Речи

Четырнадцатая филиппика против Марка Антония

[В сенате, 21 апреля 43 г. до н. э.]

Филип­пи­ка­ми назы­ва­ли в древ­но­сти речи, про­из­не­сен­ные в IV в. Демо­сфе­ном про­тив македон­ско­го царя Филип­па II. Филип­пи­ка­ми, по-види­мо­му, сам Цице­рон назвал свои речи про­тив Мар­ка Анто­ния. До нас дошло 14 филип­пик и фраг­мен­ты еще двух таких речей. В нашем изда­нии поме­ще­ны филип­пи­ки I, II и XIV (послед­няя из дошед­ших до нас речей Цице­ро­на).

В кон­це декаб­ря 44 г. Анто­ний высту­пил с вой­ска­ми в Цис­аль­пий­скую Гал­лию и оса­дил Деци­ма Бру­та, укре­пив­ше­го­ся в Мутине. Это было нача­ло так назы­вае­мой мутин­ской вой­ны, во вре­мя кото­рой Цице­рон про­из­нес осталь­ные филип­пи­ки, XIV филип­пи­ка была про­из­не­се­на в сена­те после полу­че­ния доне­се­ния о бит­ве под Галль­ским фору­мом меж­ду вой­ска­ми Анто­ния и вой­ска­ми кон­су­ла Гая Вибия Пан­сы, кото­рый был смер­тель­но ранен. Борь­ба меж­ду сена­том и Анто­ни­ем при­ве­ла к обра­зо­ва­нию три­ум­ви­ра­та Мар­ка Анто­ния, Окта­ви­а­на и Мар­ка Эми­лия Лепида и к про­скрип­ци­ям, жерт­вой кото­рых 7 декаб­ря 43 г. пал Цице­рон.

(I, 1) Если бы, отцы-сена­то­ры, с такой же досто­вер­но­стью, с какой я из про­чи­тан­но­го доне­се­ния узнал, что вой­ско пре­ступ­ней­ших вра­гов истреб­ле­но и рас­се­я­но, я узнал и о том, чего все мы осо­бен­но силь­но жела­ем и что, по наше­му мне­нию, явля­ет­ся след­ст­ви­ем одер­жан­ной ныне победы, — а имен­но, что Децим Брут уже вышел из Мути­ны, — если бы я об этом узнал, то я, не колеб­лясь, пред­ло­жил бы сно­ва вер­нуть­ся к нашей обыч­ной одеж­де, ибо спа­сен тот чело­век, ради кото­ро­го мы наде­ли воен­ные пла­щи, когда ему угро­жа­ла опас­ность. Одна­ко, пока нам не сооб­ще­но о собы­тии, кото­ро­го граж­дане ждут с вели­чай­шим нетер­пе­ни­ем, доста­точ­но, если мы будем радо­вать­ся исхо­ду вели­чай­шей и досто­слав­ной бит­вы. Воз­вра­ще­ние же к нашей обыч­ной одеж­де отло­жи­те до пол­ной победы. А завер­ше­ние этой вой­ны — в спа­се­нии Деци­ма Бру­та.

(2) Но что озна­ча­ет такое пред­ло­же­ние — сего­дня сме­нить одеж­ду, а затем, зав­тра, явить­ся опять в воен­ных пла­щах? Нет, как толь­ко мы сно­ва наде­нем ту одеж­ду, кото­рую мы стре­мим­ся носить, по кото­рой мы тос­ку­ем, мы долж­ны поста­рать­ся сохра­нить ее навсе­гда. Ибо это был бы посту­пок позор­ный и даже неугод­ный бес­смерт­ным богам: поки­нуть их алта­ри, к кото­рым мы подой­дем, оде­тые в тоги, чтобы надеть воен­ные пла­щи. (3) Одна­ко я заме­чаю, отцы-сена­то­ры, что кое-кто сто­ит за это пред­ло­же­ние¹. И вот како­вы замыс­лы и цели этих людей: пони­мая, что тот день, когда мы в честь спа­се­ния Деци­ма Бру­та сно­ва наде­нем свою обыч­ную одеж­ду, будет для него днем вели­чай­шей сла­вы, они хотят вырвать у него из рук этот заслу­жен­ный им почет, дабы потом­ки наши не мог­ли вспо­ми­нать о том, что ввиду опас­но­сти, угро­жав­шей одно­му-един­ст­вен­но­му граж­да­ни­ну, рим­ский народ наде­вал воен­ные пла­щи, а в честь его спа­се­ния сно­ва надел тоги. Кро­ме это­го сооб­ра­же­ния, вы не най­де­те ника­ких осно­ва­ний для вне­се­ния столь неспра­вед­ли­во­го пред­ло­же­ния. Но вы, отцы-сена­то­ры, сохра­ни­те свой авто­ри­тет, наста­и­вай­те на сво­ем мне­нии, твер­до помни­те то, что вы утвер­жда­ли не раз: с жиз­нью это­го одно­го храб­рей­ше­го и вели­чай­ше­го мужа свя­зан исход всей этой вой­ны².

(II, 4) Для осво­бож­де­ния Деци­ма Бру­та были в каче­стве послов отправ­ле­ны наши пер­вые граж­дане, дабы офи­ци­аль­но потре­бо­вать от вра­га и бра­то­убий­цы³, чтобы он отсту­пил от Мути­ны. Во имя спа­се­ния все того же Деци­ма Бру­та, для веде­ния вой­ны выехал, после мета­ния жре­бия, кон­сул Авл Гир­ций, над чьим сла­бым здо­ро­вьем одер­жа­ли верх доб­лесть его духа и надеж­да на победу. Цезарь⁴, само­сто­я­тель­но набрав вой­ско и изба­вив государ­ство от бед­ст­вий, в ту пору гро­зив­ших ему, высту­пил — чтобы на буду­щее вре­мя пред­от­вра­тить подоб­ные зло­де­я­ния — для осво­бож­де­ния все того же Бру­та и свою скорбь по пово­ду соб­ст­вен­но­го несча­стья⁵ пре­одо­лел во имя люб­ви к отчизне. (5) А к чему дру­го­му, как не к осво­бож­де­нию Деци­ма Бру­та, стре­мил­ся Гай Пан­са, про­из­во­дя воен­ный набор, соби­рая день­ги, доби­ва­ясь стро­жай­ших поста­нов­ле­ний сена­та, направ­лен­ных про­тив Анто­ния, обо­д­ряя нас, при­зы­вая рим­ский народ к защи­те дела сво­бо­ды? Рим­ский народ, при­сут­ст­вуя в пол­ном соста­ве на сход­ках, еди­но­глас­но потре­бо­вал от него спа­се­ния Деци­ма Бру­та, ста­вя это спа­се­ние выше, чем, не гово­рю уже — свои соб­ст­вен­ные выго­ды, но даже свою потреб­ность в насущ­ном хле­бе. Это дело, как мы, отцы-сена­то­ры, долж­ны наде­ять­ся, теперь либо совер­ша­ет­ся, либо уже завер­ше­но; но радость по пово­ду осу­щест­вле­ния наших надежд сле­ду­ет все же отло­жить до исхо­да собы­тий, дабы не пока­за­лось, что мы сво­ей поспеш­но­стью пред­вос­хи­ти­ли милость бес­смерт­ных богов или же по сво­е­му нера­зу­мию пре­зре­ли силу Судь­бы.

