Фролов Э.Д.
РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть II. РУССКАЯ НАУКА КЛАССИЧЕСКОЙ ДРЕВНОСТИ В ПЕРИОД СВОЕГО РАСЦВЕТА (С 60-х ГОДОВ XIX В. до 1917 г.)

Глава 4. РАЗВИТИЕ ГЛАВНЫХ АНТИКОВЕДНЫХ НАПРАВЛЕНИЙ В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX В.

1. Историко-филологическое направление. Ф.Ф.Соколов

[с.175] Изучение античной истории окончательно складывается в России в преемственную научную дисциплину в первой половине XIX в. Завершение этого процесса было связано с формированием Петербургской исторической школы в лице М. С. Куторги и его довольно многочисленных учеников. Сильными сторонами этого научного направления были убеждение в необходимости критического изучения истории и стремление познать общий ход ее развития, дать логически убедительное истолкование общим историческим процессам. При этом широко использовались прогрессивные идеи западно-европейской общественной мысли – французской романтической историографии (в особенности Ф. Гизо) и, в более общем плане, гегелевской философии.

Стремление к историческому синтезу составляло и сильную и слабую сторону школы Куторги. В ту пору историческая наука еще не располагала средствами для проведения широких обобщений. Не была завершена выработка правильной научной методологии, не было также, по крайней мере в научном обиходе, такой философской доктрины, которая могла дать убедительное истолкование всему историческому процессу в целом и предложить идеи для столь [с.176] же убедительного установления отдельных исторических закономерностей. Но главное, только еще была начата работа по основательному, критическому изучению исторических источников. Предстояло подвергнуть строгой проверке массу непроверенных сведений, удалить ложное и выявить истинное и таким образом расчистить поле и подготовить материал для возведения больших исторических зданий. Работы здесь был еще непочатый край ...

В этих условиях стремление к историческому синтезу стало восприниматься как склонность к постановке слишком широких проблем, до которых наука еще не доросла. У молодого поколения ученых, формировавшихся под влиянием критических идей того же Куторги, складывалось убеждение в необходимости уточнения самих исторических фактов до того, как эти факты будут положены в основание какой-либо теории.

Наука античной истории, основывающаяся в установлении своих фактов главным образом на данных античных текстов, многое могла бы получить в этом плане от той родственной дисциплины, которая этими текстами занимается, – от филологии. Однако сближению истории с классической филологией мешала традиционная ориентация этой последней на изучение эстетически значимых текстов, на их формальное лингвистическое, грамматическое или литературоведческое истолкование. Достаточно сослаться, в качестве примера, на знаменитую полемику Готфрида Германа, столпа формального грамматического направления в немецкой классической филологии, с другим выдающимся филологом Августом Бёком, который выступал против узости грамматического направления и ратовал за глубокое изучение жизни древних народов во всех ее проявлениях.¹

В России, в дополнение к этому, действовали и другие факторы, так сказать, внешнего, ведомственного характера, которые тоже затрудняли сближение истории с классической филологией. Изучение античной истории велось преимущественно университетскими профессорами – М. С. Куторгой и его школою в Петербурге, Д. Л. Крюковым, П. М. Леонтьевым и учениками Т. Н. Грановского в Москве, М. М. Луниным в Харькове, между тем как средоточием филологических штудий была академическая кафедра греческих и римских древностей, которая вплоть до конца века замещалась [с.177] приглашавшимися из-за границы, из Германии, филологами-классиками традиционного типа (Е. Е. Кёлер, Ф. Б. Грефе, Л. Э. Стефани, А. К. Наук).

Трудно сказать, как долго продолжались бы поиски путей к критическому обновлению самого основания науки о классической древности, если бы не пришла вдруг помощь со стороны. Интенсивные археологические изыскания вызвали к жизни в XIX в. ряд новых источниковедческих дисциплин и среди них – науку о надписях, эпиграфику. Тысячи греческих и латинских надписей, введенные теперь в научный оборот, дали исследователям возможность изучать древность на безусловно подлинной, строго документальной основе. Изучение надписей по необходимости потребовало комплексного подхода, применения одновременно приемов и методов филологической и исторической интерпретации. Именно эпиграфика сделала возможным жизненно необходимое для науки о классической древности взаимопроникновение истории и филологии, доставив историкам недостающий им строго фактический документальный материал, а филологам – повод соединить формальный анализ текста с его реальным истолкованием.

С этих пор начинается новый этап в развитии науки об античности. В Западной Европе эта реформация в области антиковедения была связана с деятельностью выдающихся эпиграфистов А. Бёка, А. Кирхгофа, У. Кёлера, В. Диттенбергера, Т. Моммзена и др. А. Бёк еще в 1815 г. выступил с инициативою издания – заново и строго научным методом – всех греческих и латинских надписей, а затем и действительно начал публикацию первого большого свода греческих надписей ("Corpus Inscriptionum Graecаrum", vol. I – IV, 1825 – 1859). В работе над этим изданием, помимо Бёка, приняли участие И. Франц, Э. Курциус, А. Кирхгоф. С 1873 г. Берлинская Академия наук приступила к новому изданию греческих надписей; первые его тома с афинскими надписями, подготовленные А. Кирхгофом, У. Кёлером и В. Диттенбергером, составили "Corpus Inscriptionum Atticarum", а все издание в целом, включая тома с надписями, найденными за пределами Аттики, получило позднее название "Inscriptiones Graecae". К этим двум сводам добавился третий – предпринятое под руководством Т. Моммзена издание латинских надписей ("Corpus Inscriptionum Latinarum", с 1863 г.).²

[с.178] Одновременно началось широкое использование надписей для углубленного исследования древней истории, при этом не только традиционных тем внешней, политической истории, но и не затрагивавшихся ранее сюжетов экономической, социально-политической и культурной жизни античности, для рассмотрения которых именно эпиграфика доставила впервые необходимый материал. Для примера можно указать на образцовые монографии самих первых издателей греческих надписей – "Государственное хозяйство афинян" А. Бёка³ и "Документы и исследования по истории Делосско-аттического союза" У. Кёлера.⁴

Аналогичного рода реформация вскоре началась и в русском антиковедении. Здесь зачинателями нового направления выступили ученые Петербургского университета, представители следующего после Куторги поколения Ф. Ф. Соколов, И. В. Помяловский и П. В. Никитин. При этом особенно велико было значение научной и преподавательской деятельности старшего из них Федора Федоровича Соколова (1841 – 1909 гг.). Именно Соколов первым в России сформулировал принципиальное положение о необходимости строго фактического, в документах, исследования древности, и он же одним из первых дал классические образцы такого исследования в своих эпиграфических работах. Более того, Соколову удалось создать целую школу русских эпиграфистов, удачно совмещавших в своем лице филологов и историков. Этой школе суждено было занять ведущее место в дореволюционной русской науке об античности.⁵

[с.179] Ф. Ф. Соколов первоначальное свое образование получил в петербургской духовной семинарии. В 1858 г. он поступил в Главный педагогический институт, но проучился здесь недолго, так как уже в следующем году институт был закрыт. Соколов перешел на историко-филологический факультет Петербургского университета, который и окончил в 1862 г. со степенью кандидата.

В университете Соколов специализировался по всеобщей истории, главным представителем которой был тогда М. С. Куторга. Правда, курса лекций по древней истории самого Куторги Соколов, в бытность свою студентом университета, не слушал. Как раз в эти годы Куторга дважды отправлялся в долговременную заграничную командировку и лекций в университете практически не читал. Замещавший его на кафедре проф. М. И. Касторский был фигурою достаточно бесцветной, да и читал он свой курс древней истории главным образом студентам юридического факультета, так что неизвестно, слушал ли вообще его лекции Соколов. Однако средневековую и новую историю читали на историко-филологическом факультете ученики Куторги М. М. Стасюлевич и Н. А. Астафьев, умевшие донести до слушателей дух новой, критической науки. Таким образом, хотя Соколов и не был учеником Куторги в собственном смысле слова, первоначальное его формирование как ученого, несомненно, проходило под сильнейшим влиянием и в русле созданного Куторгой научного направления.⁶ По возвращении же Куторги из-за границы не было недостатка в возможностях и для личного общения Соколова со знаменитым профессором. Свидетельство тому, между прочим, можно обнаружить в магистерской диссертации Соколова, где автор благодарит Куторгу за доставленные ему сведения [с.180] по литературе предмета.⁷

Вообще Соколов получил отличную специальную подготовку. Кроме собственно исторической он прошел еще и основательную филологическую школу под руководством превосходных классиков – эллиниста И. Б. Штейнмана и латинистов Г. И. Лапшина и Н. М. Благовещенского, одного из крупнейших в дореволюционной России специалистов по римской словесности.

