Мореплавание в античных утопиях

«Быт и история в античности». М., «Наука», 1988. С. 88—113.

с.88 Иссле­до­ва­те­ли, зани­мав­ши­е­ся леген­да­ми о «жиз­ни при Кро­но­се» и о «Сатур­но­вом цар­стве», дав­но уже вычле­ни­ли из дошед­ших до нас опи­са­ний целый ряд общих моти­вов1, кото­рые мож­но было бы разде­лить на две основ­ные груп­пы: «пози­тив­ную» и «нега­тив­ную». К пер­вой груп­пе отно­сят­ся атри­бу­ты, состав­ля­ю­щие без­услов­но поло­жи­тель­ный фон «золо­то­го века». Это и необы­чай­ное пло­до­ро­дие поч­вы, и козы, сами несу­щие домой моло­ко, и теку­щие повсюду реки вина и нек­та­ра, и капаю­щий с дубов мед, и веч­ная вес­на, и мир сре­ди живу­щих на зем­ле существ… Но почти в каж­дом опи­са­нии идет речь и о явле­ни­ях совре­мен­ной авто­ру дей­ст­ви­тель­но­сти, кото­рые пред­став­ля­ют­ся ему нега­тив­ны­ми по срав­не­нию с иде­аль­ным про­шлым, и харак­те­ри­зу­ю­щих «золо­той век» лишь по кон­трасту.

В сохра­нив­ших­ся от антич­ной эпо­хи опи­са­ни­ях «золо­то­го века» выра­жен­ное в такой фор­ме осуж­де­ние море­пла­ва­ния встре­ча­ет­ся более чем в два­дца­ти слу­ча­ях, зани­мая по рас­про­стра­нен­но­сти веду­щее место в «нега­тив­ной» груп­пе, и толь­ко вслед за ним идут дру­гие моти­вы — отсут­ст­вие войн, част­ной соб­ст­вен­но­сти, раб­ства и смер­ти2.

Суще­ст­вен­но и то, что в подав­ля­ю­щем боль­шин­стве слу­ча­ев инте­ре­су­ю­щий нас мотив нахо­дит свое отра­же­ние с.89 в латин­ской лите­ра­ту­ре (осо­бен­но — у Вер­ги­лия, Гора­ция, Тибул­ла, Про­пер­ция, Овидия, Сене­ки), тогда как в сохра­нив­ших­ся гре­че­ских опи­са­ни­ях он бес­спор­но отме­ча­ет­ся лишь два­жды — у Геси­о­да и Ара­та. С чем же свя­за­на и откуда воз­ни­ка­ет в антич­ных опи­са­ни­ях «золо­то­го века» тема осуж­де­ния море­пла­ва­ния?

У Геси­о­да дан­ный мотив выра­жа­ет­ся в срав­ни­тель­но мяг­кой фор­ме, при­чем не там, где поэт опи­сы­ва­ет жизнь «золо­то­го рода», а несколь­ко позд­нее, при харак­те­ри­сти­ке иде­аль­ных усло­вий жиз­ни пра­вед­ных людей, о кото­рых, в част­но­сти, ска­за­но, что они не пус­ка­ют­ся на кораб­лях в пла­ва­ния (Op., 236). Арат добав­ля­ет к это­му, что при жиз­ни «золо­то­го рода» не было необ­хо­ди­мо­сти вез­ти изда­ле­ка на кораб­лях сред­ства к жиз­ни, а море, опре­де­ля­е­мое им как «жесто­кое» или «ужас­ное» (χα­λεπὴ θά­λασ­σα — Phaen., 110), оста­ва­лось тогда нетро­ну­тым. В латин­ских вер­си­ях поми­мо сход­ных ука­за­ний на опас­но­сти море­пла­ва­ния и на отсут­ст­вие его при «золо­том веке» все более зна­чи­тель­ную роль начи­на­ет играть реши­тель­ное осуж­де­ние море­пла­ва­ния как «гре­ха» или «дер­зо­сти». Имен­но такая оцен­ка дает­ся, напри­мер, в IV экло­ге Вер­ги­лия, где при воз­вра­ще­нии «Сатур­но­ва цар­ства» сре­ди исче­заю­щих сле­дов преж­не­го гре­ха (pris­cae ves­ti­gia frau­dis) в первую оче­редь назы­ва­ет­ся испы­та­ние Фети­ды кораб­ля­ми (Buc., IV, 32 sq.; ср.: 38 sq.; Georg., I, 137 sqq.).

Сво­его рода мани­фе­стом в этом отно­ше­нии слу­жит зна­ме­ни­тая гора­ци­ев­ская ода I, 3, напи­сан­ная в жан­ре pro­pempti­con, на отплы­тие Вер­ги­лия в Афи­ны. Едва успев поже­лать дру­гу-поэту попу­т­но­го вет­ра, Гора­ций раз­ра­жа­ет­ся про­кля­ти­я­ми в адрес того дерз­ко­го смерт­но­го, кото­рый пер­вым посмел пустить­ся в пла­ва­ние: напрас­но муд­рый бог отде­лил зем­ли разъ­еди­ня­ю­щим оке­а­ном, если гнус­ные суда все рав­но про­ска­ки­ва­ют через запо­вед­ные воды (…si ta­men in­piae non tan­gen­da ra­tes tran­si­liunt va­da — Carm., I, 3, 23 sq.). Далее поэт осуж­да­ет Про­ме­тея, Деда­ла и весь дерз­кий чело­ве­че­ский род (audax gens hu­ma­na — v. 25 sq.), кото­рый сам навле­ка­ет на себя кару с.90 нече­сти­ем (ne­fas — v. 26) и пре­ступ­ле­ни­ем (sce­lus — v. 39), пере­хо­дя отведен­ные ему пре­де­лы (ср.: Epod., II, 1 sqq.; XVI, 59 sqq. etc.).

После этой оды мотив «дер­зо­сти» море­пла­ва­ния в латин­ской поэ­зии неод­но­крат­но варьи­ру­ет­ся как общее место. Так, Тибулл дела­ет акцент на том, что в «необуздан­ное» (in­do­mi­tum) море людей толк­ну­ло хищ­ное, алч­ное стрем­ле­ние к нажи­ве (Tib., II, 3, 43 sqq.; ср.: I, 3, 37 sqq. etc.). Вто­ря ему и заве­ряя, что стро­я­щая коз­ни при­ро­да рас­сте­ли­ла море для жад­ных людей (na­tu­ra in­si­dians pon­tum sub­stra­vit ava­ris — Prop., III, 7, 37), Про­пер­ций пре­да­ет про­кля­тию пер­во­го море­пла­ва­те­ля за то, что он про­ло­жил свой путь про­тив воли мор­ской пучи­ны (in­vi­to gur­gi­te fe­cit iter — I, 17, 14). «Что тебе до моря? — вос­кли­ца­ет вслед за Про­пер­ци­ем Овидий. — Доволь­ст­вуй­ся сушей!» (quid ti­bi cum pe­la­go? ter­ra con­ten­ta fuis­ses! — Am., III, 8, 49; ср.: III, 8, 35 sqq.; Met., I, 96; Fast., I, 339 sqq. etc.).

На отсут­ст­вие море­пла­ва­ния при «золо­том веке» ука­зы­ва­ют, кро­ме назван­ных, еще неко­то­рые латин­ские авто­ры I в. до н. э. — I в. н. э. (Hy­gin., Astron., 25; Ger­ma­nic., Arat., 115; Ma­nil., 66 sqq.; Anth. Lat., 726, 36 etc.). Осо­бен­но настой­чи­во про­ти­во­по­став­ле­ние цело­муд­рен­но­го «золо­то­го века» алч­ной и буй­ной совре­мен­но­сти про­во­дит­ся с помо­щью это­го сред­ства у Сене­ки, в тра­гедии «Медея», где рез­ко осуж­да­ют­ся мифи­че­ские пер­вые море­хо­ды — арго­нав­ты, и, преж­де все­го, — пер­вый корм­чий, Тифис, про­явив­ший себя как «чрез­мер­но дерз­кий» (audax ni­mium — Med., 301; ср.: 301—363; 606 sqq.; Phaedr., 475 sq., 530 sq.; Ep., 90, 24).

Итак, мы убеж­да­ем­ся, что отсут­ст­вие море­пла­ва­ния — мотив, кото­рый мог играть доволь­но замет­ную роль в иде­а­ли­за­ции «золо­то­го века». Как согла­су­ет­ся такое отри­ца­тель­ное отно­ше­ние с тем бес­спор­но важ­ным вли­я­ни­ем, кото­рое ока­за­ло море­пла­ва­ние на все раз­ви­тие антич­ной циви­ли­за­ции? Одной из наи­бо­лее общих, «лежа­щих на поверх­но­сти» и ярко отра­зив­ших­ся в самих источ­ни­ках пред­по­сы­лок тако­го пара­док­са было, по-види­мо­му, то, что мор­ские пла­ва­ния в древ­но­сти таи­ли в себе мно­же­ство опас­но­стей. Над море­хо­да­ми посто­ян­но висе­ла угро­за попасть в сокру­ши­тель­ный шторм, сбить­ся с кур­са, наткнуть­ся на мели и под­вод­ные ска­лы, под­верг­нуть­ся напа­де­нию пира­тов и т. д.

с.91 Обще­из­вест­но, что антич­ное судо­стро­е­ние и море­пла­ва­ние достиг­ли зна­чи­тель­ных успе­хов3. Выра­зи­тель­но вос­кли­ца­ние пас­ту­ха, потря­сен­но­го видом мор­ско­го суд­на: «Такая гро­ма­да несет­ся…» (tan­ta mo­les la­bi­tur — Ac­cius, Med., 381; ср.: Apoll. Rhod., IV, 316 sqq.). И все-таки еще более харак­тер­ны сло­ва Апу­лея: как бы ни был пре­кра­сен и наде­жен корабль, но «если… пра­вит им буря, с какой лег­ко­стью вме­сте со всем сво­им заме­ча­тель­ным сна­ря­же­ни­ем исчезнет он, погло­щен­ный пучи­ною, или разо­бьет­ся о ска­лы!» (Flor., 23). В эпо­ху, когда не было еще мор­ских ком­па­сов, ори­ен­та­ция по небес­ным све­ти­лам отнюдь не отли­ча­лась надеж­но­стью и пла­ва­ния были по пре­иму­ще­ству каботаж­ны­ми. Несмот­ря на целый ряд пред­о­хра­ни­тель­ных мер (в част­но­сти, сокра­ще­ние пла­ва­ний ночью и в осо­бен­но опас­ный зим­ний пери­од), вышед­ший в море корабль в зна­чи­тель­ной мере зави­сел от при­хо­тей вет­ра и волн, а о тех, кто плыл на нем, гово­ри­ли, что они нахо­дят­ся меж­ду жиз­нью и смер­тью, ибо от гибе­ли их отде­ля­ет толь­ко четы­ре паль­ца: тол­щи­на кора­бель­ных досок (Schol. Hom., II., XV, 628; Sen. Med. 307 sq.; Juve­nal., XII, 57—59; Diog. Laert., I, 103 etc.). В мор­ских бурях ино­гда тер­пе­ли кру­ше­ния сра­зу несколь­ко сотен кораб­лей со мно­ги­ми тыся­ча­ми людей на бор­ту, и Сене­ка сре­ди бед­ст­вий, угро­жаю­щих чело­ве­ку, воз­мож­но, не слу­чай­но поме­щал на пер­вое место «pon­tus» (пучи­на) и толь­ко потом — «fer­rum et do­li» (мечи и ковар­ство) (Phaedr., 475).

Почти неиз­мен­но с тре­пе­том и отвра­ще­ни­ем упо­ми­на­ют­ся в антич­ных источ­ни­ках раз­лич­ные «monstra» — неве­до­мые чудо­ви­ща, оби­таю­щие в мор­ских глу­би­нах; море, изоби­лу­ю­щее чудо­ви­ща­ми, фигу­ри­ру­ет уже у Гоме­ра (πόν­τος με­γακή­της — Od., III, 158). Изо­бра­же­ния людей, загла­ты­вае­мых огром­ны­ми мор­ски­ми чудо­ви­ща­ми, пред­став­ля­ли, с.92 как пока­зы­ва­ет М. Лоуренс, сюжет, доволь­но широ­ко рас­про­стра­нен­ный и в гре­че­ском, и в рим­ском искус­стве4. Извест­но, что суе­вер­ный страх в древ­но­сти мог­ли вну­шать не толь­ко хищ­ные и опас­ные оби­та­те­ли моря, но даже такие мир­ные суще­ства, как тюле­ни, пред­став­ляв­ши­е­ся часто в виде гибрида зве­ря и чело­ве­ка (см., напр.: Hor. Carm., I, 3, 18; Sen. Maior. Suas., I, 15; Tac. Ann., II, 24 etc.). К реаль­ным опас­но­стям, разу­ме­ет­ся, добав­ля­лись и раз­но­го рода химе­ры вро­де сирен или Скил­лы и Харибды. Ино­гда слу­хи о подоб­ных «ужа­сах» рас­про­стра­ня­лись наме­рен­но, как это дела­ли, напри­мер, фини­ки­яне, чтобы отпуг­нуть воз­мож­ных кон­ку­рен­тов от пла­ва­ний за Стол­бы Герак­ла5.