(6) Одна­ко, коль ско­ро ваше поведе­ние пока­зы­ва­ет доста­точ­но ясно, что́ вы об этом дума­е­те, я перей­ду к доне­се­ни­ям, при­слан­ным кон­су­ла­ми и про­пре­то­ром; но сна­ча­ла ска­жу несколь­ко слов о том, что име­ет отно­ше­ние к самим доне­се­ни­ям.

(III) Обаг­ре­ны, вер­нее, напо­е­ны кро­вью мечи наших леги­о­нов и войск, отцы-сена­то­ры, в двух сра­же­ни­ях, дан­ных кон­су­ла­ми⁶, и в третьем, дан­ном Цеза­рем⁷. Если вра­же­ской была эта кровь, то вели­ка была вер­ность сол­дат их дол­гу; чудо­вищ­но их зло­де­я­ние, если это была кровь граж­дан⁸. Доко­ле же чело­век, всех вра­гов пре­взо­шед­ший сво­и­ми зло­де­я­ни­я­ми, не будет носить име­ни вра­га? Или вы, быть может, хоти­те, чтобы дро­жа­ло ост­рие мечей в руках наших сол­дат, не знаю­щих, кого они прон­за­ют: граж­да­ни­на или вра­га? (7) Молеб­ст­вия⁹ вы назна­ча­е­те, Анто­ния вра­гом не назы­ва­е­те. Под­лин­но угод­ны­ми бес­смерт­ным богам будут наши бла­годар­ст­вен­ные молеб­ст­вия, угод­ны­ми будут жерт­вы, когда истреб­ле­но такое мно­же­ство граж­дан! «По слу­чаю победы, — нам гово­рят, — над под­лы­ми и наг­лы­ми людь­ми». Ведь так их назы­ва­ет про­слав­лен­ный муж¹⁰. Но ведь это про­сто бран­ные сло­ва, кото­рые в ходу у тех, кто судит­ся в Риме, а не клей­мо, выжжен­ное за уча­стие в меж­до­усоб­ной войне не на жизнь, а на смерть. Мож­но поду­мать, они заве­ща­ния под­де­лы­ва­ют, или выбра­сы­ва­ют сво­их соседей из их домов, или оби­ра­ют юнцов. Ведь имен­но эти­ми и подоб­ны­ми им дела­ми и зани­ма­ют­ся те, кого при­ня­то назы­вать дур­ны­ми и наг­лы­ми. (8) Непри­ми­ри­мой вой­ной пошел на четы­рех кон­су­лов¹¹ омер­зи­тель­ней­ший из всех раз­бой­ни­ков; такую же вой­ну он ведет про­тив сена­та и рим­ско­го наро­да; всем (хотя и сам он пада­ет под тяже­стью соб­ст­вен­ных несча­стий) он угро­жа­ет уни­что­же­ни­ем, разо­ре­ни­ем, каз­нью, пыт­ка­ми; дикое и звер­ское пре­ступ­ле­ние Дола­бел­лы¹², кото­ро­го не мог бы оправ­дать ни один вар­вар­ский народ, Анто­ний объ­яв­ля­ет совер­шен­ным по его соб­ст­вен­но­му сове­ту, а то, что он совер­шил бы в нашем горо­де, если бы этот вот Юпи­тер¹³ сам не отбро­сил его от это­го хра­ма и от этих стен, он пока­зал на при­ме­ре несча­стья, постиг­ше­го жите­лей Пар­мы¹⁴. Этих чест­ней­ших мужей и весь­ма ува­жае­мых людей, глу­бо­ко почи­таю­щих авто­ри­тет наше­го сосло­вия и досто­ин­ство рим­ско­го наро­да, истре­бил, пока­зав при­мер вели­чай­шей жесто­ко­сти, Луций Анто­ний, бес­стыд­ное чудо­ви­ще, навлек­шее на себя силь­ней­шую нена­висть всех людей, а если и боги нена­видят тех, кто это­го заслу­жи­ва­ет, то и нена­висть богов. (9) Духа у меня не хва­та­ет, отцы-сена­то­ры, и мне страш­но ска­зать, что сде­лал Луций Анто­ний с детьми и жена­ми жите­лей Пар­мы. Ибо те гнус­но­сти, какие Анто­нии, покры­вая себя позо­ром, сами поз­во­ля­ли про­де­лы­вать над собой, они рады были насиль­но про­де­лы­вать над дру­ги­ми. Но наси­лие, како­му под­верг­лись те люди, — их несча­стье, а раз­врат, кото­рым запят­на­на жизнь Анто­ни­ев, — их позор. Поэто­му неуже­ли най­дет­ся чело­век, кото­рый не осме­лит­ся назвать вра­га­ми тех, кто, как он сам дол­жен при­знать, зло­де­я­ни­ем сво­им пре­взо­шел даже кар­фа­ге­нян при всей их жесто­ко­сти.