По окончании университета Соколов три года провел на педагогических курсах. Это время он использовал не только для подготовки к будущей педагогической деятельности, но и для продолжения своих научных занятий, в частности для написания диссертации на степень магистра; темой была избрана древнейшая история Сицилии – с легендарных времен и до конца VI в. до н. э. Эту диссертацию Соколов защитил весной 1865 г., после чего был командирован для завершения своей научной подготовки еще на два года за границу. "Время это, – читаем мы в автобиографической записке Соколова, – провел он исключительно в Германии, стараясь пополнить пробелы в сведениях своих о Греции и Риме, для чего обращал особенное внимание на изучение греческих надписей с археологиею и историею искусства, знакомясь в то же время с поэтами греческой и латинской антологии, с "малыми" географами, греческими риторами II-го века по р. Х., римскими юристами древнего времени и разными схолиастами".⁸

В этой краткой заметке заслуживает быть отмеченным упоминание Соколова о первых своих занятиях греческой эпиграфикой. Впоследствии этот предмет займет центральное место в его научных занятиях, и соответственно исторические интересы его переместятся на более поздние эпохи – классическую и эллинистическую. Пока же, и за границей, его по-прежнему занимала история архаической Сицилии. К концу командировки у него уже окончательно сложился замысел следующую свою диссертацию посвятить истории ранней сицилийской тирании – династии Дейноменидов (рубеж VI – V вв. до н. э.). В письме родным из Берлина от 13/25 апреля 1867 г. он сообщал: " ...Выбрал уже себе одним ударом тему для докторской диссертации. Буду себе писать о Гелоне и его братьях, Диноменидах, тиранах гелойских и сиракузских. У меня уже почти [с.181] все собрано, что надо по этому предмету, даже план сочинения был составлен и все давно обдумано. Ведь я только самую небольшую часть того написал на магистра, что приготовил".⁹

Этот замысел остался, однако, неосуществленным. По возвращении из-за границы в 1867 г. Соколов приступил к чтению лекций по древней истории в своем родном университете. Разработка этого, а затем и других исторических курсов, сильно увлекла его, и написание новой диссертации по Сицилии было отложено до другого времени. Однако позднее явились иные интересы: Соколова увлекла работа по исправлению, на основании новых эпиграфических данных, устоявшихся в науке отдельных положений (особенно по хронологии классического и эллинистического времени), и до завершения диссертации о Дейноменидах руки все не доходили. Так Соколов и не написал докторской диссертации. Это, однако, не помешало сначала Историко-филологическому институту, где Соколов также преподавал, а затем и университету, в уважение к его заслугам, избрать его на должность профессора.¹⁰ Значение научной деятельности Соколова было признано также и Петербургской Академией наук, которая в 1900 г. избрала его своим членом-корреспондентом. Помимо этого, Соколов состоял еще членом Русского археологического общества и принимал деятельное участие в работе его Классического отделения.

Вообще же жизнь Ф. Ф. Соколова не была богата внешними переменами. Большая часть времени уходила у него на преподавание в университете и в Историко-филологическом институте. К последнему его привязывало еще и исполнение обязанностей ученого секретаря конференции (в течение целых 20 лет, с 1871 по 1891 г.). Свободными у него оставались обычно лишь два летних месяца, которые и употреблялись на продолжение научных занятий. Это внешне столь размеренное существование нарушено было лишь однажды: летом 1880 г. Соколов ездил в Грецию для того, чтобы наладить эпиграфическую практику своих учеников, которых именно по его инициативе министерство просвещения стало направлять на стажировку в Грецию для полевых занятий древностями.

Внешне ничем особенным не примечательная, жизнь Ф. Ф. Соколова [с.182] была, однако, до предела наполнена непрерывным и напряженным научным трудом. Соколов выступал в печати нечасто, временами наступали периоды длительного молчания (например, между 1868 и 1876, а затем между 1886 и 1895 гг.). Однако написанным и опубликованным в конце концов оказалось не так уж мало,¹¹ главное же – все почти без исключения отличается замечательной глубиной и сохраняет свое значение и в наше время.

Уже первая печатная работа Соколова – его магистерская диссертация по истории Сицилии – свидетельствовала о большой учености и зрелости мысли молодого автора (Соколову было тогда 24 года). Тема для диссертации была выбрана даже для антиковеда достаточно редкая – история античной Сицилии в ее древнейший период, до расцвета там греческой культуры. Однако Соколов был настоящим исследователем, его всегда тянуло к темам малоизученным, к вопросам темным и запутанным, где открывалась возможность для самостоятельной работы. К тому же он уже тогда был убежден в необходимости полнокровного воссоздания исторического процесса, ибо это одно, как он считал, могло быть условием его адекватного понимания. "Полное право имеют сказать мне, – писал он в предисловии к диссертации, – что я выбрал предмет сухой, скучный и незначительный; что даже в своем периоде я отделил самую скучную, самую незначительную часть. Но точно также совершенно справедливо я возражу, что нет безусловно большого и безусловно малого; что нет ничтожной или никуда не годной истины; что такую именно часть мне необходимо было отделить, потому что необходимо было начать сначала".¹²

Высказывая это убеждение в принципиальной равнозначимости исторических сюжетов, в необходимости столь же обстоятельного разбора периодов, по общему мнению, скучных и темных, как и периодов блестящих, Соколов совершенно в духе признанных мастеров историописания, таких, как Полибий, Макиавелли или Л. Ранке, именно в подробной реконструкции прошлого видит прелесть и пользу исторического труда. По его мнению, "подробное [с.183] изложение исторических событий легко может возбудить интерес, победить всякие предрассудки и доставить известность как самому сочинению, так и событиям, которые в нем излагаются <...>. Но в чем заключается интересное, подробное изложение? В том, разумеется, чтобы все сочинение представляло связный и цельный рассказ, чтобы читатель видел взгляд описываемого в сочинении общества на современные исторические события, впечатление, которое эти события производили, скрытные причины и видимые (ближайшие и отдаленные), следствия происшествий, тайные мотивы и явные предлоги действующих лиц, чтобы было яркое и ясное описание городов и земель, чтоб были представлены выдержки из подлинных документов, чтоб были подробно охарактеризованы современные поэты, юристы, историки и философы".¹³

Магистерская диссертация Соколова – большой и оригинальный труд, который может служить образцом конкретного исторического исследования. В диссертации подробно рассматривались: история древнейших жителей Сицилии (главным образом сиканов и сикулов) до появления греков; затем, древнейшие сношения греков с Сицилией, основание греческих колоний в восточной части острова, расширение территории и политическое состояние этих колоний в VIII и VII вв.; наконец, отношения греков к сикулам в эти же века и религия сикулов. По справедливому отзыву С. А. Жебелева, это была для своего времени "первая вполне научная, обстоятельная и самостоятельная работа по древнейшему периоду истории Сицилии во всей европейской литературе".¹⁴

Замечательна проявившаяся уже в этой первой работе совершенная самостоятельность Соколова как исследователя. Выступая вслед за Куторгой в русле утвердившегося критического направления, воздавая должное заслугам своих предшественников, Соколов вместе с тем – и это тоже роднит его с Куторгой – здраво судит об уже обозначившихся недостатках победившей на Западе критической школы. Подобно Куторге он протестует против укореняющегося гиперкритицизма, против излишнего недоверия к античной традиции и обусловленного этим увлечения критикою и исправлением текста древних авторов. Сознавая всю ответственность своего выступления против непререкаемого в то время авторитета западноевропейских, в первую очередь немецких филологов-классиков, Соколов [с.184] замечает: "Ведь это чистый бунт, восстание начинающего ученика против заслуженных и почтенных учителей. Но учиться у них я не перестал и не перестану, а все-таки, ради истины, считаю долгом указать на ту неправду, которая гнездится по местам в их сочинениях. Мне кажется, что ее можно разделить на три главные формы: фикции догадок об исторических фактах, фикции догадок в исправлении текста древних писателей и фикции излишнего неверия и скептицизма. Все это происходит от смелости при обращении с древними писателями, смелости, которая легко образуется от привычки видеть в древних сочинениях массы лжи, ошибок и недоразумений".¹⁵ И далее он приводит убедительные примеры всех указанных им видов ученой "неправды".

Эта высокая степень понимания задач и возможностей научной критики поражает в молодом ученом. Она делает его достойным, т. е. способным к самостоятельному продолжению, восприемником заложенного Куторгою в Петербурге научного направления. Великолепно охарактеризовал эту черту в Соколове С. Н. Валк: "Ф. Ф. Соколов, подобно Куторге, выступает под знаменем исторической критики, но исторический критицизм для него уже не откровение, а прочно приобретенное научное наследие, и это дает ему возможность выступить с первого же своего шага на научном поприще в положении не восторженного неофита этой критики, а уже в качестве антикритика ее новейших извращений".¹⁶ Заметим только, что и в деле антикритики образцом для Соколова мог быть все тот же Куторга, который тоже поднимал уже голос против крайностей гиперкритицизма.

