Жизнь двенадцати цезарей

Книга вторая

1. Род Окта­ви­ев неко­гда был в Велит­рах одним из вид­ней­ших: об этом гово­рит мно­гое. Там есть пере­улок в самой насе­лен­ной части горо­да, кото­рый издав­на назы­ва­ет­ся Окта­ви­е­вым; и там пока­зы­ва­ют алтарь, посвя­щен­ный одно­му из Окта­ви­ев. Будучи вое­на­чаль­ни­ком в одной погра­нич­ной войне, он при­но­сил одна­жды жерт­вы Мар­су, как вдруг при­шла весть о набе­ге вра­гов: выхва­тив из огня внут­рен­но­сти жерт­вы¹, он рас­сек их полу­сы­ры­ми, пошел на бой и вер­нул­ся с победой. Суще­ст­во­ва­ло даже обще­ст­вен­ное поста­нов­ле­ние, чтобы и впредь жерт­вен­ные внут­рен­но­сти при­но­си­лись Мар­су таким же обра­зом, а остат­ки жерт­вы отда­ва­лись Окта­ви­ям.

2. Этот род был введен в сенат Тарк­ви­ни­ем Древним в чис­ле млад­ших родов², затем при­чис­лен Сер­ви­ем Тул­ли­ем к пат­ри­ци­ям, с тече­ни­ем вре­ме­ни опять пере­шел в плебс, и лишь мно­го спу­стя боже­ст­вен­ный Юлий вновь вер­нул ему пат­ри­ци­ан­ское досто­ин­ство. Пер­вым из это­го рода был избран наро­дом на государ­ст­вен­ную долж­ность Гай Руф. (2) Он был кве­сто­ром и оста­вил сыно­вей Гнея и Гая, от кото­рых пошли две вет­ви рода Окта­ви­ев, имев­шие раз­лич­ную судь­бу. А имен­но, Гней и затем его потом­ки все дости­га­ли самых почет­ных долж­но­стей, меж­ду тем как Гай с его потом­ст­вом волей судь­бы или по соб­ст­вен­но­му жела­нию состо­я­ли во всад­ни­че­ском сосло­вии вплоть до отца Авгу­ста. Пра­дед Авгу­ста во Вто­рую пуни­че­скую вой­ну слу­жил в Сици­лии вой­ско­вым три­бу­ном под началь­ст­вом Эми­лия Папа. Дед его доволь­ст­во­вал­ся муни­ци­паль­ны­ми долж­но­стя­ми и дожил до ста­ро­сти спо­кой­но и в достат­ке.

(3) Но так сооб­ща­ют дру­гие; сам же Август пишет толь­ко о том, что про­ис­хо­дит из всад­ни­че­ско­го рода, древ­не­го и бога­то­го, в кото­ром впер­вые стал сена­то­ром его отец. А Марк Анто­ний попре­ка­ет его тем, буд­то пра­дед его был воль­ноот­пу­щен­ник, канат­чик из Фурий­ско­го окру­га, а дед — ростов­щик. Вот все, что я мог узнать о пред­ках Авгу­ста по отцу.

3. Отец его Гай Окта­вий с моло­дых лет был богат и поль­зо­вал­ся ува­же­ни­ем; мож­но толь­ко удив­лять­ся, что и его неко­то­рые объ­яв­ля­ют ростов­щи­ком и даже раздат­чи­ком взя­ток при сдел­ках на выбо­рах. Вырос­ши в достат­ке, он и дости­гал почет­ных долж­но­стей без труда, и отправ­лял их отлич­но. После пре­ту­ры он полу­чил по жре­бию Македо­нию; по доро­ге туда, выпол­няя осо­бое пору­че­ние сена­та³, он уни­что­жил остат­ки захва­тив­ших Фурий­ский округ бег­лых рабов из отрядов Спар­та­ка и Кати­ли­ны. (2) Управ­ляя про­вин­ци­ей, он обна­ру­жил столь­ко же спра­вед­ли­во­сти, сколь­ко и храб­ро­сти: бес­сов⁴ и фра­кий­цев он раз­бил в боль­шом сра­же­нии, а с союз­ны­ми пле­ме­на­ми обхо­дил­ся так достой­но, что Марк Цице­рон⁵ в сохра­нив­ших­ся пись­мах к сво­е­му бра­ту Квин­ту, кото­рый в то вре­мя бес­слав­но пра­вил про­вин­ци­ей Ази­ей, побуж­дал и уве­ще­вал его в заботах о союз­ни­ках брать при­мер с его соседа Окта­вия.

4. Воз­вра­ща­ясь из Македо­нии, он ско­ро­по­стиж­но умер, не успев выдви­нуть свою кан­дида­ту­ру на кон­суль­ство. После него оста­лось трое детей: Окта­вия Стар­шая — от Анха­рии, Окта­вия Млад­шая и Август — от Атии.

Атия была доче­рью Мар­ка Атия Баль­ба и Юлии, сест­ры Гая Цеза­ря. Бальб по отцу про­ис­хо­дил из Ари­ции, и сре­ди его пред­ков было нема­ло сена­то­ров, а по мате­ри нахо­дил­ся в близ­ком род­стве с Пом­пе­ем Вели­ким. Он был пре­то­ром, а потом в чис­ле два­дца­ти упол­но­мо­чен­ных зани­мал­ся разде­лом кам­пан­ских земель⁶ меж­ду граж­да­на­ми по Юли­е­ву зако­ну. (2) Одна­ко тот же Анто­ний, позо­ря пред­ков Авгу­ста и с мате­рин­ской сто­ро­ны, попре­кал его тем, буд­то его пра­дед был афри­кан­цем и дер­жал в Ари­ции то ли лав­ку с мазя­ми, то ли пекар­ню. А Кас­сий Парм­ский в одном пись­ме обзы­ва­ет Авгу­ста вну­ком не толь­ко пека­ря, но и ростов­щи­ка: «Мать твоя выпе­че­на из муки само­го гру­бо­го ари­ций­ско­го помо­ла, а заме­сил ее гряз­ны­ми от лихо­им­ства рука­ми неру­лон­ский⁷ меня­ла».

5. Август родил­ся в кон­суль­ство Мар­ка Тул­лия Цице­ро­на и Гая Анто­ния, в девя­тый день до октябрь­ских календ⁸, неза­дол­го до рас­све­та, у Бычьих голов⁹ в пала­тин­ском квар­та­ле¹⁰, где теперь сто­ит свя­ти­ли­ще, осно­ван­ное вско­ре после его смер­ти. Дей­ст­ви­тель­но, в сенат­ских отче­тах запи­са­но, что некто Гай Лето­рий, юно­ша пат­ри­ци­ан­ско­го рода, обви­нен­ный в пре­лю­бо­дей­стве, умо­ляя смяг­чить ему жесто­кую кару из вни­ма­ния к его моло­до­сти и знат­но­сти, ссы­лал­ся перед сена­то­ра­ми и на то, что он явля­ет­ся вла­дель­цем и как бы блю­сти­те­лем той зем­ли, кото­рой кос­нул­ся¹¹ при рож­де­нии боже­ст­вен­ный Август, и про­сил поми­ло­ва­ния во имя это­го сво­его соб­ст­вен­но­го и наслед­ст­вен­но­го боже­ства. Тогда и было поста­нов­ле­но пре­вра­тить эту часть дома в свя­ти­ли­ще.

6. Его дет­скую, малень­кую ком­на­ту, похо­жую на кла­до­вую, до сих пор пока­зы­ва­ют в заго­род­ной усадь­бе его деда близ Велитр, и окрест­ные жите­ли уве­ре­ны, что там он и родил­ся. Вхо­дить туда при­ня­то толь­ко по необ­хо­ди­мо­сти и после обряда очи­ще­ния, так как есть дав­нее пове­рье буд­то вся­ко­го, кто туда всту­па­ет без почте­ния, обу­ре­ва­ет страх и ужас. Это под­твер­ди­лось недав­но, когда новый вла­де­лец усадь­бы, то ли слу­чай­но, то ли из любо­пыт­ства решил там пере­но­че­вать, но через несколь­ко часов, сре­ди ночи, был выбро­шен оттуда вне­зап­ной неве­до­мой силой, и его вме­сте с посте­лью нашли, полу­жи­во­го, уже за поро­гом.

7. В мла­ден­че­стве он был про­зван Фурий­цем в память о про­ис­хож­де­нии пред­ков, а может быть, о победе, вско­ре после его рож­де­ния одер­жан­ной его отцом Окта­ви­ем над бег­лы­ми раба­ми в Фурий­ском окру­ге. О том, что он был про­зван Фурий­цем, я сооб­щаю с пол­ной уве­рен­но­стью: мне уда­лось най­ти малень­кое брон­зо­вое изва­я­ние ста­рин­ной работы, изо­бра­жаю­щее его ребен­ком, и на нем было напи­са­но это имя желез­ны­ми, почти стер­ши­ми­ся бук­ва­ми. Это изва­я­ние я под­нес импе­ра­то­ру¹², кото­рый бла­го­го­вей­но поме­стил его сре­ди Ларов в сво­ей опо­чи­вальне. Впро­чем, и Марк Анто­ний часто назы­ва­ет его в пись­мах Фурий­цем, ста­ра­ясь этим оскор­бить; но Август в ответ на это толь­ко удив­ля­ет­ся, что его попре­ка­ют его же дет­ским име­нем. (2) Впо­след­ст­вии же он при­нял имя Гая Цеза­ря и про­зви­ще Авгу­ста — пер­вое по заве­ща­нию вну­чат­но­го дяди, вто­рое по пред­ло­же­нию Муна­ция План­ка. Дру­гие пред­ла­га­ли ему тогда имя Рому­ла¹³, как вто­ро­му осно­ва­те­лю Рима, но было реше­но, что луч­ше ему име­но­вать­ся Авгу­стом: это было имя не толь­ко новое, но и более воз­вы­шен­ное, ибо и почи­тае­мые места, где авгу­ры совер­ши­ли обряд освя­ще­ния, назы­ва­ют­ся «авгу­стей­ши­ми» (augus­ta) — то ли от сло­ва «уве­ли­че­ние» (auc­tus), то ли от поле­та или корм­ле­ния птиц (avi­um ges­tus gus­tus­ve); это пока­зы­ва­ет и стих Энния:

8. В четы­ре года он поте­рял отца. На две­на­дца­том году он про­из­нес перед собра­ни­ем похваль­ную речь на похо­ро­нах сво­ей баб­ки Юлии. Еще четы­ре года спу­стя, уже надев тогу совер­шен­но­лет­не­го, он полу­чил воен­ные награ­ды в афри­кан­ском три­ум­фе Цеза­ря, хотя сам по моло­до­сти лет в войне и не участ­во­вал. Когда же затем его вну­чат­ный дядя отпра­вил­ся в Испа­нию про­тив сыно­вей Пом­пея, то он, еще не окреп­нув после тяж­кой болез­ни, с немно­ги­ми спут­ни­ка­ми, по угро­жае­мым непри­я­те­лем доро­гам, не отсту­пив даже после кораб­ле­кру­ше­ния, пустил­ся ему вслед; а заслу­жив его рас­по­ло­же­ние этой реши­тель­но­стью при пере­езде, он вско­ре снис­кал похва­лу и сво­и­ми при­род­ны­ми даро­ва­ни­я­ми.

(2) Заду­мав после поко­ре­ния Испа­нии поход про­тив дакий­цев и затем про­тив пар­фян, Цезарь зара­нее отпра­вил его в Апол­ло­нию¹⁵, и там он посвя­тил досуг заня­ти­ям. При пер­вом изве­стии, что Цезарь убит, и что он — его наслед­ник, он дол­го коле­бал­ся, не при­звать ли ему на помощь сто­яв­шие побли­зо­сти леги­о­ны, но отверг этот замы­сел как опро­мет­чи­вый и преж­девре­мен­ный. Одна­ко он отпра­вил­ся в Рим и всту­пил в наслед­ство, несмот­ря ни на сомне­ния мате­ри, ни на реши­тель­ные воз­ра­же­ния отчи­ма, кон­су­ля­ра Мар­ция Филип­па¹⁶. (3) И с этих пор, собрав вой­ска, он стал пра­вить государ­ст­вом: спер­ва в тече­ние две­на­дца­ти лет — вме­сте с Мар­ком Анто­ни­ем и Мар­ком Лепидом, а затем с одним Мар­ком Анто­ни­ем, и нако­нец, в тече­ние соро­ка четы­рех лет — еди­но­власт­но.

9. Обри­со­вав его жизнь в общих чер­тах, я оста­нов­люсь теперь на подроб­но­стях, но не в после­до­ва­тель­но­сти вре­ме­ни, а в после­до­ва­тель­но­сти пред­ме­тов, чтобы мож­но было их пред­ста­вить нагляд­нее, и понят­нее.

Граж­дан­ских войн вел он пять: мутин­скую, филип­пий­скую, перу­зий­скую, сици­лий­скую, актий­скую; первую и послед­нюю из них — про­тив Мар­ка Анто­ния, вто­рую — про­тив Бру­та и Кас­сия, третью — про­тив Луция Анто­ния, бра­та три­ум­ви­ра, и чет­вер­тую — про­тив Секс­та Пом­пея, сына Гнея.

10. Нача­ло и при­чи­на всех этих войн были тако­вы. Счи­тая пер­вым сво­им дол­гом месть за убий­ство дяди и защи­ту все­го, что тот сде­лал, он тот­час по при­езде из Апол­ло­нии хотел напасть врас­плох на Бру­та и Кас­сия с ору­жи­ем в руках; а после того, как те, пред­видя опас­ность, скры­лись, он решил при­бег­нуть к силе зако­на и заоч­но обви­нить их в убий­стве. Он сам устро­ил игры¹⁷ в честь победы Цеза­ря, когда те, кому они были пору­че­ны, не реши­лись на это. (2) А чтобы с уве­рен­но­стью осу­ще­ст­вить и даль­ней­шие свои замыс­лы, он высту­пил кан­дида­том на место одно­го вне­зап­но скон­чав­ше­го­ся народ­но­го три­бу­на, хотя и был пат­ри­ци­ем и еще не заседал в сена­те¹⁸. Но кон­сул Марк Анто­ний, на чью помощь он едва ли не боль­ше все­го наде­ял­ся, высту­пил про­тив его начи­на­ний и ни в чем не ока­зы­вал ему даже обыч­ной, пред­у­смот­рен­ной дей­ст­ву­ю­щи­ми зако­на­ми под­держ­ки ина­че, как выго­во­рив себе огром­ное воз­на­граж­де­ние. Тогда он пере­шел на сто­ро­ну опти­ма­тов, так как видел, что Анто­ний им нена­ви­стен — глав­ным обра­зом, тем, что он оса­дил Деци­ма Бру­та в Мутине и пытал­ся лишить его про­вин­ции, назна­чен­ной ему Цеза­рем и утвер­жден­ной сена­том. (3) По сове­ту неко­то­рых лиц, он подо­слал к Анто­нию наем­ных убийц¹⁹; а когда этот умы­сел рас­крыл­ся, он, опа­са­ясь ответ­ной угро­зы, стал самы­ми щед­ры­ми подар­ка­ми соби­рать вете­ра­нов, чтобы защи­тить себя и рес­пуб­ли­ку. Набран­ное вой­ско он дол­жен был воз­гла­вить в чине про­пре­то­ра и вме­сте с новы­ми кон­су­ла­ми Гир­ци­ем и Пан­сой пове­сти его на помощь Деци­му Бру­ту.

Эту пору­чен­ную ему вой­ну он закон­чил в два меся­ца дву­мя сра­же­ни­я­ми. (4) В пер­вом сра­же­нии он, по сло­вам Анто­ния, бежал и появил­ся толь­ко через день, без пла­ща²⁰ и без коня; во вто­ром, как извест­но, ему при­шлось не толь­ко быть пол­ко­вод­цем, но и бить­ся как сол­да­ту, а когда в гуще боя был тяже­ло ранен зна­ме­но­сец его леги­о­на, он дол­го носил его орла на соб­ст­вен­ных пле­чах.

11. В этой войне Гир­ций погиб в бою, Пан­са вско­ре умер от раны: рас­про­стра­нил­ся слух, что это он поза­бо­тил­ся об их смер­ти²¹, чтобы теперь, когда Анто­ний бежал, а рес­пуб­ли­ка оста­лась без кон­су­лов, он один мог захва­тить началь­ство над победо­нос­ны­ми вой­ска­ми. В осо­бен­но­сти смерть Пан­сы вну­ша­ла столь­ко подо­зре­ний, что врач его Гли­кон был взят под стра­жу по обви­не­нию в том, что вло­жил яд в его рану. А Нигер Акви­лий утвер­жда­ет, что и вто­ро­го кон­су­ла, Гир­ция, Окта­вий убил сво­ею рукой в заме­ша­тель­стве схват­ки.

12. Одна­ко узнав, что бежав­ший Анто­ний нашел под­держ­ку у Лепида и что осталь­ные пол­ко­вод­цы и вой­ска высту­пи­ли на их сто­роне, он без коле­ба­ний оста­вил пар­тию опти­ма­тов. Для види­мо­го оправ­да­ния такой пере­ме­ны он ссы­лал­ся на сло­ва и поступ­ки неко­то­рых из них: одни буд­то бы гово­ри­ли, что он маль­чиш­ка, дру­гие — что его сле­ду­ет воз­не­сти в небе­са²², чтобы не при­шлось потом рас­пла­чи­вать­ся с ним и с вете­ра­на­ми. А чтобы луч­ше пока­зать, как он рас­ка­и­ва­ет­ся в сво­ем преж­нем сою­зе с ними, он обру­шил­ся на жите­лей Нур­сии²³, кото­рые над пав­ши­ми при Мутине сооруди­ли на обще­ст­вен­ный счет памят­ник с над­пи­сью «Пали за сво­бо­ду»: он потре­бо­вал с них огром­ных денег, а когда они не смог­ли их выпла­тить, выгнал их, без­дом­ных, из горо­да.

13. Всту­пив в союз с Анто­ни­ем и Лепидом²⁴, он, несмот­ря на свою сла­бость и болезнь, окон­чил в два сра­же­ния и филип­пий­скую вой­ну; при этом в пер­вом сра­же­нии он был выбит из лаге­ря и едва спас­ся бег­ст­вом на дру­гое кры­ло к Анто­нию. Тем не менее, после победы он не выка­зал ника­кой мяг­ко­сти: голо­ву Бру­та²⁵ он отпра­вил в Рим, чтобы бро­сить ее к ногам ста­туи Цеза­ря, а выме­щая свою ярость на самых знат­ных плен­ни­ках, он еще и осы­пал их бра­нью. (2) Так, когда кто-то уни­жен­но про­сил не лишать его тело погре­бе­ния, он, гово­рят, отве­тил: «Об этом поза­ботят­ся пти­цы!» Двум дру­гим, отцу и сыну, про­сив­шим о поща­де, он при­ка­зал решить жре­би­ем или игрою на паль­цах²⁶, кому остать­ся в живых, и потом смот­рел, как оба они погиб­ли — отец под­дал­ся сыну и был каз­нен, а сын после это­го сам покон­чил с собой. Поэто­му иные, и сре­ди них Марк Фаво­ний, извест­ный под­ра­жа­тель Като­на, про­хо­дя в цепях мимо пол­ко­вод­цев, при­вет­ст­во­ва­ли Анто­ния почет­ным име­нем импе­ра­то­ра²⁷, Окта­вию же бро­са­ли в лицо самые жесто­кие оскорб­ле­ния.

(3) После победы по разде­лу пол­но­мо­чий Анто­ний дол­жен был вос­ста­но­вить порядок на Восто­ке, Окта­вий — отве­сти в Ита­лию вете­ра­нов и рас­се­лить их на муни­ци­паль­ных зем­лях. Но и здесь им не были доволь­ны ни земле­вла­дель­цы, ни вете­ра­ны: те жало­ва­лись, что их сго­ня­ют с их зем­ли, эти — что они полу­ча­ют мень­ше, чем наде­я­лись по сво­им заслу­гам.

14. В это самое вре­мя под­нял мятеж Луций Анто­ний, пола­га­ясь на свой кон­суль­ский сан и на могу­ще­ство бра­та. Окта­вий заста­вил Луция отсту­пить в Перу­зию и там измо­ром при­нудил к сда­че, но и сам не избег­нул нема­лых опас­но­стей как перед вой­ной, так и в ходе вой­ны. Так, одна­жды в теат­ре, увидев рядо­во­го сол­да­та, сидев­ше­го во всад­ни­че­ских рядах, он велел при­служ­ни­ку выве­сти его; недоб­ро­же­ла­те­ли тот­час пусти­ли слух, буд­то он тут же и пытал и каз­нил это­го сол­да­та, так что он едва не погиб в сбе­жав­шей­ся тол­пе разъ­ярен­ных вои­нов; его спас­ло то, что сол­дат, кото­ро­го иска­ли, вдруг появил­ся сам, цел и невредим. А под сте­на­ми Перу­зии он едва не был захва­чен во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния отрядом гла­ди­а­то­ров, совер­шив­ших вне­зап­ную вылаз­ку²⁸.

15. После взя­тия Перу­зии он каз­нил мно­же­ство плен­ных. Всех, кто пытал­ся молить о поща­де или оправ­ды­вать­ся, он обры­вал тре­мя сло­ва­ми: «Ты дол­жен уме­реть!» Неко­то­рые пишут, буд­то он ото­брал из сдав­ших­ся три­ста чело­век всех сосло­вий и в иды мар­та у алта­ря в честь боже­ст­вен­но­го Юлия пере­бил их, как жерт­вен­ный скот²⁹. Были и такие, кото­рые утвер­жда­ли, что он умыш­лен­но довел дело до вой­ны, чтобы его тай­ные вра­ги и все, кто шел за ним из стра­ха и про­тив воли, вос­поль­зо­ва­лись воз­мож­но­стью при­мкнуть к Анто­нию и выда­ли себя, и чтобы он мог, раз­гро­мив их, из кон­фис­ко­ван­ных иму­ществ выпла­тить вете­ра­нам обе­щан­ные награ­ды.

