|
|
Фролов Э.Д. | |
| РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ | ||
Глава 7. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ ХIХ-ХХ ВВ. В.П. БУЗЕСКУЛ. Э.Д. ГРИММ
[с.312] Как уже было сказано в начале предыдущей главы, рубеж XIX-XX вв. был отмечен в отечественном антиковедении рождением новых направлений – социально-политического и социально-экономического. Их формирование несомненно стояло в связи с обозначившимися именно тогда радикальными переменами в жизни самого русского общества. Мы имеем в виду стремительное развитие современного капиталистического хозяйства и соответственное резкое обострение социальных отношений. Характерной чертой этих новых направлений было стремление к системному постижению и интерпретации античности как своего рода предвосхищения или же, наоборот, антипода современной цивилизации с тем, чтобы таким путем, через социологическое сопоставление, найти подходы к более глубокому проникновению в суть общего исторического развития, а более всего – к пониманию существа так называемых переломных эпох.
Таким образом, в рамках этих направлений свершался замечательный научный поворот: если в 60-х годах XIX столетия взоры значительной части историков классической древности обратились от постижения общей формы или идеи античности (в духе М.С.Куторги) к частным историко-филологическим изысканиям, ради возможно более достоверной реконструкции исторических фактов (Ф.Ф.Соколов и его школа), то теперь мы видим как бы возвращение на круги своя, с той, однако, существенной разницей, что новое обращение к социологической интерпретации античности свершалось на гораздо более прочной фактологической основе, а стало быть, могло претендовать и на большую глубину.
Эти новые явления отчетливо выступали в ученой деятельности различных университетских центров. Так, в Москве выдающийся историк Р.Ю.Виппер (1859-1954 гг.) в своих общих курсах убедительно показывал, насколько тесно связана политическая история древней Греции и Рима с их социально-экономическим развитием. В Харькове другой замечательный представитель науки всеобщей истории В.П.Бузескул (1858-1931 гг.) вознес на совершенно новый уровень исследование политических форм античного мира, [с.313] глубоко, в контексте социальной истории, проследив рождение и развитие наиболее совершенной из этих форм – афинской демократии. Выпускник Московского университета, ставший профессором в Казани, М.М.Хвостов (1872-1920 гг.), опираясь на новый массовый материал хозяйственных папирусов и надписей на черепках (острака), специально изучал торговлю и промышленность греко-римского Египта, стремясь показать эволюцию хозяйственной организации и форм обмена в этом весьма особенном регионе древнего мира.
В наших очерках, поскольку мы не претендуем на полноту изложения, но прослеживаем главные линии научного развития, мы остановимся на некоторых характерных примерах – на наиболее интересных в этом плане фигурах, чья ученая деятельность может иллюстрировать отмеченное нами новое научное движение. Начнем с первого из обозначенных актуальных направлений, с социально-политического. Здесь внимание сразу же обращается на Владислава Петровича Бузескула, бывшего в этой области такой же ключевой фигурой, какой, к примеру, в области культурно-исторической являлся Ф.Ф.Зелинский.1
Будущий историк афинской демократии родился 24 февраля (старого стиля) 1858 г. в селе Поповка Изюмского уезда Харьковской губернии. Происходил он из старинной служилой семьи молдавского происхождения: родоначальник этого семейства вышел из Молдавии и поступил на военную службу в России еще в начале [с.314] ХVIII в. Уже в детстве Бузескул пристрастился к чтению исторических книг. Особенным толчком в этом направлении стало для него знакомство с популярной биографией А.В.Суворова, которую подарил ему домашний учитель, студент-медик Э.В.Арльдт, готовивший его к поступлению в гимназию. "Книжка эта, – вспоминал позднее Бузескул, – быть может, случайность, сыграла большую роль в моей дальнейшей судьбе: я полюбил историю, первоначально преимущественно историю войн, подвигов".2
В годы обучения в харьковской классической гимназии (1868-1876) этот интерес к истории еще более укрепился благодаря воздействию преподавателя этого предмета, мастера исторического рассказа Н.Ф.Одарченко. В классе, вспоминает Бузескул, "все с напряженным вниманием и увлечением слушали его, будь то рассказы о подвигах Геркулеса или о Петре Великом, о рыцарстве, крестовых походах".3
Жизнерадостная атмосфера первых лет обучения в гимназии затем, после проведения в жизнь толстовской реформы, сменилась ощущением гнета, чувством подавленности. "Воцарилась толстовская система, сухая, беспощадная, с ее крайней, бездушной регламентацией, с ее мнимым классицизмом, а в действительности – грамматизмом. Нас подавляла грамматика, которая нам опротивела; мы учили массу ненужных правил и исключений; нас мучили переводами с русского языка на древние, "экстемпоралями", которые мы ненавидели. На содержание читаемых авторов, на античную жизнь обыкновенно не обращалось внимания. Если кто-либо из нас предлагал учителю вопрос, касавшийся этой области, то учитель большею частью отделывался кратким ответом и спешил перейти к "главному", к "делу" – к тексту, переводу или к грамматике".4
Несомненно это резко отрицательное отношение Бузескула к "грамматизму" классической гимназии объяснялось его изначальным духовным устремлением, рано обнаружившейся в нем склонностью к занятиям именно историей. Отсюда та негативная реакция, которую нельзя было бы ожидать от Латышева или Жебелева, с их столь же рано проявившейся филологической ориентацией. Как бы то ни было, позднее Бузескул признавал, что несмотря на известные [с.315] теневые стороны он многим был обязан старой классической гимназии: "Гимназия дала мне прочные элементы знания, приучила к неустанному труду, поддержала и развила интерес к любимому мною предмету – истории; самый классицизм, тогда проводившийся, впоследствии пригодился мне при моих занятиях греческой историей".5
По окончании гимназического курса в 1876 г. Бузескул поступил на историко-филологический факультет Харьковского университета. В ту пору там было три отделения: классическое, словесное (или славяно-русское) и историческое. Бузескул выбрал последнее, и это надо подчеркнуть: из крупных дореволюционных специалистов-антиковедов Бузескул был одним из немногих, кто по основному своему образованию был не филологом-классиком, а историком. Впрочем, филологическая его подготовка была основательной: прочные знания древних языков были заложены уже в гимназии, да и в университете специализация начиналась только с 3-го курса, а до того все студенты историко-филологического факультета равно продолжали совершенствоваться в классической словесности. Тем не менее, характерны признания Бузескула насчет того, какие из читаемых древних авторов нравились ему: Фукидиду он отдавал предпочтение перед Платоном, Тациту – перед Теренцием.6 Он был неколебим в своем историческом интересе, и его более всего увлекали лекционные курсы профессоров всеобщей истории М.Н.Петрова и В.К.Надлера, которые импонировали ему своею способностью к яркому повествованию о прошлых событиях.7
По окончании университета Бузескул в течение ряда лет преподавал историю в харьковских частных женских гимназиях. Заграничной стажировки он не проходил и остался, по его собственному определению, "доморощенным ученым".8 Да и в дальнейшем он практически не бывал за границей, за исключением поездки в 1908 г. в Берлин для участия в III Международном конгрессе историков; не печатался он и в западноевропейских журналах (также единственное исключение – небольшая рецензия на немецком языке на книгу С.А.Жебелева "ACAIKA" в "Deutsche Literaturzeitung", 1905, № 4). С.А.Жебелев в русле свойственных ему [с.316] почвеннических настроений с симпатией упоминает об этой детали в ученой биографии Бузескула, однако объяснялось ли это сознательным уклонением харьковского профессора от контактов с заграницей или виною здесь были какие-то стечения обстоятельств, сказать трудно.
