Фролов Э.Д.
РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть ІІІ. РУССКОЕ АНТИКОВЕДЕНИЕ В НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯ (после 1917 г.)

Глава 9. ОБЩИЙ ОБЗОР. ГЛАВНЫЕ ВЕХИ РАЗВИТИЯ И СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ.

[с.397] Попытка выявить и оценить тенденции развития и современное состояние такой важной гуманитарной отрасли, какой всегда была русская наука об античности, может быть вполне оправдана не только каким-либо конкретным поводом, но и естественным интересом к истории отечественной науки и культуры. Помимо этого, такое занятие может представлять и более широкий и даже весьма актуальный интерес, поскольку состояние гуманитарных наук служит своего рода зеркалом, отражающим явления более общего порядка, а именно идеологические установки государства, господствующие официальные доктрины, отношение к ним общества, его согласие с ними или же, наоборот, поиск альтернативных ценностных ориентиров.

Обращаясь к современному русскому антиковедению, задаваясь целью проследить те перемены, которые оно испытало в последний, новейший период (т.е. после Второй мировой войны, примерно с рубежа 40-50-х годов), и на этом основании определить, пусть самым общим образом, перспективы его будущего развития, – необходимо сначала бросить взгляд на предыдущие эпохи, познакомиться, хотя бы в общих чертах, с положением, в котором эта гуманитарная дисциплина находилась накануне Октябрьской революции 1917 г., т.е. в пору несомненного своего расцвета, а затем и с тем видоизменением, которому она подверглась под воздействием более общих [с.398] метаморфоз, постигших русское общество и русскую культуру в результате революции.

Сделать это необходимо именно потому, что таким образом явятся естественные отправные точки, а вместе с тем и критерии для историографических сопоставлений и суждения о новейших переменах и современном состоянии отечественного антиковедения. При этом мы должны оговорить некоторое сужение темы: в силу преимущественной связи автора с занятиями греческой историей, соответственно и настоящий историографический обзор будет более ориентирован на русскую науку об эллинстве. Но, конечно, все общие выводы будут делаться с учетом состояния русского антиковедения в целом – как его греческой, так и римской части.

I. Нельзя сомневаться в том, что до революции 1917 г. в России существовала высокоразвитая, вполне европейского уровня наука об античности – и собственно история, и широкий круг родственных ей антиковедных дисциплин (филология, археология, искусствоведение и пр.), и, конечно же изучение античной культуры, что всегда было связано как с формированием историко-филологической науки, так и с развитием европейской культуры.¹

Центрами русского антиковедения, как и в Западной Европе, были прежде всего университеты, в особенности Петербургский университет, где в XIX в. сложилась оригинальная и мощная историко-филологическая школа (она так и называлась – Петербургская историческая школа).² Разумеется, формирование этой школы проходило под сильным немецким влиянием (вклад немцев в развитие русской науки и культуры, да и самой государственности, был в XVIII-XIX вв. вообще очень значителен). Однако с 30-х годов XIX в. университетские кафедры античной истории и классической филологии [с.399] замещались уже по преимуществу русскими специалистами, так что отрицать оригинальное качество за русским антиковедением с этого времени не приходится.

Так, в Петербурге с 1835 г. древнюю историю читал М.С.Куторга, которого считают родоначальником русской науки об эллинстве. С 1869 г. его дело продолжал Ф.Ф.Соколов, который читал лекции вплоть до самой своей смерти в 1909 г. А из многочисленных учеников Ф.Ф.Соколова по крайней мере некоторые продолжали свою работу в Петербургском университете уже и в советское время. Я имею в виду, в частности, деятельность таких выдающихся представителей русской науки о классической древности, действовавших равно и в Университете и в Академии наук, как Н.И.Новосадский, С.А.Жебелев и И.И.Толстой (первые двое умерли в 1941, а третий – в 1954 г.).

Показательна была общая добротность дореволюционной русской науки об античности: историко-филологическая основательность, конкретность исторических исследований, полезное разнообразие направлений. Их – главных научных направлений – было несколько: собственно историко-филологическое, ставившее целью прежде всего реконструкцию исторических фактов и в этой связи разработку политической истории античности (Ф.Ф.Соколов, В.В.Латышев, С.А.Жебелев); культурологическое, имевшее в виду широкое осмысление античной цивилизации, в особенности ее духовной жизни, ее идей (Ф.Г.Мищенко, Ф.Ф.Зелинский, Н.И.Новосадский); наконец, социально-экономическое, родившееся после других, но уже до революции успевшее заявить о себе важными научными достижениями (И.М.Гревс, М.И.Ростовцев, М.М.Хвостов).

Надо подчеркнуть, что полноценное развитие русской науки об античности естественным образом опиралось на широкую социальную среду, на сравнительно многочисленную дворянскую и буржуазную интеллигенцию, которая со времени петровских реформ тяготела к Западу, развивала дело европеизации и модернизации старой России и в культуре вспоенного античностью классицизма видела естественное звено, которое могло связать русскую цивилизацию с Западной Европой. Именно эта среда и питала широкую сеть образовательных институтов, которые составляли непосредственное основание науки об античности. Я имею в виду большое количество классических гимназий с хорошо поставленным преподаванием [с.400] древней истории и древних языков (такие гимназии до революции были во всех, даже не очень значительных городах России), далее, ряд университетов, которых было не так много,³ но которые были хорошо укомплектованы специалистами-классиками, наконец, Академию наук, в которой наука о классической древности была представлена вполне достойно – не менее или не хуже, чем, допустим, русская история или русская словесность.

Показательной для уровня развития и общественного положения русской науки об античности была высокая издательская активность. Не только в большом количестве печатались труды отдельных ученых, их монографии, сборники их статей и сборники статей в их честь, но и публиковалось множество периодических изданий, частично или целиком посвященных античности: "Журнал Министерства народного просвещения", "Гермес" (оба в Петербурге), "Филологическое обозрение" (Москва), "Филологические записки" (Воронеж), "Гимназия" (Ревель, нынешний Таллинн), не говоря уже о соответствующих изданиях Академии наук, университетов и ученых обществ.

Наконец, надо отметить нормальные условия жизни самих антиковедов. В частности, уважительное отношение к ним общества и государства выражалось в достаточной материальной обеспеченности (включая возможности для приобретения книг, поездок по стране и за границу). Русские классики не были отделены ни политическими запретами, ни материальной нуждой от Западной Европы. Они могли совершенствовать свои знания об античности в центрах классической культуры, в Афинах или Риме, в университетских центрах современной Европы, в Берлине, Вене или Париже.