16. Сици­лий­ская вой­на была одним из пер­вых его начи­на­ний, но тяну­лась она дол­го, с часты­ми пере­ры­ва­ми: то при­хо­ди­лось отстра­и­вать флот, потер­пев­ший кру­ше­нье в двух бурях³⁰, несмот­ря на лет­нее вре­мя, то заклю­чать пере­ми­рие³¹ по тре­бо­ва­нию наро­да, стра­дав­ше­го от пре­кра­ще­ния под­во­за и уси­ли­ваю­ще­го­ся голо­да. Нако­нец, он зано­во выстро­ил кораб­ли, поса­дил на вес­ла два­дцать тысяч отпу­щен­ных на волю рабов, устро­ил при Бай­ях Юли­е­ву гавань, соеди­нив с морем Лук­рин­ское и Аверн­ское озе­ра³²; и после того, как его вой­ска обу­ча­лись там в тече­ние всей зимы, он раз­бил Пом­пея меж­ду Мила­ми и Нав­ло­хом. Перед самым сра­же­ни­ем его вне­зап­но охва­тил такой креп­кий сон, что дру­зьям при­шлось будить его, чтобы дать сиг­нал к бою. (2) Это, как я думаю, и дало Анто­нию повод оскор­би­тель­но заяв­лять, буд­то он не смел даже под­нять гла­за на гото­вые к бою суда — нет, он валял­ся как брев­но, брю­хом вверх, глядя в небо, и тогда толь­ко встал и вышел к вой­скам, когда Марк Агрип­па обра­тил уже в бег­ство вра­же­ские кораб­ли. А дру­гие ста­вят ему в вину вот какое сло­во и дело: когда буря погу­би­ла его флот, он буд­то бы вос­клик­нул, что и напе­ре­кор Неп­ту­ну³³ он добьет­ся победы, и на бли­жай­ших цир­ко­вых празд­не­ствах уда­лил из тор­же­ст­вен­ной про­цес­сии ста­тую это­го бога. (3) В самом деле, ни в какой дру­гой войне он не под­вер­гал­ся таким и столь­ким опас­но­стям, как в этой. Когда, пере­пра­вив часть войск в Сици­лию, он воз­вра­щал­ся на мате­рик к осталь­ным вой­скам, на него неожи­дан­но напа­ли вое­на­чаль­ни­ки Пом­пея Демо­хар и Апол­ло­фан, и он с трудом ускольз­нул от них с един­ст­вен­ным кораб­лем. В дру­гой раз он шел пеш­ком мимо Локров в Регий и увидел бире­мы Пом­пея, дви­гав­ши­е­ся вдоль бере­га; при­няв их за свои, он спу­стил­ся к морю и едва не попал в плен. А когда после это­го он спа­сал­ся бег­ст­вом по узким тро­пин­кам, то раб его спут­ни­ка Эми­лия Пав­ла попы­тал­ся его убить, вос­поль­зо­вав­шись удоб­ным слу­ча­ем, чтобы ото­мстить за Пав­ла-отца, каз­нен­но­го во вре­мя про­скрип­ций.

(4) После бег­ства Пом­пея он отнял вой­ско у сво­его това­ри­ща по три­ум­ви­ра­ту Мар­ка Лепида, кото­рый по его вызо­ву явил­ся на помощь из Афри­ки и в занос­чи­вой надеж­де на свои два­дцать леги­о­нов, гро­зя и пугая, тре­бо­вал себе пер­во­го места в государ­стве. Лишь после уни­жен­ных просьб он сохра­нил Лепиду жизнь, но сослал его в Цир­цеи до кон­ца дней.

17. С Мар­ком Анто­ни­ем его союз нико­гда не был надеж­ным и проч­ным и лишь кое-как подо­гре­вал­ся раз­лич­ны­ми согла­ше­ни­я­ми³⁴. Нако­нец, он порвал с ним; и чтобы луч­ше пока­зать, насколь­ко Анто­ний забыл свой граж­дан­ский долг, он рас­по­рядил­ся вскрыть и про­честь перед наро­дом остав­лен­ное им в Риме заве­ща­ние, в кото­ром тот объ­яв­лял сво­и­ми наслед­ни­ка­ми даже детей от Клео­пат­ры. (2) Одна­ко он отпу­стил к назван­но­му вра­гу всех его роди­чей и дру­зей, в том чис­ле Гая Сосия и Тита Доми­ция, кото­рые еще были кон­су­ла­ми. Жите­лей Боно­нии³⁵, дав­них кли­ен­тов рода Анто­ни­ев, он даже мило­сти­во осво­бо­дил от при­ся­ги себе³⁶, кото­рую при­но­си­ла вся Ита­лия. Немно­го спу­стя он раз­бил Анто­ния в мор­ском сра­же­нии при Акции³⁷: бой был таким дол­гим, что победи­те­лю за позд­ним вре­ме­нем при­шлось ноче­вать на кораб­ле. (3) От Акция он напра­вил­ся на зиму в Самос; но полу­чив тре­вож­ную весть, что отбор­ные отряды, ото­слан­ные им после победы в Брун­ди­зий, взбун­то­ва­лись и тре­бу­ют наград и отстав­ки, — он тот­час пустил­ся обрат­но в Ита­лию. Два­жды в пути его засти­га­ли бури — один раз меж­ду око­неч­но­стя­ми Пело­пон­не­са и Это­лии, дру­гой раз про­тив Керав­ний­ских гор³⁸; в обе­их бурях часть его либур­ний­ских³⁹ галер погиб­ла, а на кораб­ле, где плыл он сам, были сорва­ны сна­сти и поло­ман руль. В Брун­ди­зии он задер­жал­ся толь­ко на два­дцать семь дней, пока не устро­ил все по жела­нию сол­дат, а затем обход­ным путем через Азию и Сирию напра­вил­ся в Еги­пет, оса­дил Алек­сан­дрию, где укры­лись Анто­ний и Клео­пат­ра, и быст­ро овла­дел горо­дом.

(4) Анто­ний пред­ла­гал запозда­лые усло­вия мира; но он заста­вил его уме­реть и сам смот­рел на его труп⁴⁰. Клео­пат­ру он осо­бен­но хотел сохра­нить в живых для три­ум­фа, и когда она умер­ла, по обще­му мне­нию, от уку­са змеи, он даже посы­лал к ней псил­лов⁴¹, чтобы высо­сать яд и зара­зу. Обо­их он доз­во­лил похо­ро­нить вме­сте и с поче­том, а недо­стро­ен­ную ими гроб­ни­цу при­ка­зал закон­чить. (5) Моло­до­го Анто­ния, стар­ше­го из двух сыно­вей, рож­ден­ных Фуль­ви­ей, после дол­гих и тщет­ных моле­ний искав­ше­го спа­се­ния у ста­туи боже­ст­вен­но­го Юлия, он велел отта­щить и убить. Цеза­ри­о­на, кото­ро­го Клео­пат­ра объ­яв­ля­ла сыном, зача­тым от Цеза­ря, он схва­тил во вре­мя бег­ства, вер­нул и каз­нил. Осталь­ных детей Анто­ния и цари­цы он оста­вил в живых и впо­след­ст­вии под­дер­жи­вал их и забо­тил­ся о них, как о близ­ких род­ст­вен­ни­ках, сооб­раз­но с поло­же­ни­ем каж­до­го. 18. В это же вре­мя он осмот­рел тело Вели­ко­го Алек­сандра⁴², гроб кото­ро­го велел выне­сти из свя­ти­ли­ща: в знак пре­кло­не­ния он воз­ло­жил на него золо­той венец и усы­пал тело цве­та­ми. А на вопрос, не угод­но ли ему взгля­нуть и на усы­паль­ни­цу Пто­ле­ме­ев, он отве­тил, что хотел видеть царя, а не мерт­ве­цов. (2) Еги­пет он обра­тил в про­вин­цию; чтобы она была пло­до­род­нее и боль­ше дава­ла бы хле­ба сто­ли­це, он заста­вил сол­дат рас­чи­стить заплыв­шие от дав­но­сти илом кана­лы, по кото­рым раз­ли­ва­ет­ся Нил. Чтобы сла­ва актий­ской победы не сла­бе­ла в памя­ти потом­ков, он осно­вал при Акции город Нико­поль⁴³, учредил там празд­нич­ные игры через каж­дые пять лет, рас­ши­рил древ­ний храм Апол­ло­на, а то место, где сто­ял его лагерь, укра­сил добы­чею с кораб­лей и посвя­тил Неп­ту­ну и Мар­су.

19. Мяте­жи, заго­во­ры и попыт­ки пере­во­ротов не пре­кра­ща­лись и после это­го, но каж­дый раз он рас­кры­вал их своевре­мен­но до доно­сам и подав­лял рань­ше, чем они ста­но­ви­лись опас­ны. Воз­глав­ля­ли эти заго­во­ры моло­дой Лепид, далее — Варрон Муре­на и Фан­ний Цепи­он, потом — Марк Эгна­ций, затем — Плав­тий Руф и Луций Павел, муж его внуч­ки: а кро­ме того — Луций Авда­сий, ули­чен­ный в под­дел­ке под­пи­сей, чело­век пре­клон­ных лет и сла­бо­го здо­ро­вья, Ази­ний Эпи­кад — полу­вар­вар из пле­ме­ни пар­фи­нов⁴⁴, и, нако­нец, Телеф — раб-име­но­ва­тель⁴⁵ одной жен­щи­ны. Поис­ти­не, не избе­жал он заго­во­ров и поку­ше­ний даже от лиц само­го низ­ко­го состо­я­ния. (2) Авда­сий и Эпи­кад пред­по­ла­га­ли похи­тить и при­вез­ти к вой­скам его дочь Юлию и пле­мян­ни­ка Агрип­пу с ост­ро­вов, где они содер­жа­лись, а Телеф, обо­льща­ясь про­ро­че­ст­вом, сулив­шим ему выс­шую власть, заду­мы­вал напасть и на него и на сенат. Нако­нец одна­жды ночью воз­ле его спаль­ни был схва­чен даже какой-то хар­чев­ник из илли­рий­ско­го вой­ска с охот­ни­чьим ножом на поя­се, сумев­ший обма­нуть стра­жу; был ли он сума­сшед­шим или толь­ко при­тво­рял­ся, ска­зать труд­но: пыт­кой от него не доби­лись ни сло­ва.

20. Из внеш­них войн толь­ко две он вел лич­но: дал­мат­скую — еще юно­шей, и кан­та­брий­скую — после пора­же­ния Анто­ния. В дал­мат­ской войне он даже был ранен: в одном бою камень попал ему в пра­вое коле­но, в дру­гом он повредил голень и обе руки при обва­ле моста. Осталь­ные вой­ны он пору­чал сво­им лега­там, хотя при неко­то­рых похо­дах в Гер­ма­нии и Пан­но­нии при­сут­ст­во­вал сам или нахо­дил­ся непо­да­ле­ку, выез­жая для это­го из сто­ли­цы до Равен­ны, Медио­ла­на или Акви­леи. 21. Так, частью под его началь­ст­вом, частью под его наблюде­ни­ем поко­ре­ны были Кан­та­брия, Акви­та­ния, Пан­но­ния, Дал­ма­ция со всем Илли­ри­ком и далее — Ретия и аль­пий­ские пле­ме­на вин­де­ли­ков и салас­сов. Он поло­жил конец набе­гам дакий­цев, пере­бив трех вождей их с огром­ным вой­ском, оттес­нил гер­ман­цев за Аль­бий⁴⁶, а под­чи­нив­ших­ся ему све­вов и сигам­бров⁴⁷ пере­вел в Гал­лию и посе­лил на полях близ Рей­на. Дру­гие бес­по­кой­ные пле­ме­на он так­же при­вел к покор­но­сти.

(2) Ника­ко­му наро­ду он не объ­яв­лял вой­ны без при­чин закон­ных и важ­ных. Он настоль­ко был далек от стрем­ле­ния рас­про­стра­нять свою власть или умно­жать воин­скую сла­ву, что неко­то­рых вар­вар­ских вождей он застав­лял в хра­ме Мар­са Мсти­те­ля при­ся­гать на вер­ность миру, кото­ро­го они сами про­си­ли; а с неко­то­рых впер­вые про­бо­вал брать залож­ни­ка­ми жен­щин, так как видел, что залож­ни­ка­ми-муж­чи­на­ми они не доро­жат⁴⁸; впро­чем, всем и все­гда он воз­вра­щал залож­ни­ков по пер­во­му тре­бо­ва­нию. Всех, кто бун­то­вал слиш­ком часто или веро­лом­но, он нака­зы­вал толь­ко тем, что про­да­вал их плен­ни­ка­ми в раб­ство с усло­ви­ем, чтобы раб­скую служ­бу они нес­ли вда­ле­ке от роди­ны и осво­бож­де­ние не полу­ча­ли рань­ше, чем через трид­цать лет. (3) Сла­ва о такой достой­ной его уме­рен­но­сти побуди­ла даже индий­цев и ски­фов, лишь пона­слыш­ке нам извест­ных, про­сить через послов о друж­бе Авгу­ста и рим­ско­го наро­да. А пар­фяне по его тре­бо­ва­нию и усту­пи­ли ему бес­пре­ко­слов­но Арме­нию, и вер­ну­ли ему зна­ме­на⁴⁹, отби­тые у Мар­ка Крас­са и Мар­ка Анто­ния, и доб­ро­воль­но пред­ло­жи­ли залож­ни­ков⁵⁰, и даже царем сво­им выбра­ли из несколь­ких при­тя­за­те­лей того, кото­ро­го одоб­рил Август.

22. Храм Яну­са Кви­ри­на⁵¹, кото­рый от осно­ва­ния горо­да и до его вре­ме­ни был закрыт толь­ко раз или два, он за весь­ма корот­кое вре­мя запи­рал три­жды в знак мира на суше и на море. Два раза он всту­пал в город с ова­ци­ей⁵² — после филип­пий­ской и после сици­лий­ской вой­ны. Насто­я­щих три­ум­фов он празд­но­вал три — дал­мат­ский, актий­ский и алек­сан­дрий­ский — в тече­ние трех дней под­ряд⁵³.

23. Тяже­лые и позор­ные пора­же­ния испы­тал он толь­ко два­жды, и оба раза в Гер­ма­нии: это были пора­же­ния Лол­лия и Вара. Пер­вое при­нес­ло боль­ше позо­ра⁵⁴, чем уро­на, но вто­рое было почти гибель­ным: ока­за­лись уни­что­же­ны три леги­о­на с пол­ко­вод­цем, лега­та­ми и все­ми вспо­мо­га­тель­ны­ми вой­ска­ми. При вести об этом Август при­ка­зал рас­ста­вить по горо­ду кара­у­лы во избе­жа­ние вол­не­ний; намест­ни­кам про­вин­ций он про­длил власть, чтобы союз­ни­ков дер­жа­ли в под­чи­не­нии люди опыт­ные и при­выч­ные; (2) Юпи­те­ру Бла­го­му и Вели­чай­ше­му он дал обет устро­ить вели­ко­леп­ные игры, если поло­же­ние государ­ства улуч­шит­ся, как дела­лось когда-то во вре­мя войн с ким­вра­ми и мар­са­ми⁵⁵. И гово­рят, он до того был сокру­шен, что несколь­ко меся­цев под­ряд не стриг волос и боро­ды и не раз бил­ся голо­вою о косяк, вос­кли­цая: «Квин­ти­лий Вар, вер­ни леги­о­ны!», а день пора­же­ния⁵⁶ каж­дый год отме­чал тра­у­ром и скор­бью.

24. В воен­ном деле он ввел мно­го изме­не­ний и нов­шеств, а кое в чем вос­ста­но­вил и поряд­ки ста­ри­ны. Дис­ци­пли­ну он под­дер­жи­вал с вели­чай­шей стро­го­стью. Даже сво­им лега­там он доз­во­лял свида­ния с жена­ми толь­ко в зим­нее вре­мя, да и то с боль­шой неохотой. Рим­ско­го всад­ни­ка, кото­рый двум юно­шам-сыно­вьям отру­бил боль­шие паль­цы рук, чтобы изба­вить их от воен­ной служ­бы, он при­ка­зал про­дать с тор­гов со всем его иму­ще­ст­вом; но увидев, что его поры­ва­ют­ся купить откуп­щи­ки⁵⁷, он при­судил его сво­е­му воль­ноот­пу­щен­ни­ку с тем, чтобы тот дал ему сво­бо­ду, но отпра­вил в даль­ние поме­стья. (2) Деся­тый леги­он за непо­кор­ность он весь рас­пу­стил с бес­че­сти­ем. Дру­гие леги­о­ны, кото­рые непо­до­баю­щим обра­зом тре­бо­ва­ли отстав­ки, он уво­лил без заслу­жен­ных наград. В когор­тах, отсту­пив­ших перед вра­гом, он каз­нил каж­до­го деся­то­го, а осталь­ных пере­во­дил на ячмен­ный хлеб⁵⁸. Цен­ту­ри­о­нов, а рав­но и рядо­вых, поки­нув­ших строй, он нака­зы­вал смер­тью, за осталь­ные про­ступ­ки нала­гал раз­но­го рода позо­ря­щие взыс­ка­ния: напри­мер при­ка­зы­вал сто­ять целый день перед пре­тор­ской палат­кой, ино­гда — в одной руба­хе и при поя­се, иной раз — с саже­нью или с дер­но­ви­ной в руках⁵⁹.

25. После граж­дан­ских войн он уже ни разу ни на сход­ке, ни в при­ка­зе не назы­вал вои­нов «сорат­ни­ка­ми», а толь­ко «вои­на­ми», и не раз­ре­шал ино­го обра­ще­ния ни сыно­вьям, ни пасын­кам, когда они были вое­на­чаль­ни­ка­ми: он нахо­дил это слиш­ком льсти­вым и для воен­ных поряд­ков, и для мир­но­го вре­ме­ни, и для досто­ин­ства сво­его и сво­их ближ­них. (2) Воль­ноот­пу­щен­ни­ков он при­ни­мал в вой­ска толь­ко для охра­ны Рима от пожа­ров или от вол­не­ний при недо­стат­ке хле­ба, а в осталь­ных слу­ча­ях все­го два раза: в пер­вый раз для укреп­ле­ния коло­ний на илли­рий­ской гра­ни­це, во вто­рой раз для защи­ты бере­га Рей­на⁶⁰. Но и этих он нани­мал еще раба­ми у самых бога­тых хозя­ев и хозя­ек и тот­час отпус­кал на волю, одна­ко дер­жал их под отдель­ным зна­ме­нем, не сме­ши­вал со сво­бод­но­рож­ден­ны­ми и воору­жал по-осо­бо­му. (3) Из воин­ских наград он охот­нее разда­вал бля­хи, цепи и вся­кие золотые и сереб­ря­ные пред­ме­ты, чем почет­ные вен­ки за взя­тие стен и валов⁶¹: на них он был крайне скуп, и не раз при­суж­дал их бес­при­страст­но даже про­стым сол­да­там. Мар­ка Агрип­пу после мор­ской победы в Сици­лии он пожа­ло­вал лазо­ре­вым зна­ме­нем⁶². Толь­ко три­ум­фа­то­рам, даже тем, кто сопро­вож­дал его в похо­дах и участ­во­вал в победах, он не счи­тал воз­мож­ным давать награ­ды, так как они сами име­ли пра­во их рас­пре­де­лять по сво­е­му усмот­ре­нию.

(4) Образ­цо­во­му пол­ко­вод­цу, по его мне­нию, мень­ше все­го при­ста­ло быть тороп­ли­вым и опро­мет­чи­вым. Поэто­му он часто повто­рял изре­че­ния: «Спе­ши не торо­пясь», «Осто­рож­ный пол­ко­во­дец луч­ше без­рас­суд­но­го»⁶³ и «Луч­ше сде­лать поудач­ней, чем зате­ять побыст­рей».

Поэто­му же он нико­гда не начи­нал сра­же­ние или вой­ну, если не был уве­рен, что при победе выиг­ра­ет боль­ше, чем поте­ря­ет при пора­же­нии. Тех, кто домо­га­ет­ся малых выгод ценой боль­ших опас­но­стей, он срав­ни­вал с рыбо­ло­вом, кото­рый удит рыбу на золо­той крю­чок: ото­рвись крю­чок, — ника­кая добы­ча не воз­ме­стит поте­ри.

26. Выс­шие и почет­ней­шие государ­ст­вен­ные долж­но­сти он полу­чал досроч­но, в том чис­ле неко­то­рые новые или бес­смен­ные. Кон­суль­ство он захва­тил на два­дца­том году, под­сту­пив к Риму с леги­о­на­ми, как непри­я­тель, и через послов потре­бо­вав это­го сана от име­ни вой­ска; а когда сенат зако­ле­бал­ся, цен­ту­ри­он Кор­не­лий, гла­ва посоль­ства, отки­нув плащ и пока­зав на руко­ять меча, ска­зал в гла­за сена­то­рам: «Вот кто сде­ла­ет его кон­су­лом, если не сде­ла­е­те вы!» (2) Вто­рое кон­суль­ство он полу­чил через девять лет; третье — еще через год; сле­дую­щие, вплоть до один­на­дца­то­го, — еже­год­но; после это­го ему еще мно­го раз пред­ла­га­ли кон­суль­ский сан, но он отка­зы­вал­ся, и в две­на­дца­тый раз при­нял его лишь после боль­шо­го пере­ры­ва в сем­на­дцать лет; нако­нец, три­на­дца­тое кон­суль­ство он сам испро­сил для себя два года спу­стя, чтобы в этой выс­шей долж­но­сти выве­сти к наро­ду сво­их сыно­вей Гая и Луция в день совер­шен­но­ле­тия каж­до­го⁶⁴. (3) Пять сред­них кон­сульств, с шесто­го по деся­тое, он зани­мал по году, осталь­ные — по девять, по шесть, по четы­ре или три меся­ца, а вто­рое — в тече­ние лишь несколь­ких часов: в день ново­го года он с утра сел на кон­суль­ское крес­ло перед хра­мом Юпи­те­ра и, недол­го посидев, сло­жил долж­ность и назна­чил себе пре­ем­ни­ка. Не все­гда он всту­пал в долж­ность в Риме: чет­вер­тое кон­суль­ство он при­нял к Азии, пятое — на ост­ро­ве Само­се, вось­мое и девя­тое — в Тарра­коне.

27. Три­ум­ви­ром для устро­е­ния государ­ства он был в тече­ние деся­ти лет. В этой долж­но­сти он спер­ва про­ти­вил­ся кол­ле­гам и пытал­ся пред­от­вра­тить про­скрип­ции; но когда про­скрип­ции были все же объ­яв­ле­ны, он пре­взо­шел жесто­ко­стью их обо­их. Тех еще мно­гим уда­ва­лось уми­ло­сти­вить моль­ба­ми и прось­ба­ми — он один твер­до сто­ял на том, чтобы нико­му не было поща­ды. Он даже внес в спи­сок жертв сво­его опе­ку­на Гая Тора­ния⁶⁵, кото­рый был това­ри­щем по эдиль­ству его отца Окта­вия. (2) Более того, Юлий Сатур­нин сооб­ща­ет, что по совер­ше­нии про­скрип­ций Марк Лепид изви­нял­ся перед сена­том за слу­чив­ше­е­ся и выра­жал надеж­ду, что с нака­за­ни­я­ми покон­че­но и отныне насту­пит вре­мя мило­сер­дия; Окта­вий же, напро­тив, заявил, что он хоть и пре­кра­ща­ет про­скрип­ции, но остав­ля­ет за собой пол­ную сво­бо­ду дей­ст­вий. Прав­да, впо­след­ст­вии, как бы рас­ка­и­ва­ясь в сво­ем упор­стве, он воз­вел во всад­ни­че­ское досто­ин­ство Тита Виния Фило­пе­ме­на, так как о нем гово­ри­ли, что он во вре­мя про­скрип­ций укрыл сво­его патро­на от убийц.

