Пестрые рассказы

Книга IX

1. Гиерон Сира­куз­ский, гово­рят, бла­го­во­лил к гре­кам и высо­ко ценил в людях обра­зо­ва­ние. Извест­но так­же, что он был щедр на бла­го­де­я­ния и ока­зы­вал их охот­нее, чем про­си­те­ли при­ни­ма­ли. Кро­ме того, Гиерон отли­чал­ся вели­кой стой­ко­стью духа. С тре­мя сво­и­ми бра­тья­ми он жил в друж­бе — искрен­но любил их и был любим ими. При его дво­ре, гово­рят, жили Симо­нид и Пин­дар; Симо­нид, несмот­ря на бре­мя воз­рас­та, не колеб­лясь при­был в Сира­ку­зы; кео­сец ведь был среб­ро­лю­бив, и щед­рость Гиеро­на его осо­бен­но при­тя­ги­ва­ла.

2. Какое-то виде­ние, гово­рят, в тот же день воз­ве­сти­ло отцу Тав­ро­сте­на, жив­ше­му в Эгине, о победе сына в Олим­пии. По сло­вам дру­гих, юно­ша взял с собой голуб­ку, раз­лу­чив ее с еще неопе­рив­ши­ми­ся птен­ца­ми, а после сво­ей победы повя­зал ей крас­ную тря­поч­ку и выпу­стил пти­цу на сво­бо­ду. Она устре­ми­лась к птен­цам и за один день про­де­ла­ла путь из Писы¹ в Эги­ну.

3. Алек­сандр пор­тил сво­их дру­зей, мир­во­ля их жаж­де рос­ко­ши. Агнон носил обувь на золотых гвоздях, Клит при­ни­мал посе­ти­те­лей, рас­ха­жи­вая по пур­пур­ным ков­рам, за Пер­дик­кой и Кра­те­ром, боль­ши­ми люби­те­ля­ми гим­на­сти­че­ских упраж­не­ний, вози­ли шат­ры из зве­ри­ных шкур обхва­том в ста­дию; в них, не стес­нен­ные недо­стат­ком места, они зани­ма­лись гим­на­сти­кой; кро­ме того, в уго­ду им вьюч­ных живот­ных нагру­жа­ли боль­ши­ми запа­са­ми необ­хо­ди­мо­го для этой цели пес­ка. В обо­зе страст­ных охот­ни­ков Леон­на­та и Мене­лая хра­ни­лись тене­та в сто ста­дий дли­ной. Палат­ка само­го Алек­сандра вме­ща­ла сто лож, пять­де­сят позо­ло­чен­ных стол­бов разде­ля­ли ее и под­дер­жи­ва­ли пото­лок, кото­рый тоже был вызо­ло­чен и укра­шен доро­ги­ми узор­ны­ми тка­ня­ми. Внут­ри в пер­вом ряду было раз­ме­ще­но пять­сот пер­сов-мело­фо­ров² в пур­пур­ных и оран­же­вых сто­лах, подаль­ше — тыся­ча луч­ни­ков, оде­тых в цвет пла­ме­ни и кро­ви, а впе­ре­ди них — пять­сот воору­жен­ных сереб­ря­ны­ми щита­ми македо­нян. В середине палат­ки сто­я­ло золо­тое крес­ло, сидя на кото­ром царь, со всех сто­рон окру­жен­ный стра­жа­ми, при­ни­мал посе­ти­те­лей. Сна­ру­жи вдоль стен коль­цом рас­по­ла­га­лась тыся­ча македо­нян и десять тысяч пер­сов. Никто не осме­ли­вал­ся при­бли­зить­ся к Алек­сан­дру — так велик был страх перед ним с тех пор, как высо­ко­ме­рие и уда­ча сде­ла­ли из него тира­на.