Море было осо­бым миром, осо­бой сти­хи­ей, счи­тав­шей­ся, по выра­же­нию Плу­тар­ха, «враж­деб­ной при­ро­де чело­ве­ка» (πο­λέμιον τῇ φύ­σει τοῦ ανθρώ­που στοιχεῖον — Quaest conv., 729 В; ср.: Hom. Od., VIII, 138 sq. etc.). В дер­зо­сти тех смерт­ных, кото­рые пер­вы­ми реши­лись поки­нуть род­ную сушу и дове­рить­ся этой враж­деб­ной и опас­ной сти­хии, нахо­дит, по убеж­де­нию цити­ро­вав­ших­ся нами вос­хва­ли­те­лей «золо­то­го века», наи­бо­лее пол­ное выра­же­ние вся дер­зость, при­су­щая чело­ве­че­ско­му роду. Это — ὕβρις, auda­cia, само­воль­ное пре­одо­ле­ние уста­нов­лен­ных при­ро­дой гра­ниц, кото­рое не может не вызы­вать гне­ва боже­ства. Отме­тим, что соци­аль­но-пси­хо­ло­ги­че­ские пред­по­сыл­ки осуж­де­ния море­пла­ва­ния в антич­но­сти, види­мо, во мно­гом сов­па­да­ли с общи­ми пред­по­сыл­ка­ми «при­ми­ти­вист­ско­го» отно­ше­ния к циви­ли­за­ции в целом, ко мно­гим дру­гим ново­введе­ни­ям циви­ли­зо­ван­ной жиз­ни. Одна­ко имен­но в отно­ше­нии к море­пла­ва­нию (как одно­му из самых дерз­ких, опас­ных и «раз­вра­щаю­щих» изо­бре­те­ний чело­ве­че­ства) эта нега­тив­ная пози­ция про­яв­ля­лась наи­бо­лее рельеф­но и ост­ро.

Сам по себе так назы­вае­мый «мяг­кий (soft) при­ми­ти­визм»6 зало­жен был в осно­ву боль­шин­ства тра­ди­ци­он­ных антич­ных интер­пре­та­ций мифа о пер­во­быт­ном бла­го­ден­ст­вии. Гово­ря вооб­ще, ска­за­ния о том, что чело­ве­че­ское обще­ство на заре сво­его суще­ст­во­ва­ния пере­жи­ло некий «рай­ский» пери­од сча­стья и невин­но­сти, обна­ру­жи­ва­ют­ся в мифо­ло­гии и фольк­ло­ре мно­гих наро­дов мира, разде­лен­ных как вре­мен­ны­ми, так и про­стран­ст­вен­ны­ми гра­ня­ми. Важ­ней­ши­ми их источ­ни­ка­ми яви­лись отме­чае­мые уже в ран­не­клас­со­вом обще­стве глу­бо­кая неудо­вле­тво­рен­ность с.93 суще­ст­ву­ю­щим, про­тест про­тив соци­аль­но­го гне­та и бед­ст­вий, при­но­си­мых «про­грес­сом», стрем­ле­ние хотя бы в фан­та­зии выра­зить иде­ал соци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти, свя­зан­ный со смут­ны­ми вос­по­ми­на­ни­я­ми об ушед­шем в про­шлое родо­вом обще­стве7. Имен­но на осно­ве таких срав­ни­тель­но ран­них, широ­ко рас­про­стра­нен­ных пред­став­ле­ний и воз­ни­ка­ет антич­ный миф о «золо­том веке», в кото­ром, как отме­ча­ет Б. Гатц, к мифу о пер­во­быт­ном «рае» при­бав­ля­ет­ся уже новый миф — миф о поэтап­ной дегра­да­ции обще­ства от пер­во­на­чаль­ной «золо­той» эпо­хи к совре­мен­ной, «желез­ной»8.

В эпо­ху «утра­чен­но­го рая» чело­ве­че­ство, соглас­но «при­ми­ти­вист­ским» кано­нам, нахо­ди­лось в гар­мо­нич­ном и нераз­рыв­ном един­стве с при­ро­дой, кото­рая, как мать, сама обес­пе­чи­ва­ла его потреб­но­сти и бла­жен­ное, без­за­бот­ное суще­ст­во­ва­ние; когда же «золо­той век» кон­чил­ся и порва­лась пупо­ви­на, свя­зы­ваю­щая чело­ве­че­ский род с при­ро­дой, люди вынуж­де­ны пус­кать­ся на хит­ро­сти и изо­бре­те­ния, чтобы выжить (см. особ.: Verg. Georg., I, 121—159; Sen. Ep., 90, 35—43; Max. Tyr., XXXVI, 1 sq. etc.). И хотя это было во мно­гом необ­хо­ди­мым сред­ст­вом защи­ты, все же, соглас­но дан­ным пред­став­ле­ни­ям, важ­ней­шие ново­введе­ния циви­ли­зо­ван­ной жиз­ни — такие, напри­мер, как море­пла­ва­ние, вой­ны, пого­ня за золо­том и даже зем­ле­па­ше­ство, — нес­ли на себе печать «пре­ступ­ле­ния» или «гре­ха», посколь­ку они все даль­ше уво­ди­ли людей от «есте­ствен­но­го», иде­аль­но­го состо­я­ния.

Про­ти­во­по­став­ле­ние извра­щен­ной совре­мен­но­сти это­му лежа­ще­му в отда­лен­ном про­шлом иде­аль­но­му состо­я­нию игра­ло, как мы виде­ли, весь­ма замет­ную роль во мно­гих опи­са­ни­ях «золо­то­го века», при­чем ука­за­ния на отсут­ст­вие с.94 дерз­ко­го и опас­но­го море­пла­ва­ния доволь­но логич­но соче­та­лись с дру­ги­ми моти­ва­ми «нега­тив­ной» груп­пы.

Может ли это озна­чать, что осуж­де­ние море­пла­ва­ния во всех рас­смот­рен­ных слу­ча­ях авто­ма­ти­че­ски выте­ка­ло уже из самой тен­ден­ции к иде­а­ли­за­ции «золо­то­го века»? Было ли отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к морю и море­пла­ва­нию обя­за­тель­ным атри­бу­том антич­ных уто­пи­че­ских легенд? Не мог­ли ли отме­чен­ные при­чи­ны обще­го харак­те­ра допол­нять­ся, высту­пая в ком­плек­се с каки­ми-то осо­бы­ми кон­крет­но-исто­ри­че­ски­ми при­чи­на­ми?

Срав­ним со всем, ска­зан­ным выше, отно­ше­ние к морю и море­пла­ва­нию в леген­дах об «ост­ро­вах бла­жен­ных», учи­ты­вая так­же неко­то­рые куль­тур­но-исто­ри­че­ские и этно­гра­фи­че­ские дан­ные.


«Море! Мож­но смер­тель­но боять­ся его, мож­но при­вя­зать­ся к нему со всей стра­стью, но нико­гда оно не остав­ля­ет чело­ве­ка рав­но­душ­ным. Созер­ца­ет ли он его с побе­ре­жья, борет­ся ли с ним на бор­ту кораб­ля, погру­жа­ет­ся ли в его лоно, душой чело­ве­ка сра­зу овла­де­ва­ет какое-то власт­ное чув­ство: страх, пере­хо­дя­щий в ужас, изум­ле­ние, спо­соб­ное вызвать вос­хи­ще­ние, вле­че­ние, пре­вра­щаю­ще­е­ся в любовь…» — таким слож­ным, мно­го­гран­ным воздей­ст­ви­ем моря на чело­ве­че­ское вооб­ра­же­ние объ­яс­ня­ет М. Гиэрр9 то, что вокруг «мор­ской» темы уже в самой глу­бо­кой древ­но­сти скла­ды­ва­лось мно­же­ство раз­но­об­раз­ных мифов, легенд и пове­рий, часть из кото­рых неред­ко нахо­ди­ла опо­сре­до­ван­ное отра­же­ние в про­из­веде­ни­ях антич­ных авто­ров. Чрез­вы­чай­но полез­ным вкла­дом в изу­че­ние это­го инте­рес­но­го мате­ри­а­ла яви­лась серия ста­тей А. В. Бол­ды­ре­ва, в кото­рых рас­смат­ри­ва­ют­ся, в част­но­сти, антич­ные пред­став­ле­ния о маги­че­ской очи­щаю­щей силе мор­ской воды, о свя­то­сти кораб­ля, об опас­но­сти пла­ва­ния на одном кораб­ле с «нече­стив­цем», о «суде моря», о Дио­с­ку­рах как спа­си­те­лях уто­паю­щих, о необ­хо­ди­мо­сти давать напут­ст­вие отплы­ваю­щим и при­но­сить осо­бые обе­ты, спас­шись от кораб­ле­кру­ше­ния10.

Наи­бо­лее важ­ны­ми для нашей темы ока­зы­ва­ют­ся здесь два тес­но свя­зан­ных меж­ду собой моти­ва: «суда моря» и «нече­стив­ца на кораб­ле». Содер­жа­ние их, по харак­те­ри­сти­ке А. В. Бол­ды­ре­ва, заклю­ча­ет­ся в сле­дую­щем. Покидая сушу и вве­ряя свою жизнь зыб­кой мор­ской с.95 сти­хии, антич­ный чело­век «попа­дал в какой-то иной мир, мир повы­шен­ных рели­ги­оз­ных воз­мож­но­стей, где боже­ст­вен­ные силы про­яв­ля­лись лег­че и непо­сред­ст­вен­нее, чем на суше…». Весь­ма рас­про­стра­нен­ным явля­ет­ся, к при­ме­ру, мифо­ло­ги­че­ский мотив ребен­ка, бро­шен­но­го в море в лар­це (ино­гда вме­сте со сво­ей сест­рой или с мате­рью). «Суд моря» про­яв­ля­ет­ся в том, что невин­но осуж­ден­ные неиз­мен­но нахо­дят спа­се­ние. Здесь, по-види­мо­му, отра­жа­ют­ся вос­хо­дя­щие к глу­бо­кой древ­но­сти обы­чаи «испы­та­ния водой», орда­лии, когда «суду» воды дове­ря­лось опре­де­ле­ние винов­но­сти или неви­нов­но­сти подо­зре­вае­мых11. Тес­но при­мы­ка­ет к этим пред­став­ле­ни­ям и мотив «нече­стив­ца на кораб­ле». Если пра­вед­ных море спа­са­ет, то нече­сти­вец, решив­ший­ся на мор­ское пла­ва­ние, дол­жен был, напро­тив, поне­сти суро­вую кару. Отсюда непо­сред­ст­вен­но выте­ка­ли два выво­да: во-пер­вых, что пла­ва­ние на одном кораб­ле с «нече­стив­цем» было чрез­вы­чай­но опас­но, а во-вто­рых, что избе­жать кораб­ле­кру­ше­ния при под­няв­шей­ся буре мож­но было, уми­ло­сти­вив боже­ство уда­ле­ни­ем с кораб­ля «нече­стив­ца»12.

Весь­ма инте­рес­но отра­же­ны ука­зан­ные моти­вы в леген­дах об «ост­ро­вах бла­жен­ных». Но преж­де чем непо­сред­ст­вен­но перей­ти к это­му, необ­хо­ди­мо при­нять во вни­ма­ние сле­дую­щее. Во-пер­вых, эти моти­вы отнюдь не явля­ют­ся спе­ци­фи­че­ски антич­ны­ми; сход­ные и близ­кие им пред­став­ле­ния про­сле­жи­ва­ют­ся в фольк­ло­ре самых раз­лич­ных наро­дов мира — начи­ная с биб­лей­ской исто­рии об Ионе и кон­чая были­ной о Сад­ко (для нас важен, в част­но­сти, миф алгон­кин­ских индей­цев о посе­ще­нии охот­ни­ком счаст­ли­во­го ост­ро­ва духов, к кото­ро­му мож­но доплыть по озе­ру толь­ко на лод­ке из бело­го кам­ня, при­чем при пере­пра­ве все греш­ные души гиб­нут от бурь13).

