Клавдий Элиан и его «Пёстрые рассказы»

с.125

Судь­ба Эли­а­на, рим­ля­ни­на, писав­ше­го на гре­че­ском язы­ке, тес­но свя­за­на с судь­ба­ми позд­не­гре­че­ской лите­ра­ту­ры — подоб­но мно­гим ее пред­ста­ви­те­лям, Эли­ан остал­ся неиз­вест­ным писа­те­лем. На пер­вый взгляд кажет­ся стран­ным, что памят­ни­ки это­го пери­о­да, инте­рес­ные по содер­жа­нию и бле­стя­щие сти­ли­сти­че­ски, не нашли, за ред­ким исклю­че­ни­ем, доро­ги к чита­те­лям ново­го вре­ме­ни. Это объ­яс­ня­ет­ся тем, что гре­че­ский мир стал нам изве­стен по про­из­веде­ни­ям арха­и­че­ской и клас­си­че­ской эпо­хи, кото­рые настоль­ко пора­зи­ли вооб­ра­же­ние, что позд­ней­шие, откры­тые и про­чтен­ные впо­след­ст­вии, пред­став­ля­лись уже не столь совер­шен­ны­ми, посколь­ку про­ис­шед­шие срав­ни­тель­но со ста­ри­ной изме­не­ния рас­смат­ри­ва­лись как свиде­тель­ства упад­ка, как отход от недо­ся­гае­мо высо­ко­го образ­ца. В XX в. эти наив­ные точ­ки зре­ния пре­одоле­ва­ют­ся: позд­не­гре­че­ская лите­ра­ту­ра обре­та­ет свое место в общем про­цес­се куль­тур­но­го раз­ви­тия Гре­ции и посте­пен­но ста­но­вит­ся досто­я­ни­ем не одних толь­ко спе­ци­а­ли­стов. Она во мно­гом отли­ча­ет­ся от лите­ра­ту­ры пред­ше­ст­ву­ю­щих веков, осо­бен­но, конеч­но, от арха­и­че­ской и клас­си­че­ской. Несмот­ря на небла­го­при­ят­ные усло­вия поли­ти­че­ско­го под­чи­не­ния Риму, позд­не­гре­че­ской лите­ра­ту­ре в ряде отдель­ных обла­стей уда­лось ска­зать новое сло­во. Лишив­шись вслед­ст­вие рим­ско­го заво­е­ва­ния воз­мож­но­сти трак­то­вать широ­кие обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ские темы, она сосре­дото­чи­ла свой инте­рес, не поры­вая с вопро­са­ми рели­гии и фило­со­фии, на обла­сти част­ных отно­ше­ний и част­ной жиз­ни. В этой сфе­ре и лежат ее откры­тия. Чело­ве­че­ская лич­ность, при­ро­да и быт были, срав­ни­тель­но с пред­ше­ст­ву­ю­щи­ми пери­о­да­ми, либо увиде­ны впер­вые, т. е. вклю­че­ны в сфе­ру изо­бра­же­ния, либо рас­кры­ты с боль­шей пол­нотой и мно­го­сто­рон­но­стью. Обо­га­ти­лись так­же самые мето­ды пода­чи мате­ри­а­ла, и воз­ник­ли новые жан­ры (роман, скоп­ти­че­ская, т. е. насмеш­ли­вая, эпи­грам­ма и др.). Все эти тен­ден­ции были вос­при­ня­ты и про­дол­же­ны сред­не­ве­ко­вой лите­ра­ту­рой в Евро­пе и Визан­тии — луч­шее дока­за­тель­ство их зна­че­ния.

Кни­ги Эли­а­на воз­ник­ли в рус­ле того направ­ле­ния гре­че­ской лите­ра­ту­ры, кото­рое роди­лось во II в. и полу­чи­ло назва­ние вто­рой софи­сти­ки¹. с.126 Ее тра­ди­ции пере­да­ва­лись по наслед­ству из поко­ле­ния в поко­ле­ние, и Эли­ан был слу­ша­те­лем уче­ни­ка Геро­да Атти­ка, зачи­на­те­ля вто­рой софи­сти­ки. Софи­сти­че­ское дви­же­ние при­об­ре­ло такой огром­ный раз­мах, что, как это вид­но и на при­ме­ре само­го Эли­а­на, при­род­но­го ита­лий­ца, всю жизнь про­жив­ше­го в Риме, пере­шаг­ну­ло через гра­ни­цы гре­че­ских стран и ока­за­ло вли­я­ние на рим­лян. «Экс­пан­сия» вто­рой софи­сти­ки не огра­ни­чи­лась этим: она уже во II в. про­ник­ла в подав­ля­ю­щее коли­че­ство суще­ст­во­вав­ших лите­ра­тур­ных жан­ров и суме­ла про­дер­жать­ся вплоть до IV в. бла­го­да­ря сход­ству задач, сто­яв­ших перед гре­че­ской лите­ра­ту­рой во II—IV вв. В самом деле, вто­рая софи­сти­ка, появив­шись как про­тест про­тив опас­ных сил, угро­жав­ших само­быт­но­сти эллин­ства, — восточ­но­го куль­тур­но­го вли­я­ния и рим­ско­го поли­ти­че­ско­го гос­под­ства, лишив­ше­го гре­че­ские стра­ны неза­ви­си­мо­сти, — в IV в. долж­на была, в допол­не­ние к необ­хо­ди­мо­сти отста­и­вать нацио­наль­ный пре­стиж, бороть­ся с хри­сти­ан­ст­вом и за самое пра­во на суще­ст­во­ва­ние язы­че­ской куль­ту­ры.

В стрем­ле­нии к нацио­наль­но­му само­утвер­жде­нию софи­сти­ка II—III вв. про­воз­гла­ша­ет воз­врат к вели­ким тра­ди­ци­ям про­шло­го, к язы­ку, жан­рам и темам клас­си­че­ско­го пери­о­да. Не сле­ду­ет, одна­ко, думать, что арха­и­сти­че­ские тен­ден­ции при­ве­ли к сле­по­му под­ра­жа­нию древним образ­цам. Это спра­вед­ли­во, может быть, толь­ко при­ме­ни­тель­но к попыт­ке отка­зать­ся от живо­го язы­ка сво­ей эпо­хи, воз­рож­дая уста­рев­ший книж­ный язык атти­че­ской про­зы V—IV вв. до н. э. На пер­вых порах софи­сты обра­ти­лись к ора­тор­ской про­зе, пре­сле­дуя весь­ма широ­кие зада­чи. Они стре­ми­лись путем повы­ше­ния эмо­цио­наль­ной выра­зи­тель­но­сти сло­ва вытес­нить поэ­зию, заме­нить нрав­ст­вен­ной дидак­ти­кой и рели­ги­оз­ным мисти­циз­мом фило­со­фию и в свя­зи со всем этим создать уни­вер­саль­ную, все­объ­ем­лю­щую обще­об­ра­зо­ва­тель­ную дис­ци­пли­ну. Тер­мин «софист», кото­рым назы­ва­ли себя пред­ста­ви­те­ли ново­го направ­ле­ния, под­чер­ки­вал его пре­ем­ст­вен­ность от уни­вер­са­лиз­ма древ­ней софи­сти­ки клас­си­че­ско­го пери­о­да. Частич­но эти пре­тен­зии вопло­ти­лись в реаль­ность, и, что самое суще­ст­вен­ное, ритор­ская шко­ла надол­го заня­ла гла­вен­ст­ву­ю­щее поло­же­ние в обра­зо­ва­нии чело­ве­ка любой про­фес­сии.

Утра­та гре­че­ски­ми горо­да­ми поли­ти­че­ской сво­бо­ды опре­де­ли­ла харак­тер крас­но­ре­чия, выдви­нув на пере­д­ний план жанр эпидик­ти­че­ских, т. е. парад­ных, не свя­зан­ных с обла­стью поли­ти­ки или прак­ти­че­ской юрис­пруден­ции речей. Поми­мо ора­тор­ской речи, вто­рая софи­сти­ка исполь­зо­ва­ла дру­гие жан­ры — диа­лог, пись­мо, опи­са­ние при­ро­ды или пред­ме­тов искус­ства, так назы­вае­мую экфра­зу, роман, био­гра­фию и неко­то­рые дру­гие. Зада­ча всех этих жан­ров сво­ди­лась, в свя­зи со стрем­ле­ни­ем заме­нить фило­со­фию, к мисти­ко-рели­ги­оз­ной и нрав­ст­вен­ной дидак­ти­ке, мате­ри­а­лом для кото­рой слу­жи­ло геро­изи­ру­е­мое гре­че­ское про­шлое с его воз­вы­шен­ным стро­ем мыс­лей и чувств.

с.127 Срав­ни­тель­но с гре­че­ски­ми пред­ста­ви­те­ля­ми вто­рой софи­сти­ки пози­ция рим­ля­ни­на Эли­а­на была несколь­ко отлич­ной. Иде­а­ли­за­ция гре­че­ской ста­ри­ны, при­зы­вы воз­ро­дить древ­нюю доб­ро­де­тель и свя­зан­ный с этим учи­тель­ный дух не слу­жи­ли, конеч­но, для него сред­ст­вом нацио­наль­ной само­за­щи­ты. К при­я­тию софи­сти­че­ской дидак­ти­ки и иде­а­ли­за­ции гре­че­ско­го про­шло­го он при­шел ины­ми путя­ми — вслед­ст­вие пес­си­ми­сти­че­ской оцен­ки чело­ве­ка как суще­ства, сто­я­ще­го ниже при­ро­ды, о чем речь впе­ре­ди.

* * *

Мы почти ниче­го не зна­ем о лич­но­сти Эли­а­на, даже годы его жиз­ни не могут быть точ­но уста­нов­ле­ны. Толь­ко два свиде­тель­ства — совре­мен­ни­ка Эли­а­на писа­те­ля Фило­стра­та и лек­си­ко­гра­фа визан­тий­ско­го вре­ме­ни Свиды — да несколь­ко его соб­ст­вен­ных ску­пых упо­ми­на­ний о себе дают в руки иссле­до­ва­те­ля неко­то­рый мате­ри­ал.

В «Жиз­не­опи­са­ни­ях софи­стов» (II, 31) Фило­страт сооб­ща­ет о нем сле­дую­щее: «Хотя Эли­ан был рим­ля­ни­ном, он вла­дел атти­че­ским язы­ком не хуже при­род­ных афи­нян. Мне дума­ет­ся, чело­век этот заслу­жи­ва­ет вся­че­ской похва­лы, во-пер­вых, пото­му что добил­ся чистоты язы­ка, живя в горо­де, где на нем не гово­ри­ли, и, во-вто­рых, из-за того, что не пове­рил угод­ни­кам, вели­чав­шим его софи­стом, не обо­льщал­ся этим и не воз­гор­дил­ся столь почет­ным наиме­но­ва­ни­ем; поняв, что у него нет необ­хо­ди­мых для ора­то­ра даро­ва­ний, он стал писать и этим про­сла­вил­ся. Глав­ная осо­бен­ность его книг — про­стота сло­га, напо­ми­наю­щая чем-то пре­лесть Нико­ст­ра­та, а ино­гда при­бли­жаю­ща­я­ся к мане­ре Дио­на.