(3) Будучи три­ум­ви­ром, он мно­ги­ми поступ­ка­ми навлек на себя все­об­щую нена­висть. Так, Пина­рий, рим­ский всад­ник, что-то запи­сы­вал во вре­мя его речи перед сол­да­та­ми в при­сут­ст­вии тол­пы граж­дан; заме­тив это, он при­ка­зал зако­лоть его у себя на гла­зах, как лазут­чи­ка и согляда­тая. Тедия Афра, назна­чен­но­го кон­су­ла, кото­рый язви­тель­но ото­звал­ся о каком-то его поступ­ке, он угро­за­ми довел до того, что тот нало­жил на себя руки⁶⁶. (4) Квинт Гал­лий, пре­тор, при­шел к нему для при­вет­ст­вия с двой­ны­ми таб­лич­ка­ми под одеж­дой: Окта­вий запо­до­зрил, что он пря­чет меч, одна­ко не решил­ся обыс­кать его на месте, опа­са­ясь оши­бить­ся; но немно­го спу­стя он при­ка­зал цен­ту­ри­о­нам и сол­да­там ста­щить его с судей­ско­го крес­ла, пытал его, как раба, и, не добив­шись ниче­го, каз­нил, сво­и­ми рука­ми выко­лов спер­ва ему гла­за. Сам он, одна­ко, пишет, что Гал­лий под пред­ло­гом беседы поку­шал­ся на его жизнь, а за это был бро­шен в тюрь­му, потом выслан из Рима и погиб при кораб­ле­кру­ше­нии или при напа­де­нии раз­бой­ни­ков.

(5) Три­бун­скую власть⁶⁷ он при­нял пожиз­нен­но, и раз или два назна­чал себе това­ри­ща на пять лет. При­нял он и над­зор за нра­ва­ми и зако­на­ми⁶⁸, так­же пожиз­нен­но; в силу это­го пол­но­мо­чия он три раза про­из­во­дил народ­ную пере­пись⁶⁹, хотя и не был цен­зо­ром: в пер­вый и тре­тий раз — с това­ри­щем, в про­ме­жут­ке — один.

28. О вос­ста­нов­ле­нии рес­пуб­ли­ки⁷⁰ он заду­мы­вал­ся два­жды: в пер­вый раз — тот­час после победы над Анто­ни­ем, когда еще све­жи были в памя­ти частые обви­не­ния его, буд­то един­ст­вен­но из-за Окта­вия рес­пуб­ли­ка еще не вос­ста­нов­ле­на; и во вто­рой раз — после дол­гой и мучи­тель­ной болез­ни, когда он даже вызвал к себе домой сена­то­ров и долж­ност­ных лиц и пере­дал им кни­ги государ­ст­вен­ных дел. Одна­ко, рас­судив, что и ему опас­но будет жить част­ным чело­ве­ком, и рес­пуб­ли­ку было бы нера­зум­но дове­рять свое­во­лию мно­гих пра­ви­те­лей, он без коле­ба­ния оста­вил власть за собой; и труд­но ска­зать, что ока­за­лось луч­ше, реше­ние или его послед­ст­вия. (2) Об этом реше­нии он не раз заяв­лял вслух, а в одном эдик­те он свиде­тель­ст­ву­ет о нем таки­ми сло­ва­ми: «Итак, да будет мне дано уста­но­вить государ­ство на его осно­ве целым и незыб­ле­мым, дабы я, пожи­ная желан­ные пло­ды это­го свер­ше­ния, почи­тал­ся твор­цом луч­ше­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства и при кон­чине унес бы с собой надеж­ду, что зало­жен­ные мною осно­ва­ния оста­нут­ся непо­ко­леб­лен­ны­ми». И он выпол­нил свой обет, все­ми сила­ми ста­ра­ясь, чтобы никто не мог пожа­ло­вать­ся на новый порядок вещей.

(3) Вид сто­ли­цы еще не соот­вет­ст­во­вал вели­чию дер­жа­вы, Рим еще стра­дал от навод­не­ний и пожа­ров. Он так отстро­ил город, что по пра­ву гор­дил­ся тем, что при­нял Рим кир­пич­ным, а остав­ля­ет мра­мор­ным; и он сде­лал все, что может пред­видеть чело­ве­че­ский разум, для без­опас­но­сти горо­да на буду­щие вре­ме­на.

29. Обще­ст­вен­ных зда­ний он выстро­ил очень мно­го; из них важ­ней­шие — форум с хра­мом Мар­са Мсти­те­ля, свя­ти­ли­ще Апол­ло­на на Пала­тине, храм Юпи­те­ра Гро­мо­верж­ца на Капи­то­лии. Форум он начал стро­ить, видя, что для толп наро­да и мно­же­ства судеб­ных дел уже недо­ста­точ­но двух пло­ща­дей⁷¹ и нуж­на третья; поэто­му же он поспе­шил открыть этот форум, не дожи­да­ясь окон­ча­ния Мар­со­ва хра­ма, и отвел его для уго­лов­ных судов и для жере­бьев­ки судей. (2) О хра­ме Мар­са он дал обет во вре­мя филип­пий­ской вой­ны, в кото­рой он мстил за отца; и он поста­но­вил, чтобы здесь при­ни­мал сенат реше­ния о вой­нах и три­ум­фах⁷², отсюда отправ­ля­лись в про­вин­ции вое­на­чаль­ни­ки, сюда при­но­си­ли укра­ше­ния три­ум­фов пол­ко­вод­цы, воз­вра­ща­ясь с победой. (3) Свя­ти­ли­ще Апол­ло­на он воз­двиг в той части пала­тин­ско­го двор­ца, кото­рую, по сло­вам гада­те­лей, избрал себе бог уда­ром мол­нии, и к хра­му при­со­еди­нил пор­ти­ки с латин­ской и гре­че­ской биб­лио­те­кой; здесь на склоне лет он часто созы­вал сенат и про­смат­ри­вал спис­ки судей. Юпи­те­ру Гро­мо­верж­цу он посвя­тил храм в память избав­ле­ния от опас­но­сти, когда во вре­мя кан­та­брий­ской вой­ны при ноч­ном пере­хо­де мол­ния уда­ри­ла пря­мо перед его носил­ка­ми и уби­ла раба, кото­рый шел с факе­лом. (4) Неко­то­рые зда­ния он постро­ил от чужо­го име­ни, от лица сво­их вну­ков, жены и сест­ры — напри­мер пор­тик и бази­ли­ку Гая и Луция, пор­ти­ки Ливии и Окта­вии, театр Мар­цел­ла. Да и дру­гим вид­ным граж­да­нам он настой­чи­во сове­то­вал укра­шать город по мере воз­мож­но­стей каж­до­го, воз­дви­гая новые памят­ни­ки или вос­ста­нав­ли­вая и улуч­шая ста­рые. (5) И мно­го постро­ек было тогда воз­двиг­ну­то мно­ги­ми граж­да­на­ми: Мар­ци­ем Филип­пом — храм Гер­ку­ле­са Муса­ге­та, Луци­ем Кор­ни­фи­ци­ем — храм Диа­ны, Ази­ни­ем Пол­ли­о­ном — атрий Сво­бо­ды, Муна­ци­ем План­ком — храм Сатур­на, Кор­не­ли­ем Баль­бом — театр, Ста­ти­ли­ем Тав­ром — амфи­те­атр, а Мар­ком Агрип­пой — мно­гие дру­гие пре­вос­ход­ные построй­ки.

30. Весь город он разде­лил на окру­га и квар­та­лы⁷³, поста­но­вив, чтобы окру­га­ми веда­ли по жре­бию долж­ност­ные лица каж­до­го года, а квар­та­ла­ми — ста­ро­сты, изби­рае­мые из окрест­ных обы­ва­те­лей. Для охра­ны от пожа­ров он рас­ста­вил посты и ввел ноч­ную стра­жу, для пред­от­вра­ще­ния навод­не­ний рас­ши­рил и очи­стил рус­ло Тиб­ра, за мно­го лет зане­сен­ное мусо­ром и сужен­ное обва­ла­ми постро­ек. Чтобы под­сту­пы к горо­ду ста­ли лег­че со всех сто­рон, он взял­ся укре­пить Фла­ми­ни­е­ву доро­гу⁷⁴ до само­го Ари­ми­на, а осталь­ные доро­ги рас­пре­де­лил меж­ду три­ум­фа­то­ра­ми, чтобы те вымо­сти­ли их на день­ги от воен­ной добы­чи.

(2) Свя­щен­ные построй­ки, рух­нув­шие от вет­хо­сти или уни­что­жен­ные пожа­ра­ми, он вос­ста­но­вил и наравне с осталь­ны­ми укра­сил бога­ты­ми при­но­ше­ни­я­ми. Так, за один раз он при­нес в дар свя­ти­ли­щу Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го шест­на­дцать тысяч фун­тов золота⁷⁵ и на пять­де­сят мил­ли­о­нов сестер­ци­ев жем­чу­га и дра­го­цен­ных кам­ней. 31. В сане вели­ко­го пон­ти­фи­ка — сан этот он при­нял толь­ко после смер­ти Лепида, не желая отни­мать его при жиз­ни, — он велел собрать ото­всюду и сжечь все про­ро­че­ские кни­ги⁷⁶, гре­че­ские и латин­ские, ходив­шие в наро­де безы­мян­но или под сомни­тель­ны­ми име­на­ми, чис­лом свы­ше двух тысяч. Сохра­нил он толь­ко Сивил­ли­ны кни­ги, но и те с отбо­ром; их он поме­стил в двух позо­ло­чен­ных лар­цах под осно­ва­ни­ем хра­ма Апол­ло­на Пала­тин­ско­го^[1]. (2) Кален­дарь, введен­ный боже­ст­вен­ным Юли­ем, но затем по небре­же­нию при­шед­ший в рас­строй­ство и бес­по­рядок, он вос­ста­но­вил в преж­нем виде; при этом пре­об­ра­зо­ва­нии он пред­по­чел назвать сво­им име­нем не сен­тябрь, месяц сво­его рож­де­ния, а секс­ти­лий, месяц сво­его пер­во­го кон­суль­ства и слав­ней­ших побед⁷⁷. (3) Он уве­ли­чил и коли­че­ство жре­цов, и почте­ние к ним, и льготы, в осо­бен­но­сти для веста­лок⁷⁸. Когда нуж­но было выбрать новую вестал­ку на место умер­шей, и мно­гие хло­пота­ли, чтобы их доче­ри были осво­бож­де­ны от жре­бия, он тор­же­ст­вен­но поклял­ся, что если бы хоть одна из его вну­чек под­хо­ди­ла для сана по воз­рас­ту, он сам пред­ло­жил бы ее в вестал­ки. (4) Он вос­ста­но­вил и неко­то­рые древ­ние обряды, при­шед­шие в забве­ние, напри­мер, гада­ние о бла­ге государ­ства⁷⁹, жре­че­ство Юпи­те­ра⁸⁰, игры на лупер­ка­ли­ях, сто­лет­ние тор­же­ства⁸¹, празд­ник пере­пу­тий⁸². На лупер­ка­ли­ях он запре­тил без­усым юно­шам участ­во­вать в беге, на сто­лет­них играх раз­ре­шил моло­дым людям обо­е­го пола при­сут­ст­во­вать при ноч­ных зре­ли­щах не ина­че как в сопро­вож­де­нии стар­ших род­ст­вен­ни­ков. Ларов на пере­пу­тьях он пове­лел два­жды в год укра­шать весен­ни­ми и лет­ни­ми цве­та­ми.

(5) После бес­смерт­ных богов он боль­ше все­го чтил память вождей, кото­рые воз­нес­ли дер­жа­ву рим­ско­го наро­да из ничто­же­ства к вели­чию. Поэто­му памят­ни­ки, ими остав­лен­ные, он вос­ста­но­вил с пер­во­на­чаль­ны­ми над­пи­ся­ми⁸³, а в обо­их пор­ти­ках при сво­ем фору­ме каж­до­му из них поста­вил ста­тую в три­ум­фаль­ном обла­че­нии, объ­явив эдик­том, что это он дела­ет для того, чтобы и его, пока он жив, и всех пра­ви­те­лей после него граж­дане побуж­да­ли бы брать при­мер с этих мужей. А напро­тив цар­ско­го пор­ти­ка, что при теат­ре Пом­пея, он поста­вил над мра­мор­ной аркою ста­тую Пом­пея, пере­не­ся ее из той курии, где был убит Юлий Цезарь.

32. Общей поги­бе­лью были мно­гие злые обы­чаи, уко­ре­нив­ши­е­ся с при­выч­кой к без­за­ко­нию граж­дан­ских войн или даже воз­ник­шие в мир­ное вре­мя. Нема­ло раз­бой­ни­ков бро­ди­ли сре­ди бела дня при ору­жии, буд­то бы для само­за­щи­ты; по полям хва­та­ли про­хо­жих, не раз­би­рая сво­бод­ных и рабов, и заклю­ча­ли в эрга­сту­лы⁸⁴ поме­щи­ков; под име­нем новых кол­ле­гий⁸⁵ соби­ра­лись мно­го­чис­лен­ные шай­ки, гото­вые на любые пре­ступ­ле­ния. Про­тив раз­бо­ев он рас­ста­вил в удоб­ных местах кара­у­лы, эрга­сту­лы обыс­кал, все кол­ле­гии, за исклю­че­ни­ем древ­них и доз­во­лен­ных, рас­пу­стил. (2) Спис­ки дав­них долж­ни­ков каз­ны, давав­шие боль­ше все­го пово­дов к наре­ка­ни­ям, он сжег; спор­ные казен­ные участ­ки в Риме усту­пил их дер­жа­те­лям; затя­нув­ши­е­ся про­цес­сы, в кото­рых уни­же­ние обви­ня­е­мых толь­ко теши­ло обви­ни­те­лей, он пре­кра­тил, при­гро­зив рав­ным взыс­ка­ни­ем⁸⁶ за воз­об­нов­ле­ние иска.

Чтобы ника­кое пре­ступ­ле­ние или судеб­ное дело не оста­ва­лось без нака­за­ния и не затя­ги­ва­лось, он оста­вил для раз­би­ра­тельств и те трид­цать с лиш­ним дней, кото­рые маги­ст­ра­ты посвя­ща­ли играм⁸⁷. (3) К трем судей­ским деку­ри­ям он при­ба­вил чет­вер­тую, низ­ше­го состо­я­ния, назвав этих судей «двух­сот­ни­ка­ми»⁸⁸ и отдав им тяж­бы о неболь­ших сум­мах. Судей он назна­чал толь­ко с трид­ца­ти лет⁸⁹, то есть на пять лет рань­ше обыч­но­го. И лишь когда мно­гие ста­ли избе­гать судей­ской долж­но­сти, он нехотя согла­сил­ся, чтобы каж­дая деку­рия по оче­реди в тече­ние года была сво­бод­на от дел, и чтобы в нояб­ре и декаб­ре⁹⁰ обыч­ных раз­би­ра­тельств вовсе не про­из­во­ди­лось.

33. Сам он пра­вил суд с боль­шим усер­ди­ем, ино­гда даже ночью; если же бывал болен — то с носи­лок, кото­рые ста­ви­ли воз­ле судей­ских мест, или даже дома, лежа в посте­ли. При судо­про­из­вод­стве он обна­ру­жи­вал не толь­ко высо­кую тща­тель­ность, но и мяг­кость: напри­мер, желая спа­сти одно­го несо­мнен­но­го отце­убий­цу от меш­ка и утоп­ле­ния⁹¹ — а такая казнь назна­ча­лась толь­ко при­знав­шим­ся, — он, гово­рят, обра­тил­ся к нему так: «Зна­чит, ты не уби­вал сво­его отца?» (2) А когда раз­би­рал­ся под­лог заве­ща­ния, и все, при­ло­жив­шие к нему руку, под­ле­жа­ли нака­за­нию по Кор­не­ли­е­ву зако­ну⁹², он велел раздать судьям для голо­со­ва­ния кро­ме двух обыч­ных таб­ли­чек, оправ­да­тель­ной и обви­ни­тель­ной, еще и третью, объ­яв­ляв­шую про­ще­ние тем, кто дал свою под­пись по нау­ще­нию или по недо­мыс­лию. (3) Апел­ля­ции от граж­дан он каж­дый год пере­да­вал город­ско­му пре­то­ру, апел­ля­ции от про­вин­ци­а­лов — лицам кон­суль­ско­го зва­ния, кото­рых он назна­чал для раз­бо­ра по одно­му на каж­дую про­вин­цию.

34. Он пере­смот­рел ста­рые зако­ны и ввел неко­то­рые новые: напри­мер о рос­ко­ши, о пре­лю­бо­де­я­нии и раз­вра­те, о под­ку­пе, о поряд­ке бра­ка для всех сосло­вий. Этот послед­ний закон он хотел сде­лать еще стро­же дру­гих, но бур­ное сопро­тив­ле­ние вынуди­ло его отме­нить или смяг­чить нака­за­ния, доз­во­лить трех­лет­нее вдов­ство и уве­ли­чить награ­ды⁹³. (2) Но и после это­го одна­жды на все­на­род­ных играх всад­ни­ки ста­ли настой­чи­во тре­бо­вать от него отме­ны зако­на; тогда он, подо­звав сыно­вей Гер­ма­ни­ка, на виду у всех поса­дил их к себе и к отцу на коле­ни, зна­ка­ми и взгляда­ми убеж­дая народ не роп­тать и брать при­мер с моло­до­го отца. А узнав, что неко­то­рые обхо­дят закон, обру­ча­ясь с несо­вер­шен­но­лет­ни­ми или часто меняя жен, он сокра­тил срок помолв­ки и огра­ни­чил раз­во­ды.

35. Сенат дав­но уже раз­рос­ся и пре­вра­тил­ся в без­образ­ную и бес­по­рядоч­ную тол­пу⁹⁴ — в нем было боль­ше тыся­чи чле­нов, и сре­ди них люди самые недо­стой­ные, при­ня­тые после смер­ти Цеза­ря по зна­ком­ству или за взят­ку, кото­рых в наро­де назы­ва­ли «замо­гиль­ны­ми» сена­то­ра­ми. Он вер­нул сенат к преж­ней чис­лен­но­сти и к преж­не­му блес­ку, два­жды про­из­ведя пере­смотр спис­ков⁹⁵: в пер­вый раз выбор дела­ли сами сена­то­ры, назы­вая друг дру­га, во вто­рой раз это делал он сам вме­сте с Агрип­пой. Гово­рят, что при этом он сидел на пред­седа­тель­ском крес­ле в пан­ци­ре под одеж­дой и при ору­жии, а вокруг сто­я­ли десять самых силь­ных его дру­зей из сена­та; (2) Кре­му­ций Корд пишет, что и сена­то­ров к нему под­пус­ка­ли лишь пооди­ноч­ке и обыс­кав. Неко­то­рых он усо­ве­стил, так что они доб­ро­воль­но отрек­лись от зва­ния, и даже после отре­че­ния он сохра­нил за ними сена­тор­ское пла­тье, место в орхе­ст­ре на зре­ли­щах и уча­стие в общем обеде⁹⁶. (3) Чтобы избран­ные и утвер­жден­ные сена­то­ры нес­ли свои обя­зан­но­сти с боль­шим бла­го­го­ве­ни­ем, он пред­пи­сал каж­до­му перед заседа­ни­ем при­но­сить жерт­ву вином и лада­ном на алтарь того бога, в хра­ме кото­ро­го про­ис­хо­ди­ло собра­ние; а чтобы эти обя­зан­но­сти не были обре­ме­ни­тель­ны, он поста­но­вил созы­вать оче­ред­ные заседа­ния сена­та лишь два раза в месяц, в кален­ды и в иды, при­чем в сен­тяб­ре и октяб­ре⁹⁷ доста­точ­но было при­сут­ст­вия части сена­то­ров, выбран­ных по жре­бию для при­ня­тия поста­нов­ле­ний. При себе он завел совет⁹⁸, выби­рае­мый по жре­бию на пол­го­да: в нем он обсуж­дал дела перед тем, как пред­ста­вить их пол­но­му сена­ту. (4) О делах осо­бой важ­но­сти он опра­ши­вал сена­то­ров не по поряд­ку и обы­чаю, а по сво­е­му усмот­ре­нию, слов­но затем, чтобы каж­дый был нагото­ве и решал бы сам, а не при­со­еди­нял­ся бы к мне­нию дру­гих.

36. Он уста­но­вил и дру­гие нов­ше­ства: чтобы отче­ты сена­та не обна­ро­до­ва­лись; чтобы долж­ност­ные лица отправ­ля­лись в про­вин­ции не тот­час по сло­же­нии долж­но­сти; чтобы намест­ни­кам отпус­ка­лись день­ги на мулов и палат­ки, тогда как рань­ше все это постав­ля­ли под­ряд­чи­ки; чтобы каз­ною веда­ли не город­ские кве­сто­ры, а пре­то­ры и быв­шие пре­то­ры; чтобы суд цен­тум­ви­ров созы­ва­ли децем­ви­ры⁹⁹, а не быв­шие кве­сто­ры, как рань­ше.

37. Чтобы боль­ше наро­ду участ­во­ва­ло в управ­ле­нии государ­ст­вом, он учредил новые долж­но­сти: попе­че­ние об обще­ст­вен­ных построй­ках, о доро­гах, о водо­про­во­дах, о рус­ле Тиб­ра, о рас­пре­де­ле­нии хле­ба наро­ду, город­скую пре­фек­ту­ру¹⁰⁰, комис­сию три­ум­ви­ров для выбо­ра сена­то­ров и дру­гую такую же комис­сию — для про­вер­ки турм¹⁰¹ всад­ни­ков в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти. Впер­вые после дол­го­го пере­ры­ва он назна­чил цен­зо­ров; чис­ло пре­то­ров он уве­ли­чил¹⁰²; он тре­бо­вал даже, чтобы ему поз­во­ле­но было и каж­дое свое кон­суль­ство иметь двух това­ри­щей вме­сто одно­го, но без­успеш­но: все ста­ли кри­чать, что и так уже он ума­ля­ет свое досто­ин­ство тем, что зани­ма­ет выс­шую долж­ность не один, а с това­ри­щем¹⁰³.