с.96 Во-вто­рых, хотя ука­зан­ные моти­вы в антич­ной лите­ра­ту­ре встре­ча­ют­ся доволь­но часто, обыч­но они быва­ют пред­став­ле­ны в фор­ме наме­ка (оче­вид­но, имен­но бла­го­да­ря их широ­кой рас­про­стра­нен­но­сти и обще­из­вест­но­сти).

Для иллю­ст­ра­ции мож­но ука­зать на при­во­ди­мый у Цице­ро­на рас­сказ о том, как Дио­ни­сий Стар­ший, огра­бив свя­ти­ли­ще Про­зер­пи­ны в Локрах и плы­вя в Сира­ку­зы при попу­т­ном вет­ре, отме­тил, сме­ясь, сколь бла­го­при­ят­ное пла­ва­ние боги посы­ла­ют свя­тотат­цам (De nat. deor., III, 34, 83; ср.: III, 37, 89). Харак­тер насмеш­ки над рас­про­стра­нен­ным пове­рьем носит и анек­дот о Биан­те. Одна­жды он плыл на кораб­ле сре­ди нече­стив­цев; раз­ра­зи­лась буря, его спут­ни­ки ста­ли взы­вать к богам, и тогда Биант крик­нул: «Тише, чтобы боги не услы­ша­ли, что вы здесь!» (Diog. Laert., I, 5, 86).

Пере­чень подоб­ных сюже­тов, в кон­тек­сте кото­рых зало­же­но пове­рье о том, что нече­стив­цев море кара­ет, мож­но было бы зна­чи­тель­но рас­ши­рить (Hes. Op., 667 sq.; Ae­sch. Sept., 602; Eur. Electra, 1347; Hor. Epod., X, Carm., III, 2, 25; Prop., III, 7, 15; Sen. Aga­memn., 537; Tac. Ann., I, 30 etc.). Но в дан­ном слу­чае нас инте­ре­су­ет ско­рее обрат­ная сто­ро­на это­го пове­рья — пред­став­ле­ния о том, что пра­вед­ные на море спа­са­ют­ся, поль­зу­ясь покро­ви­тель­ст­вом и под­держ­кой богов14. По-види­мо­му, имен­но на осно­ве таких пред­став­ле­ний «суду моря» вве­ря­лась судь­ба людей с тем, чтобы «луч­шие» и «пра­вед­ные» мог­ли достичь тех запо­вед­ных мест, кото­рые счи­та­лись оби­та­ли­ща­ми «бла­жен­ных». Так мы под­хо­дим к дру­гой важ­ней­шей раз­но­вид­но­сти антич­ных уто­пи­че­ских легенд, где так­же затра­ги­ва­ет­ся «мор­ская» тема.

Нам пред­сто­ит кос­нуть­ся вопро­са о том, какое осве­ще­ние эта тема­ти­ка полу­чи­ла в уто­пии «гео­гра­фи­че­ской», или «про­стран­ст­вен­ной». Вряд ли пра­во­мер­но было бы сле­до­вать при этом встре­чаю­ще­му­ся ино­гда отож­дест­вле­нию мифов о «зем­ле бла­жен­ных» и о «золо­том веке». Еще Г. Узе­нер спра­вед­ли­во отме­чал, что они «мог­ли раз­вить­ся неза­ви­си­мо друг от дру­га из одно­го и того же кор­ня»15. Общим «кор­нем» явля­лось, по-види­мо­му, стрем­ле­ние пред­ста­вить то иде­аль­ное место или состо­я­ние обще­ства, кото­рое мож­но было бы про­ти­во­по­ста­вить не удо­вле­тво­ря­ю­щей реаль­но­сти и кото­рое было бы отде­ле­но от этой реаль­но­сти опре­де­лен­ным рас­сто­я­ни­ем, барье­ром — хро­но­ло­ги­че­ским или про­стран­ст­вен­ным. Даль­ней­шая реа­ли­за­ция с.97 это­го стрем­ле­ния про­хо­ди­ла уже во мно­гом раз­лич­ны­ми путя­ми.

Нель­зя не учи­ты­вать, напри­мер, того, что древ­ней­шие пре­да­ния о «Ели­сей­ских полях» и «ост­ро­вах бла­жен­ных» были тес­ней­шим обра­зом свя­за­ны с пред­став­ле­ни­я­ми о загроб­ном мире или месте оби­та­ния став­ших бес­смерт­ны­ми «геро­ев»16. В мифо­ло­гии наро­дов, живу­щих вбли­зи мор­ско­го или оке­ан­ско­го побе­ре­жья — будь то кель­ты или южно­аме­ри­кан­ские индей­цы, — чрез­вы­чай­но часто в роли оби­та­ли­ща душ умер­ших высту­па­ет отда­лен­ный ост­ров, рас­по­ло­жен­ный, как пра­ви­ло, на запа­де, в сто­роне захо­дя­ще­го солн­ца; души попа­да­ли в поту­сто­рон­ний мир после пре­одо­ле­ния вод­ной пре­гра­ды на кораб­ле или лод­ке (опре­де­лен­ную парал­лель это­му, види­мо, пред­став­ля­ет функ­ция Харо­на в после­го­ме­ров­ских пре­да­ни­ях)17.

«Ели­сей­ские поля», рас­по­ло­жен­ные, по Гоме­ру, на краю зем­ли, у Оке­а­на, ока­зы­ва­лись доступ­ны­ми и для живых людей, но толь­ко для самых избран­ных. Так, по про­ро­че­ству мор­ско­го бога Про­тея, такое сча­стье долж­но было выпасть Мене­лаю бла­го­да­ря его род­ству с Зев­сом (Od., IV, 561—569). Явный отте­нок исклю­чи­тель­но­сти носит и кар­ти­на той жиз­ни, кото­рую, по Геси­о­ду, Зевс даро­вал остат­кам «рода геро­ев» отдель­но от всех смерт­ных на «ост­ро­вах бла­жен­ных» (Op., 167—173). В том же клю­че раз­ви­ва­ет­ся эта тема у Пин­да­ра, поме­щаю­ще­го на «ост­ров бла­жен­ных» геро­ев, сохра­нив­ших свою душу неза­пят­нан­ной (Ol., 2, 68—80). Отме­чае­мый здесь» эли­та­ризм сохра­нял­ся обыч­но и в после­дую­щих опи­са­ни­ях «Ели­сей­ских полей» и «ост­ро­вов бла­жен­ных».

с.98 Чер­ты его при­сут­ст­ву­ют в опи­са­ни­ях мно­гих иде­а­ли­зи­ро­ван­ных «счаст­ли­вых» ост­ро­вов. Один из самых ран­них при­ме­ров — ост­ров Схе­рия. Насе­ля­ю­щие его феа­ки живут в бла­го­ден­ст­вии на краю све­та отдель­но от всех людей, они любез­ны богам и обла­да­ют чудес­ны­ми быст­ро­ход­ны­ми кораб­ля­ми (Hom. Od., VI, 3 sqq.).

Еще одной осо­бен­но­стью явля­ет­ся то, что объ­ек­том иде­а­ли­за­ции ста­но­ви­лись, как пра­ви­ло, те ост­ро­ва, кото­рые нахо­ди­лись для каж­до­го кон­крет­но­го пери­о­да на самых даль­них пре­де­лах извест­но­го мира. В запад­ном направ­ле­нии по мере осво­е­ния Сре­ди­зем­но­мо­рья «Гес­пе­ри­ей» сна­ча­ла назы­ва­ли Ита­лию, затем — Испа­нию, а после выхо­да за Стол­бы Герак­ла «ост­ро­ва­ми бла­жен­ных» ста­ли счи­тать­ся раз­лич­ные ост­ро­ва Атлан­ти­ки: Мадей­ра, Канар­ские и, воз­мож­но, Азор­ские ост­ро­ва18. В каче­стве при­ме­ра север­но­го «ост­ро­ва бла­жен­ных» назо­вем ост­ров Лев­ка (ныне — Зме­и­ный ост­ров, лежа­щий в Чер­ном море напро­тив устья Дуная)19. В восточ­ном направ­ле­нии мест­ность под назва­ни­ем «Μα­κάρων νῆ­σος» («Ост­ров бла­жен­ных») встре­ча­лась, по свиде­тель­ству Геро­до­та (III, 26), даже сре­ди пустынь Егип­та, у горо­да Оаси­са. Даль­ше на восток, у бере­гов Индии, лежа­ла «Пан­хея» Эвге­ме­ра (Diod., V, 41—46) и нахо­дил­ся иде­а­ли­зи­ро­вав­ший­ся ост­ров Тапро­ба­на (Цей­лон) (Plin. N. H., VI, 84—91), а груп­па из семи ост­ро­вов у Ямбу­ла поме­ща­лась уже на юго-восто­ке, воз­ле само­го эква­то­ра (Diod., II, 55—60).

Любо­пыт­но отме­тить, что в роли «ост­ро­вов бла­жен­ных» мог­ли высту­пать ино­гда и полу­ост­ро­ва и даже мате­ри­ко­вые обла­сти. Ост­ров, как часть суши, окру­жен­ная водой, пред­став­ля­ет собой необы­чай­но удоб­ный объ­ект для постро­е­ния «про­стран­ст­вен­ных», «гео­гра­фи­че­ских» уто­пий. Он отде­ля­ет­ся от осталь­но­го мира вод­ной пре­гра­дой, и это пре­вра­ща­ет его в есте­ствен­но замкну­тый и огра­ни­чен­ный мир, в кото­ром могут суще­ст­во­вать осо­бые, экзо­ти­че­ские, отлич­ные от мате­ри­ко­вых усло­вия жиз­ни. Вме­сте с тем сама эта вод­ная пре­гра­да пред­о­хра­ня­ет иде­аль­ный ост­ров­ной мир от зане­се­ния «сквер­ны», от про­ник­но­ве­ния в среду «бла­жен­ных» оби­та­те­лей ост­ро­ва слу­чай­ных людей и «нече­стив­цев», кото­рые мог­ли бы нару­шить царя­щее там бла­го­ден­ст­вие. Мысль о том, что отде­ля­е­мые морем «счаст­ли­вые» ост­ро­ва явля­ют­ся дости­жи­мы­ми лишь для «луч­ших», «бла­го­че­сти­вых», веро­ят­но, неред­ко при­сут­ст­во­ва­ла в кон­тек­сте уто­пи­че­ских повест­во­ва­ний. Это мож­но с.99 было бы про­следить (прав­да, в зна­чи­тель­ной мере гипо­те­ти­че­ски) на при­ме­ре двух раз­лич­ных, хотя и не лишен­ных общих черт повест­во­ва­ний — уто­пии Ямбу­ла и XVI эпо­да Гора­ция.

В пер­вом слу­чае, на наш взгляд, заслу­жи­ва­ет при­сталь­но­го вни­ма­ния опи­са­ние тех собы­тий, бла­го­да­ря кото­рым автор уто­пии в кон­це кон­цов попа­да­ет на «Сол­неч­ный ост­ров». Соглас­но пере­ло­же­нию Дио­до­ра, Ямбул, направ­ля­ю­щий­ся с тор­го­вы­ми целя­ми через Ара­вию в стра­ну пря­но­стей (воз­мож­но, в Сома­ли), попа­да­ет в руки раз­бой­ни­ков и слу­жит пас­ту­хом; его и дру­го­го плен­ни­ка похи­ща­ют эфи­о­пы, кото­рые отправ­ля­ют обо­их в при­бреж­ный рай­он сво­ей стра­ны. Далее ока­зы­ва­ет­ся, что эти ино­зем­цы были похи­ще­ны ради очи­ще­ния стра­ны (ἐις κα­θαρ­μὸς τῆς χώ­ρας), ибо у мест­ных жите­лей суще­ст­во­вал пере­да­вав­ший­ся с древ­них вре­мен и освя­щен­ный зна­ме­ни­я­ми богов обы­чай (νό­μι­μον) через каж­дые 20 поко­ле­ний (т. е. 600 лет) при­но­сить иску­пи­тель­ную жерт­ву из двух чело­век. Спе­ци­аль­но постро­ен­ное суде­ныш­ко, лег­кое в управ­ле­нии и спо­соб­ное выдер­жать штор­мы, загру­жа­лось запа­сом про­ви­ан­та на 6 меся­цев, а затем жерт­вам дава­лось ука­за­ние плыть на юг, где их после при­бы­тия к счаст­ли­во­му ост­ро­ву долж­на была ожи­дать жизнь сре­ди радуш­ных ост­ро­ви­тян. Пред­по­ла­га­лось, что и сам народ, если послан­ные на ост­ров спа­сут­ся, 600 лет будет наслаж­дать­ся миром и во всех отно­ше­ни­ях счаст­ли­вой жиз­нью; если же они, испу­гав­шись, при­плы­вут назад, то тогда, как нече­стив­цы и осквер­ни­те­ли все­го наро­да (ὡς ἀσε­βεῖς καὶ λυ­μεῶνας ὅλου τοῦ ἔθνους), они будут пре­да­ны самым страш­ным карам. При­няв свою участь и вый­дя в море после пыш­ных про­во­дов, Ямбул и его спут­ник четы­ре меся­ца плы­ли по бес­край­не­му штор­мя­ще­му морю, пока, нако­нец, на их пути не ока­зал­ся «Сол­неч­ный ост­ров» (Diod., II, 55, 2—6).

