Фролов Э.Д.
РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 6. КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВВ. Ф.Ф. ЗЕЛИНСКИЙ. Ю.А. КУЛАКОВСКИЙ

[с.281] Историко-филологическое направление составляло центральный ствол русской науки об античности, но оно не исчерпывало ее; рассматриваемый период отличался исключительным разнообразием и богатством и иных направлений, которые, ответвляясь от главного древа, сами достигали большой полноты развития, содействуя восприятию и постижению античности во всей ее целостности. Эти ответвления соответствовали главным сущностным аспектам античной цивилизации – литературе, религии, театру и искусству древних греков и римлян, их социальной, политической и экономической жизни. Все эти грани ушедшей в прошлое классической цивилизации высвечивались усилиями многих даровитых ученых-классиков, представлявших результаты своих изысканий в статьях и книгах, обилие которых в предреволюционные десятилетия делают крайне затруднительным их сколько-нибудь полное обозрение. Со своей стороны, не претендуя ни на какую особенную полноту, мы постараемся отметить – кратко и без развернутых оценок – лишь наиболее значительные явления в этих областях русского антиковедения, которые ориентировались на изучение различных сторон древней греко-римской цивилизации, группируя эти явления по условным крупным направлениям, вокруг наиболее значительных и колоритных фигур.

При этом более чем когда-либо необходимыми пособиями для нас будут служить историографические труды В.П.Бузескула, представляющие наиболее полную справку о развитии науки всеобщей истории, и в частности антиковедения, в старой России. Наше изложение в общем и целом будет представлять собой сокращение обзоров Бузескула, разумеется, не механическое, с собственной выборкой и акцентами, но все-таки сокращение, за рамками которого останутся многие факты, обрисованные или упомянутые нашим знаменитым предшественником.¹ Лишь в конце, для обрисовки кульминационного пункта в истории русской науки об античности – [с.282] творчества М.И.Ростовцева мы добавим к устоявшейся историографической вульгате некоторые собственные наблюдения.

Прежде всех других выделим то яркое и значимое направление, которое уже в предыдущий период, в последнюю треть XIX в., являло собой альтернативу, но вместе с тем и существенное дополнение господствовавшей историко-филологической (эпиграфической) школе. Мы говорим о культурно-историческом направлении, которое оказалось представленным на рубеже столетий поистине легионом специалистов, филологов-классиков по образованию, но расширивших диапазон своих интересов и изысканий за пределы собственно филологии, т.е. за рамки изучения древних языков и литературы, на иные и более широкие области античной культуры. В ряду этих ученых и по старшинству и по ученой и литературной славе заслуженно выделяется Фаддей Францевич Зелинский (1859-1944 гг.).² Поляк родом, он принадлежал к той части российской интеллигенции, которая прочно ориентировалась на западные культурные традиции. Он получил прекрасное образование: учился в Петербурге, затем в немецких университетах, в Лейпциге, Мюнхене, Вене, некоторое время также в Риме. В Лейпциге он защитил первую свою диссертацию, касавшуюся последних лет Второй Пунической войны (1880 г.). Рано сформировавшись как ученый, Зелинский стал украшением Петербургского университета, где он проработал более трети века (1885-1921 гг.). Великолепный знаток греческого и латинского языков и литературы, Зелинский преклонялся перед культурой античности. Он видел в ней не только основание новейшей европейской культуры, но и вечный источник животворных идей, и свое филологическое мастерство поставил на службу культурно-историческим изысканиям, охватывавшим всю античность, все ее стадии и ипостаси, как греческую, так и римскую.

Как филолог ex professo, Зелинский много занимался вопросами  [с.283] греческой и римской литературы. Так, его глубоко интересовал и он со вниманием изучал строй греческого героического эпоса, в частности свойственное гомеровским поэмам явление хронологической несовместимости, под которой понимают видимую неспособность эпического поэта повествовать о различных, но в одно время случившихся событиях иначе, чем последовательно, т.е. выстраивая их в последовательный временной ряд, а не излагая параллельно.³ С еще большим увлечением вникал Зелинский в историю греческой драмы. В молодые годы он много времени уделил исследованию древней греческой (аттической) комедии – ее строения и стиля, ее фольклорных истоков и компонентов, среди которых он особо выделял древнюю сказку, в которой справедливо усмотрел предтечу или ядро той народной социальной утопии, что отражена в пьесах афинских комедиографов. Его работы на эти темы, публиковавшиеся как в России, так и в Германии, создали ему репутацию выдающегося ученого-филолога.⁴

Позднее Зелинский обратился к изучению греческой трагедии, результатом чего стала публикация ряда статей, популярного очерка об Эврипиде и большой специальной работы о развитии трагических мотивов, начало которой успело выйти в России (более полный вариант был опубликован в Кракове уже после репатриации Зелинского в Польшу).⁵ Занятия греческими трагиками не ограничивались у Зелинского чисто исследовательской работой: талант исследователя он сочетал с большим литературным и даже поэтическим дарованием, что дало ему возможность подготовить новый русский перевод столпа классической драмы – Софокла. Перевод трагедий Софокла был издан в обрамлении оригинальных ученых статей и комментариев и может рассматриваться как образец полноценной публикации древнего классика в современной русской версии (см.: Софокл. Драмы, т.I-III, М., 1914-1915).

[с.284] По такому же типу намерен был Зелинский издать и перевод Эврипида. Здесь его задачей было завершить то, что не успел сделать переводчик Эврипида И.Ф.Анненский, тоже филолог-классик (он, кстати, был директором весьма престижной Николаевской гимназии в Царском Селе), но более известный как оригинальный поэт полуимпрессионистского-полудекадентского типа, чья ученая и литературная деятельность, в частности и работа над Эврипидом, была прервана преждевременной смертью (1909 г.). Близкий с Анненским, Зелинский считал своим долгом довести до конца начатое тем большое дело. Сам Анненский успел издать только часть своих переводов (Театр Эврипида, т.I, СПб., 1906), но и предприятие Зелинского осталось неоконченным: вышли только три из шести намеченных томов полного перевода (Театр Эврипида, т.I-III, М., 1916-1921), публикация остальных была остановлена отъездом Зелинского из России.

Своего рода итогом (отнюдь, впрочем, не окончательным) занятий Зелинского греческой литературой стало издание популярной книги "Древнегреческая литература эпохи независимости" (в двух частях, Пг., 1919-1920 [ч.I – "Общий очерк", ч.II – "Образцы"]). Лаконичность и доступность изложения естественно сочетаются здесь с глубиной и меткостью характеристик или оценок древних греческих писателей.