Одна­жды Фило­страт Лем­нос­ский повстре­чал­ся с ним, когда Эли­ан дер­жал в руках кни­гу и читал ее, гнев­но повы­шая голос. Фило­страт спро­сил, что это он дела­ет. “Я напи­сал, — отве­тил тот, — обви­ни­тель­ную речь про­тив Гин­нида: так у меня назван недав­но уби­тый тиран за то, что все­воз­мож­ны­ми непотреб­ства­ми бес­че­стил рим­лян”. На это Фило­страт ска­зал: “Я был бы в вос­хи­ще­нии, сочи­ни ты эту речь при его жиз­ни”. Ведь насто­я­щий муж дол­жен обли­чать живых тира­нов, а мерт­вых пинать может любой, кому не лень.

Этот чело­век уве­рял, что не выез­жал никуда за пре­де­лы Ита­лии, ни разу не сту­пил на корабль и незна­ком с морем. За это его еще боль­ше пре­воз­но­си­ли в Риме как блю­сти­те­ля древ­них нра­вов. Он был слу­ша­те­лем Пав­са­ния, но вос­хи­щал­ся Геро­дом, счи­тая его самым раз­но­сто­рон­ним из ора­то­ров. Про­жил Эли­ан более шести­де­ся­ти лет и умер без­дет­ным, ибо, не имея жены, обрек себя на это. Здесь неумест­но рас­суж­дать о том, бла­го это или, наобо­рот, несча­стье»².

с.128 Замет­ка в «Сло­ва­ре» Свиды еще более лако­нич­на: «Эли­ан — родом из ита­лий­ско­го горо­да Пре­не­сты, жрец и софист, по име­ни Клав­дий, по про­зви­щу “слад­ко­ре­чи­вый” или “слад­ко­глас­ный”, под­ви­зал­ся в Риме в после­ад­ри­а­нов­ское вре­мя».

Пря­мые и глав­ным обра­зом кос­вен­ные свиде­тель­ства сочи­не­ний Эли­а­на под­твер­жда­ют мно­гие пока­за­ния при­веден­ных выше источ­ни­ков, так что нет осно­ва­ний сомне­вать­ся в надеж­но­сти тех дан­ных, кото­рые ничем боль­ше не удо­сто­ве­ре­ны.

Вре­мя жиз­ни Эли­а­на может быть уста­нов­ле­но лишь при­бли­зи­тель­но: Фило­страт назы­ва­ет его слу­ша­те­лем Пав­са­ния из Кеса­реи, уче­ни­ка Геро­да Атти­ка. Послед­ний умер в 175 г. Эта дата дает пер­вый опор­ный пункт. Вто­рой — упо­ми­на­ние речи про­тив тира­на с про­зрач­ным име­нем Гин­нид — «баба», «все­воз­мож­ны­ми непотреб­ства­ми бес­че­стив­ше­го рим­лян». Из всех импе­ра­то­ров это­го вре­ме­ни под «бабой» мог под­ра­зу­ме­вать­ся толь­ко чуж­дый воен­ных и государ­ст­вен­ных инте­ре­сов, но сла­вив­ший­ся ред­кой раз­нуздан­но­стью Эла­га­бал, кото­рый был убит в 222 г. Сле­до­ва­тель­но, Эли­ан был во вся­ком слу­чае жив вплоть до это­го сро­ка. Упо­ми­на­ние Фило­стра­та о смер­ти писа­те­ля в сочи­не­нии, напи­сан­ном меж­ду 221 и 244 гг., дает воз­мож­ность несколь­ко уточ­нить дату его смер­ти: он умер до 244 г. Отсут­ст­вие дан­ных не поз­во­ля­ет делать даль­ней­ших выво­дов, хотя в этом направ­ле­нии и были пред­при­ня­ты попыт­ки. Итак, име­ю­щи­е­ся в нашем рас­по­ря­же­нии даты поз­во­ля­ют толь­ко ска­зать, что Эли­ан жил в кон­це II и в пер­вой поло­вине III в. Круг инте­ре­сов и тем Эли­а­на пока­за­те­лен для эпо­хи, и он со сво­им увле­че­ни­ем рито­ри­кой, рели­ги­оз­ной фило­со­фи­ей и мисти­циз­мом — под­лин­ный сын сво­его века. Его лите­ра­тур­ное наследие обшир­но и раз­но­об­раз­но. Кро­ме «Пест­рых рас­ска­зов», сохра­ни­лись сочи­не­ние в сем­на­дца­ти кни­гах «О при­ро­де живот­ных», неболь­шой эпи­сто­ло­гра­фи­че­ский сбор­ник «Пись­ма посе­лян», выдер­жан­ный в тра­ди­ци­он­ной для это­го жан­ра мане­ре, и фраг­мен­ты книг «О про­виде­нии» и «О боже­ст­вен­ных силах» (неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли пред­по­ла­га­ют, что это одно и то же сочи­не­ние, цити­ро­вав­ше­е­ся под раз­ны­ми назва­ни­я­ми), где, насколь­ко мож­но судить по дошед­шим до нас отрыв­кам, были собра­ны при­ме­ры из исто­рии, под­твер­ждаю­щие вме­ша­тель­ство богов в чело­ве­че­скую жизнь и глав­ным обра­зом идею их тор­же­ства над хули­те­ля­ми. Как пока­зы­ва­ет загла­вие сочи­не­ния «О про­виде­нии», да и самый мате­ри­ал отрыв­ков, Эли­ан испы­ты­вал на себе вли­я­ние сто­и­циз­ма с его верой в боже­ст­вен­ное руко­вод­ство жиз­нью людей, бла­го­да­ря кото­ро­му тор­же­ст­ву­ет спра­вед­ли­вое нача­ло. Речь про­тив Гин­нида, о кото­рой упо­ми­на­ет Фило­страт, утра­че­на совсем.

Ниче­го не извест­но о хро­но­ло­гии отдель­ных сочи­не­ний Эли­а­на. Одна­ко неко­то­рые сооб­ра­же­ния поз­во­ля­ют пред­по­ла­гать, что «Пест­рые рас­ска­зы» напи­са­ны после кни­ги «О при­ро­де живот­ных». В самом деле, сомни­тель­но, чтобы писа­тель, не завер­шив отдел­ку одно­го срав­ни­тель­но боль­шо­го сочи­не­ния, — а «Пест­рые рас­ска­зы» окон­ча­тель­но не отде­ла­ны — при­нял­ся с.129 за вто­рое, еще более обшир­ное. Мало­ве­ро­ят­ной была бы так­же потреб­ность как нечто новое и спор­ное пре­под­но­сить свои сти­ли­сти­че­ские прин­ци­пы, что сде­ла­но в кни­ге «О при­ро­де живот­ных», если б она появи­лась поз­же «Пест­рых рас­ска­зов», посколь­ку в них эти прин­ци­пы осу­щест­вле­ны. Вслед­ст­вие это­го рас­смот­ре­нию «Пест­рых рас­ска­зов» пред­по­сы­ла­ет­ся рас­смот­ре­ние кни­ги «О при­ро­де живот­ных», исклю­чи­тель­но важ­ной для уяс­не­ния фило­соф­ских идей Эли­а­на, лег­ших в осно­ву все­го его твор­че­ства.

«О при­ро­де живот­ных» — сбор­ник мораль­но назида­тель­ных при­ме­ров из живот­но­го мира, рас­счи­тан­ный на то, чтобы, раз­вле­кая, поучать чита­те­ля. Таков был метод Эли­а­на и в дру­гих его сочи­не­ни­ях. Он пря­мо или кос­вен­но, через посред­ство дру­гих авто­ров, исполь­зу­ет спе­ци­аль­ные зоо­ло­ги­че­ские сочи­не­ния, и в первую оче­редь Ари­сто­те­ля, но не пре­сле­ду­ет есте­ствен­но­на­уч­ных задач. Эли­ан ищет толь­ко инте­рес­ные при­ме­ры из жиз­ни живот­ных, кото­рые мож­но было бы с мораль­ной точ­ки зре­ния сопо­ста­вить с при­ме­ра­ми из люд­ской жиз­ни. Это сбли­жа­ет сбор­ник «О при­ро­де живот­ных» с бас­ней, где глав­ную роль игра­ют мора­ли­сти­че­ские тен­ден­ции и упо­доб­ле­ние живот­но­го чело­ве­ку. После­до­ва­тель­но про­во­ди­мая Эли­а­ном парал­лель меж­ду чело­ве­ком и живот­ным — не к выго­де пер­во­го; Эли­ан не толь­ко стре­мит­ся пока­зать, что живот­ное похо­же на чело­ве­ка, но идет даль­ше, дока­зы­вая пре­вос­ход­ство живот­ных над людь­ми. В мире рыб, птиц, мле­ко­пи­таю­щих и гадов Эли­ан нахо­дит боль­ше под­лин­ных доб­ро­де­те­лей и бес­ко­рыст­ных чувств, чем в чело­ве­че­ском обще­стве³:

