Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть II
РАННИЙ ПРИНЦИПАТ

с.20

2. Офи­ци­оз­ная лите­ра­ту­ра

В дан­ном разде­ле основ­ным пред­ме­том иссле­до­ва­ния ста­нут лите­ра­тур­ные про­из­веде­ния, содер­жа­ние кото­рых не было непо­сред­ст­вен­но «про­дик­то­ва­но» пра­ви­тель­ст­вом, но кото­рые в конеч­ном сче­те все же раз­ви­ва­лись в одном и том же с пра­ви­тель­ст­вен­ной про­па­ган­дой рус­ле. Необ­хо­ди­мо сра­зу отме­тить, что сте­пень искрен­но­сти раз­лич­ных авто­ров мож­но оце­ни­вать по-раз­но­му; не оди­на­ко­вым было и их отно­ше­ние к суще­ст­ву­ю­щим поряд­кам. Ино­гда, как мы убедим­ся, у одних и тех же авто­ров на сме­ну офи­ци­оз­ным настро­е­ни­ям при­хо­ди­ли настро­е­ния оппо­зи­ци­он­ные, ино­гда — наобо­рот. Для нас здесь, как и в дру­гих разде­лах, важ­на не деталь­ная «ката­ло­ги­за­ция» всех име­ю­щих­ся мате­ри­а­лов, а выяв­ле­ние наи­бо­лее харак­тер­ных тен­ден­ций, зна­ние кото­рых поз­во­лит луч­ше пред­ста­вить ситу­а­цию в целом. Учи­ты­вая это, мы и попы­та­ем­ся про­следить теперь основ­ные тен­ден­ции раз­ви­тия соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей и мифа о «золо­том веке» в офи­ци­оз­ной лите­ра­ту­ре ран­не­го прин­ци­па­та.

В «Инсти­ту­ци­ях» Юсти­ни­а­на (II, 3) встре­ча­ет­ся доволь­но рас­про­стра­нен­ное суж­де­ние о том, что когда гово­рят «поэт» без ука­за­ния име­ни, то у гре­ков под­ра­зу­ме­ва­ет­ся Гомер, у рим­лян же — Вер­ги­лий. Дей­ст­ви­тель­но, подоб­но тому как Цице­рон создал «рим­ские экви­ва­лен­ты» пла­то­нов­ским диа­ло­гам о государ­стве и зако­нах, так Вер­ги­лий, при­рав­ни­ва­ясь к Гоме­ру, создал похо­жий, но твор­че­ски пере­ра­ботан­ный рим­ский вари­ант нацио­наль­но­го эпо­са, свя­зав­ший воеди­но Тро­ян­скую вой­ну, осно­ва­ние и всю после­дую­щую исто­рию Рима. Изло­жив «кано­ни­че­скую» вер­сию «рим­ско­го мифа», отра­зив в ней важ­ней­шие чер­ты рим­ско­го обще­ст­вен­но­го созна­ния, Вер­ги­лий на дол­гие годы стал самым попу­ляр­ным, читае­мым и почи­тае­мым поэтом Рима, сочи­не­ния кото­ро­го мно­го­крат­но исполь­зо­ва­лись не толь­ко для обу­че­ния детей и для под­ра­жа­ния, но даже для гада­ния¹. Дан­ное обсто­я­тель­ство важ­но для нас тем, что имен­но Вер­ги­лий сумел най­ти наи­бо­лее удач­ное выра­же­ние идеи о насту­паю­щем при Авгу­сте новом «золо­том веке», и имен­но в его «Эне­иде», судя по все­му, и появи­лось впер­вые выра­же­ние «золо­той век»².

Преж­де чем оста­но­вить­ся подроб­нее на кон­цеп­ции «Эне­иды», необ­хо­ди­мо напом­нить, что Вер­ги­лий и преж­де с.21 обра­щал­ся к теме желан­но­го «Сатур­но­ва цар­ства». В 40 г. до н. э., высту­пая в «Буко­ли­ках» еще не в роли «рим­ско­го Гоме­ра», а в роли «рим­ско­го Фео­кри­та», он риск­нул пред­ска­зать воз­об­нов­ле­ние «вели­ко­го ряда поко­ле­ний» и гряду­щую сме­ну «желез­но­го» рода «золотым». Став затем «рим­ским Геси­о­дом», он начи­на­ет раз­ви­вать во вто­рой кни­ге «Геор­гик» рим­ско-ита­лий­скую вер­сию мифа о «Сатур­но­вом цар­стве», изо­бра­жая совре­мен­ных ему ита­лий­ских кре­стьян наслед­ни­ка­ми той бла­жен­ной жиз­ни, кото­рая уста­но­ви­лась в Ита­лии при Сатурне. Сле­дую­щие две кни­ги «Геор­гик», напи­сан­ные после Акция и содер­жа­щие сове­ты по ското­вод­ству и пче­ло­вод­ству, обыч­но не при­вле­ка­ют вни­ма­ние исто­ри­ков уто­пи­че­ских идей. Меж­ду тем, вни­ма­тель­ное их про­чте­ние во мно­гом поз­во­ля­ет понять, как фор­ми­ро­ва­лась кон­цеп­ция «Эне­иды», на осно­ве каких идей и пред­став­ле­ний воз­ник­ло то «искренне-офи­ци­оз­ное» отно­ше­ние к Авгу­сту, кото­рое было харак­тер­но не толь­ко для Вер­ги­лия, но и для мно­гих его совре­мен­ни­ков.

