Речи

Речь в защиту Секста Росция из Америй

[В суде, 80 г. до н. э.]

Осе­нью 81 г. бога­тый рим­ский граж­да­нин Секст Рос­ций, жив­ший в муни­ци­пии Аме­рии, сто­рон­ник Сул­лы и ноби­ли­те­та, свя­зан­ный дру­же­ски­ми отно­ше­ни­я­ми со зна­тью, был убит в Риме на ули­це. Его род­ст­вен­ни­ки, жив­шие в Аме­рии, Тит Рос­ций Капи­тон и Тит Рос­ций Магн всту­пи­ли в согла­ше­ние с любим­цем Сул­лы, вли­я­тель­ным воль­ноот­пу­щен­ни­ком Хри­со­го­ном, и уби­тый был зад­ним чис­лом вне­сен в про­скрип­ци­он­ные спис­ки, хотя они были закры­ты 1 июня 81 г. (см. прим. 28). Его иму­ще­ство было кон­фис­ко­ва­но и про­да­но с аук­ци­о­на, при­чем Хри­со­го­ну доста­лись десять его име­ний, а Капи­то­ну — три. На жизнь Секс­та Рос­ция-сына были совер­ше­ны поку­ше­ния, но неудач­но, и он укрыл­ся в Риме, в доме у Цеци­лии, род­ст­вен­ни­цы дик­та­то­ра Сул­лы. Чтобы устра­нить сына уби­то­го, его обви­ни­ли в отце­убий­стве; обви­ни­те­лем высту­пил некий Гай Эру­ций. Секст Рос­ций пред­стал перед посто­ян­ным судом по делам об убий­ствах, пред­седа­те­лем кото­ро­го был пре­тор Марк Фан­ний; в слу­чае осуж­де­ния ему гро­зи­ла так назы­вае­мая «казнь в меш­ке» (см. прим. 36). Обви­ня­е­мый встре­тил сочув­ст­вие и под­держ­ку у мно­гих пред­ста­ви­те­лей ноби­ли­те­та, но един­ст­вен­ным чело­ве­ком, согла­сив­шим­ся защи­щать его в суде, был Цице­рон, кото­ро­му тогда шел 27-й год. Суд оправ­дал Секс­та Рос­ция. Это было пер­вое выступ­ле­ние Цице­ро­на в уго­лов­ном суде.

См. Цице­рон, «Брут», § 312; «Ора­тор» § 107; «Об обя­зан­но­стях», II, § 51; Авл Гел­лий, «Атти­че­ские ночи», XV, XXVIII, 3: Плу­тарх, «Цице­рон», 3, 2.

(I, 1) Вы, конеч­но, удив­ля­е­тесь, судьи, поче­му в то вре­мя, когда столь­ко выдаю­щих­ся ора­то­ров и знат­ней­ших людей сидит спо­кой­но, под­нял­ся имен­но я, хотя ни по летам сво­им, ни по даро­ва­нию, ни по вли­я­нию я не могу выдер­жать срав­не­ния с эти­ми вот, сидя­щи­ми здесь людь­ми. Все те, кто, как види­те, нахо­дит­ся здесь¹, пола­га­ют, что в этом судеб­ном деле надо дать отпор неспра­вед­ли­во­сти, порож­ден­ной неслы­хан­ным зло­дей­ст­вом, но сами они дать отпор, ввиду небла­го­при­ят­ных обсто­я­тельств наше­го вре­ме­ни², не реша­ют­ся. Вот поче­му они, пови­ну­ясь чув­ству дол­га³, здесь при­сут­ст­ву­ют, а, избе­гая опас­но­сти, мол­чат. (2) Что же сле­ду­ет из это­го? Что я — всех сме­лее? Ничуть. Или что я в такой сте­пе­ни пре­вос­хо­жу дру­гих сво­им созна­ни­ем дол­га? Даже эта сла­ва не настоль­ко пре­льща­ет меня, чтобы я хотел отнять ее у дру­гих. Какая же при­чи­на побуди­ла меня более, чем кого-либо дру­го­го, взять на себя защи­ту Секс­та Рос­ция? Дело в том, что если бы кто-нибудь из при­сут­ст­ву­ю­щих здесь людей, вли­я­тель­ных и зани­маю­щих высо­кое поло­же­ние, выска­зал­ся и про­из­нес, хотя бы одно сло­во о поло­же­нии государ­ства (а это в насто­я­щем деле неиз­беж­но), то было бы сочте­но, что он выска­зал даже гораздо боль­ше, чем дей­ст­ви­тель­но ска­зал. (3) Если же я выска­жу без стес­не­ния все, что сле­ду­ет ска­зать, то все же речь моя никак не смо­жет вый­ти отсюда и широ­ко рас­про­стра­нить­ся сре­ди чер­ни. Далее, сло­ва этих людей, вслед­ст­вие их знат­но­сти и извест­но­сти, не могут прой­ти неза­ме­чен­ны­ми, а любое неосто­рож­ное выра­же­ние им не про­стят ввиду их воз­рас­та и рас­суди­тель­но­сти; меж­ду тем, если слиш­ком сво­бод­но выска­жусь я, то это либо оста­нет­ся неиз­вест­ным, так как я еще не при­сту­пал к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти⁴, либо мне это про­стят по моей моло­до­сти; впро­чем, в нашем государ­стве уже разу­чи­лись не толь­ко про­щать про­ступ­ки, но и рас­сле­до­вать пре­ступ­ле­ния⁵.

(4) К это­му при­со­еди­ня­ет­ся еще вот какое обсто­я­тель­ство: может быть, с прось­бой защи­щать Секс­та Рос­ция к дру­гим людям обра­ща­лись в такой фор­ме, что они име­ли воз­мож­ность согла­сить­ся или отка­зать­ся, не нару­шая сво­его дол­га; ко мне же с насто­я­тель­ной прось­бой обра­ти­лись такие лица, чья друж­ба, мило­сти и высо­кое поло­же­ние для меня слиш­ком мно­го зна­чат, и я не имел пра­ва ни забы­вать об их рас­по­ло­же­нии ко мне, ни пре­зреть их авто­ри­тет, ни отне­стись к их жела­нию небреж­но. (II, 5) По этим при­чи­нам я и ока­зал­ся защит­ни­ком, веду­щим это дело, — не пер­вым, избран­ным пред­по­чти­тель­но перед дру­ги­ми за свое осо­бое даро­ва­ние, а, напро­тив, послед­ним из всех, так как могу гово­рить с наи­мень­шей опас­но­стью для себя, — и не для того, чтобы Секст Рос­ций нашел во мне доста­точ­но надеж­но­го защит­ни­ка, а дабы он не остал­ся вовсе без­за­щит­ным.

Быть может, вы спро­си­те, какая же страш­ная, какая чудо­вищ­ная опас­ность пре­пят­ст­ву­ет столь мно­гим и столь достой­ным мужам высту­пить с речью в защи­ту граж­дан­ских прав и состо­я­ния дру­го­го чело­ве­ка, как они это обыч­но дела­ли. Неуди­ви­тель­но, если вы до сего вре­ме­ни не зна­е­те это­го, так как обви­ни­те­ли пред­на­ме­рен­но не упо­мя­ну­ли о том, из-за чего воз­ник­ло это судеб­ное дело. (6) В чем же оно заклю­ча­ет­ся? Иму­ще­ство отца при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь Секс­та Рос­ция, оце­ни­ваю­ще­е­ся в 6000000 сестер­ци­ев, купил у зна­ме­ни­тей­ше­го и храб­рей­ше­го мужа Луция Сул­лы⁶, — чье имя я про­из­но­шу с ува­же­ни­ем⁷, — чело­век моло­дой, но в насто­я­щее вре­мя, пожа­луй, самый могу­ще­ст­вен­ный в нашем государ­стве, — Луций Кор­не­лий⁸ Хри­со­гон, запла­тив за него, как он сам гово­рит, 2000 сестер­ци­ев. И вот он тре­бу­ет от вас, судьи, чтобы вы — так как он совер­шен­но без­за­кон­но завла­дел огром­ным и вели­ко­леп­ным чужим иму­ще­ст­вом и так как, по его мне­нию, само суще­ст­во­ва­ние Секс­та Рос­ция меша­ет и пре­пят­ст­ву­ет ему поль­зо­вать­ся этим иму­ще­ст­вом — рас­се­я­ли все его опа­се­ния и изба­ви­ли от стра­ха. Хри­со­гон дума­ет, что пока Секст Рос­ций жив и невредим, ему не удаст­ся навсе­гда при­сво­ить себе обшир­ное и бога­тое отцов­ское наследие ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка, но если Секст Рос­ций будет осуж­ден и изгнан, то он смо­жет про­ку­тить и про­мотать все, что при­об­рел путем зло­де­я­ния. Вот он и тре­бу­ет от вас, чтобы вы вырва­ли из его серд­ца это опа­се­ние, гры­зу­щее его душу день и ночь, и сами откры­то при­зна­ли себя его пособ­ни­ка­ми в этом пре­ступ­ном гра­бе­же. (7) Если его тре­бо­ва­ние вам, судьи, кажет­ся спра­вед­ли­вым и чест­ным, то и я, в ответ на него, выдви­гаю тре­бо­ва­ние про­стое и, по мое­му убеж­де­нию, несколь­ко более спра­вед­ли­вое.

(III) Во-пер­вых, я про­шу Хри­со­го­на удо­вле­тво­рить­ся нашим богат­ст­вом и иму­ще­ст­вом, а нашей кро­ви и жиз­ни⁹ не тре­бо­вать; во-вто­рых, я про­шу вас, судьи, дать отпор зло­де­я­нию наг­ле­цов, облег­чить бед­ст­вен­ное поло­же­ние ни в чем не повин­ных людей и раз­бо­ром дела Секс­та Рос­ция устра­нить опас­ность, угро­жаю­щую всем граж­да­нам. (8) Но если воз­никнет либо осно­ва­ние для обви­не­ния, либо подо­зре­ние в том, что пре­ступ­ле­ние дей­ст­ви­тель­но совер­ше­но, или же если станет извест­но какое-нибудь обсто­я­тель­ство, хотя бы самое ничтож­ное, кото­рое поз­во­лит думать, что у наших про­тив­ни­ков все же были какие-то осно­ва­ния подать жало­бу¹⁰, нако­нец, если вы най­де­те любой дру­гой повод к судеб­но­му делу, поми­мо той добы­чи, о кото­рой я гово­рил, то мы идем на то, чтобы жизнь Секс­та Рос­ция была пре­да­на в их руки. Если же все дело толь­ко в том, чтобы удо­вле­тво­рить этих нена­сыт­ных людей, если ныне они бьют­ся толь­ко из-за того, чтобы осуж­де­ни­ем Секс­та Рос­ция как бы завер­шить захват бога­той, вели­ко­леп­ной добы­чи, то, не прав­да ли, после мно­гих воз­му­ти­тель­ных фак­тов самым воз­му­ти­тель­ным явля­ет­ся то, что вас сочли под­хо­дя­щи­ми людь­ми для того, чтобы ваш выне­сен­ный после при­ся­ги при­го­вор закре­пил за ними то, чего они обыч­но дости­га­ли пре­ступ­ле­ни­я­ми и ору­жи­ем; то, что тай­ные убий­цы и гла­ди­а­то­ры¹¹ тре­бу­ют, чтобы люди, за свои заслу­ги избран­ные из чис­ла граж­дан в сена­то­ры, а за свою стро­гость — из чис­ла сена­то­ров в этот совет¹², не толь­ко осво­бо­ди­ли их от нака­за­ния, кото­ро­го они за свои зло­де­я­ния долж­ны со стра­хом и тре­пе­том ожи­дать от вас, но еще и выпу­сти­ли их отсюда обо­га­щен­ны­ми и как бы награж­ден­ны­ми слав­ной бое­вой добы­чей¹³.