38. Не ску­пил­ся он и на поче­сти за воен­ные подви­ги: более трид­ца­ти пол­ко­вод­цев полу­чи­ли при нем пол­ные три­ум­фы, и еще боль­ше — три­ум­фаль­ные укра­ше­ния¹⁰⁴. (2) Чтобы сыно­вья сена­то­ров рань­ше зна­ко­ми­лись с государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, он поз­во­лил им тот­час по совер­шен­но­ле­тии наде­вать сена­тор­скую тогу и при­сут­ст­во­вать на заседа­ни­ях. Когда они всту­па­ли на воен­ную служ­бу, он назна­чал их не толь­ко три­бу­на­ми леги­о­нов, но и пре­фек­та­ми кон­ни­цы¹⁰⁵; а чтобы никто из них не мино­вал лагер­ной жиз­ни, он обыч­но ста­вил их по двое над каж­дым кон­ным отрядом.

(3) Всад­ни­че­ским тур­мам он устра­и­вал частые про­вер­ки, вос­ста­но­вив после дол­го­го пере­ры­ва обы­чай тор­же­ст­вен­но­го про­езда¹⁰⁶. Одна­ко при этом он нико­му не раз­ре­шал схо­дить с коня по тре­бо­ва­нию обви­ни­те­ля, как то дела­лось рань­ше; ста­рым и увеч­ным он дал пра­во выхо­дить на вызов пеш­ком, а коня про­во­дить в строю; нако­нец, тем, кто достиг трид­ца­ти пяти лет и не хотел более слу­жить, он поз­во­лил воз­вра­щать коня государ­ству. 39. Испро­сив у сена­та десять помощ­ни­ков, он заста­вил каж­до­го всад­ни­ка дать отчет о сво­ей жиз­ни; и тех, кто это­го заслу­жи­вал, он нака­зы­вал или взыс­ка­ни­ем, или бес­че­сти­ем, по боль­шей же части пори­ца­ни­я­ми раз­но­го рода. В виде само­го мяг­ко­го пори­ца­ния он вру­чал им перед стро­ем таб­лич­ки, кото­рые они долж­ны были тут же читать про себя. Неко­то­рых он осудил за то, что они зани­ма­ли день­ги под малые про­цен­ты и ссу­жа­ли под боль­шие.

40. Если на выбо­рах в три­бу­ны недо­ста­ва­ло кан­дида­тов сена­тор­ско­го зва­ния, он назна­чал их из всад­ни­ков с тем, чтобы по исте­че­нии долж­ност­но­го сро­ка они сами выби­ра­ли, в каком сосло­вии оста­вать­ся. Так как мно­гие всад­ни­ки обед­не­ли в граж­дан­ских вой­нах и не реша­лись в теат­ре садить­ся на всад­ни­че­ские места, опа­са­ясь зако­на о зре­ли­щах, он объ­явил, что нака­за­нию не под­ле­жат те, кто когда-нибудь вла­дел или чьи роди­те­ли вла­де­ли всад­ни­че­ским состо­я­ни­ем.

(2) Пере­пись наро­да он про­из­вел по ули­цам. Чтобы народ не слиш­ком часто отвле­кал­ся от дел из-за раздач хле­ба, он велел было выда­вать тес­се­ры¹⁰⁷ три­жды в год на четы­ре меся­ца сра­зу, но по обще­му жела­нию ему при­шлось воз­об­но­вить преж­ний обы­чай еже­ме­сяч­ных раздач. В народ­ном собра­нии он вос­ста­но­вил древ­ний порядок выбо­ров¹⁰⁸, суро­во нака­зы­вая за под­куп; в двух сво­их три­бах, Фаби­ан­ской и Скап­тий­ской¹⁰⁹, он в дни выбо­ров разда­вал из соб­ст­вен­ных средств по тыся­че сестер­ци­ев каж­до­му изби­ра­те­лю, чтобы они ниче­го уже не тре­бо­ва­ли от кан­дида­тов.

(3) Осо­бен­но важ­ным счи­тал он, чтобы рим­ский народ оста­вал­ся неис­пор­чен и чист от при­ме­си чуже­зем­ной или раб­ской кро­ви. Поэто­му рим­ское граж­дан­ство он жало­вал очень ску­по, а отпуск рабов на волю огра­ни­чил. Тибе­рий про­сил его о рим­ском граж­дан­стве для сво­его кли­ен­та-гре­ка — он напи­сал в ответ, что лишь тогда согла­сит­ся на это, когда тот сам убедит его в закон­но­сти сво­их при­тя­за­ний. Ливия про­си­ла за одно­го гал­ла из подат­но­го пле­ме­ни — он осво­бо­дил его от пода­ти, но отка­зал в граж­дан­стве, заявив, что ему лег­че пере­не­сти убы­ток для его каз­ны, чем уни­же­ние для чести рим­ских граж­дан. (4) А для рабов он поста­вил мно­же­ство пре­пят­ст­вий на пути к сво­бо­де и еще боль­ше — на пути к пол­но­прав­ной сво­бо­де¹¹⁰: он тща­тель­но пред­у­смот­рел и коли­че­ство, и поло­же­ние, и состо­я­ние отпус­кае­мых, и осо­бо поста­но­вил, чтобы раб, хоть раз побы­вав­ший в око­вах или под пыт­кой, уже не мог полу­чить граж­дан­ства ни при каком отпу­ще­нии.

(5) Даже одеж­ду и пла­тье он ста­рал­ся воз­ро­дить древ­ние. Увидев одна­жды в собра­нии тол­пу людей в тем­ных пла­щах¹¹¹, он вос­клик­нул в него­до­ва­нии: «Вот они —

и пору­чил эди­лам поза­бо­тить­ся впредь, чтобы все, кто появ­ля­ет­ся на фору­ме и побли­зо­сти, сни­ма­ли пла­щи и оста­ва­лись в тогах.

41. Щед­рость по отно­ше­нию ко всем сосло­ви­ям он при слу­чае выка­зы­вал не раз. Так, когда в алек­сан­дрий­ском три­ум­фе он при­вез в Рим цар­ские сокро­ви­ща, то пустил в обо­рот столь­ко моне­ты, что ссуд­ные про­цен­ты сра­зу пони­зи­лись¹¹³, а цены на зем­лю воз­рос­ли; а впо­след­ст­вии, когда у него бывал избы­ток денег от кон­фис­ка­ций, он на вре­мя ссу­жал их без­воз­мезд­но тем, кто мог пред­ло­жить заклад на двой­ную сум­му. Сена­то­рам он повы­сил ценз с вось­ми до две­на­дца­ти сотен тысяч сестер­ци­ев, а у кого тако­го состо­я­ния не ока­за­лось, тем он сам его попол­нил. (2) Наро­ду он то и дело разда­вал денеж­ные подар­ки, но не все­гда оди­на­ко­вые: то по четы­ре­ста, то по три­ста, а то и по две­сти пять­де­сят сестер­ци­ев на чело­ве­ка; при этом он не обхо­дил и мало­лет­них, хотя обыч­но маль­чи­ки допус­ка­лись к разда­чам лишь с один­на­дца­ти лет. При труд­но­стях со снаб­же­ни­ем он часто разда­вал граж­да­нам и хлеб по самой малой цене или даже даром, а денеж­ные выда­чи удва­и­вал.

42. Одна­ко при этом забо­тил­ся он не о соб­ст­вен­ной сла­ве, а об общем бла­ге: это вид­но из того, что когда горо­жане ста­ли жало­вать­ся на недо­ста­ток и доро­го­виз­ну вина, он унял их стро­ги­ми сло­ва­ми: «Мой зять Агрип­па доста­точ­но постро­ил водо­про­во­дов, чтобы никто не стра­дал от жаж­ды!» (2) В дру­гой раз, когда народ стал тре­бо­вать обе­щан­ных подар­ков, он отве­тил, что уме­ет дер­жать свое сло­во; когда же тол­па ста­ла домо­гать­ся подар­ков не обе­щан­ных, он эдик­том выра­зил пори­ца­ние ее наг­ло­сти и бес­стыд­ству и объ­явил, что подар­ков не даст, хотя и соби­рал­ся. Такую же твер­дость и досто­ин­ство обна­ру­жил он, когда узнал, что после его обе­ща­ния раздать подар­ки мно­го рабов полу­чи­ло сво­бо­ду и было вне­се­но в спис­ки граж­дан¹¹⁴: он заявил, что кому не было обе­ща­но, те ниче­го и не полу­чат, а осталь­ным дал мень­ше, чем обе­щал, чтобы общая сум­ма оста­лась преж­ней. (3) Одна­жды во вре­мя силь­но­го неуро­жая, от кото­ро­го труд­но было най­ти сред­ства, он высе­лил из Рима всех рабо­тор­гов­цев с их раба­ми и ланист¹¹⁵ с их гла­ди­а­то­ра­ми, всех ино­зем­цев, кро­ме вра­чей и учи­те­лей, и даже часть рабов. Когда же снаб­же­ние нала­ди­лось, он, по его соб­ст­вен­ным сло­вам, соби­рал­ся навсе­гда отме­нить хлеб­ные выда­чи¹¹⁶, так как из-за них при­хо­ди­ло в упа­док зем­леде­лие; но он оста­вил эту мысль, пони­мая, что рано или позд­но какой-нибудь често­лю­бец сно­ва мог бы их вос­ста­но­вить. Одна­ко после это­го он уме­рил выда­чи так, чтобы соблю­сти выго­ды не толь­ко горо­жан, но и зем­ле­паш­цев и зер­но­тор­гов­цев.

43. В отно­ше­нии зре­лищ он пре­взо­шел всех пред­ше­ст­вен­ни­ков: его зре­ли­ща были более частые, более раз­но­об­раз­ные, более бле­стя­щие. По его сло­вам, он давал игры четы­ре раза от сво­его име­ни и два­дцать три раза от име­ни дру­гих маги­ст­ра­тов, когда они были в отлуч­ке или не име­ли средств. Теат­раль­ные пред­став­ле­ния он ино­гда устра­и­вал по всем квар­та­лам горо­да, на мно­гих под­мост­ках, на всех язы­ках; гла­ди­а­тор­ские бои¹¹⁷ — не толь­ко на фору­ме или в амфи­те­ат­ре, но так­же и в цир­ке и в сеп­тах¹¹⁸ (впро­чем, ино­гда он огра­ни­чи­вал­ся одни­ми трав­ля­ми); состя­за­ния атле­тов — так­же и на Мар­со­вом поле, где были постро­е­ны дере­вян­ные три­бу­ны; нако­нец, мор­ской бой — на пру­ду, выко­пан­ном за Тиб­ром, где теперь Цеза­ре­ва роща. В дни этих зре­лищ он рас­став­лял по Риму кара­у­лы, чтобы убе­речь обез­людев­ший город от гра­би­те­лей.

(2) В цир­ке у него высту­па­ли воз­ни­цы, бегу­ны и зве­робои: ино­гда это были юно­ши из самых знат­ных семейств. Устра­и­вал он не раз и Тро­ян­скую игру с уча­сти­ем стар­ших и млад­ших маль­чи­ков, чтобы они по слав­но­му древ­не­му обы­чаю пока­за­ли себя достой­ны­ми сво­их бла­го­род­ных пред­ков. Когда в этой поте­хе упал и раз­бил­ся Ноний Аспре­нат, он пода­рил ему золо­тое оже­ре­лье и поз­во­лил ему и его потом­кам име­но­вать­ся Торк­ва­та­ми¹¹⁹. Одна­ко ему при­шлось пре­кра­тить эти раз­вле­че­ния, когда ора­тор Ази­ний Пол­ли­он гнев­но и рез­ко стал жало­вать­ся в сена­те на то, что его внук Эзер­нин тоже сло­мал себе ногу при паде­нии. (3) Для теат­раль­ных и гла­ди­а­тор­ских пред­став­ле­ний он при­вле­кал ино­гда и рим­ских всад­ни­ков, пока сенат не запре­тил это декре­том; после это­го он один толь­ко раз пока­зал с под­мост­ков знат­но­го юно­шу Луция¹²⁰, и то лишь как дико­вин­ку, пото­му что он был двух футов ростом, сем­на­дца­ти фун­тов весом, но голос имел неслы­хан­но гром­кий. (4) Пар­фян­ских залож­ни­ков, впер­вые при­быв­ших в Рим в празд­нич­ный день, он так­же при­влек на зре­ли­ща и, про­ведя их через аре­ну, поса­дил во вто­ром ряду над собой. Но даже и в дни, сво­бод­ные от зре­лищ, он выстав­лял напо­каз в раз­ных местах все, что при­во­зи­лось в Рим невидан­но­го и любо­пыт­но­го: напри­мер, носо­ро­га — в сеп­те, тиг­ра — в теат­ре, змею в пять­де­сят лок­тей дли­ной — на коми­ции.

(5) Одна­жды в цир­ке во вре­мя обет­ных игр он зане­мог и воз­глав­лял про­цес­сию, лежа в носил­ках. В дру­гой раз, когда он откры­вал празд­ник при освя­ще­нии теат­ра Мар­цел­ла, у его кон­суль­ско­го крес­ла разо­шлись креп­ле­ния, и он упал навз­ничь. На играх, кото­рые он давал от име­ни вну­ков, сре­ди зри­те­лей вдруг нача­лось смя­те­ние — пока­за­лось, что рушит­ся амфи­те­атр; тогда, не в силах унять их и обра­зу­мить, он сошел со сво­его места и сам сел в той части амфи­те­ат­ра, кото­рая каза­лась осо­бен­но опас­ной.

44. Сре­ди зри­те­лей, кото­рые ранее сиде­ли бес­по­рядоч­но и вели себя рас­пу­щен­но, он навел и уста­но­вил порядок. Пово­дом послу­жи­ла обида одно­го сена­то­ра, кото­ро­му в Путе­о­лах на мно­го­люд­ных зре­ли­щах никто из сидя­щей тол­пы не захо­тел усту­пить места; тогда и было поста­нов­ле­но сена­том, чтобы на вся­ких обще­ст­вен­ных зре­ли­щах пер­вый ряд сиде­ний все­гда оста­вал­ся сво­бод­ным для сена­то­ров. Послам сво­бод­ных и союз­ных наро­дов он запре­тил садить­ся в орхе­ст­ре¹²¹, так как обна­ру­жил, что сре­ди них быва­ли и воль­ноот­пу­щен­ни­ки. Сол­дат он отде­лил от граж­дан. (2) Сре­ди про­сто­го наро­да он отвел осо­бые места для людей жена­тых, отдель­ный клин — для несо­вер­шен­но­лет­них, и сосед­ний — для их настав­ни­ков, а на сред­них местах вос­пре­тил сидеть оде­тым в тем­ные пла­щи. Жен­щи­нам он даже на гла­ди­а­тор­ские бои не доз­во­лял смот­реть ина­че, как с самых верх­них мест, хотя по ста­ро­му обы­чаю на этих зре­ли­щах они сади­лись вме­сте с муж­чи­на­ми. (3) Толь­ко дев­ст­вен­ным вестал­кам он пре­до­ста­вил в теат­ре отдель­ное место напро­тив пре­тор­ско­го крес­ла. С атле­ти­че­ских же состя­за­ний¹²² он уда­лил жен­щин совер­шен­но: и когда на пон­ти­фи­каль­ных играх¹²³ народ потре­бо­вал выве­сти пару кулач­ных бой­цов, он отло­жил это на утро сле­дую­ще­го дня, сде­лав объ­яв­ле­ние, чтобы жен­щи­ны не появ­ля­лись в теат­ре рань­ше пято­го часа¹²⁴.

45. Сам он смот­рел на цир­ко­вые зре­ли­ща из верх­них ком­нат в домах сво­их дру­зей или воль­ноот­пу­щен­ни­ков, а ино­гда — со свя­щен­но­го ложа¹²⁵, сидя вме­сте с женой и детьми. Часто он ухо­дил с пред­став­ле­ний на несколь­ко часов, ино­гда даже на целый день, испро­сив про­ще­ния и назна­чив вме­сто себя рас­по­ряди­те­ля. Но когда он при­сут­ст­во­вал, то ничем уже более не зани­мал­ся: то ли он хотел избе­жать наре­ка­ний, кото­рым на его памя­ти под­вер­гал­ся его отец Цезарь за то, что во вре­мя игр читал пись­ма и бума­ги или писал на них отве­ты, то ли про­сто любил зре­ли­ща и наслаж­дал­ся ими, чего он нико­гда не скры­вал и в чем не раз откро­вен­но при­зна­вал­ся. (2) Поэто­му даже не на сво­их зре­ли­щах и играх он разда­вал от себя и вен­ки и мно­го доро­гих подар­ков, поэто­му и на вся­ком гре­че­ском состя­за­нии он непре­мен­но награж­дал по заслу­гам каж­до­го атле­та. Но боль­ше все­го он любил смот­реть на кулач­ных бой­цов, в осо­бен­но­сти латин­ских: и не толь­ко на обу­чен­ных и при­знан­ных, кото­рых он ино­гда даже страв­ли­вал с гре­ка­ми, но и на про­стых горо­жан, кото­рые в пере­улоч­ках бились сте­на на сте­ну, без поряд­ка и пра­вил. (3) Одним сло­вом, он не обо­шел вни­ма­ни­ем нико­го из участ­ни­ков народ­ных зре­лищ: атле­там он сохра­нил и умно­жил их при­ви­ле­гии¹²⁶, гла­ди­а­то­рам вос­пре­тил бить­ся без поща­ды, акте­ров¹²⁷ раз­ре­шил нака­зы­вать толь­ко в теат­ре и во вре­мя игр, а не все­гда и везде, как это поз­во­ля­лось долж­ност­ным лицам по ста­ро­му зако­ну. (4) Тем не менее, и на состя­за­ни­ях бор­цов, и на бит­вах гла­ди­а­то­ров он все­гда соблюдал стро­жай­ший порядок, а воль­но­сти акте­ров суро­во пре­се­кал: узнав, что Сте­фа­ни­он, актер рим­ской комедии¹²⁸, дер­жит в услу­же­нии мат­ро­ну, постри­жен­ную под маль­чи­ка, он высек его в трех теат­рах¹²⁹ и отпра­вил в ссыл­ку; пан­то­ми­ма¹³⁰ Гила­са он по жало­бе пре­то­ра нака­зал пле­тью при всех в атрии сво­его дома, а Пила­да выслал из Рима и Ита­лии за то, что он со сце­ны оскор­би­тель­но пока­зал паль­цем на зри­те­ля, кото­рый его осви­стал.

46. Вот каким обра­зом устро­ил он город и город­ские дела.

В Ита­лии он умно­жил насе­ле­ние, осно­вав два­дцать восемь коло­ний. Он укра­сил их построй­ка­ми, обо­га­тил пода­тя­ми и даже отча­сти при­рав­нял их по пра­вам и зна­че­нию к сто­ли­це: имен­но, он уста­но­вил, чтобы деку­ри­о­ны¹³¹ каж­дой коло­нии участ­во­ва­ли в выбо­рах сто­лич­ных долж­ност­ных лиц, при­сы­лая свои голо­са за печа­тя­ми в Рим ко дню общих выбо­ров. И чтобы у име­ни­тых людей не умень­ша­лось вли­я­ние, а у про­стых — потом­ство, он всех, кого город пред­став­лял ко всад­ни­че­ской служ­бе, с готов­но­стью к ней допус­кал, а всех, кто мог похва­стать­ся сыно­вья­ми или доче­ря­ми, он при сво­их разъ­ездах по обла­стям¹³² награж­дал тыся­чей сестер­ци­ев за каж­до­го.

47. Из про­вин­ций он взял на себя те, кото­рые были зна­чи­тель­нее и управ­лять кото­ры­ми годич­ным намест­ни­кам было труд­но и небез­опас­но; осталь­ные он отдал в управ­ле­ние про­кон­су­лам по жре­бию. Впро­чем, неко­то­рые он в слу­чае надоб­но­сти обме­ни­вал, а при объ­ездах часто посе­щал и те и дру­гие. Неко­то­рые союз­ные горо­да¹³³, свое­во­ли­ем увле­кае­мые к гибе­ли, он лишил сво­бо­ды; дру­гие горо­да он или под­дер­жал в их дол­гах, или отстро­ил после зем­ле­тря­се­ния, или награ­дил латин­ским¹³⁴ или рим­ским граж­дан­ст­вом за заслу­ги перед рим­ским наро­дом. Как кажет­ся, нет такой про­вин­ции, кото­рую бы он не посе­тил, если не счи­тать Афри­ки и Сар­ди­нии: он и туда гото­вил­ся пере­пра­вить­ся из Сици­лии после победы над Секс­том Пом­пе­ем, но ему поме­ша­ли силь­ные и непре­рыв­ные бури, а потом для это­го уже не пред­ста­ви­лось ни вре­ме­ни, ни пово­да.

48. Цар­ства¹³⁵, кото­ры­ми он овла­дел по пра­ву вой­ны, он почти все или вер­нул преж­ним их вла­сти­те­лям, или пере­дал дру­гим ино­зем­цам. Союз­ных царей он свя­зы­вал друг с дру­гом вза­им­ным род­ст­вом, с радо­стью устра­и­вая и поощ­ряя их брач­ные и дру­же­ские сою­зы. Он забо­тил­ся о них, как о частях и чле­нах еди­ной дер­жа­вы, при­став­лял опе­ку­нов к мало­лет­ним или сла­бо­ум­ным, пока они не под­рас­тут или не попра­вят­ся, а мно­гих цар­ских детей вос­пи­ты­вал или обу­чал вме­сте со сво­и­ми.

49. Из воен­ных сил леги­о­ны и вспо­мо­га­тель­ные вой­ска он раз­ме­стил по про­вин­ци­ям, один флот поста­вил у Мизе­на, а дру­гой — у Равен­ны, для обо­ро­ны Верх­не­го и Ниж­не­го морей. Осталь­ные отряды он ото­брал отча­сти для охра­ны сто­ли­цы, отча­сти — для сво­ей соб­ст­вен­ной, так как сопро­вож­дав­шую его кала­гурри­тан­скую стра­жу¹³⁶ он рас­пу­стил после победы над Анто­ни­ем, а гер­ман­скую — после пора­же­ния Вара. Одна­ко он нико­гда не дер­жал в Риме более трех когорт, да и то без укреп­лен­но­го лаге­ря; осталь­ные он обыч­но рас­сы­лал на зим­ние и лет­ние квар­ти­ры в ближ­ние горо­да. (2) Всем вои­нам, где бы они ни слу­жи­ли, он назна­чил еди­ное жало­ва­ние и наград­ные, опре­де­лив для каж­до­го чины и сро­ки служ­бы и посо­бие при отстав­ке, чтобы после отстав­ки ни воз­раст, ни бед­ность не побуж­да­ли их к мяте­жам. Чтобы сред­ства для жало­ва­ния и наград все­гда были нагото­ве, он учредил воен­ную каз­ну и обес­пе­чил ее за счет новых нало­гов¹³⁷.