Уже в III кни­ге «Геор­гик» Вер­ги­лий обе­ща­ет Меце­на­ту в буду­щем вос­петь вели­кие дея­ния наслед­ни­ка Цеза­ря и, в част­но­сти, его победы на Восто­ке (III, 8—48); об этих же победах он гово­рит и в послед­них стро­ках сво­его про­из­веде­ния, отме­чая, что на пути к Олим­пу победи­тель Август дает зако­ны наро­дам по их же соб­ст­вен­но­му жела­нию (IV, 560—562). Август здесь высту­па­ет как боже­ст­вен­ный покро­ви­тель «Рим­ско­го Мира» и поряд­ка, и слов­но в под­твер­жде­ние того, что такая мис­сия пра­ви­те­ля опре­де­ле­на зако­на­ми самой при­ро­ды, Вер­ги­лий рису­ет раз­вер­ну­тую кар­ти­ну орга­ни­зо­ван­ной жиз­ни пче­ли­но­го улья, под­чи­ня­ю­ще­го­ся еди­но­му царю, кото­ро­го пче­лы выби­ра­ют из луч­ших (IV, 51—227). Сво­его царя, гово­рит Вер­ги­лий, пче­лы почи­та­ют боль­ше, чем любые восточ­ные наро­ды, и их согла­сие и про­цве­та­ние зави­сят от бла­го­по­лу­чия царя, поте­ряв кото­ро­го, они сами же рас­тра­чи­ва­ют накоп­лен­ные запа­сы. В этом как бы про­яв­ля­ет­ся часть боже­ст­вен­но­го замыс­ла (IV, 220), при­чем жизнь чело­ве­че­ско­го рода во мно­гом про­иг­ры­ва­ет в срав­не­нии со счаст­ли­вой жиз­нью рода пче­ли­но­го (харак­тер­но, что Вер­ги­лий в обо­их слу­ча­ях употреб­ля­ет «этно­гра­фи­че­ский» тер­мин pro­ge­nies — IV, 56 etc.)³. Это сча­стье даро­ва­но пче­лам самим Юпи­те­ром в бла­го­дар­ность за то, что они вскор­ми­ли его в пору мла­ден­че­ства: толь­ко пче­лы име­ют общие дома и общих детей, они живут стро­го по зако­нам, почи­тая свою роди­ну. Все они оди­на­ко­во трудят­ся, выпол­няя раз­лич­ные работы, и пло­ды их труда хра­нят­ся в общей казне. Им чуж­да плот­ская с.22 любовь, они не рожа­ют в муках детей. И хотя каж­дая из пчел смерт­на, их род в целом не пре­ры­ва­ет­ся бла­го­да­ря пре­ем­ст­вен­но­сти поко­ле­ний, и таким обра­зом они дости­га­ют бес­смер­тия и веч­ной жиз­ни.

В этой «пче­ли­ной уто­пии» исполь­зо­ва­ны весь­ма раз­но­об­раз­ные мифо­ло­ги­че­ские и фило­соф­ские сюже­ты и моти­вы, уже встре­чав­ши­е­ся преж­де в антич­ной тра­ди­ции. Соби­рае­мый пче­ла­ми мед ассо­ции­ро­вал­ся с боже­ст­вен­ным нек­та­ром и рай­ским изоби­ли­ем⁴, а сами пче­лы счи­та­лись сим­во­ла­ми пло­до­ро­дия, трудо­лю­бия, поряд­ка, муд­ро­сти, невин­но­сти и бес­смер­тия⁵. Тен­ден­ция к иде­а­ли­за­ции раз­лич­ных живых существ (англий­ские уче­ные А. О. Лав­д­жой и Г. Боас опре­де­ли­ли ее как «ani­ma­li­ta­ria­nism») про­яв­ля­лась, напри­мер, у Демо­кри­та, кини­ков и в новой атти­че­ской комедии⁶. Цице­рон сооб­ща­ет, что для сто­и­ков фор­мы «обще­ст­вен­ной» орга­ни­за­ции пчел и мура­вьев явля­лись дока­за­тель­ст­вом боже­ст­вен­но­го мастер­ства твор­ца (Ac., II, 38, 120). Но если мура­вей­ник обыч­но вызы­вал ассо­ци­а­ции с демо­кра­ти­че­ской фор­мой прав­ле­ния, то пче­ли­ная семья, напро­тив, была сим­во­лом спло­чен­но­го монар­хи­че­ско­го государ­ства. Для Вер­ги­лия выбор меж­ду «пло­хой демо­кра­ти­ей» и «хоро­шим еди­но­вла­сти­ем» в эти годы, види­мо, уже был окон­ча­тель­но сде­лан, и поэто­му через опи­са­ние пче­ли­но­го укла­да жиз­ни поэт попы­тал­ся мак­си­маль­но ясно отра­зить свои пред­став­ле­ния об «иде­аль­ном Риме» — веч­ном и проч­ном Риме, дер­жа­щем­ся на вер­но­сти «нра­вам пред­ков» и управ­ля­е­мом твер­дой рукой луч­ше­го из сво­их граж­дан. Кста­ти, дис­кус­сии о пре­иму­ще­ствах монар­хии над демо­кра­ти­ей, веро­ят­но, дей­ст­ви­тель­но мог­ли зву­чать сре­ди сто­рон­ни­ков Окта­ви­а­на: имен­но этой теме посвя­ще­ны, напри­мер, речи Агрип­пы («за демо­кра­тию») и Меце­на­та («за монар­хию»), при­во­ди­мые Дио­ном Кас­си­ем (52, 2—13; 14—40). И хотя содер­жа­ние этих речей, види­мо, отра­жа­ет в основ­ном ито­ги более позд­них рас­суж­де­ний об иде­аль­ной фор­ме прав­ле­ния⁷, сама воз­мож­ность тако­го диа­ло­га в 29 г. до н. э. отнюдь не пред­став­ля­ет­ся неправ­до­по­доб­ной.

Свое обе­ща­ние напи­сать исто­ри­че­ский эпос об Авгу­сте Вер­ги­лий выпол­нил лишь частич­но: на пер­вое место в «Эне­иде» вышел не Август, а его дале­кий пра­ро­ди­тель Эней, да и само про­из­веде­ние оста­лось не до кон­ца завер­шен­ным, при­чем сам поэт нака­нуне смер­ти (21 сен­тяб­ря 19 г. до н. э.) наме­ре­вал­ся его уни­что­жить. Воз­мож­но, имен­но бла­го­да­ря это­му про­из­воль­но­му откло­не­нию от офи­ци­аль­но­го зака­за, бла­го­да­ря твор­че­ской раз­ра­бот­ке сюже­тов, вол­но­вав­ших поэта на про­тя­же­нии всей его жиз­ни, с.23 «Эне­ида» ста­ла поис­ти­не нова­тор­ским про­из­веде­ни­ем, соче­тав­шим в себе изло­же­ние «рим­ско­го мифа» с опи­са­ни­ем уже не одно­го, а двух «золотых веков» в исто­рии Ита­лии.