4. Само­сец Поли­крат был пре­дан Музам, поэто­му он отли­чал и высо­ко чтил Ана­кре­он­та из Тео­са, любя само­го поэта и его пес­ни. Одна­ко я пори­цаю его свое­во­лие. Ана­кре­онт вос­хи­щал­ся воз­люб­лен­ным Поли­кра­та Смер­ди­ем. Маль­чик радо­вал­ся это­му и с бла­го­го­ве­ни­ем отно­сил­ся к поэту, пле­нен­но­му его душев­ны­ми каче­ства­ми, а не телес­ной кра­сотой. (Никто, во имя богов, пусть не взду­ма­ет кле­ве­тать на тео­с­ско­го пев­ца и не назо­вет его рас­пут­ным). Поли­крат стал рев­но­вать Ана­кре­он­та к маль­чи­ку и за то, что поэт почтил Смер­дия сво­ей похва­лой, а Смер­дий отве­тил на его любовь любо­вью, остриг его длин­ные воло­сы. Он обез­обра­зил сво­его любим­ца, чтобы доса­дить Ана­кре­он­ту. А тот не винил Поли­кра­та и обра­тил свои упре­ки маль­чи­ку, выго­ва­ри­вая ему, что объ­явить вой­ну сво­им воло­сам — дерз­кий и неум­ный посту­пок. Пес­ню же о беде, постиг­шей локо­ны Смер­дия, пусть спо­ет сам Ана­кре­онт — он спо­ет ее луч­ше, чем я.

5. Феми­стокл не доз­во­лил Гиеро­ну, при­быв­ше­му со сво­и­ми коня­ми в Олим­пию, участ­во­вать в играх, ска­зав, что тот, кто не разде­лил со все­ми вели­чай­шей опас­но­сти³, не дол­жен при­ни­мать уча­стие в празд­не­стве. Сло­ва Феми­сток­ла заслу­жи­ли общее одоб­ре­ние.

6. Перикл муже­ст­вен­но пере­нес смерть сво­их сыно­вей, умер­ших во вре­мя чумы, и сво­ей выдерж­кой заста­вил афи­нян с боль­шей стой­ко­стью отно­сить­ся к гибе­ли близ­ких.

7. Ксан­тип­па утвер­жда­ла, что, несмот­ря на тьму пере­мен в горо­де и в их соб­ст­вен­ной жиз­ни, Сократ, выхо­дил ли он из дому или воз­вра­щал­ся, сохра­нял все­гда оди­на­ко­вое выра­же­ние лица, так как свы­кал­ся со всем без труда, нико­гда не терял спо­кой­ст­вия духа и не отда­вал себя во власть печа­ли и стра­ха.

8. Дио­ни­сий Млад­ший, посе­тив одна­жды Лок­ры (откуда родом была его мать Дорида), рас­по­ло­жил­ся там в самом боль­шом доме, устро­ил ложе из роз, тимья­на и дру­гих цве­тов и, при­звав к себе тамош­них деву­шек, про­вел с ними раз­нуздан­ную ночь. Дио­ни­сий попла­тил­ся за это. Когда Дион лишил его вла­сти, жите­ли Локр над­ру­га­лись над его женой и дочерь­ми⁴; все оскорб­ля­ли жен­щин, осо­бен­но же род­ст­вен­ни­ки деву­шек, обес­че­щен­ных тира­ном. Насы­тив­шись этим, они ста­ли вго­нять им под ног­ти гвозди, пока не умерт­ви­ли их. Затем кости уби­тых рас­толк­ли в сту­пах, пред­ва­ри­тель­но сре­зав с них мясо. Под стра­хом про­кля­тия все были обя­за­ны отведать это­го мяса; остат­ки бро­си­ли затем в море. Дио­ни­сий же посе­лил­ся в Корин­фе, тер­пел из-за нище­ты посто­ян­ные пре­врат­но­сти судь­бы и кон­чил свои дни жре­цом Кибе­лы, соби­рая пода­я­ние и не рас­ста­ва­ясь с тим­па­ном и флей­той⁵.

9. С каж­до­го заво­е­ван­но­го горо­да Демет­рий Поли­ор­кет со свой­ст­вен­ной ему неуме­рен­но­стью полу­чал еже­год­но тыся­чу две­сти талан­тов, из кото­рых толь­ко ничтож­ные сум­мы тра­тил на нуж­ды вой­ска, а все осталь­ное на соб­ст­вен­ные наслаж­де­ния. Пол в сво­их поко­ях он велел кро­пить бла­го­во­ни­я­ми и усы­пать все­воз­мож­ны­ми цве­та­ми в зави­си­мо­сти от вре­ме­ни года для того, чтобы сту­пать по ним. С жен­щи­на­ми Демет­рий обра­щал­ся как рас­пут­ник и не был чужд люб­ви к маль­чи­кам. Он следил за сво­ей наруж­но­стью; забо­тил­ся о при­чес­ке, в золо­ти­стый цвет кра­сил воло­сы, румя­нил щеки и нати­рал­ся бла­го­во­ни­я­ми, щего­ляя сво­им лег­ко­мыс­лен­ным обра­зом жиз­ни.