Как бы то ни было, нельзя сомневаться в сильном влечении юного выпускника Харьковского университета к ученой карьере. В 1885 г. он сдает магистерский экзамен и начинает вести занятия в своем родном университете в качестве приват-доцента. В ту пору его научные интересы еще не определились. На старших курсах университета он серьезно занимался средневековой русской историей и, при окончании курса, представил сочинение о торопецком князе Мстиславе Мстиславиче (Удалом), удостоенное золотой медали. Теперь же его увлекает западноевропейская история конца средневековья и начала нового времени, в особенности тема борьбы с папством и гуситского движения, и он разрабатывает и начинает читать специальный курс по западной истории ХIV-ХV вв., а также по новейшей историографии.
Между тем в 1886 г. оставляет службу в университете М.Н.Петров, и к Бузескулу переходит чтение общих курсов по всеобщей истории, в том числе и по истории древней Греции. Это заставило его сначала, как он признавался, "нехотя, поневоле" заняться античной историей, но потом его заинтересовала современная полемика вокруг Перикла и вообще афинской демократии, и он с головою ушел в разработку этой темы.9 Ей были посвящены обе его диссертации, магистерская и докторская, и они же окончательно определили его научный профиль как специалиста в особенности по истории древней Греции. Впрочем, он никогда не порывал совершенно и с другими разделами всеобщей истории, тем более что развившийся очень рано интерес к историографии держал его au courant всех новейших разработок и время от времени доставлял естественный повод для обращения к историческим сюжетам и средневековья, и нового времени.
Между тем укреплялось и его служебное положение: после защиты магистерской диссертации он становится экстраординарным (1890 г.), а после защиты докторской – ординарным профессором Харьковского университета (1895 г.). Параллельно с университетом [с.317] он преподавал на Харьковских Высших женских курсах и на Педагогических курсах при Харьковском учебном округе. Он проявил себя талантливым педагогом и заслужил любовь многих поколений слушателей. Его авторитет как ученого и преподавателя все время рос, и при желании он мог бы сделать блестящую административную карьеру. Однако к этого рода деятельности он не чувствовал влечения и далее деканства на историко-филологическом факультете Харьковского университета (в 1901-1905 гг.) не пошел.
При всем том он был горячим патриотом своего родного края и деятельным сотрудником как университета, так и существовавшего при нем Историко-филологического общества. Он был неутомимым историографом своего университета и автором прекрасных, содержательных и теплых по тону очерков о его профессорах – В.Ф.Цыхе, М.М.Лунине, А.П.Рославском-Петровском, М.Н.Петрове, В.К.Надлере, И.В.Нетушиле. Ученые заслуги Бузескула получили широкое признание: в Харькове в 1914 г. в его честь был издан великолепный сборник статей, в котором приняли участие многие видные ученые, специалисты не только в науке об античности, но и в других областях истории и словесности. В 1910 г. он был избран членом-корреспондентом, а в 1922 г. – действительным членом Российской Академии наук. В 1925 г. он был избран также членом Всеукраинской Академии наук.
Обращаясь к обзору научных трудов В.П.Бузескула, подчеркнем, что его деятельность как ученого была весьма многогранна и плодотворна. Он много потрудился в области политической истории древней Греции. Мы уже упоминали, что поводом к его занятиям греческой историей послужила современная полемика вокруг афинской демократии. Действительно, в 70-х и 80-х годах прошлого столетия, в особенности по инициативе немецких ученых Г.Мюллер-Штрюбинга, Пфлугк-Гарттунга, М.Дункера, К.Ю.Белоха, подверглась решительному пересмотру та картина демократических Афин – блестящего лидера Эллады, которая была создана либеральной историографией середины ХIХ века, в первую очередь английским историком Дж. Гротом. Атаке подверглось все – и древний аттический историк Фукидид, наш главный источник по времени Пятидесятилетия и Пелопоннесской войны, и сама афинская демократия, и ее знаменитый лидер Перикл. Фукидиду были предъявлены обвинения в мелочности, тенденциозности и непонимании сути исторического процесса, в афинской демократии усиленно [с.318] подчеркивались ее теневые стороны – произвол демократической массы, демагогия политиканов, всеобщая коррупция и разложение, а Перикл, остававшийся бессменным руководителем Афин на протяжении едва ли не трети века, изобличался в отсутствии политической мудрости и силы и выставлялся главным виновником постигшей афинян в результате Пелопоннесской войны политической катастрофы.