(IV, 9) Не чув­ст­вую в себе сил ни доста­точ­но изящ­но гово­рить об этих столь тяж­ких и столь ужас­ных пре­ступ­ле­ни­ях, ни доста­точ­но убеди­тель­но жало­вать­ся, ни доста­точ­но сво­бод­но выра­жать свое пере­жи­ва­ние. Ибо для изя­ще­ства речи мне не хва­та­ет даро­ва­ния, убеди­тель­но­сти меша­ет моя моло­дость, ее сво­бо­де — нынеш­нее поло­же­ние дел. Кро­ме того, меня охва­ты­ва­ет необы­чай­ный страх, что объ­яс­ня­ет­ся и моей при­род­ной застен­чи­во­стью¹⁴, и вашим высо­ким поло­же­ни­ем, и силой моих про­тив­ни­ков, и опас­но­стью, угро­жаю­щей Секс­ту Рос­цию. Поэто­му я про­шу и закли­наю вас, судьи, отне­стись к моим сло­вам с вни­ма­ни­ем и бла­го­же­ла­тель­ной снис­хо­ди­тель­но­стью. (10) В надеж­де на вашу чест­ность и муд­рость я взял на себя бре­мя более тяж­кое, чем то, какое я, по мое­му мне­нию, могу сне­сти. Если вы, судьи, хоть сколь­ко-нибудь облег­чи­те мне его, я буду нести его по мере сво­их сил, с усер­ди­ем и настой­чи­во; но если вы, про­тив мое­го ожи­да­ния, оста­ви­те меня без под­держ­ки, я все-таки не паду духом и, пока смо­гу, буду нести то, что на себя взял. И если я не смо­гу доне­сти его до кон­ца, то ско­рее паду под бре­ме­нем дол­га, чем пре­да­тель­ски бро­шу или мало­душ­но отка­жусь от дове­рен­но­го мне.

(11) Так­же и тебя — Марк Фан­ний, я насто­я­тель­но про­шу — каким ты уже дав­но про­явил себя по отно­ше­нию к рим­ско­му наро­ду, когда пред­седа­тель­ст­во­вал имен­но в этом посто­ян­ном суде¹⁵, таким пока­жи себя нам и государ­ству в насто­я­щее вре­мя. (V) Какое вели­кое мно­же­ство людей собра­лось, чтобы при­сут­ст­во­вать при этом суде, ты видишь; чего ожи­да­ют все эти люди, как они жела­ют спра­вед­ли­вых и стро­гих при­го­во­ров, ты пони­ма­ешь. После дол­го­го пере­ры­ва сего­дня впер­вые про­ис­хо­дит суд по делу об убий­стве¹⁶, а меж­ду тем за это вре­мя были совер­ше­ны гнус­ней­шие и чудо­вищ­ные убий­ства. Все наде­ют­ся, что этот посто­ян­ный суд, где пре­то­ром явля­ешь­ся ты, будет по заслу­гам карать за зло­де­я­ния, про­ис­хо­дя­щие у всех на гла­зах, и за еже­днев­ное про­ли­тие кро­ви.

(12) С тем воп­лем о помо­щи, с каким при слу­ша­нии дру­гих дел к судье обыч­но обра­ща­ют­ся обви­ни­те­ли, ныне обра­ща­ем­ся мы, при­вле­чен­ные к ответ­ст­вен­но­сти. Мы про­сим тебя, Марк Фан­ний, и вас, судьи, воз­мож­но стро­же пока­рать за зло­де­я­ния, воз­мож­но сме­лее дать отпор наг­лей­шим людям и пом­нить, что, если вы в этом судеб­ном деле не пока­же­те, како­вы ваши взгляды, то жад­ность, пре­ступ­ность и дер­зость спо­соб­ны дой­ти до того, что не толь­ко тай­но, но даже здесь на фору­ме, перед тво­им три­бу­на­лом¹⁷, Марк Фан­ний, у ваших ног, судьи, пря­мо меж­ду ска­мья­ми будут про­ис­хо­дить убий­ства. (13) И в самом деле, чего дру­го­го доби­ва­ют­ся посред­ст­вом это­го судеб­но­го дела, как не без­на­ка­зан­но­сти таких дея­ний? Обви­ня­ют те, кто захва­тил иму­ще­ство Секс­та Рос­ция; отве­ча­ет перед судом тот, кому они не оста­ви­ли ниче­го, кро­ме его несча­стья. Обви­ня­ют те, кому убий­ство отца Секс­та Рос­ция было выгод­но¹⁸, отве­ча­ет перед судом тот, кому смерть отца при­нес­ла не толь­ко горе, но и нище­ту. Обви­ня­ют те, кому непре­одо­ли­мо захо­те­лось убить при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь Секс­та Рос­ция; перед судом отве­ча­ет тот, кто даже на этот самый суд явил­ся с охра­ной, дабы его не уби­ли здесь же, у вас на гла­зах. Корот­ко гово­ря, обви­ня­ют те, над кем народ тре­бу­ет суда; отве­ча­ет тот, кто один уце­лел от зло­де­я­ния убийц. (14) А чтобы вам лег­че было понять, судьи, что все про­ис­шед­шее еще более воз­му­ти­тель­но, чем мож­но думать на осно­ва­нии моих слов, я рас­ска­жу вам с само­го нача­ла, как все это слу­чи­лось, дабы вам лег­че было пред­ста­вить себе и несча­стье, постиг­шее это­го, ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка, и дер­зость тех людей, и бед­ст­вен­ное поло­же­ние государ­ства.

(VI, 15) Секст Рос­ций, отец мое­го под­за­щит­но­го, был уро­жен­цем муни­ци­пия Аме­рии¹⁹, по сво­е­му про­ис­хож­де­нию, знат­но­сти и богат­ству, пожа­луй, пер­вым чело­ве­ком не толь­ко в сво­ем муни­ци­пии, но и во всей окру­ге; кро­ме того, он был изве­стен бла­го­да­ря сво­е­му вли­я­нию и узам госте­при­им­ства, соеди­няв­шим его со знат­ней­ши­ми людь­ми. Ибо с Метел­ла­ми, Сер­ви­ли­я­ми и Сци­пи­о­на­ми его свя­зы­ва­ли не толь­ко узы госте­при­им­ства, но и близ­кое зна­ком­ство и обще­ние. Име­на их я назы­ваю, как подо­ба­ет, памя­туя их высо­кое зва­ние и поло­же­ние. Из всех его пре­иму­ществ сыну доста­лось одно толь­ко это; ибо состо­я­ни­ем его отца вла­де­ют раз­бой­ни­ки-роди­чи, захва­тив его силой; но доб­рое имя и жизнь ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка защи­ща­ют госте­при­им­цы и дру­зья его отца. (16) Так как Рос­ций-отец все­гда сочув­ст­во­вал зна­ти, то и во вре­мя послед­них потря­се­ний²⁰, когда высо­ко­му поло­же­нию и жиз­ни всех знат­ных людей угро­жа­ла опас­ность, он более, чем кто-либо дру­гой, рев­ност­но отста­и­вал на сво­ей родине их дело сво­им при­ме­ром, про­яв­ляя свою пре­дан­ность им и исполь­зуя свое вли­я­ние. Ибо он дей­ст­ви­тель­но счи­тал пра­виль­ным бороть­ся за почет­ное поло­же­ние тех, бла­го­да­ря кото­рым он сам достиг тако­го боль­шо­го поче­та сре­ди сво­их сограж­дан. После того как победа была одер­жа­на и мы отло­жи­ли ору­жие в сто­ро­ну, когда нача­лись про­скрип­ции и всюду ста­ли хва­тать тех, кто счи­тал­ся про­тив­ни­ка­ми зна­ти, Секст Рос­ций часто бывал в Риме и еже­днев­но появ­лял­ся на фору­ме на виду у всех, дабы вид­но было, что он лику­ет по пово­ду победы зна­ти, а не стра­шит­ся каких бы то ни было печаль­ных послед­ст­вий для себя само­го.

(17) Он дав­но был не в ладах с дво­и­ми Рос­ци­я­ми из Аме­рии: один из них, вижу я, сидит на ска­мьях обви­ни­те­лей; дру­гой, как мне извест­но, вла­де­ет тре­мя име­ни­я­ми мое­го под­за­щит­но­го. Если бы его отец сумел огра­дить себя от их враж­ды настоль­ко же, насколь­ко он ее опа­сал­ся, он был бы жив. Ведь не без осно­ва­ния он опа­сал­ся этой враж­ды, судьи! Ибо двое этих Титов Рос­ци­ев (про­зва­ние одно­го из них — Капи­тон, а это­го, при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь, зовут Маг­ном²¹) — вот какие люди: пер­вый счи­та­ет­ся испы­тан­ным и извест­ным гла­ди­а­то­ром, стя­жав­шим нема­ло паль­мо­вых вет­вей; вто­рой, при­сут­ст­ву­ю­щий здесь, избрал его сво­им лани­стой²²; и тот, кто до это­го боя, насколь­ко мне извест­но, был нович­ком, без труда пре­взо­шел сво­ей пре­ступ­но­стью само­го́ сво­его учи­те­ля. (VII, 18) Ибо, когда при­сут­ст­ву­ю­щий здесь Секст Рос­ций был в Аме­рии, то этот вот Тит Рос­ций был в Риме; когда сын без­вы­езд­но жил в име­ни­ях и, по жела­нию отца, посвя­тил себя управ­ле­нию поме­стья­ми и сель­ско­му хозяй­ству, этот, напро­тив, посто­ян­но нахо­дил­ся в Риме, и имен­но тогда Секст Рос­ций-отец при воз­вра­ще­нии с обеда и был убит воз­ле Пал­ла­цин­ских бань²³. Уже одно это обсто­я­тель­ство, наде­юсь, не остав­ля­ет сомне­ний, на кого может пасть подо­зре­ние в зло­де­я­нии; но если сами фак­ты не сде­ла­ют оче­вид­ным того, что пока еще толь­ко вызы­ва­ет подо­зре­ние, може­те счи­тать мое­го под­за­щит­но­го соучаст­ни­ком в пре­ступ­ле­нии.

(19) После убий­ства Секс­та Рос­ция пер­вым при­нес в Аме­рию это изве­стие некий Мал­лий Глав­ция, чело­век бед­ный, воль­ноот­пу­щен­ник, кли­ент и при­я­тель Тита Рос­ция, и при­нес его не в дом сына уби­то­го, а в дом его недру­га, Тита Капи­то­на. И хотя убий­ство про­изо­шло во вто­ром часу ночи, уже на рас­све­те гонец при­был в Аме­рию; за десять ноч­ных часов он про­ле­тел на одно­кол­ке пять­де­сят шесть миль²⁴ не толь­ко для того, чтобы пер­вым доста­вить недру­гу уби­то­го желан­ную весть, но и чтобы пока­зать ему све­жую кровь его недру­га и нож, толь­ко что извле­чен­ный из его тела. (20) На чет­вер­тый день после это­го собы­тия о слу­чив­шем­ся сооб­ща­ют Хри­со­го­ну в лагерь Луция Сул­лы под Вола­терра­ми²⁵. Его вни­ма­ние обра­ща­ют на огром­ное состо­я­ние Секс­та Рос­ция, упо­ми­на­ют и о цен­но­сти поме­стий (ведь уби­тый оста­вил три­на­дцать име­ний, кото­рые почти все лежат на бере­гах Тиб­ра), о бес­по­мощ­но­сти и без­за­щит­но­сти его сына: ука­зы­ва­ют, что если Секс­та Рос­ция-отца, чело­ве­ка бли­ста­тель­но­го²⁶ и вли­я­тель­но­го, убить было так лег­ко, то ниче­го не будет сто­ить устра­нить его сына, чело­ве­ка неис­ку­шен­но­го, вырос­ше­го в деревне и неиз­вест­но­го в Риме; пред­ла­га­ют свою помощь в этом деле. Ска­жу корот­ко, судьи: «това­ри­ще­ство» было созда­но²⁷.

(VIII, 21) Хотя про­скрип­ций уже и в помине не было, хотя даже те, кто ранее был в стра­хе, воз­вра­ща­лись обрат­но и счи­та­ли себя уже вне опас­но­сти, имя Секс­та Рос­ция, горя­че­го сто­рон­ни­ка зна­ти, было вне­се­но в спис­ки²⁸. Все ску­пил Хри­со­гон; три, пожа­луй, самых луч­ших име­ния пере­шли в руки Капи­то­на, кото­рый вла­де­ет ими и ныне; осталь­ное иму­ще­ство захва­тил Тит Рос­ций, как он сам гово­рит, упол­но­мо­чен­ный на это Хри­со­го­ном. Это иму­ще­ство, сто­ив­шее 6000000 сестер­ци­ев, было куп­ле­но за 2000 сестер­ци­ев. Я знаю навер­ное, судьи, что все это было сде­ла­но без ведо­ма Луция Сул­лы. (22) И нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что он, зале­чи­вая раны про­шло­го и в то же вре­мя обду­мы­вая пла­ны буду­ще­го и один ведая вопро­са­ми мира и вой­ны, когда на него одно­го обра­ще­ны все взо­ры и один он управ­ля­ет всем, когда он обре­ме­нен столь­ки­ми и столь важ­ны­ми дела­ми, что ему и вздох­нуть неко­гда, — что он чего-нибудь и не заме­тит, тем более, что такое мно­же­ство людей следит за его заня­ти­я­ми и ста­ра­ет­ся улу­чить вре­мя, чтобы совер­шить какой-нибудь подоб­ный посту­пок, сто́ит ему хотя бы на миг отвер­нуть­ся. К тому же, как он ни счаст­лив²⁹ (а это дей­ст­ви­тель­но так), все же никто не может быть настоль­ко счаст­ли­вым, чтобы не иметь сре­ди сво­ей мно­го­чис­лен­ной челяди хотя бы одно­го бес­чест­но­го раба или воль­ноот­пу­щен­ни­ка.