Общее впечатление о дореволюционной русской науке об античности может быть суммировано так: это была полнокровная научная отрасль, служившая, по общему убеждению, фундаментом всего гуманитарного образования и гуманитарной науки. Конечно, при этом нельзя закрывать глаза на некоторую односторонность занятий классической древностью в дореволюционной России: в русских [с.401] университетах преобладал интерес к эллинству, т.е. к греческой истории и словесности. Объяснение надо искать в традициях византийского влияния и в тесно связанном с этим последним православном христианстве. Однако наличие данной черты в русском антиковедении не меняет принципиального существа дела – развития в дореволюционной России весьма добротной науки об античности как элемента европейского образования и европейской культуры.

II. После Октябрьской революции 1917 г. русская наука об античности испытала радикальные перемены.⁴ Эти перемены, свершавшиеся по инициативе советской власти и под воздействием коммунистической идеологии, имели самые драматические последствия и очень скоро привели к упадку занятий классической древностью. Прежде всего роковым было разрушение и в значительной степени даже уничтожение той социальной среды – городской интеллигенции, – которая была носителем традиций классицизма, опиравшихся на античность и ориентированных на Запад. Соответственно была свернута система классического образования; в средней школе она была уничтожена совершенно, а в университетах остались лишь жалкие островки в лице отдельных специалистов-классиков, оттесненных на задний план.

Далее, можно отметить перемены в состоянии самой науки об античности, постольку, конечно, поскольку еще оставались отдельные ее очаги в университетах и Академии наук. Прежде всего под воздействием марксистской идеологии, приобретшей господствующее положение после Октябрьской революции, решительно изменился предмет изучения в науке об античности: акцент был перенесен с политической истории и культуры на социально-экономические отношения, на собственно экономику, положение трудящихся масс и классовую борьбу. Следствием было то, что наука о классической древности утратила свое историческое качество и превратилась в филиал марксистской политэкономии. Ученые обязаны были заниматься такими сюжетами, как формы производства, труд и [с.402] капитал, денежное обращение и т.п. В социальном плане преимущественному изучению подлежали различные формы зависимости и эксплуатации, в античности – темы рабства и рабских восстаний,

Во-вторых, изменению подверглось философское осмысление античности. На смену историко-философскому плюрализму (идеи гегелевской философии, позднейшего позитивизма и иррационализма и т.д.) пришло единое, обязательное для всех, марксистское учение о социально-экономических формациях, в рамках которого в начале 30-х годов была разработана концепция античного рабовладельческого общества как первой классовой формации, пришедшей на смену первобытнообщинному строю и предворявшей феодальную формацию. Восприятие и толкование античной цивилизации было загнано в жесткие рамки этой концепции, следствием чего стала не только социологизация, но и догматизация античной истории.

В-третьих, радикальной перемене подверглись преподавание и изложение древней истории, а именно – в сторону возможно большей популяризации. Университетские аудитории заполнили молодые люди, вышедшие из общественных низов, не имевшие семейных культурных традиций и не получившие классической гимназической подготовки. Научное изложение должно было ориентироваться на их уровень, что неизбежно вело к вульгаризации самого знания.

Наконец, в-четвертых, надо отметить изменение и в организации научной жизни. Если раньше центром притяжения и вместе с тем главной ячейкой в науке была личность ученого-специалиста, университетского профессора, то теперь такими ячейками в университетах стали кафедры, а в академических институтах – отделы, организованные как административные подразделения, главами которых были чаще всего не ученые, а бюрократы, жестко проводившие в науке и жизни партийную линию. Бюрократическое размежевание привело к отделению кафедр античной истории от кафедр классической филологии, более того, исторических факультетов – от филологических, наконец, что, может быть, оказалось наиболее печальным, к формальному и реальному отделению академической науки от университетов, причем первая искусственно была поставлена в такое привилегированное положение, какое и сниться не могло учреждениям ведомства народного образования.

В этой связи заметим, что единственный специальный журнал по древней истории, издающийся с 1937 г. в СССР (а теперь в России), [с.403] был и остается отнюдь не свободным изданием, а органом Академии наук, предназначенным прежде всего для публикации работ ее сотрудников. При отсутствии иных периодических изданий, посвященных античности, многочисленные университетские специалисты оказались явно в трудном, ущемленном положении.

Если мы добавим к этому, что специалисты-классики ввиду подозрительности или неактуальности их занятий, не связанных с современным революционным процессом, оказались в массе своей отброшенными на задворки гуманитарной науки, что они были лишены возможностей для свободного общения с зарубежными западными коллегами, не говоря уже о стажировке в Греции или Италии, то общее катастрофическое положение русского антиковедения в послереволюционные годы станет очевидным.

Внешне все эти метаморфозы нашли естественное выражение в форсированной смене поколений. Тяжелой оказалась судьба ученых старшего поколения, пострадавших сначала от гражданской войны и революционного террора, а затем от государственного, советского политического и идеологического давления. В тяжелых условиях начала 20-х годов преждевременно ушли из жизни выдающиеся специалисты по греческой эпиграфике, ученики Ф.Ф.Соколова В.В.Латышев и А.В.Никитский. Спасаясь от неминуемой расправы за свои "буржуазные" воззрения, эмигрировали ведущие профессора Петербургского университета М.И.Ростовцев и Ф.Ф.Зелинский. Дикой травле подверглись два других выдающихся историка – В.П.Бузескул и С.А.Жебелев. Они были причислены к группе, обозначенной как "классовый враг на историческом фронте".⁵ Не вынеся этой травли, Бузескул преждевременно сошел в могилу (в 1931 г.), а Жебелев должен был пойти на унизительный духовный компромисс с новой властью и идеологией: в 1932 г. этот старейший в Советской России филолог-классик, до того непрерывно отстаивавший чистоту академических традиций, выступил со статьей, посвященной, как гласил заголовок, "первому революционному восстанию на территории СССР".⁶ Отталкиваясь [с.404] от сообщений херсонесского декрета в честь Диофанта (конец II в. до н.э.), Жебелев выдвинул гипотезу о том, что руководитель выступления скифов против боспорского царя Перисада Савмак был рабом, а само это выступление явилось мощным движением рабов-скифов, подвергавшихся эксплуатации в Боспорском царстве. Предположение Жебелева о рабском состоянии Савмака основывалось на сближении глагола ektrephein – "вскармливать", "воспитывать", употребленного в надписи для обозначения отношения Перисада к Савмаку, с прилагательным threptos, обозначавшим иногда домашнего раба (oikogenes). Это сближение носило достаточно гипотетический характер, – слишком гипотетический, чтобы можно было строить дальнейшее заключение о массовом восстании рабов на Боспоре.