(IV) И прав­да, в каком взя­том горо­де Ган­ни­бал про­явил такую бес­че­ло­веч­ность, какую в захва­чен­ной хит­ро­стью Пар­ме про­явил Анто­ний? И раз­ве его воз­мож­но не счи­тать вра­гом и этой, и дру­гих коло­ний, к кото­рым он отно­сит­ся так же? (10) Но если он, вне вся­ко­го сомне­ния, враг коло­ни­ям и муни­ци­пи­ям, то како­го жде­те вы от него отно­ше­ния к наше­му горо­ду, кото­рый он страст­но желал захва­тить, чтобы насы­тить сво­их нищих раз­бой­ни­ков, к наше­му горо­ду, кото­рый его опыт­ный и искус­ный зем­ле­мер Сак­са¹⁵ уже разде­лил сво­им шну­ром? Вспом­ни­те, отцы-сена­то­ры, — во имя бес­смерт­ных богов! — в каком стра­хе были мы в тече­ние двух послед­них дней, после того как внут­рен­ние вра­ги рас­про­стра­ни­ли гнус­ней­шие слу­хи¹⁶. Кто мог взгля­нуть без слез на сво­их детей и жену? А на свой дом, на кров, на домаш­не­го лара?¹⁷ Каж­дый думал либо о позор­ней­шей смер­ти, либо о жал­ком бег­стве. И мы поко­леб­лем­ся назвать вра­га­ми тех, кто вну­шал нам этот страх? Если кто-нибудь пред­ло­жит более суро­вое назва­ние, я охот­но согла­шусь с ним; этим обыч­ным назва­ни­ем я едва-едва могу удо­вле­тво­рить­ся; более мяг­ким поль­зо­вать­ся не ста­ну.

(11) И так как мы, на осно­ва­нии про­чи­тан­ных доне­се­ний, по всей спра­вед­ли­во­сти долж­ны назна­чить молеб­ст­вия и так как Сер­ви­лий пред­ло­жил назна­чить их, то я лишь уве­ли­чу их про­дол­жи­тель­ность — тем более, что их сле­ду­ет назна­чить от име­ни не одно­го, а тро­их вое­на­чаль­ни­ков. И преж­де все­го я сде­лаю сле­дую­щее: про­воз­гла­шу импе­ра­то­ра­ми¹⁸ тех, кто сво­ей доб­ле­стью, про­ду­ман­ным пла­ном дей­ст­вия и удач­ли­во­стью изба­вил нас от вели­чай­ших опас­но­стей — от пора­бо­ще­ния и гибе­ли. И в самом деле, от чье­го име­ни за послед­ние два­дцать лет было назна­че­но молеб­ст­вие без того, чтобы это­го вое­на­чаль­ни­ка не про­воз­гла­си­ли импе­ра­то­ром, хотя бы он совер­шил совсем незна­чи­тель­ные дея­ния, а в боль­шин­стве слу­ча­ев не совер­шил ника­ких? Поче­му либо тот, кто гово­рил до меня, не дол­жен был вооб­ще пода­вать голос за назна­че­ние молеб­ст­вий, либо обыч­ные и обще­при­ня­тые поче­сти сле­ду­ет ока­зать тем людям, кото­рые име­ют пра­во даже на осо­бые и исклю­чи­тель­ные.

(V, 12) Если бы кто-нибудь пере­бил тыся­чу или две тыся­чи¹⁹ испан­цев, или гал­лов, или фра­кий­цев, то сенат, по уста­но­вив­ше­му­ся обы­чаю, про­воз­гла­сил бы его импе­ра­то­ром. А мы после уни­что­же­ния столь­ких леги­о­нов, после истреб­ле­ния тако­го вели­ко­го мно­же­ства вра­гов (я гово­рю — вра­гов? Да, повто­ряю, вра­гов, хотя наши внут­рен­ние вра­ги и не хотят это­го при­знать) про­слав­лен­ных вое­на­чаль­ни­ков назна­че­ни­ем молеб­ст­вий почтим, а в зва­нии импе­ра­то­ров им отка­жем? И пра­во, какой вели­кий почет, какое лико­ва­ние встре­тит их, сре­ди каких про­яв­ле­ний бла­го­дар­но­сти долж­ны вой­ти в этот вот храм сами осво­бо­ди­те­ли наше­го горо­да, когда вче­ра меня, в честь их подви­гов справ­ляв­ше­го ова­цию и чуть ли не три­умф²⁰, рим­ский народ про­во­дил от мое­го дома в Капи­то­лий и затем сопро­вож­дал до дому? (13) Да, заслу­жен­ный и при­том насто­я­щий три­умф, — по край­ней мере, по мое­му мне­нию, — быва­ет толь­ко тогда, когда граж­дане еди­но­душ­но свиде­тель­ст­ву­ют о чест­ных заслу­гах сво­их сограж­дан перед государ­ст­вом. Если, сре­ди все­об­щей радо­сти, разде­ля­е­мой рим­ским наро­дом, поздрав­ля­ли одно­го чело­ве­ка, то это вес­кое одоб­ре­ние его заслуг; если одно­го чело­ве­ка бла­го­да­ри­ли, то это еще более важ­но; если же было сде­ла­но и то, и дру­гое, то это самое вели­ко­леп­ное, что толь­ко воз­мож­но себе пред­ста­вить.

«Так ты гово­ришь о себе самом?» — ска­жет кто-нибудь. Да, неохот­но, но горечь обиды дела­ет меня, про­тив мое­го обык­но­ве­ния, сла­во­лю­би­вым. Не доста­точ­но ли того, что люди, кото­рым доб­лесть не зна­ко­ма, отка­зы­ва­ют в бла­го­дар­но­сти заслу­жен­ным граж­да­нам, а тех, кто все­це­ло посвя­ща­ет себя заботам о бла­ге государ­ства, они, завидуя им, ста­ра­ют­ся обви­нить в мятеж­ных дей­ст­ви­ях? (14) Ведь вы зна­е­те, что за послед­ние дни широ­ко рас­про­стра­ни­лись тол­ки, буд­то я в день Пали­лий²¹, то есть сего­дня, спу­щусь на форум в сопро­вож­де­нии лик­то­ров²². Мне дума­ет­ся, такое обви­не­ние мог­ло быть состря­па­но про­тив како­го-нибудь гла­ди­а­то­ра, или раз­бой­ни­ка, или Кати­ли­ны, а не про­тив чело­ве­ка, кото­рый добил­ся того, что имен­но такое собы­тие в нашем государ­стве невоз­мож­но. Неуже­ли же я, кото­рый уда­лил, низ­верг, уни­что­жил Кати­ли­ну, замыш­ляв­ше­го такие дей­ст­вия, сам неожи­дан­но ока­зал­ся Кати­ли­ной? При каких авспи­ци­ях я как авгур мог бы при­нять эти лик­тор­ские связ­ки? Доко­ле мог бы я их при себе иметь? Кому мог бы я пере­дать их?²³ Кто был столь пре­сту­пен, чтобы это при­ду­мать, столь без­рас­суден, чтобы это­му пове­рить? Откуда же это подо­зре­ние, вер­нее, эти тол­ки?