(3) Желая быст­рее и лег­че полу­чать вести и сооб­ще­ния о том, что про­ис­хо­дит в каж­дой про­вин­ции, он сна­ча­ла рас­по­ло­жил по воен­ным доро­гам через неболь­шие про­ме­жут­ки моло­дых людей, а потом рас­ста­вил и повоз­ки, чтобы мож­но было в слу­чае надоб­но­сти лич­но рас­спро­сить тех гон­цов, кото­рые достав­ля­ли доне­се­ния пря­мо с мест. 50. Подо­рож­ные, бума­ги и пись­ма он пер­вое вре­мя запе­ча­ты­вал изо­бра­же­ни­ем сфинк­са, потом изо­бра­же­ни­ем Алек­сандра Вели­ко­го, и нако­нец — сво­им соб­ст­вен­ным, резь­бы Дио­с­ку­рида; им про­дол­жа­ли в даль­ней­шем поль­зо­вать­ся и его пре­ем­ни­ки. В пись­мах он все­гда точ­но поме­чал вре­мя их напи­са­ния, ука­зы­вая час дня и даже ночи.

51. Мило­сер­дие его и граж­дан­ст­вен­ная уме­рен­ность засвиде­тель­ст­во­ва­ны мно­ги­ми при­ме­ча­тель­ны­ми слу­ча­я­ми. Не буду пере­чис­лять, сколь­ким и каким сво­им про­тив­ни­кам он не толь­ко даро­вал про­ще­ние и без­опас­ность, но и допу­стил их к пер­вым постам в государ­стве. Пле­бея Юния Нова­та он нака­зал толь­ко денеж­ной пеней, а дру­го­го, Кас­сия Пата­ви­на, — толь­ко лег­ким изгна­ни­ем, хотя пер­вый рас­про­стра­нял о нем злоб­ное пись­мо от име­ни моло­до­го Агрип­пы¹³⁸, а вто­рой при всех заяв­лял на пиру, что полон жела­ния и реши­мо­сти его зако­лоть. (2) А одна­жды на след­ст­вии, когда Эми­лию Эли­а­ну из Кор­ду­бы в чис­ле про­чих про­вин­но­стей едва ли не боль­ше все­го вме­ня­лись дур­ные отзы­вы о Цеза­ре, он обер­нул­ся к обви­ни­те­лю и ска­зал с при­твор­ным гне­вом: «Дока­жи мне это, а уж я пока­жу Эли­а­ну, что и у меня есть язык: ведь я могу наго­во­рить о нем еще боль­ше», — и более он ни тогда, ни потом не давал хода это­му делу. (3) А когда Тибе­рий в пись­ме жало­вал­ся ему на то же самое, но с боль­шей рез­ко­стью, он отве­тил ему так: «Не под­да­вай­ся поры­вам юно­сти, милый Тибе­рий, и не слиш­ком воз­му­щай­ся, если кто-то обо мне гово­рит дур­ное: доволь­но и того, что никто не может нам сде­лать дур­но­го».

52. Хра­мов в свою честь он не доз­во­лял воз­во­дить ни в какой про­вин­ции ина­че, как с двой­ным посвя­ще­ни­ем ему и Риму¹³⁹. В сто­ли­це же он от этой поче­сти отка­зы­вал­ся наот­рез. Даже сереб­ря­ные ста­туи, уже постав­лен­ные в его честь, он все пере­лил на моне­ты, и из этих денег посвя­тил два золотых тре­нож­ни­ка Апол­ло­ну Пала­тин­ско­му.

Дик­та­тор­скую власть народ пред­ла­гал ему неот­ступ­но, но он на коле­нях, спу­стив с плеч тогу, обна­жив грудь, умо­лял его от это­го изба­вить. 53. Име­ни «государь»¹⁴⁰ он все­гда стра­шил­ся как оскорб­ле­ния и позо­ра. Когда при нем на зре­ли­щах мими­че­ский актер про­из­нес со сце­ны:

и все, вско­чив с мест, раз­ра­зи­лись руко­плес­ка­ни­я­ми, слов­но речь шла о нем самом, он дви­же­ни­ем и взглядом тот­час унял непри­стой­ную лесть, а на сле­дую­щий день выра­зил зри­те­лям пори­ца­ние в суро­вом эдик­те. После это­го он даже соб­ст­вен­ных детей и вну­ков не допус­кал ни в шут­ку, ни всерь­ез назы­вать его гос­по­ди­ном, и даже меж­ду собой запре­тил им поль­зо­вать­ся этим лест­ным обра­ще­ни­ем. (2) Не слу­чай­но он ста­рал­ся всту­пать и высту­пать из каж­до­го горо­да и город­ка толь­ко вече­ром или ночью, чтобы нико­го не бес­по­ко­ить при­вет­ст­ви­я­ми и напут­ст­ви­я­ми. Когда он бывал кон­су­лом, то обыч­но пере­дви­гал­ся пеш­ком, когда не был кон­су­лом — в закры­тых носил­ках. К общим утрен­ним при­вет­ст­ви­ям он допус­кал и про­стой народ, при­ни­мал от него про­ше­ния с необы­чай­ной лас­ко­во­стью: одно­му оро­бев­ше­му про­си­те­лю он даже ска­зал в шут­ку, что тот пода­ет ему прось­бу, слов­но грош сло­ну. (3) Сена­то­ров в дни заседа­ний он при­вет­ст­во­вал толь­ко в курии на их местах, к каж­до­му обра­ща­ясь по име­ни, без напо­ми­на­ния¹⁴¹; даже ухо­дя и про­ща­ясь, он не застав­лял их вста­вать с места. Со мно­ги­ми он был зна­ком дома­ми и не пере­ста­вал бывать на семей­ных празд­ни­ках, пока одна­жды в ста­ро­сти не уто­мил­ся слиш­ком силь­но на чьей-то помолв­ке. С сена­то­ром Церри­ни­ем Гал­лом он не был бли­зок, но когда тот вдруг ослеп и решил уме­реть от голо­ду, он посе­тил его и сво­и­ми уте­ше­ни­я­ми убедил не лишать себя жиз­ни.

54. Одна­жды в сена­те во вре­мя его речи кто-то ска­зал: «Не пони­маю!», — а дру­гой: «Я бы тебе воз­ра­зил, будь это воз­мож­но!» Не раз, воз­му­щен­ный жесто­ки­ми спо­ра­ми сена­то­ров, он покидал курию; ему кри­ча­ли вслед: «Нель­зя запре­щать сена­то­рам рас­суж­дать о государ­ст­вен­ных делах!» При пере­смот­ре спис­ков, когда сена­то­ры выби­ра­ли друг дру­га, Анти­стий Лабе­он подал голос за жив­ше­го в ссыл­ке Мар­ка Лепида, дав­не­го вра­га Авгу­ста, и на вопрос Авгу­ста, неуже­ли не нашлось нико­го достой­нее, отве­тил: «У каж­до­го свое мне­ние»¹⁴². И все-таки за воль­ные или строп­ти­вые речи от него никто не постра­дал. 55. Даже под­мет­ные пись­ма, раз­бро­сан­ные в курии, его не сму­ти­ли: он обсто­я­тель­но их опро­верг и, не разыс­ки­вая даже сочи­ни­те­лей, поста­но­вил толь­ко впредь при­вле­кать к отве­ту тех, кто рас­про­стра­ня­ет под чужим име­нем поро­ча­щие кого-нибудь сти­хи или пись­ма. 56. В ответ на заде­вав­шие его дерз­кие или злоб­ные шут­ки он так­же издал эдикт; одна­ко при­ни­мать меры про­тив воль­ных выска­зы­ва­ний в заве­ща­ни­ях¹⁴³ он запре­тил.

При­сут­ст­вуя на выбо­рах долж­ност­ных лиц, он вся­кий раз обхо­дил три­бы со сво­и­ми кан­дида­та­ми и про­сил за них по ста­рин­но­му обы­чаю. Он и сам пода­вал голос в сво­ей три­бе, как про­стой граж­да­нин. Высту­пая свиде­те­лем в суде, он тер­пел допро­сы и воз­ра­же­ния с ред­ким спо­кой­ст­ви­ем. (2) Он умень­шил шири­ну сво­его фору­ма, не реша­ясь высе­лить вла­дель­цев из сосед­них домов. Пред­став­ляя вни­ма­нию наро­да сво­их сыно­вей, он вся­кий раз при­бав­лял: «Если они того заслу­жат». Когда перед ними, еще под­рост­ка­ми, встал и раз­ра­зил­ся руко­плес­ка­ни­я­ми целый театр, он был этим очень недо­во­лен. Дру­зей сво­их он хотел видеть силь­ны­ми и вли­я­тель­ны­ми в государ­ст­вен­ных делах, но при тех же пра­вах и в отве­те перед теми же судеб­ны­ми зако­на­ми, что и про­чие граж­дане. (3) Когда его близ­кий друг Ноний Аспре­нат¹⁴⁴ был обви­нен Кас­си­ем Севе­ром в отрав­ле­нии, он спро­сил в сена­те, как ему сле­ду­ет посту­пить: он боит­ся, что, по обще­му мне­нию, если он вме­ша­ет­ся, то отни­мет из-под вла­сти зако­нов под­суди­мо­го, а если не вме­ша­ет­ся, то покинет и обре­чет на осуж­де­ние дру­га. И с одоб­ре­ния всех он несколь­ко часов про­сидел на свиде­тель­ских ска­мьях, но все вре­мя мол­чал, и не про­из­нес даже обыч­ной в суде похва­лы под­суди­мо­му. (4) При­сут­ст­во­вал он и на про­цес­сах кли­ен­тов, напри­мер, у неко­е­го Ску­та­рия, сол­да­та на сверх­сроч­ной служ­бе, обви­нен­но­го в наси­лии. Толь­ко одно­го из под­суди­мых и толь­ко откро­вен­ны­ми прось­ба­ми спас он от осуж­де­ния, перед лицом судей умо­лив обви­ни­те­ля отсту­пить­ся: это был Каст­ри­ций, от кото­ро­го он узнал о заго­во­ре Муре­ны.

57. Какой любо­вью поль­зо­вал­ся он за эти досто­ин­ства, нетруд­но пред­ста­вить. О сенат­ских поста­нов­ле­ни­ях я не гово­рю, так как их могут счи­тать вынуж­ден­ны­ми или льсти­вы­ми. Всад­ни­ки рим­ские доб­ро­воль­но и по обще­му согла­сию празд­но­ва­ли его день рож­де­ния каж­дый год два дня под­ряд. Люди всех сосло­вий по обе­ту еже­год­но бро­са­ли в Кур­ци­е­во озе­ро¹⁴⁵ монет­ку за его здо­ро­вье, а на новый год¹⁴⁶ при­но­си­ли ему подар­ки на Капи­то­лий, даже если его и не было в Риме; на эти сред­ства он потом купил и поста­вил по всем квар­та­лам доро­го­сто­я­щие ста­туи богов — Апол­ло­на-Сан­да­ли­а­рия, Юпи­те­ра-Тра­геда и дру­гих. (2) На вос­ста­нов­ле­ние его пала­тин­ско­го дома, сго­рев­ше­го во вре­мя пожа­ра, нес­ли день­ги и вете­ра­ны, и деку­рии, и три­бы, и отдель­ные граж­дане вся­ко­го раз­бо­ра, доб­ро­воль­но и кто сколь­ко мог; но он едва при­кос­нул­ся к этим кучам денег и взял не боль­ше, чем по дена­рию из каж­дой. При воз­вра­ще­нии из про­вин­ций его встре­ча­ли не толь­ко доб­ры­ми поже­ла­ни­я­ми, но и пени­ем песен. Следи­ли даже за тем, чтобы в день его въезда в город нико­гда не совер­ша­лось каз­ней.

58. Имя отца оте­че­ства¹⁴⁷ было под­не­се­но ему всем наро­дом, вне­зап­но и еди­но­душ­но. Пер­вы­ми это сде­ла­ли пле­беи, отпра­вив к нему посоль­ство в Анций, а после его отка­за — при­вет­ст­вуя его в Риме при вхо­де в театр, огром­ной тол­пою в лав­ро­вых вен­ках; вслед за ними и сенат выска­зал свою волю, но не в декре­те и не общим кри­ком, а в выступ­ле­нии Вале­рия Мес­са­лы. По обще­му пору­че­нию он ска­зал так: «Да сопут­ст­ву­ет сча­стье и уда­ча¹⁴⁸ тебе и дому тво­е­му, Цезарь Август! Таки­ми сло­ва­ми молим­ся мы о веко­веч­ном бла­го­ден­ст­вии и лико­ва­нии все­го государ­ства: ныне сенат в согла­сии с рим­ским наро­дом поздрав­ля­ет тебя отцом оте­че­ства». Август со сле­за­ми на гла­зах отве­чал ему таки­ми сло­ва­ми: при­во­жу их в точ­но­сти, как и сло­ва Мес­са­лы: «Достиг­нув испол­не­ния моих жела­ний, о чем еще могу я молить бес­смерт­ных богов, отцы сена­то­ры, как не о том, чтобы это ваше еди­но­ду­шие сопро­вож­да­ло меня до скон­ча­ния жиз­ни!»

59. Вра­чу Анто­нию Музе, исце­лив­ше­му его от смер­тель­ной болез­ни, сена­то­ры на свои день­ги поста­ви­ли ста­тую воз­ле изва­я­ния Эску­ла­па. А неко­то­рые отцы семей­ства в заве­ща­ни­ях при­ка­зы­ва­ли, чтобы их наслед­ни­ки совер­ши­ли на Капи­то­лии обет­ные жерт­вы за то, что Август их пере­жил, и чтобы перед жерт­вен­ны­ми живот­ны­ми нес­ли соот­вет­ст­ву­ю­щую над­пись.

В Ита­лии неко­то­рые горо­да день, когда он впер­вые их посе­тил, сде­ла­ли нача­лом ново­го года. Мно­гие про­вин­ции не толь­ко воз­дви­га­ли ему хра­мы и алта­ри, но и учреж­да­ли пяти­лет­ние игры¹⁴⁹ чуть ли не в каж­дом город­ке. 60. Цари, его дру­зья и союз­ни­ки, осно­вы­ва­ли каж­дый в сво­ем цар­стве горо­да под назва­ни­ем Цеза­рея, а все вме­сте, сло­жив­шись, наме­ре­ва­лись достро­ить и посвя­тить гению Авгу­ста храм Юпи­те­ра Олим­пий­ско­го¹⁵⁰ в Афи­нах, зало­жен­ный еще в древ­но­сти; и не раз они покида­ли свои цар­ства, чтобы повсе­днев­но сопро­вож­дать его не толь­ко в Риме, но и в про­вин­ци­ях, без цар­ских отли­чий, оде­тые в тоги, при­слу­жи­вая ему, как кли­ен­ты.

61. Изло­жив, таким обра­зом, каков был Август на воен­ных и граж­дан­ских долж­но­стях и как вел он государ­ст­вен­ные дела во всех кон­цах зем­ли в мир­ное и воен­ное вре­мя, я перей­ду теперь к его част­ной и семей­ной жиз­ни и опи­шу, каков он был и что с ним было дома, сре­ди близ­ких, с юных лет его и до послед­не­го дня.

(2) Мать поте­рял он в пер­вое свое кон­суль­ство, сест­ру Окта­вию — на пять­де­сят чет­вер­том году¹⁵¹. К обе­им он и при жиз­ни выка­зы­вал высо­кое почте­ние, и после смер­ти воздал им вели­чай­шие поче­сти.

62. Помолв­лен он был еще в юно­сти с доче­рью Пуб­лия Сер­ви­лия Исав­ри­ка. Одна­ко после пер­во­го при­ми­ре­ния с Анто­ни­ем, когда их вои­ны потре­бо­ва­ли, чтобы оба пол­ко­во­д­ца всту­пи­ли в род­ст­вен­ную связь, он взял в жены Клав­дию, пад­че­ри­цу Анто­ния, дочь Фуль­вии от Пуб­лия Кло­дия, хотя она едва достиг­ла брач­но­го воз­рас­та; но, поссо­рив­шись со сво­ей тещей Фуль­ви­ей, он, не тро­нув жены, отпу­стил ее дев­ст­вен­ни­цей. (2) Вско­ре он женил­ся на Скри­бо­нии¹⁵², кото­рая уже была заму­жем за дву­мя кон­су­ля­ра­ми и от одно­го име­ла детей; но и с нею он раз­вел­ся, «устав от ее дур­но­го нра­ва», как он сам пишет. После это­го он тот­час всту­пил в брак с Ливи­ей Дру­зил­лой, кото­рую бере­мен­ной отнял у ее мужа Тибе­рия Неро­на; и ее он, как нико­го, любил и почи­тал до самой смер­ти.

63. От Скри­бо­нии у него роди­лась дочь Юлия, от Ливии он детей не имел, хотя боль­ше все­го меч­тал об этом; зача­тый ею мла­де­нец родил­ся преж­девре­мен­но. Юлию он выдал спер­ва за Мар­цел­ла, сына сво­ей сест­ры, когда тот едва вышел из дет­ско­го воз­рас­та¹⁵³; после его смер­ти — за Мар­ка Агрип­пу, уго­во­рив сест­ру усту­пить ему зятя, так как Агрип­па уже был женат на одной из сестер Мар­цел­ла и имел от нее детей; (2) а когда и Агрип­па умер, он дол­го искал для доче­ри мужа даже сре­ди всад­ни­че­ско­го сосло­вия и нако­нец выбрал ей супру­гом сво­его пасын­ка Тибе­рия, заста­вив его раз­ве­стись с женою, бере­мен­ной уже вто­рым ребен­ком. Марк Анто­ний пишет, что спер­ва Юлия была обру­че­на с его сыном Анто­ни­ем, а потом — с гет­ским царем Коти­зо­ном¹⁵⁴, и тогда же сам Окта­вий за это про­сил себе в жены цар­скую дочь.

64. Вну­ков он имел от Агрип­пы тро­их — Гая, Луция и Агрип­пу: вну­чек — дво­их, Юлию и Агрип­пи­ну. Юлию он выдал за Луция Пав­ла, сына цен­зо­ра, Агрип­пи­ну — за Гер­ма­ни­ка, вну­ка сво­ей сест­ры. Гая и Луция он усы­но­вил, купив их у Агрип­пы по древ­не­му обы­чаю¹⁵⁵: их он с дет­ства при­бли­зил к государ­ст­вен­ным делам и посы­лал в про­вин­ции и к вой­скам как назна­чен­ных кон­су­лов¹⁵⁶. (2) Дочь и вну­чек он вос­пи­ты­вал так, что они уме­ли даже прясть шерсть¹⁵⁷; он запре­щал им все, чего нель­зя было ска­зать или сде­лать откры­то, запи­сав в домаш­ний днев­ник; и он так обе­ре­гал их от встреч с посто­рон­ни­ми, что Луция Вини­ция, юно­шу знат­но­го и достой­но­го, он пись­мен­но упрек­нул в нескром­но­сти за то, что в Бай­ях он подо­шел при­вет­ст­во­вать его дочь. (3) Вну­ков он обыч­но сам обу­чал и читать, и пла­вать¹⁵⁸, и дру­гим началь­ным зна­ни­ям, в осо­бен­но­сти ста­ра­ясь, чтобы они пере­ни­ма­ли его почерк. Когда он обедал, они все­гда сиде­ли при нем на ниж­нем ложе¹⁵⁹, а когда он путе­ше­ст­во­вал, они еха­ли впе­ре­ди в повоз­ке или ска­ка­ли по сто­ро­нам.

65. Но сре­ди этих радо­стей и надежд на про­цве­та­ние и доб­ро­нра­вие потом­ства сча­стье вдруг его поки­ну­ло. Обе­их Юлий, дочь и внуч­ку, запят­нан­ных все­ми поро­ка­ми, ему при­шлось сослать¹⁶⁰. Гая и Луция он поте­рял одно­го за дру­гим через восем­на­дцать меся­цев — Гай скон­чал­ся в Ликии, Луций — в Мас­си­лии. Он усы­но­вил на фору­ме перед собра­ни­ем курий¹⁶¹ сво­его третье­го вну­ка Агрип­пу и пасын­ка Тибе­рия — но от Агрип­пы за его низ­кий и жесто­кий нрав он вско­ре отрек­ся и сослал его в Соррент. (2) Смерть близ­ких была ему не так тяже­ла, как их позор. Участь Гая и Луция не над­ло­ми­ла его; но о доче­ри он доло­жил в сена­те лишь заоч­но, в посла­нии, зачи­тан­ном кве­сто­ром, и после это­го дол­го, тер­за­ясь сты­дом, сто­ро­нил­ся людей и поду­мы­вал даже, не каз­нить ли ее¹⁶². По край­ней мере, когда око­ло это­го вре­ме­ни пове­си­лась одна из ее сообщ­ниц, воль­ноот­пу­щен­ни­ца Феба, он ска­зал, что луч­ше бы ему быть отцом Фебы. (3) Сослан­ной Юлии он запре­тил давать вино и пре­до­став­лять малей­шие удоб­ства; он не под­пус­кал к ней ни раба, ни сво­бод­но­го без сво­его ведо­ма, и все­гда в точ­но­сти узна­вал, како­го тот воз­рас­та, роста, вида, и даже какие у него телес­ные при­ме­ты или шра­мы. Толь­ко пять лет спу­стя он пере­вел ее с ост­ро­ва на мате­рик и немно­го смяг­чил усло­вия ссыл­ки; но о том, чтобы совсем ее про­стить, бес­по­лез­но было его умо­лять. В ответ на частые и настой­чи­вые прось­бы рим­ско­го наро­да он толь­ко поже­лал все­му собра­нию таких же жен и таких же доче­рей. (4) Ребен­ка, родив­ше­го­ся у млад­шей Юлии после ее осуж­де­ния, он не захо­тел ни при­зна­вать, ни вос­пи­ты­вать. Агрип­пу, кото­рый не ста­но­вил­ся мяг­че и с каж­дым днем все более терял рас­судок, он пере­вез на ост­ров и, сверх того, заклю­чил под стра­жу; осо­бым сенат­ским поста­нов­ле­ни­ем он при­ка­зал дер­жать его там пожиз­нен­но. А на вся­кое упо­ми­на­ние о нем или о двух Юли­ях он толь­ко вос­кли­цал со сто­ном:

и назы­вал их не ина­че, как тре­мя сво­и­ми боляч­ка­ми и язва­ми.