Насколько духовная мимикрия Жебелева была вынужденной, в какой степени новая власть не склонна была шутить с академической, т.е. ученой, оппозицией, ясно показывают прямые репрессии 30-х годов. В Ленинграде тогда в числе пострадавших оказались видные эллинисты – ученик Жебелева А.И.Доватур, папиролог О.О.Крюгер, византинист В.Н.Бенешевич. Первые двое, отбыв полный срок заключения или ссылки, сумели выжить, третий погиб в застенках НКВД.

В этих условиях стремительно выходило на первый план новое поколение ученых, которые более или менее искренне уверовали в марксизм и энергично перелицовывали древнюю историю на марксистский лад. С 20-х и вплоть до начала 50-х годов наиболее видными фигурами среди этого нового поколения советских антиковедов были А.И.Тюменев, первым применивший понятие рабовладельческой формации к истории древней Греции, С.И.Ковалев, занимавшийся проблемами эллинистической и особенно римской истории, и В.В.Струве, видный специалист по истории древнего Востока. Эти трое и были главными руководителями проходивших в Ленинграде на рубеже 20-30-х годов научных дискуссий, в ходе которых окончательно была выработана концепция древнего рабовладельческого общества, охватывавшего Восток, Грецию и Рим. Чуть позже нашли себе место в новом потоке марксистской науки такие хорошо [с.405] нам известные ученые, как Б.Л.Богаевский, К.М.Колобова, Р.В.Шмидт, Н.А.Машкин, В.С.Сергеев, Е.М.Штаерман, В.Д.Блаватский, В.Ф.Гайдукевич, Д.П.Каллистов и др. Заметим, однако, что нынешняя их известность обусловлена уже не столько предложенными ими истолкованиями фактов в марксистском духе, сколько осуществленными в связи с этим или независимо от этого конкретно-историческими исследованиями.

Продолжая характеристику общего постигшего нашу науку перерождения, добавим еще одну черту, весьма показательную в плане марксистской идеологизации науки, а именно – прямое воздействие трудов и идей так называемых основоположников марксизма-ленинизма на официальную трактовку античной истории. В частности, в выработке формационного учения и, в его рамках, концепции древнего рабовладельческого общества новое поколение советских ученых прямо опиралось на соответствующее разъяснение В.И.Ленина в его публичной лекции "О государстве", произнесенной еще в 1919, а опубликованной посмертно в 1929 г. Через посредство Ленина позднее обратились и к более солидному источнику – к "Немецкой идеологии" К.Маркса и Ф.Энгельса. С другой стороны, были, так сказать, приняты на вооружение и высказывания И.В.Сталина о революции рабов, будто бы в конце концов сокрушившей античный мир.

Подводя итог этим переменам, можно без преувеличений сказать, что к началу 40-х годов русская наука об античности совершенно (или почти совершенно) утратила качество самостоятельной гуманитарной дисциплины, превратившись в полигон для марксистских политэкономических упражнений.

III. После довольно долгой полосы застоя, продолжавшейся более трети века, в начале 50-х годов начинается возрождение русской науки об античности. Это было связано с более широкими переменами в социально-политической и культурной жизни советского общества, что, в свою очередь, было обусловлено действием ряда исторических факторов. Война в какой-то степени сломала тот железный занавес, который с 1917 г. отгородил Советскую Россию от Западной Европы. Прошедшее войну новое поколение студентов и специалистов было менее сковано авторитетом и догмами продолжавшей господствовать марксистской идеологии. А со смертью Сталина и вовсе началась полоса общей политической оттепели, благотворно сказавшейся на состоянии общественной мысли и гуманитарной [с.406] науки. В различных областях духовной жизни начала исподволь свершаться та глубинная перемена ценностных установок, та перестройка, завершением которой (а отнюдь не началом) стал новый курс реформ, инициированных М.С.Горбачевым. В гуманитарных науках эта перемена нашла выражение в том, что укоренившееся идеологизированное истолкование явлений общественной жизни стало сменяться более прагматической ориентацией на исследование фактов и поиск объективной истины.

Что касается конкретно науки об античности, то здесь прежде всего обозначился поворот от социологической схемы к живому восприятию классической древности. Новое поколение антиковедов, да и лучшие представители прежнего, очнувшиеся от марксистского социологического гипноза, ощущали потребность в конкретном знании античной истории. Отсюда осознание необходимости предметного приобщения к историческому источнику, к греко-римской словесности и памятникам материальной культуры. Это вызвало возрождение полнокровных филологических и археолого-искусствоведческих занятий, которые вновь стали пониматься как обязательное условие для адекватного постижения античности.

Новые ощущения и потребности реализовывались по разным линиям. Прежде всего показательным было возрождение в университетах широкой филологической и археолого-искусствоведческой подготовки студентов, будущих специалистов по античной истории. Сошлюсь на собственный пример. Мой первый университетский наставник проф. К.М.Колобова была типичным представителем послереволюционного поколения антиковедов-марксистов, поменявших скрупулезное изучение древних авторов на толкование цитат из "Капитала" Маркса. Совершенно не владея латинским языком и очень слабо зная греческий, Колобова с увлечением занималась такими социологическими сюжетами, как понятие стоимости у Аристотеля, торговля в древней Греции, примитивные формы зависимости и классическое рабство, образование Афинского государства и т.п., нередко отталкиваясь не от источника, а от высказываний Маркса или Энгельса. Вместе с тем это была культурная женщина, с хаотически приобретенным, но разносторонним и богатым образованием. Среди ее учителей были известный не только как поэт-символист, но и как филолог-классик Вячеслав Иванов и знаменитый лингвист-революционер Н.Я.Марр. Где-то в душе она, видимо, ощущала потребность в более сокровенном постижении жизни [с.407] античного общества. После войны она вполне осознала глубинный недостаток собственных знаний и своих учеников (в том числе и меня) побуждала прежде всего заниматься древними языками. А когда после реабилитации в университет вернулся филолог-классик старой школы А.И.Доватур, она буквально передала меня, тогда еще студента 3-го курса (1953 г.), со своих рук на его попечение.

Наряду с филологической для студентов вновь была установлена как обязательная археологическая и музейная подготовка. Студенты должны были проводить минимум один сезон на раскопках в Причерноморье, где сохранились богатые следы античной цивилизации, и обязаны были прослушать подробный курс античного искусства в Эрмитаже. Так было и в моем случае: археологическую практику я прошел в Ольвии в отряде известного ленинградского археолога С.И.Капошиной, а в Эрмитаже прослушал годовой курс по истории античного искусства, который читала (мне одному, поскольку из своего курса я один специализировался по античности) заведующая Античным отделом А.А.Передольская.