Диссертация Ф. Ф. Соколова интересна не только тем, что по ней можно судить о научных взглядах молодого автора; она содержит также материал, позволяющий вынести суждение и о его взглядах политических. Замечательно выдвинутое Соколовым именно в связи с углубленным рассмотрением культуры догреческого населения Сицилии положение о том, что надо изучать историю не только "победителей", но и "побежденных". Приверженностью к высоким гуманистическим идеалам продиктованы его заявления о том, что греческая колонизация была в сущности "цивилизованным притеснением" местных племен, что эти племена до прихода греков вовсе не стояли на стадии "новозеландской дикости", как [с.185] утверждали Дж. Грот и некоторые другие западные историки, что, напротив того, туземцы Сицилии успели создать собственную оригинальную культуру, развитие которой было насильственно прервано вторжением греков.¹⁷ Эти общие положения затем великолепно подтверждаются Соколовым на материале религии сикулов. Вообще надо заметить, что в научной литературе нигде с такой полнотой не разобраны вопросы этногенеза, истории и культуры древнейших жителей Сицилии, как это сделано в магистерской диссертации Ф. Ф. Соколова.

Как было уже сказано, начало преподавания в Петербургском университете сильно увлекло Соколова в сторону от занятий Сицилией. Именно в связи с разработкой подробного курса греческой истории стояло опубликование им второй большой работы, посвященной проблеме Гомера.¹⁸ В сочинении, далеко превзошедшем обычный объем журнальной статьи, молодой петербургский ученый подверг самому строгому и, можно сказать, беспощадному разбору все многочисленные построения по гомеровскому вопросу, возникшие со времен Ф. А. Вольфа. По своим взглядам Соколов – и в этом он опять сходен с Куторгой – убежденный унитарий. Он решительно отвергает доводы, воздвигнутые новейшими критиками Гомера, и признает гомеровские поэмы произведениями едиными, цельными, принадлежащими несомненно одному автору. "Единство "Илиады" и "Одиссеи", – заявляет он в заключение своего разбора, – есть также, строго говоря, гипотеза, но она стоит на несравненно более твердых основаниях, чем их дробность: она стоит на общем предании древности, на единстве дошедшего до нас текста, на художественной целости поэм. Доказать свое мнение должен тот, кто восстает против единства, так как он говорит и против предания, и против существующего факта. Onus probandi лежит на противниках единства. Мы можем быть вполне уверены, что они падут под тяжестью этой задачи".¹⁹

Хотя спор о Гомере не окончился и после Соколова, нельзя не заметить, что с тех пор многое – и открытие Г. Шлиманом Трои, и обнаружение и прочтение древнейшей (от II тыс. до н. э.) греческой письменности – укрепило позиции тех, кто судил о Гомере [с.186] в согласии с античным преданием. Предсказанию Соколова, столь решительно сформулированному в конце его статьи о гомеровском вопросе, похоже, суждено будет сбыться...

С начала 70-х гг. Соколов все более обращается к эпиграфике, которая постепенно становится главным предметом его научных занятий. В 1876 г. он публикует свою первую эпиграфическую статью "Замечания о списках дани союзников афинских".²⁰ Это пока еще общий обзор большой группы надписей, сохранивших списки подати, которую афиняне взимали со своих союзников во времена Первого Афинского морского союза. С самого начала Соколов указывает на исключительную важность рассматриваемого им эпиграфического материала. Сожалея, что эти надписи дошли до нас в обломках, он замечает: "Если бы мы имели полные списки дани, взятой афинянами с подвластных городов, за все годы афинской власти, то у нас были бы драгоценные и документальные сведения как об отношениях афинян к союзникам, о крепости и продолжительности афинской власти, так и об относительном богатстве каждого города, о материальных средствах значительной части греческого мира".²¹

Однако и в нынешнем своем виде эти надписи, по мнению Соколова, представляют ценный источник сведений, позволяющий уточнить наши представления по таким именно поводам, где литературная традиция оказывается недостаточной. Особо подчеркивает Соколов значение цифровых данных: "Всего важнее в списках дани статистические цифры, которые могут быть из них выведены: мы так мало имеем статистического материала в древней истории, что всякая достоверная цифра драгоценна".²²

Хотя статья имеет целью дать общую характеристику избранной группе греческих надписей, автор, будучи внимательным наблюдателем, уже делает ряд конкретных выводов. Так, просматривая перечень взносов греческих городов Малой Азии (Мирина, Кима, Клазомены и др.), Соколов отмечает, что "в территории многих малоазийских городов существуют под афинской властью отдельные общины, платящие особую дань афинянам". Отсюда он делает важный вывод о политике афинян: "В списках дани видны следы [с.187] стремления афинян ослабить большие подвластные им города раздроблением на несколько общин".²³

От общих обзоров и отдельных замечаний Соколов скоро перешел к монографическим исследованиям, стараясь на основе скрупулезного анализа надписей пролить новый свет на еще неясные периоды или события древней истории. При этом его особенно привлекало время эллинизма – III и отчасти II в. до н. э., где как раз оставалось много темных пятен и где все умножающийся эпиграфический материал мог дать новые отправные точки для наступления на эти пятна. В 1879 г. Соколов печатает большую статью "Афинское постановление в честь Аристомаха Аргосского".²⁴ Здесь он заново разобрал и разъяснил содержание большой афинской надписи (CIA, II, I, № 161), неправильно понятой У. Кёлером и И. Г. Дройзеном.

Надпись содержит декрет афинян в честь некоего Аристомаха из Аргоса, в ней упоминается также о совместной войне афинян и аргивян против какого-то Александра. Кёлер, а вслед за ним и Дройзен отождествили этого Александра с Александром Великим и отнесли надпись к 336 г. до н. э., когда, после смерти Филиппа, в Греции грозило начаться антимакедонское движение. Однако Соколов доказал, что честуемый афинянами Аристомах мог быть только Аристомахом Старшим, аргосским тираном середины III в. до н. э., а совместная война афинян и аргивян против Александра – войною против Александра, сына Кратера, племянника македонского царя Антигона Гоната. Эту войну афиняне и аргивяне вели как союзники Антигона Гоната, от которого отложился Александр, сын Кратера. Само постановление было отнесено Соколовым предположительно к 254 г. до н. э.

Статья об афинском постановлении в честь Аристомаха Аргосского – первая фундаментальная работа Соколова, выполненная на основе эпиграфического материала. Это по-своему образцовое исследование. В нем не только разъяснен смысл избранного документа, но и внесены – именно на основании этой интерпретации – необходимые коррективы в наши представления о той исторической обстановке, к какой этот документ относится. Эта работа показала, прежде всего самому Соколову, какие большие возможности [с.188] открываются перед исследователем античности при надлежащем использовании эпиграфического материала. Несколько лет спустя в большой актовой речи в Петербургском Историко-филологическом институте, целиком посвященной обзору III в. до н. э. (1886 г.),²⁵ Соколов уже прямо заявляет об основополагающем значении данных надписей: "Эти камни становятся действительно краеугольными камнями всей науки классической древности. На них должно быть выводимо всякое историческое построение". И дальше он формулирует основной принцип источниковедческой работы антиковеда: "Два главные правила исторической критики: текст авторов поздних и неточных не должно принимать слишком буквально и точно и слишком много выводить из фраз необдуманных, случайных; наоборот, текст официальных актов, надписей должно толковать самым близким и точным образом. Из камней мы можем делать далекие и все-таки верные заключения, так как сохранившееся вполне достоверно доказывает существование такого факта, который необходимо связан с сохранившимся, если мы можем доказать, что одно без другого не могло быть".²⁶

По роду своей деятельности Ф. Ф. Соколов был прежде всего университетским профессором. К чтению курса древней истории он относился с исключительной серьезностью и практически подчинял свои научные занятия задачами этого курса. В печатных работах он обычно обосновывал те свои взгляды по отдельным поводам, которые он высказывал в университетском курсе. Так обстояло дело уже со статьей по гомеровскому вопросу. В этой же связи, т. е. в связи со стремлением доставить дополнительное обоснование высказанным в университетском курсе спорным положениям, стояло большое научное предприятие, к исполнению которого Соколов обратился в последние годы своей жизни.²⁷ Это был замысел написать до 45 исследовательских статей по темным и спорным вопросам античной истории. Статьи должны были публиковаться в отделе классической филологии "Журнала министерства народного просвещения" под общим заглавием "В области древней [с.189] истории".²⁸ С 1897 г. Соколов успел напечатать 22 таких этюда; лишь смерть прервала поток этих его в высшей степени ценных публикаций.