Побудительными импульсами к такой переоценке послужили, с одной стороны, развитие гиперкритицизма, крайнего скептического отношения как к античной исторической традиции, так и к опиравшейся на нее и следовавшей в ее русле историографии середины ХIХ в. (кроме Грота можно указать на еще один характерный пример – Э.Курциуса), а с другой, – увлечение немецкой исторической науки, пропитанной националистическими и монархическими настроениями, культом силы и неприятием либерализма и демократии.
Бузескул решительно выступил против такого тенденциозного подхода к истории афинской демократии. Сначала в большой статье он подверг критическому разбору новый взгляд на Перикла, развитый Максом Дункером в последних томах его фундаментальной "Истории древности",10 а затем самостоятельно рассмотрел политическую деятельность лидера афинской демократии и дал ей взвешенную, по существу положительную, но в то же время лишенную ложной апологетики оценку в обширной монографии, ставшей его магистерской диссертацией, "Перикл (историко-критический этюд)" (Харьков, 1889).
За этим спустя ряд лет последовала новая, столь же внушительная монография (докторская диссертация) "Афинская полития Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V века" (Харьков, 1895). Поводом к ее написанию послужило опубликование в 1891 г. английским ученым Ф.Кенионом текста вновь найденного (среди папирусов греко-римского Египта) трактата о государственном устройстве Афин, в котором справедливо усмотрели известную ранее только по отдельным упоминаниям "Афинскую политию" Аристотеля. Бузескул оказался в числе тех, кто первыми откликнулись на замечательную находку. Еще в том же 1891 г. он опубликовал рецензию на издание Кениона,11 [с.319] затем последовали специальные статьи12 и еще одна рецензия на новое издание трактата, осуществленное другим английским филологом Дж. Сэндисом,13 и, наконец, как итог, – названная монография.
Здесь, в специальных главах, последовательно были разобраны: 1) полемика вокруг вновь открытого аристотелевского произведения, с обоснованием собственного умеренно-критического взгляда, свободного от крайних восторгов, но и далекого от безудержного высокомерного шельмования найденного трактата как недостойного пера великого философа; 2) особенности самого новонайденного произведения, с обоснованием его несомненной принадлежности к корпусу аристотелевских сочинений, с определением времени его составления, его соотношения с главным теоретическим трудом Аристотеля "Политика" и т.д.; 3) источники, которыми пользовался (или мог пользоваться) Аристотель при составлении этого трактата; наконец, 4) систематический пересмотр истории государственного строя Афин с учетом данных аристотелевской "Афинской политии", а также с обратной проверкой этих данных посредством сличения их с совокупной исторической традицией. В частности, что касается последнего момента, то Бузескулом убедительно было обосновано наличие в трактате Аристотеля, наряду с ценными историческими указаниями, также и ряда неточностей и даже невероятных, неправдоподобных вставок, какими являются, например, пассаж о так называемой Драконовой конституции (в гл.4) и рассказ об участии Фемистокла в акции Эфиальта против Ареопага (гл.25).
Как бы то ни было, в целом Бузескулом высоко было оценено источниковедческое значение вновь найденного трактата Аристотеля. Завершая свой труд, он справедливо подчеркнул самое главное: "До открытия Ajqhnaivwn Politeiva мы не имели особого, так сказать, специального источника, который давал бы нам историю афинской демократии в связном виде. Приходилось довольствоваться имеющимися у разных авторов и в надписях данными, иногда, правда, очень важными и интересными, но разбросанными, и мимоходом лишь сделанными, случайными указаниями. Теперь мы располагаем [с.320] произведением, представляющим более или менее связную историю и связное описание афинского государственного строя". Причем, "источник этот дает ряд новых фактов и проливает свет на многие вопросы" (например, на переход от древней монархии к аристократии, о смутах после Солона, о времени введения жеребьевки при выборе должностных лиц и др.).14
Но если велико было значение "Афинской политии" в плане новой, дополнительной информации, то, с другой стороны, не менее важным было и доставленное ею подтверждение наличной исторической традиции: "благодаря новооткрытому произведению... мы убедились в сравнительной достоверности нашего предания и точности хронологии, в основании которой лежат ведшиеся издавна списки архонтов".15 Нет нужды пояснять, как важно было это заключение для преодоления модного в ту пору гиперкритического отношения к античной традиции.