(23) Тем вре­ме­нем этот вот самый Тит Рос­ций, чест­ней­ший муж, дове­рен­ный Хри­со­го­на, при­ез­жа­ет в Аме­рию, вры­ва­ет­ся в име­ния мое­го под­за­щит­но­го и его, несчаст­но­го, уби­то­го горем, еще не успев­ше­го пол­но­стью отдать послед­ний долг умер­ше­му отцу³⁰, судьи, выбра­сы­ва­ет из дома разде­тым дого­ла, оттал­ки­ва­ет его от род­но­го оча­га и богов-пена­тов³¹, а сам ста­но­вит­ся хозя­и­ном огром­но­го иму­ще­ства. Чело­век, жив­ший на свои сред­ства в край­ней скудо­сти, ока­зал­ся, как это часто быва­ет, наг­ле­цом, когда стал жить на чужие; мно­гое он откры­то унес к себе домой, еще боль­ше забрал тай­но; нема­ло разда­рил щед­ро и без раз­бо­ра сво­им пособ­ни­кам; осталь­ное про­дал, устро­ив тор­ги.

(IX, 24) Это так удру­чаю­ще подей­ст­во­ва­ло на жите­лей Аме­рии, что по все­му горо­ду слы­ша­лись плач и жало­бы. И в самом деле, их вооб­ра­же­нию одно­вре­мен­но пред­став­ля­лось мно­гое: мучи­тель­ная смерть Секс­та Рос­ция, чело­ве­ка, поль­зо­вав­ше­го­ся их глу­бо­ким ува­же­ни­ем, столь неза­слу­жен­ная нище­та его сына, кото­ро­му из бога­то­го отцов­ско­го досто­я­ния этот нече­сти­вый раз­бой­ник не оста­вил даже пра­ва про­хо­да к моги­ле отца³², позор­ная покуп­ка иму­ще­ства, захват его, воров­ство, хище­ния, разда­чи. Вся­кий пред­по­чел бы решить­ся на все, лишь бы не видеть, как Тит Рос­ций кичит­ся, хозяй­ни­чая в име­нии Секс­та Рос­ция, пре­крас­но­го и достой­ней­ше­го чело­ве­ка. (25) И вот, деку­ри­о­ны немед­лен­но поста­но­ви­ли, чтобы десять ста­рей­шин отпра­ви­лись к Луцию Сул­ле, объ­яс­ни­ли ему, каким чело­ве­ком был Секст Рос­ций, заяви­ли жало­бу на зло­де­я­ние и без­за­ко­ния этих людей и попро­си­ли его взять под свою защи­ту доб­рое имя умер­ше­го отца и иму­ще­ство ни в чем не повин­но­го сына. Про­шу вас озна­ко­мить­ся с этим поста­нов­ле­ни­ем [Поста­нов­ле­ние деку­ри­о­нов]. Послан­цы при­ез­жа­ют в лагерь. Ста­но­вит­ся оче­вид­ным, судьи, все то, о чем я уже гово­рил: эти гнус­ные зло­де­я­ния совер­ша­лись без ведо­ма Луция Сул­лы. Ибо Хри­со­гон немед­лен­но отпра­вил­ся к ним сам, подо­слал к ним знат­ных людей про­сить их не обра­щать­ся к Сул­ле и обе­щал им, что он, Хри­со­гон, сде­ла­ет все, что они захотят. (26) Он так пере­пу­гал­ся, что согла­сил­ся бы уме­реть, лишь бы Сул­ла не узнал о его про­ступ­ках. Послан­цы, люди ста­рой закал­ки, судив­шие о дру­гих по себе, пове­ри­ли ему, когда он дал им чест­ное сло­во, что вычеркнет имя Секс­та Рос­ция из про­скрип­ци­он­ных спис­ков и пере­даст его сыну име­ния пол­но­стью, а когда Тит Рос­ций Капи­тон, быв­ший в чис­ле деся­ти послан­цев, тоже обе­щал им, что это так и будет, они воз­вра­ти­лись в Аме­рию, не заявив жало­бы.

Спер­ва нача­ли изо дня в день откла­ды­вать и пере­но­сить дело на зав­тра, затем ста­ли все боль­ше затя­ги­вать его да еще изде­вать­ся и, нако­нец, как это было лег­ко понять, под­готов­лять поку­ше­ние на жизнь при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь Секс­та Рос­ция, пола­гая, что им не удаст­ся долее вла­деть чужим иму­ще­ст­вом, пока его соб­ст­вен­ник жив и невредим. (X, 27) Как толь­ко Секст Рос­ций узнал об этом, он, по сове­ту дру­зей и род­ных, бежал в Рим и обра­тил­ся — имя ее я про­из­но­шу с ува­же­ни­ем — к Цеци­лии, сест­ре Непота, доче­ри Бале­ар­ско­го, кото­рую хоро­шо знал его отец. Эта жен­щи­на, судьи, по свиде­тель­ству всех, явля­ясь образ­цом для дру­гих, даже ныне хра­нит в себе чер­ты древ­ней вер­но­сти дол­гу³³. Она при­ня­ла в свой дом Секс­та Рос­ция, обни­щав­ше­го, лишен­но­го кро­ва и выгнан­но­го из его име­ний, бежав­ше­го от поку­ше­ний и угроз раз­бой­ни­ков, и при­шла на помощь чело­ве­ку, свя­зан­но­му с ней уза­ми госте­при­им­ства и поки­ну­то­му все­ми. Ее бла­го­род­ству, вер­но­сти и усер­дию мой под­за­щит­ный обя­зан тем, что его внес­ли живым в спи­сок обви­ня­е­мых, а не уби­тым в про­скрип­ци­он­ный спи­сок.

(28) И вот, когда эти люди поня­ли, что жизнь Секс­та Рос­ция охра­ня­ет­ся чрез­вы­чай­но забот­ли­во и что у них нет ника­кой воз­мож­но­сти убить его, они при­ня­ли в выс­шей сте­пе­ни пре­ступ­ное и дерз­кое реше­ние — при­влечь его к суду по обви­не­нию в отце­убий­стве³⁴ и най­ти для это­го како­го-нибудь лов­ко­го обви­ни­те­ля, кото­рый мог бы что-нибудь набол­тать даже о таком деле, кото­рое не дает ника­ких осно­ва­ний для подо­зре­ний; нако­нец, не имея ника­ких дан­ных для обви­не­ния, они реши­ли исполь­зо­вать поло­же­ние дел в государ­стве. Люди эти гово­ри­ли так: «Коль ско­ро так дол­го дела в суде не слу­ша­лись, тот, кто пер­вым пред­станет перед судом, непре­мен­но дол­жен быть осуж­ден; Хри­со­гон очень вли­я­те­лен, и Секс­ту Рос­цию защит­ни­ков не най­ти; о про­да­же иму­ще­ства и о “това­ри­ще­стве” никто даже не заик­нет­ся; одно­го сло­ва “отце­убий­ство” и тако­го ужас­но­го обви­не­ния будет доста­точ­но, чтобы убрать его с доро­ги, так как никто не возь­мет­ся его защи­щать». (29) Руко­во­ди­мые этим замыс­лом или, вер­нее, охва­чен­ные этим безу­ми­ем, они отда­ли это­го чело­ве­ка, кото­ро­го сами они, при всех сво­их ста­ра­ни­ях, не смог­ли убить, на закла­ние вам.

(XI) На что мне спер­ва заявить жало­бу, судьи, с чего имен­но мне луч­ше все­го начать, какой и у кого мне про­сить помо­щи? Бес­смерт­ных ли богов, рим­ский ли народ, вас ли, обла­даю­щих в насто­я­щее вре­мя выс­шей вла­стью, умо­лять мне о покро­ви­тель­стве? (30) Отец убит зло­дей­ски; его дом захва­чен недру­га­ми; иму­ще­ство отня­то, забра­но, рас­хи­ще­но; жизнь сына в опас­но­сти и ему не раз уже гро­зи­ли нож и заса­да. Како­го еще пре­ступ­ле­ния недо­ста­ет в этом длин­ном ряду зло­де­я­ний? Но все же эти пре­ступ­ле­ния они хотят еще увен­чать и усу­гу­бить дру­ги­ми, неслы­хан­ны­ми; они при­ду­мы­ва­ют неве­ро­ят­ное обви­не­ние и обви­ни­те­лей Секс­та Рос­ция и свиде­те­лей про­тив него нани­ма­ют на его же день­ги; они пре­до­став­ля­ют несчаст­но­му сле­дую­щий выбор: либо под­ста­вить свою шею под удар Титу Рос­цию³⁵, либо уме­реть позор­ней­шей смер­тью, заши­тым в мешок³⁶. Они дума­ли, что у него не най­дет­ся защит­ни­ков; да, их не нашлось; но чело­век, гото­вый гово­рить откры­то, гото­вый защи­щать по сове­сти, — а это­го в насто­я­щем деле доста­точ­но, — такой чело­век нашел­ся, судьи! (31) Быть может, я, взяв­шись вести это дело, посту­пил опро­мет­чи­во в сво­ем юно­ше­ском увле­че­нии; но раз я уже взял­ся за него, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, пусть мне со всех сто­рон угро­жа­ют вся­че­ские ужа­сы, пусть любые опас­но­сти навис­нут над моей голо­вой, я встре­чу их лицом к лицу. Я твер­до решил не толь­ко гово­рить обо всем том, что, по мое­му мне­нию, име­ет отно­ше­ние к делу Секс­та Рос­ция, но гово­рить об этом пря­мо, сме­ло и неза­ви­си­мо; ничто не заста­вит меня, судьи, из чув­ства стра­ха изме­нить сво­е­му дол­гу. (32) И в самом деле, кто дошел до такой сте­пе­ни нрав­ст­вен­но­го паде­ния, что смог бы про­мол­чать или остать­ся рав­но­душ­ным, видя все это? Отца мое­го, хотя его имя и не было вне­се­но в спис­ки, вы умерт­ви­ли; убив его, вы внес­ли его в про­скрип­ци­он­ные спис­ки; меня вы из мое­го дома выгна­ли; иму­ще­ст­вом мое­го отца вы завла­де­ли. Чего вам еще? Неуже­ли вы и к судей­ским ска­мьям при­шли с меча­ми и копья­ми, чтобы здесь или убить Секс­та Рос­ция или добить­ся его осуж­де­ния?

(XII, 33) Самым необуздан­ным чело­ве­ком из тех, какие за послед­нее вре­мя были в нашем государ­стве, был Гай Фим­брия³⁷, совер­шен­но обе­зу­мев­ший чело­век, в чем не сомне­ва­ет­ся никто, кро­ме тех, кто и сам безум­ст­ву­ет. По его про­ис­кам во вре­мя похо­рон Гая Мария был ранен Квинт Сце­во­ла³⁸, бла­го­род­ней­ший и наи­бо­лее выдаю­щий­ся муж сре­ди наших граж­дан; о его заслу­гах здесь не место мно­го гово­рить; впро­чем, о них нель­зя ска­зать боль­ше, чем пом­нит сам рим­ский народ; узнав, что Сце­во­ла, воз­мож­но, оста­нет­ся в живых, Фим­брия вызвал его в суд³⁹. Когда Фим­брию спра­ши­ва­ли, в чем имен­но будет он обви­нять того, кого даже вос­хва­лить в меру его заслуг невоз­мож­но, этот неисто­вый чело­век, гово­рят, отве­тил: «В том, что он не при­нял уда­ра меча по самую руко­ять»⁴⁰. Рим­ский народ не видел зре­ли­ща более воз­му­ти­тель­но­го, чем смерть это­го чело­ве­ка, кото­рая была столь важ­ным собы­ти­ем, что смог­ла пора­зить и погу­бить всех граж­дан; ведь имен­но теми, кого он хотел спа­сти путем при­ми­ре­ния, он и был убит. (34) Не напо­ми­на­ет ли наше дело все­го того, что гово­рил и совер­шал Фим­брия? Вы обви­ня­е­те Секс­та Рос­ция? Поче­му же? Пото­му, что он выскольз­нул из ваших рук; пото­му, что не дал убить себя. Пре­ступ­ле­ние Фим­брии, коль ско­ро оно было совер­ше­но над Сце­во­лой, вызы­ва­ет боль­шее него­до­ва­ние; но раз­ве мож­но при­ми­рить­ся и с дан­ным пре­ступ­ле­ни­ем пото­му, что его совер­ша­ет Хри­со­гон? Ибо — во имя бес­смерт­ных богов! — зачем в этом судеб­ном деле нуж­на защи­та? Име­ет­ся ли какая-нибудь ста­тья обви­не­ния, для опро­вер­же­ния кото­рой от защит­ни­ка потре­бо­ва­лось бы даро­ва­ние или от ора­то­ра — крас­но­ре­чие? Поз­воль­те, судьи, раз­вер­нуть перед вами все дело и рас­смот­реть его, пока­зав его вам воочию. Таким обра­зом вам лег­че будет понять, что имен­но состав­ля­ет суть все­го судеб­но­го дела, о чем при­дет­ся гово­рить мне и чего сле­ду­ет дер­жать­ся вам.