Пер­вый из этих «золотых веков», свя­зан­ный с появ­ле­ни­ем Сатур­на в Лации (Aen., VIII, 314 sqq.; VI, 203 sq.), отнюдь не был той эпо­хой пер­во­быт­но­го «рай­ско­го» бла­го­ден­ст­вия, о кото­рой повест­во­ва­ла тра­ди­ци­он­ная вер­сия мифа. Делая окон­ча­тель­ный пере­ход к эвге­ме­ри­зи­ро­ван­ной рим­ско-ита­лий­ской вер­сии, Вер­ги­лий изо­бра­жа­ет Сатур­на, бежав­ше­го от Юпи­те­ра в Ита­лию, как царя-циви­ли­за­то­ра, при­вив­ше­го мест­ным дика­рям навы­ки куль­тур­ной и мир­ной жиз­ни, соеди­нив­ше­го их в еди­ный народ, дав­ше­го им зако­ны⁸. Таким обра­зом, «Сатур­но­во цар­ство» пред­став­ле­но как вто­рая, а не пер­вая ста­дия раз­ви­тия обще­ства, и «золотым веком» счи­та­ет­ся не пер­во­быт­ность, а ран­няя ста­дия раз­ви­тия циви­ли­за­ции, та самая «про­стая жизнь», кото­рую вос­хва­ля­ли мно­гие рим­ские поэты, начи­ная с Лукре­ция и кон­чая, напри­мер, Тибул­лом⁹. Отра­зив широ­ко рас­про­стра­нив­ший­ся фило­соф­ско-скеп­ти­че­ский взгляд на пер­во­быт­ное «бла­го­ден­ст­вие» как на дикое, зве­ро­по­доб­ное суще­ст­во­ва­ние, Вер­ги­лий опи­рал­ся, види­мо, и на посидо­ни­ев­скую кон­цеп­цию о цар­ст­во­ва­нии спра­вед­ли­вых муд­ре­цов (ap. Sen., Ep., 90), и на леген­ды о «циви­ли­за­тор­ской» мис­сии неко­то­рых божеств, научив­ших людей зем­леде­лию, искус­ствам, мир­ной и спра­вед­ли­вой жиз­ни¹⁰. Таким обра­зом, глав­ную заслу­гу Сатур­на Вер­ги­лий видит теперь в том, что этот царь вывел обще­ство из состо­я­ния дико­сти и хао­са к состо­я­нию куль­ту­ры и поряд­ка. Выпол­нив эту мис­сию, Сатурн стал как бы дале­ким ори­ен­ти­ром, про­об­ра­зом мно­гих дру­гих при­сут­ст­ву­ю­щих в поэ­ме пра­ви­те­лей-«циви­ли­за­то­ров», кото­рым после смер­ти суж­де­но воз­не­стись на небо (ср.: Aen., VI, 756 sqq.). Пред­опре­де­лен­ная свы­ше мис­сия Энея — героя «Эне­иды», живу­ще­го в худ­шем, т. е. «желез­ном» веке (VIII, 326), тоже заклю­ча­ет­ся в том, чтобы, отка­зав­шись от лич­ных стра­стей и жела­ний, послу­жить глав­но­му сво­е­му пред­на­зна­че­нию — давать зако­ны и воз­во­дить сте­ны (I, 264), поло­жить нача­ло роду Юли­ев (I, 267; VI, 758), чтобы в конеч­ном ито­ге создать осно­ву для буду­ще­го про­цве­та­ния Рима. Эта про­виден­ци­аль­ная мис­сия через мно­гие поко­ле­ния рим­лян свя­зы­ва­ет Энея и его отда­лен­но­го потом­ка Авгу­ста, при­чем если Энею над­ле­жа­ло обжить сов­мест­но с при­быв­ши­ми тро­ян­ца­ми и мест­ным насе­ле­ни­ем бла­жен­ную «Сатур­но­ву зем­лю», то Авгу­сту, как гово­рит­ся в про­ро­че­стве Анхи­за, пред­сто­я­ло «осно­вать» новый «золо­той век» на тех же полях Лация, где неко­гда с.24 цар­ст­во­вал Сатурн («…aurea con­det / sae­cu­la qui rur­sus La­tio reg­na­ta per ar­va / Sa­tur­no quon­dam…» — VI, 792—794). Таким обра­зом, Эней, самоот­вер­жен­но выпол­нив свою мис­сию, как бы соеди­нял отда­лен­ное про­шлое и отда­лен­ное буду­щее, «золо­той век» Сатур­на и «золо­той век» Авгу­ста, при­чем дви­же­ние от пер­во­го ко вто­ро­му пред­став­ля­лось уже не цик­лич­ным дви­же­ни­ем по кру­гу, но ско­рее линей­ным раз­ви­ти­ем, устрем­лен­ным в гряду­щие эпо­хи.

Дело в том, что «золо­той век» Авгу­ста уже не есть про­стое повто­ре­ние или воз­вра­ще­ние древ­не­го «Сатур­но­ва цар­ства», это реа­ли­за­ция гар­мо­нии «золо­то­го века» на гораздо более высо­кой ста­дии, резуль­тат все­го пред­ше­ст­ву­ю­ще­го исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия. Сам Юпи­тер пред­ска­зы­ва­ет, что после воз­не­се­ния Цеза­ря на небе­са пре­кра­тят­ся раздо­ры, смяг­чит­ся суро­вый век, людям дадут зако­ны почтен­ная Вер­ность и Веста вме­сте с Рому­лом Кви­ри­ном и его бра­том Ремом (I, 291—293). Упо­ми­на­ние Рому­ла вме­сте с уби­тым Ремом долж­но было под­черк­нуть, что меж­ду бра­тья­ми-близ­не­ца­ми теперь насту­пи­ло, нако­нец, при­ми­ре­ние¹¹, что рим­ляне сво­ей кро­вью в граж­дан­ских вой­нах уже иску­пи­ли грех бра­то­убий­ства, и теперь для них долж­на насту­пить эпо­ха веч­но­го согла­сия ради гос­под­ства над всем миром. И подоб­но тому как Сатурн вывел жите­лей из дико­сти и хао­са к миру и жиз­ни по зако­нам, так и Август, поло­жив конец хао­ти­че­ско­му раз­гу­лу поли­ти­че­ских стра­стей эпо­хи граж­дан­ских войн, сно­ва вер­нул рим­ля­нам пра­во­по­рядок и мир­ную жизнь как глав­ные атри­бу­ты «золо­то­го века».