Статьи из цикла "В области древней истории" касаются самых разнообразных вопросов античной, преимущественно греческой истории. Хронология так называемого Пятидесятилетия (периода греческой истории от решающих побед греков в войнах с персами до начала Пелопоннесской войны, т. е. с 479 до 431 г. до н. э.), статус афинских военных колонистов-клерухов, взаимоотношения лакедемонян с их союзниками после Пелопоннесской войны, отношения между Македонией и халкидикскими городами в первые десятилетия IV в. до н. э., организация общегреческих пифийских и немейских празднеств, конституция Этолийского союза, хронология событий греческой истории III и римской истории IV в. до н. э., – таков далеко не полный перечень сюжетов, затронутых в этих статьях.

В большинстве случаев поводом к пересмотру какого-либо исторического вопроса служит для Соколова новый эпиграфический или иногда также папирусный документ. Ясная постановка вопроса, исчерпывающая характеристика нового памятника (документ нередко приводится полностью в оригинале и сопровождается возможно точным переводом), критическая проверка наличной традиции в связи с появлением нового источника и, наконец, на этой основе, уточнение старого или установление нового исторического факта, – таковы примечательные черты этих этюдов Соколова. Добавим к этому превосходную манеру изложения – ясную, неспешную и вместе с тем предельно лапидарную. Статьи Соколова – не только образцовые ученые сочинения; они являются также великолепным памятником русской научной прозы.

Мы упоминали о связи ученых занятий Соколова с его университетской практикой. Пора, наконец, обратиться к обзору и этой части его деятельности. В Петербургском университете и в Историко-филологическом институте Ф. Ф. Соколов читал курсы античной истории, то общие, Греции и Рима вместе, то специально одной лишь греческой истории. Свой первый преподавательский год Соколов [с.190] открыл именно таким специальным курсом по истории Греции. О характере этого курса – строго научного, критического именно в духе того направления, которое заложил в Петербургском университете Куторга – можно судить по следующему отчету самого Соколова: "Первая половина специального курса греческой истории <...> посвящена была исчислению и разбору источников греческой истории (писателей, надписей и памятников неписьменных), причем из надписей важнейшие по содержанию были разобраны, некоторые, как образец юридических форм, приводимы были вполне, а самые древние были рассмотрены как источники для истории греческой азбуки; из памятников неписьменных исчислены были все здания (или развалины их) и все статуи и рельефы, несомненно принадлежавшие к древнейшему времени (до конца V-го века перед р. Х.), а из сосудов и монет – почему-либо особенно замечательные. Вторая половина курса имела предметом разбор некоторых спорных вопросов из древнейшей греческой истории, как вопрос о Гомере, о разных толкованиях мифов, о времени основания колоний и т. д., причем были приводимы и подробно обсуживаемы все места древних писателей, служащие источниками, и взвешиваемы главные доводы новых ученых, представителей разных сторон в споре".²⁹

Сохранился ряд гектографированных изданий этих куров по запискам студентов.³⁰ Все они свидетельствуют об исключительном богатстве того материала, который Соколов предлагал на лекциях своим слушателям. И здесь он следовал тем главным правилам, которые были сформулированы им еще в магистерской диссертации. Изложение должно быть предельно подробно, ибо "факты исторических событий, только во всех своих подробностях взятые, [с.191] и в связи со всеми предшествующими и последующими событиями, только тогда могут быть узнаны как следует".³¹ Ценность самих фактов постольку именно велика, поскольку сомнительны общие теории: "В истории подвести всё под общие начала нельзя; еще будет значительный остаток – элемент личности человеческой".³² Однако факты древней истории не даны нам в готовом виде, их надобно установить: историк древности, как и любого другого раздела истории, "не освобождается от обязанности доказать изучаемый факт".³³ Реконструкция должна быть возможно полной и достоверной, а для этого необходимо использовать – при соответствующей критической проверке – весь без исключения дошедший до нас материал. При этом очевидно, что преимущественное значение перед всеми другими видами источников имеют документы, надписи: "Лучше всего доказываются исторические события не столько мемуарами, сколько официальными документами, которые уже сами по себе носят характер достоверности".³⁴

Построенные с учетом таких требований, лекции Соколова могли быть замечательным введением в науку древней истории для всякого, кто захотел бы познакомиться с нею поближе. Однако желающих дойти до такого близкого знакомства никогда не было особенно много. Поэтому подробные, отягощенные критическим разбором свидетельств и мнений лекции Соколова не пользовались успехом в массовой студенческой аудитории. Слушатели именно жаловались на перегруженность лекций Соколова фактическими подробностями, на игнорирование лектором общих построений, которые могли бы облегчить неспециалистам усвоение его предмета. Эти обвинения выглядели тем более обоснованными, что сам профессор ни на шаг не желал отступить от своих принципов и проводил их в жизнь, не считаясь с незаинтересованностью или неподготовленностью своих слушателей. Ответом со стороны студенческой массы являлась неприязнь к лекциям "ученого педанта", неприязнь, которая порождала искаженное представление о методе Соколова, о его сугубом фактопоклонничестве, о каком-то особом скепсисе, о безусловной враждебности его любым проявлениям теоретической мысли.³⁵

[с.192] Исчерпывающим образом на эти обвинения ответил в свое время один из самых выдающихся учеников Соколова Сергей Александрович Жебелев: "Если сказать откровенно, лекции Ф. Ф. [Соколова] были так подробны, так обстоятельны и так исчерпывали предмет с фактической стороны, что при желании, при работе и при вдумчивом отношении к сообщенному материалу "общие построения" <...> могли бы быть без особого труда выведены сами собою. Но, конечно, для этого требовалась работа, и работа настойчивая, со стороны самих слушателей, а помощи со стороны профессора – не будем греха таить – давалось при этом мало. Было ли худо или хорошо такое ведение дела? Знаю, что огромное большинство скажет – "худо". И я не намерен быть апологетом манеры чтения лекций [с.193] Ф. Ф., но считаю себя вправе сказать одно: в университетском преподавании, в особенности в преподавании такого центрального предмета, каким является история, должны быть, по моему разумению, представлены всякого рода манеры и методы; и если одни из преподавателей клонят свое преподавание главным образом в сторону "общих построений" и правы с своей точки зрения, то почему другим преподавателям не вести дела и по противоположному направлению? Сознательные студенты, которые пришли в университет учиться и усовершенствоваться в своем развитии, сумеют или должны, по крайней мере, суметь разобраться в этих различных направлениях метода преподавания, и они изберут то, к чему более питают склонности".³⁶

Кроме более или менее общих курсов по античной истории, Соколов читал еще в университете специальный курс по греческим государственным и религиозным древностям, освещая, таким образом, наряду с фактами истории еще и важнейшие институты древнегреческого общества.³⁷ Как всякий классик, Соколов читал со студентами и древних авторов. Однако особое значение в плане подготовки будущих специалистов-антиковедов имели практические занятия эпиграфикой, которые он на протяжении многих лет регулярно, из года в год, по пятницам, вел у себя на дому с избранным кругом учеников. "Занятия эти, – вспоминал позднее С. А. Жебелев, – заключались в чтении и объяснении греческих надписей большею частью по сборнику Диттенбергера <...>. В течение двух лет, в которые я участвовал на "пятницах", был прочтен и объяснен весь Диттенбергер (тогда было еще только 1-ое издание). Количество участников в занятиях было неодинаковое (свыше восьми оно, при мне, во всяком случае, не доходило), регулярных посетителей было двое-трое <...>. Каждый из участников по очереди прямо должен был переводить, не читая вслух греческого текста, пришедшуюся на его долю надпись <...>. Перевод требовался точный, буквальный; [с.194] ошибки при переводе, конечно, исправлялись и объяснялись. Или по прочтении всей надписи (если она была не очень большая), или по мере чтения ее давались Ф. Ф. ее объяснения, иногда с очень подробными экскурсами и отклонениями; иной раз этих объяснений Ф. Ф. требовал и от переводившего надпись. Дело велось не спеша, никакая деталь, как бы она ни была незначительна, не оставлялась без всестороннего разъяснения".³⁸

Велико было значение этих домашних семинаров Ф. Ф. Соколова. Именно здесь, при занятиях надписями, его ученики окончательно проникались убеждением в необходимости строго научного изучения античной истории, т. е. исследования событий и фактов этой истории по первоисточникам, по документам. Здесь же они овладевали необходимыми для такой работы приемами историко-филологической критики.