(XIII, 35) Насколь­ко я могу судить, Секс­ту Рос­цию ныне угро­жа­ют три обсто­я­тель­ства: обви­не­ние, предъ­яв­лен­ное ему его про­тив­ни­ка­ми, их дер­зость и их могу­ще­ство. Выду­мать пре­ступ­ле­ние взял­ся обви­ни­тель Эру­ций; роль отваж­ных него­дя­ев потре­бо­ва­ли для себя Рос­ции; Хри­со­гон же (тот, кто наи­бо­лее могу­ще­ст­вен) пус­ка­ет в ход свое вли­я­ние. Обо всем этом мне, как я пони­маю, и надо гово­рить. (36) Но как? Не обо всем оди­на­ко­вым обра­зом: рас­смот­реть пер­вое обсто­я­тель­ство — мой долг, разо­брать два дру­гие рим­ский народ пору­чил вам. Мне лич­но надо опро­верг­нуть обви­не­ние, вы же долж­ны дать отпор дер­зо­сти и при пер­вой же воз­мож­но­сти иско­ре­нить и уни­что­жить губи­тель­ное и нестер­пи­мое могу­ще­ство подоб­ных людей.

(37) Секс­та Рос­ция обви­ня­ют в отце­убий­стве. О, бес­смерт­ные боги! Ужас­ное, нече­сти­вей­шее пре­ступ­ле­ние, рав­ное всем дру­гим зло­де­я­ни­ям, вме­сте взя­тым! И в самом деле, если дети, по пре­крас­но­му выра­же­нию муд­ре­цов, часто нару­ша­ют свой долг перед роди­те­ля­ми уже одним выра­же­ни­ем лица, то какая казнь будет доста­точ­ным воз­мезди­ем тому, кто лишил жиз­ни сво­его отца, за кото­ро­го, в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти, зако­ны боже­ские и чело­ве­че­ские велят уме­реть? (38) Обви­няя кого-либо в этом столь тяж­ком, столь ужас­ном, столь исклю­чи­тель­ном зло­де­я­нии, совер­шае­мом так ред­ко, что в слу­ча­ях, когда о нем слы­ха­ли, его счи­та­ли подоб­ным зло­ве­ще­му пред­зна­ме­но­ва­нию, какие же ули­ки, Гай Эру­ций, по-тво­е­му, дол­жен пред­ста­вить обви­ни­тель? Не прав­да ли, он дол­жен дока­зать исклю­чи­тель­ную пре­ступ­ную дер­зость обви­ня­е­мо­го, дикость его нра­вов и сви­ре­пость харак­те­ра, его пороч­ный и позор­ный образ жиз­ни, его пол­ную без­нрав­ст­вен­ность и испор­чен­ность, вле­ку­щие его к гибе­ли? Меж­ду тем ты — хотя бы ради того, чтобы бро­сить упрек Секс­ту Рос­цию, — не упо­мя­нул ни о чем подоб­ном.

(XIV, 39) Секст Рос­ций убил сво­его отца. — «Что он за чело­век? Испор­чен­ный юнец, подучен­ный него­дя­я­ми?» — Да ему за сорок лет. — «Оче­вид­но, испы­тан­ный убий­ца, отча­ян­ный чело­век, не впер­вые про­ли­ваю­щий чужую кровь?» — Но об этом вы от обви­ни­те­ля ниче­го не слы­ха­ли. — «Тогда его на это зло­де­я­ние, конеч­но, натолк­ну­ли рас­то­чи­тель­ность, огром­ные дол­ги и неукро­ти­мые стра­сти». По обви­не­нию в рас­то­чи­тель­но­сти его оправ­дал Эру­ций, ска­зав, что он едва ли был хотя бы на одной пируш­ке. Дол­гов у него нико­гда не было. Что каса­ет­ся стра­стей, то какие стра­сти могут быть у чело­ве­ка, кото­рый, как заявил сам обви­ни­тель, все­гда жил в деревне, зани­ма­ясь сель­ским хозяй­ст­вом? Ведь такая жизнь весь­ма дале­ка от стра­стей и учит созна­нию дол­га. (40) Что же в таком слу­чае вверг­ло Секс­та Рос­ция в такое неистов­ство? «Его отец, — гово­рит обви­ни­тель, — недо­люб­ли­вал его». Отец его недо­люб­ли­вал? По какой при­чине? Для это­го непре­мен­но долж­на была быть осно­ва­тель­ная, важ­ная и понят­ная всем при­чи­на. Ибо, если труд­но пове­рить, что сын мог лишить отца жиз­ни без очень мно­гих и очень важ­ных при­чин, то мало­ве­ро­ят­но, чтобы сын мог навлечь на себя нена­висть отца без мно­гих при­чин, важ­ных и осно­ва­тель­ных. (41) Итак мы сно­ва долж­ны вер­нуть­ся назад и спро­сить, каки­ми же таки­ми тяж­ки­ми поро­ка­ми стра­дал един­ст­вен­ный сын, что отец невзлю­бил его. Но всем ясно, что ника­ких поро­ков у него не было. Сле­до­ва­тель­но, безу­мен был отец, раз он без вся­ко­го осно­ва­ния нена­видел того, кого про­из­вел на свет? Да нет же, это был чело­век само­го трез­во­го ума. Итак, конеч­но, уже вполне ясно, что, если и отец не был безу­мен, и сын не был него­дя­ем, то не было осно­ва­ния ни для нена­ви­сти со сто­ро­ны отца, ни для зло­де­я­ния со сто­ро­ны сына.

(XV, 42) «Не знаю, — гово­рит обви­ни­тель, — како­ва была при­чи­на нена­ви­сти; что нена­висть суще­ст­во­ва­ла, я заклю­чаю из того, что рань­ше, когда у него было два сына, он того, кото­рый впо­след­ст­вии умер, все­гда дер­жал при себе, а это­го ото­слал в свои поме­стья». Мне при защи­те чест­ней­ше­го дела при­хо­дит­ся столк­нуть­ся теперь с теми же труд­но­стя­ми, какие выпа­ли на долю Эру­ция при его злост­ном и вздор­ном обви­не­нии. Эру­ций не знал, как ему дока­зать свое вымыш­лен­ное обви­не­ние; я же не нахо­жу спо­со­ба раз­бить и опро­верг­нуть такие неосно­ва­тель­ные заяв­ле­ния. (43) Что ты гово­ришь, Эру­ций? Секст Рос­ций, желая сослать и пока­рать сво­его сына, пору­чил ему вести хозяй­ство и ведать столь­ки­ми и столь пре­крас­ны­ми, столь доход­ны­ми име­ни­я­ми? Что ска­жешь? Раз­ве отцы семейств, име­ю­щие сыно­вей, осо­бен­но муни­ци­па­лы из сель­ских обла­стей, не жела­ют все­го более, чтобы их сыно­вья воз­мож­но усерд­нее забо­ти­лись о поме­стьях и при­ла­га­ли воз­мож­но боль­ше труда и ста­ра­ний к обра­бот­ке зем­ли? (44) Или он ото­слал сына для того, чтобы тот жил в деревне и полу­чал там толь­ко свое про­пи­та­ние, но не имел от это­го ника­ких выгод? Ну, а если извест­но, что мой под­за­щит­ный не толь­ко вел хозяй­ство в поме­стьях, но, при жиз­ни отца, так­же и поль­зо­вал­ся дохо­да­ми с опре­де­лен­ных име­ний⁴¹, то ты все-таки назо­вешь такую жизнь ссыл­кой в дерев­ню и изгна­ни­ем? Ты видишь, Эру­ций, как несо­сто­я­тель­ны твои дово­ды, как они дале­ки от исти­ны. То, что отцы дела­ют почти все­гда, ты пори­ца­ешь, как нечто необыч­ное; то, что дела­ет­ся по бла­го­во­ле­нию, ты, в сво­ем обви­не­нии, счи­та­ешь про­яв­ле­ни­ем нена­ви­сти; то, что отец пре­до­ста­вил сыну, дабы ока­зать ему честь, он, по-тво­е­му, сде­лал с целью нака­за­ния. (45) И ты пре­крас­но пони­ма­ешь все это, но у тебя так мало осно­ва­ний для обви­не­ния, что ты счи­та­ешь нуж­ным не толь­ко высту­пать про­тив нас, но так­же и отвер­гать уста­нов­лен­ный порядок вещей, обы­чаи людей и обще­при­ня­тые взгляды.

(XVI) Но, ска­жешь ты, ведь он, имея двух сыно­вей, одно­го из них не отпус­кал от себя, а дру­го­му поз­во­лял жить в деревне. Про­шу тебя, Эру­ций, не оби­жать­ся на то, что я тебе ска­жу, так как я сде­лаю это не для осуж­де­ния, а с целью напом­нить тебе кое о чем. (46) Если на твою долю не выпа­ло сча­стья знать, кто твой отец⁴², так что ты не можешь понять, как отец отно­сит­ся к сво­им детям, то все же ты от при­ро­ды, несо­мнен­но, не лишен чело­ве­че­ских чувств; к тому же ты — чело­век обра­зо­ван­ный и не чуж­дый даже лите­ра­ту­ре. Неуже­ли ты дума­ешь (возь­мем при­мер из комедий), что этот ста­рик у Цеци­лия⁴³ любит сына сво­его Евти­ха, живу­ще­го в деревне, мень­ше, чем дру­го­го — Хере­сти­да (ведь его, если не оши­ба­юсь⁴⁴, так зовут), и что вто­ро­го он дер­жит при себе в горо­де, чтобы ока­зать ему честь, а пер­во­го ото­слал в дерев­ню в нака­за­ние? (47) «К чему пере­хо­дить к этим пустя­кам?» — ска­жешь ты. Как буд­то мне труд­но назвать тебе по име­ни сколь­ко угод­но людей — чтобы не ходить дале­ко за при­ме­ра­ми — или из чис­ла чле­нов моей три­бы или же из чис­ла моих соседей, кото­рые жела­ют видеть сво­их сыно­вей, при­том самых люби­мых, усерд­ны­ми сель­ски­ми хозя­е­ва­ми. Но на людей извест­ных ссы­лать­ся не сле­ду­ет, так как мы не зна­ем, хотят ли они быть назван­ны­ми по име­ни. Кро­ме того, ни один из них не изве­стен вам луч­ше, чем этот самый Евтих; нако­нец, для дела совер­шен­но без­раз­лич­но, возь­му ли я за обра­зец это­го моло­до­го чело­ве­ка из комедии или же како­го-нибудь жите­ля обла­сти Вей⁴⁵. Ведь поэты, я думаю, созда­ют обра­зы имен­но для того, чтобы мы, на при­ме­рах посто­рон­них людей, виде­ли изо­бра­же­ние сво­их соб­ст­вен­ных нра­вов и яркую кар­ти­ну нашей обы­ден­ной жиз­ни. (48) А теперь, пожа­луй­ста, обра­тись к дей­ст­ви­тель­но­сти и поду­май, какие заня­тия боль­ше все­го нра­вят­ся отцам семейств не толь­ко в Умбрии и в сосед­них с ней обла­стях, но так­же и здесь, в ста­рых муни­ци­пи­ях, и ты, конеч­но, сра­зу пой­мешь, что ты за недо­стат­ком улик вме­нил Секс­ту Рос­цию в вину и в пре­ступ­ле­ние то, что было его вели­чай­шей заслу­гой.