«Дель­фин, как извест­но, — пишет он, — пре­дан себе подоб­ным. Свиде­тель­ство это­му сле­дую­щее. Есть во Фра­кии город под назва­ни­ем Эн. Как-то раз там пой­ма­ли дель­фи­на; плен­ник был ранен, но не смер­тель­но. Кровь, стру­я­щу­ю­ся из его ран, почу­я­ли дель­фи­ны, кото­рые были на сво­бо­де, и целым ста­дом при­плы­ли в гавань Эна. По их прыж­кам и бес­по­кой­ству было вид­но, что они что-то замыш­ля­ют. Горо­жане пере­пу­га­лись и отпу­сти­ли сво­его плен­ни­ка. Тогда дель­фи­ны, сопро­вож­дая его, как сопро­вож­да­ют соро­ди­ча, оттуда ушли. Чело­век же ред­ко разде­ля­ет несча­стье сво­их близ­ких, будь то муж­чи­на или бес­по­мощ­ная жен­щи­на» (V, 6). Еще при­мер: «Живот­ные обыч­но не тро­га­ют и щадят тех, к кому при­вык­ли. Мне изве­стен, напри­мер, такой слу­чай. У одно­го охот­ни­ка был лео­пард, кото­ро­го он при­ру­чил еще дете­ны­шем; чело­век этот забот­ли­во, как уха­жи­ва­ют толь­ко за дру­гом или воз­люб­лен­ной, опе­кал сво­его питом­ца. Как-то раз охот­ник (ему пока­за­лось, что зверь брез­гу­ет убо­и­ной) при­нес живо­го коз­лен­ка и дал лео­пар­ду, думая, что накор­мит его и вдо­ба­вок доста­вит радость тер­зать живую добы­чу. Но лео­пард сдер­жал себя и не подо­шел к коз­лен­ку, когда его впу­сти­ли: он чув­ст­во­вал потреб­ность пого­ло­дать, так как был отяг­чен пищей. И на сле­дую­щий день необ­хо­ди­мость лечить­ся голо­дов­кой не мино­ва­ла. На тре­тий день лео­пард захо­тел есть и, как с.130 обыч­но, дал об этом знать голо­сом; несмот­ря на это, он не тро­нул коз­лен­ка, кото­рый два дня был его дру­гом; это­го он поща­дил, а дру­го­го рас­тер­зал. Люди же обыч­но с лег­ко­стью пре­да­ют бра­тьев, роди­те­лей и ста­рин­ных дру­зей» (VI, 2). Мно­гие рас­ска­зы содер­жат такие же пес­си­ми­сти­че­ские оцен­ки, посрам­ля­ю­щие чело­ве­ка. «Люди вос­хи­ща­ют­ся, — пишет Эли­ан, — мате­рин­ски­ми чув­ства­ми жен­щин. Но мне при­хо­ди­лось наблюдать, что мате­ри оста­ют­ся жить после смер­ти сыно­вей и доче­рей и со вре­ме­нем даже забы­ва­ют свое горе. Сам­ка же дель­фи­на из всех живых существ отли­ча­ет­ся самой горя­чей при­вя­зан­но­стью к дете­ны­шам» (I, 18). Дру­гой при­мер: «Милые мое­му серд­цу дель­фи­ны, имей­те снис­хож­де­ние к люд­ской дико­сти, если даже афи­няне бро­си­ли тело слав­но­го Фоки­о­на без погре­бе­ния, а Олим­пи­а­да лежа­ла непо­хо­ро­нен­ная, хотя была роди­тель­ни­цей Зев­со­ва сына, если верить ее хваст­ли­вым утвер­жде­ни­ям и сло­вам само­го Алек­сандра» (XII, 6, ср. I, 15, 18; II, 3, 40; III, 23, 46; IV, 43, 44; V, 6, 10, 48; VI, 2, 63; VII, 10; VIII, 3, 17, 22; IX, 1, 7; X, 48; XI, 15, 31). Живот­ные не толь­ко пре­вос­хо­дят людей каче­ства­ми, кото­рые есть в зачат­ке у чело­ве­ка, как напри­мер чув­ство бла­го­дар­но­сти, муже­ство или цело­муд­рие, но мно­ги­ми чудес­ны­ми и таин­ст­вен­ны­ми, у людей совер­шен­но отсут­ст­ву­ю­щи­ми. Это вся­ко­го рода апри­ор­ное зна­ние или уме­ние (частич­но его при­ме­ры покры­ва­ют­ся поня­ти­ем инстинк­та, частич­но же они про­сто фан­та­стич­ны), кото­рым при­ро­да наде­ли­ла живот­ных.

Несколь­ких при­ме­ров доста­точ­но, чтобы уяс­нить себе мысль Эли­а­на.

«Исто­ри­ки пре­воз­но­сят вави­ло­нян и хал­де­ян за муд­рое иссле­до­ва­ние небес­ных све­тил. А муравьи, нико­гда не под­ни­мая голо­ву к небу и не будучи в состо­я­нии счи­тать по паль­цам дни меся­ца, наде­ле­ны от при­ро­ды чудес­ным даром — в пер­вый день ново­лу­ния они ни на шаг не выхо­дят из мура­вей­ни­ка и спо­кой­но сидят на месте» (I, 22).

Дру­гой рас­сказ посвя­щен бла­го­че­стию сло­нов: «Мне извест­но, что в ново­лу­ние сло­ны, побуж­дае­мые неким таин­ст­вен­ным, даро­ван­ным им при­ро­дой созна­ни­ем необ­хо­ди­мо­сти, сры­ва­ют в лесу, где пасут­ся, моло­дые вет­ки и, слег­ка пока­чи­вая, под­ни­ма­ют их ввысь, устрем­ляя взгляды на боги­ню (т. е. на Селе­ну, — С. П.), точ­но про­си­те­ли с олив­ко­вы­ми вет­вя­ми, умо­ля­ю­щие о мило­сти и заступ­ни­че­стве» (IV, 10).

Послед­ний повест­ву­ет о спо­соб­но­сти льва пони­мать чело­ве­че­ский язык и о его сго­вор­чи­во­сти: «Я слы­шал, что львы, когда у них нет уда­чи на охо­те и их муча­ет силь­ный голод, под­хо­дят к самым домам мав­ри­тан­цев. Если хозя­ин дома, он отго­ня­ет льва и реши­тель­но пре­сле­ду­ет, а если его нет и на месте одна хозяй­ка, она удер­жи­ва­ет льва у поро­га и ста­ра­ет­ся при­сты­дить, уго­ва­ри­вая вла­деть собой и не под­да­вать­ся голо­ду: ведь он пони­ма­ет здеш­ний язык. Упре­ки жен­щин зву­чат, как пере­да­ют, при­мер­но так: “Раз­ве тебе не совест­но, лев, царь зве­рей, при­хо­дить в мою хижи­ну и, напо­до­бие како­го-нибудь кале­ки, кото­рый смот­рит жен­щине в руки, не даст ли она чего из жало­сти и состра­да­ния, про­сить, чтобы я накор­ми­ла тебя? Отправ­ляй­ся в горы, пре­сле­дуй оле­ней, анти­лоп и дру­гих живот­ных, с.131 охо­тить­ся на кото­рых подо­ба­ет льву. Ты же, как жал­кая ком­нат­ная соба­чон­ка, ждешь подач­ки”. Так гово­рит жен­щи­на, а лев, пора­жен­ный в самое серд­це и сго­рая от сты­да, тихо идет прочь, пону­ря голо­ву, ибо побеж­ден ее правотой» (III, 1, ср. так­же I, 59; II, 11, 18, 42; III, 25, 47; IV, 53; V, 11, 13, 22, 25; VI, 57, 58, 61; VII, 8; VIII, 9; X, 8; XI, 3, 16, 19).

Столь же наив­ные и ска­зоч­ные при­ме­ры встре­ча­ют­ся у Эли­а­на в вели­ком мно­же­стве не толь­ко в сфе­ре пси­хо­ло­гии живот­ных. Без тени сомне­ния сооб­ща­ет­ся, напри­мер, что заяц-самец спо­со­бен рожать, что слон име­ет два серд­ца и суще­ст­ву­ют люди с соба­чьи­ми голо­ва­ми (XIII, 12; XIV, 6; X, 25). Тем не менее, оши­боч­ным было бы счи­тать кни­гу «О при­ро­де живот­ных» собра­ни­ем одних неле­пиц и заблуж­де­ний. У Эли­а­на встре­ча­ют­ся точ­ные и инте­рес­ные наблюде­ния, иные из кото­рых были под­твер­жде­ны нау­кой толь­ко в самое послед­нее вре­мя, как напри­мер спо­соб­ность рыб про­из­во­дить зву­ки (X, 11) или вза­и­мо­по­мощь дель­фи­нов (I, 18; XI, 12; XII, 6). Но дело даже не в них. Эли­ан наряду с Плу­тар­хом разде­ля­ет честь быть осно­во­по­лож­ни­ком новой нау­ки — пси­хо­ло­гии живот­ных. Оче­ло­ве­чи­ва­ние живот­но­го, поис­ки у него ана­ло­гич­ных людям осо­бен­но­стей пси­хи­ки были есте­ствен­ны для ее пер­вых шагов и одни толь­ко и мог­ли вовлечь эту новую область в орби­ту иссле­до­ва­ния. Есте­ствен­но и то, что место пси­хо­ло­ги­че­ско­го экс­пе­ри­мен­та и трез­во­го наблюде­ния зани­мал анек­дот, любо­пыт­ный, ско­рее даже из ряда вон выхо­дя­щий слу­чай из жиз­ни. Поэто­му антич­ная пси­хо­ло­гия живот­ных сопри­ка­са­ет­ся с пара­док­со­гра­фи­ей, т. е. сфе­рой небы­ва­ло­го и уди­ви­тель­но­го. Эта сто­ро­на пре­иму­ще­ст­вен­но и обес­пе­чи­ла успех кни­ги Эли­а­на в сред­ние века — она вплоть до XIV в. исполь­зо­ва­лась визан­тий­ца­ми и ока­за­ла вли­я­ние на евро­пей­ские бес­ти­а­рии.

* * *

«Пест­рые рас­ска­зы» — кни­га, содер­жа­щая чрез­вы­чай­но бога­тый и раз­но­об­раз­ный мате­ри­ал, неод­но­род­ный в смыс­ле тех поло­жи­тель­ных сведе­ний, кото­рые из нее мож­но почерп­нуть.

Наряду с бес­спор­ны­ми дан­ны­ми и если не бес­спор­ны­ми, то пока­за­тель­ны­ми для рису­е­мой эпо­хи исто­ри­че­ски­ми анек­дота­ми, несо­мнен­но, рас­ши­ря­ю­щи­ми наши фак­ти­че­ские зна­ния (напри­мер, I, 21; II, 23, 31; IV, 19; XII, 44; XIII, 14), у Эли­а­на мож­но най­ти нема­ло заблуж­де­ний и оши­бок (напри­мер, I, 8, 9, 10, 15, 26; II, 26; IX, 14; XII, 57; XIII, 6). Они тоже пока­за­тель­ны для миро­воз­зре­ния древ­них и долж­ны оце­ни­вать­ся в исто­ри­че­ской пер­спек­ти­ве, т. е. с соот­вет­ст­ву­ю­щей поправ­кой на уро­вень раз­ви­тия антич­ной мыс­ли.

«Пест­рые рас­ска­зы» дошли до нас не в том виде, как они были заду­ма­ны авто­ром. При сопо­став­ле­нии с кни­гой «О при­ро­де живот­ных» ста­но­вит­ся оче­вид­ным, что Эли­ан по каким-то при­чи­нам не успел окон­ча­тель­но завер­шить их отдел­ку. В срав­ни­тель­но неболь­шом тек­сте с.132 встре­ча­ют­ся дуб­ли­ру­ю­щие друг дру­га рас­ска­зы (напри­мер, II, 26 и IV, 17 о Пифа­го­ре; IV, 28 и V, 2 о Фере­киде; XIII, 24 и VI, 10 о Перик­ле; XII, 6 и XIV, 36 о тех, кто гор­дит­ся пред­ка­ми; XII, 2 и XIV, 37 о Музах; XII, 5 и XIV, 35 о гете­ре Лай­де и др.). не все рас­ска­зы, кро­ме того, в рав­ной мере тща­тель­но отшли­фо­ва­ны, что не согла­су­ет­ся с лите­ра­тур­ны­ми тре­бо­ва­ни­я­ми тако­го чув­ст­ви­тель­но­го к сти­ли­сти­че­ским вопро­сам писа­те­ля, как Эли­ан. Наряду со вполне закон­чен­ны­ми, типа II, 44; III, 1; IX, 16; XII, 1; XIII, 1 встре­ча­ют­ся рас­ска­зы, подоб­но XIII, 7, 44; VI, 7; XI, 13; X, 1, не под­верг­ши­е­ся при несо­мнен­ном един­стве сти­ля окон­ча­тель­ной обра­бот­ке. Осо­бен­но нагляд­но эта раз­ни­ца уяс­ня­ет­ся, если срав­нить раз­ра­бот­ку одно­го и того же сюже­та о маль­чи­ке, вос­пи­тав­шем змею и впо­след­ст­вии ею спа­сен­ном, встре­чаю­ще­го­ся в «Пест­рых рас­ска­зах» (XIII, 46) и в сочи­не­нии «О при­ро­де живот­ных» (VI, 63).