10. Когда Пла­тон слы­шал, что Ака­де­мия — нездо­ро­вое место, и вра­чи уго­ва­ри­ва­ли его пере­брать­ся в Ликей, фило­соф откло­нял эти сове­ты, гово­ря: «Ради того, чтобы про­длить свою жизнь, я не согла­сил­ся бы посе­лить­ся даже на Афоне»⁶.

11. Живо­пи­сец Парра­сий, по ряду свиде­тельств, а так­же судя по над­пи­сям на мно­гих его изо­бра­же­ни­ях, ходил в пур­пу­ре и с золотым вен­ком на голо­ве. Одна­жды на Само­се он всту­пил в состя­за­ние с дру­гим живо­пис­цем⁷; про­тив­ник почти не усту­пал ему в мастер­стве, и Парра­сий был побеж­ден (его кар­ти­на изо­бра­жа­ла спор Аяк­са с Одис­се­ем за ору­жие Ахил­ла⁸). После сво­ей неуда­чи он с изыс­кан­ным ост­ро­уми­ем отве­тил на сочув­ст­вен­ные сло­ва одно­го из дру­зей, ска­зав, что сам не стра­да­ет из-за пора­же­ния, но печа­лит­ся за сына Тела­мо­на⁹, уже вто­рой раз побеж­ден­но­го в этом спо­ре. В руках Парра­сий носил посох, обви­тый золо­том, рем­ни на сан­да­ли­ях были тоже золотые. Рас­ска­зы­ва­ют, что он работал охот­но и быст­ро, все­гда весе­лый и не знаю­щий затруд­не­ний, пото­му что и пел и насви­сты­вал, ста­ра­ясь про­гнать уста­лость. Об этом пишет Тео­фраст¹⁰.

12. Эпи­ку­рей­цы Алкей и Филиск были изгна­ны из Рима¹¹ за то, что зна­ко­ми­ли юно­шей со мно­ги­ми непо­до­баю­щи­ми наслаж­де­ни­я­ми. Мес­сен­цы тоже заста­ви­ли эпи­ку­рей­цев поки­нуть свой город.

13. Я слы­шал, что Дио­ни­сий из Герак­леи, сын тира­на Кле­ар­ха, из-за чре­во­уго­дия и рос­ко­шеств стал необык­но­вен­но мясист и тучен. Вслед­ст­вие сво­ей груз­но­сти и пол­ноты он начал зады­хать­ся. Чтобы облег­чить стра­да­ния Дио­ни­сия, вра­чи, как гово­рят, веле­ли, когда он креп­ко заснет, колоть его в бока и в живот длин­ны­ми тон­ки­ми булав­ка­ми, спе­ци­аль­но для это­го изготов­лен­ны­ми. Нуж­но было вни­ма­тель­но смот­реть за тем, чтобы игол­ка до отка­за вхо­ди­ла в нечув­ст­ви­тель­ное, оне­мев­шее тело; при этом боль­ной лежал непо­движ­но, как камень. Когда же ост­рие дости­га­ло здо­ро­во­го слоя, чув­ст­ви­тель­но­го из-за отсут­ст­вия лиш­не­го жира, Дио­ни­сий испы­ты­вал боль и про­буж­дал­ся. Посе­ти­те­лей он при­ни­мал, исполь­зуя как при­кры­тие осо­бый ков­чег; по сло­вам же неко­то­рых, не ков­чег, а башен­ку, чтобы все тело, кро­ме голо­вы, было скры­то от глаз. Ужас­ное, видят боги, оде­я­ние, ско­рее похо­жее на клет­ку для зве­рей, чем на чело­ве­че­скую одеж­ду.

14. Рас­ска­зы­ва­ют, что кео­сец Филет был необы­чай­но худ. Так как от любой мало­сти он мог упасть с ног, Филет зака­зы­вал себе обувь со свин­цо­вы­ми под­мет­ка­ми, чтобы силь­ные поры­вы вет­ра не вали­ли его на зем­лю. Одна­ко как он мог носить такую тяжесть, если был столь слаб, что его опро­киды­вал ветер? У меня этот рас­сказ не вызы­ва­ет дове­рия — я толь­ко пере­дал то, что мне ста­ло извест­но.