Не довольствуясь этим, Соколов выступил с инициативою и добился от министерства просвещения регулярного командирования в страны классической культуры, в первую очередь в Грецию, своих наиболее перспективных учеников, с тем, чтобы они там, так сказать, на месте, завершали свою археологическую (в широком смысле слова) и эпиграфическую подготовку. Чтобы наладить эту необычную практику, он сам в 1880 г. на короткое время съездил в Грецию. Первыми отправились на стажировку в том же году В. К. Ернштедт и В. В. Латышев, за ними последовали Д. Н. Корольков, А. В. Никитский, Н. И. Новосадский, А. Н. Щукарев, Р. Х. Лепер, С. А. Селиванов, все ставшие затем крупными оригинальными учеными того именно типа, который был воплощен в их учителе. Последний не оставлял их своим вниманием и советами ни тогда, когда они были за границей, ни тогда даже, когда они стали совершенно самостоятельными специалистами.³⁹ На правах старшего друга и прежнего наставника он подверг внимательному, вполне дружескому, но вместе с тем весьма взыскательному разбору первые большие труды А. В. Никитского, С. А. Жебелева и [с.195] В. В. Латышева.⁴⁰ Рецензии Соколова на работы этих молодых ученых – замечательный образец продолжающегося руководства старшим научною работою своих младших коллег.

Вообще ученая и преподавательская деятельность Ф. Ф. Соколова должна быть признана в высшей степени счастливою именно потому, что, служа научной истине, он не только сам сумел многое сделать, но и подготовил к тому же целую плеяду учеников, которые еще при жизни учителя показали себя достойными продолжателями заложенных им традиций. Для примера укажем на замечательное предприятие – издание свода античных надписей Северного Причерноморья, осуществленное под эгидою Русского археологического общества, при посредничестве Ф. Ф. Соколова, одним из его старших учеников В. В. Латышевым. Идея этого издания возникла еще в 70-х годах, и первоначально в исполнители замысла предназначался сам Ф. Ф. Соколов. Однако другие ученые занятия и труды, связанные с преподаванием, не дали Соколову возможности самому осуществить этот проект, и тогда, в 1882 г., он предложил Археологическому обществу доверить исполнение намеченного труда В. В. Латышеву.⁴¹ Общество согласилось с рекомендацией Соколова, и результатом явилось эпиграфическое издание, равных которому до сих пор нет в отечественном антиковедении, – "Inscriptiones antiquae orae septentrionalis Ponti Euxini", в трех больших томах, включивших в себя около 1500 греческих и латинских надписей в отличном воспроизведении, с превосходным филологическим и историческим комментарием.⁴²

Оценивая в целом деятельность Ф. Ф. Соколова, мы должны признать за ней значение поворотного пункта в истории русской науки об античности. Соколов не только сознавал вообще необходимость строго научного, критического изучения древней истории. Это сознание и стремление действовать в соответствующем духе были свойственны уже М. С. Куторге. Особая заслуга Соколова состояла в том, что он первым в России правильно оценил значение эпиграфического документа как того вида исторического материала, [с.196] который один может дать гарантию достоверности научной реконструкции, при условии, конечно, надлежащей комплексной историко-филологической интерпретации этого материала. В целом ряде своих работ Соколов великолепно показал, как надо заниматься историческим исследованием на основе анализа документа. Более того, введя в обиход университетского преподавателя эпиграфику, он сумел воспитать в своем духе целую школу учеников, которые многочисленными своими трудами содействовали укоренению соколовского историко-филологического направления в отечественном антиковедении.

Ученая и преподавательская деятельность Ф. Ф. Соколова – необходимый этап в развитии нашей науки об античности. Досужими выглядят повторяющиеся до сих пор рассуждения о каком-то особенном фактопоклонничестве Соколова.⁴³ Они порождены недоразумением или, говоря прямее, непониманием логики отдельного исторического исследования, закономерности развития науки истории в целом. Соколов был абсолютно прав в своем убеждении, что любое историческое исследование должно начинаться с реконструкции факта. Последний никогда не бывает дан в готовом виде; его необходимо воссоздать с помощью наиболее достоверного материала, т. е. лучше всего по документам. В принципе это верно даже для тех случаев, когда ученый, кажется, может опереться на работу [с.197] своих предшественников и когда, благодаря этому, возникает соблазн, минуя стадию "черновой" аналитической работы, прямо приступить к синтезу. Тот, кто поддается такому соблазну, поневоле оказывается в зависимости от чужой воли; мало того, отказом от самостоятельной реконструкции интересующих его фактов он лишает свою работу естественной предпосылки, своего рода инерции, столь важной для спонтанного развития мысли. В России в XIX в. выполнение этих условий было тем более необходимым, что работа по воссозданию реальной подосновы в любой области исторического знания вся еще была впереди, и Соколов начал с того, с чего он должен был начать, – с достоверной реконструкции исторического факта.

Ф. Ф. Соколов по праву считается зачинателем в русском антиковедении специальных эпиграфических штудий, однако в этом своем почине он не был одинок. Вообще описанный выше поворот в отечественной науке об античности не был, да и не мог быть, делом одного ученого, сколь бы продуктивным ни было его творчество. Были и другие специалисты, в частности в том же Петербургском университете, которые рано оценили перспективность эпиграфических исследований и внесли свою лепту в развитие нового направления.

Так, независимо от Соколова обратился к эпиграфике другой видный петербургский исследователь античности Иван Васильевич Помяловский (1845 – 1906 гг.).⁴⁴ Воспитанник Петербургского университета, Помяловский был учеником профессора Н. М. Благовещенского, известного в свое время исследователя римской литературы и античного искусства. Магистерская диссертация Помяловского была посвящена римскому писателю I в. до н. э. М. Теренцию Варрону, его жизни и некоторым вопросам его литературной деятельности.⁴⁵ В 1873 г. вышла в свет докторская диссертация Помяловского "Эпиграфические этюды", в которой он изложил результаты своих эпиграфических изысканий, проведенных во время длительной командировки в Италии. "Этюды" Помяловского состоят [с.198] из двух частей: 1) древние наговоры (tabulae defixionum) и 2) римские колумбарии. До Помяловского эти разделы эпиграфики не служили еще предметом специальных изысканий ни в русской, ни – в своей первой части – в западноевропейской литературе. В 1881 г. вышел в свет составленный Помяловским для V Археологического съезда в Тифлисе "Сборник греческих и латинских надписей Кавказа", удостоенный в 1882 г. Русским археологическим обществом золотой медали. Это был первый выполненный по строго научным принципам сборник греческих и латинских надписей, найденных на территории нашей Родины. В этом смысле он непосредственно предшествовал знаменитому изданию северопричерноморских надписей, предпринятому позднее В. В. Латышевым.

Помяловский был активным деятелем Русского археологического общества, в котором он с 1893 г. и до самой смерти занимал почетную должность управляющего отделением археологии древнеклассической, византийской и западноевропейской. Особенно велики были его заслуги в деле издания трудов Археологического общества. Кстати, он был одним из инициаторов и только что названного осуществленного Латышевым издания полного свода северопричерноморских надписей.

Однако Помяловский не был только ученым и организатором науки; долгие годы он состоял профессором (а одно время также и деканом) историко-филологического факультета Петербургского университета и на этом поприще, так же как и Соколов, много сделал для развития русской эпиграфической школы. По отзыву С. А. Жебелева, "Помяловский первый ввел в обиход нашего университетского преподавания римскую эпиграфику, и в этом отношении он, наряду с Ф. Ф. Соколовым, должен быть признан архегетом многочисленной уже теперь школы русских эпиграфистов".⁴⁶

Другим крупным ученым, также обратившимся в 70-е годы к изучению надписей, был Петр Васильевич Никитин (1849 – 1916 гг.).⁴⁷ Воспитанник Петербургского Историко-филологического [с.199] института, Никитин был учеником академика А. К. Наука, у которого он прошел прекрасную филологическую школу. Свое высшее образование Никитин завершил в Лейпцигском университете, студентом которого он состоял в течение некоторого времени.

Первоначальное направление научных занятий Никитина – изучение древнейших греческих диалектов – было чисто филологическим, однако показателен был конкретный выбор, свидетельствовавший о стремлении молодого ученого при реконструкции филологических фактов опереться также и на материал надписей. Уже первая печатная работа Никитина "О древнекипрском диалекте"⁴⁸ была основана на глубоком изучении эпиграфического материала. В этой работе Никитин, по позднейшему отзыву С. А. Жебелева, "рассмотрел фонетику и формы диалекта силлабических надписей, причем значительно пополнил собрание фактов, данное его предшественниками по изучению древнекипрского диалекта, и указал на генеалогическую связь некоторых явлений этого диалекта с однородными явлениями в других, преимущественно эолийских диалектах".⁴⁹ Намеченные в этой первой работе вопросы получили дальнейшую разработку в магистерской диссертации Никитина "Об основах для критики текста эолических стихотворений Феокрита" (Киев, 1876). Это основательное исследование, по оценке такого выдающегося филолога, каким был Г. Ф. Церетели, в течение долгих лет сохраняло значение краеугольного камня для развития соответствующих диалектологических изысканий.⁵⁰

Новый этап в научной деятельности Никитина был связан с обращением к изучению афинских надписей, именно той их группы, которая касается организации театральных представлений; в связи с этим его исследования приобретают новый, отчетливо выраженный историко-филологический характер. В 1881 г. он опубликовал "Обзор эпиграфических документов по истории аттической драмы",⁵¹ а в следующем году защитил докторскую диссертацию "К истории афинских драматических состязаний" (СПб., 1882).