Впро­чем, этот внут­рен­ний мир в государ­стве при­об­ре­та­ет уже зна­ко­мую нам импер­скую окрас­ку: он будет сопро­вож­дать­ся победо­нос­ны­ми внеш­ни­ми вой­на­ми. Власть Рима не будет иметь пре­де­лов, посколь­ку Август рас­про­стра­нит ее на весь круг земель, осу­ще­ст­вив таким обра­зом глав­ное пред­на­зна­че­ние «бого­из­бран­ных» рим­лян — пра­вить наро­да­ми, нала­гать усло­вия мира, обе­ре­гать поко­рив­ших­ся и усми­рять (для их же соб­ст­вен­но­го бла­га) занос­чи­вых, «гор­дых» (VI, 851—853; ср.: I, 278—290; VI, 781—805; VIII, 720—728). По сути, эта идея миро­дер­жав­ства Рима, несу­ще­го наро­дам куль­ту­ру и про­цве­та­ние, опре­де­ля­ет все содер­жа­ние авгу­стов­ско­го «золо­то­го века», кото­рый может быть отож­дест­влен с «Pax Augus­ta» или «Pax Ro­ma­na». Таким обра­зом, кон­цеп­ция исто­рии в «Эне­иде» утра­чи­ва­ет тра­ди­ци­он­ную цик­лич­ность и обра­щен­ность в про­шлое, она устрем­ле­на в буду­щее, при­об­ре­та­ет линей­ный харак­тер и чер­ты поли­ти­че­ско­го мес­си­а­низ­ма. Но в то же вре­мя она начи­на­ет отра­жать и уже наме­тив­ший­ся неиз­беж­ный раз­рыв, меж­ду с.25 «вели­кой целью» государ­ства и инди­виду­аль­ны­ми инте­ре­са­ми, потреб­но­стя­ми кон­крет­ных лич­но­стей¹².

Кон­цеп­ция «Эне­иды» логич­но под­ве­ла итог мно­го­лет­ним попыт­кам Вер­ги­лия акту­а­ли­зи­ро­вать миф о «Сатур­но­вом цар­стве», мак­си­маль­но при­спо­со­бить его для выра­же­ния соци­аль­но-уто­пи­че­ских чая­ний. В поэ­ме были как бы син­те­зи­ро­ва­ны все те нов­ше­ства, кото­рые появи­лись в пред­ше­ст­ву­ю­щих про­из­веде­ни­ях: это и идея гряду­ще­го воз­вра­ще­ния «Сатур­но­ва цар­ства», впер­вые про­воз­гла­шен­ная в IV экло­ге, и уже наме­чав­ша­я­ся в «Геор­ги­ках» нацио­наль­но-пат­рио­ти­че­ская вер­сия о прав­ле­нии Сатур­на в Ита­лии. Отка­зав­шись от тра­ди­ци­он­ной «при­ми­ти­вист­ской» вер­сии мифа, иде­а­ли­зи­ру­ю­щей «рай­ское» пер­во­быт­ное состо­я­ние, Вер­ги­лий дает новую, «про­грес­сист­скую» интер­пре­та­цию, поз­во­ля­ю­щую пря­мо сопо­ста­вить двух пра­ви­те­лей-циви­ли­за­то­ров — Сатур­на и Авгу­ста, каж­до­му из кото­рых пред­на­зна­че­но при­не­сти с собой бла­га «золо­то­го века» в Ита­лию. Впер­вые появ­ля­ю­щий­ся при этом тер­мин «золо­той век» («aurea sae­cu­la» — Aen., VI, 792 sq.; VIII, 324 sq.), обо­зна­чаю­щий эпо­ху выс­ше­го бла­го­ден­ст­вия, поз­во­ля­ет зна­чи­тель­но рас­ши­рить спектр про­из­воль­ных интер­пре­та­ций мифа, «обо­лоч­ку» кото­ро­го мно­гие после­дую­щие авто­ры напол­ня­ли самым раз­лич­ным соци­аль­но-уто­пи­че­ским содер­жа­ни­ем. Эти новые, рас­ши­рен­ные интер­пре­та­ции поз­во­ли­ли вско­ре окон­ча­тель­но пре­одо­леть преж­нюю, иду­щую от Геси­о­да, «родо­вую» вер­сию мифа, пере­не­сти поня­тия типа «жизнь при Кро­но­се» и «Сатур­но­во цар­ство» из сфе­ры мифо­ло­ги­че­ских ска­за­ний о неко­ем «золо­том роде» в сфе­ры кон­крет­ной исто­рии и поли­ти­ки.