Как было сказано, научные интересы Зелинского распространялись как на греческую, так и на римскую литературу. В этой последней его особенно привлекал Цицерон – и как писатель, стиль которого он специально изучал, и как наиболее полное воплощение римского творческого гения. Он исследовал структуру речевых периодов Цицерона, обратив особое внимание на метрические клаузулы, посредством которых великий оратор добивался общей желательной ритмики.⁶ А месту Цицерона в истории мировой культуры, его воздействию на культуру средневековой и новой Европы, равно как и длящейся не одно столетие полемике вокруг его личности, он посвятил обширную статью "Цицерон в истории европейской культуры" ("Вестник Европы", 1896, декабрь), которая затем была им развернута в целую монографию, к сожалению, увидевшую свет только в немецкой версии.⁷

[с.285] К этим исследованиям примыкает и начатое Зелинским совместно с известным переводчиком В.А.Алексеевым издание русского перевода всех речей Цицерона. Увы, как это часто бывает (особенно в России), дело остановилось на первом томе, куда вошли речи, произнесенные Цицероном в первую половину его адвокатской и политической деятельности (81-63 гг. до н.э.).⁸ Продолжения не последовало, зато любителей изящной словесности Зелинский порадовал еще одним своим литературным опытом – выполненным совместно с Л.Ф.Завалишиной переводом Овидиевых "Посланий" ("Героид").⁹

Огромная эрудиция и мастерство исследователя сочетались у Зелинского с высоким природным даром просветителя, педагога и публициста. Он был кумиром студенческой молодежи и интеллигентной петербургской публики. Его открытые лекции и доклады на различные интересные, нередко весьма актуальные темы античной культуры неизменно вызывали интерес у слушателей, и, воодушевленный успехом своих публичных выступлений, он обрабатывал эти доклады для публикации или писал новые специальные статьи, так что в конце концов явилась мысль собрать их в целостное собрание, которому автор дал знаменательное название "Из жизни идей" (т.I-IV, СПб./Пг., 1905-1922). Первый и второй тома (второй – с характерным подзаголовком "Древний мир и мы") составились из статей, посвященных различным явлениям духовной жизни античного общества и современного мира в их перекличке и сопричастности (к примеру, о мотиве разлуки у Овидия, Шекспира и Пушкина). Третий том (с подзаголовком "Соперники христианства") был посвящен различным культам преимущественно греческого происхождения, которые в эллинистическо-римский период развивались в ту же сторону, что и христианство, составляя одновременно и общий фон и альтернативу этому последнему (например, культ Гермеса Трисмегиста [Трижды-Величайшего]). В последний, четвертый том ("Возрожденцы") вошли статьи, касавшиеся, в основном, судеб и реминисценций античной культуры в позднейшие эпохи (например, о развитии идеи загробной жизни у Гомера, Вергилия и Данте, об античных источниках и прототипах [с.286] драм Шекспира и пр.).

Общей установкой, проникающей все это обширное собрание этюдов об античной литературе, религии и общественной мысли в их взаимодействии с культурой средневековой и новой Европы, было убеждение в сокровенной сопричастности античности к духовной жизни нового времени. Для Зелинского античный мир (процитируем вслед за Бузескулом его слова) – это "не тихий и отвлекающий от современной жизни музей, а живая часть новейшей культуры". Историческое значение античности заключалось в том, что "она была родоначальницей тех идей, которыми мы и ныне живем". Конечно, для исторически образованного человека это было ясно всегда. Применительно к фундаментальным политическим идеям гражданских прав, свободы и демократии об инициативной роли античности писал уже М.С.Куторга, а в советское время, в эпоху поздней оттепели, будет вспоминать С.Л.Утченко. Однако нигде животворное значение античности для нового времени не было показано столь последовательно и широко, как в работах Зелинского.

Разумеется, не всё одинаково привлекает нас сейчас в научно-популярных публицистических зарисовках Зелинского. Нередко сближения по видимости близких явлений античности и позднейшего, тем более современного уровня достигается форсированным путем, посредством сильнейшей модернизации прошлого. Временами режет глаз нарочитая парадоксальность высказанных суждений, утомляет чрезмерное многословие и выспренность. Однако в целом сборник "Из жизни идей" – замечательный образец столь же глубокого проникновения в духовную жизнь классической древности, сколь и верной, в общем, оценки античного участия в строении современной европейской культуры и менталитета.

Заключая обзор научно-литературного творчества Зелинского, подчеркнем особенное его внимание к античной религии, к истории религиозного сознания вообще, что, конечно же, стояло в прямой связи с духовными исканиями тогдашней российской интеллигенции. Мы уже упоминали о том, что в сборнике "Из жизни идей" весь третий том был посвящен темам античной греко-римской религии, в особенности таким ее культам (или образам), в которых можно было видеть "соперников христианства". Однако и в других томах того же собрания, и за пределами его, в различных периодических изданиях и популярных энциклопедиях, можно обнаружить многочисленные статьи Зелинского, посвященные религии [с.287] древних греков и римлян – и разным частным явлениям и персонажам, и принципиальным поискам античного язычества, позволяющим говорить о духовной перспективе, об известном предуготовлении классической древностью заглавной религии нового времени – христианства. Сами заголовки этих статей говорят о направлении мысли их автора: "Идея нравственного оправдания, ее происхождение и развитие" ("Из жизни идей", т.I), "Характер античной религии в сравнении с христианством" (там же, т.II), "Идея Богочеловека в греческой и германской саге" ("Вестник Европы", 1910, июль), "Возникновение греха в сознании древнейшей Греции" ("Русская мысль", 1917, июль-август).

Но самыми полнокровными и яркими в этой области научно-литературных занятий Зелинского были две его книги, посвященные эллинской религии: "Древнегреческая религия" (Пг., 1918) и ее продолжение – "Религия эллинизма" (Пг., 1922). Это были первые выпуски – части широко задуманного труда, в котором автор предполагал дать по возможности полную картину, в виде ряда горизонтальных срезов, религиозного развития античного мира, включая и раннее христианство. Собственно цель труда и состояла в том, чтобы показать закономерное движение античного, прежде всего греческого, религиозного сознания навстречу христианскому преображению. Автор имел в виду, не умаляя основополагающей роли проповеди Христа, показать, что истинное предуготовление христианства свершалось не в лоне иудаизма, не в русле ветхозаветных пророчеств о мессии, как обычно полагают, а в духовной жизни античного, западного мира. Говоря словами автора (во введении к "Религии эллинизма"), "античная религия – это и есть настоящий Ветхий завет нашего христианства". Именно духовными усилиями античного мира впервые были открыты возможности для познания божественного откровения в его главных ипостасях красоты, добра и истины. А потому и обращенная ко всему человечеству проповедь Христа по-настоящему была услышана не в иудейской среде, пропитанной чувствами национальной исключительности и религиозной нетерпимости, а в греко-римском универсуме, открытом новому слову и новой правде. Именно в нем сформировалось то христианское мироощущение и миропонимание, которое стало духовным стержнем западной европейской цивилизации.

Октябрьская революция и последовавшая Гражданская война сделали для Зелинского невозможным продолжать свои ученые занятия [с.288] в России. Особенно нестерпимой была для этого до мозга костей европейского человека наступившая духовная изоляция, невозможность поддерживать контакты с западноевропейским ученым миром. В 1921 г. он покинул Россию и обосновался в Варшаве. Свою научную и педагогическую деятельность он продолжал уже в качестве профессора Варшавского университета (1921-1939 гг.). В этот польский период своей жизни он продолжал разрабатывать дорогие его сердцу темы развития греческой драмы (именно трагедии) и истории античной религии.¹⁰ Он подготовил также очередное немецкое переиздание своей большой книги о Цицероне,¹¹ а в Париже опубликовал новую работу о Горации и римском обществе времени Августа.¹²

Вторая мировая война окончательно разрушила тот цивилизованный мир, в котором он только и мог жить. В Варшаве от бомбежки сгорел дом, в котором он жил, погибла его библиотека, и он должен был искать последнего приюта в Германии, в Баварии, где жил и работал его сын, инженер по специальности. Там Зелинский и умер за год до окончания войны, так и не успев завершить свой главный труд по истории античной религии.