15. Арги­вяне пер­вое место сре­ди поэтов отда­ва­ли Гоме­ру, а всех про­чих ста­ви­ли мно­го ниже. Совер­шая жерт­во­при­но­ше­ние, они при­зы­ва­ли к тор­же­ст­вен­ной тра­пе­зе вме­сте с Апол­ло­ном и Гоме­ра. Извест­но так­же, что Гомер по бед­но­сти дал доче­ри вме­сто при­да­но­го свои «Киприи»¹². С этим свиде­тель­ст­вом согла­сен так­же и Пин­дар.

16. Неко­гда Ита­лию насе­ля­ли корен­ные ее жите­ли, авсо­ны. Одним из древ­ней­ших ее оби­та­те­лей был некто по име­ни Мар; если глядеть с лица, он был, как гово­рят, совсем чело­век, а со спи­ны — конь; самое его имя в пере­во­де на гре­че­ский язык зна­чит чело­ве­ко­конь. Я думаю, что Мар пер­вым стал ездить вер­хом и при­учать лошадь к узде, поэто­му и воз­ник­ло пред­став­ле­ние о его необыч­ном обли­ке. Сооб­ща­ют так­же, что Мар про­жил сто два­дцать три года, три­жды уми­рал и три­жды вновь воз­вра­щал­ся к жиз­ни. Это­му я тоже не верю. В Ита­лии, как гово­рят, осе­ло вели­кое мно­же­ство пле­мен, боль­шее, чем в какой-нибудь дру­гой стране. При­чи­на это­го в уме­рен­ном кли­ма­те, пло­до­ро­дии поч­вы, оби­лии воды, богат­стве пло­да­ми зем­ли, туч­ных паст­би­щах, а так­же в том, что Ита­лия пере­ре­за­на река­ми, омы­ва­ет­ся морем и повсюду име­ет удоб­ные гава­ни, бес­чис­лен­ные сто­ян­ки и при­ча­лы для кораб­лей. Кро­ме того, при­вет­ли­вый и мяг­кий нрав тамош­них жите­лей побудил мно­гих пере­се­лить­ся в Ита­лию. В древ­ние вре­ме­на в этой стране насчи­ты­ва­лось тыся­ча сто девя­но­сто семь горо­дов.

17. Пре­да­ние без­осно­ва­тель­но обви­ня­ет Демо­сфе­на в том, что он пре­ис­пол­нил­ся гор­ды­ни при встре­че с водо­но­са­ми, заме­тив, как те ста­ли пере­шеп­ты­вать­ся, когда он шел мимо. Ведь если это мог­ло вну­шить ему над­мен­ность и чув­ство пре­вос­ход­ства, что он дол­жен был испы­ты­вать при руко­плес­ка­ни­ях народ­но­го собра­ния?

18. Феми­стокл, сын Нео­к­ла, срав­ни­вал себя с дубом, гово­ря, что его защи­ты ищут во вре­мя дождя, чтобы укрыть­ся под кров­лей из вет­вей, а в пого­жие дни про­хо­дят мимо, обры­вая на нем листья и ломая вет­ви. Так же, по его сло­вам, посту­па­ет народ с ним. Ему же при­над­ле­жит такое изре­че­ние: «Если мне пока­жут две доро­ги — одну к пре­ис­под­ней, а дру­гую к ора­тор­ской три­буне, я, не разду­мы­вая, избе­ру первую, пря­ми­ком веду­щую в аид¹³».

19. Как-то раз Дио­ген, заку­сы­вая в хар­чевне, позвал шед­ше­го мимо Демо­сфе­на. Тот не обра­тил вни­ма­ния на при­гла­ше­ние. Тогда Дио­ген ска­зал: «Тебе стыд­но зай­ти в хар­чев­ню, Демо­сфен, а меж­ду тем твой гос­по­дин, — при­ба­вил он, имея в виду про­стой народ, — ходит сюда еже­днев­но». Этим Дио­ген наме­кал на то, что витии и ора­то­ры — рабы тол­пы.

20. Одна­жды неистов­ство бури поверг­ло в ужас плыв­ше­го на кораб­ле Ари­стип­па. Кто-то из спут­ни­ков задал ему вопрос: «И ты боишь­ся, Ари­стипп, как все про­стые смерт­ные?» Фило­соф отве­тил: «Есте­ствен­но, даже очень боюсь: вы ведь рис­ку­е­те пол­ной несча­стий жиз­нью, а я, наобо­рот, счаст­ли­вой».