Пожа­луй, бли­жай­шим к Вер­ги­лию по зна­че­нию сво­его вкла­да в иде­а­ли­за­цию прин­ци­па­та Авгу­ста стал Гора­ций, как бы про­дол­жив­ший диа­лог с Вер­ги­ли­ем, начав­ший­ся еще в пери­од напи­са­ния IV экло­ги и XVI эпо­да. Перей­дя из лаге­ря про­тив­ни­ков в сто­рон­ни­ки Окта­ви­а­на, Гора­ций вме­сте с тем выра­жа­ет свое, отлич­ное от вер­ги­ли­ев­ско­го, отно­ше­ние к идее воз­вра­тив­ше­го­ся «золо­то­го века». Весь­ма харак­тер­на, напри­мер, такая его фра­за: луч­ше Авгу­ста боги нико­го не дали бы рим­ля­нам, если бы даже вре­ме­на и вер­ну­лись к «ста­рин­но­му золоту» («quam­vis re­deant in aurum / tem­po­ra pris­cum» — Carm., IV, 2, 39—40). Август для Гора­ция — спа­си­тель, «сын Майи», кото­рый вывел Рим из бра­то­убий­ст­вен­ных рас­прей к бла­го­дат­но­му миру, кото­рый победо­нос­но рас­ши­ря­ет гра­ни­цы дер­жа­вы и одно­вре­мен­но с помо­щью зако­нов пыта­ет­ся вос­ста­но­вить древ­ние нра­вы (ср.: Carm., I, 2, 41 sqq.; I, 12, 49 sqq.; IV, 5; IV, 14; с.26 IV, 15 etc.). Век Авгу­ста («aetas Cae­sa­ris» — Carm., IV, 15, 4) в изо­бра­же­нии Гора­ция ино­гда, как в офи­ци­аль­ном «Секу­ляр­ном гимне», при­об­ре­та­ет чер­ты опи­са­ния благ «Сатур­но­ва цар­ства» (ср., напри­мер, ука­за­ния на воз­рос­шее при­род­ное изоби­лие: Carm., IV, 5, 17 sqq.; Epist., I, 12, 28 sq. etc.), одна­ко вме­сте с тем, в отли­чие от Вер­ги­лия, поэт нигде не гово­рит пря­мо о воз­вра­ще­нии при Авгу­сте «золо­то­го века». Судя по все­му, это отнюдь не слу­чай­но: во-пер­вых, Гора­ций, види­мо, не при­нял той про­из­воль­ной интер­пре­та­ции мифа, кото­рая поз­во­ли­ла Вер­ги­лию изо­бра­зить не один, а два «золотых века» в «Эне­иде»; во-вто­рых, — и это глав­ное — Гора­ций так и не смог окон­ча­тель­но изба­вить­ся от сомне­ния в том, что Авгу­сту удаст­ся испра­вить нра­вы, оста­но­вить и повер­нуть вспять дегра­да­цию поко­ле­ний¹³. Эти сомне­ния и опре­де­лен­ная сдер­жан­ность в отно­ше­ни­ях Гора­ция и Авгу­ста¹⁴ допол­ня­лись тем, что у поэта, как будет пока­за­но нами во вто­рой гла­ве, был еще и глу­бо­ко лич­ный, не офи­ци­оз­ный иде­ал, пере­но­си­мый им в пат­ри­ар­халь­ное про­шлое.

Этот наме­чаю­щий­ся уже у «пев­цов прин­ци­па­та» Вер­ги­лия и Гора­ция раз­рыв меж­ду «лич­ны­ми» и «обще­го­судар­ст­вен­ны­ми» иде­а­ла­ми начи­на­ет стре­ми­тель­но углуб­лять­ся в про­из­веде­ни­ях более позд­них авто­ров, кото­рые не испы­ты­ва­ли на себе невзго­ды граж­дан­ских войн, для кото­рых прин­ци­пат стал «про­зой жиз­ни», неиз­беж­ной дан­но­стью. Такая тен­ден­ция хоро­шо про­сле­жи­ва­ет­ся уже на зака­те прав­ле­ния Авгу­ста: поли­ти­ка меце­нат­ства помо­га­ет ему, как и преж­де, полу­чать вос­хва­ли­тель­ные сти­хи от талант­ли­вых поэтов, но в этих вос­хва­ле­ни­ях оста­ет­ся все мень­ше и мень­ше искрен­них чувств, вытес­ня­е­мых рас­чет­ли­вым стрем­ле­ни­ем пре­взой­ти пред­ше­ст­вен­ни­ка в лести, мак­си­маль­но исполь­зо­вать рито­ри­че­ские воз­мож­но­сти пред­ло­жен­ной темы. При этом вос­пе­ва­те­лям неред­ко изме­ня­ет чув­ство меры, а их напы­щен­ные рас­суж­де­ния начи­на­ют гра­ни­чить с неле­по­стью. Не в этом ли заклю­ча­ет­ся зна­чи­тель­ная доля отве­та на дис­кус­си­он­ный вопрос о том, содер­жат или не содер­жат насмеш­ку над Авгу­стом те места в про­из­веде­ни­ях Овидия, где он до небес пре­воз­но­сит прин­цеп­са? Исто­рия зна­ет нема­ло при­ме­ров, когда в гла­зах потом­ков, осво­бо­див­ших­ся от преж­них куми­ров, при­об­ре­та­ли паро­дий­ный смысл те вполне «серь­ез­ные» офи­ци­оз­ные про­из­веде­ния, кото­рые созда­ва­лись для укреп­ле­ния куль­та, для воз­ве­ли­чи­ва­ния пра­ви­те­ля. Поэто­му кон­цеп­ция Све­на Лунд­стре­ма, повсюду обна­ру­жи­ваю­ще­го у Овидия скры­тый сар­казм и «оже­сто­чен­ную ата­ку» про­тив Авгу­ста¹⁵, с.27 заслу­жи­ва­ет, на наш взгляд, гораздо мень­шей под­держ­ки, чем мне­ние мно­гих иссле­до­ва­те­лей о том, что эти «про­сла­ви­тель­ные кли­ше», если они и содер­жа­ли ино­гда иро­нию, все же вполне соот­вет­ст­во­ва­ли духу вре­ме­ни и долж­ны были слу­жить как бы фор­маль­ны­ми свиде­тель­ства­ми лояль­но­сти поэта¹⁶.