На обли­ке «Пест­рых рас­ска­зов», как они дошли до нас, ска­за­лась так­же харак­тер­ная для позд­не­ан­тич­ной лите­ра­ту­ры тен­ден­ция сокра­щать про­из­веде­ния боль­ших раз­ме­ров, аббре­вии­ро­вать их. Следы это­го улав­ли­ва­ют­ся, даже если бы мы не рас­по­ла­га­ли таким допол­ни­тель­ным под­спо­рьем, как цита­ты из «Пест­рых рас­ска­зов», сохра­нив­ши­е­ся в собра­нии экс­церп­тов Сто­бея, кото­рый, оче­вид­но, поль­зо­вал­ся еще не под­верг­шей­ся сокра­ще­нию руко­пи­сью, так как в ныне суще­ст­ву­ю­щей редак­ции этой кни­ги они отсут­ст­ву­ют. В самом деле, кон­спек­тив­ность боль­шо­го чис­ла заме­ток — ина­че их не назо­вешь — едва ли может быть объ­яс­не­на толь­ко неза­вер­шен­но­стью работы авто­ра над сво­им трудом и пред­по­ла­га­ет вме­ша­тель­ство посто­рон­ней руки. Об этом же, по-види­мо­му, гово­рит и то обсто­я­тель­ство, что неред­ко мате­ри­ал ново­го отрыв­ка вво­дит­ся сою­зом «что», остат­ком обыч­ной для экс­церп­та фор­му­лы «такой-то рас­ска­зы­ва­ет, что…» (в пере­во­де эта осо­бен­ность ори­ги­на­ла созна­тель­но не отра­же­на). Вме­ша­тель­ство аббре­ви­а­то­ра, оче­вид­но, ска­за­лось и на самой орга­ни­за­ции мате­ри­а­ла. Вопре­ки тема­ти­че­ской пест­ро­те, воз­веден­ной Эли­а­ном в сти­ли­сти­че­ский прин­цип (poi­kilía по гре­че­ской тер­ми­но­ло­гии), его позд­ней­ший «соав­тор» пытал­ся сосре­дото­чить в непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти сюжет­но одно­род­ные рас­ска­зы⁴.

Аббре­ви­а­тор груп­пи­ро­вал, по-види­мо­му, толь­ко близ­ле­жа­щий мате­ри­ал, не пред­при­ни­мая корен­ной лом­ки ста­рой ком­по­зи­ции, поэто­му встре­ча­ют­ся под­ряд толь­ко два-три, ред­ко четы­ре отрыв­ка оди­на­ко­во­го содер­жа­ния. Воз­мож­но, в отдель­ных слу­ча­ях с этой целью раз­би­ва­лись более длин­ные рас­ска­зы и один при­со­еди­нял­ся к дру­го­му свя­зу­ю­щим «мости­ком», чтобы отчет­ли­вее ощу­ща­лась их при­над­леж­ность к одно­му тема­ти­че­ско­му цик­лу (II, 37, 38; III, 14, 15). Одна­ко сле­ду­ет ска­зать, что в кни­ге «О при­ро­де живот­ных», где посто­рон­нее вме­ша­тель­ство труд­но с.133 запо­до­зрить, ино­гда реже, чем в «Пест­рых рас­ска­зах», мож­но заме­тить сосед­ство свя­зан­ных по сво­ей теме рас­ска­зов (напри­мер, XI, 32—34; XII, 44—46; XIII, 11—14; XVI, 23—25) и даже пере­ки­ну­тые от одно­го к дру­го­му «мости­ки» (напри­мер, XI, 33—34). Но если Эли­ан под­час и нару­шал в «Пест­рых рас­ска­зах», как в кни­ге «О при­ро­де живот­ных», прин­цип пест­ро­ты, то едва ли в такой мере, как это мож­но кон­ста­ти­ро­вать в редак­ции, кото­рой мы сей­час рас­по­ла­га­ем. Все же изме­не­ния, вне­сен­ные в текст аббре­ви­а­то­ром, были поверх­ност­но­го харак­те­ра, и пото­му после-эли­а­нов­ский вари­ант «Пест­рых рас­ска­зов» не может засло­нить сооб­щен­ный им авто­ром облик.

* * *

Несмот­ря на кажу­щий­ся тема­ти­че­ский про­из­вол «Пест­рых рас­ска­зов», где как буд­то повест­ву­ет­ся обо всем, о чем при­дет­ся, без вся­ко­го раз­бо­ра, мате­ри­ал Эли­а­на подо­бран с опре­де­лен­ной тен­ден­ци­ей и кни­га име­ет свои стро­го очер­чен­ные зада­чи.

Эли­ан пишет исто­рию (по-гре­че­ски кни­га назы­ва­ет­ся, если пере­во­дить дослов­но, «Пест­рая исто­рия»), но совсем ина­че, чем его совре­мен­ни­ки, Арри­ан или Геро­ди­ан, кото­рые фик­си­ро­ва­ли собы­тия в их свя­зи друг с дру­гом. Для него, нахо­дя­ще­го­ся под вли­я­ни­ем идео­ло­гии вто­рой софи­сти­ки, исто­рия обще­ства и при­ро­ды толь­ко сокро­вищ­ни­ца фак­тов, откуда мож­но чер­пать впе­чат­ля­ю­щие при­ме­ры для под­твер­жде­ния любо­го тези­са, чтобы не без зани­ма­тель­но­сти поучать чита­те­ля. Счи­тая, что от при­ро­ды чело­век толь­ко в малой сте­пе­ни ода­рен доб­ро­де­те­лью и с тече­ни­ем вре­ме­ни не уве­ли­чи­ва­ет ее запа­сы, а, напро­тив того, рас­тра­чи­ва­ет, Эли­ан пред­при­ни­ма­ет попыт­ку наста­вить его поуче­ни­ем. Для это­го он пред­ла­га­ет образ­цы доб­ро­де­те­ли и при­ме­ры того, как посту­пать не сле­ду­ет (их гораздо мень­ше). Поло­жи­тель­ные при­ме­ры для «Пест­рых рас­ска­зов» он заим­ст­ву­ет из про­шло­го (пре­иму­ще­ст­вен­но гре­че­ско­го) и из мира живот­ных. Под­бор их опре­де­ля­ет­ся сто­и­ко-кини­че­ски­ми сим­па­ти­я­ми Эли­а­на и дол­жен, по замыс­лу авто­ра, воздей­ст­во­вать «всем пото­ком», но этой заву­а­ли­ро­ван­ной дидак­ти­ки ока­зы­ва­ет­ся недо­ста­точ­но, и Эли­ан при­бе­га­ет к мораль­ной кон­цов­ке, к ука­зу­ю­ще­му пер­сту в кон­це рас­ска­за. Так, рас­сказ о пре­ступ­ле­ни­ях тира­на Дио­ни­сия Млад­ше­го закан­чи­ва­ет­ся сле­дую­щим обра­зом: «Судь­ба Дио­ни­сия, этот пере­ход от вели­чай­ше­го бла­го­по­лу­чия к край­не­му паде­нию, каж­до­му долж­на слу­жить крас­но­ре­чи­вым дока­за­тель­ст­вом того, сколь необ­хо­ди­мо сохра­нять разум­ную уме­рен­ность и упо­рядо­чен­ность обра­за жиз­ни» (VI, 12). В дру­гом месте, повест­вуя о чре­во­уго­дии, Эли­ан гово­рит: «Сле­ду­ет упо­мя­нуть и о тако­го рода поступ­ках не для того, чтобы люди под­ра­жа­ли им, а, наобо­рот, чтобы осте­ре­га­лись под­ра­жать» (X, 9; ср. так­же XI, 12 и XII, 62). В сбор­ни­ке «О при­ро­де живот­ных», тоже пре­сле­дую­щем назида­тель­ные зада­чи, кон­цов­ки тако­го рода встре­ча­ют­ся гораздо чаще пото­му, что с.134 ани­ма­ли­сти­че­е­кая тема­ти­ка по ана­ло­гии с бас­ней соблаз­ня­ет к обна­жен­ной мора­ли. Не исклю­че­на, прав­да, воз­мож­ность, что в «Пест­рых рас­ска­зах» мораль­ные выво­ды были в ряде слу­ча­ев устра­не­ны аббре­ви­а­то­ром.

Кро­ме дидак­ти­че­ских задач, перед Эли­а­ном в этой кни­ге сто­я­ли и дру­гие, фор­маль­ные зада­чи. Нико­му из пред­ста­ви­те­лей вто­рой софи­сти­ки не при­хо­ди­ло в голо­ву писать исто­рию сво­им соб­ст­вен­ным сти­лем. Суще­ст­во­ва­ла проч­но сло­жив­ша­я­ся тра­ди­ция заим­ст­во­вать мане­ру изло­же­ния у исто­ри­ков клас­си­че­ско­го пери­о­да — Геро­до­та, Ксе­но­фон­та, Фукидида. Так посту­па­ли пред­ше­ст­вен­ни­ки и совре­мен­ни­ки Эли­а­на. В отли­чие от это­го «Пест­рые рас­ска­зы» напи­са­ны в новой сти­ли­сти­че­ской мане­ре, рас­счи­тан­ной на то, чтобы поко­рить чита­те­ля необыч­но­стью фор­мы и зани­ма­тель­ным веде­ни­ем рас­ска­за.

Не все иссле­до­ва­те­ли Эли­а­на соглас­ны с тем, что он создал новый жанр раз­вле­ка­тель­но-дидак­ти­че­ской бел­ле­три­сти­ки, пред­на­зна­чен­ный, подоб­но рома­ну, для чте­ния. «Пест­рые рас­ска­зы» ино­гда рас­смат­ри­ва­ют­ся как сбор­ник при­ме­ров, состав­лен­ный для нужд рито­ри­че­ской шко­лы. В защи­ту это­го узко при­клад­но­го назна­че­ния кни­ги при­во­дят пест­ро­ту ее тема­ти­ки, неод­но­род­ность рас­ска­зов по вели­чине и сте­пе­ни сти­ли­сти­че­ской обра­бот­ки, а так­же сле­дую­щие сло­ва Эли­а­на, объ­яс­ня­ю­ще­го умест­ность одно­го из сво­их опи­са­ний тем, что «опи­са­ния тако­го рода при­но­сят поль­зу сло­вес­но­му искус­ству» (XIV, 1).