(XVII) Но ведь и сыно­вья посту­па­ют так, не толь­ко испол­няя волю отцов; ведь и я, и каж­дый из вас, если не оши­ба­юсь, зна­ем очень мно­гих людей, кото­рые и сами горя­чо любят сель­ское хозяй­ство, а эту жизнь в деревне, кото­рая, по-тво­е­му, долж­на счи­тать­ся позор­ной и слу­жить осно­ва­ни­ем для обви­не­ний, нахо­дят почет­ней­шей и при­ят­ней­шей. (49) Как, по тво­е­му мне­нию, отно­сит­ся к сель­ско­му хозяй­ству сам Секст Рос­ций, при­сут­ст­ву­ю­щий здесь, и насколь­ко он зна­ет в нем толк? От этих вот род­ст­вен­ни­ков его, почтен­ней­ших людей, я слы­хал, что ты в сво­ем ремес­ле обви­ни­те­ля не искус­нее, чем он в сво­ем. Впро­чем, по мило­сти Хри­со­го­на, не оста­вив­ше­го ему ни одно­го име­ния, ему, пожа­луй, при­дет­ся забыть свое заня­тие и рас­стать­ся со сво­им усерд­ным трудом. Как это ни тяже­ло и неза­слу­жен­но, все же он пере­не­сет это стой­ко, судьи, если смо­жет бла­го­да­ря вам остать­ся в живых и сохра­нить свое доб­рое имя. Но невы­но­си­мо одно — он ока­зал­ся в таком бед­ст­вен­ном поло­же­нии имен­но из-за цен­но­сти и боль­шо­го чис­ла сво­их име­ний, и как раз то усер­дие, с каким он их обра­ба­ты­вал, более все­го послу­жит ему во вред, слов­но для него недо­ста­точ­но и того горя, что пло­да­ми его трудов поль­зу­ют­ся дру­гие, а не он сам; нет, ему вме­ня­ют в пре­ступ­ле­ние, что он вооб­ще обра­ба­ты­вал свои име­ния.

(XVIII, 50) Ты, Эру­ций, пра­во, был бы сме­шон в сво­ей роли обви­ни­те­ля, родись ты в те вре­ме­на, когда в кон­су­лы изби­ра­ли пря­мо от плу­га. И в самом деле, раз ты счи­та­ешь зем­леде­лие уни­зи­тель­ным заня­ти­ем, ты, конеч­но, при­знал бы глу­бо­ко опо­зо­рив­шим­ся и утра­тив­шим вся­кое ува­же­ние чело­ве­ком зна­ме­ни­то­го Ати­лия⁴⁶, кото­ро­го послан­цы заста­ли бро­сав­шим сво­ей рукой семе­на в зем­лю. Но пред­ки наши, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, дума­ли совсем ина­че — и о нем и о подоб­ных ему мужах⁴⁷ — и поэто­му государ­ство, вна­ча­ле незна­чи­тель­ное и очень бед­ное, оста­ви­ли нам огром­ным и про­цве­таю­щим. Ибо свои поля они возде­лы­ва­ли усерд­но, а чужих не домо­га­лись с алч­но­стью. Этим они, поко­рив государ­ству зем­ли, горо­да и наро­ды, воз­ве­ли­чи­ли нашу дер­жа­ву и имя рим­ско­го наро­да. (51) При­во­жу эти фак­ты не для того, чтобы срав­ни­вать их с теми, кото­рые мы теперь рас­смат­ри­ва­ем, но дабы все поня­ли, что если во вре­ме­на наших пред­ков выдаю­щи­е­ся мужи и про­слав­лен­ные люди, кото­рые во вся­кое вре­мя долж­ны были бы сто­ять у кор­ми­ла государ­ства, все же отда­ва­ли сель­ско­му хозяй­ству неко­то­рую часть сво­его вре­ме­ни и труда, то сле­ду­ет про­стить чело­ве­ку, если он заявит, что он дере­вен­ский житель, — раз он все­гда без­вы­езд­но жил в деревне, — в осо­бен­но­сти если он этим более все­го мог уго­дить отцу, и для него само­го имен­но это заня­тие было наи­бо­лее при­ят­ным и, по суще­ству, наи­бо­лее достой­ным.

(52) Итак, Эру­ций, силь­ней­шая нена­висть отца к сыну вид­на, если не оши­ба­юсь, из того, что отец поз­во­лял ему жить в деревне. Раз­ве есть какое-нибудь дру­гое дока­за­тель­ство? «Как же, — гово­рит обви­ни­тель, — есть; ведь отец думал лишить сына наслед­ства». Рад слы­шать; вот теперь ты гово­ришь нечто, име­ю­щее отно­ше­ние к делу; ибо те твои дово­ды, как ты и сам, дума­ет­ся мне, согла­сишь­ся, несо­сто­я­тель­ны и бес­смыс­лен­ны. «На пирах он не бывал вме­сте с отцом». — Разу­ме­ет­ся; ведь он и в свой город при­ез­жал крайне ред­ко. — «Почти никто не при­гла­шал его к себе». — Не уди­ви­тель­но; ибо он не жил в Риме и не мог отве­тить на при­гла­ше­ние.

(XIX, 53) Но все это, как ты и сам пони­ма­ешь, пустя­ки. Обра­тим­ся к тому, о чем мы нача­ли гово­рить, — к тому дока­за­тель­ству нена­ви­сти, надеж­нее кото­ро­го не най­ти. «Отец думал лишить сына наслед­ства». Не ста­ну спра­ши­вать, по какой при­чине; спро­шу толь­ко, откуда ты зна­ешь это; впро­чем, тебе сле­до­ва­ло назвать и пере­чис­лить все при­чи­ны; ибо непре­мен­ной обя­зан­но­стью обви­ни­те­ля, уве­рен­но­го в сво­ей право­те, обли­чаю­ще­го сво­его про­тив­ни­ка в столь тяж­ком зло­де­я­нии, было пред­ста­вить все поро­ки и про­ступ­ки сына, кото­рые мог­ли воз­му­тить отца и побудить его заглу­шить в себе голос при­ро­ды, вырвать из сво­его серд­ца свой­ст­вен­ную всем людям роди­тель­скую любовь, сло­вом, забыть, что он отец. Все это, дума­ет­ся мне, мог­ло бы про­изой­ти толь­ко вслед­ст­вие тяж­ких про­ступ­ков сына. (54) Но я, пожа­луй, пой­ду на уступ­ку: я согла­сен, чтобы ты про­шел мимо все­го это­го; ведь ты сво­им мол­ча­ни­ем уже согла­ша­ешь­ся при­знать, что ниче­го это­го не было; но жела­ние Секс­та Рос­ция лишить сына наслед­ства ты, во вся­ком слу­чае, дол­жен дока­зать. Какие же при­во­дишь ты дово­ды, на осно­ва­нии кото­рых мы долж­ны счи­тать, что это было? Ты не можешь ска­зать ниче­го; ну, при­ду­май же хоть что-либо сколь­ко-нибудь под­хо­дя­щее, дабы твое поведе­ние не каза­лось тем, что оно есть в дей­ст­ви­тель­но­сти, — явным изде­ва­тель­ст­вом над зло­клю­че­ни­я­ми это­го несчаст­но­го чело­ве­ка и над высо­ким зва­ни­ем этих вот, столь достой­ных мужей. Секст Рос­ций хотел лишить сына наслед­ства. По какой при­чине? — «Не знаю». — Лишил он его наслед­ства? — «Нет». — Кто ему поме­шал? — «Он думал сде­лать это». — Думал? Кому он гово­рил об этом? — «Нико­му не гово­рил». Что это, как не про­ис­хо­дя­щее в корыст­ных целях и ради удо­вле­тво­ре­ния при­хо­тей зло­употреб­ле­ние судом, зако­на­ми и вашим досто­ин­ст­вом — обви­нять таким обра­зом и ста­вить в вину то, чего не толь­ко не можешь, но даже и не пыта­ешь­ся дока­зать? (55) Каж­дый из нас зна­ет, что меж­ду тобой, Эру­ций, и Секс­том Рос­ци­ем лич­ной непри­яз­ни нет; все пони­ма­ют, по какой при­чине ты высту­па­ешь как его недруг, и зна­ют, что тебя соблаз­ни­ло его богат­ство. Что же сле­ду­ет из это­го? Как ни вели­ко твое коры­сто­лю­бие, тебе все-таки надо было бы сохра­нять неко­то­рое ува­же­ние к мне­нию этих вот людей и к Рем­ми­е­ву зако­ну⁴⁸.

(XX) Что обви­ни­те­лей в государ­стве мно­го, полез­но: чув­ство стра­ха долж­но сдер­жи­вать пре­ступ­ную отва­гу⁴⁹; но это полез­но лишь при усло­вии, что обви­ни­те­ли не изде­ва­ют­ся над нами. Допу­стим, что есть чело­век, не винов­ный ни в чем; одна­ко, хотя вины на нем нет, подо­зре­ния про­тив него все же име­ют­ся; как это ни печаль­но для него, но все же тому, кто его обви­нит, я мог бы про­стить это. Ибо, раз он может сооб­щить нечто подо­зри­тель­ное, даю­щее какой-то повод к обви­не­нию, он не изде­ва­ет­ся над нами откры­то и не кле­ве­щет созна­тель­но. (56) Поэто­му все мы соглас­ны с тем, чтобы обви­ни­те­лей было воз­мож­но боль­ше, так как неви­нов­ный, если он и обви­нен, может быть оправ­дан, винов­ный же, если он не был обви­нен, не может быть осуж­ден; но луч­ше, чтобы был оправ­дан неви­нов­ный, чем чтобы вино­ва­тый так и не был при­вле­чен к суду. На корм­ле­ние гусей обще­ст­вом сда­ет­ся под­ряд, и в Капи­то­лии содер­жат собак для того, чтобы они пода­ва­ли знак в слу­чае появ­ле­ния воров⁵⁰. Соба­ки, прав­да, не могут отли­чить воров от чест­ных людей, но все же дают знать, если кто-либо вхо­дит в Капи­то­лий ночью. И так как это вызы­ва­ет подо­зре­ние, то они — хотя это толь­ко живот­ные, — зала­яв по ошиб­ке, сво­ей бди­тель­но­стью при­но­сят поль­зу. Но если соба­ки ста­нут лаять и днем, когда люди при­дут покло­нить­ся богам, им, мне дума­ет­ся, пере­бьют лапы за то, что они про­яв­ля­ют бди­тель­ность и тогда, когда для подо­зре­ний осно­ва­ний нет. (57) Вполне сход­но с этим и поло­же­ние обви­ни­те­лей: одни из вас — гуси, кото­рые толь­ко гого­чут, но не могут повредить; дру­гие — соба­ки, кото­рые могут и лаять и кусать. Что вас под­карм­ли­ва­ют, мы видим; но вы долж­ны напа­дать глав­ным обра­зом на тех, кто это­го заслу­жи­ва­ет. Это наро­ду более все­го по серд­цу. Затем, если захо­ти­те, може­те лаять и по подо­зре­нию — тогда, когда мож­но пред­по­ло­жить, что кто-нибудь совер­шил пре­ступ­ле­ние; это так­же допу­сти­мо. Но если вы обви­ни­те чело­ве­ка в отце­убий­стве и не смо­же­те ска­зать, поче­му и как убил он отца, и буде­те лаять попу­сту, без вся­ко­го подо­зре­ния, то ног вам, прав­да, не пере­бьют, но, если я хоро­шо знаю наших судей, они с такой силой заклей­мят вам лоб той хоро­шо извест­ной бук­вой (вы отно­си­тесь к ней с такой нелю­бо­вью, что вам нена­вист­но даже сло­во «кален­ды»⁵¹), что впредь вы нико­го не смо­же­те обви­нять, раз­ве толь­ко свою соб­ст­вен­ную зло­счаст­ную судь­бу.

(XXI, 58) Что же ты, доб­лест­ный обви­ни­тель, дал мне тако­го, от чего я дол­жен был бы защи­щать­ся, какое подо­зре­ние хотел ты вну­шить судьям? — «Он опа­сал­ся, что будет лишен наслед­ства». — Пусть так; но ведь никто не гово­рит, поче­му ему сле­до­ва­ло опа­сать­ся это­го. — «Его отец наме­ре­вал­ся сде­лать это». — Дока­жи. Ника­ких дока­за­тельств нет: неиз­вест­но, ни с кем Секст Рос­ций обсуж­дал это, ни кого он об этом изве­стил, ни откуда у вас мог­ло явить­ся такое подо­зре­ние. Обви­няя таким обра­зом, не гово­ришь ли ты, Эру­ций, во все­услы­ша­ние: «Что́ я полу­чил, я знаю; что́ мне гово­рить, не знаю; я осно­вы­вал­ся на одном — на утвер­жде­нии Хри­со­го­на, что обви­ня­е­мо­му не най­ти защит­ни­ка и что о покуп­ке иму­ще­ства и об этом “това­ри­ще­стве” в наше вре­мя никто не осме­лит­ся и заик­нуть­ся»? Эта лож­ная надеж­да и толк­ну­ла тебя на путь обма­на. Ты, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, не вымол­вил бы и сло­ва, если бы думал, что кто-нибудь отве­тит тебе.