По содер­жа­нию благ насту­паю­ще­го при Авгу­сте счаст­ли­во­го века («fe­li­cia sae­cu­la» — Trist., I, 2, 103; ср.: Fast., I, 63—88 etc.) эти офи­ци­оз­ные встав­ки у Овидия не добав­ля­ют почти ниче­го ново­го. Завер­шая «Мета­мор­фо­зы» апо­фе­о­зом Цеза­ря, поэт, напри­мер, застав­ля­ет само­го Юпи­те­ра пред­ска­зать, что после победо­нос­ных войн Авгу­сту будут при­над­ле­жать все оби­тае­мые зем­ли и все море; уми­ротво­рив стра­ны, он, как спра­вед­ли­вей­ший устро­и­тель, обра­тит­ся к граж­дан­ско­му пра­во­судию, вне­сет зако­ны и сво­им соб­ст­вен­ным при­ме­ром выпра­вит нра­вы (XV, 830—834). К этим став­шим уже тра­ди­ци­он­ны­ми моти­вам добав­ля­ют­ся тира­ды о том, что сре­ди всех дея­ний Юлия Цеза­ря нет ниче­го более вели­ко­го, чем то, что он стал отцом Авгу­ста, да и богом Цезарь сде­лан лишь для того, чтобы его при­ем­ный сын — намест­ник Юпи­те­ра на зем­ле — про­ис­хо­дил не от смерт­но­го чело­ве­ка (XV, 745—761). В дру­гом про­из­веде­нии Овидий по всем пра­ви­лам рито­ри­ки убеж­да­ет чита­те­лей в том, что ни в какое срав­не­ние с Авгу­стом не может идти не толь­ко Цезарь, но даже и Ромул: дея­ния Авгу­ста неиз­ме­ри­мо вели­че­ст­вен­нее и бла­го­род­нее, ибо он — не про­сто свя­той «отец оте­че­ства», он — «pa­ter or­bis», отец мира и отец людей, подоб­но тому как Юпи­тер — отец богов («ho­mi­num tu pa­ter, il­le deum» — Fast., II, 127 sqq.). Эти офи­ци­оз­ные моти­вы, как будет пока­за­но в сле­дую­щей гла­ве, вполне ужи­ва­лись у Овидия с пря­мо про­ти­во­по­лож­ны­ми и вполне ори­ги­наль­ны­ми интер­пре­та­ци­я­ми темы «золо­то­го века»; здесь же мы можем кон­ста­ти­ро­вать лишь гораздо боль­ший, чем у Вер­ги­лия или Гора­ция, акцент на льсти­вое обос­но­ва­ние вели­чия и боже­ст­вен­но­сти прин­цеп­са (ср. так­же: Met., I, 200 sqq.; Fast., I, 529—536, 590—616; IV, 858 sqq., 951 sqq.; Trist., I, 2, 93 sqq.; II, 63 sqq.; Ep. ex Pont., IV, 9, 105 sqq.: IV, 13, 23 sqq. etc.)¹⁷.

Сход­ные тен­ден­ции парал­лель­но раз­ви­ва­лись не толь­ко в поэ­зии, но и, напри­мер, в исто­рио­пи­са­ни­ях. Так, у Тита Ливия, родив­ше­го­ся в 59 г. до н. э., еще сохра­ня­лась бла­го­го­вей­ная память о рес­пуб­ли­кан­ских поряд­ках, хотя в целом его труд, слу­жив­ший обос­но­ва­нию «рим­ско­го мифа», нисколь­ко не про­ти­во­ре­чил рестав­ра­тор­ским лозун­гам Авгу­ста, а сам прин­цепс, воз­мож­но, в какой-то мере даже с.28 послу­жил про­об­ра­зом пер­вых царей-осно­ва­те­лей, Рому­ла и Нумы (Liv., I, 4, 1 sqq.; I, 18, 1 sqq.)¹⁸. Иные акцен­ты обна­ру­жи­ва­ют­ся у пред­ста­ви­те­ля сле­дую­ще­го поко­ле­ния рим­ских исто­ри­ков — Вел­лея Патер­ку­ла (родил­ся око­ло 20 г. до н. э.). Вос­хва­ляя чле­нов импе­ра­тор­ской семьи, быв­ший началь­ник кон­ни­цы к месту и не к месту стре­мит­ся засвиде­тель­ст­во­вать свои вер­но­под­дан­ни­че­ские чув­ства, свое убеж­де­ние в том, что импе­ра­то­ры посла­ны самой Фор­ту­ной рим­ско­му наро­ду ради спа­се­ния Рима и все­го мира (Vell. Pat., I, 60, 1 sq.; II, 85, 1; 89, 1—6; 103, 4—5; 126, 1—4). О прав­ле­нии Авгу­ста он гово­рит как об эпо­хе выс­ше­го сча­стья, какое толь­ко воз­мож­но на зем­ле: вос­ста­нов­лен мир, воз­рож­де­ны зако­ны и преж­няя фор­ма государ­ства, воз­вра­ще­ны доб­рые нра­вы, сно­ва возде­лы­ва­ют­ся поля, почи­та­ют­ся свя­ты­ни, а Рим­ский Мир рас­про­стра­нен на весь круг земель (II, 89). Это выс­шее сча­стье еще более уси­ли­лось в тот день, когда Август усы­но­вил Тибе­рия, ибо граж­дане обре­ли надеж­ду на посто­ян­ную без­опас­ность и веч­ность Рим­ской импе­рии («…spem­que con­cep­tam per­pe­tuae se­cu­ri­ta­tis aeter­ni­ta­tis­que Ro­ma­ni im­pe­rii»), надеж­ду на бла­го­ден­ст­вие, покой, мир, без­мя­теж­ность («…sa­lu­tis, quie­tis, pa­cis, tran­quil­li­ta­tis» — II, 103, 4—5). Нако­нец, само прав­ле­ние Тибе­рия доба­ви­ло к это­му «уси­лив­ше­му­ся» сча­стью новые бла­га, и сре­ди них — пра­во­судие, спра­вед­ли­вость, уми­ротво­ре­ние во всем мире (II, 126, 1—4).