Одна­ко с такой точ­кой зре­ния пло­хо согла­су­ют­ся един­ство мораль­но-фило­соф­ских тен­ден­ций сочи­не­ния, малая при­год­ность ряда отрыв­ков для исполь­зо­ва­ния в учеб­ных целях и, самое глав­ное, худо­же­ст­вен­ная отдел­ка в общей для всех рас­ска­зов мане­ре, не встре­чаю­ща­я­ся в анто­ло­ги­че­ских сочи­не­ни­ях учеб­но­го и науч­но­го харак­те­ра. Что же до пест­ро­ты — она харак­тер­на для софи­сти­ки, и неда­ром софи­сти­че­ская про­за срав­ни­ва­лась ее пред­ста­ви­те­ля­ми с раду­гой. Эли­ан же явля­ет­ся горя­чим и прин­ци­пи­аль­ным сто­рон­ни­ком poi­kilía. В рам­ки этой тен­ден­ции отлич­но укла­ды­ва­ет­ся так­же раз­ни­ца в объ­е­ме рас­ска­зов, хотя наряду с раз­ни­цей в их сти­ли­сти­че­ской отдел­ке она все же ско­рее свя­за­на с неза­вер­шен­но­стью кни­ги и вме­ша­тель­ст­вом аббре­ви­а­то­ра. Не в поль­зу рас­смат­ри­вае­мой точ­ки зре­ния гово­рит и нали­чие мест, в про­ти­во­по­лож­ность XIV, 1 с несо­мнен­но­стью свиде­тель­ст­ву­ю­щих о том, что «Пест­рые рас­ска­зы» были заду­ма­ны их авто­ром для чте­ния (III, 16 и IV, 13).

* * *

При­ме­ры из самых раз­лич­ных обла­стей зна­ния, при­ме­ча­тель­ные собы­тия из жиз­ни гре­ков, рим­лян, пер­сов, инду­сов, все­воз­мож­ные небы­ли­цы, анек­доты, любо­пыт­ные эти­мо­ло­гии, опи­са­ния мест­но­стей, новел­лы и про­чее созда­ют иллю­зию боль­шой начи­тан­но­сти Эли­а­на. Она под­дер­жи­ва­ет­ся содер­жа­щи­ми­ся в «Пест­рых рас­ска­зах» ссыл­ка­ми на авто­ри­те­ты вид­ных писа­те­лей и уче­ных и на нацио­наль­ную тра­ди­цию (I, 14, 15, 28, 29, 32; с.135 II, 32; III, 14, 35; IV, 28; V, 21; VII, 1; IX, 14—16; X, 5; XIII, 1, 32, 33; XIV, 20). Одна­ко, как пока­за­ло обсле­до­ва­ние источ­ни­ков «Пест­рых рас­ска­зов», Эли­ан непо­сред­ст­вен­но не чер­пал ни из одно­го извест­но­го нам писа­те­ля и поль­зо­вал­ся утра­чен­ны­ми ныне энцик­ло­пе­ди­че­ско­го харак­те­ра сбор­ни­ка­ми импе­ра­тор­ско­го вре­ме­ни. Он при под­готов­ке кни­ги не загляды­вал даже в таких, конеч­но, хоро­шо зна­ко­мых ему авто­ров, как Геро­дот, Ксе­но­фонт, Ари­сто­тель, а мно­го­чис­лен­ные сов­па­де­ния с «Пиру­ю­щи­ми софи­ста­ми» Афе­нея и с неко­то­ры­ми из «Мораль­ных трак­та­тов» Плу­тар­ха осно­ва­ны на исполь­зо­ва­нии обще­го источ­ни­ка. Но Эли­а­на и Плу­тар­ха (осо­бен­но Плу­тар­ха ран­не­го пери­о­да) род­нит не толь­ко зави­си­мость от одно­го и того же источ­ни­ка. Это, несо­мнен­но, писа­те­ли очень близ­кие друг дру­гу по сво­е­му миро­воз­зре­нию, инте­ре­сам (пси­хо­ло­гия живот­ных, исто­рия, этно­гра­фия), дидак­ти­че­ским тен­ден­ци­ям и даже по при­стра­стию к парал­лель­ным сопо­став­ле­ни­ям («О при­ро­де живот­ных» — pas­sim; ПР⁵ II, 31, 38; III, 16, 23, 34). Но не сле­ду­ет думать, буд­то Эли­ан пови­нен в какой-то недоб­ро­со­вест­но­сти. Это было бы гру­бым нару­ше­ни­ем исто­ри­че­ской пер­спек­ти­вы. Дело в том, что Эли­ан преж­де все­го стре­мил­ся наста­вить, а не про­све­тить сво­его чита­те­ля, и для это­го ему были нуж­ны при­ме­ры доб­ро­де­те­ли; при такой уста­нов­ке их источ­ник более или менее без­раз­ли­чен, лишь бы эти при­ме­ры обла­да­ли в доста­точ­ной мере нагляд­но­стью, т. е. заклю­ча­ли в себе нуж­ную авто­ру мораль, были зани­ма­тель­ны и эмо­цио­наль­ны. При­бе­гать же к созда­нию види­мо­сти того, что исполь­зу­ет­ся пер­во­сорт­ный, досто­вер­ный, про­ве­рен­ный мате­ри­ал, что дело постав­ле­но солид­но, побуж­да­ло Эли­а­на совсем дру­гое — рито­ри­че­ская услов­ность. Про­стой стиль ap­hé­leia, кото­рый он пред­став­лял, отли­ча­ясь наро­чи­той безыс­кус­ст­вен­но­стью и даже наив­но­стью, в каче­стве ком­пен­са­ции тре­бо­вал доб­ро­со­вест­но­го осна­ще­ния ссыл­ка­ми на писа­те­лей, цита­та­ми и дру­ги­ми аксес­су­а­ра­ми непо­гре­ши­мой истин­но­сти.

* * *

Если под­хо­дить к Эли­а­ну с мер­кой, кото­рую он при­ме­нял к себе, и счи­тать его фило­со­фом, спра­вед­ли­вы ока­жут­ся те нелест­ные оцен­ки его твор­че­ства, кото­рые до сих пор кочу­ют из кни­ги в кни­гу. Как мно­гие пред­ста­ви­те­ли вто­рой софи­сти­ки, он пре­тен­до­вал на зва­ние фило­со­фа, то ли по тра­ди­ции, то ли дей­ст­ви­тель­но уве­рен­ный в обос­но­ван­но­сти сво­их пре­тен­зий. Как бы там ни было, судить его пра­во­мер­но не по тому, чем он хотел быть, а по тому, чем он в дей­ст­ви­тель­но­сти был. Эли­ан — писа­тель, и хотя он не создал ори­ги­наль­но­го фило­соф­ско­го уче­ния, но рас­по­ла­гал целост­ной систе­мой взглядов, в кото­рых одно логи­че­ски выте­ка­ет из дру­го­го.

Рели­ги­оз­но-фило­соф­ское миро­воз­зре­ние Эли­а­на харак­тер­но для с.136 умо­на­стро­е­ний эпо­хи как сво­им стрем­ле­ни­ем к объ­еди­не­нию поло­же­ний раз­лич­ных фило­соф­ских школ, так и склон­но­стью к мисти­циз­му, суе­ве­ри­ям и магии. Пред­став­ля­ет­ся, одна­ко, что оно не сво­ди­лось, как это при­ня­то счи­тать, к одно­му повто­ре­нию ходя­чих баналь­но­стей попу­ляр­ной фило­со­фии; Эли­а­ну уда­лось выра­ботать орга­нич­ную систе­му миро­со­зер­ца­ния, кото­рой, несмот­ря на отсут­ст­вие само­сто­я­тель­но­сти, нель­зя отка­зать в строй­но­сти и про­ду­ман­но­сти. Осно­вой фило­соф­ских воз­зре­ний Эли­а­на послу­жи­ли сто­и­ко-кини­че­ские док­три­ны, кото­рые он исполь­зо­вал весь­ма сво­бод­но, т. е. при­ни­мал то, что его удо­вле­тво­ря­ло, и отка­зы­вал­ся отто­го, чему не сочув­ст­во­вал. Так, напри­мер, в про­ти­во­по­лож­ность сто­и­кам, он ста­вил сво­бо­ду фило­со­фии ниже рели­гии и тре­бо­вал отка­за от иссле­до­ва­ния ряда важ­ней­ших фило­соф­ских вопро­сов.

Сле­дуя стои­че­ско­му тези­су, Эли­ан не отде­ля­ет бога от при­ро­ды («О при­ро­де живот­ных» VI, 58; IX, 5; X, 48) и при­зна­ет, что мир сотво­рен боже­ст­вом, испол­нен боже­ства и пото­му пре­кра­сен. Судь­ба­ми людей управ­ля­ет про­мы­сел богов (ПР II, 31). во бла­го им мани­фе­сти­ру­е­мый на язы­ке про­ро­честв, зна­ме­ний и чудес (ПР I, 29; II, 17; III, 45; XII, 57; XIII, 3). Боги вопло­ща­ют выс­шую спра­вед­ли­вость и пото­му мило­сти­вы к доб­рым, но пре­сле­ду­ют сво­ей карой пре­ступ­ни­ков и нече­стив­цев (ПР I, 24; III, 43; IV, 28; VI, 9; IX, 8). Наравне с древни­ми гре­че­ски­ми боже­ства­ми Эли­ан почи­та­ет и вве­зен­ных с Восто­ка — Апи­са, Иси­ду, Сера­пи­са, ибо со стои­че­ским кос­мо­по­ли­тиз­мом не при­да­ет зна­че­ния их ино­зем­но­му про­ис­хож­де­нию и готов ува­жать все фор­мы бого­по­чи­та­ния. Не муд­ре­но, что Эли­ан зани­ма­ет самую враж­деб­ную пози­цию по отно­ше­нию к ате­из­му.

При всем его пре­кло­не­нии перед фило­со­фи­ей, заня­тия кото­рой он счи­тал выс­шим бла­гом для чело­ве­ка (ПР II, 10), и при неиз­мен­но поло­жи­тель­ной оцен­ке раз­лич­ных фило­соф­ских направ­ле­ний эпи­ку­рей­ство вызы­ва­ет рез­ко отри­ца­тель­ное отно­ше­ние Эли­а­на. Вполне понят­но, что сомне­ния эпи­ку­рей­цев в боже­ст­вен­но­сти мира и его созда­нии по пред­у­смот­ри­тель­но­му пла­ну боже­ства, а так­же стрем­ле­ние иссле­до­вать тай­ны про­ис­хож­де­ния мира мог­ли встре­тить со сто­ро­ны Эли­а­на толь­ко самый враж­деб­ный при­ем. И в «Пест­рых рас­ска­зах», и в дру­гих сочи­не­ни­ях мы нахо­дим рез­кие напад­ки на Эпи­ку­ра и его после­до­ва­те­лей (ПР II, 31; IV, 13; IX, 12; фрагм. 10, 11, 33, 39, 61, 89).

Сам Эли­ан счи­тал, что чело­ве­ку непоз­во­ли­тель­но доис­ки­вать­ся при­чин того таин­ст­вен­но­го и зага­доч­но­го, что по воле боже­ства заклю­че­но в при­ро­де, и мно­го раз воз­вра­щал­ся к этой про­бле­ме в сво­ей кни­ге «О при­ро­де живот­ных». «Пусть Демо­крит и дру­гие, — писал он, — иссле­ду­ют это, думая, что могут объ­яс­нить непо­сти­жи­мое и недо­ступ­ное уму» (VI, 60), или: «Не мое дело иссле­до­вать тай­ны при­ро­ды» (VIII, 28), «како­ва при­чи­на это­го, — чита­ем мы в дру­гом месте, — я не знаю, не зна­ет и никто дру­гой, если пона­прас­ну не берет на себя такую дер­зость» (V, 9, ср. так­же V, 1 и IX, 35).

