Квашнин В.А. Законы о роскоши в Древнем Риме эпохи Пунических войн.

[с.94]

ГЛАВА 5

ЗАКОНЫ О РОСКОШИ «ЗОЛОТОГО ВЕКА»
РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКИ (200—133 ГГ. ДО Н. Э.)

Одним из самых блестящих периодов в истории Римской республики, временем ее расцвета стала первая половина II в. до н. э. Сами римляне считали этот период одним из лучших в своей истории. «Римский народ имел наилучшие нравы и жил в величайшем согласии между второй и последней войной с Карфагеном», — писал Саллюстий (Sall. Hist. 1. 11). С мнением древнего историка трудно не согласиться. Время между 200 и 146 гг. до н. э. по аналогии с историей древних Афин Н. Н. Трухина удачно обозначила как «золотой век» республики³²². В своей работе, посвященной этой эпохе, она дает ей следующую характеристику: «во II в. до н. э. Рим, стабилизировав свои полисные институты и границы, переживал эпоху первого расцвета рабовладельческих хозяйств, столетие наибольшей устойчивости общества и государства, время крупнейших завоеваний и великих героев гражданской и военной истории»³²³.

Нетрудно заметить, что эпоха «золотого века» совпадает со временем расцвета полисной структуры Рима. Становление civitas и развитие гражданских институтов стало следствием завершения в III в. до н. э. конфликта патрициев и плебеев, определявшего характер первых веков существования Республики. Верхней границей эпохи, как можно заметить, является Вторая Пуническая война, одна из самых тяжелых войн в истории Рима. Одним из ее итогов стало то, что радикальную проверку на устойчивость прошла не только полисная структура общины, но и сложная конструкция Римско — Италийской конфедерации. В целом римская civitas обнаружила больший резерв жизнеспособности и возможностей внутреннего развития и роста, что и предопределило поражение Карфагена. Едва закончив Ганнибалову войну, Рим начинает серию практически непрерывных войн, как в западной, так и в восточной части Средиземноморья. Его борьба с Македонией, Сирией, греческими полисами, галатами, галлами, испанскими племенами приводит к тому, что к середине II в. до н. э. Рим становится крупной средиземноморской державой.

В это же время в Риме происходят важные культурные перемены. Выйдя за переделы Италии, римляне попадают в иную культурную среду, испытав сильнейшее воздействие эллинистической цивилизации. Сам Рим переживает своеобразную бытовую революцию, в ходе которой начинают исчезать патриархальные отношения и формы жизни. Меняется и шкала ценностей, что было связано с появлением новых представлений о богатстве и престиже, изменении материальных и духовных потребностей, самих нравов римских граждан. Особенно заметными были перемены в кругу римской знати [с.95] — нобилитета, составлявшего костяк командного состава римской армии. Богатая военная добыча, полученная в результате многочисленных войн, формирует в их среде привычку к роскоши и комфорту, характерным для городского быта Балкан, Ближнего Востока и Северной Африки. После азиатских походов Луция Корнелия Сципиона и Гнея Манлия Вольсона в 80-е годы II в. до н. э. в Риме начинается массовое распространение предметов восточной роскоши. Меняется сам облик Рима, который начинает застраиваться общественными постройками нового типа. Параллельно в Риме идет интенсивное частное строительство, дома богатых римлян начинают тщательно отделываться и украшаться.

Столь же значимые перемены наблюдаются и в сельском хозяйстве Италии, где с конца III в. до н. э. начинает утверждаться рабовладельческое поместье — вилла в 100—200 югеров земли (25—50 га). С появлением виллы начинает развиваться новый, товарный тип хозяйства, основанного на рабском труде. В сельском хозяйстве все большую роль играют культивирование пшеницы, виноградарство, оливководство, скотоводство, требующие дополнительных рабочих рук. Появление на рынке большого числа рабов — военнопленных также стимулировало развитие рабовладения.

Нижней границей «золотого века» можно считать, если следовать Саллюстию, окончание Третьей Пунической войны. Н. Н. Трухина предлагает расширить хронологические рамки «золотого века», включив в него весь период римской истории от начала Ганнибаловой войны (218 г. до н. э.) и до трибуната Гая Гракха (133 г. до н. э.)^324 i. Можно согласиться с таким вариантом хронологии, переместив верхнюю границу «золотого века» не на начало, а на конец Второй Пунической войны. Одной из важных составляющих той эпохи, во многом придавшей ей характер «золотого века» было значительное повышение уровня жизни римских граждан, улучшение ее бытовых и культурных условий, в связи с чем включать в ее временные рамки полную тягот и лишений Ганнибалову войну было бы, на наш взгляд, нецелесообразно.

При внешней ее изученности эпоха «золотого века» весьма своеобразна и даже загадочна. Как признает Н. Н. Трухина, для современного исследователя внутренние проблемы того времени загадочно неуловимы вследствие утраты важнейших античных источников информации³²⁵. С другой стороны, при изучении тех или иных проблем римской истории конца III — первой половины II вв. до н. э. исследователь неизбежно сталкивается с тем, что в обществе той поры черты, присущие в нашем представлении зрелому государству (наличие развитой потестарной системы, организованной армии и флота, письменности и литературы, собственной монетной системы) соседствует с довольно примитивным укладом общественной и частной жизни. В учебной литературе прочно утвердилось мнение о том, что после окончания [с.96] Ганнибаловой войны Рим окончательно приобретает черты «полноценной» средиземноморской державы, что и нашло свое выражение в создании развитого рабовладельческого хозяйства, проникновении эллинистической культуры, внедрении новых, более изощренных форм быта, широкой имущественной дифференциации, отделении высших сословий — сенатского и всаднического — от основной массы гражданского коллектива.