(VI, 15) Когда, как вы зна­е­те, в тече­ние послед­них трех, вер­нее, четы­рех дней из Мути­ны ста­ли дохо­дить печаль­ные слу­хи²⁴, то бес­чест­ные граж­дане, будучи вне себя от дерз­кой радо­сти, нача­ли соби­рать­ся вме­сте воз­ле той курии, кото­рая при­нес­ла боль­ше несча­стья самим этим беше­ным людям, чем государ­ству²⁵. Когда они там состав­ля­ли план наше­го истреб­ле­ния и рас­пре­де­ля­ли меж­ду собой, кто захва­тит Капи­то­лий, кто — рост­ры, кто — город­ские ворота, они дума­ли, что граж­дане объ­еди­нят­ся вокруг меня. Чтобы воз­будить нена­висть ко мне и даже создать угро­зу для моей жиз­ни, они и рас­про­стра­ни­ли эти слу­хи насчет лик­то­ров и сами наме­ре­ва­лись пре­до­ста­вить мне лик­то­ров. После того как это было бы сде­ла­но яко­бы с мое­го согла­сия, вот тогда-то най­ми­ты и долж­ны были напасть на меня как на тиран­на, вслед за чем вы все долж­ны были быть истреб­ле­ны. Даль­ней­шие собы­тия сде­ла­ли это явным, отцы-сена­то­ры, но в свое вре­мя будут рас­кры­ты и кор­ни все­го это­го пре­ступ­ле­ния. (16) Поэто­му народ­ный три­бун Пуб­лий Апу­лей, кото­рый уже со вре­ме­ни мое­го кон­суль­ства знал обо всех моих наме­ре­ни­ях и об угро­жав­ших мне опас­но­стях, разде­лял их со мной и помо­гал мне, не мог пере­не­сти сво­ей обиды, вызван­ной моей обидой. Он созвал мно­го­люд­ную сход­ку, во вре­мя кото­рой рим­ский народ про­явил пол­ное еди­но­ду­шие. Когда Пуб­лий Апу­лей, свя­зан­ный со мной тес­ней­шим сою­зом и дру­же­ски­ми отно­ше­ни­я­ми, в сво­ей речи на этой народ­ной сход­ке хотел оправ­дать меня от подо­зре­ния насчет лик­то­ров, все участ­ни­ки сход­ки в один голос заяви­ли, что я нико­гда не питал ни еди­но­го помыс­ла, кото­рый бы не слу­жил бла­гу государ­ства. Через два-три часа после этой сход­ки при­бы­ли дол­го­ждан­ные вест­ни­ки с доне­се­ни­я­ми, так что в один и тот же день я был не толь­ко избав­лен от совер­шен­но неза­слу­жен­ной враж­ды, но и воз­ве­ли­чен мно­го­крат­ны­ми поздрав­ле­ни­я­ми рим­ско­го наро­да.

(17) Я вста­вил эти заме­ча­ния, отцы-сена­то­ры, не столь­ко ради оправ­да­ния (ибо пло­хи были бы мои дела, если бы я и без этой защи­ты казал­ся вам недо­ста­точ­но чистым), сколь­ко для того, чтобы напом­нить кое-кому из людей, лишен­ных серд­ца и неум­ных, что они долж­ны счи­тать — как счи­тал все­гда и я сам — доб­лесть выдаю­щих­ся граж­дан заслу­жи­ваю­щей под­ра­жа­ния, а не нена­ви­сти. Обшир­но поле государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, как муд­ро гова­ри­вал Красс²⁶, и мно­гим людям открыт путь к сла­ве.

(VII) О, если бы были живы те пер­вые в государ­стве люди, кото­рые после мое­го кон­суль­ства, хотя я и сам усту­пал им доро­гу²⁷, очень охот­но виде­ли меня в чис­ле пер­вых! Но какую скорбь, как вы може­те пред­по­ла­гать, дол­жен я испы­ты­вать в насто­я­щее вре­мя при таком малом чис­ле стой­ких и храб­рых кон­су­ля­ров, когда одни, как я вижу, пита­ют дур­ные замыс­лы, дру­гие вооб­ще не заботят­ся ни о чем²⁸, третьи недо­ста­точ­но стой­ки в выпол­не­нии задач, взя­тых ими на себя, а в сво­их пред­ло­же­ни­ях не все­гда руко­вод­ст­ву­ют­ся поль­зой государ­ства, а рас­че­та­ми или стра­хом! (18) Но если кто-нибудь напря­га­ет свои силы в борь­бе из-за пер­вен­ства, кото­рой вооб­ще быть не долж­но, то он очень глуп, если дума­ет поро­ком пере­си­лить доб­лесть: как в беге побеж­да­ют бе́гом, так сре­ди храб­рых мужей доб­лесть побеж­да­ют доб­ле­стью. А если я ста­ну направ­лять все свои помыс­лы на бла­го государ­ства, то неуже­ли ты²⁹ ради победы надо мной будешь стро­ить про­тив него коз­ни или же, увидев, что вокруг меня соби­ра­ют­ся чест­ные люди, ста­нешь к себе при­вле­кать бес­чест­ных? Я бы не хотел это­го, во-пер­вых, ради бла­га государ­ства, во-вто­рых, из ува­же­ния к тво­ей почет­ной долж­но­сти. Но если бы дело шло о пер­вен­стве, кото­ро­го я нико­гда не доби­вал­ся, то что же, ска­жи на милость, было бы для меня более желан­ным? Ведь усту­пить победу дур­ным людям я не могу; чест­ным, пожа­луй, мог бы и при­том охот­но.