(59) Сто­и­ло обра­тить вни­ма­ние на то, как небреж­но он дер­жал себя, высту­пая как обви­ни­тель, — если толь­ко вы, судьи, заме­ти­ли это. Увидев, кто сидит на этих вот ска­мьях, он, веро­ят­но, спро­сил, будет ли тот или иной из вас защи­щать под­суди­мо­го; насчет меня у него не яви­лось и подо­зре­ния, так как я еще не вел ни одно­го уго­лов­но­го дела. Не най­дя ни одно­го из тех, кто может и кто име­ет обык­но­ве­ние высту­пать, он стал про­яв­лять край­нюю раз­вяз­ность, садясь, когда ему взду­ма­ет­ся, затем рас­ха­жи­вая взад и впе­ред; ино­гда он даже под­зы­вал к себе раба, веро­ят­но, для того, чтобы зака­зать ему обед; сло­вом, он вел себя так, точ­но был совер­шен­но один, не счи­та­ясь ни с вами, судья­ми, ни с при­сут­ст­ву­ю­щи­ми. (XXII, 60) Нако­нец, он закон­чил речь и сел на свое место; встал я. Он, каза­лось, с облег­че­ни­ем вздох­нул, увидев, что гово­рю я, а не кто-либо дру­гой. Я начал гово­рить. Как я заме­тил, судьи, он шутил и зани­мал­ся посто­рон­ни­ми дела­ми, пока я не назвал Хри­со­го­на; сто­и­ло мне про­из­не­сти это имя, как наш при­я­тель тот­час же выпря­мил­ся и, види­мо, изу­мил­ся. Я понял, что́ имен­но пора­зи­ло его. Во вто­рой и в тре­тий раз назвал я Хри­со­го­на. После это­го взад и впе­ред забе­га­ли люди, веро­ят­но, чтобы сооб­щить Хри­со­го­ну, что сре­ди граж­дан есть чело­век, кото­рый осме­ли­ва­ет­ся гово­рить напе­ре­кор его воле; что дело при­ни­ма­ет неожи­дан­ный обо­рот; что ста­ла извест­ной покуп­ка иму­ще­ства; что жесто­ким напад­кам под­вер­га­ет­ся все это «това­ри­ще­ство», а с его, Хри­со­го­на, вли­я­ни­ем и могу­ще­ст­вом не счи­та­ют­ся; что судьи слу­ша­ют весь­ма вни­ма­тель­но, а народ воз­му­щен. (61) Так как ты в этом ошиб­ся, Эру­ций, так как ты видишь, что поло­же­ние кру­то изме­ни­лось, что дело Секс­та Рос­ция ведет­ся если и не искус­но, то, во вся­ком слу­чае, в откры­тую, и так как ты пони­ма­ешь, что чело­ве­ка, кото­ро­го ты счи­тал бро­шен­ным на про­из­вол судь­бы, защи­ща­ют; что те, на чье пре­да­тель­ство ты наде­ял­ся, ока­за­лись, как видишь, насто­я­щи­ми людь­ми, то пока­жи нам, нако­нец, сно­ва свою преж­нюю хит­рость и про­ни­ца­тель­ность, при­знай­ся: ты при­шел сюда в надеж­де, что здесь совер­шит­ся раз­бой, а не пра­во­судие.

Отце­убий­ство — вот о чем идет речь в дан­ном суде; но ника­ких осно­ва­ний, поче­му сын мог убить отца, обви­ни­тель не при­вел. (62) Вопрос, кото­рый глав­ным обра­зом и преж­де все­го ста­вят даже при нали­чии ничтож­но­го ущер­ба и при незна­чи­тель­ных про­ступ­ках, совер­шае­мых доволь­но часто и чуть ли не каж­дый день, а имен­но — како­ва же была при­чи­на зло­де­я­ния, этот вопрос Эру­ций в деле об отце­убий­стве не счи­та­ет нуж­ным задать, а меж­ду тем, когда дело идет о таком зло­де­я­нии, судьи, то даже при оче­вид­ном сов­па­де­нии мно­гих при­чин, согла­су­ю­щих­ся одна с дру­гой, все же ниче­го не при­ни­ма­ют на веру, не дела­ют неосно­ва­тель­ных пред­по­ло­же­ний, не слу­ша­ют нена­деж­ных свиде­те­лей, не выно­сят при­го­во­ра, убеж­ден­ные даро­ва­ни­ем обви­ни­те­ля. Необ­хо­ди­мо дока­зать как мно­же­ство ранее совер­шен­ных зло­де­я­ний и раз­врат­ней­ший образ жиз­ни обви­ня­е­мо­го, так и его исклю­чи­тель­ную дер­зость и не толь­ко дер­зость, но и край­нее неистов­ство и безу­мие. И даже при нали­чии все­го это­го все-таки долж­ны быть явные следы пре­ступ­ле­ния: где, как, при чьем посред­стве и когда имен­но зло­де­я­ние было совер­ше­но. Если этих дан­ных немно­го и они не слиш­ком явны, то мы, конеч­но, не можем пове­рить, что совер­ше­но такое пре­ступ­ное, такое ужас­ное, такое нече­сти­вое дея­ние. (63) Ибо вели­ка сила чело­ве­че­ско­го чув­ства, мно­го зна­чит кров­ное род­ство; про­тив подоб­ных подо­зре­ний вопи­ет сама при­ро­да; вырод­ком, чудо­ви­щем в чело­ве­че­ском обра­зе, несо­мнен­но, явля­ет­ся тот, кто настоль­ко пре­взо­шел диких зве­рей сво­ей сви­ре­по­стью, что тех людей, бла­го­да­ря кото­рым сам он увидел свет, он зло­дей­ски лишил воз­мож­но­сти смот­реть на этот слад­чай­ший для нас свет солн­ца, меж­ду тем как даже дикие зве­ри свя­за­ны меж­ду собой уза­ми обще­го рож­де­ния и даже самой при­ро­дой⁵². (XXIII, 64) Не так дав­но некий Тит Целий из Тарра­ци­ны⁵³, чело­век доста­точ­но извест­ный, отпра­вив­шись после ужи­на спать в одну ком­на­ту со сво­и­ми дву­мя моло­ды­ми сыно­вья­ми, утром был, гово­рят, най­ден уби­тым. Так как не было улик ни про­тив рабов, ни про­тив сво­бод­ных людей, то, хотя его два сына (взрос­лые, как я ука­зал), спав­шие тут же, утвер­жда­ли, что ниче­го не слы­ша­ли, их все же обви­ни­ли в отце­убий­стве. Не прав­да ли, это было более чем подо­зри­тель­но? Чтобы ни один из них не услы­шал? Чтобы кто-нибудь решил про­красть­ся в эту ком­на­ту имен­но тогда, когда там же нахо­ди­лось двое взрос­лых сыно­вей, кото­рые лег­ко мог­ли услы­шать шаги и защи­тить отца? Итак, подо­зре­ние не мог­ло пасть ни на кого дру­го­го. (65) Но все-таки, после того как судьям было досто­вер­но дока­за­но, что сыно­вей нашли спя­щи­ми при откры­тых две­рях, юно­ши были по суду оправ­да­ны и с них было сня­то вся­кое подо­зре­ние. Ибо никто не мог пове­рить, чтобы нашел­ся чело­век, кото­рый, поправ все боже­ские и чело­ве­че­ские зако­ны нече­сти­вей­шим зло­де­я­ни­ем, смог бы тот­час же заснуть, так как, люди, совер­шив­шие столь тяж­кое пре­ступ­ле­ние, не могут, не гово­рю уже, без­за­бот­но спать, но даже дышать, не испы­ты­вая стра­ха.

(XXIV, 66) Раз­ве вы не зна­е­те, что тех людей, кото­рые, по рас­ска­зам поэтов, мстя за отца, уби­ли мать, — несмот­ря на то, что они, по пре­да­нию, совер­ши­ли это по веле­нию бес­смерт­ных богов и ора­ку­лов — все же пре­сле­ду­ют фурии и не поз­во­ля­ют им най­ти себе при­ста­ни­ще где бы то ни было — за то, что они не мог­ли выпол­нить свой сынов­ний долг, не совер­шив пре­ступ­ле­ния? Вот как обсто­ит дело, судьи: вели­ка власть, креп­ки узы, вели­ка свя­тость отцов­ской и мате­рин­ской кро­ви; даже еди­ное пят­но этой кро­ви не толь­ко не может быть смы­то, но про­ни­ка­ет до само­го серд­ца, вызы­вая силь­ней­шее неистов­ство и безу­мие⁵⁴. (67) Но не верь­те тому, что вы часто види­те в тра­геди­ях, — буд­то тех, кто совер­шил нече­сти­вый посту­пок и зло­де­я­ние, пре­сле­ду­ют фурии, устра­шая их сво­и­ми горя­щи­ми факе­ла­ми. Все­го мучи­тель­нее своя соб­ст­вен­ная вина и свой соб­ст­вен­ный страх; свое соб­ст­вен­ное зло­де­я­ние лиша­ет чело­ве­ка покоя и ввер­га­ет его в безу­мие; свое соб­ст­вен­ное безу­мие и угры­зе­ния сове­сти наво­дят на него ужас; они-то и есть фурии, нераз­луч­ные, неот­ступ­ные спут­ни­цы нече­стив­цев, ден­но и нощ­но караю­щие извер­гов-сыно­вей за их роди­те­лей! (68) Но сама тяжесть зло­де­я­ния и дела­ет его неве­ро­ят­ным, если убий­ство не дока­за­но вполне, если не уста­нов­ле­но, что обви­ня­е­мый позор­но про­вел свою моло­дость, что его жизнь запят­на­на вся­че­ски­ми гнус­но­стя­ми, что он сорил день­га­ми во вред сво­ей чести и доб­ро­му име­ни, был необуздан в сво­ей дер­зо­сти, а его без­рас­суд­ство было близ­ко к поме­ша­тель­ству. К это­му все­му долж­на при­со­еди­нить­ся нена­висть к нему со сто­ро­ны отца, страх перед нака­за­ни­ем, друж­ба с дур­ны­ми людь­ми, соуча­стие рабов, выбор удоб­но­го вре­ме­ни и под­хо­дя­ще­го места. Я готов ска­зать: судьи долж­ны увидеть руки, обаг­рен­ные кро­вью отца, чтобы пове­рить, что про­изо­шло такое тяж­кое, такое звер­ское, такое ужас­ное зло­дей­ство. (69) Но зато, чем менее оно веро­ят­но, если оно не дока­за­но, тем стро­же, если оно уста­нов­ле­но, долж­на быть и кара за него.

(XXV) И вот, если на осно­ва­нии мно­го­го мож­но заклю­чить, что наши пред­ки пре­взо­шли дру­гие наро­ды не толь­ко сво­ей воен­ной сла­вой, но и разу­мом и муд­ро­стью, то более все­го свиде­тель­ст­ву­ет об этом един­ст­вен­ная в сво­ем роде казнь, при­ду­ман­ная ими для нече­стив­цев. Насколь­ко они даль­но­вид­но­стью сво­ей пре­взо­шли тех, кото­рые, как гово­рят, были самы­ми муд­ры­ми сре­ди всех наро­дов, суди­те сами. (70) По пре­да­нию, муд­рей­шим государ­ст­вом были Афи­ны, пока власт­во­ва­ли над дру­ги­ми город­ски­ми общи­на­ми, а в этом горо­де муд­рей­шим, гово­рят, был Солон⁵⁵ — тот, кото­рый соста­вил зако­ны, дей­ст­ву­ю­щие в Афи­нах и поныне. Когда его спро­си­ли, поче­му он не уста­но­вил каз­ни для отце­убийц, он отве­тил, что, по его мне­нию, на такое дело не решит­ся никто. Гово­рят, он посту­пил муд­ро, не назна­чив кары за дея­ние, кото­рое до того вре­ме­ни никем не было совер­ше­но, — дабы не каза­лось, что он не столь­ко его запре­ща­ет, сколь­ко на него натал­ки­ва­ет. Насколь­ко муд­рее были наши пред­ки! Пони­мая, что на све­те нет такой свя­ты­ни, на кото­рую рано или позд­но не посяг­ну­ла бы чело­ве­че­ская пороч­ность, они при­ду­ма­ли для отце­убийц един­ст­вен­ную в сво­ем роде казнь, чтобы стра­хом перед тяже­стью нака­за­ния удер­жать от зло­де­я­ния тех, кого сама при­ро­да не смо­жет сохра­нить вер­ны­ми их дол­гу. Они пове­ле­ли заши­вать отце­убийц живы­ми в мешок и бро­сать их в реку.