Обоснованием этой точки зрения служит разработанная еще в античности теория «упадка нравов», которая к выделенному нами временному отрезку относит начало процесса разложения традиционных норм и ценностей под воздействием чужеземных нравов, роскоши, чрезмерного богатства. В данной связи возникает соблазн видеть в отмеченных античными историографами изменениях жизни римской общины ее окончательное расставание с общественной и культурной архаикой и приобщение к кругу высокоразвитых цивилизаций Средиземноморья. Нетрудно, однако, заметить, что среди самих античных авторов не было единства по поводу временной границы, после которой началось разложение традиционных устоев и образа жизни римлян. Фабий Пиктор таковой считал Третью Самнитскую войну (298—280 гг. до н. э.), Валерий Максим — поражение Филиппа македонского в 197 г. до н. э., Тит Ливий называет 187 г. до н. э., Полибий — 168 г. до н. э., Луций Кальпурний Пизон — 154 г. до н. э., Посидоний, Саллюстий, Веллей Патеркул — 146 г. до н. э.³²⁶ Как можно видеть, временной разброс составляет примерно 50 лет, занимая весь промежуток между двумя Пуническими войнами, который, собственно, и составляет эпоху «золотого века» Республики. В общем — то, учитывая степень освещенности этого времени источниками, может быть, и не стоило бы быть излишне придирчивым к хронологическим выкладкам древних авторов, если бы не сомнение в том, что авторы II—I вв. до н. э. писали об одном и том же, свидетельством чего является датировка Фабия Пиктора, явно имевшего в виду какие-то иные процессы, протекавшие в римском обществе.

При внимательном изучении источников обращает на себя внимание то, что авторов I в. до н. э. «роскошь» римского образа жизни начала II в. до н. э. была весьма условной. Пример тому — Тит Ливий, видевший в богатых триумфах 80-х гг. II в. до н. э. лишь зародыш будущей роскоши. «Бытовую революцию» в Риме он описывает следующим образом: «Именно это азиатское воинство познакомило Город с чужеземной роскошью. Тогда впервые были привезены в Рим отделанные бронзой пиршественные ложа, дорогие накидки и покрывала, ковры и салфетки, столовое серебро чеканной работы, столики из драгоценных пород дерева, великолепные по тем временам. Именно [с.97] тогда повелось приглашать на обеды арфисток и кифаристок, устраивать для пирующих и другие увеселения, да и сами обеды стали готовить с большими затратами и стараниями. Именно тогда стали платить большие деньги за поваров, которые до этого считались самыми бесполезными и дешевыми рабами, и поварский труд из обычной услуги возвели в настоящее искусство. Но это было только начало, лишь зародыш будущей порчи нравов»³²⁷. Впрочем, и в предисловии к своему труду, Ливий не забывает заметить: «Либо пристрастность к самому делу вводит меня в заблуждение, либо и впрямь не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и так высоко чтили бы бедность и бережливость»³²⁸.

Не менее красноречивое свидетельство оставил Цицерон, писавший: «Меня не волнуют богатства, которыми всех Сципионов и Лелиев превозмогали купцы и работорговцы, ни одеяния, ни чеканное серебро и золото, которыми наших древних Марцеллов и Максимов побеждали евнухи из Сирии и Египта, ни убранство вилл, в котором Луция Павла или Луция Муммия, заполонивших этими украшениями Рим и всю Италию, без труда превзойдет какой-нибудь делосец или сириец»³²⁹. В Риме того времени не было постоянного театра и библиотеки. Когда в 154 г. до н. э. цензор Гай Кассий Лонгин решил построить театр на Луперкале, ему «…воспрепятствовала исключительная суровость государства и консула»³³⁰. Первый мраморный храм в Риме был воздвигнут Квинтом Метеллом Македонским в 140-е гг. до н. э.³³¹ Согласно римской традиции, первый врач, [с.98] грек по происхождению, появился в Риме только в 219 г. до н. э., причем методы его лечения встретили такое непонимание римлян, привычных к традиционной медицине, что Катон Старший обвинял греков — врачей в намерении погубить римлян своим лечением, строго запретив сыну к ним обращаться³³².

Интересно, что расточительный и приверженный к роскоши с точки зрения Катона Старшего Сципион Африканский для Сенеки был примером почетной бедности — он вместе с рабами работал в поле и мылся в тесной и невзрачной баньке (Ep. 86. 4—5). Впрочем, судя по всему, образ жизни Сципиона в его добровольном изгнании не был чем-то из ряда вон выходящим — скорее мы сталкиваемся с нормой быта³³³. Сам Катон писал о том, что свою юность он провел в трудах и воздержании, возделывая сабинские поля³³⁴. У Плавта сын по воле отца занимается «грязной» сельской работой, трудясь больше других домашних³³⁵.

