Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть I
ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПРИНЦИПАТА

с.114

3. Кто вернет «Сатур­но­во цар­ство»?

Поли­ти­че­ская исто­рия послед­не­го пери­о­да Рес­пуб­ли­ки — это исто­рия посто­ян­но вспы­хи­вав­ших и почти не зату­хав­ших столк­но­ве­ний меж­ду раз­лич­ны­ми груп­пи­ров­ка­ми, чис­ло кото­рых, конеч­но, было зна­чи­тель­но боль­ше, чем пола­га­ли Тео­дор Момм­зен и дру­гие сто­рон­ни­ки «двух­пар­тий­ной схе­мы», гово­рив­шие о мно­го­лет­ней борь­бе «опти­ма­тов» и «попу­ля­ров». Раз­лич­ные коа­ли­ции созда­ва­лись неред­ко как для реше­ния кон­крет­ных неот­лож­ных про­блем, так и для обес­пе­че­ния под­держ­ки тем или иным лиде­рам, обла­дав­шим поли­ти­че­ским авто­ри­те­том и актив­но исполь­зо­вав­шим свои патрон­ские свя­зи. В любом слу­чае эти груп­пи­ров­ки (fac­tio­nes) суще­ст­вен­но отли­ча­лись от совре­мен­ных поли­ти­че­ских пар­тий: на пер­вом месте все­гда сто­я­ли не «про­грам­мы» и «уста­вы» (кото­рых тогда, соб­ст­вен­но, и не суще­ст­во­ва­ло), а лич­но­сти кон­крет­ных «вождей», их цели и мето­ды дости­же­ния этих целей¹. И хотя дале­ко не каж­дый из поли­ти­че­ских лиде­ров стре­мил­ся к уста­нов­ле­нию еди­но­лич­ной вла­сти, сама логи­ка поли­ти­че­ской борь­бы неред­ко при­во­ди­ла к тому, что даже убеж­ден­ные «рес­пуб­ли­кан­цы» сво­ей дея­тель­но­стью объ­ек­тив­но спо­соб­ст­во­ва­ли укреп­ле­нию монар­хи­че­ских тен­ден­ций. Полис­ный Рим ухо­дил в про­шлое, и вме­сте с ним над­ле­жа­ло уйти и преж­ней поли­ти­че­ской систе­ме, обес­пе­чи­вав­шей гос­под­ство ноби­ли­те­та: к вла­сти шли новые соци­аль­ные силы (в част­но­сти, про­фес­сио­наль­ные воен­ные, ита­лий­ская муни­ци­паль­ная знать и выс­шие слои про­вин­ци­аль­но­го насе­ле­ния), инте­ре­сам кото­рых боль­ше соот­вет­ст­во­ва­ла фор­ми­ро­вав­ша­я­ся орга­ни­за­ция рим­ской дер­жа­вы по прин­ци­пу терри­то­ри­аль­ной монар­хии. Поэто­му про­цесс посте­пен­ной «монар­хи­за­ции» созна­ния рим­лян был одним из наи­бо­лее важ­ных по сво­им послед­ст­ви­ям явле­ний в идей­ной жиз­ни. Имен­но через этот про­цесс и про­сле­жи­ва­ет­ся наи­бо­лее рельеф­но связь поли­ти­ки с уто­пи­ей, связь надежд на воз­вра­ще­ние «Сатур­но­ва цар­ства» с дея­тель­но­стью выдаю­щих­ся поли­ти­че­ских лиде­ров. «Тео­ре­ти­че­ская база» для это­го в Риме была уже под­готов­ле­на к кон­цу рес­пуб­ли­кан­ско­го пери­о­да.

Иде­аль­ный пра­ви­тель и бла­го­ден­ст­вие государ­ства. Уже Поли­бий, счи­тав­ший нача­лом все­мир­ной исто­рии вре­мя после победы рим­лян над Ган­ни­ба­лом, гово­рил о пре­вос­ход­стве рим­ско­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства, осно­ван­но­го на урав­но­ве­ши­ваю­щем соче­та­нии трех «чистых» форм: цар­ской вла­сти (пол­но­мо­чия кон­су­лов), ари­сто­кра­тии (власть сена­та) и демо­кра­тии (пол­но­мо­чия народ­ных три­бу­нов и собра­ний) (VI, 10, 13; 11, 12)². Такое сме­шан­ное с.115 прав­ле­ние, по Поли­бию, дела­ло Рим неиз­ме­ри­мо устой­чи­вее перед угро­зой упад­ка, чем клас­си­че­ские гре­че­ские поли­сы, кото­рые в силу это­го не смог­ли про­ти­во­сто­ять экс­пан­сии рим­лян. Рим­ская дер­жа­ва — нечто такое, чего не было преж­де (VI, 2, 3), и объ­еди­не­ние мно­же­ства горо­дов, пле­мен и наро­дов в ее гра­ни­цах как бы слу­жи­ло под­твер­жде­ни­ем стои­че­ско­му отри­ца­нию полис­но­го автар­киз­ма, «иллю­ст­ри­ро­ва­ло» идею все­мир­но­го государ­ства — кос­мо­по­ли­са. Весь­ма харак­тер­но, что Сред­няя Стоя не толь­ко обо­га­ти­ла Рим эти­че­ским уче­ни­ем, близ­ким к его тра­ди­ци­он­ным цен­но­стям, но и фак­ти­че­ски дала фило­соф­ское оправ­да­ние экс­пан­сии рим­лян, оправ­да­ние того «импе­ри­а­лиз­ма», осуж­де­ние кото­ро­го не смог в свое вре­мя скрыть пред­ста­ви­тель ака­де­ми­че­ско­го скеп­ти­циз­ма Кар­не­ад.

После Поли­бия, пожа­луй, наи­боль­шая заслу­га в этом при­над­ле­жа­ла Пане­тию и Посидо­нию. Соглас­но выво­дам ряда иссле­до­ва­те­лей, пред­ста­ви­те­ли Рим­ской Стои раз­ра­бота­ли свое­об­раз­ную тео­рию «спра­вед­ли­вой экс­пан­сии», в осно­ве кото­рой лежа­ло утвер­жде­ние, что худ­шим над­ле­жит по самой при­ро­де под­чи­нять­ся луч­шим («na­tu­rae est enim po­tio­ri­bus de­te­rio­ra sum­mit­te­re» — Sen., Ep., 90, 4; ср.: Po­lyb., VI, 5 sq.). Под «луч­ши­ми» при этом, конеч­но, под­ра­зу­ме­ва­лись «силь­ней­шие», гос­под­ст­ву­ю­щее поло­же­ние кото­рых, одна­ко, долж­но нала­гать на них опре­де­лен­ные мораль­ные обя­за­тель­ства³. Если рим­ляне не будут зло­употреб­лять сво­им гос­под­ст­вом, если в отно­ше­ни­ях меж­ду заво­е­ва­те­ля­ми и поко­рен­ны­ми будет пре­об­ла­дать спра­вед­ли­вость и sym­pa­theia, то тогда рас­ши­ре­ние рим­ской дер­жа­вы будет всем во бла­го и сам Рим, как выра­зил­ся более позд­ний автор, пре­вра­тит­ся в целом мире в един­ст­вен­ную роди­ну для всех пле­мен («una cuncta­rum gen­tium in to­to or­be pat­ria» — Plin., N. H., II, 5, 39)⁴. «Над­по­лис­ный» харак­тер тако­го рода взглядов, как видим, соче­тал­ся с тра­ди­ци­он­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми об «иде­аль­ном Риме», кото­рые в какой-то мере были при­ня­ты даже гре­че­ски­ми авто­ра­ми, отка­зы­ваю­щи­ми­ся теперь от постро­е­ния иде­аль­ных моде­лей вымыш­лен­ных полис­ных государств.

Луч­ший при­мер здесь дает то кри­ти­че­ское, типич­но «рим­ское» отно­ше­ние к пла­то­нов­ско­му про­ек­ту иде­аль­но­го государ­ства, кото­рое выска­зы­ва­ет грек Поли­бий: умо­зри­тель­ный про­ект Пла­то­на нико­гда не осу­ществлял­ся, и срав­ни­вать его с реаль­ны­ми государ­ства­ми — все рав­но, что срав­ни­вать ста­тую с живы­ми людь­ми (VI, 47, 7—10). Такая пози­ция позд­нее была под­дер­жа­на Цице­ро­ном, счи­тав­шим, что как бы ни были пре­крас­ны иде­аль­ные кон­струк­ции гре­ков, они были дале­ки от реаль­ной жиз­ни людей и их нра­вов (De re publ., II, 11, 21). Это суж­де­ние встре­ча­ет­ся в диа­ло­ге Цице­ро­на «О государ­стве» — с.116 про­из­веде­нии, кото­рое, как и диа­лог «О зако­нах», напи­са­но как бы в фор­ме «про­дол­же­ния» зна­ме­ни­тых пла­то­нов­ских про­из­веде­ний⁵ и явля­ет­ся одним из немно­гих дошед­ших до нас (прав­да, во фраг­мен­тар­ном виде) образ­цов рим­ской поли­ти­че­ской уто­пии.

В исто­рио­гра­фии при­ня­то давать доволь­но нелест­ные оцен­ки Цице­ро­ну как тео­ре­ти­ку уто­пи­че­ской мыс­ли. Суть таких оце­нок сво­дит­ся к упре­кам в неори­ги­наль­но­сти, в излиш­нем праг­ма­тиз­ме, в том, что Цице­рон создал «незна­чи­тель­ную работу», объ­еди­нив поли­ти­че­ские тео­рии Сред­ней Стои с прак­ти­че­ским опы­том рим­ско­го кон­су­ла⁶. Дж. Фер­г­ю­сон, напри­мер, гово­рит, что цице­ро­нов­ская уто­пия явля­ет­ся лишь «блед­ной тенью» уто­пии Пла­то­на, посколь­ку Цице­рон «врос с нога­ми в рим­скую поч­ву и не мог видеть ниче­го за пре­де­ла­ми уста­нов­ле­ний Рима»⁷. Как видим, эти оцен­ки вполне соот­вет­ст­ву­ют уже рас­смот­рен­ным нами более общим заклю­че­ни­ям об «анти­уто­пич­но­сти» рим­ско­го созна­ния, и в них отчет­ли­во про­сле­жи­ва­ет­ся все тот же зна­ко­мый нам мето­до­ло­ги­че­ский изъ­ян: попыт­ка без­огляд­но­го исполь­зо­ва­ния «гре­че­ских мерок» пред­при­ни­ма­ет­ся там, где речь идет о спе­ци­фи­че­ски рим­ских явле­ни­ях, фор­маль­но под­ра­жая Пла­то­ну, Цице­рон на самом деле ведет с ним серь­ез­ную поле­ми­ку с пози­ций тра­ди­ци­он­ных рим­ских цен­но­стей⁸, с пози­ций защи­ты «иде­аль­но­го Рима», кото­рый бла­го­да­ря неустан­ной дея­тель­но­сти мно­гих поко­ле­ний рим­лян (II, 1, 2; 21, 37) стал реаль­ным (а не вымыш­лен­ным) образ­цом государ­ст­вен­но­го устрой­ства, соче­таю­ще­го в себе все пре­иму­ще­ства «сме­шан­но­го прав­ле­ния». Харак­те­ри­сти­ка тако­го устрой­ства (суще­ст­во­вав­ше­го, по мне­нию Цице­ро­на, в Риме до грак­хан­ских реформ — I, 19, 3) и харак­те­ри­сти­ка того «иде­аль­но­го граж­да­ни­на», кото­рый смог бы вер­нуть Рим к тако­му устрой­ству, состав­ля­ли глав­ное содер­жа­ние диа­ло­га, напи­сан­но­го в 54—51 гг. до н. э., неза­дол­го до нача­ла вой­ны меж­ду Цеза­рем и Пом­пе­ем.