Наряду с большим источниковым и конкретно-историческим значением, указывает затем Бузескул, новонайденный трактат Аристотеля обладает также и более общей историко-теоретической ценностью: "Важно также и то, – замечает он, – как представляется в нем общий ход развития афинской политии". В самом деле, поясняет он далее свою мысль, "чем более изучается история и археология Греции, тем больше обнаруживается связь между отдельными ее эпохами и моментами; открываются посредствующие звенья там, где раньше их и не подозревали, между такими периодами и явлениями, которые, казалось, разделяла целая пропасть. В этом отношении важен и наш новый источник. Он изображает постепенное, чрезвычайно последовательное, чисто органическое развитие государственного строя Афин, без особенно резких скачков. Постепенно совершается переход от монархии к аристократии, затем так же постепенно демократия занимает место аристократии. Вспомним, как лишь мало-помалу открывался низшим классам доступ к должностям, как совершалась демократизация Афин после Клисфена, как своего рода "переживания", вроде двойного жребия, сохранялись в последующем строе Афин. Не говоря о сомнительной конституции Дракона, вспомним, что, например, тиран Писистрат во многом является продолжателем и даже завершителем дела "первого предстателя демоса" Солона, что Клисфеновы филы, триттии и демы [с.321] имеют уже своих предшественников, что Перикл оказывается вовсе не таким новатором, каким его иногда изображают новейшие историки... Словом, наш новый источник еще яснее показывает нам, что афинская демократия была чисто народным созданием, результатом работы целого ряда деятелей и поколений, а не результатом честолюбия и интриг отдельных личностей".16
Сочинение Бузескула об "Афинской политии" Аристотеля, ценное само по себе, явилось важной предпосылкой для дальнейшей его работы над темой афинской демократии. Оно послужило необходимым источниковедческим основанием для написания им уже в 1900-х годах обширного исторического очерка, где в контексте общегреческой истории, с учетом постепенно свершавшихся перемен в социальной жизни, последовательно рассматривалось развитие Афинского демократического государства от древнейших времен до эпохи эллинизма. Изложение открывалось общей панорамой греческой истории в архаический период (VIII-VI вв. до н.э.), когда, вслед за сдвигами в социально-экономической сфере, начались перемены в древнем политическом строе, когда место патриархальной царской власти заступила аристократия, а затем на борьбу с последней стал подыматься демос и на авансцену выступила тирания. Обрисовав таким образом во введении исходные исторические рубежи, автор затем переходил непосредственно к истории афинской демократии и в четырех больших разделах рассматривал главные стадии ее исторического существования: начало, включая переход от древней монархии к аристократическому архонтату, первые смуты (заговор Килона), законодательство и реформы Дракона и Солона, тиранию Писистрата и новые реформы Клисфена; расцвет, достигший кульминации в период правления Перикла, с обстоятельным описанием сложившегося к этому времени социально-политического строя, с характеристикой положения и жизни отдельных слоев населения – граждан, метеков, рабов, с особым этюдом о положении женщин в Афинах; далее, внутренний кризис и смуты, развязанные Пелопоннесской войной; и, наконец, окончательный упадок Афинского демократического государства в позднеклассический период, вплоть до утраты Афинами своей самостоятельности в эпоху эллинизма.
"История афинской демократии" Бузескула написана легким, изящным стилем и не отягощена научным аппаратом. Однако доступность [с.322] изложения в данном случае не исключает научной основательности. До сих пор в отечественной литературе книга Бузескула остается самым солидным пособием по политической истории центрального эллинского государства – Афин. Опираясь на этот труд, естественно было попытаться создать и более общее пособие, посвященное древнегреческой истории в целом. Для Бузескула это было тем более естественно, что в качестве университетского профессора он из года в год должен был читать общий курс истории древней Греции, который раза два в виде конспекта лекций издавался литографированным способом.17 Бузескул и планировал со временем подготовить и издать фундаментальное пособие по греческой истории, первый том которого должен был включать обширное источниковедческое и историографическое введение, второй – раннюю историю Греции до Персидских войн, а третий – историю классического периода, в основу которой предполагалось положить книгу об афинской демократии. Этот замысел был реализован лишь частично: в 1903 г. появился первый том – "Введение в историю Греции", которое затем неоднократно переиздавалось (и о котором мы еще будем говорить), по теме второго тома Бузескулом была опубликована лишь большая статья о крито-микенской цивилизации,18 а третий том так и остался на уровне первоначального воплощения, в виде книги об афинской демократии.
Конкретно-исторические исследования, в особенности в области древнегреческой истории, не исчерпывали научного труда В.П.Бузескула. В своих занятиях он счастливо соединял вкус и умение работать в сфере конкретно-исторической со столь же плодотворными изысканиями в области истории и теории исторической науки. Последнее объяснялось каким-то глубинным или, по крайней мере, рано усвоенным интересом к развитию исторического знания, которое воплощалось для него не в груде необходимых пособий, не в механическом нагромождении ссылок, а в филиации наблюдений и идей, в судьбах живых представителей науки всеобщей истории, в закономерном чередовании научных школ и направлений. Как никто другой Бузескул был начитан в исторической литературе, [с.323] однако его пристальный и всеохватный интерес к старым трудам и новым публикациям не был библиоманией, замкнутой на самое себя, а служил инструментом постижения вечно продолжающегося в исторической науке и литературе поиска сокровенного знания о прошлом.
Стремление представить себе, как именно осуществлялся этот поиск конкретными людьми и школами, побуждал Бузескула внимательно знакомиться с трудами выдающихся историков и древней поры, где ему особенно импонировала фигура непревзойденного мастера политической истории Фукидида, и нового времени, где его привлекали ученые – не только античники, но и представители других разделов всеобщей истории – разных национальных школ, и немецкой (Леопольд Ранке, Генрих Зибель, Эрнст Курциус, Эдуард Мейер), и французской (Барант, Франсуа Гизо, Огюстен Тьерри, Франсуа Минье), и, конечно же, отечественной.
Этот стойкий интерес Бузескула к истории исторического знания нашел отражение не только в многочисленных частных этюдах, важнейшие из которых были собраны и переизданы в виде отдельной книжечки ("Исторические этюды", СПб., 1911), но и в целом ряде фундаментальных трудов, составивших поистине золотой фонд отечественного источниковедения и историографии всеобщей истории. Это, прежде всего, уже упоминавшееся "Введение в историю Греции" (изд.3-е, СПб., 1915), содержащее чрезвычайно подробный и живо написанный обзор источников (в особенности трудов выдающихся древних историков Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Полибия) и не менее обстоятельный очерк разработки греческой истории в новое время (в ХIХ и начале ХХ в.) как в Западной Европе, так и в России. Это, далее, великолепное обозрение сделанных в новое время археологических и иных (эпиграфических, папирологических, нумизматических) открытий, которое так и озаглавлено: "Открытия ХIХ и начала ХХ века в области истории древнего мира", ч.I-II, Пб., 1923-1924 (ч.I – "Восток", ч.II – "Древнегреческий мир"). Это, наконец, также выполненный уже в советское время замечательный труд о развитии отечественной науки всеобщей истории – "Всеобщая история и ее представители в России в ХIХ и начале ХХ века" (ч.I-II, Л., 1929-1931). В опубликованных двух частях этого труда прослеживалось формирование важнейших разделов науки всеобщей истории в России – антиковедения, медиевистики, новистики. Бузескулом была подготовлена [с.324] и третья часть этого труда, специально посвященная русскому византино- и славяноведению, но ввиду начавшейся в ту пору травли ученых старой школы эта часть осталась тогда неопубликованной. К этой мрачной странице и в жизни Бузескула, и в истории нашей науки вообще нам еще придется вернуться при обозрении судеб отечественного антиковедения в советское время.