21. Как-то Тера­мен нахо­дил­ся в доме, кото­рый, едва он успел оттуда уйти, рух­нул. Афи­няне окру­жи­ли Тера­ме­на, раду­ясь тако­му чудес­но­му спа­се­нию, а он к обще­му удив­ле­нию ска­зал: «Для какой судь­бы, о Зевс, ты меня сохра­нил?» Вско­ре по при­го­во­ру кол­ле­гии трид­ца­ти он был вынуж­ден при­нять яд¹⁴.

22. Сооб­ща­ют, что пифа­го­рей­цы рев­ност­но зани­ма­лись искус­ст­вом вра­че­ва­ния. Пла­тон, Ари­сто­тель, сын Нико­ма­ха, и мно­гие дру­гие тоже щед­ро отда­ли ему дань.

23. Одна­жды Ари­сто­тель был болен. Когда врач дал ему какие-то пред­пи­са­ния, он ска­зал: «Не обра­щай­ся со мной, как с пас­ту­хом или зем­ле­паш­цем, а сна­ча­ла объ­яс­ни, поче­му ты их даешь, тогда я готов слу­шать­ся». Этим фило­соф пока­зал свое несо­гла­сие сле­до­вать пред­пи­са­ни­ям, не зная вызвав­ших их при­чин.

24. Смин­ди­рид из Сиба­ри­са был так утон­чен­но изне­жен — ведь все жите­ли Сиба­ри­са забо­ти­лись толь­ко о рос­ко­ше­ствах и наслаж­де­ни­ях, а Смин­ди­рид более про­чих, — что, про­спав на ложе из розо­вых лепест­ков, встал поут­ру с жало­бой на вско­чив­шие от это­го вол­ды­ри. Он не мог бы рас­тя­нуть­ся на зем­ле, на соло­мен­ной под­стил­ке, на тра­ве, покры­ваю­щей горы, или, как Дио­мед, на воло­вьей шку­ре, ложе, подо­баю­щем истин­но­му вои­ну —

25. Писи­страт, при­дя к вла­сти, при­зы­вал к себе людей, без дела сло­няв­ших­ся на рыноч­ной пло­ща­ди, и рас­спра­ши­вал о при­чине их празд­но­сти. «Если у тебя пал вол, возь­ми мое­го и при­ни­май­ся за работу, если нет семян, я тебе дам», — гово­рил он, так как опа­сал­ся, что без­де­лие таит в себе угро­зу заго­во­ра про­тив него.

26. Анти­гон¹⁶ с вели­ким ува­же­ни­ем и любо­вью отно­сил­ся к китий­цу Зено­ну. Как-то раз после щед­ро­го воз­ли­я­ния царь ворвал­ся к нему с поце­лу­я­ми и объ­я­ти­я­ми — он ведь был опья­нен — и тре­бо­вал, чтобы фило­соф выра­зил какое-нибудь жела­ние. Анти­гон при этом горя­чо заве­рял и клял­ся все­ми бога­ми, что испол­нит любую прось­бу. Зенон ска­зал в ответ: «Поста­рай­ся, чтобы тебя вырва­ло». Этим он бла­го­род­но и вели­ко­душ­но пока­зал, что пори­ца­ет состо­я­ние царя и вме­сте ста­ра­ет­ся убе­речь его от непри­ят­ных послед­ст­вий изли­ше­ства.

27. Некто стал пенять жите­лю какой-то лакеде­мон­ской дерев­ни за то, что тот в несча­стье неуме­рен­но пла­кал. Посе­ля­нин в про­сто­те воз­ра­зил: «Что же делать? Не я тому виной, а моя сырая при­ро­да».

28. Спар­ти­ат в при­сут­ст­вии Дио­ге­на похва­лил сле­дую­щий стих Геси­о­да:

Дио­ген заме­тил ему: «Мес­сен­цы погиб­ли заод­но со сво­и­ми быка­ми, а вы их соседи»¹⁸.

29. Одна­жды Сократ позд­ней ночью воз­вра­щал­ся с пира. Несколь­ко отча­ян­ных юно­шей, про­слы­шав об этом, запас­лись зажжен­ны­ми факе­ла­ми и мас­ка­ми Эрин­ний и устро­и­ли ему заса­ду. Эти без­дель­ни­ки посто­ян­но под­шу­чи­ва­ли так над людь­ми. Сократ не оро­бел, спо­кой­но оста­но­вил­ся и стал зада­вать вопро­сы, как при­вык это делать в Ликее или в Ака­де­мии.