Пожа­луй, наи­боль­ший инте­рес здесь вызы­ва­ет зага­доч­ный образ «защит­ни­ка и упра­ви­те­ля государ­ства» («tu­tor et pro­cu­ra­tor rei pub­li­cae», «rec­tor et gu­ber­na­tor ci­vi­ta­tis» — II, 29, 51), кото­ро­го Цице­рон назы­ва­ет так­же «неким вели­ким граж­да­ни­ном и почти боже­ст­вен­ным мужем» («…mag­ni cui­us­dam ci­vis et di­vi­ni pae­ne est vi­ri» — I, 29, 45). Это ука­за­ние на бли­зость его к боже­ст­вен­ным сфе­рам ока­зы­ва­ет­ся совсем не слу­чай­ным: в так назы­вае­мом «Сно­виде­нии Сци­пи­о­на», поме­щен­ном в VI кни­ге диа­ло­га, Цице­рон про­во­дит мысль, что зем­ные государ­ства явля­ют­ся лишь при­бли­же­ни­ем к все­лен­ско­му государ­ству, осно­ван­но­му на прин­ци­пах выс­шей гар­мо­нии и спра­вед­ли­во­сти. Поэто­му душам тех пра­ви­те­лей, с.117 кото­рые вели государ­ст­вен­ные дела с рас­суди­тель­но­стью, спра­вед­ли­во­стью, муже­ст­вом и уме­рен­но­стью, над­ле­жит направ­лять­ся или, луч­ше ска­зать, воз­вра­щать­ся (per­ve­nien­dum vel po­tius re­ver­ten­dum sit) в те рас­по­ло­жен­ные на небе­сах свя­щен­ные место­пре­бы­ва­ния бес­смерт­ных душ, где они будут наслаж­дать­ся веч­ным бла­жен­ст­вом (VI, 6, 6 = Macr. in somn. Scip., I, 1, 8 sqq.). Имен­но туда, напри­мер, пере­се­ли­лась душа осно­ва­те­ля Рима Рому­ла и, кста­ти, имен­но с того момен­та (по леген­де — с 716 г. до н. э.) берет свое нача­ло нынеш­ний «вели­кий год», два­дца­тая часть кото­ро­го не про­шла еще к середине II в. до н. э. (VI, 22, 24)⁹.

Неко­то­рые уче­ные (Г. Ферре­ро, Р. Ю. Вип­пер, Р. Райт­цен­штейн, Ф. Тегер и др.), опи­ра­ясь, в част­но­сти, на эти дан­ные, а так­же на при­пи­сы­вае­мые Сци­пи­о­ну сло­ва о том, что луч­шая из «чистых» форм прав­ле­ния — цар­ская (I, 35, 54), счи­та­ли воз­мож­ным гово­рить о монар­хи­че­ских иде­а­лах Цице­ро­на, одна­ко такой вывод про­ти­во­ре­чит общей кар­тине, кото­рая выри­со­вы­ва­ет­ся при ана­ли­зе всех про­из­веде­ний это­го бор­ца про­тив «тира­ни­че­ских» стрем­ле­ний совре­мен­ных ему поли­ти­че­ских лиде­ров — таких, напри­мер, как Цезарь и Анто­ний¹⁰. Rec­tor rei pub­li­cae в пред­став­ле­нии Цице­ро­на — не столь­ко опре­де­лен­ное долж­ност­ное лицо (или тем более монарх), сколь­ко государ­ст­вен­ный муж, обла­даю­щий высо­чай­шим мораль­ным авто­ри­те­том, спо­соб­ный воз­ро­дить пошат­нув­ши­е­ся нра­вы и обы­чаи пред­ков, обес­пе­чить счаст­ли­вую жизнь граж­дан (bea­ta ci­vium vi­ta — V, 6, 8). «Иде­аль­ный Рим» с его уни­каль­ным сме­шан­ным государ­ст­вен­ным устрой­ст­вом мог бы суще­ст­во­вать веч­но, гово­рит Цице­рон уста­ми Лелия, если бы люди жили по уста­нов­ле­ни­ям и нра­вам отцов («…po­te­rat es­se per­pe­tua, si pat­riis vi­ve­re­tur insti­tu­tis et mo­ri­bus» — III, 29, 41). Но посколь­ку государ­ству гро­зит гибель, кото­рая была бы рав­но­силь­на гибе­ли все­го миро­зда­ния (III, 23, 34), необ­хо­ди­мы осо­бые меры — в част­но­сти, дея­тель­ность «рек­то­ра» или «прин­цеп­са» (V, 7, 9) государ­ства, кото­рая, на наш взгляд, мыс­ли­лась как осу­щест­вле­ние свое­об­раз­ной бла­го­род­ной мис­сии, не раз­ру­шаю­щей и не отме­ня­ю­щей, а лишь укреп­ля­ю­щей тра­ди­ци­он­ные для Рима струк­ту­ры «сме­шан­но­го прав­ле­ния». Нуж­но заме­тить, одна­ко, что в слу­чае осу­щест­вле­ния цице­ро­нов­ско­го пла­на неми­ну­е­мо воз­рос­ла бы роль монар­хи­че­ско­го эле­мен­та, нали­чие кото­ро­го в этой струк­ту­ре отнюдь не явля­лось вымыс­лом Поли­бия: по заме­ча­нию А. Б. Его­ро­ва, такой эле­мент после паде­ния цар­ской вла­сти «не был лик­види­ро­ван и при опре­де­лен­ных усло­ви­ях мог реге­не­ри­ро­вать­ся»¹¹.

Тра­гедия Цице­ро­на как поли­ти­че­ско­го дея­те­ля заклю­ча­лась в том, что, субъ­ек­тив­но дей­ст­вуя в инте­ре­сах с.118 вос­ста­нов­ле­ния и укреп­ле­ния рес­пуб­ли­ки, он, как и мно­гие «рес­пуб­ли­кан­цы» его вре­ме­ни, вынуж­ден был при­бе­гать к экс­тра­ор­ди­нар­ным сред­ствам, объ­ек­тив­но под­готав­ли­вав­шим крах рес­пуб­ли­кан­ских поряд­ков. В этом и зало­же­ны неко­то­рые из при­чин того пара­док­са, что имен­но Цице­рон с его иде­я­ми авто­ри­тет­но­го «прин­цеп­са», дей­ст­ву­ю­ще­го на бла­го государ­ства, с его лозун­га­ми «согла­сия сосло­вий» (con­cor­dia or­di­num) и «веч­но­го Рима» (Ro­ma aeter­na) создал, по сути, тео­ре­ти­че­ские осно­вы идео­ло­гии прин­ци­па­та¹², при­чем его неволь­ная «помощь прин­ци­па­ту» рас­про­стра­ни­лась не толь­ко на поли­ти­че­скую тео­рию, но и на прак­ти­ку: имен­но бла­го­да­ря его уси­ли­ям вско­ре после убий­ства Цеза­ря полу­чил под­держ­ку сена­та еще не имев­ший реаль­ной вла­сти Окта­виан. Буду­ще­го пра­ви­те­ля импе­рии, как защит­ни­ка рес­пуб­ли­ки, Цице­рон стре­мил­ся «вскарм­ли­вать» (Att., 15, 12, 2) перед лицом угро­зы со сто­ро­ны явно­го «тира­на» — Анто­ния. Впро­чем, суще­ст­ву­ют пред­по­ло­же­ния, что про­слав­лен­ный ора­тор сам наде­ял­ся высту­пить в роли «прин­цеп­са», исполь­зо­вав моло­до­го Окта­ви­а­на лишь как сред­ство дости­же­ния цели¹³.

В раз­ное вре­мя Цице­рон, как извест­но, «при­ме­ри­вал» образ прин­цеп­са к раз­лич­ным вид­ным поли­ти­че­ским дея­те­лям — напри­мер, к Сци­пи­о­ну Эми­ли­а­ну¹⁴, Като­ну Стар­ше­му¹⁵, Пом­пею Вели­ко­му¹⁶, одна­ко его, види­мо, нико­гда не покида­ло тай­ное и даже не все­гда ясно осо­зна­вае­мое жела­ние мно­гих опи­са­те­лей иде­аль­ных государств пред­ста­вить само­го себя в роли вер­хов­но­го руко­во­ди­те­ля тако­го государ­ства¹⁷. Напом­ним, что гре­че­ский пред­ше­ст­вен­ник Цице­ро­на — Пла­тон — отнюдь не доволь­ст­во­вал­ся одним толь­ко тео­ре­ти­зи­ро­ва­ни­ем, но и пытал­ся осу­ще­ст­вить свой уто­пи­че­ский про­ект на прак­ти­ке, раз за разом пред­при­ни­мая поезд­ки на Сици­лию¹⁸. Тем более таких попы­ток и стрем­ле­ний сле­до­ва­ло ожи­дать от Цице­ро­на, имев­ше­го нема­лый опыт поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти, зани­мав­ше­го в 63 г. до н. э. выс­шую государ­ст­вен­ную долж­ность кон­су­ла и даже «спас­ше­го государ­ство» во вре­мя заго­во­ра Кати­ли­ны, как он сам неод­но­крат­но и с нескры­вае­мым често­лю­би­ем напо­ми­нал сво­им сограж­да­нам. Плу­тарх, пори­цаю­щий Цице­ро­на за его склон­ность к непо­мер­но­му само­вос­хва­ле­нию и само­воз­ве­ли­чи­ва­нию, вме­сте с тем отме­ча­ет, что в опре­де­лен­ные момен­ты эти похва­лы в какой-то мере опи­ра­лись на обще­ст­вен­ное мне­ние: после рас­кры­тия заго­во­ра Кати­ли­ны народ на ули­цах при­вет­ст­во­вал Цице­ро­на как спа­си­те­ля и ново­го осно­ва­те­ля оте­че­ства и вско­ре пер­вым удо­сто­ил его почет­но­го титу­ла «отца оте­че­ства» (Cic., 22—24).