Подобно своему любимцу из числа древних историков – Фукидиду, Бузескул был в высокой степени рефлексирующим ученым: его собственные исторические занятия и изучение историографии естественно продолжались у него размышлениями над общими особенностями исторического исследования и историописания, над характерными чертами современной исторической науки, – размышлениями, которые, выливаясь в литературную форму, вносили важный вклад в отечественную методологию истории. Наиболее важным из этих теоретических опытов Бузескула надо считать его этюд о современном научном движении в области греческой истории.19 Работа эта действительно содержит обстоятельный обзор существенных сдвигов в разработке древнегреческой истории (а зачастую и шире – вообще в антиковедении), свершившихся в последней трети ХIХ – самом начале ХХ в., но это не простая констатация, а взвешенная оценка по существу, что и придает всему обзору ярко выраженный теоретический характер.
Автор начинает с указания на существенную перемену в состоянии источниковых данных: их объем благодаря последним археологическим открытиям неизмеримо возрос, причем это относится не только к материальным остаткам, но и к одновременно выявленным письменным памятникам, эпиграфическим и папирологическим, число которых стало исчисляться многими тысячами. Новые материалы открыли новые возможности для исследовательской работы и соответственно наметилась перемена в отношении к источникам. Подобно тому как в новой истории под влиянием Л.Ранке явилось повальное увлечение архивными данными, в работах антиковедов также обозначился уклон в сторону документального – [с.325] эпиграфического и папирологического – материала. Автор, однако, не сочувствует стремлению новейших историков-античников опереться преимущественно на "каменный архив". По его наблюдениям, "как в области разработки новой истории "архивное направление" подчас вырождается в крайность и односторонность, так и в области разработки древней (истории) увлечение эпиграфическим материалом заходит иногда слишком далеко, и из-за этого материала слишком уж пренебрегаются источники литературные".20 В этой связи нелишним будет напомнить о том чрезмерном панегирике "камням" (т.е. эпиграфическим текстам), который возглашал архегет классической эпиграфики в России Ф.Ф.Соколов.
Другая черта современной науки, которую отмечает Бузескул, – широкое развитие исторической критики. И здесь также наблюдаются крайности – чрезмерный скептицизм в отношении античной традиции, включая и таких ее выдающихся представителей, как Фукидид (примером служит Г.Мюллер-Штрюбинг), и нередкое отвержение засвидетельствованных традицией фактов и явлений. Так, К.Ю.Белох отвергает факт дорийского вторжения в Пелопоннес, Б.Низе – существование Солоновой конституции, М.Дункер и тот же Белох развенчивают Перикла, а Юлиус Шварц проделывает то же самое с афинской демократией в целом. Бузескул выступает против этой тенденции гиперкритицизма. Ей он противопоставляет другую развивающуюся тенденцию – "относиться доверчивее к исторической традиции греков", к чему, как он метко замечает, как раз и побуждают результаты археологических и эпиграфических изысканий. "Новейшие великие открытия, – пишет он, – как ни поразительны их результаты, в некоторых отношениях подтвердили, однако, свидетельство поэтов и историков и должны были подействовать умеряющим образом на наш скептицизм, внушить больше доверия к античной традиции. Открытия Шлимана и других показали, что в гомерическом эпосе не все ложь и вымысел: на месте древнего Илиона, как оказалось, действительно был город, во многом похожий на гомерическую Трою; Микены действительно были резиденцией владык и "златообильными", как их называет поэт... Затем, оказалось, что документальные свидетельства, которые могли лечь в основу исторической традиции греков, восходят к сравнительно более древнему времени; уже в VI в. в Афинах имелись начертанные на камне надписи, и, следовательно, аттические [с.326] хронисты могли пользоваться ими".21 И в данном случае уместно будет напомнить, но теперь уже с безусловным одобрением, о позиции другого патриарха русской эллинистики М.С.Куторги, который предрекал скорое положительное решение вопроса о достоверности ранней греческой истории.