[с.99] Не менее любопытен облик римских филэллинов «первой волны» глазами самих римлян. Так, Тит Квинкций Фламинин воспитывался точно так же, как своего сына воспитывал Катон Старший — с упором на физическую закалку и военное искусство³³⁶. Репутация поклонника греческой культуры не помешала ему ограбить Эретрию и Элатею, как и намерению опустошить всю Беотию³³⁷. Ливий следующим образом описывает взятие Эвбеи: «И вот Квинкций, ночью приставив лестницы там, где этого меньше всего ожидали, приступом захватил город. Все горожане, с женами и детьми, бежали в крепость и затем сдались. Золота и серебра захвачено было не очень много, но изваяний, картин древней работы и всяких украшений такого же рода — больше, чем можно было ожидать исходя из размеров города и скромности прочих его богатств»³³⁸. Публий Сципион Назика Коркул, [с.100] представитель филэллинской семьи, в 154 г. до н. э. выступил против намерения Гая Кассия построить в Риме постоянный театр³³⁹. Луций Муммий Ахейский, консул 146 г. до н. э., как пишет Веллей Патеркул, был «настолько неотесан, что при взятии Коринфа, намечая для отправки в Италию множество картин и статуй, созданных величайшими мастерами, наставлял сопровождающих: «Если с ними что случится, то вы должны будете изготовить новые»³⁴⁰. Возможно, «новый человек» Муммий в действительности был мало образован — но ведь так же дико было и его войско. «Сколько статуй, сколько одеяний, сколько картин было похищено, сожжено и выброшено! Какие богатства взяли с собой римляне! А сколько сожгли, можно судить по следующему: то, что теперь славится по всему миру, это, насколько нам известно, все, что осталось после пожара. Цену бронзы подняло само насилие над богатейшим городом, ибо в результате пожара от смешения многочисленных статуй и изображений сплавились потоки меди, золота и серебра», — пишет Флор³⁴¹.

Несомненно, более образованный и проникшийся духом эллинизма Публий Корнелий Сципион Эмилиан сжег и в буквальном смысле слова стер с лица земли Карфаген. Ощущение двойственности, характерное для всей эпохи, особенно отчетливо проявилось в этой фигуре. Греческая образованность Публия Эмилиана сочеталась с самыми консервативными взглядами. Так, Макробий передает весьма выразительное суждение Сципиона о школах танцев: «Среди занятий благородных сыновей и, стыдно сказать, девочек — дочерей имелось упражнение в танцах — свидетелем тому Сципион Африканский Эмилиан, который в речи против судебного закона Тиберия Гракха говорил так: «Обучают недостойным фантазиям, вместе с развратными плясунами, с гуслями и арфами³⁴² ходят в актерскую школу, учатся петь — хотя предки хотели, чтобы такие занятия считались постыдными для свободных людей; ходят в школу танцев, — говорю я, — вместе с развратными плясунами свободные мальчики и девочки. Когда один человек рассказал мне об этом, я не мог представить, чтобы [с.101] знатные люди учили своих детей таким вещам; но когда меня проводили в школу танцев, клянусь богом, я увидел там более пятисот мальчиков и девочек; среди них был один в золотой булле³⁴³ — тут мне особенно горько за государство — сын истца, не менее 12 лет: он танцевал в серьгах — и такой танец не мог бы исполнить откровенно даже бесстыдный раб»³⁴⁴. Подобные примеры показывают, что в Риме даже после проникновения в среду элиты греческой культуры филэллинизм носил чаще всего поверхностный характер, не оставляя большого отпечатка на личности квирита. Не отрицая существования подобного явления, стоит указать на достаточную его ограниченность, так же как нечетким и даже внутренне противоречивым является само понятие «римского филэллинизма»³⁴⁵. Понятие это парадоксальным образом сочетало тягу к культурным достижениям эллинской цивилизации с существовавшим в римском обществе презрительном отношении к эллинам. Именно римляне ввели в оборот по отношению к эллинам слово graeculus, имеющее уничижительный оттенок. Говоря о филэллинизме как общественном или даже общественно — политическом явлении в жизни Рима II в. до н. э., следует признать, что ему невозможно дать более или менее внятную характеристику. Не существовало политической группировки филэллинов как таковой. Как отмечает А. П. Беликов, источники заставляют говорить не просто о сдержанном отношении римских филэллинов к грекам, но о прямых преступлениях против них³⁴⁶. Сам этот термин скорее имеет собирательное значение, объединяя людей самого разного культурного уровня, политической ориентации и веса в обществе. При этом, однако, нет оснований считать римский филэллинизм случайным явлением, формой модного поветрия, не имевшим никаких последствий и не оказавшего никакого влияния на общество. Обращает на себя внимание глубоко прагматичный подход римлян к «греческому вопросу», четко разделяющий любовь к культурным достижениям [с.102] греков и политические интересы Рима, в сферу господства которого постепенно попадал эллинистический мир. Размышляя о причинах появления в Риме устойчивой тенденции к освоению самых разных сторон греческой культуры, причудливо сочетавшее живой интерес к ее достижениям с презрительным отношением к носителям этой культуры, появляется соблазн отнести филэллинизм к последствиям культурного шока, пережитого римлянами, особенно принадлежащими к элите общества, от встречи с цивилизацией более высокого уровня. Возможно для Рима, еще в III в. до н. э. шагнувшего за пределы Италии, освоение (и использование) греческого культурного пространства было единственно возможной формой самоидентификации в кругу высокоразвитых средиземноморских цивилизаций³⁴⁷. «Чужая мудрость» (по меткому определению А. Момильяно) была нужна, прежде всего, для пропаганды международного масштаба, имея целью убедить политический мир Средиземноморья в принадлежности Рима к его культурной общности.