(19) Кое-кто недо­во­лен тем, что рим­ский народ это видит, заме­ча­ет и об этом судит. Да раз­ве мог­ло слу­чить­ся, чтобы люди не суди­ли о каж­дом чело­ве­ке в меру его заслуг? Ведь подоб­но тому, как обо всем сена­те рим­ский народ судит спра­вед­ли­вей­шим обра­зом, пола­гая, что не было в государ­стве поло­же­ния, когда бы это сосло­вие было более стой­ким или храб­рым, так все рас­спра­ши­ва­ют и о каж­дом из нас, а осо­бен­но о тех, кто пода­ет голос с это­го места, и жела­ют знать, что имен­но каж­дый из нас пред­ло­жил. Таким обра­зом, люди судят о каж­дом в соот­вет­ст­вии с теми заслу­га­ми, какие они при­зна­ют за ним. Они пом­нят, что за две­на­дцать дней до январ­ских календ³⁰ я был пер­вым в деле вос­ста­нов­ле­ния сво­бо­ды; что с январ­ских календ³¹ и по сей день я бодр­ст­во­вал, защи­щая государ­ство; (20) что мой дом и мои уши были днем и ночью откры­ты, чтобы я мог выслу­ши­вать сове­ты и уве­ща­ния любо­го чело­ве­ка; что мои пись­ма³², мои посла­ния, мои настав­ле­ния при­зы­ва­ли всех людей, где бы они ни нахо­ди­лись, к защи­те оте­че­ства; что я, начи­ная с самых январ­ских календ, ни разу не пред­ло­жил напра­вить послов к Анто­нию, все­гда назы­вал его вра­гом, а нынеш­нее поло­же­ние — вой­ной, так что я, кото­рый при всех обсто­я­тель­ствах был сто­рон­ни­ком истин­но­го мира, теперь, когда мир губи­те­лен, само­му сло­ву «мир» стал ярым недру­гом. (21) Раз­ве я не смот­рел на Пуб­лия Вен­ти­дия все­гда как на вра­га, хотя дру­гие счи­та­ли его народ­ным три­бу­ном?³³ Если бы кон­су­лы захо­те­ли про­из­ве­сти дис­цес­сию³⁴ по этим моим пред­ло­же­ни­ям, то ввиду уже одно­го толь­ко авто­ри­те­та сена­та у всех этих раз­бой­ни­ков ору­жие дав­но выпа­ло бы из рук.

(VIII) Но то, чего тогда не уда­лось сде­лать, отцы-сена­то­ры, в насто­я­щее вре­мя не толь­ко воз­мож­но, но и необ­хо­ди­мо: тех, кото­рые дей­ст­ви­тель­но явля­ют­ся вра­га­ми, мы долж­ны заклей­мить имен­но этим назва­ни­ем, а голо­со­ва­ни­ем сво­им при­знать их вра­га­ми. (22) Ранее, когда я про­из­но­сил сло­ва «враг» и «вой­на», не раз нахо­ди­лись люди, кото­рые исклю­ча­ли мое пред­ло­же­ние из чис­ла вне­сен­ных; но в дан­ном вопро­се это уже невоз­мож­но; ибо, на осно­ва­нии доне­се­ний кон­су­лов Гая Пан­сы и Авла Гир­ция и про­пре­то­ра Гая Цеза­ря, мы пода­ем голо­са за ока­за­ние поче­стей бес­смерт­ным богам. Кто толь­ко что голо­со­вал за назна­че­ние молеб­ст­вия, тот, не отда­вая себе отче­та, тем самым при­знал наших про­тив­ни­ков вра­га­ми; ибо во вре­мя граж­дан­ской вой­ны нико­гда не назна­ча­ли молеб­ст­вия. Я гово­рю — «не назна­ча­ли»? Даже победи­тель в сво­их доне­се­ни­ях его не тре­бо­вал.

(23) Граж­дан­скую вой­ну вел, в быт­ность свою кон­су­лом, Сул­ла; всту­пив с леги­о­на­ми в Рим, он, кого хотел, изгнал; кого мог, каз­нил; о молеб­ст­вии не было даже упо­ми­на­ния. Гроз­ная вой­на с Окта­ви­ем воз­ник­ла впо­след­ст­вии; молеб­ст­вия от име­ни Цин­ны устро­е­но не было, хотя он и был победи­те­лем. За победу Цин­ны ото­мстил Сул­ла как импе­ра­тор; сенат молеб­ст­вия не назна­чил. А тебе само­му, Пуб­лий Сер­ви­лий, раз­ве при­слал твой кол­ле­га³⁵ доне­се­ние о Фар­саль­ской бит­ве, при­нес­шей столь вели­кие бед­ст­вия? Раз­ве он хотел, чтобы ты доло­жил сена­ту о назна­че­нии молеб­ст­вия? Конеч­но, нет. Но, ска­жут мне, он впо­след­ст­вии при­слал доне­се­ние о собы­ти­ях в Алек­сан­дрии, о Фар­на­ке; одна­ко по пово­ду Фар­саль­ской бит­вы он даже не спра­вил три­ум­фа; ибо таких граж­дан отня­ла у нас эта бит­ва, при кото­рых, если бы они, уже не гово­рю — были живы, но даже ока­за­лись победи­те­ля­ми, государ­ство мог­ло бы быть невреди­мо и про­цве­тать³⁶. (24) То же самое слу­ча­лось и во вре­мя преж­них граж­дан­ских войн. Ведь от мое­го име­ни как кон­су­ла, хотя я за ору­жие и не брал­ся, молеб­ст­вие было назна­че­но не ввиду истреб­ле­ния вра­гов, а за спа­се­ние граж­дан; это было дото­ле необыч­ным и неслы­хан­ным³⁷. Поэто­му либо надо нашим импе­ра­то­рам, — хотя они пре­крас­но испол­ни­ли свой долг перед государ­ст­вом, — несмот­ря на их прось­бу, отка­зать в молеб­ст­вии (а это слу­чи­лось с одним толь­ко Габи­ни­ем³⁸), либо тех, победа над кото­ры­ми дала вам повод при­нять поста­нов­ле­ние о назна­че­нии молеб­ст­вия, неми­ну­е­мо при­знать вра­га­ми.