В общем, в результате целенаправленных усилий примерно за 20 лет, к началу 70-х годов, в Московском и Ленинградском университетах была практически восстановлена нормальная всесторонняя подготовка антиковедов. Дело, однако, не может считаться завершенным, поскольку в России до сих пор не восстановлена система классического образования в средней школе, и те, кто поступает в университет, к сожалению, как правило, не имеют элементарной подготовки по греко-римской словесности.

Другой линией возрождения антиковедных занятий стало – уже в плане собственно научном – углубленное изучение античной литературной и материальной традиции, в первую очередь литературных текстов, эпиграфических и папирологических материалов, чему особенно способствовало возвращение к научной деятельности уцелевших специалистов старой школы, в Ленинграде, в частности, – А.И.Доватура и О.О.Крюгера. С другой стороны, невероятной интенсивности достигли исследования античных памятников – археологические и искусствоведческие.

Эти отрадные явления заслуживают более подробной характеристики или хотя бы иллюстраций. Так, что касается общего источниковедения, то здесь заслуживают особого упоминания труды С.Я.Лурье и А.И.Доватура. Первый после войны опубликовал интересную книгу о Геродоте, завершил начатые еще ранее [с.408] подборку, перевод и исследование фрагментов Демокрита, наконец, практически первым в СССР обратился к изучению дешифрованного М.Вентрисом микенского письма (линейного письма Б) и использовал его данные для реконструкции языка и общественной жизни микенских греков.⁷ Второй заново начал свою научную деятельность с публикации солидной монографии о языке, стиле и идеях Геродота, затем исследовал политические произведения Аристотеля и, наконец, внес неоценимый вклад в восстановление эпиграфических занятий.⁸ Свидетельством живого интереса к античной литературной традиции стали многочисленные издания в русском переводе сочинений античных авторов. Увидели свет в новых переводах классики греческой литературы – Ксенофонт, Исократ, Демосфен и так называемые малые аттические ораторы, Арриан, позднее также Геродот и Фукидид; из латинских авторов – Цицерон, Цезарь, Саллюстий, позднее – Тацит, Светоний, Плиний Младший и, наконец, только что завершен перевод Тита Ливия.

Что качается эпиграфики, то ее возрождение нашло отражение в многочисленных изданиях греческих и латинских надписей из античных городов Северного Причерноморья: сборник "Греческие граффити древних городов Северного Причерноморья", изданный И.И.Толстым (1953 г.), "Корпус боспорских надписей" (1965 г., при решающем участии А.И.Доватура), "Новые эпиграфические памятники Херсонеса", изданные в 2-х частях Э.И.Соломоник (1964-1973 гг.), "Надписи Ольвии" (Т.Н.Книпович и Е.И.Леви, 1968 г.). В последние годы особенно много публикуют и сами вновь найденные надписи и исследования о них московские историки и эпиграфисты Ю.Г.Виноградов и В.П.Яйленко.⁹

[с.409] Параллельно эпиграфическим интенсивно развивались и специальные нумизматические исследования. Начало было положено посмертной публикацией труда выдающегося ленинградского нумизмата А.Н.Зографа "Античные монеты" (1951 г.), что-то вроде русского варианта "Historia Numorum" B.Head'а, но с большим, особенным вниманием к нумизматике античных городов Причерноморья. За этим последовала целая серия монографий, посвященных монетам отдельных греческих городов Северного Причерноморья: Тиры (книга того же Зографа, 1957 г.), Ольвии (П.О.Карышковский, 1988 г.), Херсонеса Таврического (В.А.Анохин, 1977 г.), Боспора (Д.Б.Шелов, 1956 г.). Новый общий обзор монет античного Причерноморья опубликован В.А.Анохиным (1989 г.).¹⁰

Наряду с этим энергично развивались историко-археологические исследования, росту которых содействовала широкая раскопочная деятельность археологов в послевоенные годы, в особенности из Института археологии Академии наук и Эрмитажа. Публикуется целая серия исторических монографий, посвященных отдельным античным центрам Северного Причерноморья: книги В.Ф.Гайдукевича, Т.В.Блаватской и В.Д.Блаватского о Боспоре Киммерийском, Т.Н.Книпович – о Танаисе, Г.Д.Белова и А.Н.Щеглова – о Херсонесе Таврическом, труды Я.В.Доманского, К.К.Марченко, Ю.Г.Виноградова об Ольвии, совместная работа П.О.Карышковского и И.Б.Клеймана о Тире.

Специально надо отметить наличие многочисленных работ археолого-искусствоведческого характера – об архитектуре, скульптуре, расписной керамике античных городов Северного Причерноморья. Здесь особенно много потрудился В.Д.Блаватский. С другой стороны, развиваются специальные исследования прикладного, методологического характера. Так, вслед за работой Б.Н.Гракова (1929 г.)¹¹, появилась целая группа исследований, посвященных амфорным и черепичным клеймам, а в начале 80-х гг. вышли в свет фундаментальные труды И.Б.Брашинского о методах изучения и использования в исторических целях античной керамической [с.410] тары.¹² Чтобы не возвращаться больше к теме античного Причерноморья, отметим также публикацию по крайней мере двух важных коллективных монографий, подводящих итоги изучения античных центров Северного Причерноморья: "Античные города Северного Причерноморья" (1955 г.) и "Античные государства Северного Причерноморья" (в серии "Археология СССР", 1984 г.), причем ко второму из этих трудов приложена обширная библиография.

Но вернемся к разработке античной истории в ее главных аспектах и разделах. Общие духовные сдвиги, а в более конкретном плане – растущие достижения фундаментального источниковедения, скоро привели к пересмотру всей картины античной истории. Перемена вновь прежде всего коснулась самого основополагающего принципа, или, скажем точнее, общей концепции истории античного мира. Вместо декларированной в 30-е гг. (в частности А.И.Тюменевым и С.И.Ковалевым) чисто социологической, марксистской концепции античного рабовладельческого общества, с его двумя классовыми компонентами – рабовладельцами и рабами, в 50-е гг. в работах московского историка С.Л.Утченко была представлена более сложная картина античного гражданского общества – полиса (или – у римлян – цивитас), с его трехчастной структурой: 1) граждане – крупные собственники, рабовладельцы, 2) тоже граждане – мелкие собственники, крестьяне и ремесленники и, наконец, 3) рабы.¹³ Я хорошо помню, с каким восторгом встречались молодежью эти новые тезисы, а ведь фактически (если отвлечься от неизбежных тогда еще марксистских аксессуаров в лице поминаемых как заклятье рабовладельцев и рабов) они знаменовали всего лишь возвращение к традиционному воззрению на античное гражданское общество, полис (resp. цивитас). Наша наука, таким образом, вновь открывала для себя Америку...

