлечениях, и решили отличиться чем-то более дерзким и безбожным. Однако, сам Андокид говорит лишь о двух афинянах, обвиненных в том и другом нечестии, а именно — о Мелете (I, 12, 35, 63) и Панэтии (I, 13, 52, 67). Но на основании других источников мы можем с уверенностью говорить, что не только обвиненных, но и осужденных за оба эти святотатства было гораздо больше. Мы точно знаем еще, по крайней мере, о трех таких персонажах — о Феодоре (And. I, 35; Plut. Alc., 19, 2; 22, 4), Ферекле (And. I, 17, 35; АС VI, 93) и Эвфилете (And. I, 35, 51, 63; АС VI, 88; X, 13), том самом, в гетерию которого входил Андокид. При этом, Аттические стелы свидетельствуют, что два последних персонажа были обвинены περὶ ἀμφότερα. В речи Андокида они оба значились в доносе Тевкра о кощунстве над гермами (I, 35), но не указывалось, кто донес на них в связи с мистериями. Очевидно, что обвинение Ферекла в этом преступлении проистекало из доноса раба-лидийца, сообщившего, что в доме его хозяина нечестивцы справляют ритуалы элевсинского культа. Вполне возможно, что Эвфилет подразумевается под «другими» в этом же доносе, которых Андокид не счел нужным перечислять поименно.
Кроме того, можно предположить, что участники этих религиозных преступлений, в основном, относились к разным кругам афинского общества. Те, кто был обвинен (может быть и правомерно, так как у нас есть свидетельства неоднократности таких эксцессов в Афинах)26 в профанации мистерий, принадлежали к более высокому кругу афинских аристократов, типа Алкивиада, претендующих на жреческие должности или на близость к богам благодаря своему происхождению. А те, кто был обвинен в разрушении герм были, в большинстве своем, из числа аристократов средней родовитости, входивших в различные гетерии и, в том числе, гетерию Эвфилета. Подобный поступок для них мог быть одновременно и реакционной выходкой против афинского демоса для нагнетения нервозной обстановки в городе перед обвинением Алкивиада (Plut. Alc., 18, 8) и «залогом верности, связанным с неслыханным в мире вероломством», как называет его сам Андокид (I, 67; cf. Thuc. III, 82, 6).
После окончания процесса гермокопидов, когда дело было уже формально окончено, Андокиду пришлось вскоре, может быть еще в 415 г., покинуть Афины, так как несмотря на предоставление ему в числе прочих доносчиков по псефизме Мениппа «безопасности» (And. II, 23—
В следующий период, примерно с 415 по 403—
Точно мы знаем о двух таких попытках, предпринятых каждый раз после оказания своему городу какой-либо помощи, восхвалению которой почти полностью посвящена его речь «О возвращении», составленная в 407 г. В ней он с пафосом заявляет: «Я решил, что лучше всего для меня будет или совсем уйти из этой жизни или же оказать городу такую услугу, которая принесла бы мне, с вашего согласия, возможность вновь пользоваться гражданскими правами наравне с вами. И с этого времени везде, где дело было сопряжено с каким-либо риском, я не щадил ни себя самого, ни своего имущества» (II, 10—
Так, летом 411 г. Андокид, возможно, уже на своем собственном корабле (Ps.-Lys. VI, 49) доставил большое количество бревен для весел афинскому флоту, стоявшему тогда на Самосе, и продал их там, точно также как хлеб и медь, по себестоимости, хотя мог, используя обстоятельства, сделать это с большой выгодой для себя (And. II, 11). Можно предположить, что, несмотря на постоянно ведущиеся военные действия, Андокид выбрал для оказания помощи афинский гарнизон, расположенный на Самосе именно потому, что с кем-то из самосцев у него сохранялись узы гостеприимства еще со времен его деда, воевавшего там в 441—
После этого Андокид, по-видимому, сразу же приезжает в Афины, рассчитывая, как он сам пишет, на признательность властей за заботу об афинских интересах. Но дело принимает совершенно неожиданный для него оборот. О его приезде тотчас становится известно кому-то из членов Совета Четырехсот, захватившего власть в мае 411 г. Андокид был найден и арестован, и Писандр, который в 415 г. выступал в деле о гермах как «наипреданнейший» демократ (And. I, 36; cf. I, 27, 43), обвинил его в государственной измене (And. II, 14). Избежать казни он смог лишь дотронувшись до священных жертв на алтаре, но за этим последовало длительное заключение, окончившееся, по-видимому, лишь после восстановления демократии в Афинах в сентябре 411 г. (And. II, 12—
После освобождения Андокид опять вынужден уехать, вероятно, на Кипр, к царю Эвагору (Ps.-Lys. VI, 28). Следующую попытку вернуться он делает в 407 г.28 в связи с осуществлением какой-то политико-торговой авантюры. Об экономической части этой авантюры он откровенно говорит перед гражданами, а о политической — таинственно умалчивает: «Как вы, по-видимому, знаете, поступило сообщение о том, что хлеб с Кипра, очевидно, не придет сюда. Так вот, я оказался настолько ловким, что люди, которые замыслили и подстроили все это в ущерб вашим интересам, обманулись в своих расчетах. Как мне удалось добиться такого успеха — вам незачем об этом знать. Зато я хочу, чтобы вы теперь же узнали, что количество груженных хлебом кораблей, которые собираются пристать в Пирее, уже равно четырнадцати, и что остальные корабли, отплывшие с Кипра, придут сюда все вместе немного попозже. Я отдал бы все на свете, лишь бы иметь право сообщить вам о том совершенно секретном донесении, которое я представил Совету: тогда вы знали бы все заранее. Но так как иначе нельзя, то вам придется узнать обо всем и соответственно извлечь из всего пользу лишь тогда, когда дело будет доведено до конца» (II, 20—
Вновь поселившись в своем родном городе, Андокид представляет собой уже тип преуспевающего финансиста и политика, причем примыкающего к демократической группе. В течение трех лет он, по-видимому, в полном объеме пользовался правами афинского гражданина. Он активно включился не только в общественную, но и в религиозную жизнь города: выполнял различные литургии (в 401 г. исполнял должность гимнасиарха на празднике Гефестий, в 400 г. возглавлял феорию на Истмийских и Олимпийских играх), был казначеем священной казны богини Афины, кроме того, участвовал наравне с другими в Элевсинском празднике и даже посвящал в мистерии чужеземцев, связанных с его семейством старинными узами гостеприимства (And. I, 132). Этим всем он, безусловно, вызвал возобновление к себе враждебного отношения, и прежде всего, со стороны аристократов, не простивших его предательства в 415 г. Прекрасное представление о тех нападках, которым он подвергался, дает речь Псевдо-Лисия, который с яростью обрушивается на Андокида, припоминая вновь и вновь все его старые религиозные прегрешения, и оспаривает буквально каждое слово его речи «О мистериях». Более всего Псевдо-Лисия возмущает, что такой нечестивый человек, как Андокид, претендует на участие в общественной жизни города — выступает в народном собрании, участвует в докимасии, вносит предложения в Совет, и, в том числе, касающиеся исполнения афинских культов (VI, 33).
В 400 г. начинается новый судебный процесс против Андокида, формальным поводом к которому послужило старое обвинение в нечестии29. Как свидетельствует Андокид в речи «О мистериях» (I, 117—
Однако, процесс 400 г., возможно, остался для Андокида без последствий, поскольку обвинения, выдвинутые против него, носили откровенно надуманный характер, а главное, ввиду заступничества очень влиятельных в Афинах лиц, принадлежавших к демократической партии (And. I, 115, 121—
ПРИМЕЧАНИЯ