От характеристики состояния источников и отношения к исторической традиции Бузескул обращается затем к анализу общих воззрений современных ученых на исторический процесс. И здесь он восстает против крайних увлечений, которые могут привести к искаженному представлению об историческом развитии. Так, он с осторожностью говорит о наметившейся тенденции к умалению значения личности в истории, к подчеркиванию коллективистического начала, бытия и творчества масс, к выдвижению на первый план идеи эволюции (как это делалось, в частности, видным немецким историком Карлом Лампрехтом). При этом в историческом процессе порою вовсе не остается места для выдающейся, творческой личности, как это стало, например, с древним спартанским законодателем Ликургом, предание о котором попросту объявили мифом. Впрочем, в случае с Афинами идея эволюции явно нравится Бузескулу: он указывает на значение в этом плане новонайденного аристотелевского трактата об афинской политии: "из него мы видим, с какою последовательностью, без скачков, чисто органически, развивался государственный строй Афин". И он повторяет те выводы, к которым пришел в своем специальном исследовании по этому вопросу, причем в конце вновь подчеркивает, что ни один из известных нам древних устроителей не был решающим творцом афинской политии, что даже Перикл "оказывается вовсе не таким новатором, каким его еще не так давно изображали некоторые историки", и что "афинская демократия была народным созданием, плодом работы целого ряда деятелей и многих поколений".22
С большей решительностью высказывается Бузескул против других современных увлечений и крайностей – против односторонности, присущей подчас ставшему господствующим социально-экономическому направлению ("стоит только вспомнить, – говорит он, – хотя бы о так называемом экономическом материализме"); против продиктованного углубленными социальными штудиями форсированного сближения античности с современностью, или, как он правильно [с.327] именует это явление, модернизации древней истории; против связанной с этим теории цикличности, т.е. представления о двух самостоятельных, но в то же время и параллельных циклах развития, в древности и в новое время, как на том настаивал Эд. Мейер; наконец, против крайностей как примитивизирующей античность концепции И.К.Родбертуса и К.Бюхера, относивших всю классическую древность к стадии замкнутого домашнего хозяйства (так называемая ойкосная теория), так и модернизирующих древность взглядов Эд. Мейера, К.Ю.Белоха и Р.Пёльмана, находивших в античном мире те же формы промышленного и торгово-денежного хозяйства, социального и идеологического противостояния классов, что и в новое время.23
Надо подчеркнуть, что Бузескул выступал именно против крайностей названных научных направлений, не отвергая, в принципе, современного научного прогресса. Так, мы видели уже, как сильно импонировала ему идея эволюции. Равным образом, предостерегая против модернизации, он не отвергал возможности сопоставления многих явлений древней истории с современностью, поскольку в сходных исторических условиях могли рождаться и сходные формы бытия, для лучшего прояснения которых не обойтись без сравнительно-исторического метода. При этом, надо думать, в выигрыше может оказаться не только древняя история, но и новая. А "если это так, – заключает он, – то изучение греческой истории представляет не один только чисто научный, теоретический интерес; оно получает и практическое значение, история эта делается глубоко поучительною для нас".24
Понимая это прагматическое назначение древней истории, сам Бузескул никогда не избегал естественных исторических сопоставлений. Более того, он с видимой охотой не раз обращался к таким сюжетам греческой древности, где возможен был выход на современную актуальную тему. Отсюда такие его статьи, как "Женский вопрос в древней Греции",25 "Прения о смертной казни назад тому 2300 слишком лет" (по поводу обсуждения в афинском народном собрании в 427 г. до н.э. того, как следует поступить с повинными в мятеже жителями Митилены),26 "Школьное дело у древних [с.328] греков по новым данным",27 "Международный третейский суд в древнегреческом мире".28 К этому надо добавить обзорную статью под характерным названием "Современные темы в античной Греции", где автор трактует о демократии, борьбе партий, науке, женском вопросе, антисемитизме, и все это – на греческом материале. Некоторые из этих статей позднее были включены Бузескулом в его сборники "Исторические этюды" и – опять характерное название! – "Античность и современность" (СПб., 1913; изд.2-е – 1914; изд.3-е – 1924).
Возвращаясь к теоретическому этюду Бузескула о современном состоянии занятий греческой историей, укажем на заключительную его тему о предмете самой науки античной истории. Русский ученый с сочувствием относится к современному представлению, развитому особенно Эд. Мейером, о единстве исторической науки, в рамках которой должна занять свое место и наука античной истории. Он также отвергает притязания классической филологии на монопольное изучение античности и вслед за Эд. Мейером и Р.Пёльманом признает односторонность и ограниченность филолого-антикварного подхода к древности. Но встать окончательно на их позицию и признать, что разработка греческой истории, как и других разделов всеобщей истории, – дело историка, он все же не решается и переводит разговор в другую плоскость. "После всего сказанного выше, – замечает он, – едва ли есть надобность подробно останавливаться на этом вопросе; спор о том, кому заниматься греческой историей, нам кажется в сущности лишним. Дело ведь не в словах, не в ярлыке. Филологи и историки в области изучения древности могут и должны идти рука об руку; но филологу не должна быть чужда широкая историческая точка зрения, а историк должен обладать надлежащим знанием античной литературы, археологии и эпиграфики".29 С этим никто спорить не будет, но, трактуя тему таким образом, Бузескул уходит от обсуждения вопроса по существу. И это понятно: в условиях укоренившегося в старой России классического образования присоединяться к мнению, что занятие античной историей, при всей важности языковой стороны в антиковедении, есть дело историка, могло бы навлечь на автора со стороны филологов-классиков настоящую бурю.
[с.329] Оценивая в целом взгляды, развитые Бузескулом в его теоретической работе, нельзя не признать их завидную здравость, их продуманную взвешенность, выдающую в их авторе историка самого что ни на есть высокого прагматического плана. Вообще не станем скрывать наших пристрастий и со всею откровенностью скажем: были, конечно, в России среди ученых-антиковедов старой школы и более яркие и более продуктивные натуры (можно назвать Ф.Ф.Зелинского или, что еще лучше, его прославленного ученика М.И.Ростовцева), но более цельной, уравновешенной и безоговорочно привлекательной, чем Бузескул, едва ли можно сыскать. Даже те его черты, которые с первого взгляда могут быть истолкованы как некие слабости или изъяны, – его видимое пристрастие скорее к повествованию, чем к анализу, и к темам широким более, чем к узким,30 – при ближайшем рассмотрении оказываются признаками все той же человеческой и научной цельности, если только под типом классика подразумевать именно историка. Скажем без околичностей: в лице Бузескула мы имеем историка высочайшей пробы. Он исследовал центральное явление древнегреческой истории – афинскую демократию, счастливо соединив в своем труде кропотливый источниковедческий анализ (монография об "Афинской политии" Аристотеля) с полнокровным историческим повествованием ("История афинской демократии"). В своих научных занятиях он сочетал непосредственную работу историка с деятельностью историографа, что придавало этим занятиям особенную глубину. Наконец, он выражал результаты своих изысканий безупречным литературным образом, вполне владея тем искусством совершенного изложения, "живого и легкого", которое, по его собственному справедливому мнению, является непременным качеством настоящего историка.31
В русском антиковедении последнего предреволюционного периода В.П.Бузескул был наиболее авторитетным, но не единственным исследователем афинской демократии. После опубликования новонайденного трактата Аристотеля о государственном устройстве афинян интерес к этой теме пробудился у многих русских классиков.32 Можно было бы напомнить в этой связи, что, помимо [с.330] других, успел откликнуться на публикацию нового источника и Ф.Г.Мищенко, один из архегетов культурно-исторического направления, который использовал новые данные, в частности, для пересмотра вопроса о суде присяжных в Афинах.33 Но о Мищенко речь уже шла выше, и потому сейчас, в рамках интересующей нас темы, более уместно будет остановиться на его даровитом ученике Валериане Александровиче Шеффере (1862-1900 гг.).34
Выпускник Киевского университета, где одним из его наставников был Ф.Г.Мищенко, Шеффер позднее был профессором Московского университета. Главной областью его научных занятий была греческая история. Он начал с основательного изучения исторической традиции у греков, с ее первых шагов, с творчества логографов. Этому сюжету было посвящено его выпускное сочинение "Очерки греческой историографии" (вып.1, Киев, 1884), где были собраны и изучены данные о пяти логографах – Ксанфе, Гекатее, Акусилае, Хароне и Ферекиде, причем очерк о каждом из них открывался подборкою и переводом сохранившихся от сочинения (или сочинений) данного писателя фрагментов. У Шеффера рано установились и всегда сохранялись тесные связи с немецкой наукой, и его следующая большая работа – магистерская диссертация, писанная по-латыни и посвященная истории одного из важнейших локальных центров древней Греции – острова Делоса, была опубликована в Германии (De Deli insulae rebus. Berlin, 1889).