В этой же связи интересна перемена в трактовке решающей для марксистской концепции античности темы рабства. Здесь прежде всего показателен поворот к исторической конкретике: в те же 50-е гг., когда появились первые работы С.Л.Утченко, в единственном [с.411] советском антиковедном журнале "Вестник древней истории" стали публиковаться статьи другого московского историка Я.А.Ленцмана, посвященные греческим терминам, обозначавшим рабов.¹⁴ Сам Ленцман, как, впрочем, и Утченко, начинал в духе ортодоксального марксизма. Но они оба принадлежали к новому поколению, прониклись новыми интересами и нашли в себе силы ввести новые идеи в советское антиковедение. И здесь тоже, в случае с Ленцманом, я вспоминаю восторженные отзывы молодых античников: казалось, что его статьи открывали совершенно новую перспективу, и нам, тогдашним студентам, были непонятны скептические улыбки специалистов старой школы вроде А.И.Доватура. А ведь и Ленцман тоже на самом деле всего лишь вновь вводил в оборот те методы и материалы, которые с таким пренебрежением были отброшены в сторону и забыты марксистской наукой. О детском, если так можно сказать, уровне исследований самого Ленцмана легко можно судить по таким фактам: открывая для себя и других новую землю обетованную – поле терминологических исследований, он просмотрел наличие в старой русской литературе уже выполненного в таком ключе исследования – монографии М.С.Куторги, опубликованной еще в 90-х годах прошлого века;¹⁵ с другой стороны, привыкший к схематической социологии, он в каждом вновь открытом для себя термине (douloi, andrapoda, oiketai, ergatai) готов был видеть новую категорию рабов.

Но так или иначе дело было сделано. Статьи Ленцмана показали, какая богатая историческая картина может открыться исследователю социальной жизни античного мира, если он отрешится от однозначных схем и этикеток и обратится к свидетельствам древней традиции. В 1960 г., по инициативе тех же Утченко и Ленцмана, Институт истории Академии наук принял решение об издании в течение ряда лет серии монографий, посвященных проблемам рабства в античном греко-римском мире. Первой в этой серии вышла книга Ленцмана о рабстве в микенской и гомеровской Греции (1963 г.),¹⁶ с обширным историографическим введением, где по-прежнему защищалось фундаментальное значение рабства в античном мире, а [с.412] последней стала книга А.И.Доватура о рабстве в Аттике в VI-V вв. до н.э. (1980 г.),¹⁷ где вообще не проводилось никакой социологической идеи.

Как это ни парадоксально, но академическая серия "Исследования по истории рабства в античном мире" стала своеобразным надгробным памятником марксистской концепции античного рабовладельческого общества. И сами эти исследования, и развивавшаяся параллельно полемика с западной наукой (особенно по поводу известной книги W.Westermann'a "The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity", Philadelphia, 1955, а затем и тех монографий, что вышли в Германии из семинара И.Фогта) привели в конце концов русских ученых к убеждению, что марксистское представление об основополагающем значении рабства для классической древности не имеет обязательной силы, по крайней мере для всех эпох или всех регионов античной истории. Стало ясно, что историческая жизнь была гораздо богаче, нежели разработанная марксистской наукой схема, и что даже само понятие класса в применении к рабам в античном мире не является столь определенным, как это казалось вначале. Явилось убеждение, что вместо этого одного понятия необходимо оперировать целым спектром классовых и сословных определений, отражающих сложное качество самого античного рабства.¹⁸

В той же связи переоценка коснулась святая святых марксистской исторической теории – представления о решающем значении классовой борьбы, при этом в античности именно борьбы рабов с рабовладельцами. Показательной в этом плане была ревизия гипотезы С.А.Жебелева о восстании рабов на Боспоре в конце II в. до н.э. Несмотря на защиту этой гипотезы рядом авторитетных историков старшего поколения (В.В.Струве, В.Ф.Гайдукевичем и некоторыми другими), к началу 70-х гг. практически не осталось ни одного серьезного исследователя, который продолжал бы верить в рабский статус Савмака, а вместе с тем и в возможность самого восстания рабов на Боспоре.¹⁹ Одновременно с этим состоялось и [с.413] стихийное отвержение более общего взгляда, развитого в особенности под влиянием высказываний Сталина, о революции рабов в позднейшую римскую эпоху. Занятно, однако, что в школьных учебниках истории древнего мира сюжет с Савмаком до недавнего еще времени оставался одной из наиболее ярких иллюстраций марксистской исторической концепции. Это говорит о том, насколько оторвана средняя школа от университетов и Академии наук, как медленно просачиваются в обиход школьного образования новые научные представления.

Переоценка установившихся под влиянием марксизма понятий распространилась и на более конкретные области античной истории. Так, в истории древней Греции подверглись пересмотру трактовки целых эпох, и в первую очередь самых ранних – крито-микенской, гомеровской и архаической, когда закладывались основы и вырабатывались формы античной цивилизации. В отношении древнейших культур, сложившихся на Крите и в Балканской Греции во II тыс. до н.э., большинство советских ученых еще до войны, во время дискуссии, проходившей в Институте истории в 1940 г., отвергли тезис Б.Л.Богаевского о родовом, примитивно-коммунистическом характере крито-микенского общества.²⁰ С 50-х гг. началось активное изучение этой эпохи с опорой на данные микенской письменности. Правда, мнения здесь разделились: если А.И.Тюменев и С.Я.Лурье склонны были видеть в микенской цивилизации предтечу классической античности,²¹ то Я.А.Ленцман и некоторые другие ученые, следуя мнению, утвердившемуся в западной науке, сближали крито-микенское общество с дворцовыми или храмовыми цивилизациями Передней Азии.²² Но в одном все сходились: во II тыс. до н.э. жители древнего Крита, а затем и Балканской Греции обладали государственной структурой и сравнительно развитой письменной культурой. Это ставило в трудное положение адептов [с.414] формационного учения, защищавших вслед за Ф.Энгельсом тезис о развитии античной цивилизации, о рождении у греков города и государства в архаическую эпоху (VIII-VI вв. до н.э.) непосредственно из недр первобытнообщинного строя.