Вни­ма­тель­ный ана­лиз источ­ни­ков при­во­дит неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей к вполне, на наш взгляд, обос­но­ван­но­му выво­ду, с.119 что Цице­рон хотел казать­ся не толь­ко «спа­си­те­лем» оте­че­ства, но и как бы вто­рым его осно­ва­те­лем, «новым Рому­лом», воз­ро­див­шим Рим­ское государ­ство, спа­сен­ное им в год кон­суль­ства от гибе­ли¹⁹. Мно­гие неосто­рож­ные выска­зы­ва­ния Цице­ро­на (напри­мер, в III речи про­тив Кати­ли­ны, в его поэ­ме «О кон­су­ла­те») с успе­хом были исполь­зо­ва­ны поли­ти­че­ски­ми про­тив­ни­ка­ми. Так назы­вае­мая «Инвек­ти­ва Сал­лю­стия про­тив Цице­ро­на», напри­мер, содер­жит язви­тель­ные выпа­ды про­тив ора­то­ра, изо­бра­зив­ше­го себя чуть ли не послан­цем богов, и награж­да­ет его уни­что­жаю­щим про­зви­щем — «Ромул Арпин­ский», наме­кая на незнат­ное про­ис­хож­де­ние это­го «выскоч­ки», «ново­го чело­ве­ка» из город­ка Арпи­на (In Tull., 2, 3; 4, 7; ср.: Quin­til., IX, 3, 89 etc.)²⁰. Зна­че­ние подоб­ных выпа­дов ста­но­вит­ся более понят­ным в общем кон­тек­сте рас­про­стра­нен­ных в поли­ти­че­ской про­па­ган­де того вре­ме­ни обра­ще­ний к теме Рому­ла как осно­ва­те­ля государ­ства. «Тос­ка масс по ново­му Рому­лу, — писал иссле­до­вав­ший эту тему А. Аль­фель­ди, — пере­пле­та­лась с восточ­ны­ми спе­ку­ля­ци­я­ми на воз­вра­ще­нии золо­то­го века, кото­рое долж­но было после­до­вать за апо­ка­лип­ти­че­ски­ми потря­се­ни­я­ми граж­дан­ских войн»²¹. И хотя употреб­лять тер­мин «золо­той век» было бы, пожа­луй, преж­девре­мен­но, несо­мнен­ным явля­ет­ся то, что идеи об «отце оте­че­ства», о «новом осно­ва­те­ле» при­об­ре­та­ли в тех усло­ви­ях соте­рио­ло­ги­че­ский харак­тер, были тес­но свя­за­ны с надеж­да­ми на уста­нов­ле­ние (или воз­вра­ще­ние) эпо­хи бла­го­ден­ст­вия.

Поли­ти­че­ская тео­рия, как видим, доволь­но тес­но пере­пле­та­лась с поли­ти­че­ской прак­ти­кой и с содер­жа­ни­ем тех про­па­ган­дист­ских лозун­гов, кото­рые так­же во мно­гом под­гото­ви­ли «рас­ши­рен­ные» интер­пре­та­ции мифа о «Сатур­но­вом цар­стве». В исто­рио­гра­фии дав­но уже отме­че­но, что сре­ди этих лозун­гов послед­не­го пери­о­да Рес­пуб­ли­ки уже прак­ти­че­ски не встре­ча­ет­ся каких-то явно «узко­пар­тий­ных» обе­ща­ний²². И Цице­рон, и его оппо­нент Сал­лю­стий оди­на­ко­во гнев­но пори­ца­ют упа­док нра­вов, оди­на­ко­во при­зы­ва­ют к согла­сию сосло­вий, оди­на­ко­во заботят­ся об общем бла­ге и о про­цве­та­нии Рима. Раз­ни­ца меж­ду ними, каза­лось бы, лишь в том, что Цице­рон воз­ла­га­ет свои надеж­ды на дея­тель­ность неко­е­го «уми­ротво­ри­те­ля государ­ства», во всем подоб­но­го ему само­му, а Сал­лю­стий (если счи­тать под­лин­ны­ми два дошед­ших под его име­нем пись­ма) недву­смыс­лен­но свя­зы­ва­ет надеж­ды на спа­се­ние Рима от гибе­ли (ср.: Ep., II, 13, 5—6; I, 5, 2) с лич­но­стью Юлия Цеза­ря²³.

Глу­бин­ные раз­ли­чия про­яв­ля­ют­ся лишь при более вни­ма­тель­ном взгляде, напри­мер, на отно­ше­ние к соб­ст­вен­но­сти: если для Сал­лю­стия она — зло, кото­рое нуж­но хотя бы с.120 огра­ни­чить, то Цице­рон исполь­зу­ет все свое крас­но­ре­чие для того, чтобы дока­зать, что нет ниче­го более пагуб­но­го, чем любое пося­га­тель­ство на част­ные вла­де­ния. Любо­пыт­но при этом, что даже лозунг защи­ты соб­ст­вен­но­сти под­креп­ля­ет­ся у него ссыл­кой на близ­кую к мифу о «Сатур­но­вом цар­стве» идею «есте­ствен­но­го состо­я­ния» (посколь­ку част­ная соб­ст­вен­ность каж­до­го обра­зо­ва­лась из того, что когда-то от при­ро­ды было общим, гово­рит Цице­рон, пусть каж­дый вла­де­ет тем, что ему доста­лось — De off., I, 7, 21 sqq.; 21, 73 sq.).

Исполь­зо­ва­ние «над­пар­тий­ных» и «обще­па­трио­ти­че­ских» лозун­гов, при­кры­вав­ших узко­пар­тий­ные инте­ре­сы, ста­но­вит­ся обыч­ным явле­ни­ем нака­нуне уста­нов­ле­ния прин­ци­па­та — систе­мы, явив­шей­ся резуль­та­том ком­про­мис­са раз­лич­ных соци­аль­ных сил. Наряду с тра­ди­ци­он­но рим­ски­ми пред­став­ле­ни­я­ми (напри­мер, об «отце оте­че­ства») в этом про­цес­се при­об­ре­та­ют все более замет­ную роль хариз­ма­ти­че­ские и соте­рио­ло­ги­че­ские идеи, при­но­сив­шие с элли­ни­сти­че­ско­го Восто­ка эле­мен­ты откро­вен­но монар­хи­че­ской идео­ло­гии. Надеж­ды на уста­нов­ле­ние гряду­ще­го бла­го­ден­ст­вия все чаще свя­зы­ва­ют­ся теперь с дея­тель­но­стью того или ино­го кон­крет­но­го «вождя», кото­рый, при­дя к вла­сти под покро­ви­тель­ст­вом боже­ст­вен­ных сил, дол­жен выве­сти Рим из эпо­хи войн и раз­ру­хи, поло­жить нача­ло новой эпо­хе мира и про­цве­та­ния.

От Мария до Цеза­ря. Пер­вые рост­ки таких хариз­ма­ти­че­ских идей (напри­мер, в виде пред­став­ле­ний о fe­li­ci­tas — осо­бой «везу­че­сти», «счаст­ли­во­сти» како­го-либо пол­ко­во­д­ца, обе­ре­гае­мо­го самой Фор­ту­ной) появ­ля­ют­ся в Риме задол­го до нача­ла граж­дан­ских войн²⁴, одна­ко как посто­ян­ное явле­ние рим­ской жиз­ни «хариз­ма­ти­че­ские гене­ра­лы»²⁵ высту­па­ют со вре­мен Мария и Сул­лы. Имен­но Марию — пер­во­му из рим­лян — было дано про­зви­ще «Новый Дио­нис», кото­рое преж­де носи­ли мно­гие элли­ни­сти­че­ские цари (Val. Max., 3, 6, 6; Plin., N. H., XXXIII, 150). После победы над Ким­вра­ми его ста­ли назы­вать третьим (оче­вид­но, после Рому­ла и Камил­ла) осно­ва­те­лем горо­да (Plut., Mar., 27), свя­зы­вая с ним образ «ново­го Рому­ла»²⁶. Сам Марий, уве­рен­ный в покро­ви­тель­стве богов, кото­рые пре­до­ста­ви­ли ему семь кон­сульств, посто­ян­но обра­щал­ся к ора­ку­лам и даже возил с собой «поход­ную про­ри­ца­тель­ни­цу» — сири­ян­ку, изгнан­ную сена­том из Рима за пред­ска­за­ния буду­ще­го сена­то­рам (Ibid., 17; 8; 36; 38; 42 etc.). Взяв жену из рода Юли­ев, воз­во­див­ших свое про­ис­хож­де­ние к Вене­ре, он, по мне­нию неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей, исполь­зо­вал и это обсто­я­тель­ство (во вся­ком слу­чае, извест­но, что его сына назы­ва­ли сыном Вене­ры — Ibid., 46)²⁷. В целом же судь­ба Мария убеж­да­ла, по сло­вам Сал­лю­стия, и союз­ни­ков, и с.121 вра­гов, что либо ему дан боже­ст­вен­ный разум, либо он во всем сле­ду­ет воле богов (Jug., 92, 2).