66. Друж­бу он завя­зы­вал нелег­ко, но вер­ность соблюдал неуклон­но, и не толь­ко долж­ным обра­зом награж­дал заслу­ги и досто­ин­ства дру­зей, но и готов был сно­сить их поро­ки и про­вин­но­сти, — до извест­ной, конеч­но, меры. При­ме­ча­тель­но, что из всех его дру­зей нель­зя най­ти ни одно­го опаль­но­го, если не счи­тать Саль­види­е­на Руфа и Кор­не­лия Гал­ла. Обо­их он воз­вы­сил из ничтож­но­го состо­я­ния, одно­го — до кон­суль­ско­го сана, дру­го­го — до намест­ни­че­ства в Егип­те. (2) Пер­во­го, замыш­ляв­ше­го пере­во­рот, он отдал для нака­за­ния сена­ту; вто­ро­му, за его небла­го­дар­ность и зло­коз­нен­ность, он запре­тил появ­лять­ся в сво­ем доме и в сво­их про­вин­ци­ях. Но когда погиб и Галл, доведен­ный до само­убий­ства напад­ка­ми обви­ни­те­лей и ука­за­ми сена­та, Август, побла­го­да­рив за пре­дан­ность всех сво­их столь пыл­ких заступ­ни­ков, не мог удер­жать­ся от слез и сето­ва­ний на то, что ему одно­му в его доле нель­зя даже сер­дить­ся на дру­зей сколь­ко хочет­ся. (3) Осталь­ные же его дру­зья наслаж­да­лись богат­ст­вом и вли­я­ни­ем до кон­ца жиз­ни, почи­та­ясь пер­вы­ми в сво­их сосло­ви­ях, хотя и ими под­час он бывал недо­во­лен. Так, не гово­ря об осталь­ных, он не раз жало­вал­ся, что даже Агрип­пе недо­ста­ет тер­пи­мо­сти, а Меце­на­ту — уме­ния мол­чать, когда Агрип­па¹⁶⁴ из пусто­го подо­зре­ния, буд­то к нему охла­де­ли и пред­по­чи­та­ют ему Мар­цел­ла, бро­сил все и уехал в Мити­ле­ны, а Меце­нат, узнав о рас­кры­тии заго­во­ра Муре­ны, выдал эту тай­ну сво­ей жене Терен­ции¹⁶⁵.

(4) В свою оче­редь, и сам он тре­бо­вал от дру­зей такой же ответ­ной при­вя­зан­но­сти как при жиз­ни, так и после смер­ти. Дей­ст­ви­тель­но, хотя он нима­ло не домо­гал­ся наследств и нико­гда ниче­го не при­ни­мал по заве­ща­ни­ям людей незна­ко­мых, но к послед­ним заве­там дру­зей был необы­чай­но чув­ст­ви­те­лен, и если в заве­ща­нии о нем упо­ми­на­лось небреж­но и ску­по, то непри­твор­но огор­чал­ся, а если почти­тель­но и лест­но, то откро­вен­но радо­вал­ся. Когда заве­ща­те­ли остав­ля­ли детей, он или тот­час пере­да­вал им свою долю наслед­ства и отка­зан­ные ему подар­ки, или же сохра­нял ее на вре­мя их мало­лет­ства, а в день совер­шен­но­ле­тия или свадь­бы воз­вра­щал с про­цен­та­ми.

67. Хозя­и­ном и патро­ном был он столь же стро­гим, сколь­ко мило­сти­вым и мяг­ким. Мно­гих воль­ноот­пу­щен­ни­ков он дер­жал в чести и бли­зо­сти — напри­мер Лики­на, Кела­да и дру­гих. Косм, его раб, оскор­би­тель­но о нем отзы­вал­ся — он удо­воль­ст­во­вал­ся тем, что зако­вал его в цепи. Дио­мед, его управ­ля­ю­щий, сопро­вож­дал его на про­гул­ке, но когда на них вдруг выско­чил дикий кабан, пере­пу­гал­ся и бро­сил хозя­и­на одно­го — он побра­нил его не за про­вин­ность, а толь­ко за тру­сость, и опас­ное про­ис­ше­ст­вие обра­тил в шут­ку, так как зло­го умыс­ла тут не было. И в то же вре­мя он заста­вил уме­реть Пола, одно­го из люби­мых сво­их воль­ноот­пу­щен­ни­ков, узнав, что тот соблаз­нял замуж­них жен­щин; Тал­лу, сво­е­му пис­цу, он пере­ло­мал ноги за то, что тот за пять­сот дена­ри­ев выдал содер­жа­ние его пись­ма; а когда настав­ник и слу­жи­те­ли его сына Гая, вос­поль­зо­вав­шись болез­нью и смер­тью послед­не­го, нача­ли бес­стыд­но и жад­но оби­рать про­вин­цию, он при­ка­зал швыр­нуть их в реку с гру­зом на шее.

68. В ран­ней юно­сти он стя­жал дур­ную сла­ву мно­ги­ми позор­ны­ми поступ­ка­ми. Секст Пом­пей обзы­вал его жено­по­доб­ным, Марк Анто­ний уве­рял, буд­то свое усы­нов­ле­ние купил он постыд­ной ценой, а Луций, брат Мар­ка, — буд­то свою невин­ность, поча­тую Цеза­рем, он пред­ла­гал — потом в Испа­нии и Авлу Гир­цию за три­ста тысяч сестер­ци­ев, и буд­то икры себе он при­жи­гал скор­лу­пою оре­ха, чтобы мяг­че был волос. Мало того — весь народ одна­жды на зре­ли­щах встре­тил шум­ны­ми руко­плес­ка­ни­я­ми бро­шен­ный со сце­ны стих, уга­дав в нем оскор­би­тель­ный намек на его счет, — речь шла о жре­це Мате­ри богов, уда­ря­ю­щем в бубен:

69. Что он жил с чужи­ми жена­ми, не отри­ца­ют даже его дру­зья; но они оправ­ды­ва­ют его тем, что он шел на это не из похо­ти, а по рас­че­ту, чтобы через жен­щин лег­че выведы­вать замыс­лы про­тив­ни­ков. А Марк Анто­ний, попре­кая его, поми­на­ет и о том, как не тер­пе­лось ему женить­ся на Ливии, и о том, как жену одно­го кон­су­ля­ра он на гла­зах у мужа увел с пира к себе в спаль­ню, а потом при­вел обрат­но, рас­тре­пан­ную и крас­ную до ушей, и о том, как он дал раз­вод Скри­бо­нии за то, что она поз­во­ля­ла себе рев­но­вать к сопер­ни­це, и о том, как дру­зья подыс­ки­ва­ли ему любов­ниц, разде­вая и огляды­вая взрос­лых деву­шек и мате­рей семейств, слов­но рабынь у рабо­тор­гов­ца Тора­ния. (2) Анто­ний даже писал ему по-при­я­тель­ски, когда меж­ду ними еще не было ни тай­ной, ни явной враж­ды: «С чего ты озло­бил­ся? Отто­го, что я живу с цари­цей? Но она моя жена, и не со вче­раш­не­го дня, а уже девять лет. А ты как буд­то живешь с одной Дру­зил­лой? Будь мне нелад­но, если ты, пока чита­ешь это пись­мо, не пере­спал со сво­ей Тер­тул­лой, или Терен­тил­лой, или Руфил­лой, или Саль­ви­ей Тити­зе­ни­ей, или со все­ми сра­зу, — да и не все ли рав­но, в кон­це кон­цов, где и с кем ты пута­ешь­ся?»

70. Его тай­ное пир­ше­ство, кото­рое в наро­де назы­ва­ли «пиром две­на­дца­ти богов», так­же было у всех на устах: его участ­ни­ки воз­ле­жа­ли за сто­лом, оде­тые бога­ми и боги­ня­ми, а сам он изо­бра­жал Апол­ло­на. Не гово­ря уже о той бра­ни, какою осы­пал его Анто­ний, ядо­ви­то пере­чис­ляя по име­нам всех гостей, об этом свиде­тель­ст­ву­ет и такой всем извест­ный безы­мян­ный сти­шок:

(2) Слу­хи об этом пир­ше­стве усу­губ­ля­лись тем, что в Риме тогда сто­я­ли нуж­да и голод: уже на сле­дую­щий день слы­ша­лись вос­кли­ца­ния, что боги сожра­ли весь хлеб, и что Цезарь — впрямь Апол­лон, но Апол­лон-мучи­тель¹⁶⁹ (под таким име­нем почи­тал­ся этот бог в одном из город­ских квар­та­лов). Ста­ви­ли ему в вину и жад­ность к коринф­ским вазам¹⁷⁰ и бога­той утва­ри, и страсть к игре в кости. Так, во вре­мя про­скрип­ций под его ста­ту­ей появи­лась над­пись:

ибо уве­ря­ли, что он занес неко­то­рых людей в спис­ки жертв, чтобы полу­чить их коринф­ские вазы; а во вре­мя сици­лий­ской вой­ны ходи­ла такая эпи­грам­ма:

71. Из всех этих обви­не­ний и наре­ка­ний он лег­че все­го опро­верг упрек в постыд­ном поро­ке, от кото­ро­го жизнь его была чиста и тогда, и потом; а затем — упрек в рос­ко­ши, так как даже после взя­тия Алек­сан­дрии он не взял для себя из цар­ских богатств ниче­го, кро­ме одной пла­ви­ко­вой чаши¹⁷², а буд­нич­ные золотые сосуды вско­ре все отдал в пере­плав­ку. Сла­до­страст­ным уте­хам он пре­да­вал­ся и впо­след­ст­вии и был, гово­рят, боль­шим люби­те­лем моло­день­ких деву­шек, кото­рых ему ото­всюду добы­ва­ла сама жена. Игро­ком про­слыть он не боял­ся и про­дол­жал играть для сво­его удо­воль­ст­вия даже в ста­ро­сти, попро­сту и откры­то, не толь­ко в декаб­ре меся­це¹⁷³, но и в дру­гие празд­ни­ки и буд­ни. (2) Это не под­ле­жит сомне­нию: в соб­ст­вен­но­руч­ном пись­ме он пишет так: «За обедом, милый Тибе­рий, гости у нас были все те же, да еще при­шли Вини­ций и Силий Стар­ший. За едой и вче­ра и сего­дня мы игра­ли по-ста­ри­ков­ски: бро­са­ли кости и у кого выпа­дет “соба­ка” или шестер­ка, тот ста­вил на кон по дена­рию за кость, а у кого выпа­дет “Вене­ра”, тот заби­рал день­ги»¹⁷⁴. (3) И в дру­гом пись­ме опять: «Милый Тибе­рий, мы про­ве­ли Квин­ква­т­рии¹⁷⁵ с пол­ным удо­воль­ст­ви­ем: игра­ли вся­кий день, так что дос­ка не осты­ва­ла. Твой брат за игрой очень горя­чил­ся, но в конеч­ном сче­те про­иг­рал немно­го: он был в боль­шом про­иг­ры­ше, но про­тив ожи­да­ния пома­лень­ку из него выбрал­ся. Что до меня, то я про­иг­рал тысяч два­дцать, но толь­ко пото­му, что играл, не ску­пясь, на широ­кую руку, как обыч­но. Если бы стре­бо­вать все, что я каж­до­му усту­пил, да удер­жать все, что я каж­до­му одол­жил, то был бы я в выиг­ры­ше на все пять­де­сят тысяч. Но мне это не нуж­но: пусть луч­ше моя щед­рость про­сла­вит меня до небес». (4) А доче­ри он пишет так: «Посы­лаю тебе две­сти пять­де­сят дена­ри­ев, как и всем осталь­ным гостям, на слу­чай, если кому за обедом захо­чет­ся сыг­рать в кости или в чет и нечет». 72. Во всем осталь­ном, как извест­но, обна­ру­жи­вал он вели­чай­шую воз­дер­жан­ность и не давал пово­да ни для каких подо­зре­ний.

Жил он сна­ча­ла близ рим­ско­го фору­ма, над Колеч­ни­ко­вой лест­ни­цей, в доме, при­над­ле­жав­шем когда-то ора­то­ру Каль­ву, а потом — на Пала­тине, в доме Гор­тен­зия; но и этот дом был скром­ный, не при­ме­ча­тель­ный ни раз­ме­ром, ни убран­ст­вом, — даже пор­ти­ки были корот­кие, с колон­на­ми аль­бан­ско­го кам­ня¹⁷⁶, а в ком­на­тах не было ни мра­мо­ра, ни штуч­ных полов. Спал он боль­ше соро­ка лет в одной и той же спальне¹⁷⁷ зимой и летом, и зиму все­гда про­во­дил в Риме, хотя мог убедить­ся, что зимой город вреден для его здо­ро­вья. (2) Если он хотел зани­мать­ся тай­но или без поме­хи, для это­го у него была осо­бая верх­няя ком­нат­ка, кото­рую он назы­вал сво­и­ми Сира­ку­за­ми¹⁷⁸ и «масте­ро­вуш­кой»; тогда он пере­би­рал­ся или сюда или к кому-нибудь из воль­ноот­пу­щен­ни­ков на заго­род­ную вил­лу, а когда был болен, ложил­ся в доме Меце­на­та¹⁷⁹. Отды­хать он чаще все­го уез­жал или в Кам­па­нию, на взмо­рье и ост­ро­ва, или в город­ки непо­да­ле­ку от Рима — в Лану­вий, Пре­не­сте или Тибур, где он часто даже пра­вил суд, сидя под пор­ти­ком хра­ма Гер­ку­ле­са. (3) Боль­ших и рос­кош­ных домов он не тер­пел, и даже сто­ив­ший нема­лых денег дво­рец Юлии млад­шей при­ка­зал раз­ру­шить до осно­ва­ния. Соб­ст­вен­ные вил­лы, очень скром­ные, он укра­шал не ста­ту­я­ми и не кар­ти­на­ми, а терра­са­ми и роща­ми, и соби­рал там древ­ние и ред­кие вещи: напри­мер, на Капри — доспе­хи геро­ев и огром­ные кости испо­лин­ских зве­рей и чудо­вищ, кото­рые счи­та­ют остан­ка­ми Гиган­тов¹⁸⁰.

73. В про­сто­те его обста­нов­ки и утва­ри мож­но убедить­ся и теперь по сохра­нив­шим­ся сто­лам и ложам, кото­рые вряд ли удо­вле­тво­ри­ли бы и про­сто­го обы­ва­те­ля. Даже спал он, гово­рят, на посте­ли низ­кой и жест­ко постлан­ной. Одеж­ду наде­вал толь­ко домаш­не­го изготов­ле­ния, сра­ботан­ную сест­рой, женой, доче­рью или внуч­ка­ми; тогу носил ни тес­ную, ни про­стор­ную, поло­су на ней ни широ­кую, ни узкую¹⁸¹, а баш­ма­ки под­би­вал тол­сты­ми подош­ва­ми, чтобы казать­ся выше. Впро­чем, наряд­ную одеж­ду и обувь он все­гда дер­жал под рукой в спальне на слу­чай вне­зап­ной и неожи­дан­ной надоб­но­сти.

74. Давал обеды он посто­ян­но, и непре­мен­но со все­ми блюда­ми, а при­гла­ше­ния посы­лал с боль­шим раз­бо­ром и зва­ний и лиц. Вале­рий Мес­са­ла сооб­ща­ет, что ни один воль­ноот­пу­щен­ник не допус­кал­ся к его сто­лу — исклю­че­ние дела­лось толь­ко для Мены, да и то лишь после того, как за выда­чу флота Секс­та Пом­пея он полу­чил граж­дан­ство; а сам Август пишет, что одна­жды при­гла­сил к обеду сво­его быв­ше­го охран­ни­ка, на вил­ле кото­ро­го оста­но­вил­ся. К сто­лу он ино­гда при­хо­дил поз­же всех, а ухо­дил рань­ше всех, так что гости начи­на­ли заку­сы­вать до его появ­ле­ния и оста­ва­лись за сто­лом после его ухо­да. За обедом быва­ло три пере­ме­ны, самое боль­шее — шесть¹⁸²; все пода­ва­лось без осо­бой изыс­кан­но­сти, но с вели­чай­шим раду­ши­ем. Тех, кто мол­чал или бесе­до­вал поти­хонь­ку, он вызы­вал на общий раз­го­вор, а для раз­вле­че­ния при­гла­шал музы­кан­тов, акте­ров и даже бро­дя­чих пля­су­нов из цир­ка, чаще же все­го — ска­зоч­ни­ков¹⁸³.

75. Празд­ни­ки и тор­же­ства справ­лял он обыч­но с боль­шою пыш­но­стью, а ино­гда — толь­ко в шут­ку. Так, и на Сатур­на­ли­ях и в дру­гое вре­мя, еже­ли ему было угод­но, он ино­гда разда­вал в пода­рок и одеж­ды, и золо­то, и сереб­ро, ино­гда — моне­ты раз­ной чекан­ки, даже цар­ские и чуже­зем­ные, а ино­гда толь­ко вой­лок, губ­ки, мешал­ки, кле­щи и тому подоб­ные пред­ме­ты с над­пи­ся­ми дву­смыс­лен­ны­ми и зага­доч­ны­ми¹⁸⁴. Любил он так­же на пиру про­да­вать гостям жре­бии на самые нерав­но­цен­ные пред­ме­ты или устра­и­вать торг на кар­ти­ны, повер­ну­тые лицом к стене; чтобы покуп­ки то обма­ны­ва­ли, то пре­вос­хо­ди­ли ожи­да­ния поку­па­те­лей. Гости с каж­до­го ложа долж­ны были пред­ла­гать свою цену и потом делить убы­ток или выиг­рыш.

76. Что каса­ет­ся пищи — я и это­го не хочу про­пу­стить, — то ел он очень мало и непри­хот­ли­во. Любил гру­бый хлеб, мел­кую рыбеш­ку, влаж­ный сыр, отжа­тый вруч­ную, зеле­ные фиги вто­ро­го сбо­ра; заку­сы­вал и в пред­обеден­ные часы, когда и где угод­но, если толь­ко чув­ст­во­вал голод. Вот его соб­ст­вен­ные сло­ва из пись­ма: «В одно­кол­ке мы под­кре­пи­лись хле­бом и фини­ка­ми». (2) И еще: «Воз­вра­ща­ясь из цар­ской курии, я в носил­ках съел ломоть хле­ба и несколь­ко ягод тол­сто­ко­же­го вино­гра­да». И опять: «Ника­кой иудей не справ­лял суб­бот­ний пост¹⁸⁵ с таким усер­ди­ем, милый Тибе­рий, как я постил­ся нын­че: толь­ко в бане, через час после захо­да солн­ца, поже­вал я кусок-дру­гой перед тем, как рас­ти­рать­ся». Из-за такой без­за­бот­но­сти он не раз обедал один, до при­хо­да или после ухо­да гостей, а за общим сто­лом ни к чему не при­тра­ги­вал­ся.

77. Вина по нату­ре сво­ей он пил очень мало. В лаге­ре при Мутине он за обедом выпи­вал не более трех куб­ков, как сооб­ща­ет Кор­не­лий Непот¹⁸⁶, а впо­след­ст­вии, даже когда давал себе пол­ную волю, — не более секс­та­рия¹⁸⁷; если он выпи­вал боль­ше, то при­ни­мал рвот­ное. Боль­ше все­го любил он ретий­ское вино¹⁸⁸. Впро­чем, нато­щак пил он ред­ко, а вме­сто это­го жевал либо хлеб, раз­мо­чен­ный в холод­ной воде, либо лом­тик огур­ца, либо ствол лату­ка, либо све­жие или суше­ные ябло­ки с вин­ным при­вку­сом.

78. После днев­но­го зав­тра­ка он, как был, оде­тый и обу­тый, ложил­ся нена­дол­го отдох­нуть, заку­тав ноги и засло­нив рукой гла­за. А после обеда он отправ­лял­ся на ложе для ноч­ной работы и там оста­вал­ся до позд­ней ночи, пока не закан­чи­вал все или почти все днев­ные дела¹⁸⁹. Затем он ложил­ся в постель, но спал, самое боль­шее, часов семь, да и то не пол­ных, пото­му что за это вре­мя раза три или четы­ре про­сы­пал­ся. (2) Если, как это быва­ет, ему не уда­ва­лось сра­зу опять заснуть, он посы­лал за чте­ца­ми или рас­сказ­чи­ка­ми и тогда сно­ва засы­пал, не про­сы­па­ясь иной раз уже до све­та. Он не оста­вал­ся в тем­но­те без сна, если нико­го не было рядом. Рано вста­вать он не любил, и если ему нуж­но было встать рань­ше обыч­но­го для како­го-нибудь дела или обряда¹⁹⁰, он для удоб­ства ноче­вал по сосед­ству в доме у кого-нибудь из близ­ких. Но и так он часто недо­сы­пал, и тогда не раз забы­вал­ся дре­мотой в носил­ках, пока рабы нес­ли их по ули­цам, и по вре­ме­нам оста­нав­ли­ва­лись пере­дох­нуть.

79. С виду он был кра­сив и в любом воз­расте сохра­нял при­вле­ка­тель­ность, хотя и не ста­рал­ся при­хо­ра­ши­вать­ся. О сво­их воло­сах он так мало забо­тил­ся, что давал при­че­сы­вать себя для ско­ро­сти сра­зу несколь­ким цирюль­ни­кам, а когда стриг или брил боро­ду, то одно­вре­мен­но что-нибудь читал или даже писал. Лицо его было спо­кой­ным и ясным, гово­рил ли он или мол­чал: один из галль­ских вождей даже при­зна­вал­ся сре­ди сво­их, что имен­но это поко­ле­ба­ло его и оста­но­ви­ло, когда он соби­рал­ся при пере­хо­де через Аль­пы, при­бли­зив­шись под пред­ло­гом раз­го­во­ра, столк­нуть Авгу­ста в про­пасть. (2) Гла­за у него были свет­лые и бле­стя­щие; он любил, чтобы в них чуди­лась некая боже­ст­вен­ная сила, и бывал дово­лен, когда под его при­сталь­ным взглядом собе­сед­ник опус­кал гла­за, слов­но от сия­ния солн­ца. Впро­чем, к ста­ро­сти он стал хуже видеть левым гла­зом. Зубы у него были ред­кие, мел­кие, неров­ные, воло­сы — рыже­ва­тые и чуть вью­щи­е­ся, бро­ви — срос­ши­е­ся, уши — неболь­шие, нос — с гор­бин­кой и заост­рен­ный, цвет кожи — меж­ду смуг­лым и белым. Росту он был невы­со­ко­го — впро­чем, воль­ноот­пу­щен­ник Юлий Марат, кото­рый вел его запис­ки, сооб­ща­ет, что в нем было пять футов и три чет­вер­ти¹⁹¹, — но это скры­ва­лось сораз­мер­ным и строй­ным сло­же­ни­ем и было замет­но лишь рядом с более рос­лы­ми людь­ми.