146 г. до н. э. стал роковым для Средиземноморья. За один год римляне уничтожили два крупнейших городских центра Балкан и Северной Африки — Коринф и Карфаген. Поражает масштаб и жестокость военных кампаний Рима 146 г. до н. э. Сами по себе армии не являются изолированными от общества, скорее их структуры и возможности отражают структуры и возможности социального организма в целом. Природа насилия в военной сфере является усиленной формой того насилия, которое существует в сфере гражданской. Иначе говоря, стиль войны отражает моральные и ценностные установки, существующие в обществе. Вне зависимости от высказывавшихся в историографии точек зрения на мотивы и целесообразность военных акций 146 г. до н. э. они заставляют задуматься над уровнем политического мышления как сената, так и общества в целом³⁴⁸.

Е. М. Штаерман, подводя итоги состоявшейся в 1989—1990 гг. на страницах «Вестника древней истории» дискуссии о возникновении государства в древнем Риме, затронула проблему «вторичных цивилизаций»³⁴⁹. Под ними понимаются цивилизации, сложившиеся под мощным этнокультурным влиянием более развитых народов. Характерной особенностью таких обществ является то, что, будучи прерваны в своем естественном развитии, они ускоренно проходят некоторые стадии общественного прогресса при сохранении [с.103] многих традиционных форм быта и общественного сознания. К очагам «вторичных культур», сложившихся на территории европейского континента в I тыс. до н. э. можно отнести прибрежные области Иберийского полуострова, Галлии, Фракии.

Как представляется, некоторые черты «вторичной цивилизации» были характерны и для Рима³⁵⁰. Примером может служить материал, приведенный М. Л. Гаспаровым в его содержательной статье «Поэт и поэзия в римской культуре». Оценивая эволюцию римской поэзии, еще не существовавшей в IV в. до н. э. и представленной к I в. до н. э. оформившейся авторской поэзией, М. Л. Гаспаров отмечает, что подобный переход, занявший у греческой поэзии шесть веков, римская пробежала за три³⁵¹. При этом важна не количественная разница — с самого начала римская поэзия попала под влияние греческой, уже завершившей аналогичный путь развития. В результате черты, характерные для поздних этапов развития жанра, появляются в римской поэзии уже в самом начале ее развития. Процесс постепенного накопления культурных ценностей, канонизируемых позднее школьной традицией, в Риме был нарушен из — за ускоренного темпа его культурной эволюции. В результате ранняя римская школа имела дело не с литературными произведениями, которые были всем известны, а насаждала те, которые еще никто не знал. Это объясняет, почему так легко становились классическими совсем свежие произведения, от «Летописи» Энния до «Энеиды» Вергилия. Наиболее влиятельным оказался именно школьный пласт греческой культуры, поскольку новые для римлян культурные ценности были представлены в нем в наиболее устоявшемся и компактном виде, удобном для рецепции. По аналогии с греческим героическим эпосом была искусственно создана школьная классика самого Рима, включившая «Одиссею» (Odisssia), переведенную Ливием Андроником, «Пуническую войну» (Belli Punici Carmen) Невия и упоминавшиеся «Летописи» (Annales) Энния.

Не менее любопытной была эволюция римского театра. М. Л. Гаспаров обращает внимание на то, что наиболее востребованными жанрами ранней римской сцены оказались те, которые в самой Греции к этому времени уже перестали быть массовыми и сценическими, став частью школьной традиции — трагедия и комедия³⁵². Однако оба этих жанра к середине I в. до н. э. оказываются вытесненными мимом. Это указывает на весьма необычный путь развития римского театра — от сложных и развитых форм к примитивным и простым. По сути, перед нами та же тенденция развития ранних римских жанров: театр освобождается от литературных форм, навязанных греческой школой, и [с.104] возвращается к более простым и народным³⁵³. Будет уместным обратить внимание и на специфический характер сформировавшейся прослойки «римской интеллигенции» — педагогов, риторов, грамматиков, литераторов, актеров, врачей. Будучи грекоязычной в своей основе, она в основном состояла из людей не римского происхождения, имевших низкий социальный статус³⁵⁴.

Таким образом, проникновение греческих культурных ценностей в индивидуальное сознание, становление их в качестве неотъемлемой части мироощущения римлянина происходит не раньше I в. до н. э.³⁵⁵ И в этом случае следует ограничить круг носителей греческой образованности представителями высших сословий. До этого заимствование греческих культурных ценностей римской элитой было скорее делом международного престижа. Приобщение к греческой культуре для них было, прежде всего, приобщением к семье цивилизованных народов Средиземноморья. Как пишет М. Л. Гаспаров, «освоение греческой культуры с первых же шагов оказывалось освоением напоказ — не из внутренних потребностей римского правящего сословия, а для внешней демонстрации перед соседями»³⁵⁶. Такой путь ассимиляции иноэтничных культурных ценностей объясняет двойственное отношение к ним в самом Риме: общество терпимо относилось к появлению новых (и внешних по своему характеру) культурных форм и явлений, но осуждало тех, кто переносил греческие образцы в частную жизнь.

Следует отметить, что в эпохе «золотого века» Римской республики было заложено и внутреннее противоречие. Один из самых стабильных периодов римской истории скрывает в себе истоки тех нерешенных социальных и политических проблем, которые вылились в кровавую смуту последнего столетия Республики. За несколько десятилетий «золотого века» Рим фактически превращается в обширную средиземноморскую империю. Государственный строй и особенно политическая система, унаследованные Римом от прошлых веков, все меньше соответствовали резко изменившейся социальной и политической ситуации. С другой стороны, разрушительное воздействие перемен на традиционные устои жизни и нравы вызывало острую реакцию внутри самой общины. Как замечает Н. Н. Трухина, время, восхваляемое Саллюстием за нравственность, породило целый ряд законов против обжорства и мотовства³⁵⁷. Такая эпоха не могла не вызвать острой политической и идеологической борьбы внутри римской общины, порою мало заметной на фоне удачной внешней политики и крупных военных достижений.