Естественным, однако, был в этой связи пересмотр взгляда на гомеровское общество (XII-IX вв. до н.э.) как на общество родовое, хотя и достигшее поздней его стадии, так называемой военной демократии. Этот взгляд, воспринятый советской наукой от Л.Моргана и Ф.Энгельса, был уже в 70-е гг. отринут новым поколением ученых. Ю.В.Андреев и И.С.Свенцицкая в своих работах показали, что гомеровские греки имели за собой опыт микенской цивилизации, который не полностью был утрачен в так называемые Темные века; что они не придерживались общинного строя и вообще не знали понятия рода помимо генеалогического; что на самом деле они жили в условиях частной собственности, далеко зашедшего социального расслоения и фактического господства аристократии.²³

Общий, по возможности сбалансированный взгляд на возникновение греческой цивилизации попытался представить автор настоящего обзора в своей книге "Рождение греческого полиса", опубликованной в 1988 г. Здесь отмечено значение микенского этапа как до некоторой степени исходного момента, подчеркивается относительность исторического регресса в так называемые Темные века и сделан акцент на линиях континуитета, тянущихся от эпохи Микен ко времени архаики. В связи с этим обращается внимание на особенную роль греческой аристократической элиты, ставшей естественной наследницей и передатчицей древнего культурного опыта. В книге указывается на возможность возобновления греками нового движения к цивилизации в достаточно раннее время – с рубежа IX-VIII вв. до н.э., которым можно датировать появление первых ростков новой городской жизни. Наконец, в связи с темой континуитета выдвигается тезис о конструктивном характере той социально-политической революции, в результате которой у греков возник полисный строй: выход из архаической смуты (stasis'a) греки нашли не столько через насилие, сколько благодаря разумному законодательству, [с.415] творцами которого были представители интеллектуально развитой аристократической элиты.

Подверглись пересмотру и уточнению не только общие линии исторического развития, но и отдельные важные явления в жизни архаического общества. Так, в трактовке Великой греческой колонизации (VIII-VI вв. до н.э.) на смену традиционным полярным воззрениям о торговых или аграрных ее причинах явилось более гибкое и сбалансированное мнение о множественности факторов и различии ситуаций, отличавших греческое колонизационное движение (работы В.Д.Блаватского, И.Б.Брашинского, Я.В.Доманского, Г.А.Кошеленко, И.Т.Кругликовой, А.Н.Щеглова и др.).²⁴ Одновременно решительно была отвергнута теория двусторонности греческой колонизации, т.е. представление о чуть ли не равной заинтересованности и последующей конвергенции греческих колоний и местного варварского населения. Это представление, развитое первоначально С.А.Жебелевым, а затем К.М.Колобовой, а в последнее время возрожденное В.П.Яйленко, несомненно было производным от более общего политизированного воззрения, что историю делают не только народы-колонизаторы, но и народы колониальной периферии, и что последние ничуть не хуже первых.²⁵

Существенным образом стал меняться и взгляд на так называемую старшую тиранию. В свое время (с конца 20-х годов) популярной была концепция тяготевшего к марксизму С.Я.Лурье, который рассматривал архаическую тиранию (в частности, режим Писистрата в Афинах) как кульминацию демократического движения, как своего рода демократическую диктатуру, установленную в интересах беднейшего крестьянства.²⁶ Но вот в 1964 г. появилась книга К.К.Зельина "Борьба политических группировок в Аттике [с.416] в VI в. до н.э.", где автор, развивая по существу взгляд немецких ученых Г.Берве и Т.Леншау, доказывал генетическую близость и по сути родство старшей тирании с аристократическим порядком, поскольку возникновение тиранических режимов было, как правило, результатом соперничества и распрей знатных кланов. В этой связи Зельин решительно отверг мнение о трех группировках в архаической Аттике (hoi pedieis, hoi paralioi, hoi diakrioi) как отличных друг от друга по составу и программам партиях. По его мнению, эти группировки были вариантами региональных аристократических объединений, не более того. Конечно, этот акцент на традициях старого аристократического порядка страдал односторонностью, но эта односторонность, отказывавшая и партийной борьбе, и порожденной ею тирании в новом качестве, была все-таки меньшим грехом (ибо и в самом деле нельзя отрицать известного значения аристократической традиции), а главное, она способствовала преодолению гипнотического влияния прежней, насквозь идеологизированной трактовки старшей тирании как орудия революционного демоса.

Переходя от архаики к классическому периоду греческой истории (V-IV вв. до н.э.), отметим прежде всего ту своеобразную ситуацию, которая сложилась с центральной темой этого исторического периода – с афинской демократией. Практически этот сюжет обходился вниманием советских ученых. Довольствовались унаследованным от старой историографии либерального направления (можно сослаться на В.П.Бузескула) общим сочувственным отношением к демократическим Афинам и столь же общим осуждением олигархической Спарты. Характерной в этом отношении является фундаментальная "История Греции" С.Я.Лурье, полностью опубликованная только в 1993 г., но создававшаяся в 30-е и 40-е гг. Здесь это либеральное воззрение, окрашенное, разумеется, в марксистские тона, выступает особенно ярко. Автор защищает афинскую демократию по всем пунктам, в том числе и за осуждение и казнь Сократа, а Спарту характеризует как полицейское государство, как исторический прототип тоталитаризма и фашизма. В противовес этому новое поколение исследователей проявляет понимание исторического своеобразия античной демократии и не закрывает глаза на порожденную демократическим режимом в Афинах политику империализма, приведшую к созданию Афинской морской державы – arche [с.417] (сошлемся на работы А.Е.Паршикова и В.М.Строгецкого).²⁷

В сравнении с собственно классическим периодом гораздо более интенсивно исследуется в новейшей русской историографии время поздней классики, а именно кризис классического полиса в IV в. до н.э.²⁸ Возможно, повышенный интерес русских ученых к этой проблеме обусловлен затянувшимся кризисным состоянием, в котором оказалось само русское общество в XX в. Так или иначе, изучение этой проблемы опирается на новое, более корректное представление об античном гражданском обществе. Кризис полиса воспринимается именно как кризис гражданской общины, как следствие раскола в среде самих граждан, что практически элиминирует марксистскую концепцию рабовладельческого общества с ее убеждением, что единственным принципиальным антагонизмом была борьба между рабами и рабовладельцами. При этом, разумеется, кризис полиса в позднеклассической Греции рисуется как прототип гражданских войн в Риме в эпоху поздней Республики. Что касается конкретных сюжетов, связанных с этой темой, то особое внимание привлекали такие проблемы, как размывание греческого гражданского общества и рост значения негражданской прослойки метеков, metoikoi (работы Л.М.Глускиной);²⁹ далее, развитие наемничества как следствие массового социального разложения (исследования Л.П.Маринович);³⁰ наконец, политические последствия кризиса – возрождение тирании, державная политика крупных городских тиранов вроде Дионисия Сиракузского и Ясона Ферского, а затем в особенности македонских царей Филиппа и Александра, и, как альтернатива этому, попытки создания локальных или панэллинских федеративных объединений (сюжеты, которыми особенно [с.418] занимался автор настоящего обзора).³¹