(IX) Итак, то, что Пуб­лий Сер­ви­лий совер­ша­ет на деле, я выра­жаю и сло­вом, про­воз­гла­шая их импе­ра­то­ра­ми. Давая им это имя, я и тех, кто уже раз­бит наго­ло­ву, и тех, кто остал­ся в живых, при­знаю вра­га­ми, назы­вая их победи­те­лей импе­ра­то­ра­ми. (25) В самом деле, как мне луч­ше назвать Пан­су, хотя он и носит наи­бо­лее почет­ное зва­ние? А Гир­ция? Он, прав­да, кон­сул, но одно дело — зва­ние, свя­зан­ное с мило­стью рим­ско­го наро­да, дру­гое дело — зва­ние, свя­зан­ное с доб­ле­стью, то есть с победой. А Цезарь? Неуже­ли я ста­ну коле­бать­ся, про­воз­гла­сить ли мне его, по мило­сти богов рож­ден­но­го для государ­ства, импе­ра­то­ром? Ведь он пер­вый отвел страш­ную и отвра­ти­тель­ную жесто­кость Анто­ния не толь­ко от наше­го гор­ла, но и от чле­нов наше­го тела и наших сер­дец. Сколь мно­го­чис­лен­ные и сколь вели­кие доб­ле­сти — бес­смерт­ные боги! — про­яви­лись в один день! (26) Ибо Пан­са пер­вым высту­пил за то, чтобы дать бит­ву и сра­зить­ся с Анто­ни­ем, он, импе­ра­тор, достой­ный Мар­со­ва леги­о­на, подоб­но тому как леги­он досто­ин сво­его импе­ра­то­ра³⁹. Если бы Пан­се уда­лось сдер­жать силь­ней­ший пыл это­го леги­о­на, дело было бы закон­че­но одним сра­же­ни­ем⁴⁰. Но когда леги­он, жаж­дав­ший сво­бо­ды, стре­ми­тель­но бро­сил­ся впе­ред и про­рвал вра­же­ский строй, при­чем сам Пан­са сра­жал­ся в пер­вых рядах, Пан­са, полу­чив две опас­ные раны, был выне­сен с поля бит­вы, и его жизнь сохра­не­на государ­ству. Я счи­таю его поис­ти­не не толь­ко импе­ра­то­ром, но даже про­слав­лен­ным импе­ра­то­ром; ведь он, покляв­шись испол­нить свой долг перед государ­ст­вом и либо уме­реть, либо одер­жать победу, совер­шил вто­рое. Да пред­от­вра­тят боги пер­вое!

(X, 27) Что ска­зать о Гир­ции? Узнав об этом, он вывел из лаге­ря два необы­чай­но пре­дан­ных и доб­лест­ных леги­о­на: чет­вер­тый, кото­рый ранее, поки­нув Анто­ния, при­со­еди­нил­ся к Мар­со­ву, и седь­мой, состо­яв­ший из вете­ра­нов, кото­рый дока­зал в этом сра­же­нии, что этим сол­да­там, сохра­нив­шим пожа­ло­ва­ния Цеза­ря⁴¹, имя сена­та и рим­ско­го наро­да доро­го. С эти­ми два­дца­тью когор­та­ми без кон­ни­цы Гир­ций, сам неся орла чет­вер­то­го леги­о­на⁴², — более пре­крас­но­го обра­за импе­ра­то­ра мы нико­гда не зна­ли — всту­пил в бой с тре­мя леги­о­на­ми Анто­ния и кон­ни­цей и опро­ки­нул, рас­се­ял и истре­бил пре­ступ­ных вра­гов, угро­жав­ших это­му вот хра­му Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го и хра­мам дру­гих бес­смерт­ных богов, домам Рима, сво­бо­де рим­ско­го наро­да, нашей жиз­ни и кро­ви, так что гла­варь и вожак раз­бой­ни­ков, охва­чен­ный стра­хом, под покро­вом ночи бежал с куч­кой сто­рон­ни­ков. О, счаст­ли­вей­шее солн­це, кото­рое, преж­де чем зака­тить­ся, увиде­ло рас­про­стер­тые на зем­ле тру­пы бра­то­убийц и Анто­ния, обра­тив­ше­го­ся в бег­ство вме­сте с немно­ги­ми сво­и­ми при­вер­жен­ца­ми!

(28) Да неуже­ли же кто-нибудь станет сомне­вать­ся в том, что сле­ду­ет про­воз­гла­сить Цеза­ря импе­ра­то­ром? Воз­раст его, конеч­но, нико­му не поме­ша­ет голо­со­вать за это, коль ско­ро он сво­ей доб­ле­стью победил свой воз­раст. А мне лич­но заслу­ги Гая Цеза­ря все­гда каза­лись тем более зна­чи­тель­ны­ми, чем менее их мож­но было тре­бо­вать от его воз­рас­та; когда мы пре­до­став­ля­ли ему импе­рий⁴³, мы в то же вре­мя воз­ла­га­ли на него надеж­ды, свя­зан­ные с этим зва­ни­ем. Полу­чив импе­рий, он сво­и­ми подви­га­ми дока­зал спра­вед­ли­вость наше­го поста­нов­ле­ния. И вот этот юно­ша необы­чай­но­го муже­ства, как вполне вер­но пишет Гир­ций, с несколь­ки­ми когор­та­ми отсто­ял лагерь мно­гих леги­о­нов и удач­но дал сра­же­ние. Таким обра­зом, бла­го­да­ря доб­ле­сти, разум­ным реше­ни­ям и бое­во­му сча­стью тро­их импе­ра­то­ров, государ­ство в один день было спа­се­но в несколь­ких местах.

(XI, 29) Итак, пред­ла­гаю назна­чить от име­ни этих тро­их импе­ра­то­ров пяти­де­ся­ти­днев­ные молеб­ст­вия⁴⁴. Все осно­ва­ния для это­го я, в воз­мож­но более лест­ных выра­же­ни­ях, изло­жу в само́м сво­ем пред­ло­же­нии.