[с.105] Еще в конце Второй Пунической войны по инициативе плебейского трибуна Марка Цинция Алимента в 204 г. до н. э. был принят закон о подарках и воздаяниях (lex Cincia de donationibus). Как сообщает Цицерон, этот закон был принят при поддержке Квинта Фабия Максима³⁵⁸. Сохранилось 59 фрагментов, передающих содержание закона³⁵⁹. Судя по ним, закон запрещал патронам принимать дорогие подарки и подношения от их клиентов. По мнению Ф. Казаволы, lex Cincia запрещал не подарки как таковые, а вымогательство даров в ситуации социального неравенства дарителя и одариваемого³⁶⁰. Таким образом, закон создавал преграду использованию института дарения для существенного обогащения одариваемого путем предоставления ему недвижимости или крупных денежных сумм. За дарителем в течение определенного срока сохранялось право удерживать у себя подаренное, если оно фактически осталось в его владении, что должно было предотвратить потерю дома или иной недвижимости у лица, которое было вынуждено совершить акт дарения. Как отмечает Г. С. Кнабе, закон Цинция воспрещал конкретные виды и формы дарения, что указывает на те злоупотребления, которые вызвали закон к жизни, и, следовательно, составляли распространенную практику³⁶¹. Порождала такую практику возникающая в среде знати привычка к роскоши, требовавшая много денег, но не покрываемая доходами, получаемыми с сельскохозяйственных угодий³⁶². Одним из способов получения [с.106] дополнительных доходов видимо и стало вымогательство дорогих подношений у клиентов. Это позволяет отнести lex Cincia к группе законов о роскоши³⁶³. Показательно, что упоминание о законе Цинция содержится у Ливия в речи Катона в защиту Оппиева закона, косвенно указывая на ту среду, которая порождала практику вымогательства³⁶⁴.

Кроме того, закон запрещал дарения, превышающие определенный ценз, посторонним лицам, ограждая имущество фамилии от покушения на него тех, кто сумел получить у наследодателя обещание передать им часть имущества после своей смерти в порядке завещательного отказа — легата. Д. Крук обратил внимание на связь lex Cincia с lex Furia 183 г. до н. э. lex Voconia 169 г. до н. э. и lex Falcidia 40 г. до н. э., основной целью которых было не дать будущему завещателю оставить наследников без их доли. Закон Вокония был также направлен и против чрезмерной расточительности на предметы роскоши у женщин с тем чтобы мужская линия фамилии не получала меньше женской³⁶⁵.

Закон Вокония был принят по предложению плебейского трибуна Квинта Вокония Саксы в 169 г. до н. э. Его содержание передает Гай во 2-й книге «Институций» (Instituciones): «Поэтому впоследствии был предложен закон Вокония, которым предписывалось, что никто не может получать под видом отказов или дарений на случай смерти более того, что оставляется самому наследнику. Казалось, что по этому закону наследники наверно что-нибудь получат, однако этим создавалось почти такое же самое неудобство. Именно, распределяя наследство между большим числом легатариев, завещатель мог до того мало оставить наследнику, что последнему не стоило принимать на себя всей тяжести наследства ради столь незначительной выгоды»³⁶⁶. В другом месте той же книги Гай приводит еще одно свидетельство о законе: «Точно также женщина не может по закону Вокония наследовать после того лица, имущество которого оценено в 100 000 ассов, но может приобретать наследство в силу [с.107] фидеикомисса»³⁶⁷. Таким образом, закон Вокония запрещал наследодателям, относившимся к первому цензовому классу назначать наследницей женщину, а также завещать легат, превышающий величину наследственной доли. Закон Вокония породил достаточно обширную литературу. В одном из последних обзоров приводится 13 существующих в историографии точек зрения на причину принятия lex Voconia³⁶⁸. Большая часть из них связывают принятие закона с той ситуацией, в которой он был принят. Для нее был характерен рост больших состояний в Риме, распространение роскоши, проникающей с эллинистического Востока, укрепление социального положения женщины, распространение браков sine manu, ослабление опеки над женщинами (tutela mulierum)³⁶⁹. Называются также фискальные мотивы. Закон Вокония рассматривается и как попытка закрепления положений lex Furia 183 г. до н. э. либо возрождения некоего старого закона, по которому женщины не могли быть наследницами по закону. Автор обзора обращает внимание на энергичную поддержку закона Вокония Катоном Старшим, предполагая в связи с этим, что закон мог преследовать следующие цели: ограничение расходов женщин, предотвращение дробления крупных состояний и восстановление древних традиций, требовавших, чтобы большие состояния сохранялись и передавались по мужской линии³⁷⁰. Таким образом, главным мотивом принятия lex Voconia по мысли автора был антифеминизм. В последующие годы выходит несколько работ, авторы которых стоят на близких позициях. Примерно в том же духе высказываются Л. Пеппе и П. Дезидери³⁷¹. Э. Слоб указывает на то, что закон главным образом был направлен против эмансипации римских матрон³⁷². А. Гуарино вообще счел закон Вокония примером неудачного закона, не имевшего никакого влияния в реальной жизни³⁷³.