Как известно, история Делоса была тесно связана с историей Афин, под чьей властью этот исторический центр древней ионийской амфиктионии оставался практически в течение всего классического периода (V-IV вв.). Занятия "делосскими делами" стали для Шеффера естественным приступом к углубленному изучению афинской истории и, прежде всего, афинской государственности, а дополнительным стимулом послужило обнаружение и опубликование в 1891 г. аристотелевской "Афинской политии". С этих пор [с.331] исследование государственной структуры древних Афин становится главной темой научных занятий Шеффера. Этой проблеме была посвящена, в частности, его следующая (докторская) диссертация "Афинское гражданство и народное собрание" (ч.I, М., 1891).
Первоначальным намерением Шеффера было дать новое исследование об афинском народном собрании, призванное заменить устаревшее сочинение по этому вопросу немецкого ученого Г.Ф.Шёманна (Schoemann G.F. De comitiis Atheniensibus. Greifswald, 1819). Однако затем составился более широкий замысел охватить в рамках большого трехчастного труда все главные аспекты древнегреческой, а более конкретно – афинской государственности. Подготовлена и опубликована была только первая часть этого труда, в составе двух больших глав, где трактовались общие основы античного государства и, более специально, древнейшая организация афинской общины, как исходная, родовая, так и пришедшая ей на смену административно-территориальная, в связи с чем обстоятельно был исследован вопрос о реформах Клисфена.
В русской науке об античности работа В.А.Шеффера явилась важным этапом в развитии той научной линии, направленной на специальное изучение афинской гражданской общины, начало которой положил еще М.С.Куторга. Но у Шеффера исследование основ афинской государственности проводилось уже с учетом новых данных, доставленных только что обнаруженной "Афинской политией" Аристотеля, данных, значение которых он сумел определить с завидной трезвостью и самостоятельностью. Эта черта Шеффера по достоинству была оценена ученой критикой. "Едва ли не главное значение труда В.А.Шеффера, – писал В.П.Бузескул, – заключается в том, что в нем... привлечен впервые в широких размерах и рассмотрен критически новый источник – "Афинская полития" Аристотеля. О критическом чутье и самостоятельности Шеффера свидетельствует то, что он, сразу оценив всю важность вновь найденного памятника, однако, с самого же начала не преклонился слепо перед ним и авторитетом Аристотеля, а с другой стороны не увлекся крайним скептицизмом".35
К аристотелевской "Афинской политии" и истории афинской демократии Шеффер обращался и позднее, после защиты докторской диссертации. Свидетельством его интереса к аристотелевскому [с.332] трактату служат статьи очеркового36 и историографического характера,37 а вехами продолжающихся занятий проблемами афинской и, шире, греческой государственности являются публиковавшиеся в "Реальной энциклопедии" Паули-Виссовы специальные этюды об архонтах, о демах, о демократии.38 Эти работы чрезвычайно обстоятельны и ценны, но их разбор не входит сейчас в нашу задачу, поскольку они всецело уже принадлежат немецкой литературе.
Не осталась в стороне от нового научного движения и Петербургская школа. Более того, ее вклад здесь оказался, может быть, наиболее существенным, и это было тем более разительным, поскольку развитие новых направлений свершалось в Петербурге одновременно с исключительно полнокровной жизнью уже утвердившихся, традиционных направлений – историко-филологического и культурно-исторического.
Обращаясь непосредственно к новым явлениям в петербургском антиковедении, отметим прежде всего характерное и для него тоже плодотворное развитие социально-политического направления. Видным его представителем был здесь Эрвин Давидович Гримм (1870-1940 гг.).39 Выпускник Петербургского университета, он начал преподавать в нем сначала в качестве приват-доцента, затем некоторое время служил в Казани, снова вернулся в Петербургский университет и, в конце концов, занял здесь кафедру всеобщей истории. Он был одним из наиболее авторитетных профессоров историко-филологического факультета и даже в течение довольно длительного времени был ректором университета (в 1911-1918 гг.). Подобно Бузескулу, [с.333] Э.Д.Гримм был всеобщим историком широкого профиля. Позднее он много занимался новой историей (в частности, политическим движением и политической мыслью во Франции), но дебютировал он в науке как специалист по римской истории, и дебют этот был, как мы теперь понимаем, превосходным.