Зелинский был наиболее ярким, но не единственным представителем культурно-исторического направления, чьи ученые занятия равно охватывали и греческую и римскую древность. Крупными фигурами аналогичного плана были ученые, ставшие украшением Новороссийского университета (в Одессе), – Э.Р. фон Штерн и Б.В.Варнеке. Первый из них, Эрнест Романович фон Штерн (1859-1924 гг.), был выходцем из Лифляндии, той некогда колонизованной немцами, а затем отошедшей к России части Прибалтики, которая теперь входит в состав Латвии и Эстонии.¹³ Отпрыск немецкого дворянского рода, Штерн высшее классическое образование получил [с.289] в Дерпте и Лейпциге и в Дерпте же защитил обе свои писанные по-немецки диссертации, магистерскую и докторскую. По получении докторской степени он определился на службу в Новороссийский университет, сначала приват-доцентом (с 1884 г.), а затем и профессором (с 1886 г.). Проработав четверть века в Одессе, Штерн переехал в Германию; поводом явилось приглашение от университета в Галле занять кафедру, ставшую вакантной после смерти известного специалиста по античной истории Бенедикта Низе (1849-1910 гг.).

С этих пор (1911 г.) и до конца дней своих Штерн оставался профессором университета в Галле, одного из самых крупных очагов антиковедения в Германии. Равно принадлежа к университетскому миру России и Германии, публикуя свои работы то по-русски, то по-немецки, Штерн, по меткому определению В.П.Бузескула, "являлся как бы посредником между русской и немецкой наукой, связующим звеном между той и другой, в своих рецензиях на страницах немецких органов нередко знакомя Запад с трудами русских ученых".¹⁴ В России на рубеже XIX-XX вв. он, во всяком случае, был одним из самых выдающихся ученых-классиков, чьи научные интересы простирались на все области античной истории – греческую, римскую и причерноморскую, а занятия отличались сочетанием работы историка, археолога и искусствоведа.

Штерн начал с чисто исторических исследований, причем его привлекали сюжеты, исполненные особого политического драматизма. В магистерской диссертации он подверг скрупулезному анализу пресловутый заговор Катилины.¹⁵ Он рассмотрел его в контексте политической борьбы в Риме в 60-е годы до н.э. и вынес ему беспощадный приговор: по его убеждению, нет оснований искать принципиального начала в действиях Катилины, этого авантюриста, сочетавшего необузданное стремление к власти и богатству со столь же безудержной социальной демагогией.

Спустя короткое время (всего лишь один год!) в своей докторской диссертации молодой ученый представил обстоятельную реконструкцию последнего яркого отрезка независимой греческой истории от Царского (или Анталкидова) мира до битвы при Мантинее [с.290] (386-362 гг. до н.э.).¹⁶ Он показал, как междоусобная борьба ведущих греческих полисов, тогда в первую очередь Спарты и Фив, за гегемонию в Элладе окончательно истощила силы свободных греков и предуготовила торжество Македонской монархии на Балканах. Труд Штерна замечателен редким в историографии нового времени положительным восприятием нашего главного источника для истории позднеклассической Греции – Ксенофонта. В сочинениях этого выдающегося афинского писателя, аристократа и почитателя Спарты, обычно видят всего лишь рупор официальной спартанской пропаганды, его упрекают не только в тенденциозных умолчаниях, но и в прямом искажении исторической действительности. Этому распространенному взгляду Штерн противопоставил свое мнение о Ксенофонте, не отказывающее этому важнейшему историческому свидетелю ни в понимании тогдашней греческой политической жизни, ни в достаточной объективности даваемой им характеристики ее главных участников – государств и политиков.

И позднее Штерн не раз обращался к собственно историческим сюжетам, исполненным глубокого научного и политического звучания. Одним из первых он откликнулся на публикацию "Афинской политии" Аристотеля, верно оценив ее огромное источниковедческое значение.¹⁷ Он исследовал возникновение эфората в Спарте¹⁸ и цензовую конституцию Солона.¹⁹ По последнему поводу он высказал предположение о реальном существовании имущественных классов в Аттике еще и до Солона и, в этой связи, предложил свое истолкование термина "зевгит", означавшего, по его мнению, не владельца упряжки волов, а воина-гоплита, "сопряженного" с другими в общем строю. Он посвятил специальный этюд анализу и оценке деятельности великого римского трибуна Тиберия Гракха, интерес к судьбе которого был возбужден у нашего классика драматическими событиями 1905-1906 гг. в самой России.²⁰ Роковым [с.291] рубежом в действиях старшего Гракха он определил ту психологическую и политическую метаморфозу, вызванную сопротивлением оппонентов и давлением радикально настроенных сторонников аграрного закона, которая обусловила перерождение Гракха – социального реформатора в социального революционера, что и стало причиной его гибели.

Всё же в зрелый период своей деятельности Штерн все более стал поворачиваться от истории к археологии, и, пожалуй, самый яркий след в русской науке об античности он оставил своими причерноморскими штудиями. Одним из первых он серьезно откликнулся на поток фальсификаций, поддельных памятников греко-скифского искусства, которые в конце прошлого столетия стали наводнять российский и западноевропейский рынки древностей. Именно он первым доказал поддельность так называемой тиары Саитафарна, сфабрикованной в Одессе и приобретенной крупнейшим музеем мира – Лувром.²¹

Постепенно научная и общественная деятельность Штерна в Одессе все более ширилась; он стал активным членом Одесского общества истории и древностей, возглавил существовавший при этом обществе музей. Увлекшись изучением причерноморских древностей, он скоро обратился к занятиям археологией и первым осуществил крупномасштабные раскопки на о-ве Березань (недалеко от Очакова, у входа в Бугско-днепровский лиман).²² Здесь он обнаружил древнейшее в Северном Причерноморье, существовавшее уже с рубежа VII-VI вв. до н.э. греческое поселение, факторию милетян, с остатками жилых и хозяйственных помещений, с расположенным рядом могильником, с массою более или менее сохранившихся предметов хозяйственного и бытового назначения, среди которых были ранние образцы ионийской керамики и терракот. Эти раскопки стали одним из важных моментов в изучении проблем греческой колонизации в Причерноморье, в выявлении и реконструкции различных типов поселений греческих колонистов – от временных факторий до прочно основанных городов. Заметим, [с.292] что повышенный интерес самого Штерна к изучению раннего этапа проникновения греков в северопричерноморский регион не подлежит сомнению. Это подтверждается не только его работами, касавшимися Березани, но и неоднократным обращением к такой теме, ставшей притчей во языцех, как местонахождение так называемого Древнего Херсонеса.²³

Среди причерноморских древностей с особым вниманием Штерн изучал керамические изделия, в изобилии находимые на местах древних греческих поселений. Эти вещные остатки старины он с успехом использовал для воссоздания облика самих греческих колоний, деятельности и быта поселенцев, включая и такой особенный аспект, как жизнь детей.²⁴ Для изучения последнего сюжета им были использованы найденные в древних захоронениях предметы детского обихода – рожки для кормления, погремушки, фигурки животных и птиц, куклы и т.п. Добавим к этому, что он принимал деятельное участие в описании и издании керамических коллекций как Одессы, так и Феодосии.²⁵

Помимо керамики Штерн много занимался и северопричерноморской эпиграфикой, как лапидарными надписями (в том числе посвящениями Ахиллу Понтарху и надписями религиозных сообществ), так и граффити.²⁶ Общим вопросам древнегреческой колонизации, культурной жизни и социально-политической структуры греческих городов Северного Причерноморья Штерн посвятил специальные обзорные статьи, печатавшиеся в немецких периодических изданиях.²⁷ Они были и остаются важными источниками [с.293] информации для западноевропейских историков, интересующихся античным Причерноморьем.