[с.200] Эта обширная монография написана Никитиным на основе глубокого и всестороннего изучения всего известного тогда по данному вопросу литературного и эпиграфического материала. Найденные на афинском акрополе надписи, относящиеся к устройству драматических состязаний, явились для исследователей классической древности ценным источником, который позволил составить достаточно полное представление о состоянии театрального дела у древних афинян, а по нему – и у других греков. За двадцать с лишним лет до знаменитого австрийского эпиграфиста Адольфа Вильгельма, автора классического по этому вопросу труда,⁵² Никитин вполне самостоятельно, досконально исследовал трудный материал официальных аттических документов и на его основе пришел к целому ряду выводов, имеющих принципиальное значение для правильного суждения об организации театральных представлений в древних Афинах. В частности он доказал, что постановкой драматических представлений ведали не отдельные филы, а государство в целом; он разъяснил также такие специальные вопросы, как состав и порядок драматических состязаний и отношение актеров к драматургам.

Работа Никитина справедливо была оценена как крупное явление в русской науке об античности. С. А. Жебелев, выражая общее мнение специалистов, писал позднее: "В русской ученой литературе книга П. В. [Никитина] была, в сущности, первой большой работой, в которой эпиграфические памятники использованы были в таком широком масштабе, с таким большим уменьем. Не будучи учеником Ф. Ф. Соколова, создателя эпиграфических штудий у нас в России, П. В. [Никитин] проникся, так сказать, его "эпиграфическим духом", и его книга открыла собою длинную серию работ русских ученых, работ, основанных на изучении эпиграфических памятников".⁵³

Историко-филологические исследования по теме афинских драматических состязаний отражают наиболее результативный период научной деятельности Никитина. В дальнейшем он вновь обратился к чисто филологическим изысканиям. Подобно своему учителю А. Науку он много занимался критикою и исправлением текста дошедших до нас сочинений античных авторов. Среди его работ этого круга выделяются обстоятельные исследования, посвященные тексту [с.201] комедий Аристофана и морально-политических трактатов Плутарха.⁵⁴

П. В. Никитин был видным университетским и академическим деятелем. В Петербургском университете, где он начал преподавать с 1879 г., он занимал должности ректора и декана историко-филологического факультета. В Академии наук, куда он был избран еще в 1888 г., он был вице-президентом, а в Русском Археологическом обществе – управляющим его классическим отделением, сменив на этом посту умершего И. В, Помяловского.⁵⁵ Занимая высокие административные почты в университете, в Академии наук и в Археологическом обществе, Никитин деятельно способствовал развитию отечественной науки об античности. Он был убежден в том, что классическое образование необходимо историку и филологу любого профиля и всячески ратовал за сохранение преподавания греческого и латинского языков в тогдашних гимназиях.

В официальной записке, представленной в министерство просвещения, он писал по поводу предложения упразднить преподавание древних языков в средней школе: "Если это предложение будет принято, русской историко-филологической науке нанесен будет тяжелый удар. По классической филологии, по-видимому, не слишком много слез прольется, но убиты будут и другие отделы науки, к которым не принято относиться с таким жестоким пренебрежением: из русской науки придется вычеркнуть, например, почти всю древнюю историю, многие важные части средней истории, сравнительного языкознания, истории философии, истории искусства, истории всеобщей литературы, истории русской литературы; даже вопрос о происхождении русского государства придется предоставить [с.202] в полное ведение немцев. Может быть, средней школе не должно быть и дела до историко-филологической науки; но откуда же помимо этой науки будут получаться те гуманитарные начала в составе преподавания средней школы, которыми так дорожат и противники классических гимназий?"⁵⁶

Отстаивая, таким образом, дело классического образования, Никитин, однако, вполне сознавал необходимость гибкого и реалистичного подхода к решению этой проблемы. Он никогда не был сторонником "принудительного классицизма" и, более того, неоднократно подчеркивал, что такой "классицизм из-под палки" (его собственное выражение) не может принести ничего, кроме вреда.

Возвращаясь к теме эпиграфических занятий, отметим, что ряд русских ученых, обратившихся в 70-е гг. XIX в. к изучению надписей, не ограничивался тремя названными именами. Нельзя обойти молчанием, например, труды Ивана Владимировича Цветаева (1847 – 1913 гг.), бывшего, наряду с И. В. Помяловским, крупнейшим специалистом по латинской эпиграфике.⁵⁷

И. В. Цветаев высшее образование свое получил на историко-филологическом факультете Петербургского университета, где под руководством профессора Н. М. Благовещенского он, так же как и Помяловский, специализировался по римской словесности. После дополнительной двухлетней стажировки при Петербургском университете Цветаев начал преподавать римскую словесность в Варшавском университете, а затем перешел в Киевский и, наконец (в 1877 г.), в Московский университет, профессором которого оставался до самой смерти.

Научные интересы Цветаева в первые два десятилетия его ученой деятельности были сосредоточены в области латинской филологии. [с.203] Его магистерская диссертация была посвящена критическому исследованию текста тацитовской "Германии".⁵⁸ Постепенно его филологические изыскания приобретают отчетливо выраженный лингвистический характер. Он обращается к изучению исторической морфологии и, в частности, падежных форм латинского языка.⁵⁹ При этом он сознает, что изучение явлений латинского языка невозможно без привлечения параллельного материала других италийских диалектов, нашедших отражение в древних региональных надписях "малых народов" Италии.

С целью изучения италийских диалектных надписей Цветаев совершает две продолжительные поездки в Италию (в 1874 – 1875 и 1880 гг.), во время которых тщательно сличает на месте ранее изданные надписи, разыскивает новые, старательно списывает и калькирует их для последующего изучения и издания.⁶⁰ Он поставил своей целью охватить весь интересующий его материал и заново, более точно и более полно, чем это было сделано в свое время другими (в частности, и Т. Моммзеном, много занимавшимся этим разделом эпиграфики в 40-е гг.) издать, свод диалектных надписей древней Италии.

Результатом его самоотверженного труда было опубликование ряда сборников эпиграфических памятников, происходящих из Нижней (надписи осков) и Центральной Италии (надписи пиценов, пелигнов, марсов, вольсков, фалисков).⁶¹ К этим изданиям, которые по справедливости были оценены научною критикою как образцовые,⁶² примыкают и отдельные исследовательские статьи [с.204] Цветаева, публиковавшиеся им в 80-х гг. в "Журнале министерства народного просвещения" под общим заголовком "Италийские надписи".⁶³ Все эти труды – и публикации, и исследования – составили важный этап в развитии италийской эпиграфики и диалектологии. Они содействовали углубленному изучению языка и культуры малых италийских народов, а этим, в свою очередь, и более основательному пониманию особенностей собственно латинской, римской культуры.

Эпиграфические труды составляют важнейшую часть научного наследия И. В. Цветаева, однако не исчерпывают его. С конца 80-х годов ученый все более стал обращаться к изучению культурных и исторических реалий. Его интересовали и погребальные обряды, и развитие школьного дела и образования у римлян.⁶⁴ В Московском университете, перейдя с кафедры римской словесности на кафедру теории и истории изящных искусств, он много сделал для развития искусствоведческих занятий античностью. Его усилиями скромный музей слепков при Московском университете превратился в богатейшую коллекцию, которая легла в основу открытого в 1912 г. Московского музея изящных искусств. И. В. Цветаев был создателем и первым директором этого музея (ныне это – Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина).⁶⁵

Оценивая в целом достижения русской науки об античности во второй половине XIX в., можно сказать что они состояли прежде всего во введении в научный оборот нового эпиграфического материала, предоставившего возможности для более точного, аутентичного познания исторических и языковых реалий. Что касается античной истории, то несомненна роль эпиграфики как важного корректирующего начала для осуществлявшихся в этой области научных изысканий. Только надписи, только комплексные историко-филологические исследования документов, в особенности в той форме, [с.205] в какой эти исследования проводились школою Ф. Ф. Соколова, сделали возможной достоверную реконструкцию исторического факта, а тем самым подготовили почву и для более широкой, социологической интерпретации древней истории.