80. Тело его, гово­рят, было покры­то на груди и на живо­те роди­мы­ми пят­на­ми, напо­ми­нав­ши­ми видом, чис­лом и рас­по­ло­же­ни­ем звезды Боль­шой Мед­веди­цы; кожа во мно­гих местах загру­бе­ла и от посто­ян­но­го рас­че­сы­ва­нья и уси­лен­но­го употреб­ле­ния скреб­ка обра­зо­ва­ла уплот­не­ния вро­де стру­пьев¹⁹². Бед­ро и голень левой ноги были у него сла­бо­ва­ты, неред­ко он даже при­хра­мы­вал; помо­га­ли ему от это­го горя­чий песок и трост­ни­ко­вые луб­ки. А ино­гда ему не пови­но­вал­ся ука­за­тель­ный палец пра­вой руки: на холо­де его так сво­ди­ло, что толь­ко с помо­щью рого­во­го наперст­ка он кое-как мог писать. Жало­вал­ся он и на боль в пузы­ре, кото­рая осла­бе­ва­ла лишь когда кам­ни выхо­ди­ли с мочой.

81. Тяже­ло и опас­но болеть ему за всю жизнь слу­чи­лось несколь­ко раз, силь­нее все­го — после поко­ре­ния Кан­та­брии: тогда его печень так стра­да­ла от исте­че­ний жел­чи, что он в отча­я­нии вынуж­ден был обра­тить­ся к лече­нию необыч­но­му и сомни­тель­но­му: вме­сто горя­чих при­па­рок, кото­рые ему не помо­га­ли, он по сове­ту Анто­ния Музы стал употреб­лять холод­ные. (2) Были у него и недо­мо­га­ния, повто­ря­ю­щи­е­ся каж­дый год в опре­де­лен­ное вре­мя: око­ло сво­его дня рож­де­ния он обыч­но чув­ст­во­вал рас­слаб­лен­ность, ран­ней вес­ною стра­дал от рас­ши­ре­ния пред­сер­дия, а при южном вет­ре — от насмор­ка.

При таком рас­стро­ен­ном здо­ро­вье он с трудом пере­но­сил и холод и жару. 82. Зимой он наде­вал не толь­ко четы­ре туни­ки и тол­стую тогу, но и сороч­ку, и шер­стя­ной нагруд­ник, и обмот­ки на бед­ра и голе­ни. Летом он спал при откры­тых две­рях, а ино­гда даже в пери­сти­ле¹⁹³, перед фон­та­ном, обма­хи­вае­мый рабом. Солн­ца не тер­пел он и в зим­нее вре­мя, и даже дома не выхо­дил на воздух с непо­кры­той голо­вой. Путе­ше­ст­во­вал он в носил­ках, ноча­ми, поне­мно­гу и мед­лен­но, так что до Пре­не­сте или Тибу­ра¹⁹⁴ доби­рал­ся толь­ко за два дня; а если до места мож­но было дое­хать морем, он пред­по­чи­тал плыть на кораб­ле.

(2) Свое сла­бое здо­ро­вье он под­дер­жи­вал забот­ли­вым ухо­дом. Преж­де все­го, он ред­ко купал­ся: вме­сто это­го он обыч­но рас­ти­рал­ся мас­лом или потел перед откры­тым огнем¹⁹⁵, а потом ока­ты­вал­ся ком­нат­ной или согре­той на солн­це водой. А когда ему при­хо­ди­лось от ломоты в мыш­цах при­ни­мать горя­чие мор­ские или сер­ные ван­ны¹⁹⁶, он толь­ко оку­нал в воду то руки, то ноги, сидя на дере­вян­ном крес­ле, кото­рое по-испан­ски назы­вал «дуре­та». 83. Упраж­не­ния в вер­хо­вой езде и с ору­жи­ем на Мар­со­вом поле он пре­кра­тил тот­час после граж­дан­ских войн. Неко­то­рое вре­мя после это­го он еще упраж­нял­ся с мячом, наби­тым или наду­тым, а потом огра­ни­чил­ся вер­хо­вы­ми и пеши­ми про­гул­ка­ми; в кон­це каж­до­го кру­га он пере­хо­дил с шага на бег впри­прыж­ку, завер­нув­шись в оде­я­ло¹⁹⁷ или про­сты­ню. Для умст­вен­но­го отды­ха он ино­гда удил рыбу удоч­кой, а ино­гда играл в кости, камеш­ки и оре­хи с маль­чи­ка­ми-раба­ми. Ему нра­ви­лись их хоро­шень­кие лица и их бол­тов­ня, и он поку­пал их ото­всюду, осо­бен­но же из Сирии и Мав­ри­та­нии; а к кар­ли­кам, уро­д­цам и тому подоб­ным он питал отвра­ще­ние, видя в них насмеш­ку при­ро­ды и зло­ве­щее пред­зна­ме­но­ва­ние.

84. Крас­но­ре­чи­ем и бла­го­род­ны­ми нау­ка­ми он с юных лет зани­мал­ся с охотой и вели­ким усер­ди­ем. В Мутин­ской войне сре­ди всех сво­их забот он, гово­рят, каж­дый день нахо­дил вре­мя и читать, и писать, и декла­ми­ро­вать¹⁹⁸. Дей­ст­ви­тель­но, он и впо­след­ст­вии нико­гда не гово­рил ни перед сена­том, ни перед наро­дом, ни перед вой­ском, не обду­мав и не сочи­нив свою речь зара­нее, хотя не лишен был спо­соб­но­сти гово­рить и без под­готов­ки. (2) А чтобы не пола­гать­ся на память и не тра­тить вре­ме­ни на заучи­ва­ние, он пер­вый стал все про­из­но­сить по напи­сан­но­му. Даже част­ные беседы, даже раз­го­во­ры со сво­ей Ливи­ей в важ­ных слу­ча­ях он набра­сы­вал зара­нее и дер­жал­ся сво­ей запи­си, чтобы не ска­зать по ошиб­ке слиш­ком мало или слиш­ком мно­го. Выго­вор у него был мяг­кий и свое­об­раз­ный, он посто­ян­но зани­мал­ся с учи­те­лем про­из­но­ше­ния; но ино­гда у него боле­ло гор­ло, и он обра­щал­ся к наро­ду через гла­ша­тая.

85. Он напи­сал мно­го про­за­и­че­ских сочи­не­ний раз­но­го рода; неко­то­рые из них он про­чи­ты­вал перед дру­зья­ми или перед пуб­ли­кой¹⁹⁹. Тако­вы «Воз­ра­же­ния Бру­ту о Катоне»²⁰⁰, — их он читал одна­жды уже в ста­ро­сти, но, не дой­дя до кон­ца, устал и отдал дочи­ты­вать Тибе­рию; тако­вы «Поощ­ре­ние к фило­со­фии» и сочи­не­ние «О сво­ей жиз­ни»²⁰¹ в три­на­дца­ти кни­гах, доведен­ное толь­ко до кан­та­брий­ской вой­ны. (2) Поэ­зии он касал­ся лишь бег­ло. Сохра­ни­лась одна кни­га, напи­сан­ная гекза­мет­ра­ми и оза­глав­лен­ная «Сици­лия», в соот­вет­ст­вии с содер­жа­ни­ем; сохра­ни­лась и дру­гая кни­га, малень­кая — «Эпи­грам­мы»²⁰², кото­рые он по боль­шей части сочи­нял в бане при купа­нье. За тра­гедию он было взял­ся с боль­шим пылом, но не совла­дал с тра­ги­че­ским сло­гом и уни­что­жил напи­сан­ное; а на вопрос дру­зей, что поде­лы­ва­ет его Аякс²⁰³, он отве­тил, что Аякс бро­сил­ся на свою губ­ку.

86. В сло­ге он стре­мил­ся к изя­ще­ству и уме­рен­но­сти, избе­гая как пустых и звон­ких фраз, так и, по его выра­же­нию, «сло­вес, попа­хи­ваю­щих ста­ри­ной»; боль­ше все­го он ста­рал­ся как мож­но яснее выра­зить свою мысль. Чтобы луч­ше это­го достичь, ничем не сму­щая и не сби­вая чита­те­ля или слу­ша­те­ля, он без коле­ба­ния ста­вил пред­ло­ги при назва­ни­ях горо­дов и повто­рял сою­зы²⁰⁴, без кото­рых речь зву­ча­ла бы лег­че, но пони­ма­лась бы труд­нее. (2) Люби­те­лей ста­ри­ны и люби­те­лей манер­но­сти²⁰⁵ он оди­на­ко­во осуж­дал за их про­ти­во­по­лож­ные край­но­сти и не раз над ними изде­вал­ся. В осо­бен­но­сти он вышу­чи­вал сво­его дру­га Меце­на­та за его, как он выра­жал­ся, «напо­ма­жен­ные зави­туш­ки», и даже писал на него паро­дии: но не щадил и Тибе­рия, кото­рый гонял­ся иной раз за ста­рин­ны­ми и обвет­ша­лы­ми сло­ва­ми. Мар­ка Анто­ния он пря­мо обзы­ва­ет сума­сшед­шим, утвер­ждая, буд­то его писа­ни­ям дивить­ся мож­но, но понять их нель­зя; и потом, высме­и­вая его без­вку­сие и непо­сто­ян­ство в выбо­ре слов, про­дол­жа­ет: (3) «Ты и не зна­ешь, с кого тебе брать при­мер: с Анния Цим­б­ра и Вера­ния Флак­ка, чтобы писать таки­ми сло­ве­са­ми, какие Сал­лю­стий Кри­сп повы­тас­ки­вал из Като­но­вых “Начал”? или с ази­ат­ских рито­ров²⁰⁶, чтобы пере­не­сти в нашу речь их пото­ки слов без еди­ной мыс­ли?» А в пись­ме к сво­ей внуч­ке Агрип­пине он хва­лит ее хоро­шие задат­ки, но добав­ля­ет: «Одна­ко ста­рай­ся избе­гать делан­но­сти, когда гово­ришь и пишешь».

87. В повсе­днев­ной речи неко­то­рые выра­же­ния он употреб­лял осо­бен­но часто и свое­об­раз­но, об этом свиде­тель­ст­ву­ют его соб­ст­вен­но­руч­ные пись­ма. В них, чтобы ска­зать, что кто-то нико­гда не запла­тит дол­га, он вся­кий раз пишет: «запла­тит в гре­че­ские кален­ды»²⁰⁷; чтобы вну­шить, что любые обсто­я­тель­ства сле­ду­ет пере­но­сить покор­но, пишет: «доволь­но с нас и одно­го Като­на»; а чтобы выра­зить быст­ро­ту и поспеш­ность — «ско­рей, чем спар­жа варит­ся». (2) Вме­сто «дурак» он все­гда пишет «дуби­на», вме­сто «чер­ный» — «тем­ный», вме­сто «сума­сшед­ший» — «рех­нув­ший­ся», вме­сто «мне не по себе» — «меня мутит», вме­сто «чув­ст­во­вать сла­бость» — «глядеть свек­лой», а не «ска­пу­стить­ся», как гово­рят в про­сто­ре­чии²⁰⁸. Далее, он пишет «они есть» вме­сто «они суть» и «в дому» вме­сто «в доме»²⁰⁹; два послед­них выра­же­ния он употреб­ля­ет толь­ко так, поэто­му их сле­ду­ет счи­тать не ошиб­кой, а при­выч­кой. (3) И в почер­ке его я заме­тил неко­то­рые осо­бен­но­сти: он не разде­ля­ет слов и не дела­ет пере­но­сов²¹⁰, а не поме­стив­ши­е­ся в стро­ке бук­вы под­пи­сы­ва­ет тут же сни­зу, обведя их чер­тою.

88. Орфо­гра­фию, то есть пра­ви­ла и пред­пи­са­ния, уста­нов­лен­ные грам­ма­ти­ка­ми, он не ста­рал­ся соблюдать и, по-види­мо­му, разде­лял мне­ние тех, кто дума­ет, что писать надо так, как гово­рят. Часто он пере­став­ля­ет или про­пус­ка­ет не толь­ко бук­вы, а даже сло­ги, но такие ошиб­ки быва­ют у всех: я не стал бы это отме­чать, если бы мне не каза­лось уди­ви­тель­ным сооб­ще­ние неко­то­рых исто­ри­ков, буд­то бы Август сме­стил за неве­же­ство и без­гра­мот­ность одно­го лега­та, быв­ше­го кон­су­ла, когда заме­тил, что тот напи­сал ixi вме­сто ip­si. Когда он поль­зу­ет­ся тай­но­пи­сью, то пишет B вме­сто A, C вме­сто B и так далее таким же обра­зом, а вме­сто X ста­вит двой­ное A.

89. Гре­че­ской сло­вес­но­стью зани­мал­ся он с не мень­шим усер­ди­ем и достиг боль­ших успе­хов. Его учи­те­лем крас­но­ре­чия был Апол­ло­дор Пер­гам­ский, кото­ро­го он в моло­до­сти даже увез с собой из Рима в Апол­ло­нию, несмот­ря на его пре­клон­ный воз­раст. Мно­го раз­ных позна­ний дала ему потом бли­зость с фило­со­фом Аре­ем²¹¹ и его сыно­вья­ми Дио­ни­си­ем и Ника­но­ром. Все же по-гре­че­ски он бег­ло не гово­рил и не решал­ся что-либо сочи­нять, а в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти писал, что нуж­но, по-латы­ни и давал кому-нибудь пере­ве­сти. Одна­ко поэ­зию он знал хоро­шо, а древ­ней комеди­ей²¹² даже вос­хи­щал­ся и не раз давал ее пред­став­ле­ния на зре­ли­щах.

(2) Читая и гре­че­ских и латин­ских писа­те­лей, он боль­ше все­го искал в них сове­тов и при­ме­ров, полез­ных в обще­ст­вен­ной и част­ной жиз­ни; часто он выпи­сы­вал их дослов­но и рас­сы­лал или сво­им близ­ким, или намест­ни­кам и вое­на­чаль­ни­кам, или долж­ност­ным лицам в Риме, если они нуж­да­лись в таких настав­ле­ни­ях. Даже целые кни­ги слу­ча­лось ему читать перед сена­том и огла­шать наро­ду в эдик­тах: напри­мер речь Квин­та Метел­ла «Об умно­же­нии потом­ства» и речь Рути­лия «О поряд­ке домо­стро­е­ния»²¹³; этим он хотел пока­зать, что не он пер­вый обра­тил­ся к таким заботам, но уже пред­кам были они близ­ки. (3) Всем талан­там сво­его вре­ме­ни он ока­зы­вал вся­че­ское покро­ви­тель­ство. На откры­тых чте­ни­ях он вни­ма­тель­но и бла­го­склон­но слу­шал не толь­ко сти­хотво­ре­ния и исто­ри­че­ские сочи­не­ния, но и речи и диа­ло­ги. Одна­ко о себе доз­во­лял он писать толь­ко луч­шим сочи­ни­те­лям и толь­ко в тор­же­ст­вен­ном сло­ге, и при­ка­зы­вал пре­то­рам следить, чтобы лите­ра­тур­ные состя­за­ния²¹⁴ не нанес­ли уро­на его име­ни.

90. В делах веры и суе­ве­рия вот что о нем извест­но. Перед гро­мом и мол­нией²¹⁵ испы­ты­вал он не в меру мало­душ­ный страх: везде и всюду он носил с собою для защи­ты от них тюле­нью шку­ру, а при пер­вом при­зна­ке силь­ной гро­зы скры­вал­ся в под­зем­ное убе­жи­ще, — в такой ужас поверг­ла его когда-то ночью в доро­ге уда­рив­шая рядом мол­ния, о чем мы уже гово­ри­ли²¹⁶.

91. Сно­виде­ни­ям, как сво­им, так и чужим, отно­ся­щим­ся к нему, он при­да­вал боль­шое зна­че­ние. В бит­ве при Филип­пах он по нездо­ро­вью не соби­рал­ся выхо­дить из палат­ки, но вышел, пове­рив веще­му сну сво­его дру­га²¹⁷; и это его спас­ло, пото­му что вра­ги захва­ти­ли его лагерь и, думая, что он еще лежит в носил­ках, иско­ло­ли и изру­би­ли их на кус­ки. Сам он каж­дую вес­ну видел сны частые и страш­ные, но пустые и несбыв­чи­вые, а в осталь­ное вре­мя года сны быва­ли реже, но сбы­ва­лись чаще. (2) После того, как он посвя­тил на Капи­то­лии храм Юпи­те­ру Гро­мо­верж­цу и часто в нем бывал, ему при­сни­лось, буд­то дру­гой Юпи­тер, Капи­то­лий­ский, жалу­ет­ся, что у него отби­ва­ют почи­та­те­лей, а он ему отве­ча­ет, что Гро­мо­вер­жец, стоя рядом, будет ему при­врат­ни­ком; и вско­ре после это­го он укра­сил кры­шу Гро­мо­верж­ца коло­коль­чи­ка­ми, какие обыч­но веша­лись у две­рей. Под впе­чат­ле­ни­ем дру­го­го ноч­но­го виде­ния он каж­дый год в один и тот же день про­сил у наро­да пода­я­ния²¹⁸, про­тя­ги­вая пустую ладонь за мед­ны­ми моне­та­ми.

92. Неко­то­рые при­ме­ты и пред­зна­ме­но­ва­ния он счи­тал без­оши­боч­ны­ми. Если утром он наде­вал баш­мак не на ту ногу, левый вме­сто пра­во­го, это было для него дур­ным зна­ком; если выпа­да­ла роса в день его отъ­езда в даль­ний путь по суше или по морю, это было доб­рым пред­ве­сти­ем быст­ро­го и бла­го­по­луч­но­го воз­вра­ще­ния. Но боль­ше все­го вол­но­ва­ли его чуде­са. Когда меж­ду камен­ных плит перед его домом вырос­ла паль­ма, он пере­нес ее к водо­е­му²¹⁹ богов Пена­тов и очень забо­тил­ся, чтобы она пусти­ла кор­ни. (2) Когда на ост­ро­ве Капри с его при­ездом вновь под­ня­лись вет­ви древ­не­го дуба, дав­но увяд­шие и поник­шие к зем­ле, он при­шел в такой вос­торг, что выме­нял у неа­по­ли­тан­цев этот ост­ров на ост­ров Эна­рию. Соблюдал он пре­до­сто­рож­но­сти и в опре­де­лен­ные дни: после нун­дин не отправ­лял­ся в поезд­ки, а в ноны не начи­нал ника­ко­го важ­но­го дела; прав­да, Тибе­рию он писал, что здесь его оста­нав­ли­ва­ет толь­ко недоб­рое зву­ча­ние сло­ва «ноны»²²⁰.

93. Из чуже­зем­ных обрядов он с вели­чай­шим почте­ни­ем отно­сил­ся к древним и издав­на уста­нов­лен­ным, но осталь­ные пре­зи­рал. Так, в Афи­нах он при­нял посвя­ще­ние²²¹; а потом, когда одна­жды в Риме при нем раз­би­рал­ся про­цесс о при­ви­ле­ги­ях жре­цов атти­че­ской Цере­ры и речь зашла о неко­то­рых таин­ствах, он при­ка­зал судьям и тол­пе зри­те­лей разой­тись и один выслу­шал и ист­цов и ответ­чи­ков. И в то же вре­мя, путе­ше­ст­вуя по Егип­ту, он отка­зал­ся свер­нуть с пути, чтобы посмот­реть на Апи­са²²², а сво­его вну­ка Гая очень хва­лил за то, что, про­ез­жая через Иудею, он не поже­лал совер­шить молеб­ст­вие в Иеру­са­ли­ме.

94. Заго­во­рив об этом, не лиш­ним будет сооб­щить и о собы­ти­ях, слу­чив­ших­ся до его рож­де­ния, в самый день рож­де­ния и впо­след­ст­вии, по кото­рым мож­но было ожи­дать его буду­ще­го вели­чия и дога­ды­вать­ся о его неиз­мен­ном сча­стье.

(2) В Велит­рах неко­гда мол­ния уда­ри­ла в город­скую сте­ну, и было пред­ска­за­но, что граж­да­нин это­го горо­да когда-нибудь станет вла­сти­те­лем мира. В надеж­де на это жите­ли Велитр и тогда и потом не раз вое­ва­ли с рим­ским наро­дом, едва не погу­бив самих себя; но после­дую­щие собы­тия пока­за­ли, что это зна­ме­ние пред­ве­ща­ло могу­ще­ство Авгу­ста. (3) Юлий Марат сооб­ща­ет, что за несколь­ко меся­цев до его рож­де­ния в Риме на гла­зах у всех совер­ши­лось чудо, воз­ве­стив­шее, что при­ро­да рож­да­ет рим­ско­му наро­ду царя. Устра­шен­ный сенат запре­тил выкарм­ли­вать детей, кото­рые родят­ся в этом году; но те, у кого жены были бере­мен­ны, поза­бо­ти­лись, чтобы поста­нов­ле­ние сена­та не попа­ло в каз­на­чей­ство²²³: каж­дый наде­ял­ся, что зна­ме­ние отно­сит­ся к нему. (4) У Аскле­пи­а­да Мен­дет­ско­го в «Рас­суж­де­ни­ях о богах» я про­чи­тал, что Атия одна­жды в пол­ночь при­шла для тор­же­ст­вен­но­го бого­слу­же­ния в храм Апол­ло­на и оста­лась там спать в сво­их носил­ках, меж­ду тем как осталь­ные мат­ро­ны разо­шлись по домам²²⁴; и тут к ней вне­зап­но скольз­нул змей, побыл с нею и ско­ро уполз, а она, проснув­шись, совер­ши­ла очи­ще­ние, как после сои­тия с мужем. С этих пор на теле у нее появи­лось пят­но в виде змеи, от кото­ро­го она никак не мог­ла изба­вить­ся, и поэто­му боль­ше нико­гда не ходи­ла в общие бани; а девять меся­цев спу­стя родил­ся Август и был по этой при­чине при­знан сыном Апол­ло­на. Эта же Атия неза­дол­го до его рож­де­ния виде­ла сон, буд­то ее внут­рен­но­сти воз­но­сят­ся ввысь, засти­лая и зем­лю и небо; а ее мужу Окта­вию при­сни­лось, буд­то из чре­ва Атии исхо­дит сия­ние солн­ца.