Во вре­мя како­го-то празд­ни­ка в Афи­нах Алки­ви­ад из често­лю­бия послал Сокра­ту бога­тые дары. Ксан­тип­па была пора­же­на доро­гим подар­ком и про­си­ла мужа при­нять его, он же ска­зал: «Пусть мы в често­лю­бии не усту­пим Алки­ви­а­ду и отка­жем­ся от все­го это­го».

Когда кто-то заме­тил Сокра­ту, сколь вели­кое бла­го достичь того, чего жела­ешь, он воз­ра­зил таки­ми сло­ва­ми: «Еще боль­шее, одна­ко, не пытать­ся что-нибудь желать».

30. Одна­жды зимой Ана­к­сарх, участ­ник похо­дов Алек­сандра, узнав, что царь соби­ра­ет­ся раз­бить лагерь в лишен­ной леса мест­но­сти, бро­сил все свое доб­ро и вме­сто это­го нагру­зил вьюч­ных живот­ных дро­ва­ми. Когда вой­ско дошло до назна­чен­но­го места и стал ощу­щать­ся недо­ста­ток в топ­ли­ве, царь, чтобы согреть­ся, при­ка­зал жечь при­над­ле­жа­щие ему ложа. Тут кто-то сооб­щил, что у Ана­к­сар­ха горит огонь; Алек­сандр при­шел туда и стал ума­щать­ся в его палат­ке. Узнав о пред­у­смот­ри­тель­но­сти Ана­к­сар­ха, царь воздал ему хва­лу и в бла­го­дар­ность за услу­гу вдвойне воз­ме­стил сто­и­мость остав­лен­но­го иму­ще­ства.

31. Один кротон­ский атлет одер­жал победу на Олим­пий­ских играх; уже под­хо­дя к гел­ла­но­ди­кам¹⁹, чтобы полу­чить венок, он, сра­жен­ный каким-то при­пад­ком, вне­зап­но рух­нул на зем­лю и умер.

32. В Дель­фах на высо­кой колонне элли­ны воз­двиг­ли ста­тую гете­ры Фри­ны. Не хочу ска­зать — все элли­ны, а наи­бо­лее из них необуздан­ные, дабы не поду­ма­ли, что я осуж­даю целый народ, кото­рый люб­лю боль­ше всех. Ста­туя была золотая. В Афи­нах сто­я­ли так­же мед­ные изо­бра­же­ния кобы­лиц Кимо­на, как две кап­ли воды похо­жие на тех, кото­рые ему при­над­ле­жа­ли²⁰.

33. Один эре­трей­ский юно­ша дол­гое вре­мя, пока не достиг зре­ло­го воз­рас­та, посе­щал шко­лу Зено­на. После воз­вра­ще­ния на роди­ну отец стал рас­спра­ши­вать его, чему он обу­чил­ся за этот нема­лый срок. Тот отве­тил, что пока­жет свою муд­рость и, дей­ст­ви­тель­но, для это­го ско­ро пред­ста­вил­ся слу­чай. Как-то отец рас­сер­дил­ся и даже при­бил его, а юно­ша тер­пе­ли­во снес уда­ры и ска­зал, что обу­чил­ся, не воз­му­ща­ясь, пере­но­сить гнев роди­те­лей.

34. Как-то Дио­ген, при­быв в Олим­пию и заме­тив в празд­нич­ной тол­пе бога­то оде­тых родос­ских юно­шей, вос­клик­нул со сме­хом: «Это спесь». Затем фило­соф столк­нул­ся с лакеде­мо­ня­на­ми в поно­шен­ной и неопрят­ной одеж­де. «Это тоже спесь, но ино­го рода», — ска­зал он.

35. Сократ обра­тил вни­ма­ние, что Анти­сфен ста­ра­ет­ся выста­вить напо­каз дыры на сво­ей одеж­де, и ска­зал: «Пере­стань кра­со­вать­ся».

36. Какой-то кифа­рист играл одна­жды перед Анти­го­ном²¹. Царь посто­ян­но делал ему заме­ча­ния «под­тя­ни край­нюю стру­ну» или «поправь сред­нюю». Нако­нец кифа­рист вышел из себя: «Пусть, царь, тебе не будет нико­гда так пло­хо, чтобы тебе при­шлось пре­взой­ти меня в этом искус­стве», — ска­зал он.