Исключением является работа А. Сиркса, отвергающего традиционные точки зрения на lex Voconia³⁷⁴. По его мнению, ни один из мотивов, выдвинутых историографией в качестве объяснения необходимости принятия закона Вокония, не подтверждается положениями самого закона. Он не [с.108] предотвращал возможности создания женщинами больших состояний, как и не создавал эффективной преграды для распыления имущества через легаты и фидеикомиссы. Закон не содержит постановлений о tutela mulierum или браках sine manu, как и не гарантировал передачи крупных состояний по мужской линии. При этом А. Сиркс обращает внимание на сходство положений закона Вокония понтификальному праву (ius pontificum) в части sacra — религиозного культа внутри фамилии. Особенности религиозно-правового положения римской женщины проявлялись в том, что пока женщина оставалась под властью своего домовладыки, она входила в состав его фамилии. В то же время, когда после его смерти либо каким-то иным причинам она становилась лицом своего права (sui iuris), женщина создавала собственную фамилию и могла исполнять соответствующие sacra. Однако, эта фамилия исчезала после ее смерти либо изменения статуса (например, путем вступления в брак, сопровождавшийся переходом под власть мужа), в результате чего возникала угроза исчезновения фамильных sacra. Как замечает А. Сиркс, сам по себе вопрос, могла ли женщина исполнять sacra не был важным до того момента, пока pater familias имел сыновей или других наследников мужского пола³⁷⁵. То, что sacra переходили к женщинам не было результатом деятельности понтификов, скорее являясь неизбежным последствием развития выработанных ими правил и наследственного права. Однако, не противореча закону, такое положение вещей было нежелательным с точки зрения сакрального права. Только в том случае, если существовал один или несколько наследников мужского пола, существование и передача sacra находилось под защитой. При отсутствии собственных наследников право позволяло главе фамилии прибегать к усыновлению посторонних лиц в форме адоптации или аррогации. Если в этом случае представитель первого цензового класса прибегал к завещанию, это удовлетворяло запрету цивильного права на назначение женщины наследником, пока отсутствуют сонаследники — мужчины с большей наследственной долей. Таким образом, все части закона Вокония пересекались в точке sacra. Закон гарантировал, что sacra передавались вместе с наследниками, а не легатариями, находившимися вне фамилии. Кроме того, для граждан первого цензового класса закон Вокония гарантировал, что их наследники будут лицами мужского пола, и, следовательно, их sacra будет сохраняться до тех пор, пока существует их фамилия³⁷⁶. Следует признать, что идеи, высказанные А. Сирксом, позволяют посмотреть на закон Вокония с новой стороны. В то же время, предложенное объяснение не должно исключать и те соображения, которые предлагались другими исследователями. Любой закон так или иначе учитывает существующую в обществе в целом и на отдельных его уровнях ситуацию, даже если она не находит прямого отражения в его тексте. Закон Вокония, рассматриваемый в контексте других законов о роскоши того [с.109] времени помимо той информации, которая дает его содержание, позволяет лучше видеть процессы, протекавшие как на уровне фамилии, так и на уровне римской общины в целом.

С женской роскошью связан и закон, запрещавший импорт unguenta exotica, по — видимому, ввозившихся в Рим благовоний или масел³⁷⁷. О распространении в Риме различных косметических снадобий упоминает Катон, сообщая, в частности, об особом виде пепла, с помощью которого матроны меняли цвет волос³⁷⁸. Т. Франк датирует этот закон 189 г. до н. э.³⁷⁹ Д. Кинаст, однако, обращает внимание на то, что в сообщении Плиния с одной стороны упоминается поражение Антиоха в 189 г. до н. э., а с другой говорится о цензорах 665 г. от основания Рима ( = 89 г. до н. э.) Луции Юлии Цезаре и Публии Лицинии Крассе. По его мнению, это объясняется тем, что из оригинала 13-й книги Плиния была утрачена одна или несколько строк. В них, как считает Д. Кинаст, могло говориться о том, что после победы над Антиохом роскошь в Риме приняла такие формы, что, в конце концов, сделало необходимым введение запрета на импорт средств женской красоты³⁸⁰.

И все же основная часть законов о роскоши этого времени была направлена на ограничение расходов на пиры и обеды. Катон Старший называл законы о роскоши «столовыми», указывая на эту их особенность³⁸¹. По мнению О. И. Ханкевич открывал эту группу законов о роскоши закон плебейского трибуна Гая Лициния Лукулла, учредивший в 196 г. до н. э. коллегию жрецов — эпулонов³⁸². Как сообщает Ливий, «в тот год в Риме впервые были избраны триумвиры-эпулоны: Гай Лициний Лукулл, народный трибун, который и внес предложение учредить эту должность, Публий Манлий и Публий Порций Лека. Этим триумвирам было дано право носить окаймленную тогу, подобно понтификам»³⁸³. Создаваемая коллегия должна была [с.110] (отсюда название)³⁸⁴ ведать устройством пира Юпитеру во время Плебейских и Великих игр. Обращает на себя внимание выразительное родовое имя одного из жрецов, Публия Порция Леки. А. Астин указывает на связь семьи Катона с сенатскими семьями Порциев Лицинов и Порциев Лек³⁸⁵. В 199 г. до н. э. он выступил против овации вернувшегося из Испании проконсула Луция Манлия Ацидина, человека из окружения Сципиона Африканского³⁸⁶. К трибунату Публия Порция Леки относят один или несколько законов Порция (leges Porciae) о телесной неприкосновенности граждан, в защиту которых выступил Катон³⁸⁷. В 195 г. до н. э., когда Катон стал консулом, он был претором. Еще одним претором этого года был Публий Манлий, помощник Катона во время войны в Испании и одновременно второй жрец — эпулон. Третий жрец, Гай Лициний Лукулл, по инициативе которого была создана эта коллегия, заставляет вспомнить о первой жене Катона Лицинии. К какому конкретно семейству Лициниев она относилась неизвестно. Д. Кинаст полагает, что она могла быть дочерью Луция Лициния Поллиона, Публия Лициния Красса или, вероятнее всего, Публия Лициния Вара³⁸⁸. В то же время нельзя исключить, что она происходила из какого-то менее известного семейства Лициниев.