Вскоре по окончании университета Гримм опубликовал популярный, но достаточно содержательный очерк о знаменитых народных трибунах братьях Гракхах.40 За этим последовали подготовка и издание обширного двухтомного труда "Исследования по истории развития римской императорской власти". Первый том, где рассматривалось развитие императорской власти от Августа до Нерона (30 г. до н.э. – 68 г. н.э.), был издан в 1900 г.; он был представлен и защищен в качестве магистерской диссертации. Через год последовала публикация второго тома, где исследование было продолжено от времени Гальбы до Марка Аврелия (69-180 гг.); эта часть еще через год была защищена в качестве докторской диссертации.
Труд Гримма был задуман как всеобъемлющее исследование императорской власти в Риме от Августа до Феодосия II (т.е. до середины V в.). Ввиду обширности периода автору пришлось отказаться от первоначального намерения и ограничиться временем до Марка Аврелия, но и то, что было сделано, оказалось огромным. По существу работа Гримма – самое обширное исследование по теме Принципата (политической системы Ранней империи) в отечественной литературе. Ее значение не перекрыто трудами позднейших советских авторов Н.А.Машкина, А.Б.Егорова, Я.Ю.Межерицкого, ограничивавшихся изучением системы первоначального Принципата (главным образом времени Августа и его ближайших преемников). Но дело не только в обширности и обстоятельности осуществленного Гриммом исторического обзора – чрезвычайно важна концептуальная сторона выполненного им исследования.41 Оно было вызвано к жизни полемическим импульсом – неприятием новейшей концепции императорской власти в Риме, обоснованной тогдашним непререкаемым авторитетом в области римской истории [с.334] Т.Моммзеном, и стремлением, в противовес этой концепции, обосновать свой собственный взгляд.
Суть проблемы состояла в следующем. На протяжении долгого времени – от Тацита и Диона Кассия до Монтескье и Эд. Гиббона – в исторической литературе господствовал взгляд на политический режим, установившийся в Риме со времен императора Августа, как на монархию. Но вот в последней трети XIX в. Т.Моммзен в своем капитальном труде "Римское государственное право"42 обосновал наличие в римской государственности своеобразного правового стержня – высшего магистратского империя (imperium – высшая распорядительная власть), который был основой полномочий и ранних царей, и республиканских консулов, и последующих императоров. Тем самым обосновывался правовой континуитет в Римском государстве в разные эпохи его существования, при различных политических порядках, на протяжении круглым счетом целого тысячелетия.
Что же касается конкретно системы Принципата, утвердившейся начиная с Августа, то и ей также, по мнению Моммзена, было присуще конституционное начало, поскольку основой верховного положения Августа были предоставленные ему сенатом особые пожизненные полномочия – проконсульский империй (imperium proconsulare) и трибунская власть (tribunicia potestas). Первый предоставлял Августу высшую военно-административную власть, вторая – власть гражданскую. Всё же ситуация была необычной, поскольку таким образом в государстве сосуществовали два властных начала – традиционно являвшийся высшим правительственным органом сенат и наделенный чрезвычайными полномочиями принцепс, вследствие чего Моммзен считал возможным говорить о своего рода двоевластии – диархии. Такая система существовала в течение трех веков, пока, наконец, Диоклетиан (284-305 гг.) не преобразовал конституционный режим личной власти в абсолютную монархию.
Вот против этой концепции, успевшей завоевать себе признание на Западе, и выступил петербургский ученый Э.Д.Гримм. Прежде всего он оспорил главный тезис Моммзена о правовом континуитете Римского государства от эпохи ранних царей до времени Империи. "Еще большой вопрос, – писал он, – насколько правильно задумана самая попытка охватить в одной системе государственное право народа [с.335] за тысячу с лишком лет его существования". Что касается времени Августа, то его Гримм решительно признавал переломным, а самый новый режим считал "гражданской монархией с переходными формами". Хотя политика Августа отличалась известной осторожностью и нарочитым акцентом на реставрационные тенденции, радикальная перемена в государственных порядках была очевидна: "Монархия никогда не была провозглашена, отношение принцепса к сенату никогда не было выясненным, никто не мог указать границ новой власти – одно было несомненно: она существовала".
Отвергая положение Моммзена о двоевластии как искусственную правовую фикцию, признавая реальность свершившегося при Августе перехода к монархии, Гримм вместе с тем указывал на динамичность нового порядка, на необходимость проследить его развитие, принимая во внимание и официальную концепцию императорской власти, и реакцию на нее римского общества, и, наконец, последствия происходившего взаимодействия двух важнейших сил – политической и социальной. Сам Гримм устанавливал несколько фаз в развитии нового режима власти, прослеживая трансформацию гражданской монархии Августа в деспотическое правление его преемников, императоров династии Юлиев-Клавдиев (особенно при Гае Калигуле и Нероне), затем новое упорядочение отношений и укрепление престижа императорской власти при Флавиях и, наконец, окончательное утверждение монархической власти в Риме при Антонинах, когда эта власть не только обрела черты нового правопорядка, но и была признана в таком качестве самим обществом.
Работа Гримма – явление большой историографической важности. И хотя обнародование результатов исследования Гримма и особенно защита им второго тома своего труда в качестве докторской диссертации не обошлись без жаркой полемики (особенно со стороны М.И.Ростовцева),43 скоро стало ясно, сколь обоснованны выдвинутые им возражения против господствовавшей теории Моммзена. Что русский исследователь имел основания для такого выступления, что он, во всяком случае, не был одинок в своем стремлении, – это отчасти подтверждается появлением примерно в те же [с.336] годы работы немецкого ученого В.Гардтхаузена, который также отверг тезис Моммзена о диархии и обосновывал сугубо монархический характер Принципата.44
В целом, нельзя не признать больших заслуг социально-политического направления в русском предреволюционном антиковедении. Усилиями ученых, работавших в этом русле, были вскрыты глубинные основания и обрисованы внешние государственные формы таких узловых явлений в социально-политической жизни античного мира, какими были афинская демократия и римский принципат. Но еще более разительными были успехи другого новейшего направления – социально-экономического.