(XXVI, 71) О, сколь ред­кост­ная муд­рость, судьи! Не прав­да ли, они устра­ня­ли и выры­ва­ли это­го чело­ве­ка из всей при­ро­ды, разом отни­мая у него небо, свет солн­ца, воду и зем­лю, дабы он, убив­ший того, кто его поро­дил, был лишен все­го того, от чего было порож­де­но все сущее. Они не хоте­ли отда­вать его тело на рас­тер­за­ние диким зве­рям, чтобы эти тва­ри, при­кос­нув­шись к тако­му страш­но­му зло­дею, не ста­ли еще более люты­ми. Они не хоте­ли бро­сать его в реку нагим, чтобы он, уне­сен­ный тече­ни­ем в море, не зама­рал его вод, кото­рые, как счи­та­ют, очи­ща­ют все то, что было осквер­не­но⁵⁶. Сло­вом, они не оста­ви­ли ему даже малей­шей части­цы из все­го того, что явля­ет­ся самым общедо­ступ­ным и мало­цен­ным. (72) И в самом деле, что столь доступ­но людям, как воздух — живым, как зем­ля — умер­шим, как море — плы­ву­щим, как берег — тем, кто выбро­шен вол­на­ми? Отце­убий­цы, пока могут, живут, обхо­дясь без дуно­ве­ния с небес; они уми­ра­ют, и их кости не сопри­ка­са­ют­ся с зем­лей; их тела носят­ся по вол­нам, и вода не обмы­ва­ет их; нако­нец, их выбра­сы­ва­ет на берег, но даже на при­бреж­ных ска­лах они не нахо­дят себе покоя после смер­ти⁵⁷.

И ты, Эру­ций, наде­ешь­ся дока­зать таким мужам, как наши судьи, спра­вед­ли­вость обви­не­ния в зло­де­я­нии, карае­мом столь необыч­ным нака­за­ни­ем, не сооб­щив даже о при­чине это­го зло­де­я­ния? Если бы ты обви­нял Секс­та Рос­ция перед скуп­щи­ком его иму­ще­ства и если бы на этом суде пред­седа­тель­ст­во­вал Хри­со­гон, то даже и тогда тебе сле­до­ва­ло бы явить­ся на суд, под­гото­вив­шись более тща­тель­но. (73) Раз­ве ты не видишь, какое дело слу­ша­ет­ся в суде и кто судьи? Слу­ша­ет­ся дело об отце­убий­стве, а это пре­ступ­ле­ние не может быть совер­ше­но без мно­гих побуди­тель­ных при­чин; судьи же — муд­рей­шие люди, кото­рые пони­ма­ют, что без при­чи­ны никто не совер­шит даже ничтож­но­го про­ступ­ка.

(XXVII) Хоро­шо, ука­зать осно­ва­ния ты не можешь. Хотя я уже теперь дол­жен был бы счи­тать­ся победи­те­лем, я все же готов отка­зать­ся от сво­его пра­ва и уступ­ку, какой я не сде­лал бы в дру­гом деле, сде­лать тебе в этом, будучи уве­рен в неви­нов­но­сти Секс­та Рос­ция. Я не спра­ши­ваю тебя, поче­му он убил отца; я спра­ши­ваю, каким обра­зом он его убил. Итак, я спра­ши­ваю тебя, Эру­ций: каким обра­зом? При этом я, хотя и моя оче­редь гово­рить, пре­до­став­ляю тебе воз­мож­ность и отве­чать, и пре­ры­вать меня, и даже, если захо­чешь, меня спра­ши­вать⁵⁸.

(74) Каким обра­зом он убил отца? Сам ли он нанес ему удар или же пору­чил дру­гим совер­шить это убий­ство? Если ты утвер­жда­ешь, что сам, то его не было в Риме; если ты гово­ришь, что он сде­лал это при посред­стве дру­гих людей, то я спра­ши­ваю, при чьем имен­но: рабов ли или же сво­бод­ных людей? Если при посред­стве сво­бод­ных, то при чьем же? При посред­стве ли зем­ля­ков-аме­рий­цев или же здеш­них наем­ных убийц, жите­лей Рима? Если это были жите­ли Аме­рии, то кто они такие? Поче­му их не назвать по име­ни? Если это были жите­ли Рима, то откуда Рос­ций знал их, когда он в тече­ние мно­гих лет в Рим не при­ез­жал и боль­ше трех дней в нем нико­гда не про­во­дил? Где он встре­тил­ся с ними? Как всту­пил в пере­го­во­ры? Как убедил их? — «Он запла­тил им». — Кому запла­тил? Через кого? Из каких средств и сколь­ко? Не по этим ли следам обыч­но доби­ра­ют­ся до кор­ней зло­де­я­ния? В то же вре­мя поста­рай­ся вспом­нить, каки­ми крас­ка­ми ты рас­пи­сал образ жиз­ни обви­ня­е­мо­го. Послу­шать тебя, он был дико­го и гру­бо­го нра­ва, нико­гда ни с кем не раз­го­ва­ри­вал, нико­гда не жил в сво­ем горо­де. (75) Здесь я остав­ляю в сто­роне то, что мог­ло бы слу­жить убеди­тель­ней­шим дока­за­тель­ст­вом его неви­нов­но­сти: в деревне, в про­стом быту, при суро­вой жиз­ни, лишен­ной раз­вле­че­ний, зло­де­я­ния подоб­но­го рода обыч­но не слу­ча­ют­ся. Как не на вся­кой поч­ве мож­но най­ти любой злак и любое дере­во, так не вся­кое пре­ступ­ле­ние может быть порож­де­но любым обра­зом жиз­ни. В горо­де рож­да­ет­ся рос­кошь; рос­кошь неми­ну­е­мо при­во­дит к алч­но­сти; алч­ность пере­хо­дит в пре­ступ­ную отва­гу, а из нее рож­да­ют­ся вся­че­ские поро­ки и зло­де­я­ния. Напро­тив, дере­вен­ская жизнь, кото­рую ты назы­ва­ешь гру­бой, учит береж­ли­во­сти, рачи­тель­но­сти и спра­вед­ли­во­сти.

(XXVIII, 76) Но это я остав­ляю в сто­роне; я спра­ши­ваю толь­ко: при чьем посред­стве чело­век, кото­рый, как ты утвер­жда­ешь, нико­гда с людь­ми не общал­ся, мог в такой тайне, да еще нахо­дясь в отсут­ст­вии, совер­шить такое тяж­кое пре­ступ­ле­ние? Мно­гие обви­не­ния быва­ют лож­ны­ми, судьи, но их все же под­креп­ля­ют таки­ми дово­да­ми, что подо­зре­ние может воз­ник­нуть. Если в этом деле будет най­де­но хоть какое-нибудь осно­ва­ние для подо­зре­ния, то я готов допу­стить нали­чие вины. Секст Рос­ций был убит в Риме, когда его сын нахо­дил­ся в окрест­но­стях Аме­рии. Он, види­мо, послал пись­мо како­му-нибудь наем­но­му убий­це, он, кото­рый нико­го не знал в Риме. «Он вызвал его к себе». — Кого и когда? — «Он отпра­вил гон­ца». — Кого и к кому? — «Он пре­льстил кого-нибудь пла­той, подей­ст­во­вал сво­им вли­я­ни­ем, посу­ла­ми, обе­ща­ни­я­ми»; Даже и выду­мать ниче­го подоб­но­го не уда­ет­ся — и все-таки слу­ша­ет­ся дело об отце­убий­стве.

(77) Оста­ет­ся пред­по­ло­жить, что он совер­шил отце­убий­ство при посред­стве рабов. О, бес­смерт­ные боги! Какое несча­стье, какое горе! Ведь имен­но того, что при таком обви­не­нии обыч­но при­но­сит спа­се­ние неви­нов­ным, Секс­ту Рос­цию сде­лать нель­зя: он не может дать обя­за­тель­ство пред­ста­вить в суд, для допро­са, сво­их рабов⁵⁹. Ведь вы, обви­ни­те­ли Секс­та Рос­ция, вла­де­е­те все­ми его раба­ми. Даже и одно­го раба, для еже­днев­но­го при­слу­жи­ва­ния за сто­лом, не оста­ви­ли Секс­ту Рос­цию из всей его мно­го­чис­лен­ной челяди! Я обра­ща­юсь теперь к тебе, Пуб­лий Сци­пи­он, к тебе, Марк Метелл! При вашем заступ­ни­че­стве, при вашем посред­ни­че­стве Секст Рос­ций несколь­ко раз тре­бо­вал от сво­их про­тив­ни­ков, чтобы они пред­ста­ви­ли двух рабов, при­над­ле­жав­ших его отцу⁶⁰. Вы помни­те, что Тит Рос­ций отве­тил отка­зом? Что же? Где эти рабы? Они сопро­вож­да­ют Хри­со­го­на, судьи! Они у него в поче­те и в цене. Даже теперь я тре­бую их допро­са, а мой под­за­щит­ный вас об этом про­сит и умо­ля­ет. (78) Что же вы дела­е­те? Поче­му вы отка­зы­ва­е­те нам? Поду­май­те, судьи, може­те ли вы даже и теперь сомне­вать­ся в том, кто имен­но убил Секс­та Рос­ция: тот ли, кто из-за его смер­ти стал нищим, кому гро­зят опас­но­сти, кому не дают воз­мож­но­сти даже про­из­ве­сти след­ст­вие о смер­ти отца, или же те, кто укло­ня­ет­ся от след­ст­вия, вла­де­ет его иму­ще­ст­вом и живет убий­ст­вом и пло­да­ми убийств? Все в этом деле, судьи, вызы­ва­ет печаль и него­до­ва­ние, но самое жесто­кое и неспра­вед­ли­вое, о чем надо ска­зать, — это то, что сыну не поз­во­ля­ют допро­сить рабов отца о смер­ти отца! Неуже­ли его власть над сво­и­ми раба­ми не будет про­дле­на до тех пор, пока они не под­верг­нут­ся допро­су о смер­ти его отца? Но к это­му я еще вер­нусь и при­том вско­ре; ибо это все­це­ло каса­ет­ся тех Рос­ци­ев, о чьей пре­ступ­ной дер­зо­сти я обе­щал гово­рить, после того как опро­верг­ну обви­не­ния, предъ­яв­лен­ные Эру­ци­ем.

(XXIX, 79) Теперь пере­хо­жу к тебе, Эру­ций! Ты дол­жен согла­сить­ся со мной, что, если мой под­за­щит­ный заме­шан в этом зло­де­я­нии, то он совер­шил его либо сам, что́ ты отри­ца­ешь, либо при посред­стве каких-то сво­бод­ных людей или рабов. При посред­стве сво­бод­ных людей? Но ты не можешь ука­зать, ни как он мог с ними встре­тить­ся, ни как он мог скло­нить их к убий­ству: ни где, ни через кого, ни каки­ми посу­ла­ми, ни какой пла­той. Напро­тив, я дока­зы­ваю, что Секст Рос­ций не толь­ко не делал ниче­го подоб­но­го, но даже и не мог сде­лать, так как не бывал в Риме в тече­ние мно­гих лет и нико­гда, без важ­ной при­чи­ны, не выез­жал из сво­их име­ний. Тебе, по-види­мо­му, оста­ет­ся назвать рабов; это будет как бы гавань, где ты смо­жешь укрыть­ся, после того как все твои дру­гие подо­зре­ния потер­пят кру­ше­ние; но здесь ты нале­тишь на такую ска­лу, что не толь­ко разо­бьет­ся об нее твое обви­не­ние, но и все подо­зре­ния, как ты сам пой­мешь, падут на вас самих.