Еще сме­лее и после­до­ва­тель­нее дей­ст­во­вал в этом направ­ле­нии Сул­ла. Весь­ма харак­те­рен сле­дую­щий эпи­зод: во вре­мя Союз­ни­че­ской вой­ны из зем­ли вырва­лось пла­мя и стол­пом упер­лось в небо; когда же пред­ска­за­те­ли пояс­ни­ли, что доб­лест­ный муж с пре­крас­ной и необыч­ной внеш­но­стью при­дет к вла­сти и пре­кра­тит раздо­ры в государ­стве, Сул­ла без коле­ба­ний отнес это зна­ме­ние на свой счет, пола­гая, что имен­но он отли­ча­ет­ся от всех людей золо­ти­сты­ми воло­са­ми и доб­ле­стью, имен­но ему во всех делах сопут­ст­ву­ет сча­стье (Plut., Sul­la, 6). Эта уве­рен­ность в соб­ст­вен­ной боже­ст­вен­ной мис­сии по спа­се­нию рес­пуб­ли­ки и в соб­ст­вен­ной «везу­че­сти» дошла до того, что с кон­ца 82 г. до н. э. Сул­ла офи­ци­аль­но стал носить в Риме про­зви­ще «Счаст­ли­вый» (Fe­lix), а на гре­че­ском Восто­ке назы­вать­ся «Любим­цем Афро­ди­ты» (Epaph­ro­di­tos) (Ibid., 34, 3; Vell. Pat., II, 27; App., B. C., I, 97 etc.). По свиде­тель­ству Аппи­а­на, дель­фий­ский ора­кул пред­ска­зал ему, что Афро­ди­та, дав­шая вели­кую силу роду Энея, при­ведет его к вла­сти (B. C., I, 97). Эта боги­ня — пра­ро­ди­тель­ни­ца рим­лян, как пока­зы­ва­ют источ­ни­ки, не счи­та­лась един­ст­вен­ной покро­ви­тель­ни­цей Сул­лы: в подоб­ной же роли высту­па­ли, напри­мер, Апол­лон, Диа­на, какая-то кап­па­до­кий­ская боги­ня, — сло­вом, мно­гие боже­ства участ­во­ва­ли в обес­пе­че­нии его «сча­стья»²⁸. Роль Афро­ди­ты инте­рес­на тем, что в ее почи­та­нии Сул­лой, судя по все­му, пре­об­ла­да­ли не рим­ские, а пере­д­не­ази­ат­ские моти­вы, свя­зан­ные, как мы пом­ним, с соци­аль­но-уто­пи­че­ски­ми меч­та­ни­я­ми о счаст­ли­вой «сол­неч­ной» эпо­хе²⁹. Очень важ­ное под­твер­жде­ние это­му дают моне­ты 82 г. до н. э., на авер­се кото­рых изо­бра­же­на голо­ва Вене­ры, а на ревер­се — в под­ра­жа­ние еги­пет­ским образ­цам — два рога изоби­лия, сим­во­ли­зи­ру­ю­щие наступ­ле­ние бла­го­ден­ст­вия³⁰.

Заслу­жи­ва­ет вни­ма­ния, на наш взгляд, и то, что Сул­ла, носив­ший так­же cog­no­men «Бла­го­по­луч­ный» (Faus­tus), дал родив­шим­ся у него в 86 г. до н. э. близ­не­цам — маль­чи­ку и девоч­ке — подоб­ные же prae­no­mi­na, назвав их Faus­tus и Faus­ta (Plut., Sul­la, 34). Сами эти име­на, без­услов­но, долж­ны были сим­во­ли­зи­ро­вать пере­шед­шую к детям от отца «бла­го­дать»; имен­но в честь тако­го «бла­го­дат­но­го сча­стья» — Faus­ta Fe­li­ci­tas — впо­след­ст­вии соби­рал­ся постро­ить храм Юлий Цезарь, а во вре­ме­на ран­ней Импе­рии этот культ стал отправ­лять­ся вме­сте с куль­том Вене­ры Победи­тель­ни­цы³¹. Одна­ко вполне воз­мож­но, что дан­ный факт име­ет и более глу­бо­кий смысл, кото­рый не при­вле­кал вни­ма­ния иссле­до­ва­те­лей. Дело в том, что рим­ляне, как и мно­гие дру­гие наро­ды, при­да­ва­ли с.122 рож­де­нию близ­не­цов осо­бое сакраль­ное зна­че­ние, рас­смат­ри­вая их и их роди­те­лей (одним из кото­рых ино­гда счи­та­лось боже­ство — ср.: Plaut., Am­fitr., 479—484) как носи­те­лей сверхъ­есте­ствен­ной пло­до­род­ной силы³². Древ­ней­шие индо­ев­ро­пей­ские тра­ди­ции почи­та­ния близ­не­цов (ср., напри­мер, обра­зы Ашви­нов в «Ригведе» и Дио­с­ку­ров в гре­че­ской мифо­ло­гии) нашли наи­бо­лее яркое про­яв­ле­ние в Риме через покло­не­ние осно­ва­те­лям горо­да, Рому­лу и Рему, отцом кото­рых, по раз­ным вер­си­ям, счи­тал­ся Марс, Эней или дух домаш­не­го оча­га Лар (Plut., Rom., 2; Serv. ad Verg. Aen., VI, 774 etc.). Нема­ло­важ­но для нас и то, что имя пас­ту­ха, нашед­ше­го, по леген­де, Рому­ла и Рема на бере­гу Тиб­ра, было Фаустул: это так­же явля­ет­ся кос­вен­ным свиде­тель­ст­вом, что Фауст и Фау­ста долж­ны были ассо­ции­ро­вать­ся не толь­ко с бла­го­ден­ст­ви­ем, но и с боже­ст­вен­ны­ми близ­не­ца­ми — осно­ва­те­ля­ми Рима. Кста­ти, дан­ный слу­чай, как мы вско­ре увидим на при­ме­ре Анто­ния и Клео­пат­ры, был отнюдь не един­ст­вен­ным в поли­ти­че­ской прак­ти­ке I в. до н. э.; ана­ло­ги ему мож­но обна­ру­жить и во вре­ме­на Импе­рии, когда рож­де­ние близ­не­цов в импе­ра­тор­ском доме, судя по их изо­бра­же­ни­ям на гем­мах, пря­мо свя­зы­ва­ли с иде­ей «золо­то­го века»³³.

Нуж­но отме­тить, что во вре­ме­на Сул­лы дале­ко не все граж­дане отно­си­лись с оди­на­ко­вым почте­ни­ем к памя­ти пер­во­го рим­ско­го царя: для мно­гих он оли­це­тво­рял без­за­ко­ние и тира­ни­че­ское еди­но­вла­стие, и его образ даже исполь­зо­вал­ся в анти­сул­лан­ской про­па­ган­де. Так, в при­во­ди­мой Сал­лю­сти­ем речи кон­су­ла Лепида к рим­ско­му наро­ду Сул­ла обви­ня­ет­ся в том, что про­воз­гла­шен­ные им мир и согла­сие есть не что иное, как раб­ство при тира­нии: он лишил рим­лян пра­ва под­чи­нять­ся одним толь­ко зако­нам и стал как бы «горе-Рому­лом» или «Рому­лом навы­во­рот» (scae­vos is­te Ro­mu­lus — Hist. fr., I, 55, 5; 24—25). Это сар­ка­сти­че­ское опре­де­ле­ние вме­сте с уже извест­ным нам опре­де­ле­ни­ем Цице­ро­на как «Рому­ла Арпин­ско­го» пока­зы­ва­ет, что пре­тен­ден­ты на роль «новых осно­ва­те­лей» стал­ки­ва­лись под­час с серь­ез­ной оппо­зи­ци­ей. Тем не менее дан­ная тен­ден­ция неуклон­но про­дол­жа­ла раз­ви­вать­ся, и сле­дую­щая «силь­ная лич­ность» — Пом­пей, при­няв­ший в под­ра­жа­ние Алек­сан­дру Македон­ско­му про­зви­ще «Вели­кий» (Mag­nus), не оста­вил ее без вни­ма­ния. Уже в 67 г. до н. э., когда Пом­пей доби­вал­ся экс­тра­ор­ди­нар­ных пол­но­мо­чий для борь­бы с пира­та­ми, один из кон­су­лов заме­тил, что, если он хочет под­ра­жать Рому­лу, ему не избе­жать уча­сти послед­не­го; за эти сло­ва, впро­чем, кон­сул едва не был рас­тер­зан тол­пой пря­мо в народ­ном собра­нии (Plut., Pomp., 25). Спу­стя пять лет, в год воз­вра­ще­ния Пом­пея из победо­нос­ных восточ­ных похо­дов, с.123 были выпу­ще­ны дена­рии с изо­бра­же­ни­я­ми Рому­ла, каду­цея (жез­ла Мер­ку­рия, сим­во­ли­зи­ру­ю­ще­го наступ­ле­ние счаст­ли­вой эпо­хи), а так­же Сивил­лы, пред­ска­зав­шей гряду­щие пере­ме­ны в сво­их про­ро­че­ствах³⁴. Мно­гие источ­ни­ки ука­зы­ва­ют на то, что, несмот­ря на свой показ­ной леги­ти­мизм, Пом­пей тоже высту­пал в роли «хариз­ма­ти­че­ско­го вождя», обла­даю­ще­го fe­li­ci­tas в сра­же­ни­ях (Cic., pro leg. Ma­nil., 14, 16; pro Bal­bo, 4, 9 etc.), поль­зу­ю­ще­го­ся бла­го­склон­но­стью мно­гих божеств и почи­тае­мо­го на гре­че­ском Восто­ке как новый Дио­нис, Бла­го­де­тель, Осно­ва­тель и даже Спа­си­тель (IG, XII, 2, 140; 142 sq.; 202 etc.)³⁵.

Исто­рия небы­ва­ло­го воз­вы­ше­ния и тра­ги­че­ско­го кон­ца Гая Юлия Цеза­ря содер­жит столь­ко мате­ри­а­лов по инте­ре­су­ю­щей нас теме, что мы вынуж­де­ны будем упо­мя­нуть лишь наи­бо­лее важ­ные фак­ты. Имен­но эта исто­рия осо­бен­но ясно пока­зы­ва­ет, что близ­кие к монар­хиз­му настро­е­ния (прав­да, сти­хий­ные и дале­ко не после­до­ва­тель­ные) не были искус­ст­вен­но куль­ти­ви­ро­ва­ны на рим­ской поч­ве, но неред­ко «про­рас­та­ли сни­зу», опи­ра­ясь, напри­мер, как заме­тил еще Плу­тарх, на надеж­ды рим­лян, что толь­ко еди­но­лич­ная власть выдаю­ще­го­ся чело­ве­ка спа­сет государ­ство от граж­дан­ских раздо­ров (Caes., 57). Харак­тер­но, что имен­но в эти годы наблюда­ет­ся актив­ная «реа­би­ли­та­ция» Рому­ла, образ кото­ро­го даже в про­из­веде­ни­ях Цице­ро­на (в том чис­ле и в диа­ло­ге «О государ­стве» — II, 5, 10—10, 20) эво­лю­ци­о­ни­зи­ру­ет от «тира­на» к муд­ро­му руко­во­ди­те­лю, зало­жив­ше­му осно­вы буду­ще­го вели­чия и про­цве­та­ния Рима³⁶. Эти пред­став­ле­ния, допол­ня­е­мые восточ­но-элли­ни­сти­че­ски­ми вли­я­ни­я­ми, наве­вав­ши­ми образ царя как гаран­та кос­ми­че­ско­го поряд­ка и спра­вед­ли­во­сти, полу­чи­ли, по заме­ча­нию В. Бур­ке­р­та, под­креп­ле­ние тогда, когда Цезарь, подоб­но Рому­лу, пал от рук сена­то­ров, чтобы затем быть воз­не­сен­ным на небо³⁷. Целый ряд эпи­зо­дов поли­ти­че­ской био­гра­фии Цеза­ря свиде­тель­ст­ву­ет о том, что он неод­но­крат­но пытал­ся испы­тать, про­ве­рить сте­пень готов­но­сти рим­ско­го обще­ст­вен­но­го мне­ния к вос­при­я­тию обра­за «доб­ро­го царя». В конеч­ном сче­те это ста­ло лишь одним из про­яв­ле­ний его слиш­ком рез­ко­го отхо­да от полис­ных тра­ди­ций, тем «забе­га­ни­ем впе­ред» на пути к терри­то­ри­аль­ной монар­хии, к кото­ро­му еще не было до кон­ца гото­во созна­ние боль­шин­ства рим­лян.