Рас­сказ Ямбу­ла, оче­вид­но, пред­став­лял собой при­чуд­ли­вое сме­ше­ние каких-то этно­гра­фи­че­ских реа­лий со ска­зоч­ным вымыс­лом. Если обы­чай при­не­се­ния чуже­зем­цев с.100 в жерт­ву дей­ст­ви­тель­но засвиде­тель­ст­во­ван у неко­то­рых древ­них наро­дов (см., напр.: He­ro­dot., IV, 103), то повест­во­ва­ние об уди­ви­тель­ном и уни­каль­ном обряде отправ­ки кораб­ля на ост­ров, повто­ря­ю­щем­ся яко­бы через каж­дые шесть сто­ле­тий, явно пред­став­ля­ет собой плод фан­та­зии авто­ра, как и опи­са­ние экзо­ти­че­ской обста­нов­ки «Сол­неч­но­го ост­ро­ва». Одна­ко даже самый явный вымы­сел не может не сооб­ра­зо­вы­вать­ся с пред­став­ле­ни­я­ми, харак­тер­ны­ми имен­но для дан­ной эпо­хи, и отго­лос­ки таких пред­став­ле­ний в рас­ска­зе Ямбу­ла вполне могут быть обна­ру­же­ны. Мы име­ем в виду преж­де все­го свое­об­раз­ную интер­пре­та­цию моти­ва «нече­стив­ца на кораб­ле». Ямбул и его спут­ник, как на это пря­мо ука­за­но в источ­ни­ке, счи­та­лись бы «нече­стив­ца­ми», если бы устра­ши­лись моря и не достиг­ли ост­ро­ва. С дру­гой сто­ро­ны, в слу­чае успеш­но­го пла­ва­ния (непо­силь­но­го, веро­ят­но, лишь для «нече­стив­цев») послав­ше­му этих людей наро­ду даро­ва­лась бы дол­гая эпо­ха бла­го­ден­ст­вия.

При­ме­ча­тель­но, что ост­ро­ви­тяне изу­ми­лись (II, 56, 1) при­бы­тию чуже­зем­цев, в кото­ром они никак не были заин­те­ре­со­ва­ны, и гости ока­за­лись в кон­це кон­цов лиш­ни­ми. Их пре­бы­ва­нию на ост­ро­ве рас­сказ Ямбу­ла не при­да­ет ника­ко­го маги­че­ско­го зна­че­ния. Види­мо, для бла­го­ден­ст­вия наро­да, послав­ше­го сво­их плен­ни­ков на ост­ров, име­ло зна­че­ние лишь пла­ва­ние к ост­ро­ву, но не пре­бы­ва­ние на нем; само это пла­ва­ние, оче­вид­но, рас­смат­ри­ва­лось как κα­θαρ­μός как очи­сти­тель­ная жерт­ва живу­ще­го на бере­гу моря наро­да. Бла­го­по­луч­ный исход пла­ва­ния озна­чал, что очи­сти­тель­ная жерт­ва угод­на боже­ству и при­ни­ма­ет­ся им. «Нече­стив­цы», будучи не в силах пре­одо­леть мор­скую пре­гра­ду, «осквер­ня­ли» весь народ; их «недоб­ро­ка­че­ст­вен­ная» жерт­ва не при­ни­ма­лась, а зна­чит, ста­но­ви­лось под угро­зу и «очи­ще­ние» стра­ны, и гряду­щее ее бла­го­ден­ст­вие.

Эти моти­вы пря­мо допол­ня­ют­ся у Ямбу­ла зна­ко­мым нам моти­вом избран­но­сти оби­та­те­лей «счаст­ли­во­го» ост­ро­ва. Хотя Ямбул и его това­рищ успеш­но совер­ша­ют опас­ное мор­ское пла­ва­ние, достиг­нув ост­ро­ва и, оче­вид­но, обес­пе­чив тем самым бла­го­ден­ст­вие послав­ше­го их наро­да, но все же они ока­зы­ва­ют­ся недо­ста­точ­но «бла­го­че­сти­вы­ми» в срав­не­нии с ост­ро­ви­тя­на­ми. Спу­стя семь лет после при­бы­тия на ост­ров они их изгна­ли про­тив их соб­ст­вен­ной воли как людей зло­вред­ных, закос­нев­ших с.101 в дур­ных при­выч­ках (…ὡς κα­κούρ­γους καὶ πο­νηροῖς ἐθισ­μοῖς συν­τεθραμ­μέ­νους — II, 60, 1). Рас­сказ­чик, впро­чем, под­чер­ки­ва­ет, что даже сре­ди сво­их сопле­мен­ни­ков кра­си­вые и силь­ные ост­ро­ви­тяне не тер­пе­ли ни тяже­ло боль­ных, ни ста­ри­ков, ни уро­дов, обя­зан­ных, соглас­но дей­ст­во­вав­ше­му неумо­ли­мо­му зако­ну, доб­ро­воль­но ухо­дить из жиз­ни (II, 57, 5).

В несколь­ко ином виде мотив избран­но­сти мог при­сут­ст­во­вать в кон­тек­сте дру­го­го слож­но­го и мно­го­пла­но­во­го про­из­веде­ния — XVI эпо­да Гора­ция. При­зы­вая сограж­дан бежать на «ост­ро­ва бла­жен­ных» из само­ис­треб­ля­ю­ще­го­ся в граж­дан­ских вой­нах Рима, поэт два­жды гово­рит, что этот при­зыв обра­ща­ет он или ко всем, или же к луч­шей части «глу­по­го ста­да» (aut pars in­do­ci­li me­lior gre­ge — V., 37; ср.: com­mu­ni­ter aut me­lior pars — V., 15). Повто­ря­е­мая два­жды ого­вор­ка, как пока­зы­ва­ет даль­ней­шее, отнюдь не была слу­чай­ной. Ока­зы­ва­ет­ся, эти бла­го­дат­ные ост­ро­ва оста­ва­лись запо­вед­ны­ми еще с тех пор, как Юпи­тер испор­тил брон­зой «золо­тое вре­мя» (tem­pus aure­um — V., 64). Туда не устрем­лял­ся корабль арго­нав­тов (о «чрез­мер­ной дер­зо­сти» кото­рых уже гово­ри­лось выше), туда не сту­па­ла нога рас­пут­ной (in­pu­di­ca) кол­хидян­ки Медеи, туда не направ­ля­лись ни сидо­няне, ни мно­го­стра­даль­ные спут­ни­ки Улис­са (V., 57—60). Таким обра­зом, после окон­ча­ния «золо­то­го вре­ме­ни» ни одно­му даже само­му дерз­ко­му и искус­но­му в море­пла­ва­нии смерт­но­му не уда­лось достичь «ост­ро­вов бла­жен­ных». Эти бере­га, под­чер­ки­ва­ет Гора­ций, Юпи­тер «уда­лил», «отда­лил» (sec­re­vit) спе­ци­аль­но для бла­го­че­сти­во­го рода (piae gen­ti — V., 63), и толь­ко бла­го­че­сти­вым людям нынеш­не­го века откры­ва­ет­ся теперь, соглас­но про­ро­че­ству поэта (va­te me), бла­го­при­ят­ная воз­мож­ность бег­ства (V., 65 sq.).

Разу­ме­ет­ся, рито­ри­че­ский при­зыв Гора­ция не сле­ду­ет пони­мать бук­валь­но, сце­на отправ­ки на кораб­лях из Рима мог­ла суще­ст­во­вать лишь в вооб­ра­же­нии поэта и его чита­те­лей. Вме­сте с тем вполне оче­вид­но, что «me­lior pars» и «piae gens» у Гора­ция — поня­тия почти тож­де­ст­вен­ные, и отнюдь не всем тем, кто бро­сил­ся бы искать «ост­ро­ва бла­жен­ных», отнюдь не все­му «ста­ду», а толь­ко «луч­шей» его части, тем, кто еще остал­ся «доб­ро­де­тель­ным» в этом худ­шем веке, было бы поз­во­ле­но доплыть до счаст­ли­вых бере­гов в Оке­ане. «Нече­сти­вых» встре­ти­ли бы с.102 такие же непре­одо­ли­мые пре­гра­ды, какие и преж­де сто­я­ли перед арго­нав­та­ми, Меде­ей, фини­ки­я­на­ми и Одис­се­ем.

Надеж­ды достиг­нуть «счаст­ли­вых» ост­ро­вов, отра­зив­ши­е­ся в рас­смот­рен­ных про­из­веде­ни­ях, вос­хо­дят к пред­став­ле­ни­ям, имев­шим, по-види­мо­му, наи­боль­шее рас­про­стра­не­ние начи­ная с эпо­хи элли­низ­ма. Имен­но тогда, по спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию Р. Пель­ма­на, антич­ный уто­пи­че­ский роман полу­ча­ет мощ­ный импульс к раз­ви­тию бла­го­да­ря откры­тию в резуль­та­те похо­дов Алек­сандра мно­гих экзо­ти­че­ских стран и наро­дов, жив­ших при­ми­тив­но-ком­му­ни­сти­че­ским» укла­дом жиз­ни20. Непо­сред­ст­вен­ное выра­же­ние эти пред­став­ле­ния нахо­дят в любо­пыт­ном эпи­зо­де с Сер­то­ри­ем. Услы­шав от каких-то моря­ков, что они виде­ли в Оке­ане к запа­ду от Афри­ки бла­го­дат­ные «ост­ро­ва бла­жен­ных», пол­ко­во­дец тот­час же заго­рел­ся жела­ни­ем отпра­вить­ся туда вме­сте со все­ми остав­ши­ми­ся у него вой­ска­ми (Plut. Sert., 8—9). Такое «праг­ма­ти­че­ское» отно­ше­ние к мифи­че­ским оби­та­ли­щам бла­жен­ных (как в этом слу­чае, так и в XVI эпо­де Гора­ция) име­ло, впро­чем, так­же осо­бую подо­пле­ку, опре­де­ляв­шу­ю­ся каж­дый раз кон­крет­ной поли­ти­че­ской обста­нов­кой в бур­ную эпо­ху граж­дан­ских войн21.

Мы уже отме­ча­ли: в рас­про­стра­нен­ных опи­са­ни­ях «золо­то­го века», во-пер­вых, ука­зы­ва­ет­ся на отсут­ст­вие море­пла­ва­ния, во-вто­рых, осуж­да­ет­ся море­пла­ва­ние как «нече­сти­вое» или «дерз­кое» и, нако­нец, в этих опи­са­ни­ях про­сту­па­ет насто­ро­жен­ное отно­ше­ние к мор­ской сти­хии, чуж­дой или враж­деб­ной при­ро­де чело­ве­ка. Нетруд­но заме­тить, что в леген­дах об «ост­ро­вах бла­жен­ных» отно­ше­ние к морю и море­пла­ва­нию несколь­ко видо­из­ме­ни­лось. Преж­де все­го, нигде нет пря­мо­го осуж­де­ния море­пла­ва­ния как тако­во­го и пото­му нет «нече­стия» для того, кто плыл на кораб­ле. Боль­шин­ство опи­са­ний раз­лич­ных «счаст­ли­вых» ост­ро­вов содер­жат в сво­ем кон­тек­сте, пожа­луй, лишь убеж­де­ние в том, что нуж­да в море­пла­ва­нии сама собой отпа­да­ет для оби­та­те­лей «бла­жен­ных ост­ро­вов», ибо у них в избыт­ке име­ет­ся все для без­за­бот­но­го бла­го­ден­ст­вия; что же каса­ет­ся осталь­ных людей, то для них море­пла­ва­ние вынуж­ден­но необ­хо­ди­мо. Рав­ным обра­зом и море уже не рас­смат­ри­ва­ет­ся как «ковар­ное» и искон­но враж­деб­ное чело­ве­че­ской при­ро­де, но на месте этой враж­деб­но­сти ока­зы­ва­ет­ся лишь его «пред­о­хра­ни­тель­ная» с.103 функ­ция, защи­щаю­щая иде­аль­ные ост­ро­ва от про­ник­но­ве­ния «нече­стив­цев».