Весь­ма пока­за­тель­но, что мно­гие иссле­до­ва­те­ли, защи­щаю­щие Вел­лея от слиш­ком рез­ких обви­не­ний в подо­бо­стра­стии и рабо­ле­пии, ука­зы­ва­ют на то, что исто­рик в этом отно­ше­нии был даже сдер­жан­нее таких его совре­мен­ни­ков, как, ска­жем, Гер­ма­ник или Вале­рий Мак­сим, и что в целом «рабо­ле­пие — это чер­та, харак­те­ри­зу­ю­щая не лич­ность Вел­лея, а его вре­мя»¹⁹. Дей­ст­ви­тель­но, угод­ни­че­ство и лесть уже при Тибе­рии были рас­про­стра­не­ны настоль­ко, что про­ни­зы­ва­ли почти все выступ­ле­ния в сена­те, и даже сам вос­хва­ля­е­мый импе­ра­тор, покидая курию, имел обык­но­ве­ние по-гре­че­ски вос­кли­цать: «О люди, создан­ные для раб­ства» (Tac., Ann., III, 65). Не толь­ко в сена­те, но и на играх, состя­за­ни­ях, зре­ли­щах дея­ния импе­ра­то­ров про­слав­ля­лись в пляс­ках, в любых выступ­ле­ни­ях, о каких бы пред­ме­тах ни при­хо­ди­лось гово­рить (Plin. Min., Pa­neg., 54). Есте­ствен­но, что при этом труд­но было бес­ко­неч­но раз­ви­вать исполь­зо­ван­ную у Вел­лея кон­цеп­цию «непре­рыв­но уси­ли­ваю­ще­го­ся сча­стья», и это яви­лось одной из при­чин того, что мно­гих после­дую­щих импе­ра­то­ров при­двор­ные льсте­цы ста­ли изо­бра­жать как бла­го­де­те­лей, с.29 вер­нув­ших миру то сча­стье, кото­рое было загуб­ле­но их «дур­ны­ми» пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми.

Имен­но так посту­пил Сене­ка, опи­сав­ший в «Отык­в­ле­нии» — жесто­чай­шей сати­ре про­тив покой­но­го Клав­дия — наступ­ле­ние «золо­то­го века» при Нероне. Дан­ное про­из­веде­ние, види­мо, было сочи­не­но спу­стя два меся­ца после смер­ти Клав­дия, к празд­ни­ку Сатур­на­лий, и пред­на­зна­ча­лось не для широ­кой пуб­ли­ки, а для бли­жай­ше­го окру­же­ния моло­до­го Неро­на²⁰. Офи­ци­аль­но обо­жест­влен­ный Клав­дий пред­став­лен здесь как шуточ­ный «царь Сатур­на­лий», объ­ект все­об­щих насме­шек и изде­ва­тельств; его образ при­зван слу­жить как бы «нега­тив­ным кня­же­ским зер­ца­лом» для пре­ем­ни­ка «дур­но­го» импе­ра­то­ра, пре­до­сте­ре­гать его от жесто­ко­стей и без­за­ко­ний, от нару­ше­ний «пред­пи­са­ний Авгу­ста»²¹. Сам Нерон на таком фоне пред­став­лен с наи­боль­шим блес­ком, ибо его при­ход к вла­сти — это «нача­ло счаст­ли­вей­ше­го века» («ini­tium sae­cu­li fe­li­cis­si­mi» — Apo­col., I, 1). По прось­бе само­го Апол­ло­на Пар­ки, пряду­щие нить жиз­ни Неро­на, дару­ют самые дол­гие годы тому, кто подо­бен Фебу внеш­но­стью и голо­сом, кто при­не­сет бла­жен­ный век удру­чен­ным и пре­рвет забве­ние зако­нов («fe­li­cia las­sis sae­cu­la praes­ta­bit le­gum­que si­len­tia rum­pet» — IV, 20—24). Деше­вую шерсть в нити жиз­ни Неро­на сме­ня­ет дра­го­цен­ный металл, и по этой длин­ной пре­крас­ной нити нис­хо­дят золотые века («aurea for­mo­so des­cen­dunt sae­cu­la fi­lo» — IV, 9), как бы сим­во­ли­зи­ру­ю­щие веч­ное сча­стье и про­цве­та­ние импе­ра­тор­ско­го Рима.

Сход­ная пози­ция полу­ча­ет тео­ре­ти­че­ское обос­но­ва­ние в напи­сан­ных Сене­кой трак­та­тах, осо­бен­но — в трак­та­те «De cle­men­tia» (55—56 гг.), явля­ю­щем­ся как бы «пози­тив­ным кня­же­ским зер­ца­лом», обра­щен­ным к моло­до­му импе­ра­то­ру. Дока­зы­вая необ­хо­ди­мость и полез­ность «хоро­шей» монар­хии, кото­рая сдер­жи­ва­ет раз­ру­ши­тель­ный раз­гул стра­стей «тол­пы» (I, 1, 1), автор кон­цен­три­ру­ет вни­ма­ние на лич­ных каче­ствах пра­ви­те­ля, поз­во­ля­ю­щих под­дер­жи­вать в государ­стве мир и порядок, власт­во­вать «мило­серд­но», без тира­нии, подоб­но «царю пчел» (I, 19, 3). Обра­зец тако­го прав­ле­ния уже дал осно­ва­тель дина­стии Август²², и Сене­ка выра­жа­ет надеж­ду, что новый прин­цепс после­ду­ет это­му при­ме­ру, что при нем воз­ро­дят­ся нра­вы, вер­нут­ся бла­го­че­стие, бес­ко­ры­стие, вер­ность и уме­рен­ность, а для людей сно­ва насту­пит счаст­ли­вый и чистый век («fe­lix ac pu­rum sae­cu­lum» — II, 1, 3—4). Гаран­том наступ­ле­ния тако­го века фак­ти­че­ски явля­ет­ся лишь мило­сер­дие это­го прин­цеп­са, и Сене­ка, види­мо, не слу­чай­но отме­ча­ет, что рим­ский народ с.30 под­вер­гал­ся боль­шо­му рис­ку, пока не ста­ло извест­но, к чему обра­тят­ся бла­го­род­ные даро­ва­ния Неро­на (I, 1, 7)²³.