Уже в нача­ле сво­ей карье­ры Цезарь сде­лал очень важ­ное пуб­лич­ное заяв­ле­ние на похо­ро­нах сво­ей тет­ки, жены Мария Юлии: ее род вос­хо­дит по мате­ри к царям, а по отцу — к бес­смерт­ным богам, пото­му что род Юли­ев про­ис­хо­дит от Вене­ры (Suet., D. Jul., 6; Plut., Caes., 5). Впо­след­ст­вии Цезарь все­ми сред­ства­ми про­па­ган­ди­ро­вал эту мысль, отда­вая осо­бые с.124 поче­сти пра­ро­ди­те­лю рода Юли­ев Энею³⁸ и сде­лав Вене­ру глав­ной сво­ей покро­ви­тель­ни­цей³⁹. В Эфес­ской над­пи­си 48 г. до н. э. он назван богом, про­ис­хо­дя­щим от Аре­са и Афро­ди­ты, Эпи­фа­ном и Соте­ром (CIG, 2957); дру­гие над­пи­си, появив­ши­е­ся на гре­че­ском Восто­ке после бит­вы при Фар­са­ле, повто­ря­ют эти эпи­те­ты и добав­ля­ют к ним новые: Евер­гет, Спа­си­тель всех элли­нов и т. д.⁴⁰. Постро­ив в Риме храм Вене­ры Пра­ро­ди­тель­ни­цы (Ve­nus Ge­net­rix), он сидя при­ни­мал перед этим хра­мом весь состав сена­та (Suet., D. Jul., 78, 2; Dio Cass., 44, 8, 1 sq.); в то же вре­мя порт­ре­ты Цеза­ря на моне­тах ста­ли чека­нить­ся вме­сте с изо­бра­же­ни­я­ми Вене­ры⁴¹. Очень важен, на наш взгляд, тот факт, что почи­та­ние Вене­ры Пра­ро­ди­тель­ни­цы при­об­ре­та­ло все более син­кре­ти­че­ский харак­тер, впи­ты­вая в себя, по мне­нию неко­то­рых уче­ных, соци­аль­но-уто­пи­че­ские пред­став­ле­ния, свя­зан­ные не толь­ко с Афро­ди­той и Сирий­ской боги­ней (Атар­га­тис), но и с Иси­дой⁴², культ кото­рой полу­чил уже широ­кое рас­про­стра­не­ние в гре­ко-рим­ском мире⁴³.

Еги­пет­ская цари­ца Клео­пат­ра, счи­тав­шая себя, как мы увидим, и новой Афро­ди­той, и новой Иси­дой, в 47 г. до н. э. роди­ла Цеза­рю сына, объ­яв­лен­но­го «сыном Иси­ды», и два послед­них года жиз­ни Цеза­ря нахо­ди­лась в Риме — воз­мож­но, как пред­по­ло­жил А. Крав­чук, наде­ясь на роль «вто­рой жены» Цеза­ря⁴⁴. Это обсто­я­тель­ство, по-види­мо­му, тоже кос­вен­но мог­ло повли­ять на харак­тер сим­во­ли­ки, изо­бра­жав­шей на моне­тах того вре­ме­ни наступ­ле­ние эпо­хи бла­го­ден­ст­вия. Поми­мо уже извест­ных нам изо­бра­же­ний рога изоби­лия в эти годы широ­ко рас­про­стра­ня­ют­ся такие эле­мен­ты еги­пет­ско­го сим­во­лиз­ма, как изо­бра­же­ния боже­ст­вен­но­го мла­ден­ца, отож­дествляв­ше­го­ся с Эоном и став­ше­го, воз­мож­но, одним из про­об­ра­зов «малень­ко­го маль­чи­ка» в IV экло­ге Вер­ги­лия. На дена­ри­ях 45—44 гг. до н. э. появ­ля­ют­ся и дру­гие недву­смыс­лен­ные сим­во­лы счаст­ли­вой эпо­хи, насту­паю­щей под эгидой силь­но­го, но мило­серд­но­го пра­ви­те­ля все­го мира: на фоне гло­бу­са поме­ща­лись, напри­мер, рог изоби­лия меж­ду ски­пет­ром и рулем, или жезл Мер­ку­рия, фас­ции, топор и руко­по­жа­тие. Все эти сим­во­лы миро­во­го бла­го­де­тель­но­го государ­ства, в преж­ние деся­ти­ле­тия отно­сив­ши­е­ся, по заме­ча­нию А. Аль­фель­ди, к обще­на­цио­наль­ным боже­ствам — напри­мер, к Гению или Фор­туне рим­ско­го наро­да, — теперь пере­но­сят­ся на Цеза­ря как боже­ст­вен­но­го кос­мо­кра­то­ра, «Юпи­те­ра Юлия» (Dio Cass. 44, 6), гос­по­ди­на на суше и на море⁴⁵.

Изо­бра­же­ния голо­вы Сивил­лы, чека­нив­ши­е­ся на неко­то­рых из этих монет, напо­ми­на­ют нам, что квин­де­цем­вир Луций Авре­лий Кот­та соби­рал­ся вне­сти в сена­те нака­нуне с.125 выступ­ле­ния Цеза­ря про­тив пар­фян пред­ло­же­ние о про­воз­гла­ше­нии его царем, посколь­ку Сивил­ли­ны кни­ги пред­ска­за­ли, что пар­фян может победить толь­ко царь (Cic., De div., II, 54, 110—112; Suet., D. Jul., 79, 3; Dio Cass., 44, 15, 3). Два авто­ра — Аппи­ан (B. C., II, 110) и Плу­тарх (Caes., 64) уточ­ня­ют, что в слу­чае при­ня­тия тако­го реше­ния Цезарь счи­тал­ся бы царем толь­ко за пре­де­ла­ми Ита­лии, одна­ко эта «смяг­чаю­щая» деталь, веро­ят­но, была из пре­до­сто­рож­но­сти добав­ле­на теми, кто гото­вил зако­но­про­ект: исполь­зо­ван­ные Кор­не­ли­ем Лен­ту­лом в 63 г. до н. э. Сивил­ли­ны ора­ку­лы, как извест­но, пред­ска­зы­ва­ли цар­скую власть без каких-либо ее огра­ни­че­ний («…ad quern reg­num hui­us ur­bis at­que im­pe­rium per­ve­ni­re es­set ne­ces­se» — Cic., Cat., III, 9; ср.: «reg­num Ro­mae» — Sall., Cat., 47, 2). Такие огра­ни­че­ния выгляде­ли бы даже стран­но в ора­ку­лах, имев­ших, по всей види­мо­сти, восточ­ное про­ис­хож­де­ние. Поэто­му мож­но согла­сить­ся с С. Вейн­сто­ком в том, что это про­ро­че­ство не было под­дель­ным и что Цезарь, доби­ва­ясь «ран­га» Алек­сандра Македон­ско­го и диа­до­хов, хотел исполь­зо­вать его в инте­ре­сах заво­е­ва­тель­ной поли­ти­ки на Восто­ке⁴⁶.

Имен­но это наме­ре­ние Цеза­ря, все более отры­вав­ше­го­ся от тра­ди­ций род­ной граж­дан­ской общи­ны (ходи­ли даже слу­хи, что он соби­рал­ся пере­не­сти сто­ли­цу в Или­он или Алек­сан­дрию — Suet., D. Jul., 79, 3), ста­ло послед­ней кап­лей в чаше тер­пе­ния заго­вор­щи­ков-«рес­пуб­ли­кан­цев», пред­при­няв­ших отча­ян­ную попыт­ку путем убий­ства дик­та­то­ра и буду­ще­го царя «вос­ста­но­вить рес­пуб­ли­ку». Одна­ко собы­тия, после­до­вав­шие за мар­тов­ски­ми ида­ми 44 г. до н. э., пока­за­ли, что дик­та­ту­ра Цеза­ря сде­ла­ла фак­ти­че­ски необ­ра­ти­мым про­цесс дви­же­ния к терри­то­ри­аль­ной монар­хии, и весь вопрос заклю­чал­ся теперь лишь в том, какие имен­но тем­пы и осо­бен­но­сти при­об­ре­тет этот про­цесс в после­дую­щие годы, кто имен­но из остав­ших­ся «вождей» станет пра­ви­те­лем огром­ной дер­жа­вы и насколь­ко осмот­ри­тель­но он, учи­ты­вая опыт Цеза­ря, будет про­дол­жать дело сво­его посмерт­но обо­жест­влен­но­го пред­ше­ст­вен­ни­ка. Заклю­чи­тель­ный этап эпо­хи граж­дан­ских войн, глав­ным содер­жа­ни­ем кото­ро­го ста­ли борь­ба и сопер­ни­че­ство двух вид­ней­ших цеза­ри­ан­цев — Анто­ния и Окта­ви­а­на — стал пери­о­дом окон­ча­тель­ной выра­бот­ки и про­ти­во­бор­ства двух раз­лич­ных про­па­ган­дист­ских кон­цеп­ций эпо­хи бла­го­ден­ст­вия.