Было ли вызва­но столь замет­но «смяг­чен­ное» отно­ше­ние к морю и море­пла­ва­нию какой-то суще­ст­вен­ной, прин­ци­пи­аль­ной раз­ни­цей меж­ду иде­а­ла­ми, про­по­ве­ду­е­мы­ми в опи­са­ни­ях «золо­то­го века» и «ост­ро­вов бла­жен­ных»? Ответ здесь, по-види­мо­му, дол­жен быть отри­ца­тель­ным. «Ост­ро­ва бла­жен­ных», как это осо­бен­но явст­вен­но сле­ду­ет из XVI эпо­да, мог­ли пред­став­лять­ся ино­гда в виде свое­об­раз­ных мини­а­тюр­ных «слеп­ков» или «оскол­ков» «золо­то­го века», сохра­нив­ших­ся нетро­ну­ты­ми бла­го­да­ря тому, что они были отде­ле­ны морем от осталь­но­го мира, дегра­ди­ро­вав­ше­го к «желез­но­му веку». Набор поло­жи­тель­ных харак­те­ри­стик в таких слу­ча­ях в мас­се сво­ей дуб­ли­ру­ет­ся (не слу­чай­но, напри­мер, вни­ма­ние иссле­до­ва­те­лей при­вле­ка­ет мно­же­ство пря­мых ана­ло­гий и даже под­ра­жа­ний при срав­не­нии XVI эпо­да с IV экло­гой Вер­ги­лия, вос­пе­вав­шей гряду­щее «Сатур­но­во цар­ство»22). Но если море­пла­ва­ние не было про­ти­во­по­став­ле­но иде­а­лу жиз­ни, то чем же обу­слов­ле­но его частое осуж­де­ние имен­но в опи­са­ни­ях «золо­то­го века»?

Как было уже отча­сти пока­за­но выше, отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к морю и море­пла­ва­нию логич­но соче­та­лось в этих опи­са­ни­ях с «при­ми­ти­вист­ским» отно­ше­ни­ем к циви­ли­за­ции, слу­жи­ло удоб­ным сред­ст­вом дидак­ти­че­ско­го про­ти­во­по­став­ле­ния без­мя­теж­но­го и невин­но­го бла­го­ден­ст­вия «золо­то­го века» сует­но­му, алч­но­му и дерз­ко­му циви­ли­зо­ван­но­му миру. Напро­тив, в леген­дах об «ост­ро­вах бла­жен­ных», в опи­са­ни­ях раз­лич­ных «счаст­ли­вых» ост­ро­вов «нега­тив­ная» груп­па моти­вов, как пра­ви­ло, либо зани­ма­ла срав­ни­тель­но скром­ное место, либо же отсут­ст­во­ва­ла вовсе. На пер­вом месте в таких опи­са­ни­ях все­гда поме­ща­ет­ся то, что есть, а не то, чего нет. Обыч­но с.104 это уме­рен­ный, мяг­кий кли­мат ост­ро­ва, очень пло­до­род­ная поч­ва, оби­лие пло­дов, раз­лич­ные экзо­ти­че­ские рас­те­ния и живот­ные, кра­сота, сила и дол­го­ле­тие жите­лей. Даль­ней­шее раз­ви­тие поло­жи­тель­ных харак­те­ри­стик зави­се­ло от богат­ства вооб­ра­же­ния авто­ра и того кон­крет­но­го иде­а­ла, кото­рый выра­жал­ся с помо­щью уто­пи­че­ско­го обра­за.

При этом сле­ду­ет отме­тить, что ска­за­ния о суще­ст­ву­ю­щих на краю све­та «чудес­ных» ост­ро­вах долж­ны были казать­ся гораздо более «живы­ми» и вол­ну­ю­щи­ми, чем порож­даю­щая лишь дидак­ти­че­ские рас­суж­де­ния и носталь­гию по про­шло­му геси­о­дов­ская вер­сия мифа об ушед­шем «золо­том роде». Если мысль о воз­мож­но­сти ско­ро­го реаль­но­го воз­вра­ще­ния «золо­то­го века» (т. е. той жиз­ни, кото­рой жили люди «золо­то­го рода») появ­ля­ет­ся впер­вые в антич­ной лите­ра­ту­ре толь­ко в I в. до н. э., в IV экло­ге Вер­ги­лия23, то пред­став­ле­ния о воз­мож­но­сти попасть на «счаст­ли­вый» ост­ров хотя бы «избран­ным» смерт­ным, как мы виде­ли, полу­ча­ли рас­про­стра­не­ние еще с гоме­ров­ских вре­мен. Сухая дидак­ти­ка в таких слу­ча­ях неред­ко усту­па­ла место нагляд­ным живо­пи­са­ни­ям, поэ­ти­че­ско­му стрем­ле­нию достиг­нуть бере­гов «зем­ли обе­то­ван­ной». Но попасть в бла­жен­ные края, как пра­ви­ло, мыс­ли­лось воз­мож­ным лишь в резуль­та­те пла­ва­ния, и рас­суж­де­ния о «нече­стье» море­ход­ства ста­но­ви­лись неумест­ны­ми.


Поче­му же все-таки осуж­де­ние море­пла­ва­ния в подав­ля­ю­щем боль­шин­стве слу­ча­ев встре­ча­ет­ся имен­но в рим­ских опи­са­ни­ях, отно­ся­щих­ся к I в. до н. э. — I в. н. э.? По-види­мо­му, здесь сле­ду­ет пред­по­ло­жить вли­я­ние каких-то осо­бых, харак­тер­ных имен­но для Рима кон­крет­ных исто­ри­че­ских фак­то­ров. Зна­ком­ство с ними целе­со­об­раз­но начать с ана­ли­за неко­то­рых про­ти­во­ре­чий, встре­чаю­щих­ся в поэ­ме Лукре­ция «О при­ро­де вещей».

В осно­ве ее лежит, по обос­но­ван­но­му мне­нию боль­шин­ства иссле­до­ва­те­лей, логич­но постро­ен­ная и глу­бо­ко рацио­на­ли­сти­че­ская тео­рия про­грес­сив­но­го раз­ви­тия обще­ства от пер­во­быт­ной дико­сти к циви­ли­за­ции. Подоб­ный замы­сел поэ­мы явст­ву­ет и из пря­мых вос­хва­ле­ний благ циви­ли­за­ции, искусств и реме­сел (см. осо­бен­но: V, 925 sqq., 1440 sqq. etc.), и из живо­пис­ных опи­са­ний дико­сти и гру­бо­сти пер­во­быт­ных людей. Вполне есте­ствен­но с.105 соче­та­ет­ся с эти­ми взгляда­ми и то, что поэт отме­ча­ет успе­хи, достиг­ну­тые уже в его вре­мя, в стро­и­тель­стве кораб­лей (V, 333 sq.).

Было бы логич­но на этом осно­ва­нии пред­по­ла­гать поло­жи­тель­ное отно­ше­ние Лукре­ция к море­пла­ва­нию как изо­бре­те­нию, при­но­ся­ще­му поль­зу чело­ве­че­ству. Одна­ко здесь-то мы и стал­ки­ва­ем­ся с несколь­ко неожи­дан­ны­ми в таком кон­тек­сте оцен­ка­ми, уже зна­ко­мы­ми нам по опи­са­ни­ям «золо­то­го века». Так, гово­ря об опас­но­сти кораб­ле­кру­ше­ний, Лукре­ций назы­ва­ет море «ковар­ным» (in­fi­dum ma­re), заклю­чаю­щим в себе «обман» (do­lus) и «коз­ни» (in­si­diae) (II, 557). Еще более пока­за­те­лен пас­саж, встре­чаю­щий­ся при опи­са­нии жиз­ни пер­во­быт­ных людей, где Лукре­ций отме­ча­ет раз­лич­ные «плю­сы» и «мину­сы» в срав­не­нии с циви­ли­зо­ван­ной жиз­нью: зна­ком­ство с море­пла­ва­ни­ем, в част­но­сти, кате­го­ри­че­ски опре­де­ля­ет­ся здесь как «дерз­кое» или «дур­ное» (impro­ba na­vi­gii ra­tio — V, 1006), а незна­ком­ство древ­них людей с ним пред­став­ля­ет­ся поэту несо­мнен­ным пре­иму­ще­ст­вом и досто­ин­ст­вом пер­во­быт­ной эпо­хи.

Это про­ти­во­ре­чие ино­гда объ­яс­ня­ли тем, что реми­нис­цен­ции тео­рии «золо­то­го века» вооб­ще Лукре­цию дале­ко не чуж­ды24 и что эта тео­рия даже более для него харак­тер­на, чем обыч­но отме­чае­мая его при­вер­жен­ность «про­грес­су»25. Отри­ца­тель­ная оцен­ка море­пла­ва­ния в этом с.106 слу­чае долж­на была лишь под­твер­ждать его общую бли­зость к мыс­ли­те­лям-«при­ми­ти­ви­стам», про­слав­ляв­шим «бла­жен­ное про­шлое». В обос­но­ва­ние сво­ей точ­ки зре­ния иссле­до­ва­те­ли ссы­ла­ют­ся на неод­но­крат­ные у Лукре­ция упо­ми­на­ния о былом ска­зоч­ном пло­до­ро­дии ныне исто­щив­шей­ся поч­вы (II, 1150 sqq.; V, 795 sqq.; V, 937 sqq. etc.) или на уто­пи­че­ское опи­са­ние жили­ща богов (III, 18—24, ср. II, 645—651), кото­рым «все при­ро­да дает в изоби­лии» и «где не бушу­ют ни вет­ры, ни дождь, низ­вер­га­ясь из тучи…» (пер. Ф. Пет­ров­ско­го).

Дума­ет­ся, одна­ко, что непред­взя­тое сопо­став­ле­ние тако­го рода пас­са­жей с обиль­ны­ми рас­суж­де­ни­я­ми поэта в защи­ту про­грес­са не долж­но остав­лять сомне­ний в том, что выс­шей цен­но­стью для него в конеч­ном сче­те явля­ет­ся все-таки посту­па­тель­ное раз­ви­тие циви­ли­за­ции и куль­ту­ры26. Осуж­де­ние море­пла­ва­ния у Лукре­ция свя­за­но не с про­слав­ле­ни­ем «золо­то­го века», а со столь рас­про­стра­нен­ной в послед­ний пери­од Рим­ской рес­пуб­ли­ки тео­ри­ей упад­ка нра­вов — с харак­тер­ным для Лукре­ция и очень мно­гих его совре­мен­ни­ков стрем­ле­ни­ем про­ти­во­по­ста­вить древ­ней скром­но­сти и доволь­ству малым сует­ность, дер­зость и алч­ность совре­мен­но­го им обще­ства (ср., напр.: II, 20 sqq.; III, 59 sqq.; IV, 1123 sqq.; V, 1113 sqq., 1425 sqq.). Лукре­ций раз­ви­вал не тему «золо­то­го века», а тему «упад­ка нра­вов», ибо иде­а­ли­за­ции у него под­вер­га­лась не утра­чен­ная пер­во­быт­ность, а утра­чен­ная гар­мо­ния полис­ных отно­ше­ний. Раз­ви­тие море­пла­ва­ния вос­при­ни­ма­лось как «новая гнус­ность» имен­но пото­му, что пря­мо свя­зы­ва­лось с мораль­ным раз­ло­же­ни­ем обще­ства.

Рост обще­ст­вен­но­го богат­ства и, в част­но­сти, раз­ви­тие замор­ской тор­гов­ли осо­бен­но уси­ли­лись в Риме во II в. до н. э. после целой серии успеш­ных войн и поко­ре­ния боль­шин­ства стран Сре­ди­зем­но­мо­рья. Меж­ду тем про­цесс этот не толь­ко обо­га­щал граж­дан­скую общи­ну, но и раз­ла­гал ее при­ми­тив­ный, нату­раль­ный в сво­ей осно­ве хозяй­ст­вен­ный орга­низм: «вли­я­ние воен­но­го дела и заво­е­ва­ний (что в Риме, напри­мер, по суще­ству, отно­си­лось к эко­но­ми­че­ским усло­ви­ям самой общи­ны) под­ры­ва­ет реаль­ную связь, на кото­рой она поко­ит­ся»27. Дело в том, что в Риме, в еще боль­шей мере чем в дру­гих антич­ных горо­дах-государ­ствах, «осно­вой раз­ви­тия явля­ет­ся вос­про­из­вод­ство зара­нее дан­ных (в той или иной сте­пе­ни с.107 есте­ствен­но сло­жив­ших­ся или же исто­ри­че­ски воз­ник­ших, но став­ших тра­ди­ци­он­ны­ми) отно­ше­ний отдель­но­го чело­ве­ка к его общине и опре­де­лен­ное, для него пред­опре­де­лен­ное, объ­ек­тив­ное суще­ст­во­ва­ние как в его отно­ше­нии к усло­ви­ям труда, так и в его отно­ше­ни­ях к сво­им това­ри­щам по тру­ду, сопле­мен­ни­кам и т. д., — в силу чего эта осно­ва с само­го нача­ла име­ет огра­ни­чен­ный харак­тер, но с устра­не­ни­ем это­го огра­ни­че­ния она вызы­ва­ет упа­док и гибель. Имен­но такое вли­я­ние ока­зы­ва­ет у рим­лян раз­ви­тие раб­ства, кон­цен­тра­ции земле­вла­де­ния, обмен, денеж­ные отно­ше­ния, заво­е­ва­ния и т. д. Все новое, таким обра­зом, объ­ек­тив­но под­ры­ва­ло тот древ­ний уклад, кото­рый мыс­лил­ся рим­ля­на­ми как иде­аль­ный и един­ст­вен­но воз­мож­ный»28.