с.137 Это опре­де­ли­ло его отно­ше­ние к зада­чам фило­со­фии вооб­ще и к сво­им соб­ст­вен­ным в част­но­сти. Поэто­му Эли­ан нико­гда не упо­ми­на­ет о точ­ках зре­ния пред­ста­ви­те­лей раз­лич­ных фило­соф­ских школ на про­ис­хож­де­ние мира, на при­ро­ду вещей и богов, огра­ни­чи­ва­ет свои инте­ре­сы мораль­но-эти­че­ской сто­ро­ной того или ино­го уче­ния и стре­мит­ся толь­ко нрав­ст­вен­но воздей­ст­во­вать, а не иссле­до­вать. Таким обра­зом, при­стра­стие Эли­а­на к мораль­ной дидак­ти­ке полу­ча­ет тео­ре­ти­че­ское обос­но­ва­ние, и эти­ка ока­зы­ва­ет­ся един­ст­вен­ной обла­стью фило­со­фии, в кото­рой лич­но­сти, с его точ­ки зре­ния, невоз­бран­но про­яв­лять себя.

Со стои­че­ским уче­ни­ем о богах и при­ро­де Эли­ан свое­об­раз­но согла­со­вал сто­и­ко-кини­че­ские мораль­ные прин­ци­пы. Посколь­ку при­ро­да испол­не­на боже­ства, она совер­шен­на, при­том в такой мере, что сто­ит неиз­ме­ри­мо выше чело­ве­ка. Эта мысль вопло­ща­ет­ся у Эли­а­на в про­ти­во­по­став­ле­нии живот­ных и чело­ве­ка. Срав­ни­тель­но с ним, живот­ные наде­ле­ны боль­шей доб­ро­де­те­лью и вооб­ще неспо­соб­ны гре­шить. «Люди… — пишет Эли­ан в кни­ге “О при­ро­де живот­ных”, — все­гда сами повин­ны в пости­гаю­щих их бедах, пото­му что либо совер­ши­ли нече­сти­вые дела, либо осквер­ни­ли себя бого­хуль­ны­ми реча­ми, а раз­ве конь может огра­бить храм, совер­шить убий­ство или про­из­но­сить кощун­ст­вен­ные речи?» (XI, 31). Кро­ме это­го, живот­ные обла­да­ют рядом чудес­ных спо­соб­но­стей, кото­ры­ми люди не наде­ле­ны. Чело­ве­че­ские поро­ки, напро­тив, про­ти­во­ре­чат обще­му совер­шен­ству при­ро­ды и усу­губ­ля­ют­ся тем, что для пре­одо­ле­ния их люди в отли­чие от живот­ных рас­по­ла­га­ют разу­мом. Из это­го дела­ет­ся вывод, что чем бли­же чело­век сто­ит к испол­нен­ной совер­шен­ства и доб­ро­де­те­ли при­ро­де, тем он сам совер­шен­нее; отход же от есте­ствен­но­го обра­за жиз­ни пагуб­но отра­жа­ет­ся на лич­но­сти. Так очер­чи­ва­ют­ся сфе­ры, содер­жа­щие мате­ри­ал для назида­ния, — живот­ный мир, дав­ший мораль­ные при­ме­ры для сочи­не­ния «О при­ро­де живот­ных» и частич­но для «Пест­рых рас­ска­зов», вре­ме­на дале­ко­го про­шло­го (по срав­не­нию с насто­я­щим они, соглас­но Эли­а­ну, бли­же к иде­аль­но­му состо­я­нию), послу­жив­шие мате­ри­а­лом для «Пест­рых рас­ска­зов», и, нако­нец, быт тес­но свя­зан­но­го с при­ро­дой есте­ствен­но­го чело­ве­ка, отра­жен­ный в «Пись­мах посе­лян». Во всех этих обла­стях про­цве­та­ют кини­ко-стои­че­ские доб­ро­де­те­ли: про­стота и непри­тя­за­тель­ность, доволь­ство малым, пре­зре­ние к богат­ству, изли­ше­ствам, рос­ко­ши, отли­чи­ям, гор­дыне, похо­ти и т. д. (I, 19; II, 5, 18, 43; III, 14, 22, 28, 34; V, 1, 5; VII, 5, 9, 10; IX, 3, 8, 9; X, 9, 15; XI, 9; XII, 24; XIII, 26; XIV, 32, 44 и др.); под­ра­жа­ние этим доб­ро­де­те­лям, по мне­нию Эли­а­на, спо­соб­но при­бли­зить чело­ве­ка к заклю­чен­но­му в при­ро­де совер­шен­ству. Подоб­ная систе­ма взглядов с ее без­ого­во­роч­ной верой во все сверхъ­есте­ствен­ное и отка­зом от иссле­до­ва­ния типич­на для рели­ги­оз­но-фило­соф­ско­го иде­а­лиз­ма и регрес­сив­на даже для сво­его вре­ме­ни. Одна­ко в демо­кра­тиз­ме и стро­го­сти мора­ли Эли­а­на, если отвлечь­ся от поро­див­ших ее тео­ре­ти­че­ских посы­лок, заклю­ча­лась, несмот­ря на абстракт­ность, кри­ти­ка нра­вов соци­аль­ных вер­хов и тем самым извест­ное поло­жи­тель­ное с.138 нача­ло. Сто­и­ко-кини­че­ское вли­я­ние ска­зы­ва­ет­ся у Эли­а­на и в част­но­стях: он охот­но упо­ми­на­ет сто­и­ко-кини­че­ские авто­ри­те­ты и поль­зу­ет­ся харак­тер­ны­ми для фило­со­фии этих направ­ле­ний тер­ми­на­ми и обра­за­ми, как напри­мер «боже­ст­вен­ное про­виде­ние» или клас­си­че­ски­ми в сочи­не­ни­ях это­го рода при­ме­ра­ми о влюб­лен­но­сти Ксерк­са в пла­тан (II, 14 и IX, 39), клей­ме­нии плен­ных самос­с­цев изо­бра­же­ни­ем совы (II, 9), гово­рит о поль­зе друж­бы (XII, 25), про­по­ве­ду­ет рав­но­ду­шие к несча­сти­ям и смер­ти (III, 2—5, 37; V, 6; VIII, 14; IX, 6, 7) и т. п.

При рас­смот­ре­нии поли­ти­че­ских воз­зре­ний Эли­а­на сле­ду­ет иметь в виду, что в его вре­мя рис­ко­ван­но было откры­то выска­зы­вать не толь­ко сме­лые, но даже и не вполне лояль­ные точ­ки зре­ния. Поэто­му в «Пест­рых рас­ска­зах» при­хо­дит­ся рас­шиф­ро­вы­вать ино­ска­за­ния и осно­вы­вать­ся боль­ше на умол­ча­ни­ях, чем на сло­вах.

Харак­тер­но, что Эли­ан нигде пря­мо не гово­рит о сво­ем вре­ме­ни и даже не упо­ми­на­ет имен совре­мен­ных ему импе­ра­то­ров и вид­ных поли­ти­че­ских дея­те­лей. При­чи­на это­го уяс­ня­ет­ся, если вспом­нить о суще­ст­во­ва­нии пам­фле­та «Гин­нид», направ­лен­но­го про­тив импе­ра­то­ра Эла­га­ба­ла, о пес­си­ми­сти­че­ской оцен­ке Эли­а­ном нра­вов сво­его вре­ме­ни (ведь все сето­ва­ния на чело­ве­че­ские поро­ки — обви­не­ние совре­мен­ни­ков в первую оче­редь, ибо в древ­но­сти люди, соглас­но тео­рии Эли­а­на, были бли­же к совер­шен­ству, что и поло­жи­ло осно­ва­ние для дидак­ти­ки «Пест­рых рас­ска­зов») и, нако­нец, о пре­не­бре­же­нии Эли­а­на к при­двор­ной карье­ре. Об этом он даже несколь­ко под­черк­ну­то гово­рит в после­сло­вии к кни­ге «О при­ро­де живот­ных»: «Я знаю, что люди, кото­рые стре­мят­ся к день­гам, жаж­дут поче­стей, могу­ще­ства и сла­вы, будут уко­рять меня за то, что я посвя­тил себя таким заня­ти­ям (т. е. изу­че­нию жиз­ни живот­ных, — С. П.), хотя мог бы важ­ни­чать, под­ви­зать­ся при дво­ре и раз­бо­га­теть».

Даже древ­няя рим­ская исто­рия зани­ма­ет в кни­ге непро­пор­цио­наль­но мало места, и рим­ско-ита­лий­ский мате­ри­ал исполь­зу­ет­ся в очень огра­ни­чен­ном коли­че­стве слу­ча­ев (II, 38; III, 34; IV, 1; VII, 11, 16, 21; IX. 12, 16; XI, 9; XII, 6, 11, 14, 25, 33, 43; XIV, 36, 45). Это не свя­за­но со стои­че­ским кос­мо­по­ли­тиз­мом авто­ра, с пред­став­ле­ни­ем о том, что доб­ро­де­тель абсо­лют­на и про­яв­ля­ет­ся повсюду, безот­но­си­тель­но к гео­гра­фи­че­ско­му при­креп­ле­нию, хотя Эли­ан и выска­зы­ва­ет свое пре­зри­тель­ное отно­ше­ние к узко­му пат­рио­тиз­му (III, 6; XIV, 5). Дело и здесь все в той же осто­рож­но­сти, ибо в сим­па­ти­ях Эли­а­на к рим­ской ста­рине не при­хо­дит­ся сомне­вать­ся. Их под­твер­жда­ет тон всех рас­ска­зов, исполь­зу­ю­щих при­ме­ры рим­ско­го нацио­наль­но­го про­шло­го, а так­же сооб­ще­ние Фило­стра­та о том, что и в жиз­ни Эли­ан был побор­ни­ком древ­них рим­ских нра­вов. Собы­тия рим­ско­го про­шло­го, в осо­бен­но­сти при умол­ча­нии о насто­я­щем, было нетак­тич­но упо­ми­нать, так как в этом мог­ло быть усмот­ре­но неже­ла­тель­ное про­ти­во­по­став­ле­ние одно­го дру­го­му. Зато поуче­ние совре­мен­ни­ков и сограж­дан («Пест­рые рас­ска­зы» пред­на­зна­ча­лись, несо­мнен­но, если не глав­ным обра­зом, для рим­ских обра­зо­ван­ных кру­гов) на высо­ких с.139 при­ме­рах из про­шло­го дру­гих наро­дов не заклю­ча­ло в себе ниче­го пре­до­суди­тель­но­го.