(5) В день его рож­де­ния, когда в сена­те шли речи о заго­во­ре Кати­ли­ны, Окта­вий из-за родов жены явил­ся с опозда­ни­ем; и тогда, как всем извест­но и ведо­мо, Пуб­лий Нигидий, узнав о при­чине задерж­ки и спро­сив о часе рож­де­ния, объ­явил, что родил­ся пове­ли­тель все­го зем­но­го кру­га. А потом Окта­вий, про­во­дя свое вой­ско по дебрям Фра­кии, совер­шил в свя­щен­ной роще Вак­ха вар­вар­ские гада­ния о судь­бе сво­его сына, и жре­цы ему дали такой же ответ: (6) в самом деле, когда он плес­нул на алтарь вином, пла­мя так полых­ну­ло, что взмет­ну­лось выше кров­ли, до само­го неба — а такое зна­ме­нье у это­го алта­ря было дано одно­му лишь Алек­сан­дру Вели­ко­му, когда он при­но­сил здесь жерт­вы. И в ту же ночь во сне Окта­вий увидел сына в сверх­че­ло­ве­че­ском вели­чии, с мол­нией, ски­пет­ром и в оде­я­нии Юпи­те­ра Бла­го­го и Вели­чай­ше­го, в свер­каю­щем вен­це, на увен­чан­ной лав­ра­ми колес­ни­це, вле­ко­мой две­на­дца­тью коня­ми сия­ю­щей белиз­ны.

Еще во мла­ден­че­стве, как о том повест­ву­ет Гай Друз, одна­жды вече­ром нянь­ка оста­ви­ла его в колы­бе­ли на полу, а на утро его там не было. Толь­ко после дол­гих поис­ков его, нако­нец, нашли: он лежал в самой высо­кой башне дома, с лицом, обра­щен­ным к солн­цу. (7) Толь­ко что научив­шись гово­рить, он одна­жды в дедов­ской усадь­бе при­ка­зал замол­чать надо­ед­ли­вым лягуш­кам и, гово­рят, с этих пор лягуш­ки там боль­ше не ква­ка­ют. А когда он зав­тра­кал в роще на чет­вер­той миле по кам­пан­ской доро­ге, орел неожи­дан­но выхва­тил у него из рук хлеб, взле­тел в выши­ну и вдруг, плав­но сни­зив­шись, сно­ва отдал ему хлеб²²⁵. (8) Квинт Катул, освя­тив Капи­то­лий, две ночи под­ряд видел сон: в первую ночь — буд­то Юпи­тер Бла­гой и Вели­чай­ший выбрал одно­го из под­рост­ков, рез­вив­ших­ся вокруг его алта­ря, и поло­жил ему на грудь изо­бра­же­нье боги­ни Ромы²²⁶, кото­рое дер­жал в руке; во вто­рую ночь — буд­то он увидел того же маль­чи­ка на коле­нях у Юпи­те­ра и при­ка­зал его отта­щить, но бог удер­жал его, про­ве­щав, что в этом маль­чи­ке воз­рас­та­ет хра­ни­тель рим­ско­го государ­ства. А на сле­дую­щий день Катул встре­тил Авгу­ста, кото­ро­го нико­гда не видел, и всмот­рев­шись в него, с вос­тор­гом ска­зал, как похож он на маль­чи­ка, кото­рый ему снил­ся. Впро­чем, неко­то­рые рас­ска­зы­ва­ют пер­вый сон Кату­ла ина­че: буд­то Юпи­тер в ответ на кри­ки маль­чи­ков, тре­бо­вав­ших себе заступ­ни­ка, ука­зал им на одно­го из них, в кото­ром сбу­дут­ся все их жела­ния, и кос­нув­шись пер­ста­ми его губ, поце­ло­вал пер­сты. (9) А Марк Цице­рон, сопро­вож­дая Гая Цеза­ря на Капи­то­лий, так­же рас­ска­зы­вал дру­зьям свой сон минув­шей ночи: буд­то отрок с бла­го­род­ным лицом спу­стил­ся с неба на золо­той цепи, встал на поро­ге Капи­то­лий­ско­го хра­ма и из рук Юпи­те­ра при­нял бич; когда же он вдруг увидел Авгу­ста, нико­му еще не зна­ко­мо­го, кото­рый сопро­вож­дал сво­его дядю Цеза­ря к жерт­во­при­но­ше­нию, он вос­клик­нул, что это тот самый, чей образ являл­ся ему во сне.

(10) Когда он впер­вые наде­вал тогу совер­шен­но­лет­не­го, его сена­тор­ская туни­ка разо­рва­лась на обо­их пле­чах и упа­ла к его ногам; неко­то­рые увиде­ли в этом знак, что все сосло­вие, нося­щее эту одеж­ду, когда-нибудь под­чи­нит­ся ему. (11) При Мун­де, когда боже­ст­вен­ный Юлий выру­бал лес на месте буду­ще­го лаге­ря, он увидел сре­ди дере­вьев паль­му и велел сохра­нить ее как пред­ве­стье победы; а паль­ма вне­зап­но пусти­ла побег, кото­рый за несколь­ко дней так раз­рос­ся, что не толь­ко срав­нял­ся с мате­рин­ским ство­лом, но и покрыл его сво­ей тенью; и в вет­вях у него появи­лись голу­би­ные гнезда²²⁷, хотя эти пти­цы боль­ше все­го не любят жест­кой и гру­бой лист­вы. Имен­но это зна­ме­нье, гово­рят, и побуди­ло Цеза­ря назна­чить сво­им пре­ем­ни­ком вну­ка сво­ей сест­ры впе­ред всех осталь­ных. (12) В быт­ность свою в Апол­ло­нии он под­нял­ся с Агрип­пой на баш­ню к аст­ро­ло­гу Фео­ге­ну. Агрип­па обра­тил­ся к нему пер­вый и полу­чил пред­ска­за­ние буду­ще­го вели­ко­го и почти неве­ро­ят­но­го; тогда Август из сты­да и бояз­ни, что его доля ока­жет­ся ниже, решил скрыть свой час рож­де­ния и упор­но не хотел его назы­вать. Когда же после дол­гих упра­ши­ва­ний он нехотя и нере­ши­тель­но назвал его, Фео­ген вско­чил и бла­го­го­вей­но бро­сил­ся к его ногам. С тех пор Август был настоль­ко уве­рен в сво­ей судь­бе, что даже обна­ро­до­вал свой горо­скоп и отче­ка­нил сереб­ря­ную моне­ту со зна­ком созвездия Козе­ро­га²²⁸, под кото­рым он был рож­ден.

95. Когда после убий­ства Цеза­ря он воро­тил­ся из Апол­ло­нии и всту­пал в Рим, вокруг солн­ца вдруг появи­лось радуж­ное коль­цо, хотя день был ясный и без­об­лач­ный, и тот­час в гроб­ни­цу Юлии, доче­ри Цеза­ря, уда­ри­ла мол­ния. А в пер­вое его кон­суль­ство, когда он совер­шал гада­ние по пти­цам, ему, как неко­гда Рому­лу, пока­за­лись две­на­дцать кор­шу­нов; и когда он при­но­сил жерт­вы, у всех живот­ных печень ока­за­лась раз­дво­ен­ной сни­зу, что, по утвер­жде­нию всех зна­то­ков, пред­ве­ща­ло счаст­ли­вое и вели­кое буду­щее.

96. Даже исход всех войн он пред­у­га­ды­вал зара­нее. Когда вой­ска три­ум­ви­ров сошлись перед Боно­ни­ей, на его палат­ку сел орел; два воро­на напа­ли на него с двух сто­рон, но он отра­зил и поверг их на зем­лю. Из это­го все вой­ско заклю­чи­ло, что меж­ду союз­ни­ка­ми вско­ре нач­нут­ся раздо­ры (как оно и слу­чи­лось), и дога­да­лось, чем они кон­чат­ся. При Филип­пах²²⁹ один фес­са­ли­ец воз­ве­стил ему пред­сто­я­щую победу, услы­шав о ней от Юлия Цеза­ря, тень кото­ро­го он встре­тил на непро­ез­жей доро­ге. (2) Перед Перу­зи­ей он совер­шал жерт­во­при­но­ше­ния, но не мог добить­ся доб­рых зна­ме­ний и уже велел при­ве­сти новых жерт­вен­ных живот­ных, как вдруг непри­я­те­ли сде­ла­ли вне­зап­ную вылаз­ку и захва­ти­ли все при­над­леж­но­сти жерт­во­при­но­ше­ния. Тогда гада­те­ли еди­но­душ­но реши­ли, что все беды и опас­но­сти, воз­ве­щен­ные жерт­во­ва­те­лю, долж­ны пасть на того, кто завла­дел жерт­вен­ны­ми внут­рен­но­стя­ми; и так оно и слу­чи­лось. Нака­нуне мор­ско­го сра­же­ния за Сици­лию, когда он гулял по бере­гу, из моря выбро­си­лась рыба и упа­ла к его ногам; а при Акции, когда он уже шел начи­нать бой, ему встре­тил­ся погон­щик с ослом, и погон­щи­ка зва­ли Удач­ник, а осла — Победи­тель²³⁰: им обо­им поста­вил он после победы мед­ную ста­тую в свя­ти­ли­ще, устро­ен­ном на месте его лаге­ря.

97. Смерть его, к рас­ска­зу о кото­рой я пере­хо­жу, и посмерт­ное его обо­жест­вле­ние так­же были пред­ска­за­ны самы­ми несо­мнен­ны­ми пред­зна­ме­но­ва­ни­я­ми. Когда он перед тол­пою наро­да совер­шал пяти­лет­нее жерт­во­при­но­ше­ние на Мар­со­вом поле, над ним появил­ся орел, сде­лал несколь­ко кру­гов, опу­стил­ся на сосед­ний храм и сел на первую бук­ву име­ни Агрип­пы²³¹; заме­тив это, он велел сво­е­му кол­ле­ге Тибе­рию про­из­не­сти обыч­ные обе­ты на новое пяти­ле­тие²³², уже при­готов­лен­ные и запи­сан­ные им на таб­лич­ках, а о себе заявил, что не возь­мет на себя то, чего уже не испол­нит. (2) Око­ло того же вре­ме­ни от уда­ра мол­нии рас­пла­ви­лась пер­вая бук­ва име­ни под ста­ту­ей; и ему было объ­яв­ле­но, что после это­го он про­жи­вет толь­ко сто дней, так как бук­ва C озна­ча­ет имен­но это чис­ло, и что затем он будет при­чтен к богам, так как AESAR, осталь­ная часть име­ни Цеза­ря, на этрус­ском язы­ке озна­ча­ет «бог».

(3) Он соби­рал­ся отпра­вить Тибе­рия в Илли­рик²³³ и сопро­вож­дать его до Бене­вен­та, но жалоб­щи­ки удер­жи­ва­ли его все новы­ми и новы­ми судеб­ны­ми дела­ми. Тогда он вос­клик­нул, что даже если все будет про­тив него, в Риме он боль­ше не оста­нет­ся. Потом эти сло­ва тоже сочли пред­зна­ме­но­ва­ни­ем. Пустив­шись в путь, он дое­хал до Асту­ры²³⁴, а оттуда, вопре­ки сво­е­му обык­но­ве­нию, отплыл ночью, чтобы вос­поль­зо­вать­ся попу­т­ным вет­ром. От это­го его про­сла­би­ло; так нача­лась его послед­няя болезнь.

98. Мино­вав бере­га Кам­па­нии и ближ­ние ост­ро­ва, он четы­ре дня про­вел в сво­ей вил­ле на Капри. Глу­бо­кое душев­ное спо­кой­ст­вие кло­ни­ло его к отды­ху и к мир­ным раз­вле­че­ни­ям. (2) Про­ез­жая гавань Путе­ол²³⁵, он встре­тил толь­ко что при­быв­ший алек­сан­дрий­ский корабль; моря­ки и путе­ше­ст­вен­ни­ки, в белых одеж­дах, в лав­ро­вых вен­ках, с куре­ни­я­ми в руках, при­вет­ст­во­ва­ли его доб­ры­ми поже­ла­ни­я­ми и осы­па­ли высо­чай­ши­ми хва­ла­ми: в нем вся их жизнь, в нем весь их путь, в нем их сво­бо­да и богат­ство. Без­мер­но этим польщен­ный, он пода­рил сво­им спут­ни­кам по соро­ка золотых, с каж­до­го взяв клят­вен­ное обе­ща­ние потра­тить эти день­ги толь­ко на покуп­ку алек­сан­дрий­ских това­ров. (3) Да и во все осталь­ные дни он без кон­ца разда­вал раз­ные подар­ки — напри­мер тоги и гре­че­ские пла­щи, с тем усло­ви­ем, чтобы рим­ляне оде­ва­лись и гово­ри­ли по-гре­че­ски, а гре­ки — по-рим­ски. Подол­гу смот­рел он на упраж­не­ния эфе­бов²³⁶, кото­рых по ста­ро­му обы­чаю мно­го было на Капри; для них он устро­ил уго­ще­ние в сво­ем при­сут­ст­вии, и не толь­ко поз­во­лял, но даже побуж­дал их воль­но шутить и рас­хва­ты­вать пло­ды, закус­ки и все, что он бро­сал в их тол­пу. Сло­вом, ника­кое уве­се­ле­ние не было ему чуж­до²³⁷. (4) Сосед­ний дом на Капри он назвал Апра­го­по­лем²³⁸, пото­му что посе­лив­ши­е­ся там его спут­ни­ки про­во­ди­ли вре­мя в празд­но­сти. Одно­го из сво­их любим­цев, Мас­га­бу, он вели­чал Осно­ва­те­лем, как буд­то это он осно­вал Апра­го­поль. Этот Мас­га­ба умер годом рань­ше. Увидев одна­жды из обеден­ной ком­на­ты, что вокруг его моги­лы тол­пит­ся народ с факе­ла­ми²³⁹, он вслух про­из­нес стих, тут же сочи­нен­ный:

Обра­тись к Фра­сил­лу²⁴⁰, спут­ни­ку Тибе­рия, кото­рый лежал за сто­лом про­тив него и не знал, в чем дело, он спро­сил, из како­го поэта, по его мне­нию, этот стих? Тот замял­ся; тогда Август доба­вил:

и повто­рил вопрос. А когда тот толь­ко и мог отве­тить, что сти­хи пре­крас­ны, чьи бы они ни были, он рас­хо­хотал­ся и стал осы­пать его шут­ка­ми.

(5) Вско­ре он пере­ехал в Неа­поль, хотя желудок его еще не опра­вил­ся от пере­ме­жаю­щих­ся при­сту­пов болез­ни. Тем не менее он посе­тил гим­на­сти­че­ские состя­за­ния, учреж­ден­ные в его честь, и про­во­дил Тибе­рия до услов­лен­но­го места; но на обрат­ном пути болезнь уси­ли­лась, в Ноле он слег, а Тибе­рия вер­нул с доро­ги²⁴¹. С ним он дол­го гово­рил наедине, и после это­го уже не зани­мал­ся ника­ки­ми важ­ны­ми дела­ми.

99. В свой послед­ний день он все вре­мя спра­ши­вал, нет ли в горо­де бес­по­ряд­ков из-за него. Попро­сив зер­ка­ло, он велел при­че­сать ему воло­сы и попра­вить отвис­шую челюсть. Вошед­ших дру­зей он спро­сил, как им кажет­ся, хоро­шо ли он сыг­рал комедию жиз­ни? И про­из­нес заклю­чи­тель­ные стро­ки:

Затем он всех отпу­стил. В это вре­мя кто-то толь­ко что при­был из Рима; он стал рас­спра­ши­вать о доче­ри Дру­за, кото­рая была боль­на, и тут вне­зап­но испу­стил дух на руках у Ливии, со сло­ва­ми: «Ливия, помни, как жили мы вме­сте! Живи и про­щай!»²⁴²

Смерть ему выпа­ла лег­кая, какой он все­гда желал. (2) В самом деле, вся­кий раз, как он слы­шал, что кто-то умер быст­ро и без муче­ний, он молил­ся о такой же доб­рой смер­ти для себя и для сво­их — так он выра­жал­ся. До само­го послед­не­го вздо­ха толь­ко один раз выка­зал он при­зна­ки помра­че­ния, когда вдруг испу­гал­ся и стал жало­вать­ся, что его тащат куда-то сорок моло­д­цов. Но и это было не столь­ко помра­че­ние, сколь­ко пред­чув­ст­вие, пото­му что имен­но сорок вои­нов-пре­то­ри­ан­цев вынес­ли потом его тело к наро­ду.

100. Скон­чал­ся он в той же спальне, что и его отец Окта­вий, в кон­суль­ство двух Секс­тов, Пом­пея и Апу­лея, в четыр­на­дца­тый день до сен­тябрь­ских календ, в девя­том часу дня, не дожив трид­ца­ти пяти дней до пол­ных семи­де­ся­ти шести лет.

(2) Тело его от Нолы до Бовилл нес­ли деку­ри­о­ны муни­ци­пи­ев и коло­ний. Шли они по ночам из-за жар­ко­го вре­ме­ни, а днем остав­ля­ли тело в бази­ли­ке или в глав­ном хра­ме²⁴³ каж­до­го город­ка. В Бовил­лах его всем сосло­ви­ем при­ня­ли всад­ни­ки, внес­ли в сто­ли­цу и поме­сти­ли в сенях его дома. Сена­то­ры сопер­ни­ча­ли меж­ду собой, рев­ност­но изыс­ки­вая, как пыш­нее устро­ить его похо­ро­ны и про­сла­вить его память. В чис­ле дру­гих поче­стей неко­то­рые пред­ла­га­ли, чтобы шест­вие сле­до­ва­ло через три­ум­фаль­ные ворота²⁴⁴, впе­ре­ди нес­ли ста­тую Победы²⁴⁵ из зда­ния сена­та, а заплач­ку пели маль­чи­ки и девоч­ки из луч­ших семейств; дру­гие — чтобы в день похо­рон вме­сто золотых колец все наде­ли желез­ные; третьи — чтобы прах его соби­ра­ли жре­цы высо­чай­ших кол­ле­гий. (3) Кто-то убеж­дал пере­не­сти назва­ние авгу­ста на сен­тябрь, пото­му что в авгу­сте он умер, а в сен­тяб­ре родил­ся; дру­гой пред­ла­гал все вре­мя от его рож­де­ния до кон­чи­ны име­но­вать веком Авгу­ста и под этим назва­ни­ем зане­сти в лето­пи­си. Одна­ко в при­ня­тых поче­стях мера все же была соблюде­на. Похваль­ные речи ему гово­ри­лись два­жды: Тибе­ри­ем — перед хра­мом Боже­ст­вен­но­го Юлия и сыном Тибе­рия — Дру­зом — перед ста­рой рост­раль­ной три­бу­ной²⁴⁶. Сена­то­ры на сво­их пле­чах отнес­ли его на Мар­со­во поле и там пре­да­ли сожже­нию. (4) Нашел­ся и чело­век пре­тор­ско­го зва­ния²⁴⁷, клят­вен­но заявив­ший, что видел, как образ сожжен­но­го вос­па­рил к небе­сам. Самые вид­ные всад­ни­ки, в одних туни­ках, без поя­са, боси­ком, собра­ли его остан­ки и поло­жи­ли в мав­зо­лей²⁴⁸. Это зда­ние меж­ду Фла­ми­ни­е­вой доро­гой и бере­гом Тиб­ра выстро­ил сам Август в свое шестое кон­суль­ство и тогда же отдал в поль­зо­ва­ние наро­ду окрест­ные рощи и места для про­гу­лок.

101. Заве­ща­ние его, состав­лен­ное в кон­суль­ство Луция План­ка и Гая Силия, в тре­тий день до апрель­ских нон²⁴⁹, за год и четы­ре меся­ца до кон­чи­ны, запи­сан­ное в двух тет­ра­дях частью его соб­ст­вен­ной рукой, частью его воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми Поли­бом и Гила­ри­о­ном, хра­ни­лось у веста­лок и было ими пред­став­ле­но вме­сте с тре­мя свит­ка­ми, запе­ча­тан­ны­ми таким же обра­зом. Все это было вскры­то и огла­ше­но в сена­те. (2) Наслед­ни­ка­ми в пер­вой сте­пе­ни он назна­чил Тибе­рия в раз­ме­ре двух тре­тей и Ливию²⁵⁰ в раз­ме­ре одной тре­ти; им он заве­щал при­нять и его имя. Во вто­рой сте­пе­ни он назна­чил наслед­ни­ка­ми Дру­за, сына Тибе­рия, в раз­ме­ре одной тре­ти, и Гер­ма­ни­ка с его тре­мя детьми муж­ско­го пола — в осталь­ной части; в третьей сте­пе­ни были поиме­но­ва­ны мно­гие род­ст­вен­ни­ки и дру­зья. Рим­ско­му наро­ду отка­зал он сорок мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, три­бам²⁵¹ — три с поло­ви­ной мил­ли­о­на, пре­то­ри­ан­цам — по тыся­че каж­до­му, город­ским когор­там — по пяти­сот, леги­о­не­рам — по три­ста: эти день­ги он велел выпла­тить еди­новре­мен­но, так как они были у него зара­нее собра­ны и отло­же­ны. (3) Осталь­ные подар­ки, раз­ме­ром до два­дца­ти тысяч сестер­ци­ев, были назна­че­ны раз­ным лицам и долж­ны были быть выпла­че­ны через год; в изви­не­ние он ссы­лал­ся на то, что состо­я­ние его неве­ли­ко и что даже его наслед­ни­кам оста­нет­ся не боль­ше полу­то­ра­ста мил­ли­о­нов; прав­да, за послед­ние два­дцать лет он полу­чил от дру­зей по заве­ща­ни­ям око­ло тыся­чи четы­рех­сот мил­ли­о­нов, но почти все эти день­ги вме­сте с дру­ги­ми наслед­ства­ми и дву­мя отцов­ски­ми име­ни­я­ми²⁵² он израс­хо­до­вал на бла­го государ­ства. Обе­их Юлий, дочь свою и внуч­ку, если с ними что слу­чит­ся, он запре­тил хоро­нить в сво­ей усы­паль­ни­це. (4) Из трех свит­ков в пер­вом содер­жа­лись рас­по­ря­же­ния о погре­бе­нии; во вто­ром — спи­сок его дея­ний²⁵³, кото­рый он заве­щал выре­зать на мед­ных дос­ках у вхо­да в мав­зо­лей; в третьем — кни­га государ­ст­вен­ных дел: сколь­ко где вои­нов под зна­ме­на­ми, сколь­ко денег в государ­ст­вен­ном каз­на­чей­стве, в импе­ра­тор­ской казне и в подат­ных недо­им­ках; поимен­но были ука­за­ны все рабы и отпу­щен­ни­ки, с кото­рых мож­но было потре­бо­вать отчет.