37. Ана­к­сарх по про­зви­щу Счаст­ли­вый высме­и­вал Алек­сандра пото­му, что тот объ­явил себя богом. Одна­жды, когда царь захво­рал и врач велел при­гото­вить ему похлеб­ку, Ана­к­сарх рас­хо­хотал­ся и ска­зал: «Надеж­ды наше­го боже­ства на дне чаш­ки».

38. Когда Алек­сандр при­был в Или­он²², какой-то тро­я­нец, заме­тив, что царь со вни­ма­ни­ем все осмат­ри­ва­ет, пока­зал ему лиру Пари­са. На это Алек­сандр ска­зал: «Я бы пред­по­чел увидеть ту, кото­рой вла­дел Ахилл». Муд­рые сло­ва! Ведь Алек­сандр хотел взгля­нуть на лиру, при­над­ле­жав­шую отваж­но­му вои­ну, под зву­ки кото­рой он вос­пе­вал подви­ги геро­ев²³. А для чего бря­ца­ли стру­ны Пари­со­вой лиры, как не для соблаз­на²⁴, при­во­ра­жи­ва­ния и умы­ка­ния жен­щин?

39. Кому не пока­жут­ся сме­хотвор­ны­ми и дики­ми стра­сти, подоб­ные тем, о кото­рых здесь пой­дет речь?! Ксеркс был влюб­лен в пла­тан, некий афин­ский юно­ша бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния вос­пы­лал пла­мен­ной любо­вью к ста­туе Бла­гой судь­бы, сто­я­щей вбли­зи при­та­нея²⁵. Он обни­мал ее, покры­вал поце­лу­я­ми и, поте­ряв рас­судок и обе­зу­мев от люб­ви, явил­ся к чле­нам Сове­та²⁶ с прось­бой про­дать ему ста­тую за любые день­ги. Так как из это­го ниче­го не вышло, юно­ша укра­сил пред­мет сво­ей стра­сти лен­та­ми, вен­ка­ми, дра­го­цен­но­стя­ми, совер­шил жерт­во­при­но­ше­ние и, горя­чо опла­кав неуда­чу, покон­чил с собой. Одни рас­ска­зы­ва­ют, что кифа­рист­ку Глав­ку люби­ла соба­ка, дру­гие уве­ря­ют, что баран, третьи, что гусь. В кили­кий­ском горо­де Солах маль­чи­ка по име­ни Ксе­но­фонт люби­ла соба­ка, а дру­го­го пре­крас­но­го отро­ка в Спар­те — гал­ка.

40. У кар­фа­ге­нян на кораб­лях по двое корм­чих, так как, по их мне­нию, нера­зум­но, чтобы при двух кор­ми­лах²⁷ самый глав­ный чело­век, рас­по­ря­жаю­щий­ся всем на кораб­ле, трудил­ся один, не имея заме­сти­те­ля и помощ­ни­ка.

41. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды Симо­нид Кеос­ский и лакеде­мо­ня­нин Пав­са­ний встре­ти­лись на пиру. Пав­са­ний попро­сил поэта ска­зать что-нибудь достой­ное его муд­ро­сти. Симо­нид, рас­сме­яв­шись, про­из­нес: «Помни, что ты чело­век». Тогда Пав­са­ний пре­не­бре­жи­тель­но отнес­ся к этим сло­вам и не при­дал им зна­че­ния, ибо был уже пле­нен всем мидий­ским, горд бли­зо­стью к царю, а воз­мож­но, и одур­ма­нен вином. Но укры­ва­ясь в хра­ме Афи­ны Хал­ки­эки²⁸, борясь с голо­дом и гото­вясь к мучи­тель­ней­шей для чело­ве­ка кон­чине, он вспом­нил Симо­нида и три­жды вос­клик­нул: «О кеос­ский гость, твои сло­ва были испол­не­ны муд­ро­сти, а я по нера­зу­мию не понял это­го!»

42. Стар­ший сын Арта­к­серк­са²⁹ Дарий был каз­нен отцом за поку­ше­ние на его жизнь, а млад­ший по отцов­ско­му при­ка­зу зако­лол­ся перед ворота­ми цар­ско­го двор­ца.