Историко-археологические интересы и занятия Штерна не останавливались на одной античной эпохе, но шли далее в глубину веков. Вслед за украинским археологом В.В.Хвойко, открывшим в 1896 г. на Правобережной Украине неолитическую культуру Триполья, Штерн также обратился к изучению неолитического времени. Проведенные им в 1902-1903 гг. раскопки у бессарабского села Петрены доставили богатый материал, позволивший говорить о существовании в III тыс. до н.э. сходной с Трипольем археологической культуры, ареал которой простирался от Украины и Бессарабии до Австрии на западе и Греции на юге.²⁸ Сходство вновь открытой культуры с раннемикенской и троянской навело Штерна на мысль, что можно говорить о едином культурном поясе, более того, что культурное развитие здесь шло с северо-востока на юго-запад, и что южная ветвь этого пояса, преобразившись под передневосточным воздействием, и стала культурой раннегреческой. В свое время эта мысль была оспорена (тем же В.П.Бузескулом) главным образом ввиду того, что ее принятие заставило бы передатировать начало греческой культуры гораздо более ранним временем, чем это было принято делать в начале ХХ в.,²⁹ однако в свете последних археологических и лингвистических изысканий, позволивших удревнить проникновение греков на Балканы до начала II тыс. до н.э., эта версия Штерна не выглядит столь уж фантастической.

Своеобразной мономанией (по крайней мере в начальный период) отличались ученые занятия второго из названных "новороссийцев" – Бориса Васильевича Варнеке (1874-1944 гг.).³⁰ Уроженец [с.294] Москвы, он с детских лет связал свою судьбу с театром: мальчиком выступал статистом, затем пробовал свои силы как настоящий актер и даже как помощник режиссера. И для своих научных занятий он избрал темою историю театра.

Первоначальное классическое образование Варнеке получил в 1-й Московской гимназии, завершил его в Петербургском университете, где среди его наставников были Ф.Ф.Соколов и Ф.Ф.Зелинский. По окончании университета он преподавал древние и новые иностранные языки в одной из петербургских и в известной царскосельской Николаевской гимназии, где директором был И.Ф.Анненский. Позднее стал приват-доцентом Петербургского университета (1901-1904), а после защиты магистерской диссертации получил профессуру в Казанском университете (1904-1910 гг.), откуда перешел в университет в Одессе, где и работал практически до конца жизни.

Главные научные труды Варнеке посвящены античному театру, они группируются вокруг тем собственно театра, античной драмы, ее персонажей и актеров. Первые две большие работы Варнеке – его магистерская и докторская диссертации – были посвящены римскому театру (магистерская диссертация – "Очерки по истории древнеримского театра", СПб., 1909; докторская – "Наблюдения над древнеримской комедией [к истории типов]", Казань, 1905). Затем последовали специальные этюды по истории греческого театра, включая и такую злободневную тему, как обсуждение женского вопроса на афинской сцене.³¹ Тогда же (в казанский период) Варнеке обратился к изучению Новоаттической комедии, в первую очередь творчества крупнейшего ее представителя Менандра, интерес к которому был возбужден находками в Египте папирусов с отрывками из комедий этого наредкость плодовитого автора.³² Еще позднее появились обобщающие труды Варнеке по истории античного театра [с.295] в целом ("Античный театр", Харьков, 1929; "История античного театра", М.-Л., 1940).

В Одессе после отъезда Э.Р.Штерна Варнеке стал крупнейшею научною фигурою, чьи занятия охватывали все более широкие сферы античной культуры – не только театр, но и литературу, и искусство. Впрочем, интересы Варнеке не ограничивались одною античностью, его глубоко интересовали судьбы классицизма и развитие театра и в позднейшие европейские эпохи, а самый крупный его труд был посвящен истории театра в России ("История русского театра", 1908-1910). Судьба самого Варнеке сложилась трагически. В период Второй мировой войны он остался в оккупированной немцами и румынами Одессе и скомпрометировал себя работою в новом, открытом оккупационными властями Румынском университете и сотрудничеством – впрочем, чисто номинальным – с созданным тогда же пропагандистским Антикоммунистическим институтом. После освобождения Одессы советскими войсками весною 1944 г. Варнеке был арестован по обвинению в измене Родине и этапирован в Киев, где и умер в тюремной больнице. Позднее, в 1955 г., дело против него было прекращено "за недоказанностью предъявленного обвинения", результатом чего явилась официальная посмертная реабилитация.³³ Варнеке оставил чрезвычайно интересные воспоминания, с колоритными зарисовками московской театральной жизни, с меткими характеристиками московских и петербургских знаменитостей, писателей и ученых-классиков, но эти мемуары еще ждут своего опубликования.

По поводу остальных представителей культурно-исторического направления, жизнь и творчество которых нам менее известны, ограничимся лишь краткими замечаниями. К числу видных ученых-эллинистов принадлежали А.Н.Деревицкий, С.П.Шестаков, М.И.Мандес, Е.Г.Кагаров, Б.Л.Богаевский.

Профессор Харьковского университета Алексей Николаевич Деревицкий (род. в 1859 г.)³⁴ главным образом занимался историко-литературными вопросами: исследовал собрание гимнов, автором которых классическая древность считала Гомера,³⁵ писал также о [с.296] новонайденной "Афинской политии" Аристотеля³⁶ и, наконец, посвятил обширный труд развитию историко-филологических занятий в античном мире ("О начале историко-литературных занятий в древней Греции", Харьков, 1891). В этой монографии, представленной им в качестве докторской диссертации, автор с особым вниманием отнесся к деятельности тех древних грамматиков, которые принадлежали к знаменитой ученой корпорации Александрийского музея и возглавляли примыкавшую к нему не менее знаменитую библиотеку.