Анто­ний и Окта­виан. Даже послед­ние вожди «рес­пуб­ли­кан­цев» в этот пери­од вынуж­де­ны были «в духе вре­ме­ни» исполь­зо­вать такие сред­ства при­вле­че­ния сол­дат на свою сто­ро­ну, кото­рые (не гово­ря уже о пря­мом под­ку­пе) отнюдь не спо­соб­ст­во­ва­ли воз­рож­де­нию преж­них усто­ев: Брут, с.126 напри­мер, поме­стил свое изо­бра­же­ние не толь­ко на гем­мах, но и, сле­дуя за цеза­ри­ан­ца­ми, на моне­тах, а порт­рет Кас­сия на хра­ня­щей­ся в Мюн­хене гем­ме выпол­нен в окру­же­нии уже извест­ных нам соте­рио­ло­ги­че­ских сим­во­лов: жез­ла Мер­ку­рия, атри­бу­тов Юпи­те­ра и звезды, суля­щей обо­жест­вле­ние⁴⁷. Эти свиде­тель­ства допол­ня­ют­ся рас­ска­зом Гора­ция о том, что во вре­мя его служ­бы у рес­пуб­ли­кан­цев раз­ные льсте­цы назы­ва­ли Бру­та «солн­цем Азии», при­вык­шим низ­вер­гать царей, а его спут­ни­ков — спа­си­тель­ны­ми звезда­ми (Serm., I, 7, 24—35). Не являл­ся исклю­че­ни­ем и Секст Пом­пей, обос­но­вав­ший­ся в эти годы на Сици­лии: чека­нив­ши­е­ся им моне­ты, поми­мо анти­це­за­ри­ан­ско­го по сво­ей направ­лен­но­сти лозун­га «PIE­TAS», содер­жа­ли и мор­ские сим­во­лы, ука­зы­ваю­щие на то, что Секст счи­тал­ся при­ем­ным сыном само­го Неп­ту­на⁴⁸. Нелиш­ним будет напом­нить, что имен­но Неп­тун, соглас­но тео­рии совре­мен­ни­ка этих собы­тий неопи­фа­го­рей­ца Нигидия Фигу­ла, дол­жен был пра­вить в веке, сле­дую­щем за веком Юпи­те­ра (Serv. ad Verg. Buc., IV, 10). «Неп­ту­нов вождь», как его назы­вал Гора­ций (Epod., IX, 7—8), оде­вал­ся в лазо­ре­вую одеж­ду, напо­ми­наю­щую цвет моря, и при­но­сил мор­ской сти­хии в жерт­ву не толь­ко лоша­дей, но даже людей (App., B. C., V, 100; Dio Cass., 48, 48 etc.), так что впо­след­ст­вии Окта­виа­ну тоже при­шлось совер­шать жерт­во­при­но­ше­ния и воз­ли­я­ния «тихим вет­рам, покро­ви­те­лю Неп­ту­ну, спо­кой­но­му морю» (App., B. C., V, 98; ср.: Suet., D. Aug., 16, 2), чтобы они помог­ли ему в борь­бе с фло­том Секс­та Пом­пея.

Не уди­ви­тель­но в этих усло­ви­ях, что наи­бо­лее откро­вен­ный монар­хи­че­ский отте­нок соте­рио­ло­ги­че­ская сим­во­ли­ка при­об­ре­ла в про­па­ган­де само­го вид­но­го и вли­я­тель­но­го из цеза­ри­ан­цев — Мар­ка Анто­ния, кото­рый при жиз­ни Цеза­ря пытал­ся водру­зить на его голо­ву цар­скую коро­ну (Plut., Caes., 61; Cic., 43; Suet., D. Jul., 79, 2), а после гибе­ли дик­та­то­ра при­ло­жил все уси­лия, чтобы офи­ци­аль­но при­об­щить его к богам. Не слу­чай­но Цице­рон увидел имен­но в Анто­нии, а не в наслед­ни­ке Цеза­ря Окта­виане, смер­тель­ную угро­зу для рес­пуб­ли­ки. Эво­лю­цию Анто­ния как поли­ти­че­ско­го дея­те­ля в эти годы мож­но крат­ко опре­де­лить, исполь­зуя тер­мин, пред­ло­жен­ный И. С. Свен­циц­кой: это была эво­лю­ция в сто­ро­ну «ква­зи­эл­ли­ни­сти­че­ско­го монар­ха»⁴⁹. Про­сле­жи­ваю­ща­я­ся в про­па­ган­де Анто­ния кон­цеп­ция гряду­щей счаст­ли­вой эпо­хи со вре­ме­нем тоже при­об­ре­та­ла, как мы убедим­ся, все более ярко выра­жен­ный «ори­ен­та­ли­зи­ро­ван­ный» харак­тер.

Воз­во­дя свой род к Герак­лу и пыта­ясь под­черк­нуть это даже сво­ей одеж­дой (Plut., Ant., 4), этот дале­ко не пер­вый в Риме «новый Геракл»⁵⁰ актив­но ищет допол­ни­тель­ных с.127 идео­ло­ги­че­ских средств, кото­рые дали бы ему пре­иму­ще­ства по срав­не­нию с Окта­виа­ном, счи­тав­шим­ся «сыном боже­ст­вен­но­го» (di­vi fi­lius) после обо­жест­вле­ния Цеза­ря. На моне­тах, чека­нив­ших­ся в 43—41 гг. до н. э., наряду с каду­це­ем, рогом изоби­лия и дру­ги­ми сим­во­ла­ми бла­жен­ной эпо­хи все чаще появ­ля­ют­ся изо­бра­же­ния Анто­ния как Солн­ца — вла­сти­те­ля этой эпо­хи, а рядом с ним — боже­ст­вен­но­го Эона, оли­це­тво­ря­ю­ще­го собой гряду­щий миро­вой пери­од сча­стья⁵¹. В 41 г. до н. э. всту­пив­ший в Эфес Анто­ний, подоб­но мно­гим элли­ни­сти­че­ским монар­хам, бла­го­склон­но при­ни­ма­ет титул Дио­ни­са — Пода­те­ля радо­стей, Источ­ни­ка мило­сер­дия, и нуж­дав­ша­я­ся в сою­зе с ним Клео­пат­ра вско­ре мастер­ски исполь­зо­ва­ла эту его сла­бость: их встре­ча в Тар­се неожи­дан­но пре­вра­ти­лась в свое­об­раз­ное поли­ти­ко-теат­раль­ное дей­ство, при кото­ром Анто­ний стал не толь­ко назы­вать­ся Дио­ни­сом, но и изо­бра­жать его, как бы всту­пая в «свя­щен­ный брак» с Афро­ди­той-Клео­патрой, явив­шей­ся к нему «на бла­го Азии» («ep’ agathō tēs Asias» — Plut., Ant., 24—26)⁵². Сумев навя­зать Анто­нию (кото­рый, впро­чем, почти не сопро­тив­лял­ся) восточ­но-элли­ни­сти­че­ские фор­мы почи­та­ния и обо­жест­вле­ния бла­го­де­тель­ных монар­хов, Клео­пат­ра, по заме­ча­нию иссле­до­ва­те­лей, одер­жа­ла под ним первую дипло­ма­ти­че­скую победу⁵³. Вто­рым важ­ным шагом, соеди­нив­шим вме­сте любовь и поли­ти­ку, ста­ло то, что рож­ден­ные от Анто­ния в 40 г. до н. э. близ­не­цы полу­чи­ли в 37 г. до н. э. сакраль­ные име­на: Алек­сандр Гелиос и Клео­пат­ра Селе­на (Ibid., 36).

Подоб­но детям «Счаст­ли­во­го» Сул­лы Фаусту и Фау­сте, близ­не­цы, родив­ши­е­ся от Анто­ния, под­ра­жав­ше­го Алек­сан­дру Вели­ко­му, ста­ли сим­во­ла­ми того сча­стья, кото­рое при­но­си­ли с собой их роди­те­ли, при­чем аст­раль­ный харак­тер их имен в соот­вет­ст­вии с суще­ст­во­вав­ши­ми в пто­ле­ме­ев­ском Егип­те тра­ди­ци­я­ми дол­жен был, веро­ят­но, ука­зы­вать на кос­ми­че­ский харак­тер и веч­ность вла­сти⁵⁴. В 40 г. до н. э. не толь­ко на моне­тах, но и на каме­ях с изо­бра­же­ни­я­ми Анто­ния поме­ща­ют­ся откро­вен­ные сим­во­лы гряду­ще­го сча­стья — каду­цей и рог изоби­лия⁵⁵, и это застав­ля­ет нас сно­ва вспом­нить о про­ро­че­стве IV экло­ги Вер­ги­лия. Наро­чи­тая неяс­ность это­го про­ро­че­ства, как мы виде­ли, вполне допус­ка­ла, что, поми­мо дру­гих вари­ан­тов, его мог­ли отне­сти не толь­ко к ожи­дав­ше­му­ся ребен­ку Анто­ния от Окта­вии, но и к уже родив­ше­му­ся сыну от Клео­пат­ры. Тот восточ­но-элли­ни­сти­че­ский «мес­си­ан­ский» дух, кото­рым про­пи­та­на кон­цеп­ция экло­ги, поз­во­ля­ет пред­по­ла­гать так­же, что в каче­стве «образ­ца» Вер­ги­лий исполь­зо­вал ходив­шие тогда по рукам «Сивил­ли­ны ора­ку­лы», авто­ра­ми мно­гих из кото­рых были про­жи­вав­шие в Алек­сан­дрии иудеи. с.128 Авто­ри­тет и вли­я­ние Анто­ния в 40 г. до н. э. еще были намно­го выше, чем вли­я­ние Окта­ви­а­на⁵⁶, и поэто­му свя­зан­ный с обе­и­ми «пар­ти­я­ми» Вер­ги­лий вполне мог, сле­дуя восточ­но­му ора­ку­лу, созна­тель­но пре­до­ста­вить «ново­му Дио­ни­су» повод счи­тать, что нача­ло воз­вра­ще­ния «Сатур­но­ва цар­ства» озна­ме­но­ва­но рож­де­ни­ем имен­но его ребен­ка (дан­ное впо­след­ст­вии это­му ребен­ку «сол­неч­ное» имя Гелиос как бы пере­кли­ка­лось с ука­за­ни­ем экло­ги на то, что «пра­вит уже Апол­лон»).