Судя по все­му, Сене­ка был отнюдь не оди­нок в иде­а­ли­за­ции ран­не­го прин­ци­па­та Неро­на и в про­воз­гла­ше­нии идеи «золо­то­го века». Так, пле­мян­ник фило­со­фа — Марк Анней Лукан, начи­ная писать «Фар­са­лию», посвя­тил свою поэ­му импе­ра­то­ру, кото­рый, по его сло­вам, став богом, дол­жен поме­стить­ся обя­за­тель­но в середине неба, чтобы не пере­вер­нуть сво­ей тяже­стью небес­но­го сво­да²⁴; в прав­ле­ние Неро­на, по сло­вам Лука­на, две­ри хра­ма Яну­са будут закры­ты, и во все­лен­ной насту­пит эпо­ха все­об­ще­го мира (I, 56—68). Нерон при этом ассо­ци­и­ру­ет­ся с более ран­ни­ми «миро­устро­и­те­ля­ми» Гер­ку­ле­сом и Авгу­стом: Гер­ку­лес осво­бо­дил мир от чудо­вищ, Август поло­жил конец граж­дан­ским рас­прям, а Неро­ну пред­сто­ит теперь окон­ча­тель­но рас­про­стра­нить и упро­чить бла­га «Авгу­стов­ско­го Мира» по всей зем­ле²⁵. Мир как выс­шая цен­ность насту­паю­ще­го при Нероне «золо­то­го века» пре­воз­но­сит­ся и в ано­ним­ных сти­хотво­ре­ни­ях, обна­ру­жен­ных в 1869 г. в биб­лио­те­ке Эйн­зидельн­ско­го мона­сты­ря: под­ра­жая IV экло­ге Вер­ги­лия, автор объ­яв­ля­ет воз­вра­ще­ние дней Сатур­на и девы Аст­реи, воз­вра­ще­ние всех веков к древним нра­вам («Sa­tur­ni re­die­re dies Astraea­que vir­go, / To­ta­que in an­ti­quos re­die­runt sae­cu­la mo­res» — Anth. Lat., 726, 23 sq.). Эта же идея про­ни­зы­ва­ет и первую экло­гу Каль­пур­ния Сици­лий­ско­го, как бы соеди­нив­ше­го вме­сте жан­ры буко­ли­ки и пане­ги­ри­ка. В 60 г. на небе вос­си­я­ла коме­та²⁶, и автор вос­при­нял это как знак наступ­ле­ния при боже­ст­вен­ном юно­ше Нероне вто­ро­го Сатур­но­ва цар­ства и вто­ро­го цар­ства Нумы, когда наве­ки пре­кра­тят­ся вой­ны и раздо­ры, воз­ро­дят­ся зако­ны, фору­му будут воз­вра­ще­ны нра­вы и преж­ний вид, а Мило­сер­дие (Cle­men­tia) оттолкнет безум­ные мечи (I, 43 sqq.).

Как видим, даже без­удерж­ная лесть при­двор­ных поэтов при Нероне²⁷ неред­ко еще была «раз­бав­ле­на» нена­вяз­чи­вы­ми настав­ле­ни­я­ми и при­зы­ва­ми к мило­сер­дию в духе «авгу­стов­ских пред­пи­са­ний», ссыл­ка­ми на авто­ри­тет «нра­вов пред­ков». В гораздо мень­шей сте­пе­ни это отно­сит­ся к пред­ста­ви­те­лям сле­дую­ще­го поко­ле­ния при­двор­ных поэтов. Так, напри­мер, у Мар­ци­а­ла отчет­ли­во про­сле­жи­ва­ет­ся пре­не­бре­жи­тель­но-насмеш­ли­вое отно­ше­ние к «ста­рой мора­ли», лежав­шей в осно­ве полис­ной систе­мы цен­но­стей (см., напри­мер: IX, 70; XI, 2; XI, 90). Импе­ра­тор, по мне­нию поэта, пре­вос­хо­дит сво­ей спра­вед­ли­во­стью всех зна­ме­ни­тых пред­ков (XI, 5). Доми­ци­ан у Мар­ци­а­ла — это гос­по­дин и бог с.31 (V, 8, 1), зем­ной Юпи­тер (IX, 91) и вто­рой Сатурн (VIII, 8), счаст­ли­вая защи­та и спа­се­ние мира (V, 1, 7). Откро­вен­но под­ра­жая про­ро­че­ству IV экло­ги Вер­ги­лия, поэт выска­зы­ва­ет поже­ла­ние буду­ще­му сыну Доми­ци­а­на, отпрыс­ку богов («deum sub­oles» — VI, 3, 2; ср.: Verg., Buc., IV, 49: «ca­ra deum sub­oles») пра­вить мно­гие годы всем миром в усло­ви­ях «золо­то­го века»²⁸. Ана­ло­гич­ный настрой на вос­хва­ле­ние импе­ра­то­ра как спа­си­те­ля и гаран­та все­об­ще­го бла­го­ден­ст­вия харак­те­рен и для совре­мен­ни­ка Мар­ци­а­ла — Пуб­лия Папи­ния Ста­ция, вос­пе­ваю­ще­го «вто­рой век» Сатур­на, насту­пив­ший при «вели­ком отце мира» Доми­ци­ане (Silv., IV, 1, 17 sqq. etc.)²⁹.

Соте­рио­ло­ги­че­ский акцент, все более уси­ли­ваю­щий­ся по мере ослаб­ле­ния вли­я­ния тра­ди­ци­он­ной систе­мы цен­но­стей, пере­не­се­ние вни­ма­ния с «зако­нов» и «нра­вов» на боже­ст­вен­ные каче­ства импе­ра­то­ров дела­ют для нас акту­аль­ным обра­ще­ние к рели­ги­оз­но-мифо­ло­ги­че­ской сфе­ре раз­ви­тия соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей. Часть отно­ся­щих­ся к этой сфе­ре фак­тов уже была при­веде­на выше, дру­гая часть будет изло­же­на во вто­рой гла­ве, поэто­му нашей зада­чей в сле­дую­щем разде­ле будет рас­смот­ре­ние пре­иму­ще­ст­вен­но тех мате­ри­а­лов, кото­рые помо­гут более пол­но отве­тить на вопрос об «офи­ци­аль­ной уто­пии» прин­ци­па­та.