Ученик Д.Ф.Беляева, казанский профессор Сергей Петрович Шестаков (1864-1940 гг.)³⁷ так же, как и его учитель, начал с изучения Гомера ("О происхождении поэм Гомера", вып.1-2, Казань, 1892-1899), а позднее обратился к истории греческого красноречия, посвятив этому предмету, помимо весьма обширной статьи,³⁸ целую монографию, широко задуманную, но, к сожалению, остановившуюся на первом выпуске, причем изложение обрывается (при разборе Антифонта) буквально на полуслове.³⁹ Шестаков писал также об Оксиринхском историке – неизвестном по имени авторе исторического сочинения, которое сохранилось на обрывках папируса и, по-видимому, продолжало "Историю" Фукидида, захватывая начало IV в. до н.э.⁴⁰ Но более всего Шестаков снискал себе известности переводом внушительного свода речей Либания, позднеантичного ритора, одного из последних крупных представителей языческой культуры, близкого к императору Юлиану Отступнику (Либаний. Речи, т.I-II, Казань, 1914-1916).

Ученик Э.Р.Штерна, позднее также ставший профессором Новороссийского университета, Михаил Ильич Мандес (1866-1934 гг.)⁴¹ [с.297] был одним из крупнейших специалистов в области греческого источниковедения. Он исследовал традицию о так называемой Лелантской войне, вспыхнувшей, по преданию, в глубочайшей древности между соседними городами на Эвбее Халкидой и Эретрией и переросшей в едва ли не общегреческий конфликт.⁴² Мандес определенно признавал историчность этого, возможно, древнейшего события межобщинной жизни греков в послегомеровское время, о котором мы знаем из источников, хотя и полагал невозможным более точное определение даты и хода этой войны (обычно ее датируют в широком диапазоне от конца VIII до середины VII в. до н.э.). Он изучал также традицию о Мессенских войнах и представил опыт реконструкции древней истории Мессении ("Мессенские войны и восстановление Мессении", Одесса, 1898). Но особенно выделяется его фундаментальный труд о Диодоре Сицилийском, позднем греческом историке (жил в I в. до н.э.), чья "Историческая библиотека" донесла до нас выработанную более ранними историками вульгату греческой и (в меньшей степени) римской истории ("Опыт историко-критического комментария к греческой истории Диодора", Одесса, 1901).

Исследование Мандеса касается наиболее интересного отрезка Диодорова сочинения – греческой истории V в. до н.э. (точнее, от нашествия Ксеркса до битвы при Сесте, т.е. 480-411 гг. до н.э.). Естественно, проводится сопоставление Диодора с корифеями греческого историописания, писавшими об этом времени, – с Геродотом и Фукидидом. И вот что примечательно: не закрывая глаза на то, как сильно уступал Диодор названным корифеям в способности исследовать и воспроизводить ход прошлых событий, Мандес не идет по привычному пути, проторенному еще Б.Г.Нибуром, не увлекается стандартной критикой сицилийского историка за видимую примитивность творческого метода. Нет, он защищает этого поруганного писателя от обвинений в компиляции, в рабском следовании какому-либо одному авторитету.

Мандес выступает против "теории единого источника" (Einquellentheorie), выдвинутой в свое время немецким филологом Хр.Фольквардсеном, который доказывал, что отдельные разделы [с.298] древней истории Диодор излагал каждый раз по какому-либо одному источнику: греческую историю – по Эфору, сицилийскую – по Тимею, римскую – по Фабию. Напротив, по мнению Мандеса, "литературная работа в древности в общем происходила тем же путем, что и теперь", а потому и Диодора, изучавшего специальную литературу и умевшего перерабатывать чужие данные в собственную цельную версию, надо считать "не переписчиком, а писателем". Высказанный таким образом взгляд весьма близок воззрениям новейших ученых – Эд.Шварца, Р.Лакёра, Ч.Олдфадера, а также нашего современного историка В.М.Строгецкого.⁴³

Учеником Э.Р.Штерна был также видный специалист в области древнегреческой религии Евгений Георгиевич Кагаров (1882-1942 гг.). Он начинал как приват-доцент Новороссийского университета (1911-1912), затем перешел в Харьковский университет, где также сначала был приват-доцентом (1912-1914), а по защите магистерской диссертации получил профессуру (1914-1924 гг.). Позже он переехал в Ленинград, был профессором Ленинградского университета по кафедре этнографии (с 1925) и научным сотрудником Института антропологии и этнографии (с 1926 г.).

Кагаров много потрудился в области изучения религиозной жизни древних греков: изучал религиозные воззрения греческих драматургов и ораторов,⁴⁴ исследовал элементы фетишизма и культы растений и животных (магистерская диссертация "Культ фетишей, растений и животных в древней Греции", СПб., 1913), наконец, написал большую работу о греческих заговорах, известных нам, в частности, благодаря многочисленным находкам так называемых табличек заклятий (докторская диссертация, Харьков, 1920). К сожалению, эта работа (по крайней мере полностью) так и не была опубликована ни на Украине, ни в России. За рубежом Кагаровым было опубликовано несколько этюдов на эту тему,⁴⁵ а в России – [с.299] только краткая заметка в изданном позже сборнике в честь академика С.Ф.Ольденбурга.⁴⁶ Заметим, что в советское время Кагаров, не оставляя своих религиоведческих штудий, активно включился в работу по марксистской реинтерпретации древней истории, развивая взгляды Ф.Энгельса на первобытный коммунизм и возникновение у народов классической древности классового общества и государства.⁴⁷

Сходным образом развивалось и научное творчество ученика Ф.Ф.Зелинского, профессора Петроградского (позже Ленинградского) университета Бориса Леонидовича Богаевского (1882-1942 гг.). Он начал с изучения земледелия и земледельческих культов древних афинян ("Очерк земледелия Афин", Пг., 1915; "Земледельческая религия Афин", т.I, Пг., 1916), позднее увлекся изучением культуры и религии Минойского Крита и Микенской Греции ("Крит и Микены", Пг., 1924; "Гончарные божества Минойского Крита" [ИГАИМК, т.VII, вып.9], Л., 1931). В советское время, став адептом марксистского учения, доказывал существование в древнейшую эпоху на Крите и в материковой Греции первобытно-общинного строя с соответствующими стадиями матриархата и патриархата, в открытых археологами дворцовых сооружениях II тыс. до н.э. видел места поселения ведущих патриархальных родов (позднее – местопребывание племенных вождей с их сородичами и дружинниками), а процесс разложения древних общинных порядков у греков растягивал на целое тысячелетие – от XVI до VI в. до н.э.⁴⁸

По сравнению с эллинистами ряд тех, кто в русле того же направления занимался римскими сюжетами, выглядит менее внушительным, однако и здесь тоже есть крупные ученые – Ю.А.Кулаковский, И.В.Нетушил, Г.Э.Зенгер. Наиболее колоритной фигурой в этом ряду бесспорно является Юлиан Андреевич Кулаковский [с.300] (1855-1919 гг.).⁴⁹ Он родился в семье священника в городе Поневеже (современный литовский Паневежис) Ковенской губернии. Учился сначала в классической гимназии в Гродно, где в те годы преподавал прославившийся впоследствии в качестве византиниста В.Г.Васильевский, а затем в Николаевском лицее в Москве, где его наставником был известный историк античности П.М.Леонтьев. По окончании лицея в 1873 г. Кулаковский поступил в Московский университет, курс которого прошел в три года вместо обычных четырех. Затем он стажировался в Германии, главным образом в Берлине, где слушал лекции и участвовал в семинарах тогдашнего корифея немецкой романистики Теодора Моммзена (1878-1880 гг.). Под его руководством молодой русский классик приобщился к углубленным занятиям римскими государственными древностями и эпиграфикой, что наложило отпечаток на все его последующие научные занятия.⁵⁰ С 1881 г. Кулаковский стал преподавать в Университете св. Владимира в Киеве, сначала в качестве приват-доцента, а по защите магистерской диссертации, с 1884 г., – профессором. С Киевом навечно оказалась связана вся его ученая деятельность – и преподавательская (в университете и на женских курсах), и собственно научная.