Кон­сер­ва­тизм в этих усло­ви­ях высту­пал как одно из важ­ней­ших средств выжи­ва­ния и само­со­хра­не­ния общи­ны, а это, в свою оче­редь, нало­жи­ло неиз­гла­ди­мый след на весь харак­тер древ­не­рим­ской мора­ли, твер­до и прин­ци­пи­аль­но ори­ен­ти­ро­вав­шей­ся на про­шлое, на mos maio­rum29. «Эсте­ти­за­ция кон­сер­ва­тиз­ма и пас­сив­но­сти и, соот­вет­ст­вен­но, вос­при­я­тие энер­гии, прак­ти­че­ской лов­ко­сти и житей­ской ини­ци­а­ти­вы как раз­ло­же­ния и зла» — с.108 эти осо­бен­но­сти, как пока­зы­ва­ет Г. С. Кна­бе, «обра­зу­ют устой­чи­вые чер­ты рим­ской куль­ту­ры в целом»30.

Реаль­ное исто­ри­че­ское раз­ви­тие, новые явле­ния в соци­аль­но-эко­но­ми­че­ской и идей­но-поли­ти­че­ской жиз­ни неуклон­но под­та­чи­ва­ли и разъ­еда­ли остат­ки того арха­и­че­ско­го укла­да, кото­рый в сфе­ре мора­ли по-преж­не­му еще про­дол­жал слу­жить эта­ло­ном, иде­аль­ной обще­ст­вен­ной нор­мой. Этот раз­рыв меж­ду дина­мич­ной повсе­днев­ной прак­ти­кой и закос­нев­шей мораль­ной нор­мой ста­но­вит­ся наи­бо­лее оче­вид­ным и болез­нен­но вос­при­ни­мае­мым имен­но в I в. до н. э. — I в. н. э., когда окон­ча­тель­но раз­мы­ва­ет­ся Рим-полис, когда окон­ча­тель­но утра­чи­ва­ет реаль­ное содер­жа­ние рим­ская полис­ная мораль.

В гла­зах носи­те­лей кон­сер­ва­тив­ной мора­ли рас­пад род­ной ci­vi­tas, уни­что­же­ние горо­да-государ­ства упо­доб­ля­лись гибе­ли и кру­ше­нию все­го мира (…ac si om­nis hic mun­dus in­te­reat et con­ci­dat. — Cic. De re publ., III, 23, 34). И имен­но этим объ­яс­ня­ет­ся то него­до­ва­ние и осуж­де­ние, кото­рое вызы­ва­ли у рев­ни­те­лей ста­ри­ны раз­лич­ные «no­va fla­gi­tia» — наи­бо­лее замет­ные новые жиз­нен­ные явле­ния, порож­даю­щие, как каза­лось, поро­ки и угро­жав­шие само­му суще­ст­во­ва­нию государ­ст­вен­ных уста­нов­ле­ний, заве­щан­ных пред­ка­ми. Одним из самых бро­саю­щих­ся в гла­за «раз­ру­ши­тель­ных» явле­ний и было быст­рое раз­ви­тие море­пла­ва­ния.

Извест­ное нам осуж­де­ние пер­вых море­пла­ва­те­лей — арго­нав­тов у Сене­ки (Med., 301 sqq.; 606 sqq.) — опре­де­ля­лось как раз тем, что их поход не толь­ко поло­жил нача­ло про­ник­но­ве­нию людей в чужие моря и в тай­ны при­ро­ды, не толь­ко свел людей с вар­ва­ра­ми и дал им золо­то — источ­ник всех несча­стий, но и «нару­шил выс­шую нрав­ст­вен­ную и обще­ст­вен­ную цен­ность — непо­движ­ность пат­ри­ар­халь­но­го суще­ст­во­ва­ния»31. Рим­ский обра­зец этой иде­а­ли­зи­ро­вав­шей­ся непо­движ­ной пат­ри­ар­халь­но­сти носил, как извест­но, исклю­чи­тель­но сель­ский харак­тер и нико­гда не был свя­зан с морем (см., напр.: Ca­to. De agr., pr., 2; Cic. De off., I, 38; De sen., XV, 51 sqq.; Verg. Georg., II, 458—474; Sen., Ep., 86 etc.). Напро­тив, море­пла­ва­ние, с его опас­но­стя­ми, с дерз­ким пре­одо­ле­ни­ем веко­вых гра­ниц, с заво­е­ва­ни­ем замор­ских стран, с зане­се­ни­ем чуже­зем­ных вея­ний и, нако­нец, с уско­рен­ным раз­ви­ти­ем тор­го­во-денеж­ных отно­ше­ний (а зна­чит — «алч­но­сти» и «рос­ко­ши»), рас­смат­ри­ва­лось как откры­тый с.109 путь к раз­ру­ше­нию пат­ри­ар­халь­но­го Рима, его граж­дан­ской спло­чен­но­сти и само­быт­но­сти32.

Пожа­луй, наи­бо­лее пол­ное и после­до­ва­тель­ное выра­же­ние эти взгляды нашли в трак­та­те Цице­ро­на «О государ­стве», где уста­ми Сци­пи­о­на Млад­ше­го кате­го­рич­но заяв­ля­лось, что в при­мор­ских горо­дах неиз­беж­ны пор­ча и изме­не­ние нра­вов (cor­rup­te­la ac mu­ta­tio mo­rum), что в оте­че­ст­вен­ных уста­нов­ле­ни­ях ничто не может оста­вать­ся невреди­мым там, где бла­го­да­ря раз­ви­тию море­пла­ва­ния про­цве­та­ет актив­ный импорт чуже­зем­ных това­ров и чужих нра­вов. Море­пла­ва­ние, кро­ме того, вно­сит раз­брод и рас­се­я­ние граж­дан (er­ror ac dis­si­pa­tio ci­vium), лишая их при­вя­зан­но­сти к родине; оно раз­вра­ща­ет граж­дан мно­го­чис­лен­ны­ми соблаз­на­ми и рос­ко­шью, делая их нево­ин­ст­вен­ны­ми, чуж­ды­ми зем­ледель­че­ско­му тру­ду. Все эти недо­стат­ки, свя­зан­ные с при­мор­ским поло­же­ни­ем горо­дов, явля­ют­ся, по мне­нию авто­ра, вполне оче­вид­ны­ми при­чи­на­ми тех бед­ст­вий и пере­во­ротов (ma­lo­rum com­mu­ta­tio­num­que), кото­рые постиг­ли Гре­цию. В том-то и про­яви­лась муд­рость Рому­ла, что при осно­ва­нии Рима на бере­гу теку­ще­го в море Тиб­ра он нашел опти­маль­ное соче­та­ние в исполь­зо­ва­нии выгод при­мор­ско­го поло­же­ния и в устра­не­нии тех опас­но­стей, кото­рые оно в себе таи­ло (De re publ., II, 3, 5 — II, 5, 10).

После этих слов вряд ли уже нуж­но спе­ци­аль­но дока­зы­вать то, что рим­ляне изна­чаль­но были гораздо менее тес­но свя­за­ны с морем, чем гре­ки. По мне­нию Л. Кас­со­на, они вооб­ще пред­став­ля­ли ано­ма­лию в мор­ской исто­рии: это сухо­пут­ное пле­мя (a ra­ce of lub­bers) ста­ло вла­ды­кой морей вопре­ки само­му себе33. Если гре­ки с дав­них вре­мен тес­но свя­зы­ва­ли свою жизнь с морем и сам харак­тер их рас­се­ле­ния давал повод про­во­дить срав­не­ния… с лягуш­ка­ми, сидя­щи­ми по бере­гам пруда (Pla­to. Phae­do, 109, 6; ср.: Cic. De re publ., II, 4, 9), то Рим стал круп­ной мор­ской дер­жа­вой толь­ко во вре­ме­на Пуни­че­ских войн, и даже после это­го Катон Стар­ший и Цице­рон еди­но­душ­но с.110 отда­ва­ли пред­по­чте­ние сухо­пут­ным доро­гам перед мор­ски­ми пла­ва­ни­я­ми (см., напр.: Plut. Ca­to Maior, 9, 4; Cic. Ad Att., X, 11, 4 etc.). Такое повы­шен­но насто­ро­жен­ное отно­ше­ние рим­лян к морю, веро­ят­но, во мно­гом спо­соб­но объ­яс­нить то, что мотив «дер­зо­сти» море­пла­ва­ния полу­ча­ет наи­боль­шее раз­ви­тие имен­но в латин­ских, а не в гре­че­ских вер­си­ях опи­са­ний «золо­то­го века».

Даже во вре­ме­на Авгу­ста, когда мно­го­чис­лен­ные рим­ские кораб­ли борозди­ли не толь­ко мор­ские, но и оке­ан­ские про­сто­ры, когда вся жизнь Рима была уже тес­ней­шим обра­зом свя­за­на с мор­ски­ми ком­му­ни­ка­ци­я­ми, — даже тогда, как извест­но, в устах Овидия еще зву­чал при­зыв оста­вить море, доволь­ст­ву­ясь толь­ко сушей (Am., III, 8, 49). Разу­ме­ет­ся, сами авто­ры подоб­ных при­зы­вов уже вполне мог­ли созна­вать, что зани­ма­ют­ся ото­рван­ной от жиз­ни голой рито­ри­кой. С едким сар­каз­мом под­чер­ки­ва­ет­ся этот все более уве­ли­чи­вав­ший­ся раз­рыв во вто­ром эпо­де Гора­ция. Про­стран­но и кра­соч­но, в духе тео­рии «нра­вов пред­ков», вос­хва­ля­ет ростов­щик Аль­фий ту идил­ли­че­скую пат­ри­ар­халь­ную сель­скую жизнь, к кото­рой (на сло­вах) стре­мит­ся он всей душою, но жизнь в ито­ге ока­зы­ва­ет­ся силь­нее бла­гих наме­ре­ний, и день­ги, скоп­лен­ные было на покуп­ку поме­стья, вновь (на деле) ока­зы­ва­ют­ся отдан­ны­ми под про­цен­ты (Hor. Epod., II).

Иде­аль­ная мораль­ная нор­ма уже настоль­ко рас­хо­дит­ся с повсе­днев­но-быто­вой прак­ти­кой, что ста­но­вит­ся пря­мо отри­цаю­щей ее налич­ные фор­мы — а это озна­ча­ло, что на место ста­рой, изжи­ваю­щей себя нор­мы долж­на была прий­ти новая, более соот­вет­ст­ву­ю­щая изме­нив­шим­ся усло­ви­ям жиз­ни. Этот про­цесс дей­ст­ви­тель­но имел место34, и даже в рас­смот­рен­ных нами при­ме­рах осуж­де­ния море­пла­ва­ния сле­ду­ет, оче­вид­но, видеть отго­ло­сок той оже­сто­чен­ной поле­ми­ки, кото­рую на рубе­же ста­рой и новой эры вели кон­сер­ва­тив­ные, ухо­дя­щие настро­е­ния пас­сив­но­сти и застоя с настро­е­ни­я­ми актив­ной дея­тель­но­сти и раз­ви­тия. Имен­но этот воин­ст­ву­ю­щий, но посте­пен­но мерт­ве­ю­щий кон­сер­ва­тизм в духе тео­рии «mos maio­rum» и был, судя по все­му, наи­бо­лее важ­ным побуди­тель­ным фак­то­ром, спо­соб­ст­во­вав­шим столь суро­во­му и часто­му осуж­де­нию море­пла­ва­ния в рим­ских опи­са­ни­ях «золо­то­го века».