У иссле­до­ва­те­лей име­ют­ся доста­точ­ные осно­ва­ния пола­гать, что Анто­ний и Клео­пат­ра мог­ли исполь­зо­вать ора­ку­лы и про­ро­че­скую лите­ра­ту­ру в про­па­ган­дист­ских целях. Один из таких при­пи­сан­ных Сивил­ле ора­ку­лов, изо­бра­жав­ший месть Азии Риму, уже упо­ми­нал­ся нами выше (Or. Sib., III, 350 sqq.). Заклю­чи­тель­ная его часть пока­зы­ва­ет, что эта месть долж­на была совер­шить­ся под пред­во­ди­тель­ст­вом гос­по­жи (des­poi­na), кото­рая нака­жет некую оли­це­тво­ря­ю­щую Рим деву (par­the­nos — может быть, «сопер­ни­цу» Клео­пат­ры Окта­вию?), после чего повсюду — и в Азии, и в Евро­пе — насту­пит все­об­щее сча­стье: люди и зве­ри будут наслаж­дать­ся бла­готвор­ным эфи­ром, пото­му что со звезд­но­го неба спу­стят­ся тогда спра­вед­ли­вость и бла­го­за­ко­ние, а вме­сте с ними — согла­сие, любовь, вера и друж­ба с чуже­стран­ца­ми; дале­ко от чело­ве­ка убе­гут тогда бед­ность, при­нуж­де­ние, без­за­ко­ние, пори­ца­ние, зависть, гнев, без­рас­суд­ство, убий­ство, пагуб­ный раздор, жесто­кая враж­да, ноч­ной гра­беж и вооб­ще вся­кое зло (III, 356—380). Это про­ро­че­ство, в кото­ром при­ме­нен клас­си­че­ский при­ем всех уто­пи­стов — уда­ле­ние из реаль­но­сти мно­го­чис­лен­ных «мину­сов» и поме­ще­ние на их место одних толь­ко «плю­сов» — было напи­са­но, по мне­нию В. Тар­на, око­ло 33 г. до н. э. и отра­жа­ло надеж­ду, что Клео­пат­ре удаст­ся с помо­щью «полу­ре­ли­ги­оз­ной идеи» под­нять и воз­гла­вить вос­ста­ние всей Азии про­тив Рима, чтобы после победы и отмще­ния уста­но­вить цар­ство все­об­ще­го мира и согла­сия⁵⁷. Разу­ме­ет­ся, мы не можем с уве­рен­но­стью гово­рить, что подоб­ная про­ро­че­ская дея­тель­ность непо­сред­ст­вен­но направ­ля­лась со сто­ро­ны Клео­пат­ры или, тем более, Анто­ния, одна­ко неко­то­рые кос­вен­ные дан­ные заслу­жи­ва­ют вни­ма­ния: с одной сто­ро­ны, Анто­ний, напри­мер, дер­жал в сво­ей сви­те еги­пет­ско­го про­ри­ца­те­ля (Plut., Ant., 33), а с дру­гой — мы зна­ем, что маги и аст­ро­ло­ги (боль­шая часть кото­рых, веро­ят­но, сочув­ст­во­ва­ла про­тив­ни­кам Окта­ви­а­на) были изгна­ны из Рима в 33 г. до н. э., нака­нуне окон­ча­тель­но­го раз­ры­ва меж­ду три­ум­ви­ра­ми (Dio Cass., 49, 43). Мно­гие исто­ри­ки счи­та­ют, что в это вре­мя меж­ду Римом и Алек­сан­дри­ей велась свое­об­раз­ная «вой­на ора­ку­лов», и поэто­му сре­ди тех про­ро­че­ских книг, кото­рые позд­нее были уни­что­же­ны по с.129 при­ка­зу Окта­ви­а­на Авгу­ста (Suet., D. Aug., 31, 1), навер­ня­ка были кни­ги, содер­жав­шие про­па­ган­ду Анто­ния⁵⁸.

В послед­ние годы жиз­ни и прав­ле­ния Анто­ний и Клео­пат­ра, про­воз­гла­сив нача­ло «новой эры», стре­мят­ся пре­взой­ти сво­им вели­чи­ем и боже­ст­вен­но­стью всех элли­ни­сти­че­ских пра­ви­те­лей: «цари­ца царей» Клео­пат­ра назы­ва­ет­ся не толь­ко Афро­ди­той, но и «новой Иси­дой», а Анто­ний-Дио­нис, как ее супруг, вели­ча­ет­ся так­же Оси­ри­сом; дети Клео­пат­ры и сама она полу­ча­ют в пода­рок огром­ные терри­то­рии, неко­то­рые из кото­рых уже были рим­ски­ми про­вин­ци­я­ми (Кире­на, Кипр и Сирия), а неко­то­рые (напри­мер, «Арме­ния и осталь­ное по ту сто­ро­ну Евфра­та вплоть до Инда») нико­гда не при­над­ле­жа­ли ни егип­тя­нам, ни рим­ля­нам (Dio Cass., 49, 41; Plut., Ant., 54). Сде­лав столь щед­рые «алек­сан­дрий­ские даре­ния», Анто­ний тем самым бро­сил откры­тый вызов вла­сти рим­ско­го наро­да и сена­та, в оче­ред­ной раз пока­зав, что обще­ст­вен­ное мне­ние рим­лян ценит­ся им гораздо мень­ше, чем под­держ­ка элли­ни­сти­че­ских монар­хов и их под­дан­ных. Этот выбор, сде­лан­ный им не столь­ко из субъ­ек­тив­ных побуж­де­ний, сколь­ко под дав­ле­ни­ем обсто­я­тельств, нашел отра­же­ние и в соте­рио­ло­ги­че­ской сим­во­ли­ке: дело в том, что избран­ная им роль «ново­го Дио­ни­са», рас­счи­тан­ная на высо­кую попу­ляр­ность вак­хи­че­ско­го куль­та на Восто­ке⁵⁹, вызы­ва­ла отри­ца­тель­ную реак­цию у боль­шин­ства рим­лян. Даже если не брать во вни­ма­ние дав­ний про­цесс про­тив Вак­ха­на­лий (186 г. до н. э.), идея «ново­го Дио­ни­са», напо­ми­нав­шая рим­ля­нам об их злей­шем вра­ге Мит­ри­да­те и о сла­бо­воль­ном пья­ни­це Пто­ле­мее Авле­те, долж­на была ско­рее вызы­вать насто­ро­жен­но-иро­нич­ное отно­ше­ние (Анто­ний, как извест­но, тоже счи­тал­ся пья­ни­цей), чем бла­го­го­ве­ние перед три­ум­ви­ром, ока­зав­шим­ся в зави­си­мо­сти от Клео­пат­ры⁶⁰.

Гибель Юлия Цеза­ря, судя по все­му, не ста­ла уро­ком для его бли­жай­ше­го спо­движ­ни­ка, кото­рый сде­лал­ся пре­ем­ни­ком таких наи­бо­лее неудач­ных и оди­оз­ных черт его поли­ти­ки, как пло­хо скры­вае­мое пре­не­бре­же­ние тра­ди­ци­я­ми и обще­ст­вен­ным мне­ни­ем рим­лян, уско­рен­ная «монар­хи­за­ция» государ­ст­вен­но­го строя и даже связь с одной и той же «роко­вой» жен­щи­ной, вла­сто­лю­би­вой еги­пет­ской цари­цей Клео­патрой. Пред­ста­вив в еще более утри­ро­ван­ном, «ори­ен­та­ли­зи­ро­ван­ном» виде эти чер­ты поли­ти­ки Цеза­ря, Анто­ний сво­ей судь­бой еще раз дока­зал, что Рим не был готов к такой поли­ти­ке, что он «оттор­гал» все попыт­ки орга­ни­зо­вать его по прин­ци­пу элли­ни­сти­че­ской монар­хии. Одна­ко в рефор­ма­тор­ской дея­тель­но­сти Юлия Цеза­ря были и такие чер­ты, кото­рые отве­ча­ли назрев­шим потреб­но­стям обще­ства, кото­рые обес­пе­чи­ли ему с.130 посмерт­но авто­ри­тет вели­чай­ше­го государ­ст­вен­но­го дея­те­ля к даже офи­ци­аль­ное обо­жест­вле­ние, про­изо­шед­шее не толь­ко бла­го­да­ря ука­зам, но и по убеж­де­нию тол­пы (Suet., D. Jul., 88) Имен­но эта сто­ро­на поли­ти­ки Цеза­ря и была впо­след­ст­вии раз­ви­та дру­гим его пре­ем­ни­ком — Окта­виа­ном, сумев­шим най­ти то самое ком­про­мисс­ное, при­ем­ле­мое для боль­шин­ства рим­лян, реше­ние, кото­рое полу­чи­ло выра­же­ние в систе­ме прин­ци­па­та.

Разу­ме­ет­ся, Окта­виа­ну так­же при­шлось дей­ст­во­вать мето­дом проб и оши­бок, одна­ко его отли­чие от Анто­ния заклю­ча­лось в том, что он вовре­мя умел при­зна­вать свои ошиб­ки, трез­во рас­счи­ты­вая свои дей­ст­вия на несколь­ко ходов впе­ред и реаль­но оце­ни­вая изме­ня­ю­щи­е­ся соот­но­ше­ния сил. В началь­ный пери­од сво­ей поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти он, напри­мер, вынуж­ден был ори­ен­ти­ро­вать­ся на под­держ­ку Цице­ро­на, увидев­ше­го в нем защит­ни­ка государ­ства от тира­нии Анто­ния: этот боже­ст­вен­ный юно­ша (di­vi­nus ado­les­cens)⁶¹, по сло­вам Цице­ро­на, «посвя­тил себя делу, кото­рое явля­ет­ся самым бла­го­дар­ным для сена­та, для наро­да, для всей Ита­лии, для богов и людей» (Phil., V, 16). Вско­ре, одна­ко, вожди цеза­ри­ан­цев заклю­чи­ли вто­рой три­ум­ви­рат, и Окта­виан надол­го отхо­дит от того иде­аль­но­го обра­за «защит­ни­ка рес­пуб­ли­ки», кото­рый создал для него Цице­рон, запла­тив­ший смер­тью за свои «филип­пи­ки». В эти годы Окта­виан пред­при­ни­ма­ет шаги к соб­ст­вен­но­му обо­жест­вле­нию, во мно­гом сход­ные с теми, кото­рые были сде­ла­ны Анто­ни­ем: если послед­ний счи­тал себя вопло­тив­шим­ся Дио­ни­сом, то Окта­виан стал уси­лен­но про­па­ган­ди­ро­вать идею о том, что он явля­ет­ся не толь­ко при­ем­ным сыном боже­ст­вен­но­го Цеза­ря (воз­во­див­ше­го, как мы пом­ним, свой род к царям и Вене­ре), но и сыном Апол­ло­на — боже­ства, кото­ро­му над­ле­жит цар­ст­во­вать в гряду­щей счаст­ли­вой эпо­хе⁶².