Предметом научных изысканий Кулаковского поначалу были римские государственные древности. Важному сюжету из этой области была посвящена его первая диссертация pro venia legendi (на право чтения лекций) "Надел ветеранов землею и военные поселения в Римской империи" (Киев, 1881).⁵¹ Вторая (магистерская) [с.301] диссертация Кулаковского "Коллегии в древнем Риме (опыт по истории римских учреждений)" (Киев, 1882)⁵² интересна тем, что она была написана на тему, с которой когда-то начинал его великий немецкий наставник. Мы имеем в виду выпускное университетское сочинение Т.Моммзена, посвященное религиозно-профессиональным корпорациям и сообществам римлян ("De collegiis et sodaliciis Romanorum", 1843). Хотя целина, так сказать, уже была поднята, работа все равно оказалась весьма трудной. Необходимо было тщательно собрать разрозненный материал литературных и новых, эпиграфических свидетельств и на этом основании заново дать цельную картину древнейших римских сообществ. По отзыву авторитетного в этих вопросах судьи – И.В.Помяловского, молодой ученый хорошо справился со стоявшей перед ним задачей, показав умение "разумно и осторожно" работать с источниками и стремление и способность "соединить в одно целое разрозненные факты и подвести их под определенные законы".⁵³

Названными сюжетами не исчерпывалось обращение Кулаковского к римским древностям. Его интересы в этом плане были очень широки: он писал о римской армии (КИУ, 1881, № 10; 1884, № 8),⁵⁴ о косвенных налогах у римлян (там же, 1882, № 9), об организации разработки рудников в Римской империи (там же, 1882, № 11), о римском календаре (там же, 1883, № 2), о помпеянских фресках (там же, 1883, № 12).

Глубокое изучение реалий государственной и общественной жизни древнего Рима естественно побуждало Кулаковского обращаться и к более широким историческим занятиям, к прослеживанию того исторического контекста, в рамках которого возникали и оформлялись интересовавшие его отдельные явления. В этой связи показательным было его довольно скорое обращение к самым истокам римской истории, что нашло отражение в его третьей (докторской) диссертации "К вопросу о начале Рима" (Киев, 1888). Здесь [с.302] последовательно рассмотрены важнейшие аспекты римского полито- и этногенеза: становление римской общины в эпоху царей (включая исходный синойкизм латинов и сабинов); застройка Палатина и особо, в специальном приложении, вопрос о прослеживаемой здесь так называемой Ромуловой стене; наконец, вклад, внесенный в этногенез древних римлян различными племенами аборигенов, сабинов и этрусков.

Работа особенно примечательна преодолением непререкаемого в то время авторитета Моммзена, с которым бывший ученик решительно теперь расходится по целому ряду вопросов и, в частности, по поводу возможного господства этрусков над Римом в ранний период, что начисто отвергалось немецким историком. "С редким для того времени мужеством, – писал позднее И.В.Нетушил, – Кулаковский высказывается против некоторых взглядов Моммзена, в том числе особенно против его отрицательного отношения к этрусскому владычеству".⁵⁵ Основательному и, что особенно приятно отметить, вполне самостоятельному исследованию Кулаковского принадлежит важное место в русской ученой традиции о раннем Риме.

Наряду с этим не ослабевал обнаруженный в работах о римских древностях особенный интерес Кулаковского к поздней эпохе римской истории – ко времени Империи. Кстати, он был заявлен еще в одной из его ранних публикаций – в статье, посвященной "Жизнеописаниям двенадцати цезарей" Светония (КИУ, 1881, ( 10). Затем он был подтвержден обзорной статьей об Италии при римских императорах (там же, 1884, № 10). А с начала 90-х годов этот интерес к поздней истории Рима – и вообще, и специально о началах христианства – становится бесспорно преобладающим. Об этом свидетельствует опубликование Кулаковским специальной работы, где прослеживались взаимоотношения христианской церкви и античного государства, причем делался вывод о вполне терпимом отношении римского закона к новому религиозному движению. Это заключение вызвало резкую реакцию со стороны русских богословов и породило целую полемику между Кулаковским и Киевской духовной академией.⁵⁶ С этим увлечением позднеантичной тематикой было [с.303] связано и выполнение Кулаковским совместно с другим киевским классиком А.И.Сонни труднейшего предприятия – перевода исторического труда Аммиана Марцеллина, столь важного для изучения как политической, так и религиозной жизни поздней Империи (и, в частности, торжества христианства и неудачной попытки языческой реакции при Юлиане Отступнике).⁵⁷

Росту названного интереса содействовало и обращение Кулаковского в те же годы к изучению позднеантичных древностей в Северном Причерноморье. Толчком к тому послужило сделанное ему со стороны Императорской Археологической комиссии специальное приглашение заняться обследованием древних памятников в районе Керчи. Откликнувшись на это приглашение, Кулаковский с энтузиазмом взялся за новое для себя дело, и его старания были сразу же вознаграждены: уже во время первой своей археологической кампании он открыл несколько погребальных склепов и в том числе – христианскую катакомбу с написанной на стене датой (что является исключительной редкостью): 788 год боспорской эры, что соответствует 491 году христианского летоисчисления.⁵⁸ Им был открыт и ряд других, собственно античных надписей, которые позднее были включены В.В.Латышевым в четвертый (дополнительный) том IOSPE. В связи с этими новыми занятиями им был опубликован ряд специальных исторических этюдов о происхождении названия Керчи,⁵⁹ о древних географических представлениях о северопричерноморском регионе,⁶⁰ а также научно-популярный очерк "Прошлое Тавриды" (Киев, 1906; изд.2-е – 1914).

Закономерным следствием этого усиления интереса к позднеантичным и раннехристианским временам явилось прямое обращение Кулаковского к истории Византии. В 1906/7 учебном году он впервые [с.304] читал в Киевском университете курс византийской истории, материал которого был использован им для составления и издания большой трехтомной "Истории Византии".⁶¹ В этом произведении последовательно и обстоятельно излагалась политическая и религиозная история Восточной Римской империи от времени ее рождения и примерно до начала так называемого иконоборческого движения, точнее – с 395 до 717 г.