2. Культурно-историческое направление. Ф.Г.Мищенко. В.И.Модестов

Историко-филологическому направлению, заложенному Ф.Ф.Соколовым, суждено было стать ведущим в русском дореволюционном антиковедении. Однако развитие этого направления, культивировавшего строго фактическое, в документах, исследование классической древности, не исключало наличия и другого, которое, отчасти продолжая линию М. С. Куторги на широкое историко-философское осмысление античности, отчасти же и независимо от него, в связи с вечно живым интересом к классическому наследию, вело работу по изучению и популяризации различных сторон античной культуры – литературы, общественно-политической мысли, философии, религиозных и политических институтов и т. п. Это направление, в отличие от школы Соколова, может быть определено как культурно-историческое; оно также внесло свой вклад в развитие русской науки об античности.⁶⁶

В связь с этим направлением можно поставить уже труды В. Г. Васильевского и К. Я. Люгебиля, чье формирование как ученых проходило под непосредственным влиянием М. С. Куторги. Известный впоследствии как создатель отечественной школы византинистов, Василий Григорьевич Васильевский (1838 – 1899 гг.)⁶⁷ дебютировал в науке магистерской диссертацией по социальной истории Греции в век эллинизма ("Политическая реформа и социальное движение в древней Греции в период ее упадка", СПб., 1869). Интерес Васильевского к проблемам социальной истории несомненно [с.206] стоял в связи с современной русской действительностью, с настроениями и интересами русского общества в так называемое пореформенное время.

В своей диссертации Васильевский едва ли не первым в мировой науке рассмотрел социальное развитие Греции в эллинистическое время и, в частности, обстоятельно исследовал реформаторскую деятельность спартанских царей Агиса и Клеомена (III в. до н. э.). Касаясь проблемы спартанских реформ в широком плане, от легендарного Ликурга до вполне исторических реформаторов эпохи эллинизма, русский ученый справедливо указывал на связь этих реформ, или традиции о них, с развитием античной политической мысли. Хотя он и преувеличивал степень воздействия этой последней на социально-политическое движение и, в частности, на деятельность позднейших царей-реформаторов, основное направление его мысли было правильным и плодотворным. Оно предвосхищало исследовательские поиски ученых нынешнего XX столетия, положивших немало труда на решение спартанской загадки – проблемы спартанского законодательства в отражении и в интерпретации античной общественной мысли.

Другой слушатель Куторги, позднее занявший в Петербургском университете кафедру греческой словесности, Карл Якимович Люгебиль (1830 – 1887 гг.),⁶⁸ интересуясь по преимуществу древнейшими греческими реалиями, посвятил специальные исследования отдельным политическим институтам Афин в архаическую и классическую эпохи. Это, во-первых, изданная в Германии работа о сущности и историческом значении остракизма,⁶⁹ а во-вторых, представленные в качестве докторской диссертации и посвященные главным образом развитию афинского архонтата "Историко-филологические исследования" (СПб., 1868). В этой диссертации Люгебиль доказал, что царская власть в Афинах не была уничтожена после смерти Кодра (по преданию, середина XI в. до н. э.): пожизненный архонтат представлял собой по существу ту же царскую власть, радикальное преобразование которой в республиканскую магистратуру [с.207] произошло много позже, во второй половине VIII в. до н. э. Менее удачной оказалась другая мысль Люгебиля о том, что жребий был введен для выборов архонтов лишь в середине V в. до н. э., точнее, не ранее реформы Эфиальта. Данные обнаруженной позднее "Афинской политии" Аристотеля показали, что жеребьевка архонтов первоначально была введена Солоном (правда, тогда еще в сочетании с предварительным избранием кандидатов от фил), что при тирании этот порядок был отменен, но затем восстановлен, и в более радикальном виде, уже в начале V в. (с 487 г. до н. э.).

Ученик Люгебиля, позднее профессор Киевского университета Павел Иванович Аландский (1844 – 1883 гг.)⁷⁰ подобно патриарху петербургской школы М. С. Куторге обнаруживал особенный интерес к социологической интерпретации древней греческой истории. Задачей исторической науки он считал установление главных закономерностей общественного развития, а это последнее по существу сводил к смене политических форм. Эти принципиальные установки нашли отражение в его изданном уже посмертно курсе лекций "История Греции" (Киев, 1885). Автор прослеживает здесь развитие греческих городов-государств, главным образом Спарты и Афин, по конец V в. до н. э., причем внимание сосредоточивает именно на внутренних переменах, совершенно отвлекаясь от внешней истории. Замечательна высокая (вполне в духе Куторги) оценка афинской демократии, в которой Аландский усматривал "наиболее совершенную форму общинного быта древних греков, представляющую собой наиболее полное выражение того идеала общежития, который сложился в уме эллинов".

Два других ученика Люгебиля, сверстники Леопольд Францевич Воеводский и Дмитрий Федорович Беляев (годы жизни обоих – 1846 – 1901)⁷¹ в значительной степени унаследовали от своего учителя вкус к изучению древнегреческой мифологии, литературы и общественной мысли. Профессор Новороссийского университета (в [с.208] Одессе) Л. Ф. Воеводский занимался исследованиями древнейших мифологических представлений греков, в частности на материале гомеровского эпоса,⁷² а Д. Ф. Беляев, бывший профессором в Казани, также начав с Гомера,⁷³ затем обратился к изучению творчества Эврипида и попытался на основании произведений поэта представить картину целостного его мировоззрения.⁷⁴ В интерпретации Беляева Эврипид оказывается убежденным сторонником такого государственного устройства, при котором демократическая форма соединяется с преобладающим значением среднего имущественного класса (земледельцев), а во главе управления стоят истинно государственные мужи, обладающие надлежащей подготовкой и доказавшие на деле свою пригодность. Это представление, делающее из Эврипида политического мыслителя сродни Аристотелю, подкупает своей стройностью, но именно поэтому оно и не кажется до конца убедительным: слишком противоречивы развиваемые у Эврипида в разных местах мысли и слишком эмоциональна реакция на них у самого поэта, чтобы можно было говорить о стройной системе взглядов.

Одним из виднейших представителей культурно-исторического направления в русском антиковедении второй половины XIX в. был Федор Герасимович Мищенко (1847 – 1906 гг.).⁷⁵ Воспитанник историко-филологического факультета Киевского университета, Мищенко по окончании курса был оставлен при своем университете для приготовления к профессорскому званию. Здесь в 1872 г. он начал вести занятия по греческой словесности и проработал до 1884 г., когда, попав в опалу за либеральные и украинофильские взгляды, был уволен в отставку. После пятилетнего вынужденного перерыва Мищенко возобновил свою преподавательскую деятельность, но [с.209] уже в Казанском университете, профессором которого состоял почти до самой смерти.

Свою научную деятельность Мищенко начал с изучения античной драмы. Софоклу были посвящены его первые диссертации: pro venia legendi (на право чтения лекций) – "Фиванская трилогия Софокла" (Киев, 1872) и магистерская – "Отношение Софокла к современной поэту действительной жизни в Афинах" (Киев, 1874). Последняя замечательна тем, что в ней решение кардинального вопроса об отношении искусства к действительности дается на классическом материале античной трагедии, но в духе передовой эстетической теории Н. Г. Чернышевского.

В античности Мищенко интересовало прежде всего развитие общественной мысли, успехи которой он ставил в прямую зависимость с развитым республиканским строем греческих городов-государств, с их народоправством. Постепенно расширяя круг изучаемых материалов, Мищенко от греческой драмы обратился к прозаической литературе. Переводу и комментированию важнейших памятников этой литературы он и посвятил большую часть своих трудов. В 1879 г. он издал перевод "Географии "Страбона, затем последовали переводы трудов трех величайших греческих историков Геродота, Фукидида и Полибия и, наконец, перевод речей Демосфена, оставшийся, правда, неоконченным.⁷⁶ Своими переводами (в особенности Страбона и трех греческих историков) Мищенко оказал неоценимую услугу русскому просвещению. В целом весьма добротные, снабженные обстоятельными статьями и подробными указателями, эти переводы на долгие годы стали спутниками тех, кто на разном уровне – в средней школе и в университете, студентом или сложившимся специалистом – изучал античную историю и античную литературу.

Оригинальные исследования Мищенко, связанные по большей части с работою над переводами, могут быть сгруппированы по трем разделам. Это, во-первых, работы, относящиеся непосредственно к истории общественной мысли у древних греков. Здесь после диссертаций о Софокле наиболее важными были докторская диссертация Мищенко "Опыт по истории рационализма в древней Греции" (Киев, 1881), где прослеживалось развитие рационалистического [с.210] мышления у греков начиная с Гомера и по софистов включительно, и обстоятельные статьи, посвященные жизни и творчеству Геродота, Фукидида и Полибия, публиковавшиеся частью в виде приложений к переводам, частью же и отдельно.⁷⁷ Характерной чертой этих статей было трезвое отношение к источнику, без излишней идеализации, но и без модного в век гиперкритицизма стремления во что бы то ни стало развенчать древний авторитет, на сведения которого, между тем, мы только и можем положиться.