Одна­ко, кро­ме того, вер­ность наше­му сло­ву и дол­гу велит нам дока­зать храб­рей­шим сол­да­там, какие мы памят­ли­вые и бла­го­дар­ные люди. Поэто­му пред­ла­гаю под­твер­дить нынеш­ним поста­нов­ле­ни­ем сена­та наши обе­ща­ния, то есть те льготы, кото­рые мы обя­за­лись пре­до­ста­вить леги­о­нам по окон­ча­нии вой­ны; ибо по спра­вед­ли­во­сти сле­ду­ет ока­зать поче­сти и сол­да­там, тем более таким сол­да­там. (30) О, если бы нам, отцы-сена­то­ры, мож­но было воз­на­гра­дить всех! Впро­чем, мы усерд­но и с лих­вой возда­дим им то, что обе­ща­ли. Но это, наде­юсь, полу­чат уже победи­те­ли, в чем сенат руча­ет­ся сво­им чест­ным сло­вом, и им, коль ско­ро они в тяже­лей­шее для государ­ства вре­мя вста­ли на его сто­ро­ну, нико­гда не при­дет­ся рас­ка­и­вать­ся в сво­ем реше­нии. Но лег­ко воз­на­гра­дить тех, кото­рые даже сво­им мол­ча­ни­ем, по-види­мо­му, предъ­яв­ля­ют нам тре­бо­ва­ния. Более важ­но, более цен­но и наи­бо­лее достой­но муд­ро­сти сена­та — хра­нить в бла­го­дар­ной памя­ти доб­лесть тех, кто отдал жизнь за оте­че­ство. (31) О, если бы мне при­шло на ум, как луч­ше почтить их память! Во вся­ком слу­чае я не прой­ду мимо сле­дую­щих двух реше­ний, кото­рые кажут­ся мне наи­бо­лее неот­лож­ны­ми: одно — уве­ко­ве­чить сла­ву храб­рей­ших мужей, дру­гое — облег­чить печаль и горе их близ­ких.

(XII) Итак, отцы-сена­то­ры, я нахо­жу нуж­ным воз­двиг­нуть сол­да­там Мар­со­ва леги­о­на и тем, кто пал вме­сте с ними⁴⁵, воз­мож­но более вели­че­ст­вен­ный памят­ник. Необы­чай­но вели­ки заслу­ги это­го леги­о­на перед государ­ст­вом. Это он пер­вый порвал с раз­бой­ни­ка­ми Анто­ния; это он занял Аль­бу; это он пере­шел на сто­ро­ну Цеза­ря; ему под­ра­жая, чет­вер­тый леги­он достиг бла­го­да­ря сво­ей доб­ле­сти такой же сла­вы. В чет­вер­том леги­оне, победо­нос­ном, потерь нет; из Мар­со­ва леги­о­на неко­то­рые пали в самый миг победы. О, счаст­ли­вая смерть, когда дань, поло­жен­ную при­ро­де, мы отда­ем за отчиз­ну! (32) Вас же я счи­таю поис­ти­не рож­ден­ны­ми для отчиз­ны, пото­му что даже имя ваше про­ис­хо­дит от Мар­са, так что один и тот же бог, види­мо, создал этот город для наро­дов, а вас — для это­го горо­да. Во вре­мя бег­ства смерть позор­на, в час победы слав­на; ибо сам Марс обыч­но берет себе в залож­ни­ки всех храб­рей­ших бой­цов из рядов вой­ска⁴⁶. А вот те нече­стив­цы, кото­рых вы истре­би­ли, даже в под­зем­ном цар­стве будут нести кару за бра­то­убий­ство, а вы, испу­стив­шие дух в час победы, достой­ны жилищ и пре­де­лов, где пре­бы­ва­ют бла­го­че­сти­вые. Корот­ка жизнь, дан­ная нам при­ро­дой, но память о бла­го­род­но отдан­ной жиз­ни веч­на⁴⁷. Не будь эта память более дол­гой, чем эта жизнь, кто был бы столь безу­мен, чтобы ценой вели­чай­ших трудов и опас­но­стей доби­вать­ся выс­шей хва­лы и сла­вы? (33) Итак, пре­крас­на была ваша участь, сол­да­ты, при жиз­ни вы были храб­рей­ши­ми, а теперь память о вас свя­щен­на, так как ваша доб­лесть не может быть погре­бе­на; ни те, кто живет ныне, не пре­да­дут ее забве­нию, ни потом­ки о ней не умол­чат, коль ско­ро сенат и рим­ский народ, мож­но ска­зать, сво­и­ми рука­ми воз­двиг­нут вам бес­смерт­ный памят­ник. Не раз во вре­мя пуний­ских, галль­ских, ита­лий­ских войн у нас были мно­го­чис­лен­ные, слав­ные и вели­кие вой­ска, но ни одно­му из них не было ока­за­но тако­го поче­та. О, если бы мы мог­ли боль­ше сде­лать для вас! Ведь ваши заслу­ги перед нами еще во мно­го раз боль­ше. Это вы не допу­сти­ли к Риму беше­но­го Анто­ния; это вы отбро­си­ли его, когда он заду­мал воз­вра­тить­ся. Поэто­му вам будет воз­двиг­нут вели­ко­леп­ный памят­ник и выре­за­на над­пись, веч­ная свиде­тель­ни­ца вашей доб­ле­сти, вну­шен­ной вам бога­ми, и тот, кто увидит постав­лен­ный вам памят­ник или услы­шит о нем, нико­гда не пере­станет гово­рить о вас с чув­ст­вом глу­бо­кой бла­го­дар­но­сти. Так вы, вза­мен смерт­ной жиз­ни, стя­жа­ли бес­смер­тие.

(XIII, 34) Но так как чест­ней­шим и храб­рей­шим граж­да­нам, отцы-сена­то­ры, мы возда­ем сла­ву, соору­жая почет­ный памят­ник, то уте­шим их близ­ких! А для них вот что будет наи­луч­шим уте­ше­ни­ем: для роди­те­лей, что они про­из­ве­ли на свет таких стой­ких защит­ни­ков государ­ства; для детей, что у них будут близ­кие им при­ме­ры доб­ле­сти; для жен, что они лиши­лись таких мужей, кото­рых подо­ба­ет ско­рее про­слав­лять, чем опла­ки­вать; для бра­тьев, что они будут уве­ре­ны в сво­ем сход­стве с ними как по внеш­но­сти, так и в доб­ле­сти. О, если бы наши реше­ния и поста­нов­ле­ния помог­ли им всем осу­шить свои сле­зы! Вер­нее, если бы мы мог­ли во все­услы­ша­ние обра­тить­ся к ним с речью, после кото­рой они пере­ста­ли бы горе­вать и пла­кать и даже обра­до­ва­лись бы тому, что, хотя чело­ве­ку гро­зят мно­го­чис­лен­ные и раз­лич­ные виды смер­ти, на долю их близ­ких выпа­ла смерть самая пре­крас­ная: они не лежат непо­гре­бен­ные и бро­шен­ные⁴⁸ (впро­чем, даже такая смерть за оте­че­ство не долж­на счи­тать­ся жал­ким уде­лом) и не сожже­ны порознь на кост­рах с совер­ше­ни­ем убо­го­го обряда, но поко­ят­ся под над­гро­би­ем, создан­ным на сред­ства государ­ства как почет­ный дар, и над ними воз­двиг­нут памят­ник, кото­рый дол­жен стать на веч­ные вре­ме­на алта­рем Доб­ле­сти. (35) По этой при­чине вели­чай­шим уте­ше­ни­ем для их род­ных будет то, что один и тот же памят­ник свиде­тель­ст­ву­ет о доб­ле­сти их близ­ких, о бла­го­дар­но­сти рим­ско­го наро­да, о вер­но­сти сена­та сво­им обе­ща­ни­ям и хра­нит вос­по­ми­на­ния о жесто­чай­шей войне. Ведь если бы в этой войне сол­да­ты не про­яви­ли такой боль­шой доб­ле­сти, то от бра­то­убий­ства, учи­нен­но­го Мар­ком Анто­ни­ем, погиб­ло бы имя рим­ско­го наро­да.