Сочинение это, представлявшее в русской исторической литературе первый опыт связного, цельного обзора значительного отрезка византийской истории (аналогичные труды Ф.И.Успенского и А.А.Васильева стали выходить позднее), было неоднозначно встречено научной общественностью: суровые критические отзывы дали А.А.Васильев (на первый том) и П.В.Безобразов (на второй), вполне положительные – А.И.Соболевский и Б.В.Варнеке. Нам нет нужды входить сейчас в детали этой полемики. Сравнительно недавно этот вопрос подробно был рассмотрен А.Г.Грушевым, и мы вполне согласны с его общими выводами.⁶² Он правильно указывает на то, что отдельные просчеты Кулаковского не должны перечеркивать большое значение проделанного им труда и ценность представленного им исторического обзора. Так же верно и его заключение о том, что на позицию тех, кто оценивал это произведение, влияние оказали не только их научные представления, но и более общие идеологические установки: критикам претил, а апологетам, напротив, импонировал тот православно-монархический дух, которым проникнуто все сочинение Кулаковского. Для нас важно отметить только одно, – как сильно пример Кулаковского подтверждает сделанное нами уже ранее наблюдение о закономерности поворота патриотически и почвеннически настроенных русских классиков от занятий собственно классической древностью к Византии, бывшей в их глазах идеальным прототипом дорогой их сердцу русской православно-монархической государственности.

Приведем в связи с этим выдержку из предисловия Ю.А.Кулаковского к первому изданию его труда, – выдержку, которая проливает яркий свет на побудительные мотивы его обращения к византийской истории. "Не могу, – пишет он, – не высказать и того [с.305] общего настроения, которое одушевляет меня в изучении прошлых судеб Византии. Наше русское прошлое связало нас нерасторжимыми узами с Византией, и на этой основе определилось наше русское национальное самосознание. Теперь, когда ввиду свершившегося перелома в нашем политическом строе наше народное самосознание особенно нуждается в просветлении своих основ, принесена неведомо зачем тяжелая жертва в ущерб народного дела. Те люди, которым было вверено верховное руководство делом русского просвещения, отказались в системе высшего образования от того элемента, который дает ему силу и мощь в Западной Европе. Устранение греческого языка из программы среднеобразовательной школы является добровольным принижением нашего просвещения перед тем его идеалом, который живет и действует в Западной Европе. Ущерб, причиненный делу просвещения, ставит печальную перспективу для нашего будущего. Хотелось бы надеяться, что рост русского самосознания и просвещения, а также более глубокое ознакомление с историей просвещения на Западе, вызовут в русском обществе сознание потребности восстановить на нашей родине то первенство греческого гения в системе высшего образования, которое водворила у себя Западная Европа. Быть может, поймем и мы, русские, как понимают в Европе, что не в последнем слове современника, а в первом слове эллинов заключено творческое начало высокой европейской науки и культуры. Что же до системы образования, то здесь желательна и возможна дифференциация, а не нивелировка и опрощение".⁶³

Все это писано в 1910 г., т.е. в то время, когда в России пусть медленно и непоследовательно, но шли уже конституционные преобразования самодержавно-монархического строя, а в этой связи и частичное свертывание гипертрофированной системы классического образования. Ю.А.Кулаковский мечтал тогда о политической и духовной реставрации, но последующее развитие событий показало, сколь несбыточны были эти мечтания: Октябрьская революция 1917 г. сокрушила до основания традиционную социально-политическую систему, а вместе с ней окончательно ликвидировала и классическое образование. Мало того, так называемый технический прогресс довольно скоро вытеснил традиции классицизма из средней и высшей школы также и в западном мире, так что для немногих нынешних адептов этой традиции не осталось даже такого [с.306] сомнительного утешения, как ссылка на пример культурного Запада.

Как бы то ни было, бесспорна значительность ученой деятельности киевского профессора Ю.А.Кулаковского. Его репутации не должны вредить ни идеологически ангажированные нападки на его "Историю Византии", ни ставшие теперь известными уничижительные реплики его бывшего ученика М.И.Ростовцева по поводу его работ о керченских катакомбах.⁶⁴ Страстно-ревнивое отношение Ростовцева к занятиям других лиц теми сюжетами, которые он считал своими, слишком хорошо известно, чтобы его критические отзывы в таких случаях безоговорочно принимать на веру.⁶⁵ Напротив, у нас есть весомые свидетельства широкого общественного признания ученых заслуг Ю.А.Кулаковского: это и избрание его членом-корреспондентом Петербургской Академии наук (1906), и присуждение ему в Киевском университете звания заслуженного профессора и издание в его честь великолепного сборника статей "Serta Borysthenica" (1911 г.). Добавим также, что он состоял председателем Исторического общества Нестора Летописца при Киевском университете и был непременным участником и одним из организаторов Археологических съездов в России.

Крупной величиной в области изучения древнего Рима был также харьковский профессор Иван Вячеславович Нетушил (1850-1928 гг.).⁶⁶ Родом из Чехии, он высшее образование получил у себя на родине, в Оломоуце, где учился на богословском факультете ("оставшемся, – как он поясняет в своей автобиографии, – от прежнего полного университета"), и в Праге, где окончил философский факультет по классическому отделению. В Россию Нетушил явился в числе других ученых чехов-классиков, которых русское правительство, за нехваткою собственных кадров, приглашало для преподавания [с.307] в реформированных графом Д.А.Толстым классических гимназиях. После двухлетней стажировки в Петербургском университете и сдачи в 1875 г. экзамена на звание учителя Нетушил в течение более десяти лет преподавал в гимназиях в Харькове, а затем перешел в тамошний университет, где был профессором, проректором и даже ректором (вплоть до 1919 г.). Его ученые заслуги также были признаны Петербургской Академией наук, которая избрала его своим членом-корреспондентом (1910 г.).

Нетушил начинал с занятий лингвистикой, со специального изучения фонетики, морфологии и синтаксиса классических языков. К этой области, между прочим, относились и обе его диссертации: магистерская – "Об аористах в латинском языке" (Харьков, 1881) и докторская – "Этюды и материалы для научного синтаксиса латинского языка. Том II. О падежах" (Харьков, 1885). Однако затем он обратился к изучению римских древностей, религиозных и государственных, в особенности раннего периода. Подход его к этим сюжетам, как справедливо замечено В.П.Бузескулом, был в основе своей чисто филологическим: в трактовке того или иного явления или учреждения он отталкивался от термина и предания, в меньшей степени – от археологического материала, к которому – или, точнее, к выводам на основании которого – всегда относился с недоверием. В отношении предания он придерживался, по его собственному выражению, "умеренно-скептического направления", исповедуя принципы научной критики, но отвергая крайности современного гиперкритицизма в духе Э.Пайса, которого резко порицал за "необузданный субъективизм".⁶⁷

С научным кредо И.В.Нетушила легко познакомиться, например, по статье "Отражение катилинарской смуты в традиции о Тарквиниях".⁶⁸ Автор анализирует здесь предание о двух заговорах против Римской республики, инспирированных недавно изгнанным Тарквинием Гордым (в 509 [Liv., II, 3-5] и 500 г. [Dion. Hal., V, 53 sqq.]), и находит в нем следы воздействия настроений, царивших во времена движения Катилины, т.е. в I в. до н.э. Особенно важно вступление, где автор отвергает взгляд гиперкритиков, которые относят составление таких памятников римской письменности, как летопись понтификов и Законы ХII таблиц, к более поздним временам и потому утверждают недостоверность древней римской истории, в [с.308] частности, в первые два века Республики. Позицию этих гиперкритиков он определяет как "чисто любительское отношение к делу", а себя причисляет к "умеренно-скептическому направлению, которое допускает давнее возникновение летописи понтификов, но в то же время принимает гибель этого памятника во время галльского пожара, следуя указанию Ливия (VI, 1, 2)". Свою собственную задачу Нетушил формулирует так: "Задача критики здесь, как и для традиции о последующем времени, будет состоять в том, чтобы отыскать остатки документального зерна, похороненного (позднейшей античной) литературой под толстым слоем наносных пластов".