В том же историческом контексте (и тем же автором) намечена трактовка темы предэллинизма, или генезиса эллинизма, толкуемого не как общий телеологически обусловленный этап античности, а как следствие вполне определенной державной политики македонских царей, ориентированной в какой-то степени на панэллинское движение в остальной Греции.³² В этой связи желательно было бы вновь обратиться к истокам собственно македонской истории, к изучению социального и политического своеобразия древних македонян, как это начинал делать на рубеже 20-30-х годов С.И.Ковалев. Тогда, еще до того как он стал одним из творцов марксистской концепции античного рабовладельческого общества, он сумел распознать в строе древних македонян даже элементы феодализма, с характерной иерархической структурой, ленным землевладением и ориентацией на внешние завоевания,³³ – совсем так, как это делал до него уже М.И.Ростовцев (в книге о колонате 1910 г.).

Продемонстрированный нами подход к решению проблемы предэллинизма, как мы уже указали, не отличался особенной новизной, будучи по существу развитием идей немецкой классической историографии. Но, с другой стороны, он несомненно стоял в связи и с тем новым движением в советской историографии эллинизма, вступительным аккордом к которому стала полемика вокруг проблемы эллинизма, развернувшаяся еще в период "оттепели". Напомним, что одним из отголосков формационной теории была трактовка эллинизма как этапа в развитии рабовладельческой формации (в какой-то степени по аналогии с империалистической стадией в развитии новейшего капитализма). Такое представление развивалось С.И.Ковалевым, В.С.Сергеевым, К.М.Колобовой (в ее оставшемся неопубликованном университетском курсе истории эллинизма), но особенно А.Б.Рановичем, автором специальной монографии "Эллинизм и его историческая роль" (1950 г.), предназначавшейся, [с.419] по мысли автора, противопоставить правильное, марксистское понимание эллинизма модернизаторским взглядам столпа "буржуазной" историографии – М.И.Ростовцева. Однако вскоре после опубликования этой книги, уже в 50-е гг., в советской литературе началась дискуссия, которая скоро не оставила камня на камне от марксистской социологической схемы. Оппоненты Рановича справедливо указывали на отсутствие у эллинистических государств единого социально-экономического качества, в особенности же – на разность форм и уровня развития рабства, например, в Балканской Греции и в Птолемеевском Египте.

В конце концов восторжествовал взгляд К.К.Зельина, согласно которому под эллинизмом надо понимать не столько социологическое единство, сколько общность ситуации, сложившейся в результате греко-македонской экспансии на Восток.³⁴ Следствием было обращение ученых следующего поколения к изучению конкретно-исторических реалий эпохи эллинизма. Так, Е.С.Голубцова и И.С.Свенцицкая исследовали положение зависимого населения Малой Азии, А.Г.Периханян – структуру храмовых комплексов в том же регионе, Г.Х.Саркисян – положение городов в Селевкидской Вавилонии, Г.А.Кошеленко – полисный строй городов эллинистического Востока и т.д. Важным дополнением к этим собственно эллинистическим изысканиям стали в последние годы исследования С.К.Сизова, посвященные федеративным объединениям Греции в период эллинизма – Ахейскому и Этолийскому союзам.

Не менее отрадные перемены наблюдались в означенный период и в разработке римской истории. Надо заметить, что в советское время произошло как бы выравнивание эллинистики и романистики, чему в немалой степени способствовало то обстоятельство, что римская древность предоставляла более яркие примеры явлений, отрадных сердцу марксиста, – более развитых, в сравнении с Грецией, форм рабовладельческого хозяйства и более ярких выступлений рабов и гражданских низов. В послевоенное время к этому идеологическому импульсу добавилось более естественное внимание ко всей многообразной жизни древнего римского общества, что имело следствием развитие чрезвычайно продуктивных конкретно-исторических исследований. Так, систематическому изучению [с.420] подверглась римская архаика – и богатая, но одновременно и загадочная цивилизация пионеров цивилизационного процесса на Апеннинском полуострове – этрусков (труды Н.Н.Залесского и А.И.Немировского),³⁵ и первые исторические шаги самих римлян, включая формы их общинно-государственного быта и все перипетии долгой сословной борьбы, в ходе которой сложилась римская гражданская община – цивитас (работы С.И.Ковалева, того же А.И.Немировского, а в последние годы в особенности И.Я.Маяк).³⁶

По сравнению с архаикой римская классика привлекала меньше внимания, но и здесь мы можем отметить важные новые разработки таких проблем, как взаимоотношения Рима и италиков (И.Я.Маяк)³⁷ и политическая жизнь и просопография золотого века Римской республики (Н.Н.Трухина).³⁸ Но лидирующее место в отечественной историографии древнего Рима бесспорно принадлежит исследованиям, посвященным самой яркой эпохе в жизни не только Рима, но и всей античности, – эпохе Гражданских войн, приведших к важной трансформации римского государства и общества, к переходу от Республики к Империи. Здесь надо напомнить о монографии Н.А.Машкина "Принципат Августа" (1949 г.), где обстоятельно прослеживались судьбы римского цезаризма и выяснялись условия возникновения, характер и историческое значение Принципата, – труде фундаментальном, но, к сожалению, недостаточно ценимом в нашей историографии. Зато успех – и вполне заслуженный – сопутствовал многочисленным произведениям С.Л.Утченко, как более общим его монографиям, посвященным кризису и падению Римской республики, так и специальным этюдам о Цицероне и Цезаре.³⁹

Выше мы уже упоминали о том, какое большое значение имела представленная в этих трудах новая концепция античного гражданского общества. Теперь укажем на новые подходы и новые взгляды, [с.421] развитые Утченко относительно исторического кризиса, переживавшегося Римом на исходе старой эры. Подвергнув критическому пересмотру догматическую концепцию "революции рабов", Утченко развил собственный оригинальный взгляд на характер гражданских войн в Риме. Он указал на важное значение выступления италиков, так называемой Союзнической войны, содействовавшей окончательному переходу Рима со стадии городского государства к государсту общеиталийскому, отметил роль в политических событиях того времени формирующейся римской интеллигенции (в лице Цицерона), по-новому поставил вопрос о судьбах демократического движения в Риме и в выступлении Клодия усмотрел последниий отзвук этого движения. Многие конкретные вопросы, связанные с процессом трансформации Республики в Империю, нашли дальнейшее развитие в трудах ученых следующего поколения А.Б.Егорова и В.Н.Парфенова.⁴⁰ Надо, однако, высказать сожаление, что научные интересы отечественных антиковедов, прикованные к переходной эпохе Гражданских войн, не распространились в такой же степени на естественное продолжение этого исторического периода – на политическую историю зрелой и поздней Империи.