Сотрудничество между различными семействами Порциев еще более активизируется в 90-е годы II в. до н. э. В это время на политической арене помимо Марка Порция Катона и Публия Порция Леки действует также Луций Порций Лицин Младший, претор 193 и консул 184 гг. до н. э. С этой линией Порциев связан весьма любопытный эпизод 181 г. до н. э. Как пишет Ливий, храм Венеры Эрицинской у Коллинских ворот был посвящен Луцием Порцием Лицином. Обет об этом был дан им в 184 г. до н. э. во время войны в Лигурии³⁸⁹. Следует напомнить, что обет о строительстве первого в Риме храма Венеры Эруцинской был дан в 217 г. до н. э. Квинтом Фабием Максимом. С другой стороны, 184 г. до н. э. принес победу сразу двум Порциям — Луций Порций Лицин стал консулом, а Марк Порций Катон цензором, что вряд ли можно объяснить простым совпадением. В 210 г. до н. э., когда Катон появляется в Риме, Луций Порций Лицин Старший был плебейским эдилом. В 207 г. до н. э., когда Катон стал комициальным военным трибуном, Лицин был претором.

[с.111] В 181 г. до н. э. по предложению плебейского трибуна Гая Орхия был принят закон об обедах, ограничивавший число гостей³⁹⁰. О его содержании можно судить по сохранившимся у Макробия фрагментам речей Катона. Так, он указывает: «Таков был закон Орхия, в защиту которого Катон распинался потом в речах, потому что к столу приглашали большее число сотрапезников, чем то разрешалось его предписанием»³⁹¹. Следует обратить внимание на то, что Макробий связывает принятие закона с Катоном, отмечая, что закон был принят три года спустя после того, как он стал цензором. Как показывает другой фрагмент у Катона, целью закона было не просто ограничить количество гостей на обедах, но снижение трат на угощение, опустошавших казну фамилии³⁹². Схожее по смыслу высказывание передает Сервий: «Как говорит Катон, древние ели в атрии и пользовались двумя блюдами»³⁹³.

В 161 г. до н. э. по инициативе консула Гая Фанния Страбона был принят более строгий Фанниев закон, ограничивавший расходы на пиры 100 ассами в праздники и 10 ассами в обычные дни, а число гостей 3—5 человеками³⁹⁴. Сообщение Авла Геллия показывает, что в консульство Гая Фанния Страбона и Марка Валерия Мессалы, незадолго до принятия закона Фанния, был издан сенатконсульт, требовавший, чтобы представители городской элиты (principes civitatis) клялись перед консулами не тратить во время Мегалезийских игр, когда они угощали друг друга обедами, более 120 ассов за один обед, не считая овощей, хлеба и вина, причем вино должно было употребляться не [с.112] импортное, а произведенное в Италии³⁹⁵. Запрет на определенные продукты и напитки был связан, скорее всего, с их высокой стоимостью. Е. М. Штаерман в этой связи обращает внимание на сообщение Плиния³⁹⁶, который, ссылаясь на Кассия Гемину, упоминает о законе, запрещавшем использовать рыбу без чешуи для жертвенных трапез, установленном якобы Нумой Помпилием, с тем, чтобы снизить цены на рыбу для частных и общественных трапез³⁹⁷.

Источники заставляют заподозрить, что представители знатных семейств пытались всячески обойти закон Фанния. О нарушениях этого закона сообщает Авл Геллий³⁹⁸. Луцилий обличает в своих сатирах нарушителей законов против роскоши (Luc. 13. 1—6). Афиней, греческий грамматик III в. в своем сочинении «Пирующие мудрецы» (Deipnosophistai) приводит сведения о представителях знати, таких как Элий Туберон, Рутилий Руф, Муций Сцевола, которые по дешевке покупали рыбу и птицу у своих клиентов, чтобы обойти закон (Athen. 6. 274). Видимо, как реакция на нарушение закона Фанния в 143 г. до н. э. был принят закон Тита Дидия. Он распространял действие закона Фанния на территорию всей Италии и привлекал к ответственности не только устроителей пира, но и гостей³⁹⁹.

В 131 г. до н. э. был принят закон, предложенный консулом этого года Публием Лицинием Крассом Дивесом Муцианом. Закон Лициния Красса разрешал в дни календ, нон и нундин тратить на еду 30 ассов, а в остальные дни потреблять не более 3 фунтов (около 980 гр.) сухого и копченого и 1 фунта [с.113] (327,4 гр.) соленого мяса. Количество плодов земли и деревьев при этом не регламентировалось⁴⁰⁰. Вводимые ограничения на мясные продукты длительного хранения, ввозившиеся в основном из Галлии, были, видимо, вызваны их дороговизной. Е. М. Штаерман в этой связи указывает и на возможные экономические причины принятия закона. Уменьшение притока привозных товаров обеспечивало сбыт более дешевой местной продукции. Крестьянские хозяйства средней Италии могли также поставлять зерно, овощи и фрукты, потребление которых законом Лициния Красса вообще не ограничивалось. Законы о роскоши могли задеть интересы импортеров галльского копченого мяса и греческого вина, но не мелких и средних землевладельцев, продававших недорогие продукты повседневного спроса⁴⁰¹.