Нетушил специально изучал следы древнейшей письменности и литературного предания римлян, исследовал наличную анналистическую традицию (в лице, в первую очередь, Тита Ливия) и на этой основе старался реконструировать отдельные реалии и моменты древнейшего периода римской истории. Его многочисленные статьи и заметки на эти темы непрерывно печатались в 90-е и 900-е годы в "Филологическом обозрении" и "Журнале министерства народного просвещения". Они отличаются завидной добротностью и информативностью, а высказываемые в них общие суждения заслуживают внимания и сохраняют известное значение и по сию пору.

Чтобы дать представление о конкретных сюжетах, которые затрагивались И.В.Нетушилом, назовем некоторые из его статей, наиболее интересные с исторической точки зрения. Вопросы возникновения и развития латинской письменности специально трактовались им в заметках, опубликованных в "Филологическом обозрении": "Дуэнова надпись" (т.ХI, 1896, об архаической латинской надписи – по мнению Нетушила, грубой фальсификации – на строенном сосуде, найденном у Квиринальского холма), "Амбарвалии, арвальские братья и арвальская песнь" и "О времени введения латинского алфавита" (т.ХII и ХIII, 1897, с попыткой доказать, что в древнейший период римляне пользовались этрусским письмом), наконец, "Происхождение римских цифр" (т.ХVII, 1899). Изучал Нетушил и такой особенный вид исторического материала, как монеты, а в этой связи – историю монетного дела у римлян (статьи в ФО, т.V, и ЖМНП, 1893, ноябрь).

Разные эпизоды древнейшего римского предания и истории исследовались им в обстоятельных статьях, подчас разраставшихся до размеров небольших монографий, публиковавшихся главным [с.309] образом в "Журнале министерства народного просвещения": "Легенда о близнецах Ромуле и Реме" (1902, январь-март), "Основная территория римской общины" (июль), "Римские городские трибы" (август), "Римские три трибы" (1903, июль-август, декабрь), "Начало мировой политики Римской республики и конец Лация (историко-критическое исследование к VII и VIII книгам Ливия)" (1904, август-октябрь), "Вопросы древнего Лация" (1905, июнь-сентябрь), "Регилльская повесть" (1906, август), "Первый римский диктатор" (1906, ноябрь; 1907, январь-февраль), "Порсена и Веентские войны" (1907, ноябрь-декабрь), "Социальные вопросы во второй книге Ливия" (1910, январь) и др.

Ряд статей специально посвящен религиозным древностям: "Луперк, луперки, луперкалии" (ФО, т.III, 1893), "Arma Ancilia" (т.VIII, 1895, о древних священных щитах, хранившихся в старинном жилище римских царей, позднее служившем помещением для понтификов, Регии, и использовавшихся жрецами-салиями в праздничных церемониях), "О культе Весты" (т.ХI, 1896), "Гуси Капитолийские" (т.ХII, 1897), "Pontifices" (т.ХV, 1898), "Руминальская смоковница и волчица братьев Огульниев" (т.ХVI, 1899, по поводу предания о волчице, вскормившей Ромула и Рема, и ее древнейшего изображения, воздвигнутого братьями Огульниями на Форуме), "Dea Dia, богиня материнского права" (т.ХVII, 1899) и др.

Можно сказать, что статьи Нетушила составляют своего рода богатейшую историческую энциклопедию, из которой еще и сейчас можно черпать драгоценные сведения о государственных, культурных и религиозных реалиях древнего Рима.⁶⁹ Однако научное наследие Нетушила не ограничивается одними лишь частными этюдами – им были составлены также обширные общие пособия. Это, во-первых, "Очерк римских государственных древностей", печатавшийся частями в "Записках Харьковского университета" (начиная с 1894 г.) и постепенно сводимый в книгу (вышел том I – "Государственное устройство Рима до Августа", в трех выпусках, Харьков, 1894-1902), – по отзыву В.П.Бузескула, "вполне самостоятельный [с.310] и оригинальный труд, единственный у нас в этом роде, многое освещающий с новой точки зрения".⁷⁰ Затем, общий курс истории Рима в полном ("Лекции по римской истории", т.I-III, Харьков, 1907-1909) и сокращенном варианте ("Обзор римской истории", Харьков, 1912; изд.2-е, 1916), где изложение доводилось до разделения Римской империи на Западную и Восточную и победы христианства над язычеством. Дополнениями к этим курсам служили изданные отдельно "Римская историография" (Харьков, 1909) и "Краткое обозрение разработки римской истории" (Записки Харьковского университета, 1916, ( 3-4, с.1-43, и отдельно – Харьков, 1916). Наконец, в последний период своей профессорской деятельности (до конца 1919 г.) Нетушил подготовил к печати обширный труд по истории римской религии, где изложение начиналось с древнейших времен, с формирования первоначальной патрицианской религии, и доводилось до окончательного крушения древнего язычества и торжества христианства (точнее, до закрытия Афинской школы Юстинианом в 529 г.). Труд этот, по свидетельству В.П.Бузескула, "содержащий немало самостоятельных и новых мыслей",⁷¹ к сожалению, так и остался неопубликованным.

В отличие от Ю.А.Кулаковского и даже И.В.Нетушила третий из названных романистов, бывший профессором в Нежине и Варшаве Григорий Эдуардович Зенгер (1853-1919 гг.), всегда более тяготел к чистой филологии.⁷² Правда, в ранний период своей ученой деятельности он занимался римскими государственными древностями и написал интересную, явно навеянную российской действительностью работу "Еврейский вопрос в древнем Риме" (Варшава, 1889). Однако позднее он исключительно сосредоточился на критике и исправлении текста древних латинских авторов. К этому разряду работ относятся, в частности, изданный отдельной книгой "Критический комментарий к некоторым спорным текстам Горация" (изд.2-е, Варшава, 1895), длинный ряд "Заметок к латинским текстам", печатавшихся в "Журнале министерства народного просвещения" в 1901-1916 гг. (главным образом к текстам [с.311] римских поэтов Катулла, Лукреция, Вергилия, Горация, Овидия и др.), небольшая монография "К вопросу о так называемом зиянии у римских поэтов" (СПб., 1909) и опубликованные вне выше названного ряда "Заметки к текстам Сенеки".⁷³

О профессорской деятельности Зенгера нам практически ничего не известно. Короткое время он возглавлял Министерство народного просвещения (1902-1904 гг.), оставив по себе память как о политике несомненно консервативного толка. Его заслуги в области классической филологии не обязательно ставить под сомнение только потому, что он был министром-реакционером. Петербургская Академия наук во всяком случае сочла возможным избрать его своим членом-корреспондентом (1907 г.), однако вклад этого классика в историю русской науки об античности был достаточно скромным.

ОГЛАВЛЕНИЕ