Пам­флет «Гин­нид» не сто­ит в твор­че­стве Эли­а­на особ­ня­ком. В «Пест­рых рас­ска­зах» автор неод­но­крат­но воз­вра­ща­ет­ся к осуж­де­нию тира­нии и охот­но заяв­ля­ет о сво­ей рес­пуб­ли­кан­ской неза­ви­си­мо­сти по отно­ше­нию к вла­сти­те­лям (I, 25; II, 20; III, 21; VI, 12, 13; VII, 12, 17; XI, 4; XII, 6; XIV, 11). Отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к тира­ну — одна из дежур­ных рито­ри­че­ских тем, но неко­то­рые рас­ска­зы Эли­а­на поз­во­ля­ют пред­по­ла­гать, что автор выхо­дил за рам­ки ни к чему не обя­зы­ваю­щей рито­ри­че­ской абстрак­ции, стре­мясь создать вполне опре­де­лен­ные поли­ти­че­ские аллю­зии: за личи­ной гре­че­ско­го тира­на для всех оче­вид­но скры­вал­ся рим­ский импе­ра­тор. В плане таких исто­ри­че­ских наме­ков чита­ет­ся, напри­мер, рас­сказ о тиране Три­зе, кото­рый в стра­хе перед заго­во­ра­ми запре­тил под­дан­ным раз­го­ва­ри­вать, затем — объ­яс­нять­ся жеста­ми и, в кон­це кон­цов, даже пла­кать, за что попла­тил­ся жиз­нью (XIV, 22), или сле­дую­щая замет­ка: «Вот фри­гий­ский рас­сказ, он при­над­ле­жит фри­гий­цу Эзо­пу. В этом рас­ска­зе гово­рит­ся, что если тро­нуть сви­нью, она, есте­ствен­но, начи­на­ет виз­жать. У сви­ньи ведь нету ни шер­сти, ни моло­ка, нет ниче­го, кро­ме мяса. При при­кос­но­ве­нии она сей­час же уга­ды­ва­ет гро­зя­щую ей опас­ность, зная, на что годит­ся людям. Так же ведут себя тира­ны: они веч­но испол­не­ны подо­зре­ний и все­го стра­шат­ся, ибо зна­ют, что, подоб­но сви­нье, любо­му долж­ны отдать свою жизнь» (X, 5). Оба эти рас­ска­за при­над­ле­жат к самым ост­рым во всей кни­ге; в них нари­со­ва­на кар­ти­на совре­мен­но­го авто­ру Рима со все­ми дета­ля­ми, вплоть до печаль­но­го кон­ца тира­нов: ведь, кро­ме Эла­га­ба­ла, насиль­ст­вен­ной смер­тью умер­ли из чис­ла тех импе­ра­то­ров, на кото­рых может рас­про­стра­нять­ся это опре­де­ле­ние, так­же Ком­мод и Кара­кал­ла. Поэто­му Эли­ан при­бе­га­ет к тща­тель­ной мас­ки­ров­ке: Триз — фигу­ра вымыш­лен­ная, ни с чем реаль­ным не свя­зан­ная, наро­чи­то бес­плот­ная, а фри­гий­ский рас­сказ обез­вре­жен сво­ей при­уро­чен­но­стью к иным усло­ви­ям места и вре­ме­ни, и толь­ко ссыл­ка на Эзопа слу­жит наме­ком уме­ю­ще­му читать меж­ду строк. Пори­цая тира­ни­че­ский про­из­вол, Эли­ан не был, одна­ко, про­тив­ни­ком еди­но­вла­стия, если прав­ле­ние нахо­ди­лось в руках спра­вед­ли­во­го и достой­но­го чело­ве­ка (III, 26; VI, 11), и, подоб­но сто­и­кам, счи­тал, что во гла­ве государ­ства дол­жен сто­ять муд­рец (III, 17; VII, 14, 21), наде­лен­ный, вдо­ба­вок к муд­ро­сти, мяг­ко­стью, спра­вед­ли­во­стью, про­стотой и непри­тя­за­тель­но­стью, воен­ны­ми даро­ва­ни­я­ми, уме­рен­но­стью, высо­ким стро­ем души, готов­но­стью при­слу­шать­ся к чужо­му мне­нию (II, 20, 22; III, 16; V, 5; VII, 14; VIII, 15; XII, 49, 62).

Для уяс­не­ния соци­аль­ных воз­зре­ний Эли­а­на «Пест­рые рас­ска­зы» почти не дают мате­ри­а­ла, одна­ко на осно­ва­нии двух мест мож­но ска­зать, что он, оче­вид­но, сто­ял на пози­ци­ях тра­ди­ци­он­ной рабо­вла­дель­че­ской мора­ли, ибо стро­гое нака­за­ние бежав­ше­го раба и пора­бо­ще­ние взя­тых на вос­пи­та­ние детей, от кото­рых по бед­но­сти при­нуж­де­ны были отка­зать­ся их роди­те­ли, пред­став­ля­ют­ся ему само собой разу­ме­ю­щей­ся и с.140 спра­вед­ли­вой мерой (II, 7 и XIII, 28). Умол­ча­ние же о пред­ста­ви­те­лях соци­аль­ных низов (посе­лян, во вся­ком слу­чае как существ, близ­ких к при­ро­де, Эли­ан ста­вил очень высо­ко) не может слу­жить аргу­мен­том, про­ли­ваю­щим свет на отно­ше­ние к ним авто­ра, так как он вне сомне­ния был огра­ни­чен дан­ны­ми сво­их источ­ни­ков.

При всей сво­ей утон­чен­но­сти Эли­ан под­час пора­жа­ет совре­мен­но­го чита­те­ля необы­чай­ной при­ми­тив­но­стью пред­став­ле­ний. Так, напри­мер, он с одоб­ре­ни­ем рас­ска­зы­ва­ет о таком поступ­ке Алки­ви­а­да: «Алки­ви­ад был горя­чим почи­та­те­лем Гоме­ра; как-то раз, зай­дя в шко­лу, где обу­ча­лись дети, он попро­сил одну из песен “Или­а­ды”. Учи­тель отве­чал, что у него-де нет Гоме­ра. Алки­ви­ад силь­но уда­рил его кула­ком и уда­лил­ся. Этим поступ­ком он пока­зал, что учи­тель — чело­век неве­же­ст­вен­ный и таких же невежд сде­ла­ет из сво­их уче­ни­ков» (XIII, 38). Еще неожи­дан­нее при слож­ных пси­хо­ло­ги­че­ских вза­и­моот­но­ше­ни­ях дей­ст­ву­ю­щих лиц (Сократ влюб­лен в Алки­ви­а­да, Алки­ви­ад к нему бла­го­скло­нен, а Ксан­тип­па рев­ну­ет мужа) мораль дру­го­го рас­ска­за: «Алки­ви­ад пода­рил Сокра­ту боль­шой, кра­си­во испе­чен­ный пирог. Ксан­тип­па сочла, что под­но­ше­ние, послан­ное люби­мым любя­ще­му, еще силь­нее разо­жжет его чув­ства, по сво­е­му обык­но­ве­нию, обо­зли­лась и, швыр­нув пирог на пол, рас­топ­та­ла нога­ми. Сократ же со сме­хом ска­зал: “Ну вот, теперь и тебе он не доста­нет­ся”. Кому пока­жет­ся, что я, рас­ска­зы­вая эту исто­рию, гово­рю о не сто­я­щих вни­ма­ния пустя­ках, не пони­ма­ет, что и в поступ­ке тако­го рода позна­ет­ся истин­но достой­ный чело­век, ибо он пре­зи­ра­ет то, что все счи­та­ют глав­ным укра­ше­ни­ем тра­пезы» (XI, 12, ср. II, 24; IX, 29; XIII, 25; XIV, 14, 33).

* * *

Обра­тим­ся к сти­ли­сти­че­ской сто­роне кни­ги. Эли­ан явля­ет­ся одним из пер­вых пред­ста­ви­те­лей так назы­вае­мо­го исто­ри­че­ско­го сти­ля syn­gra­phikós lógos. В середине II в. рито­ри­че­ский клас­си­цизм, про­воз­гла­шен­ный Геро­дом Атти­ком, гла­вой софи­сти­че­ско­го дви­же­ния, уже не гос­под­ст­ву­ет без­раздель­но и про­стой, бес­хит­рост­ный стиль ap­hé­leia наряду с пом­пез­ным «поли­ти­че­ским», как он назы­вал­ся, проч­но заво­е­вы­ва­ет себе место. Этот новый стиль обслу­жи­вал малые жан­ры софи­сти­че­ской лите­ра­ту­ры — эпи­сто­ло­гра­фию, экфра­зу, бур­леск в кини­че­ском вку­се, введен­ный Луки­а­ном. Эли­ан раз­ра­ба­ты­ва­ет его в при­ме­не­нии к жан­рам роман­но-новел­ли­сти­че­ско­го типа и здесь про­кла­ды­ва­ет новые пути. Его заслу­га тем более вели­ка, что гре­че­ский язык не был для Эли­а­на род­ным язы­ком; как обра­зо­ван­но­му рим­ля­ни­ну ему пола­га­лось знать по-гре­че­ски: этот язык был в то вре­мя язы­ком куль­тур­ной вер­хуш­ки обще­ства, как неко­гда у нас фран­цуз­ский. Зада­ча сти­ля ap­hé­leia — создать впе­чат­ле­ние безыс­кус­ст­вен­но­сти и про­стоты, гра­ни­ча­щей с наив­но­стью. Глав­ный шаг в этом направ­ле­нии — отказ от без мало­го шести­сот­лет­ней тра­ди­ции, соглас­но кото­рой со с.141 вре­ме­ни Исо­кра­та непре­мен­ной при­над­леж­но­стью высо­кой лите­ра­ту­ры счи­тал­ся длин­ный, слож­но постро­ен­ный пери­од. Сопо­став­ле­ние отрыв­ка из речи Исо­кра­та с новел­лой из «Пест­рых рас­ска­зов» дает нагляд­ное пред­став­ле­ние о раз­ни­це меж­ду тра­ди­ци­он­ным и новым искус­ст­вом. «Боль­шин­ство обви­ня­ет, — пишет Исо­крат, — оба эти государ­ства за то, что они, при­твор­но заявив о сво­ей готов­но­сти вое­вать с вар­ва­ра­ми для бла­га про­чих гре­ков, на деле лиши­ли их неза­ви­си­мо­сти и пра­ва дей­ст­во­вать по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию, слов­но плен­ни­ков, разде­ли­ли меж­ду собой и сде­ла­ли раба­ми, посту­пив так, как посту­па­ют люди, отпу­стив­шие на волю чужих рабов и вынуж­даю­щие их слу­жить себе» (XII, 97).

У Эли­а­на чита­ем: «Мити­ле­нец Мака­рий, жрец Дио­ни­са, казал­ся доб­рым и порядоч­ным чело­ве­ком, на самом же деле был вели­ким нече­стив­цем. Одна­жды какой-то чуже­зе­мец дал ему на хра­не­ние мно­го золота. Мака­рий в глу­бине хра­ма сде­лал яму и там зарыл клад» (XIII, 2). Стрем­ле­ние к про­сто­те застав­ля­ет Эли­а­на сде­лать еще один реши­тель­ный шаг: пожерт­во­вать стро­гим атти­киз­мом, т. е. не писать на чистом язы­ке атти­че­ской про­зы клас­си­че­ско­го вре­ме­ни и обо­га­тить свой сло­варь позд­ни­ми сло­ва­ми неат­ти­че­ско­го про­ис­хож­де­ния.