Я так­же пола­гаю, отцы-сена­то­ры, что те награ­ды, какие мы обе­ща­ли сол­да­там по вос­ста­нов­ле­нии государ­ст­вен­но­го строя, сле­ду­ет своевре­мен­но и щед­ро выпла­тить остав­шим­ся в живых и одер­жав­шим победу; если же неко­то­рые из тех, кому награ­ды обе­ща­ны, пали за оте­че­ство, то я пред­ла­гаю вру­чить их роди­те­лям, детям, женам и бра­тьям те же самые награ­ды.

(XIV, 36) Итак, чтобы нако­нец объ­еди­нить все ска­зан­ное мной, вно­шу сле­дую­щее пред­ло­же­ние:

«Так как Гай Пан­са, кон­сул, импе­ра­тор, начал воен­ные дей­ст­вия про­тив вра­гов, в како­вом сра­же­нии Мар­сов леги­он с уди­ви­тель­ной, необы­чай­ной доб­ле­стью защи­тил сво­бо­ду рим­ско­го наро­да, что совер­ши­ли так­же и леги­о­ны ново­бран­цев⁴⁹, а сам Гай Пан­са, кон­сул, импе­ра­тор, сра­жа­ясь в гуще вра­гов, полу­чил ране­ния; и так как Авл Гир­ций, кон­сул, импе­ра­тор, узнав о про­ис­шед­шем сра­же­нии и выяс­нив обсто­я­тель­ства дела, с выдаю­щей­ся, вели­чай­шей храб­ро­стью вывел вой­ска из лаге­ря и, напав на Мар­ка Анто­ния и на вра­же­ское вой­ско, пол­но­стью уни­что­жил его, а вой­ско Гир­ция оста­лось невреди­мым и не поте­ря­ло ни одно­го чело­ве­ка; (37) и так как Гай Цезарь, про­пре­тор, импе­ра­тор, дей­ст­вуя обду­ман­но и осмот­ри­тель­но, успеш­но защи­тил свой лагерь, раз­бил и истре­бил вра­же­ские силы, под­сту­пив­шие к его лаге­рю, — ввиду все­го это­го сенат пола­га­ет и при­зна­ет, что, бла­го­да­ря доб­ле­сти этих тро­их импе­ра­то­ров, их импе­рию, их бла­го­ра­зум­ным реше­ни­ям, стой­ко­сти, непо­ко­ле­би­мо­сти, вели­чию духа и воен­но­му сча­стью, рим­ский народ избав­лен от позор­ней­ше­го и жесто­чай­ше­го раб­ства. И так как они, сра­жа­ясь с опас­но­стью для жиз­ни, спас­ли государ­ство, город Рим, хра­мы бес­смерт­ных богов, недви­жи­мое и дви­жи­мое иму­ще­ство всех граж­дан, а так­же и их детей, то в награ­ду за эти дея­ния, чест­но, храб­ро и удач­но совер­шен­ные, Гай Пан­са и Авл Гир­ций, кон­су­лы, импе­ра­то­ры, один из них или оба вме­сте, или же, в слу­чае их отсут­ст­вия, Марк Кор­нут, город­ской пре­тор, долж­ны устро­ить пяти­де­ся­ти­днев­ные молеб­ст­вия перед все­ми ложа­ми богов.

(38) И так как доб­лесть леги­о­нов ока­за­лась достой­ной их про­слав­лен­ных импе­ра­то­ров, то сенат, по вос­ста­нов­ле­нии государ­ст­вен­но­го строя, с вели­чай­шим усер­ди­ем пол­но­стью выпол­нит те обе­ща­ния, какие он ранее дал нашим леги­о­нам и вой­скам; и так как Мар­сов леги­он пер­вый сра­зил­ся с вра­га­ми и бил­ся с их пре­вос­хо­дя­щи­ми сила­ми, при­чи­нив им зна­чи­тель­ный урон и поне­ся неко­то­рые поте­ри; и так как сол­да­ты Мар­со­ва леги­о­на без вся­ких коле­ба­ний отда­ли жизнь за оте­че­ство; и так как сол­да­ты дру­гих леги­о­нов столь же доб­лест­но пошли на смерть за бла­го­по­лу­чие и сво­бо­ду рим­ско­го наро­да, то сена­ту угод­но поста­но­вить, чтобы Гай Пан­са и Авл Гир­ций, кон­су­лы, импе­ра­то­ры, — один из них или оба вме­сте, если при­зна­ют нуж­ным, — рас­по­ряди­лись о сда­че под­ряда на соору­же­ние вели­че­ст­вен­но­го памят­ни­ка тем, кто про­лил свою кровь, защи­щая жизнь, сво­бо­ду, досто­я­ние рим­ско­го наро­да, город Рим и хра­мы бес­смерт­ных богов; и чтобы они при­ка­за­ли город­ским кве­сто­рам дать, назна­чить и выпла­тить необ­хо­ди­мые для это­го день­ги, дабы в памя­ти потом­ков было уве­ко­ве­че­но жесто­чай­шее зло­де­я­ние вра­гов и вну­шен­ная бога­ми доб­лесть сол­дат; чтобы те награ­ды, кото­рые сенат ранее уста­но­вил для сол­дат, были выда­ны роди­те­лям, детям, женам и бра­тьям тех, кто в этой войне пал за оте­че­ство; чтобы им было отда­но то, что сле­до­ва­ло бы выдать самим сол­да­там, если бы, одер­жав победу, оста­лись в живых те, кто, при­няв смерть, одер­жал победу».