Анализ законов о роскоши, принимавшихся в 80—30-е гг. II в. до н. э. показывает, что к традиционному источнику трат фамильных ресурсов — расходам на приобретение предметов женской роскоши прибавляется новый, связанный с расходованием денег на дорогие обеды и деликатесные продукты питания. Желание авторов законопроектов этого времени ограничить расходы на пиры и обеды объясняется изменениями, происходившими в жизни римских граждан со времени окончания Ганнибаловой войны. Помимо прочего они затронули и такую область, как повседневный рацион питания. Э. Бикерман отмечает, что с начала II в. до н. э. в него вводится пшеничный хлеб, оливковое масло, мясо, вино⁴⁰². По всей видимости, именно перемены в области питания раньше всего проявились в жизни римской общины. Не случайно Ливий среди первых признаков роскоши называет появление поварского искусства (39. 6. 9). Катон Старший в одной из своих речей иронизирует по поводу распространения новомодной «кулинарии», предлагая поставить памятник поварам Охе и Дионисодору (Fronto. P. 212. 10). Возможность неограниченного потребления неизвестных до тех пор продовольственных продуктов и вин быстрее, чем другие нововведения пришла в противоречие со сложившимися в Риме традициями и нормами жизни. Как умеренность римлян в [с.114] питании, так и ограниченность их рациона в ранний период истории Рима отмечается многими источниками. Судя по приводимым Катоном рецептам блюд, отражающим традиции крестьянского быта, в пищу в основном употреблялась ячменная и пшеничная каша, овечий сыр, молоко, овощи, мед⁴⁰³.

При этом следует обратить внимание на один важный момент — законы о роскоши «золотого века» отразили перемены, происходившие в первую очередь в среде знатных семейств. Устанавливаемые ограничения затрагивали, прежде всего, дорогостоящие продукты и вина, импортировавшиеся в Рим, а также возникшую в среде знати привычку к частым пирам с большим количеством приглашенных гостей. Как справедливо замечает Г. С. Кнабе, с того момента, как богатство стало очевидным фактором общественной жизни, периодически принимались законы, делавшие обязательным ограничение личных расходов. При этом он отмечает странность ситуации: «их повторяемость показывает, что они не исполнялись, но ведь что-то заставляло их систематически принимать»⁴⁰⁴.

Ответить на поставленный вопрос можно, лишь указав еще раз на то, что в римских законах о роскоши неразрывно и порой причудливо сочетались экономические, политические и идеологические моменты. Стихия постоянных пиров и неограниченного пищевого изобилия была чужда устанавливавшимся веками традициям бережливости, простоты и умеренности в быту. Интересное наблюдение в этой связи делает С. Л. Утченко, анализируя цензорскую программу Катона, построенную на противопоставлении «старых нравов» (prisci mores) «новым гнустостям» (nova flagitia). Он пишет о том, что понятие nova flagitia отражает процесс перверсии древних добродетелей, переориентированных на новые цели — не на благо res publica, что было общим и единым стержнем всех многочисленных добродетелей — virtutes, но на благо отдельного человека, на удовлетворение личных, чисто эгоистичных интересов⁴⁰⁵. Наиболее дальновидная часть римского правящего класса не могла не понимать опасности расшатывания тех устоев, которые скрепляли здание римской civitas. Это еще раз показывает, что нет противоречия между тем, что законы о роскоши принимались по инициативе или при поддержке представителей знати и тем, что эти законы затрагивали интересы, прежде всего родовитой и зажиточной части римской общины. В полной мере обоснованным выглядит мнение Е. М. Штаерман о том, что «направленные на сохранение известного равенства граждан меры имели своей целью воспроизводство «великой производительной силы» гражданской общины», т. е. крестьянства⁴⁰⁶. Разнообразные проявления этой политики можно обнаружить и [с.115] в деятельности авторов законов о роскоши, и мерах эпохи трибуната Гракхов, и в «реставрационном» курсе Октавиана Августа. Законодатели эпохи «золотого века» помимо идеологических соображений вполне могли учитывать и экономические интересы римско — италийского крестьянства, страдавшего от наплыва иноземной продукции. Нельзя исключать и политические соображения некоторых представителей нобилитета, обращавшихся к крестьянству в поисках новых инструментов политической борьбы.

Законы о роскоши эпохи «золотого века» демонстрируют нам еще один парадокс этого времени. Период стремительного обогащения римской знати и значительного повышения уровня жизни рядовых граждан вызвал к жизни ряд законов, мелочно регламентирующих граждан в области питания. Несмотря на огромные средства, хлынувшие в Рим благодаря удачным войнам в Восточном Средиземноморье, законодатели определяют допустимое количество гостей, продуктов и денежных трат на обедах. Это еще раз показывает, что сам характер «ранней римской цивилизации» (если так уместно обозначить культурную и социальную ситуацию внутри римской общины во II в. до н. э.) создает неясную, размытую картину, когда перед нами появляется то общество зрелой государственности, то, по определению Н. Н. Трухиной, архаичный раннеклассовый социум⁴⁰⁷. В чистом виде ни того, ни другого, видимо, не существовало, а во II в. до н. э. римская цивилизация находилась еще в стадии своего формирования, как цивилизации зрелой и самобытной.