Поми­мо про­стоты, стиль ap­hé­leia тре­бу­ет поэ­ти­че­ских при­е­мов и средств выра­же­ния, сле­дуя здесь прин­ци­пам кини­че­ский лите­ра­ту­ры, бла­го­да­ря кото­рым она поль­зо­ва­лась попу­ляр­но­стью в широ­ких кру­гах. Поэто­му и Эли­ан вво­дит в текст самые раз­лич­ные укра­ше­ния — поэ­ти­че­скую лек­си­ку, зву­ко­пись, анти­те­зы, цита­ты, рито­ри­че­ские вопро­сы, клят­вы, пер­со­ни­фи­ка­ции, пого­вор­ки и т. п. Итак, стиль ap­hé­leia харак­те­рен пест­ро­той и при­хот­ли­во соче­та­ет с народ­ной, раз­го­вор­ной инто­на­ци­ей худо­же­ст­вен­ные сред­ства совсем ино­го свой­ства. Кро­ме упо­мя­ну­тых, сюда отно­сят­ся так­же раз­но­об­раз­ные спо­со­бы, при­зван­ные при­дать сооб­щае­мым сведе­ни­ям солид­ность; атмо­сфе­ра непо­гре­ши­мой точ­но­сти созда­ет­ся ссыл­ка­ми на авто­ри­те­ты дру­гих писа­те­лей (о при­ме­рах это­го рода уже шла речь на стр. 134—135), кри­ти­кой источ­ни­ков (III, 18; XIII, 12), под­черк­ну­той осто­рож­но­стью суж­де­ний (V, 6), заве­ре­ни­я­ми в сво­ем прав­до­лю­бии (I, 19; II, 21; III, 10), упо­ми­на­ни­ем об уст­ной тра­ди­ции (I, 12; II, 10; IV, 1, 4; XII, 23; XIII, 6) и т. п. Столь же пест­ро Эли­ан рас­по­ла­га­ет свой мате­ри­ал, и раз­ные по темам и жан­ро­вой при­над­леж­но­сти рас­ска­зы (этим тер­ми­ном мы поль­зу­ем­ся услов­но, чтобы обо­зна­чить жан­ро­во-тема­ти­че­скую еди­ни­цу) наро­чи­то бес­си­стем­но сме­ня­ют друг дру­га. Глав­ней­шие типы повест­во­ва­ния, встре­чаю­щи­е­ся в «Пест­рых рас­ска­зах»: наив­ная новел­ла (XII, 1; XIII, 1, 2, 33, 46), изыс­кан­ная, напо­ми­наю­щая «Кар­ти­ны» Фило­стра­та экфра­за (III, 1; II, 44), исто­ри­че­ский анек­дот (I, 32, 34; XII, 51), инфор­ма­ци­он­но­го харак­те­ра замет­ка (V, 3; X, 10; III, 35), при­мер, харак­тер­ный сухим пере­ч­нем заим­ст­во­ван­ных из раз­ных обла­стей одно­род­ных фак­тов (III, 17; IV, 8; VII, 14), афо­риз­мы заме­ча­тель­ных людей (IX, 28; II, 36; VII, 20). Несмот­ря на обу­слов­лен­ное жан­ром сти­ли­сти­че­ское отли­чие «рас­ска­зов» друг от дру­га, все они тем не менее напи­са­ны в одной с.142 мане­ре. Как ста­ра­тель­но Эли­ан в сво­их сти­ли­сти­че­ских прин­ци­пах пере­ра­ба­ты­вал мате­ри­ал, почерп­ну­тый у дру­гих авто­ров, вид­но при сопо­став­ле­нии с Афе­не­ем, с кото­рым он, по-види­мо­му, имел общий источ­ник.

Еще отчет­ли­вее, может быть, прин­цип пест­ро­ты выра­жен в сочи­не­нии «О при­ро­де живот­ных». В этой poi­kilía пест­ро­те Эли­ан усмат­ри­ва­ет свое глав­ное нова­тор­ство и в после­сло­вии к кни­ге сле­дую­щим обра­зом фор­му­ли­ру­ет свою пози­цию: «Во-пер­вых, я не желаю быть рабом чужо­го мне­ния и чужой воли и не обя­зан сле­до­вать чьей бы то ни было указ­ке, без­раз­лич­но, куда она меня направ­ля­ет; во-вто­рых, желая при­вле­кать пест­ро­той содер­жа­ния и стра­шась при­есть­ся одно­об­ра­зи­ем, я заду­мал упо­до­бить свою кни­гу покры­то­му цве­та­ми лугу или спле­сти как пест­рый венок, чтобы каж­дое живот­ное внес­ло сюда свою леп­ту». Гор­дое чув­ство нова­тор­ства — стрем­ле­ние к нова­тор­ству, кста­ти ска­зать, необыч­ное для антич­ной лите­ра­ту­ры, где каж­дый писа­тель стре­мил­ся толь­ко к тому, чтобы пре­взой­ти пред­ше­ст­вен­ни­ка в рам­ках тра­ди­ци­он­ных жан­ров и средств выра­же­ния — в дан­ном слу­чае вполне оправ­да­но. Орга­ни­зо­ван­ные по это­му прин­ци­пу сочи­не­ния встре­ча­ют­ся, прав­да, в сто­и­ко-кини­че­ской фило­соф­ской афо­ри­сти­ке и у грам­ма­ти­ков. Но их отли­чие от книг Эли­а­на в том, что у него poi­kilía — созна­тель­ный худо­же­ст­вен­ный при­ем, а там — тех­ни­че­ское след­ст­вие: по мере чте­ния соста­ви­тель тако­го рода книг меха­ни­че­ски «нара­щи­вал» объ­ем выпи­сок. Рим­ский грам­ма­тик Авл Гел­лий, автор сухой кни­ги с интри­гу­ю­щим назва­ни­ем «Атти­че­ские ночи», рас­ска­зы­ва­ет в пред­и­сло­вии, что ком­по­зи­ция его труда осно­ва­на «на слу­чай­ном поряд­ке выпи­сок, кото­рые я делал, про­смат­ри­вая раз­лич­ные кни­ги».

Пости­же­ние осо­бен­но­стей эли­а­нов­ско­го сти­ля име­ет свою исто­рию; одно из ее зве­ньев — стрем­ле­ние пере­дать эти осо­бен­но­сти сред­ства­ми сво­его нацио­наль­но­го язы­ка. Без мало­го две­сти лет назад, в 1773 г., в Москве появи­лась кни­га, на титуль­ном листе кото­рой мож­но было про­честь: «Ели­а­на Раз­лич­ные пове­сти с елли­но­гре­че­ско­го на рос­сий­ский язык пере­вел Иван Сич­ка­рев, Часть 1», а в 1787 г. Сич­ка­рев пуб­ли­ку­ет все сочи­не­ние пол­но­стью, при­чем пер­вая часть (кн. I—VII) печа­та­ет­ся вто­рым изда­ни­ем.

Сре­ди пере­вод­чи­ков XVIII сто­ле­тия Иван Сич­ка­рев зани­ма­ет осо­бое место. Он пере­во­дил с гре­че­ско­го под­лин­ни­ка, что в те вре­ме­на было дале­ко не пра­ви­лом, и, как ска­за­но в «Пред­уве­дом­ле­нии», «взяв­шись пере­во­дить, сколь­ко воз­мож­но при­дер­жал­ся про­стоты сло­га и точ­но­сти мыс­лей, заим­ст­вуя разу­ме­ние неко­то­рых слов из объ­яс­не­ния и дру­гих писа­те­лей и тщил­ся не отсту­пать от под­лин­ни­ка». Береж­ное отно­ше­ние ко всем осо­бен­но­стям ори­ги­на­ла — вещь еще более ред­кая, и даже в XX в. это тре­бо­ва­ние нуж­но было защи­щать и обос­но­вы­вать. Сич­ка­рев дей­ст­ви­тель­но «при­дер­жал­ся про­стоты сло­га и точ­но­сти мыс­лей» Эли­а­на и создал не толь­ко фило­ло­ги­че­ски точ­ный пере­вод, но и при­бли­зил­ся к духу ори­ги­на­ла, хотя и отдал дань вре­ме­ни, под­час воль­но обхо­дясь с реа­ли­я­ми, вслед­ст­вие чего мы нахо­дим с совре­мен­ной точ­ки зре­ния анек­до­ти­че­ские места, подоб­ные сле­дую­ще­му: «Апол­ло­дор, уче­ник его (Сокра­та, — С. П.), при­шед­ши с.143 в тем­ни­цу, при­нес ему каф­тан и епан­чу из тон­ко­го сук­на» (I, 16). Но их срав­ни­тель­но немно­го, и Иван Сич­ка­рев оста­ет­ся для нас выдаю­щим­ся пере­вод­чи­ком, об искус­стве кото­ро­го свиде­тель­ст­ву­ет при­во­ди­мая ниже новел­ла. «Когда Родо­пида, еги­пет­ская любо­дей­ни­ца, по объ­яв­ле­нию пре­крас­ней­шая, пошла мыть­ся, то сча­стье, про­из­во­дя­щее все чрез­вы­чай­ное и неожи­дан­ное, вос­хо­те­ло награ­дить ее боль­ше, неже­ли она сто­и­ла, ибо в то самое вре­мя, как мылась, орел при рабы­нях, сте­рег­ших оде­я­ние, при­ле­тев­ши, под­хва­тил один ее баш­мак и, при­нес­ши в Мемф, пустил на лоно Псам­ми­ти­ху, пред­сидев­ше­му в суде. Сей царь, уди­вясь изя­ще­ству баш­ма­ка и дей­ст­вию пти­цы, при­ка­зал во всем Егип­те искать той осо­бы, кото­рой бы при­над­ле­жал оный баш­мак. Итак, когда Родо­пида при­зна­ла его сво­им, Псам­ми­тих взял ее себе в жены» (XIII, 33)⁶.

* * *

Как это ни пара­док­саль­но, вре­мя не толь­ко не ума­ли­ло цен­но­сти кни­ги Эли­а­на, но сооб­щи­ло ей срав­ни­тель­но с древ­но­стью боль­шее зна­че­ние. Если для сво­их совре­мен­ни­ков и бли­жай­ших потом­ков «Пест­рые рас­ска­зы» были одним из мно­гих сбор­ни­ков энцик­ло­пе­ди­че­ско­го типа, выде­ляв­шим­ся, прав­да, искус­ным сти­ли­сти­че­ским оформ­ле­ни­ем, то утра­та боль­шой части гре­че­ских пись­мен­ных памят­ни­ков поста­ви­ла «Пест­рые рас­ска­зы» в исклю­чи­тель­ное поло­же­ние: остав­шись образ­цом свое­об­раз­ной софи­сти­че­ской лите­ра­ту­ры, они при­об­ре­ли огром­ный позна­ва­тель­ный инте­рес, так как сохра­ни­ли для нас мно­же­ство раз­но­сто­рон­них сведе­ний, под­час нигде боль­ше не зафик­си­ро­ван­ных.

* * *

Текст «Пест­рых рас­ска­зов» пере­веден по изда­нию Clau­dii Aelia­ni Va­ria His­to­ria ed. R. Her­cher, Lip­siae MDCCCLVI.

Все име­на соб­ст­вен­ные, топо­ни­ми­че­ские и этно­ни­ми­че­ские назва­ния пояс­ня­ют­ся в ука­за­те­ле; осталь­ные пояс­не­ния чита­тель най­дет в при­ме­ча­ни­ях к соот­вет­ст­ву­ю­щей кни­ге и рас­ска­зу.