По леген­де, пере­да­вае­мой Аскле­пи­а­дом Мен­дет­ским, Окта­виан родил­ся через девять меся­цев после того, как Атию, уснув­шую в хра­ме Апол­ло­на, посе­тил сам бог в обра­зе змея (ap. Suet., D. Aug., 94, 4). Узнав о часе рож­де­ния Окта­ви­а­на, Нигидий Фигул объ­явил о рож­де­нии пове­ли­те­ля все­го кру­га земель, и это пред­ска­за­ние, наряду с мно­го­чис­лен­ны­ми зна­ме­ни­я­ми, полу­чи­ло под­твер­жде­ние в устах аст­ро­ло­га Фео­ге­на (Ibid., 94—96). Впо­след­ст­вии Окта­виан, уве­ро­вав в свою судь­бу, обна­ро­до­вал горо­скоп; на моне­тах и гем­мах вме­сте с изо­бра­же­ни­я­ми Фор­ту­ны и рога изоби­лия поме­щал­ся счаст­ли­вый знак созвездия Козе­ро­га, под кото­рым, как счи­та­лось, он появил­ся на свет⁶³. Про­па­ган­да Окта­ви­а­на неустан­но напо­ми­на­ла о покро­ви­тель­стве сол­неч­но­го боже­ства: рас­ска­зы­ва­ли, с.131 напри­мер, что еще когда он направ­лял­ся в Рим из Апол­ло­нии, солн­це над его голо­вой заси­я­ло раду­гой, слов­но бы воз­ло­жив коро­ну на голо­ву вели­ко­го мужа (Vell. Pat., II, 59, 6; ср.: Suet., D. Aug., 95). Апол­лон счи­тал­ся боже­ст­вом, обес­пе­чив­шим победу Окта­ви­а­на и при Филип­пах, и в бит­ве при Акции, во вре­мя кото­рой, как позд­нее гла­си­ла «поли­ти­че­ская мифо­ло­гия» прин­ци­па­та, этот бог сам руко­во­дил сра­же­ни­ем; Дио­нис же, покро­ви­тель­ст­во­вав­ший преж­де Анто­нию, пере­шел на сто­ро­ну Окта­ви­а­на (Plut., Brut., 24; Ant., 75; Dio Cass., 51, 17, 4; Prop., IV, 6, 27 sqq. etc.)⁶⁴. Не слу­чай­но Анто­ний в сво­ей про­па­ган­де стре­мил­ся обра­тить «апол­ли­низм» Окта­ви­а­на про­тив него само­го, исполь­зо­вав, напри­мер, слу­хи о «пире две­на­дца­ти богов», на кото­ром Окта­виан изо­бра­жал Апол­ло­на: в наро­де, стра­дав­шем от голо­да и нуж­ды, уже на сле­дую­щий день ста­ли вос­кли­цать, что боги сожра­ли весь хлеб и что наслед­ник Цеза­ря — дей­ст­ви­тель­но Апол­лон, но Апол­лон Мучи­тель (Apol­lo Tor­tor — Suet., D. Aug., 70).

Окта­виан вовре­мя и вер­но оце­нил опас­ность нега­тив­ной реак­ции рим­лян на попыт­ки при­жиз­нен­но­го обо­жест­вле­ния и, хотя его неод­но­крат­но пыта­лись отож­де­ст­вить не толь­ко с Апол­ло­ном, но и с Рому­лом-Кви­ри­ном, Мер­ку­ри­ем, Юпи­те­ром и дру­ги­ми бога­ми, такое отож­дест­вле­ние на Запа­де не при­об­ре­та­ло при нем откро­вен­но офи­ци­аль­ный харак­тер⁶⁵. Весь­ма пока­за­тель­но, что с года­ми изме­ня­лось и его отно­ше­ние к Апол­ло­ну. Соглас­но выво­дам П. Лам­брехт­са, до 27 г. до н. э. на моне­тах Окта­ви­а­на про­сле­жи­ва­лась ока­зав­ша­я­ся не совсем попу­ляр­ной тен­ден­ция к при­жиз­нен­но­му обо­жест­вле­нию его через отож­дест­вле­ние с Апол­ло­ном («гре­че­ский пери­од»); затем же начи­на­ет­ся «латин­ский пери­од», когда подоб­ная цель дости­га­лась посте­пен­но и более осто­рож­ны­ми мето­да­ми (напри­мер, через почи­та­ние гения Авгу­ста вме­сте с Лара­ми)⁶⁶. Сход­ную эво­лю­цию, види­мо, пре­тер­пе­ва­ет и образ той счаст­ли­вой эпо­хи, кото­рая долж­на была насту­пить в его прав­ле­ние: если, соглас­но ком­мен­та­рию Сер­вия, в 40 г. до н. э. под «Апол­ло­ном» IV экло­ги Вер­ги­лия мог­ли под­ра­зу­ме­вать Окта­ви­а­на как боже­ст­вен­но­го архе­ге­та этой эпо­хи («sig­ni­fi­ca­ri ad­fir­mant ip­sum Augus­tum» — Serv. ad Verg. Buc., IV, 10), то впо­след­ст­вии образ «Сатур­но­ва цар­ства», воз­вра­щае­мо­го с окон­ча­ни­ем граж­дан­ских войн, все более напол­нял­ся содер­жа­ни­ем тра­ди­ци­он­ных рим­ско-ита­лий­ских пре­да­ний.

Имен­но эта тен­ден­ция, полу­чив­шая наи­бо­лее пол­ное отра­же­ние в «Эне­иде», уже про­сле­жи­ва­лась, как мы виде­ли, во вто­рой кни­ге «Геор­гик» Вер­ги­лия, писав­ших­ся по зака­зу Меце­на­та. В отли­чие от IV экло­ги, про­пи­тан­ной духом восточ­ной апо­ка­лип­ти­ки, «Геор­ги­ки» уже насы­ще­ны с.132 рим­ско-ита­лий­ским пат­рио­тиз­мом — тем самым чув­ст­вом, кото­рое, как вер­но рас­счи­тал Окта­виан, долж­но было помочь ему объ­еди­нить силы Рима и Ита­лии в борь­бе про­тив цари­цы Клео­пат­ры, «одур­ма­нив­шей зелья­ми» (Plut., Ant., 60) Анто­ния. Про­ро­че­ству восточ­ных сивил­ли­стов о «гос­по­же», кото­рая нака­жет Рим и уста­но­вит затем цар­ство все­об­ще­го сча­стья, была про­ти­во­по­став­ле­на вер­ги­ли­ев­ская «похва­ла Ита­лии» — «Сатур­но­вой зем­ле», кото­рая, изба­вив­шись с помо­щью Окта­ви­а­на от граж­дан­ских раздо­ров, была бы более бла­го­дат­ным местом, чем даже уто­пи­че­ский ост­ров Пан­хайя. «Ори­ен­та­ли­зи­ро­ван­ной» вер­сии счаст­ли­вой эпо­хи про­ти­во­по­став­ля­лась вер­сия «рим­ско-ита­лий­ская», нахо­див­ша­я­ся (как вид­но, к при­ме­ру, из про­из­веде­ний Варро­на, Дио­до­ра и Вер­ги­лия) в ста­дии актив­ной раз­ра­бот­ки имен­но в эти годы.

Про­па­ган­дист­ская борь­ба за умы и серд­ца рим­ских граж­дан была бле­стя­ще выиг­ра­на Окта­виа­ном, стре­мив­шим­ся не толь­ко учи­ты­вать, но и, насколь­ко было воз­мож­но, фор­ми­ро­вать обще­ст­вен­ное мне­ние рим­лян. Тот самый Гора­ций, кото­рый при Филип­пах высту­пал в рядах рес­пуб­ли­кан­цев про­тив Окта­ви­а­на, с вос­тор­гом при­вет­ст­во­вал победу послед­не­го над Клео­патрой (а, зна­чит, и над Анто­ни­ем, о кото­ром пред­по­чи­та­ли не вспо­ми­нать): в сво­ем безу­мии цари­ца, по его сло­вам, гото­ви­ла раз­ру­ше­ние Капи­то­лия и гибель импе­рии, не имея пре­де­ла сво­им надеж­дам (quid­li­bet in­po­tens spe­ra­re — Carm., I, 37, 6—11)⁶⁷. Эта навис­шая над рим­ски­ми граж­да­на­ми угро­за восточ­ной дес­по­тии и раб­ства, от кото­рой они, как каза­лось, были чудом спа­се­ны лишь бла­го­да­ря послан­но­му сами­ми бога­ми Окта­виа­ну, дела­ла прав­ле­ние наслед­ни­ка Цеза­ря не толь­ко тер­пи­мым, но и желан­ным (как гораздо мень­шее из зол) даже для тех, кто имел когда-то рес­пуб­ли­кан­ские сим­па­тии. Окта­виан, в свою оче­редь, демон­стра­тив­но воз­вра­ща­ет­ся к тому само­му обра­зу «защит­ни­ка рес­пуб­ли­ки», прин­цеп­са или руко­во­ди­те­ля государ­ства, кото­рый был создан уто­пи­че­ским вооб­ра­же­ни­ем Цице­ро­на: он обе­ща­ет вос­ста­но­вить рес­пуб­ли­ку, он забо­тит­ся о бла­го­че­стии и чисто­те нра­вов, стре­мясь при­бли­зить их к «нра­вам пред­ков», он укреп­ля­ет авто­ри­тет сена­та и, по его соб­ст­вен­но­му утвер­жде­нию, не пре­вос­хо­дит кол­лег по маги­ст­ра­ту­рам ничем, кро­ме сво­его авто­ри­те­та, сво­ей auc­to­ri­tas (R. g. d. A., 34).

Фор­ми­ро­вав­ший­ся в эти годы режим прин­ци­па­та в сво­ем иде­аль­ном выра­же­нии стал как бы «осу­щест­влен­ной уто­пи­ей», в кото­рой вопло­ти­лись мно­го­лет­ние меч­та­ния несколь­ких поко­ле­ний рим­лян — меч­та­ния о пре­кра­ще­нии граж­дан­ских раздо­ров и уста­нов­ле­нии мира, о воз­вра­ще­нии благ «Сатур­но­ва цар­ства» и «нра­вов пред­ков», о «новом осно­ва­те­ле» и с.133 воз­рож­де­нии Рима для веч­ной жиз­ни. Рас­про­стра­нив­шись в эпо­ху ост­рей­ше­го кри­зи­са, уто­пи­че­ские меч­ты, каза­лось, нашли свое осу­щест­вле­ние, когда выход из кри­зи­са был най­ден. Как это неред­ко быва­ло в исто­рии, дви­же­ние масс, вооду­шев­ля­е­мых уто­пи­че­ски­ми иде­я­ми, при­ве­ло в конеч­ном ито­ге к уста­нов­ле­нию авто­ри­тар­но­го режи­ма, не оста­вив­ше­го места даже для преж­них демо­кра­ти­че­ских инсти­ту­тов. Бла­го­де­тель­ное сол­неч­ное боже­ство, на защи­ту и помощь кото­ро­го наде­я­лись те, кто меч­тал о воз­вра­ще­нии цар­ства мира и спра­вед­ли­во­сти, избра­ло сво­им намест­ни­ком на зем­ле Окта­ви­а­на Авгу­ста, «осно­вав­ше­го», как гла­си­ла «Эне­ида» (VI, 791—794), новый «золо­той век» (aurea sae­cu­la) на тех полях Лация, где неко­гда цар­ст­во­вал Сатурн.