Хотя отно­ше­ние к море­пла­ва­нию в антич­но­сти в целом, оче­вид­но, долж­но стать пред­ме­том более подроб­но­го с.111 изу­че­ния, вряд ли мож­но сомне­вать­ся в том, что оно нико­гда не было одно­знач­ным. Наряду с сето­ва­ни­я­ми на опас­но­сти и осуж­де­ни­ем «дер­зо­сти» часто про­ры­ва­лось вос­хи­ще­ние перед созида­тель­ной, пре­об­ра­зу­ю­щей дея­тель­но­стью чело­ве­ка — море­пла­ва­те­ля. Одно из самых ран­них про­яв­ле­ний подоб­но­го отно­ше­ния встре­ча­ет­ся у Гоме­ра: дикий, невозде­лан­ный ост­ров цик­ло­пов был бы пре­вра­щен в цве­ту­щий ост­ров, если бы его гава­ни посе­ща­лись море­пла­ва­те­ля­ми (Od., IX, 125 sqq.). Сход­ные рас­суж­де­ния мож­но обна­ру­жить у Фукидида, свя­зы­ваю­ще­го с рас­про­стра­не­ни­ем море­пла­ва­ния воз­ник­но­ве­ние и рост новых горо­дов, раз­ви­тие меж­ду ними тор­го­вых свя­зей. Этот же автор свиде­тель­ст­ву­ет о той высо­кой гор­до­сти, кото­рую испы­ты­ва­ли за свой могу­ще­ст­вен­ный мор­ской флот граж­дане Афин (см.: Thuc., I, 7; 142 sq., VI, 31). При­мер Афин, кста­ти, наи­бо­лее ярко пока­зы­ва­ет нам, какой замет­ный отпе­ча­ток накла­ды­ва­ло раз­ви­тие море­пла­ва­ния (свя­зан­ное с внеш­ней экс­пан­си­ей, с раз­ви­ти­ем ремес­ла и тор­гов­ли) на весь строй хозяй­ст­вен­ной и соци­аль­но-поли­ти­че­ской жиз­ни зем­ледель­че­ской граж­дан­ской общи­ны35.

По мере раз­ви­тия море­пла­ва­ния, по мере того, как оно ста­но­ви­лось все более необ­хо­ди­мым и выгод­ным, изме­ня­лись, оче­вид­но, и рас­про­стра­нен­ные в обще­стве кри­те­рии его оцен­ки. На рим­ском мате­ри­а­ле нагляд­ной иллю­ст­ра­ци­ей это­му в какой-то мере может слу­жить опи­сан­ный Сене­кой в середине I в. эпи­зод при­бы­тия в Путе­о­лы эскад­ры с еги­пет­ским хле­бом, став­шим столь необ­хо­ди­мым для обес­пе­че­ния мно­готы­сяч­но­го насе­ле­ния сто­ли­цы Рим­ской импе­рии. Появ­ле­ние этих судов вызва­ло все­об­щее лико­ва­ние, и тол­пы наро­да сбе­га­лись для их с.112 встре­чи на берег (Ep., 77, 1—3). «Древ­но­стью долж­но вос­хи­щать­ся, но сооб­ра­зо­вы­вать­ся при­хо­дит­ся с нынеш­ни­ми обсто­я­тель­ства­ми» — такая трез­во-реа­ли­сти­че­ская пози­ция, сфор­му­ли­ро­ван­ная как прин­цип Эпри­ем Мар­цел­лом (Tac. Hist., IV, 8, 2), полу­чи­ла со вре­ме­нем отра­же­ние и в инте­ре­су­ю­щей нас сфе­ре.

Обы­ден­ное, «мас­со­вое» созна­ние рим­лян ори­ен­ти­ро­ва­лось не на бес­плод­ные отвле­чен­но-умо­зри­тель­ные осуж­де­ния море­пла­ва­ния в духе тео­рии «нра­вов пред­ков», а на ту неуклон­но воз­рас­таю­щую роль, кото­рую оно игра­ло в реаль­ной жиз­ни. Это про­ти­во­ре­чие меж­ду «ста­рым» и «новым» отно­ше­ни­ем, види­мо, было доста­точ­но оче­вид­ным и для самих про­по­вед­ни­ков кон­сер­ва­тив­ной мора­ли. Тот же Сене­ка, столь гнев­но осуж­даю­щий в «Медее» пер­вых море­пла­ва­те­лей-арго­нав­тов, не толь­ко остав­ля­ет свой явно раз­об­ла­чи­тель­ный тон, гово­ря о совре­мен­ном ему море­пла­ва­нии, но и про­ро­че­ски пред­ска­зы­ва­ет рас­ши­ре­ние кру­га земель, гряду­щие в дале­ком буду­щем вели­кие откры­тия чело­ве­че­ства. Оправ­да­ни­ем столь явной непо­сле­до­ва­тель­но­сти слу­жит для него то, что ныне, в отли­чие от мифо­ло­ги­че­ской древ­но­сти, море уже поко­ри­лось и тер­пит любые поряд­ки (nunc iam ces­sit pon­tus et om­nes pa­ti­tur le­ges), не нужен теперь и Арго (Med., 364—379):


Любая бар­жа повсюду плы­вет,
Нигде ника­ких нет боль­ше гра­ниц,
На новой вста­ют зем­ле горо­да,
Ничто на сво­их не оста­вил местах
Мир, откры­тый путям,
Индий­цев поит студе­ный Аракс,
Из Рей­на перс и Аль­би­са пьет,
Про­ле­тят века, и насту­пит срок,
Когда мира пре­дел разо­мкнет Оке­ан,
Широ­ко про­стор рас­пах­нет­ся зем­ной
И Тефия нам явит новый свет,
И не Фула тогда будет кра­ем зем­ли.

(Пер. С. А. Оше­ро­ва)

Отме­чен­ная выше дей­ст­ви­тель­ность в отно­ше­нии к море­пла­ва­нию, несо­мнен­но, нашла отра­же­ние в том, что его осуж­де­ние, как мы убеди­лись, отнюдь не пред­став­ля­ло собой стро­го обя­за­тель­но­го атри­бу­та антич­ных уто­пи­че­ских легенд. Явля­ясь в зна­чи­тель­ной мере резуль­та­том с.113 кон­та­ми­на­ции, допол­ни­тель­но­го «нало­же­ния» тео­рии упад­ка нра­вов, мотив осуж­де­ния море­пла­ва­ния ино­гда не толь­ко исклю­чал­ся из опи­са­ний «золо­то­го века», но даже заме­нял­ся моти­ва­ми ему про­ти­во­по­лож­ны­ми. Осо­бен­но ясно это про­сле­жи­ва­ет­ся тогда, когда «золо­той век» начи­на­ет пере­но­сить­ся в буду­щее и у неко­то­рых его вос­хва­ли­те­лей наме­ча­ет­ся пере­ход от кате­го­ри­че­ско­го «при­ми­ти­виз­ма» и осуж­де­ния циви­ли­за­ции к «реа­би­ли­та­ции» мно­гих атри­бу­тов и эти­че­ских цен­но­стей циви­ли­зо­ван­ной жиз­ни.

Ука­зан­ные про­цес­сы полу­ча­ют широ­кое раз­ви­тие лишь с уста­нов­ле­ни­ем прин­ци­па­та. Но еще и до это­го изо­бре­те­ние полез­ных искусств и реме­сел, сре­ди них., види­мо, и море­пла­ва­ния (см.: Sen. Ер., 90, 24), пере­но­си­лось на эпо­ху пер­во­быт­но­го бла­го­ден­ст­вия у Посидо­ния. Не менее ори­ги­наль­ная трак­тов­ка темы дава­лась в иудей­ско-элли­ни­сти­че­ском про­ро­че­стве, содер­жа­щем­ся в дошед­шем до нас кор­пу­се «Сивил­ли­ных книг». После наступ­ле­ния пред­ска­зы­вае­мой там счаст­ли­вой эпо­хи не толь­ко поля, хол­мы и высо­кие горы будут удо­бо­про­хо­ди­мы­ми, но и ярост­ные вол­ны моря ста­нут бла­го­при­ят­ст­ву­ю­щи­ми пла­ва­нию (…καὶ ἄγρια κύ­ματαπόν­του ἔυπ­λω­τα γε­νήσε­ται36 — Or. Sib., III, 777—779; ср.: Jes., 40, 3 sq.).