Если изучение политической истории Рима страдает известной неравномерностью, то, с другой стороны, исключительной интенсивности и разносторонности достигли занятия социальной и социокультурной историей римского общества. По аграрной истории Рима надо отметить фундаментальные труды М.Е.Сергеенко и В.И.Кузищина,⁴¹ по темам римского рабовладения и крестьянства – яркие работы Е.М.Штаерман,⁴² по различным аспектам быта [с.422] и повседневной жизни – книги той же Сергеенко и Г.С.Кнабе.⁴³ Много делается и в плане изучения важнейшего духовного итога античной истории, каким стало рождение христианства. Здесь за достаточно интересными, но искусственно обуженными марксистской догмой работами А.Б.Рановича и С.И.Ковалева явились более полнокровные исследования и публикации И.С.Свенцицкой и М.К.Трофимовой,⁴⁴ а также замечательные труды по истории так называемой кумранской общины, созданные И.Д.Амусиным.⁴⁵

В связи с темой христианства укажем на важный общий признак идущей в последние годы перестройки русской науки об античности – резкий осознанный поворот от социально-экономической истории к изучению культуры, в особенности духовного наследия античного мира. В примерах, иллюстрирующих этот поворот, недостатка нет. Это, в частности, упомянутые выше исследования А.И.Доватура о концепции полиса, развитой в политических произведениях Аристотеля. Это, далее, работы его ученика – автора настоящего обзора – о политических доктринах позднеклассического времени, монархической и панэллинской, а затем и более широкая попытка дать последовательный обзор политической мысли греков в архаическую и классическую эпоху (книга под несколько причудливым названием "Факел Прометея", вышедшая в новом, расширенном издании в 1991 г.). К этому направлению примыкают также и работы В.А.Гуторова о социальной утопии в древней Греции.⁴⁶

Для ранних эпох греческой культуры большое значение имеет книга А.И.Зайцева (недавно изданная и по-немецки) о причинах "греческого чуда", т.е. греческого культурного взрыва на рубеже архаики и классики.⁴⁷ Показательно для нового стиля мышления [с.423] то, что одну из причин этого взрыва автор вслед за Э.Курциусом, Я.Буркхардтом и Г.Берве видит в особенном, присущем именно грекам агональном (т.е. состязательном) духе. Кстати, чуть более десяти лет тому назад, при подготовке первого, русского издания этой книги, ее автору пришлось столкнуться с прямыми выдвинутыми против него на этой почве обвинениями в ниспровержении марксизма. Этот скандал, погашенный с большим трудом, показывает, какова была идеологическая обстановка в бывшем СССР еще около 1985 г.

IV. Мы признаем, что наш обзор страдает неполнотой. За его рамками остались не только темы древневосточной истории, оценивать разработку которых мы не в состоянии, но даже и сопредельные с античностью сюжеты семитического Ближнего Востока и Карфагена, где так много потрудились И.Ш.Шифман и Ю.Б.Циркин,⁴⁸ равно как и иберийской и кельтской цивилизаций (работы того же Циркина и Н.С.Широковой).⁴⁹ Мы не говорим уже об античном Причерноморье, изучение которого давно уже выросло в нашей стране в специальную отрасль антиковедения, представленную поистине легионом исследователей. Анализ их трудов, конечно же, мог быть гораздо более полным и более обстоятельным, чем это сделано в настоящем обзоре.

И все же пора подвести итоги. Сколь бы ни было фрагментарным наше обозрение, оно дает нам некоторые основания для суждения о современном состоянии и будущих задачах отечественного антиковедения. Мы можем прежде всего констатировать важнейший итог научной жизни последних десятилетий – возрождение свободного изучения всех аспектов античной цивилизации и культуры, – вне заданной социологической схемы, ради удовлетворения естественной исторической любознательности и приобщения к политическому и духовному опыту античности. Вместе с тем отчетливо обозначаются те более конкретные пути, по которым возможно [с.424] развитие научного поиска, те периоды и явления античной истории, которые ждут своих разработчиков. Это – классические периоды греческой и римской истории, специально – эпоха поздней античности, время Империи; это, далее, такие важные и актуальные для современного политического развития проблемы, как формирование гражданского общества и особенности демократии в греко-римском мире, как духовный опыт античности, включая вечную тему борения и взаимопроникновения разума и веры, философии и религии, с их реальным или мнимым синтезом в христианстве.

Очевидны не только научные, но и организационные задачи: перестройка идей должна дополниться реформою институтов. Для дальнейшего полнокровного развития отечественного антиковедения необходимо добиться возрождения (разумеется в разумных пределах) классического образования в средней школе по крайней мере в крупнейших городах – культурных центрах России. Кое-что в этом плане уже сделано, – укажем на отрадный факт появления уже сейчас школ с ярко выраженным гуманитарным уклоном, – но до желаемого результата еще очень далеко. Затем, необходима всемерная поддержка университетских центров антиковедения, этих главных очагов классической науки и культуры, без плодотворной деятельности которых невозможна никакая подлинная европеизация нашей страны. Наконец, необходимо всемерное интегрирование университетской и академической науки, от чего дело классического образования и науки только выиграет.

В связи с этим достойна всяческой похвалы деятельность как созданной не так давно Российской Ассоциации антиковедов, объединяющей на своих конференциях, на академической основе, сотрудников самых различных учреждений, так и нашего юбиляра – журнала "Вестник древней истории", вот уже 60 лет служащего общим издательским центром для всех антиковедов России. Во всех крупных научных предприятиях, включая и одно из последних – возвращение к новой жизни трудов и имени нашего великого соотечественника М.И.Ростовцева, "Вестник древней истории" играл важную инициативную роль, объединяя вокруг актуальных тем усилия всех антиковедов страны.

Окидывая взглядом еще раз общее состояние отечественного антиковедения, скажем так: политические оковы с русской науки о классической древности сняты, но многое в ее дальнейшей судьбе зависит от ряда других внешних обстоятельств – от материального [с.425] и духовного состояния современного русского общества, от планомерного развития на всех уровнях классического образования, от достаточного финансирования государством университетской и академической науки, от сохранения и расширения книжных фондов, от восстановления в полном объеме контактов с центрами классической и новой европейской культуры. Будем надеяться, что все это не останется только предметом наших мечтаний, но воплотится в жизнь.

ОГЛАВЛЕНИЕ