Особую группу образуют статьи Мищенко, посвященные политическому развитию Греции в классическое и эллинистическое время, судьбам особенно интересовавшей русского ученого гражданской городской общины. Ряд этих этюдов касаются отдельных аспектов политической жизни Афин; их написание стояло в связи с изучением вновь найденной "Афинской политии" Аристотеля.⁷⁸ Но еще более важны работы Мищенко, посвященные политическому развитию Греции в позднее, эллинистическо-римское время. Среди них выделяется обширная статья, по существу целая монография, предпосланная переводу Полибия, – "Федеративная Эллада и Полибий".⁷⁹ Если Васильевский первым обратился к изучению социальной истории эллинистической Греции, то Мищенко был новатором в исследовании другой актуальной проблемы, уже чисто политической, – федеративного движения.

Отрицая конструктивный вклад македонских царей в политическое развитие Эллады, Мищенко подчеркивал роль собственных политических объединений греков, объединений, возникших в качестве реакции на чужеземное давление. Мищенко дал содержательный обзор истории и глубоко проанализировал устройство двух крупнейших греческих федераций эллинистического времени – [с.211] Ахейского и Этолийского союзов. При этом он критически отнесся к показаниям античных авторов (Полибия и Ливия) и, в противовес идущим за ними западным историкам (И. Г. Дройзену, Т. Моммзену, Эд. Фримену), показал особенную роль именно Этолийской федерации, которая была не объединением разбойничьих кланов, как это выходит согласно тенденциозному рассказу Полибия, а столь же развитым политическим организмом, как и Ахейская лига, и еще более последовательным защитником национального дела эллинов.

Третью группу работ Мищенко составляют исследования, касающиеся истории античной цивилизации на территории нашей Родины. Среди работ этого круга – этюд о торговых связях Афин и Боспора⁸⁰ и целая серия статей о Геродотовой Скифии и греко-скифских отношениях.⁸¹ Среди наблюдений и выводов, к которым пришел ученый на основании многолетней работы над Скифским логосом Геродота, важными были заключения о неоднородности скифского населения, об этническом отличии скифов-земледельцев от так называемых царских скифов, о том, что первые обосновались на юге России еще в глубокой древности, были практически местным народом, тогда как вторые явились в эти земли много позже, уже в ходе упоминаемых у Геродота переселений VII в. до н. э.

От антиковедов-эллинистов обратимся к тем, кто посвятил себя изучению древнего Рима. В развитии культурно-исторических штудий в области римской историографии большую роль сыграла ученая и преподавательская деятельность Николая Михайловича Благовещенского (1821 – 1892 гг.), бывшего профессором сначала в Казанском, а затем в Петербургском университете (еще позднее он был ректором университета в Варшаве).⁸² Интересы Благовещенского [с.212] лежали почти исключительно в области античной культуры. Он начал с изучения римской драмы,⁸³ затем перешел к Горацию, которому посвятил специальный "психологический этюд" – "Гораций и его время" (СПб., 1864; изд. 2-е, Варшава, 1878). Здесь он попытался объяснить мотивы, заставившие Горация изменить республиканским идеалам и перейти в лагерь сторонников империи. Благовещенский интересовался не только литературой, но и искусством древнего мира. Ему принадлежит, в частности, обширная и живо написанная книга "Винкельман и поздние эпохи греческой скульптуры" (СПб., 1891), где опровергается восходящий к Винкельману взгляд на греческое искусство ваяния позднего, эллинистическо-римского времени как на искусство ущербное, клонившееся к упадку.

Благовещенский был выдающимся педагогом, и в Петербургском университете им была подготовлена целая группа специалистов по римской словесности и истории. Среди них – упоминавшиеся выше И. В. Помяловский и И. В. Цветаев, а также Василий Иванович Модестов (1839 – 1907 гг.).⁸⁴ Последний был горячим приверженцем прогрессивных, либеральных взглядов, с отрицанием относился к проводившемуся царским правительством насильственному насаждению формального классического образования, за что неоднократно подвергался гонениям. Этим, в частности, объясняется и неоднократная перемена Модестовым места службы: он начал свою преподавательскую деятельность в Новороссийском университете (в Одессе), затем преподавал в Казани, в Киеве, в Петербурге, в течение длительного времени вовсе был лишен кафедры и под конец снова обосновался в Одессе.

[с.213] Модестов начал с изучения жизни и творчества Тацита. Ему он посвятил свою магистерскую диссертацию "Тацит и его сочинения. Историко-литературное исследование" (СПб., 1864). В ней молодой ученый выступает горячим защитником древнего римского историка от новейших критиков (в частности, Амедея Тьерри и Чарльза Меривеля), изобличавших Тацита в непонимании исторической роли Римской империи и в искажении действительной исторической картины и перспективы развития. Вслед за Тацитом Модестов идеализирует Римскую республику, подчеркивает моральное вырождение римлян в связи с падением республиканского строя и утверждением монархии и правлением ближайших преемников Августа, императоров династии Юлиев-Клавдиев характеризует как сугубую тиранию. Симпатии к Тациту Модестов сохранил навсегда; позднее, уже в 80-х гг., он издал превосходный по точности и по стилю переложения перевод всех его сочинений.⁸⁵

Обнаружившаяся уже в магистерской диссертации склонность Модестова к полемике с новейшим, сугубо критическим направлением получила дальнейшее развитие в его докторской диссертации "Римская письменность в период царей" (Казань, 1868). Здесь он резко выступает против укоренившегося под влиянием Б. Г. Нибура скептического взгляда на достоверность ранней римской истории и для опровержения этого взгляда доказывает, что латинская письменность (а стало быть, и письменная традиция) развилась в очень раннее время, возможно, еще в доримскую эпоху. Мнение это получило до некоторой степени подтверждение благодаря позднейшим археологическим и эпиграфическим находкам (в частности, в связи с обнаружением в 1898 г. на римском форуме так называемого Черного камня с латинской надписью VI в. до н. э.).

Увлечение древнейшей римской историей в особенности проявилось у Модестова в последний период его жизни, когда, выйдя в отставку и проживая подолгу в Риме, он получил возможность близко познакомиться с результатами новейших археологических изысканий в Италии. Итогом его занятий в этой области явился ряд статей, посвященных древнейшим археологическим культурам на Апеннинском полуострове, этнокультурным процессам в архаической Италии и началу Рима. Печатавшиеся первоначально в "Журнале министерства народного просвещения", эти статьи были затем им сведены в книгу "Введение в римскую историю" (ч. I – II. СПб., [с.214] 1902 – 1904). Здесь, в первой части, Модестов дал отличный для своего времени обзор доисторических культур на территории Италии начиная с палеолита и кончая ранним железным веком, культурой Виллановы. Вторая часть была посвящена культуре этрусков и мессапов. Третью должно было составить исследование о расселении и цивилизации древнейших италийских племен "арийского корня" (вольсков, эквов, осков и пр.), однако успели выйти в журнальном варианте лишь отдельные этюды, посвященные этому вопросу.⁸⁶

Модестову также принадлежит лучшее в дореволюционной русской литературе пособие по истории римской литературы, особенно замечательное яркими индивидуальными характеристиками выдающихся латинских писателей.⁸⁷

Изучением и истолкованием римской истории в широком культурно-историческом аспекте занимались и другие ученые. В Московском университете Владимир Иванович Герье (1837 – 1919 гг.), известный более как специалист по новой истории, но читавший лекции и по истории древнего Рима, много внимания уделял вопросам историографии.⁸⁸ В статье "Август и установление Римской империи" ("Вестник Европы", 1877, № 6 – 8) он дал содержательный обзор взглядов историков нового времени на систему принципата. Герье отвергал предложенную Т. Моммзеном трактовку принципата как своего рода двоевластия, диархии, и высказался за оценку власти Августа как по сути своей монархической.

В Киевском университете видный впоследствии представитель украинского буржуазно-либерального и националистического движения Михаил Петрович Драгоманов (1841 – 1895 гг.) до своего увольнения в отставку и эмиграции выступил с двумя диссертациями, посвященными Тациту и Римской империи, которых он оценивал с иных позиций, чем Модестов.⁸⁹ В диссертации pro venia legendi "Император Тиберий" ("Киевские университетские известия", [с.215] 1864, № 1 – 2) Драгоманов ставит своей целью защитить политику Тиберия против критики Тацита, которую он считает пристрастной. Магистерская диссертация Драгоманова "Вопрос об историческом значении Римской империи и Тацит" (Киев, 1869) – ценное историографическое исследование, содержащее обстоятельный разбор взглядов на Римскую империю, высказывавшихся в древности и в новое время. Драгоманов связывает эти взгляды с общими присущими той или иной эпохе историко-философскими воззрениями, в русле которых складывалось мировоззрение соответствующих писателей и ученых. Критическую линию, идущую от Тацита, Драгоманов обвиняет в антиисторизме, в неумении взглянуть на историческое развитие иначе, чем с абстрактно-морализирующей точки зрения. Со своей стороны, он высоко оценивает историческую роль Римской империи, сумевшей, при всем несовершенстве своей конституции, объединить различные народы древности в рамках одного государственного единства, на основе единой античной цивилизации.

ОГЛАВЛЕНИЕ