Окон­ча­тель­ное пре­об­ла­да­ние поло­жи­тель­но­го отно­ше­ния к море­пла­ва­нию в опи­са­ни­ях «золо­то­го века» уста­нав­ли­ва­ет­ся в позд­ней антич­но­сти, когда свя­зан­ные с отми­рав­шей полис­ной мора­лью уто­пи­че­ские меч­ты о «непо­движ­ном», без­за­бот­ном бла­го­ден­ст­вии вытес­ня­ют­ся упо­ва­ни­я­ми на раз­ви­тие, на актив­ную и созна­тель­ную дея­тель­ность чело­ве­ка37.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1См., напри­мер: Graf E. Ad aureae aeta­tis ta­bu­lam sym­bo­la. — Leip­zi­ger Stu­dien für klas­si­sche Phi­lo­lo­gie, Bd. 8, H. 1—2, 1885. См. так­же ука­за­те­ли к моно­гра­фии Б. Гат­ца, учи­ты­ваю­щие прак­ти­че­ски все дошед­шие антич­ные опи­са­ния «золо­то­го века»: Gatz B. Wel­tal­ter, gol­de­ne Zeit und sinnverwandte Vorstel­lun­gen. (Spu­das­ma­ta, XVI). Hil­des­heim, 1967, S. 216—232.
  • 2Gatz B. Op. cit., S. 229.
  • 3Подроб­нее см.: Бого­лю­бов Н. Исто­рия кораб­ля, т. 1. М., 1879, с. 41—93; Цыбуль­ский С. Гре­че­ские и рим­ские суда. СПб., 1901, с. 5—20; Щег­лов А. М. Исто­рия воен­но-мор­ско­го искус­ства. СПб., 1908, с. 13—32; Петерс Б. Г. Мор­ское дело в антич­ных государ­ствах Север­но­го При­чер­но­мо­рья. М., 1982, с. 25 сл.; Kroll W. Schif­fahrt. — Pau­ly’s Rea­len­cyc­lo­pae­die der klas­si­schen Al­ter­tumwis­sen­schaft. Neue Bear­bei­tung. Stuttgart, 1894, 2. R., Hibbd. 3, 1921, S. 408—419; Miltner F. Seewe­sen. — Ibi­dem, Suppl., Bd. 5, 1931, S. 906—962; Torr C. An­cient ships. Chi­ca­go, 1964; Cas­son Z. The an­cient ma­ri­ners. Sea­fa­rers and sea fighters of the Me­di­ter­ra­nean in an­cient ti­mes. N. Y., 1959; idem. Ships and sea-manship in the an­cient world. Prin­ce­ton, 1973, p. 43; idem Tra­vel in the an­cient world. Lon­don, 1974, p. 65, 149—162.
  • 4Lawren­ce M. Ships, monsters and Jonah. — Ame­ri­can Jour­nal ot Ar­chaeo­lo­gy, v. 66, 1962, N 3, р. 294; pl. 77—78.
  • 5См.: Schul­ten A. Tar­tes­sos. Bin Beit­rag zur äl­tes­ten Ge­schich­te des Wes­tens. 2. Aufl. Ham­burg, 1950, S. 77; Хен­ниг Р. Неве­до­мые зем­ли, т. 1. М., 1961, с. 127 и сл.; Цир­кин Ю. Б. Пер­вые гре­че­ские пла­ва­ния в Атлан­ти­че­ском оке­ане. — Вест­ник древ­ней исто­рии, 1966, № 4, с. 127.
  • 6О разде­ле­нии «при­ми­ти­виз­ма» на «мяг­кий» (soft) и «жест­кий» (hard) подроб­нее см.: Lo­vejoy A. O., Boas G. Pri­mi­ti­vism and re­la­ted ideas in an­ti­qui­ty. Suppl. es­says by W. F. Albrigth, P. E. Du­mont. Bal­ti­mo­re, 1935, p. 10.
  • 7Ср.: Воло­дин А. И. Уто­пия и исто­рия. М., 1976, с. 31; Застен­кер Н. Е. Очер­ки исто­рии соци­а­ли­сти­че­ской мыс­ли. М., 1985. с. 59 и сл.
  • 8Gatz B. Op. cit., S. 201.
  • 9Море. Сост. В. Рома­нов­ский, К. Фран­сис-Беф, Ж. Бур­кар и др. Пер. с франц. под ред. И. П. Магидо­ви­ча и др. М., 1960, с. 47.
  • 10См.: Бол­ды­рев А. В. Рели­гия древ­не­гре­че­ских море­хо­дов. (Опыт изу­че­ния про­фес­сио­наль­ной рели­гии) — Рели­гия и обще­ство. Сбор­ник ста­тей по изу­че­нию соци­аль­ных основ рели­ги­оз­ных явле­ний древ­не­го мира. Л., 1926, с. 144—167; он же. Αἴσιος πλοῦς — Докла­ды АН СССР, 1928, № 4, с. 53—56; он же. Из исто­рии антич­ных поэ­ти­че­ских напут­ст­вий. — Уче­ные запис­ки ЛГУ (серия фило­ло­ги­че­ских наук), 1941, № 63, вып. 7, с. 103—126.
  • 11См.: Бол­ды­рев А. В. Рели­гия…, с. 153, 149 сл.; ср.: Тэй­лор Э. Пер­во­быт­ная куль­ту­ра. М., 1939, с. 83.
  • 12Бол­ды­рев А. В. Рели­гия…, с. 154—156.
  • 13Тэй­лор Э. Указ. соч., с. 324.
  • 14В роли непо­сред­ст­вен­ных спа­си­те­лей мог­ли высту­пать раз­лич­ные боже­ства, одна­ко наи­бо­лее часто это были Дио­с­ку­ры. См.: Jais­le K. Die Dios­ku­ren als Ret­ter zur See bei Grie­chen und Rö­mern und ihr Fortle­ben in christli­chen Le­gen­den. Tü­bin­gen, 1907. Обра­зы тер­пя­ще­го бед­ст­вие кораб­ля и спа­си­те­лей Дио­с­ку­ров широ­ко исполь­зо­ва­лись в лите­ра­ту­ре. См.: Фро­лов Э. Д. Огни Дио­с­ку­ров. Антич­ные тео­рии пере­устрой­ства обще­ства и государ­ства. Л., 1984, с. 5—9; Kahlmeyer J. Sees­turm und Schiffbruch als Bild im an­ti­ken Schrifttum. Hil­des­heim, 1930.
  • 15Use­ner H. Die Sintfluth­sa­gen. Bonn, 1899, S. 204.
  • 16Подроб­нее см.: Roh­de E. Psy­che. See­len­kult und Unsterblig­keitsglau­be der Grie­chen, 8. Aufl, von F. Bell, O. Wein­reich. Tü­bin­gen, 1921, Кар. 2; Ca­pel­le P. Ely­sium und In­seln der Se­li­gen. — Ar­chiv für Re­li­gionswis­sen­schaft, Bd. 25, 1927, S. 17.
  • 17См.: Use­ner H. Op. cit., S. 214; Тэй­лор Э. Указ. соч., с. 320.
  • 18См.: Том­сон Дж. О. Исто­рия древ­ней гео­гра­фии. М., 1953, с. 122 и сл.; Трен­че­ни-Валь­дап­фель И. Гомер и Геси­од. М., 1956, с. 45 и сл.; он же. Мифо­ло­гия. М., 1959, с. 369; Schul­ten A. Die In­seln der Se­li­gen. — Geo­gra­phi­sche Zeitschrift, 1926, H. 5, S. 234 ff.
  • 19См., напр.: Хом­мель Х. Ахилл-бог. — Вест­ник древ­ней исто­рии, 1981, № 1, с. 60 и сл.
  • 20См.: Pöhlmann R. von. Ge­schich­te der so­zia­len Fra­ge und des So­zia­lis­mus in der an­ti­ken Welt. 3. Aufl., von F. Oer­tel, Bd. 1. Mün­chen, 1925, S. 283 f.
  • 21См. Чер­ны­шов Ю. Г. Леген­ды об «ост­ро­вах бла­жен­ных» в антич­ной лите­ра­ту­ре I в. до н. э. — Вест­ник ЛГУ (серия «исто­рия, язык, лите­ра­ту­ра»), 1984, вып. 4, № 20, с. 104—107.
  • 22См., напр.: Shutsch F. Sech­zehnte Epo­de und vier­te Ek­lo­ge. — Neue Jahrbü­cher für das klas­si­sche Al­ter­tum, Bd. 25, 1909, S. 29; Snell B. Die 16. Epo­de von Ho­raz und Ver­gils 4. Ek­lo­ge. — Her­mes. Zeitschrift für klas­si­sche Phi­lo­lo­gie, Bd. 73, 1938, S. 237; Car­co­pi­no J. Vir­gi­le et le mys­tè­re de la IVe ég­lo­gue. Pa­ris, 1943, p. 108; Go­toff H. C. On the fourth ec­lo­gue of Vir­gil. — Phi­lo­lo­gus. Zeitschrift für das klas­si­sche Al­ter­tum, Bd. III, H. 12, 1967, S. 78.
  • 23Пред­ска­за­ния гряду­щей счаст­ли­вой эпо­хи встре­ча­лись уже и рань­ше в про­ро­че­ствах «Сивил­ли­ных книг», но они осно­вы­ва­лись не на гре­ко-рим­ских пре­да­ни­ях о Кро­но­се или Сатурне, а на раз­лич­ных восточ­но-элли­ни­сти­че­ских мес­си­ан­ских уче­ни­ях, нашед­ших отра­же­ние, несо­мнен­но, и в кон­цеп­ции IV экло­ги. Отчет­ли­во наме­тив­ший­ся в экло­ге пере­ход от геси­о­дов­ско­го «золо­то­го рода» к ново­му поня­тию «золо­той век», утвер­ждаю­ще­му­ся окон­ча­тель­но толь­ко в «Эне­иде» (aurea sae­cu­la — Aen., VI, 792 sq.; VIII, 324 sq.), поз­во­лил зна­чи­тель­но акту­а­ли­зи­ро­вать миф, пред­став­ляя бла­га «Сатур­но­ва цар­ства» доступ­ны­ми для людей «желез­но­го рода» (см. Чер­ны­шов Ю. Г. Тема «золо­то­го века» в лите­ра­ту­ре и идео­ло­гии позд­ней Рим­ской рес­пуб­ли­ки и ран­не­го прин­ци­па­та. Канд. дис. Л., 1985, с. 5 и сл.).
  • 24См., напр.: Frank T. Li­fe and li­te­ra­tu­re in the Ro­man re­pub­lic. Ber­ke­ley, 1930, p. 238; Si­kes E. E. Luc­re­tius: Poet and phi­lo­sop­her. Cambrid­ge, 1936, p. 151.
  • 25Осо­бен­но ожив­лен­ные дис­кус­сии по это­му пово­ду раз­вер­ну­лись после выхо­да в свет работы М. Гюйо (Guyau M. La mo­ra­le d’Epi­cu­re et ses rap­ports avec les doctri­nes con­tem­po­rai­nes. Pa­ris, 1886). По мне­нию Э. Нор­де­на, «золо­той век» в несколь­ко моди­фи­ци­ро­ван­ном виде все же при­ни­мал­ся Лукре­ци­ем (Nor­den E. Beit­rä­ge zur Ge­schich­te der grie­chi­schen Phi­lo­sop­hie. — Jahrbü­cher für klas­si­sche Phi­lo­lo­gie, Suppl. 19, 1893, S. 420), Л. Роб­эн нашел у Лукре­ция не толь­ко отри­ца­ние про­грес­са, но и иде­а­ли­за­цию «есте­ствен­ной жиз­ни» (Ro­bin L. Sur la con­cep­tion év­pi­cu­rien­ne du prog­rès. — Re­vue de Me­ta­phy­si­que et de Mo­ra­le, v. 23, 1916, p. 697—719), А. О. Лав­д­жой и Г. Боас отме­ча­ли, что «пози­ция Лукре­ция… не про­ста и не пред­став­ля­ет что-либо опре­де­лен­ное» (Lo­vejoy A. O., Boas G. Op. cit., p. 239), а Вильям Грин при­шел к выво­ду, что Лукре­ци­ем вне­се­ны пес­си­ми­сти­че­ские ноты в тео­рию Эпи­ку­ра (Green W. M. The dying world of Luc­re­tius. — Ame­ri­can Jour­nal of Phi­lo­lo­gy, v. 63, 1942, pt 1, p. 51—60).
  • 26См.: Боров­ский Я. М. Вопро­сы обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия в поэ­ме Лукре­ция. — Древ­ний мир. М., 1962, с. 483; ср.: Tau­lor M. Prog­ress and pri­mi­ti­vism in Luc­re­tius. — Jahrbü­cher für klas­si­sche Phi­lo­lo­gie, Bd. 68, 1947, H. 2, S. 180—194.
  • 27Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. 1, с. 475.
  • 28Там же.
  • 29Подроб­нее см.: Кна­бе Г. С. «Mul­ti bo­ni­que» и «pau­ci et va­li­di» в рим­ском сена­те эпо­хи Неро­на и Фла­ви­ев. — Вест­ник древ­ней исто­рии, 1970, № 3, с. 70; он же. Пони­ма­ние куль­ту­ры в древ­нем Риме и ран­ний Тацит. — Исто­рия фило­со­фии и вопро­сы куль­ту­ры. М., 1975, с. 62—130; он же; Кор­не­лий Тацит. Вре­мя. Жизнь. Кни­ги. М., 1981, с. 22 сл.; Утчен­ко С. Л. Тео­рия упад­ка нра­вов в древ­нем Риме как орудие поли­ти­че­ской борь­бы. — Изв. АН СССР (серия исто­рии и фило­со­фии), т. V, 1948, № 2, с. 167—173; он же. Поли­ти­че­ские уче­ния древ­не­го Рима III—I вв. до н. э. М., 1977, с. 67—85, 158—181; Шта­ер­ман Е. М. Кри­зис антич­ной куль­ту­ры. М., 1975, с. 44 и сл.
  • 30Кна­бе Г. С. «Mul­ti…», с. 78.
  • 31Там же, с. 71.
  • 32Сход­ный ком­плекс идей, на кото­рый накла­ды­ва­лась еще и сугу­бо лич­ная непри­язнь к морю, выяв­ля­ет­ся И. М. Нахо­вым на кон­крет­ном при­ме­ре твор­че­ства Тибул­ла. См.: Нахов И. М. Диа­лек­ти­ка инди­виду­аль­но­го и обще­го в поэ­зии Тибул­ла. — Антич­ная куль­ту­ра и совре­мен­ная нау­ка. М., 1985, с. 137 (ср. с. 140, снос­ка 7).
  • 33Cas­son L. Op. cit., p. 157.
  • 34См.: Кна­бе Г. С. Пони­ма­ние куль­ту­ры…, с. 101 сл.
  • 35Любо­пыт­ная срав­ни­тель­ная харак­те­ри­сти­ка «сти­ля жиз­ни» афи­нян и спар­тан­цев вкла­ды­ва­ет­ся Фукидидом в уста коринф­ских послов. Афи­няне любят раз­лич­ные нов­ше­ства, отли­ча­ют­ся быст­ро­той в замыс­лах и в осу­щест­вле­нии заду­ман­но­го, они отваж­ны и дерз­ки до без­рас­суд­ства, спар­тан­цы же дума­ют лишь о том, как сохра­нить суще­ст­ву­ю­щее, не при­зна­ют ниче­го ново­го и отли­ча­ют­ся чрез­мер­ной рас­суди­тель­но­стью (I, 70). Таким обра­зом, актив­ное раз­ви­тие море­пла­ва­ния и поло­жи­тель­ное отно­ше­ние к нему соче­та­ют­ся с любо­вью к нов­ше­ствам, дер­зо­стью и дина­миз­мом (Афи­ны), а более сухо­пут­ный харак­тер дер­жа­вы и сдер­жан­ное отно­ше­ние к море­пла­ва­нию сосед­ст­ву­ют с кон­сер­ва­тиз­мом, осмот­ри­тель­но­стью, застой­но­стью (Спар­ты). В опре­де­лен­ной сте­пе­ни такие харак­те­ри­сти­ки, конеч­но, мог­ли бы быть при­ло­жи­мы так­же к дру­гим «мор­ским» и «сухо­пут­ным» государ­ствам (напри­мер — к Кар­фа­ге­ну и Риму до нача­ла Пуни­че­ских войн).
  • 36См.: Die Ora­cu­la Si­byl­li­na. Bearb. von J. Gettcken. Leip­zig, 1902, S. 88.
  • 37См.: Хан И. Отра­же­ние кри­зи­са рабо­вла­дель­че­ско­го строя в уто­пи­че­ских пред­став­ле­ни­ях позд­ней антич­но­сти. — Про­бле­мы антич­ной исто­рии и куль­ту­ры, вып. 1. Ере­ван, 1979, с. 388, 390.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1387643698 1303242327 1303308995 1407694899 1407695000 1407695001