(80) Итак, какое же, ска­жи­те мне, при­бе­жи­ще нашел для себя обви­ни­тель за недо­стат­ком улик? «Вре­мя было такое, — гово­рит он, — людей похо­дя уби­ва­ли без­на­ка­зан­но; поэто­му, так как в убий­цах недо­стат­ка не было, ты и мог совер­шить пре­ступ­ле­ние без вся­ко­го труда». Мне ино­гда кажет­ся, Эру­ций, что ты за одну и ту же пла­ту хочешь достиг­нуть двух целей⁶¹: запу­гать нас судом и в то же вре­мя имен­но тех, от кого ты полу­чил пла­ту, обви­нить. Что ты гово­ришь? Уби­ва­ли похо­дя? Чьей же рукой и по чье­му при­ка­за­нию? Раз­ве ты не пом­нишь, что тебя сюда при­ве­ли имен­но скуп­щи­ки кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства? Что из это­го сле­ду­ет? Раз­ве мы не зна­ем, что в те вре­ме­на, в боль­шин­стве слу­ча­ев, одни и те же люди и отру­ба­ли голо­вы, и дро­би­ли име­ния?⁶² (81) Сло­вом, те самые люди, кото­рые днем и ночью рас­ха­жи­ва­ли с ору­жи­ем в руках, нико­гда не покида­ли Рима, все вре­мя гра­би­ли и про­ли­ва­ли кровь, вме­нят в вину Секс­ту Рос­цию жесто­кость и неспра­вед­ли­вость, свой­ст­вен­ные тому вре­ме­ни, а при­сут­ст­вие мно­же­ства убийц, чьи­ми пред­во­ди­те­ля­ми и гла­ва­ря­ми были они сами, будут счи­тать осно­ва­ни­ем для того, чтобы его обви­нить? Ведь его тогда не толь­ко не было в Риме; он вооб­ще не знал, что про­ис­хо­дит в Риме; он без­вы­езд­но жил в деревне, как ты сам при­зна­ешь.

(82) Я боюсь наску­чить вам, судьи, или вам, быть может, пока­жет­ся, что я не дове­ряю ваше­му уму, если ста­ну еще более рас­суж­дать о столь оче­вид­ных вещах. Все обви­не­ния, предъ­яв­лен­ные Эру­ци­ем, дума­ет­ся мне, опро­верг­ну­ты. Ведь вы, наде­юсь, не жде­те, что я ста­ну опро­вер­гать новые обви­не­ния в каз­но­крад­стве⁶³ и дру­гие, подоб­ные им лжи­вые выдум­ки, о кото­рых мы до сего вре­ме­ни и не слы­ха­ли. Мне даже пока­за­лось, буд­то он читал отры­вок из речи⁶⁴, состав­лен­ной про­тив дру­го­го обви­ня­е­мо­го; это не име­ло ника­ко­го отно­ше­ния ни к обви­не­нию в отце­убий­стве, ни к само­му под­суди­мо­му; коль ско­ро эти обви­не­ния сво­ди­лись к одним сло­вам, их доста­точ­но и опро­верг­нуть одни­ми сло­ва­ми; если же он остав­ля­ет кое-что до допро­са свиде­те­лей, то и тогда, как и во вре­мя обсуж­де­ния само­го дела, он най­дет нас более под­готов­лен­ны­ми, чем ожи­дал.

(XXX, 83) Теперь пере­хо­жу к той части сво­ей речи, к кото­рой меня вле­чет не мое лич­ное жела­ние, а чув­ство дол­га. Ибо, если бы мне хоте­лось стать обви­ни­те­лем, я пред­по­чел бы обви­нять тех, бла­го­да­ря кому я мог бы про­сла­вить­ся⁶⁵; но я решил не делать это­го, пока буду волен выби­рать. Ибо самый достой­ный чело­век, по мое­му мне­нию, — тот, кто бла­го­да­ря сво­ей соб­ст­вен­ной доб­ле­сти занял более высо­кое место, а не тот, кто пре­успе­ва­ет ценой чужих несча­стий и бед. Пора нам пере­стать рас­смат­ри­вать пустые обви­не­ния; поищем зло­де­я­ние там, где оно дей­ст­ви­тель­но кро­ет­ся и где его мож­но най­ти. Тогда ты, Эру­ций, пой­мешь, как мно­го надо собрать подо­зри­тель­ных фак­тов, чтобы предъ­явить обос­но­ван­ное обви­не­ние, хотя я не выска­жу все­го и толь­ко слег­ка кос­нусь каж­до­го отдель­но­го фак­та. Я не сде­лал бы и это­го, не будь это необ­хо­ди­мо, а дока­за­тель­ст­вом того, что я посту­паю так поне­во­ле, будет имен­но то, что я буду гово­рить не боль­ше, чем это­го потре­бу­ет бла­го мое­го под­за­щит­но­го и мое чув­ство дол­га.

(84) Ты не смог най­ти при­чи­ну убий­ства, когда дело каса­лось Секс­та Рос­ция; зато для убий­ства его Титом Рос­ци­ем я при­чи­ны нахо­жу. Да, тебя имею я в виду, Тит Рос­ций, так как ты сидишь вон там, на ска­мьях обви­ни­те­лей, и откры­то объ­яв­ля­ешь себя нашим про­тив­ни­ком. О Капи­тоне речь будет впе­ре­ди, если он высту­пит как свиде­тель, к чему он, как я слы­хал, гото­вит­ся; тогда он узна­ет и о дру­гих сво­их лав­рах; он даже не подо­зре­ва­ет, что я слы­хал о них. Зна­ме­ни­тый Луций Кас­сий, кото­ро­го рим­ский народ счи­тал спра­вед­ли­вей­шим и муд­рей­шим судьей, обыч­но спра­ши­вал во вре­мя суда: «Кому это выгод­но?»⁶⁶ Тако­ва жизнь чело­ве­ка: никто не пыта­ет­ся совер­шить зло­де­я­ние без рас­че­та и без поль­зы для себя. (85) Его, как пред­седа­те­ля суда и как судьи, избе­га­ли и стра­ши­лись все те, кому гро­зил уго­лов­ный суд, так как он, при всей сво­ей люб­ви к прав­де, все же казал­ся от при­ро­ды не столь­ко склон­ным к состра­да­нию, сколь­ко сто­рон­ни­ком стро­го­сти. Я же — хотя во гла­ве это­го посто­ян­но­го суда сто­ит муж, непри­ми­ри­мо отно­ся­щий­ся к пре­ступ­ным и мило­серд­ней­ший к невин­ным людям, — все же лег­ко согла­сил­ся бы защи­щать Секс­та Рос­ция и в суде под пред­седа­тель­ст­вом того само­го суро­вей­ше­го судьи и перед Кас­си­е­вы­ми судья­ми, чье одно имя и поныне вну­ша­ет ужас людям, при­вле­кае­мым к ответ­ст­вен­но­сти.

(XXXI, 86) Ведь они, видя, что про­тив­ная сто­ро­на вла­де­ет огром­ным иму­ще­ст­вом, а мой под­за­щит­ный нахо­дит­ся в край­ней нище­те, пра­во, не ста­ли бы спра­ши­вать в этом судеб­ном деле, кому это было выгод­но, но ввиду оче­вид­но­сти это­го запо­до­зри­ли бы и обви­ни­ли тех, в чьих руках добы­ча, а не того, кто лишил­ся все­го. А что, если к тому же ты ранее был беден, был алчен, был пре­ступ­но дер­зок, был злей­шим недру­гом уби­то­го? Нуж­но ли еще доис­ки­вать­ся при­чи­ны, побудив­шей тебя совер­шить такое зло­де­я­ние? Да воз­мож­но ли отри­цать что-либо из упо­мя­ну­то­го мной? Бед­ность его тако­ва, что он не может скрыть ее и она тем более явна, чем боль­ше он ее пря­чет. (87) Алч­ность свою ты про­яв­ля­ешь откры­то, раз ты вошел с совер­шен­но чужим тебе чело­ве­ком в «това­ри­ще­ство» по разде­лу иму­ще­ства сво­его зем­ля­ка и роди­ча. Како­ва твоя дер­зость, все мог­ли понять уже из одно­го того, — о дру­гом я уже и не гово­рю, — что из все­го «това­ри­ще­ства», то есть из чис­ла столь­ких убийц, нашел­ся один ты, чтобы занять место на ска­мье обви­ни­те­лей, при­чем ты не толь­ко не пря­чешь сво­его лица, но даже выстав­ля­ешь его напо­каз. Что ты с Секс­том Рос­ци­ем враж­до­вал и что у вас были боль­шие спо­ры из-за иму­ще­ства, ты дол­жен при­знать.

(88) И мы, судьи, еще будем сомне­вать­ся, кто из них дво­их убил Секс­та Рос­ция: тот ли, кому, с его смер­тью, доста­лись богат­ства, или же тот, кто впал в нище­ту; тот ли, кто до убий­ства был неиму­щим, или же тот, кто после него обед­нел; тот ли, кто, горя алч­но­стью, как враг набра­сы­ва­ет­ся на сво­их род­ст­вен­ни­ков, или же тот, кто по сво­е­му обра­зу жиз­ни нико­гда не знал стя­жа­ния и поль­зо­вал­ся толь­ко тем дохо­дом, какой ему достав­лял его труд; тот ли, кто явля­ет­ся самым наг­лым из всех скуп­щи­ков кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства, или же тот, кто по сво­ей непри­выч­ке к фору­му и суду стра­шит­ся, уже не гово­рю, этих ска­мей, нет, даже пре­бы­ва­ния в Риме; нако­нец, судьи, — и это, по-мое­му, самое важ­ное — недруг ли Секс­та Рос­ция или же его сын?

(XXXII, 89) Если бы ты, Эру­ций, рас­по­ла­гал столь­ки­ми и столь важ­ны­ми ули­ка­ми про­тив обви­ня­е­мо­го, то как дол­го гово­рил бы ты, как кичил­ся бы ими! Тебе, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, ско­рее не хва­ти­ло бы вре­ме­ни, чем слов. В самом деле, по отдель­ным вопро­сам дан­ных так мно­го, что ты мог бы обсуж­дать их в тече­ние ряда дней. Да и я вовсе не лишен этой спо­соб­но­сти; ибо я не настоль­ко пре­умень­шаю свое уме­ние, — хотя и не пре­уве­ли­чи­ваю его, — чтобы думать, буд­то ты уме­ешь гово­рить более про­стран­но, чем я. Но я, — быть может, вслед­ст­вие того, что защит­ни­ков мно­го, — не выде­ля­юсь из их тол­пы, меж­ду тем как тебя «бит­ва под Кан­на­ми» сде­ла­ла доста­точ­но вид­ным обви­ни­те­лем. Да, мно­го уби­тых при­шлось нам увидеть, но не у Тра­зи­мен­ских, а у Сер­ви­ли­е­вых вод⁶⁷. (90)

Нет необ­хо­ди­мо­сти упо­ми­нать обо всех Кур­ци­ях, Мари­ях, нако­нец, Мем­ми­ях, кото­рых уже сам их воз­раст осво­бож­дал от уча­стия в боях, и, в послед­нюю оче­редь, о самом стар­це При­а­ме — об Анти­стии, кото­ро­му не толь­ко его лета, но и зако­ны запре­ща­ли сра­жать­ся⁶⁹. Далее, были сот­ни обви­ни­те­лей (их никто не назы­ва­ет по име­ни ввиду их неиз­вест­но­сти), кото­рые высту­па­ли обви­ни­те­ля­ми в суде по делам об убий­стве и отрав­ле­нии. По мне, пусть бы все они оста­лись живы; ибо нет ниче­го дур­но­го в том, чтобы было воз­мож­но боль­ше собак там, где надо следить за очень мно­ги­ми людь­ми и мно­гое охра­нять. (91) Одна­ко быва­ет, что в вих­ре и буре вой­ны совер­ша­ет­ся мно­гое без ведо­ма импе­ра­то­ров⁷⁰. В то вре­мя как тот, кто управ­лял всем государ­ст­вом, был занят дру­ги­ми дела­ми, нахо­ди­лись люди, вра­че­вав­шие соб­ст­вен­ные раны; они бес­чин­ст­во­ва­ли во мра­ке и все нис­про­вер­га­ли, как буд­то на государ­ство спу­сти­лась веч­ная ночь; удив­ля­юсь, как они, дабы от пра­во­судия не оста­лось и следа, не сожгли и самих ска­мей; ведь они уни­что­жи­ли и обви­ни­те­лей и судей. К сча­стью, они вели такой образ жиз­ни, что истре­бить всех свиде­те­лей они, при всем сво­ем жела­нии, не смог­ли бы: пока будет суще­ст­во­вать чело­ве­че­ский род, не будет недо­стат­ка в людях, гото­вых обви­нять их; пока будет суще­ст­во­вать государ­ство, будет совер­шать­ся суд. Но, как я уже заме­тил, Эру­ций, если бы он рас­по­ла­гал ули­ка­ми, о каких я упо­ми­нал, мог бы гово­рить об этом без кон­ца и я мог бы сде­лать это же самое, судьи! Но я, как уже гово­рил, наме­рен вкрат­це упо­мя­нуть об этом и толь­ко слег­ка кос­нуть­ся каж­дой ста­тьи, дабы все поня­ли, что я не обви­няю по сво­е­му побуж­де­нию, а защи­щаю в силу сво­его дол­га.

(XXXIII, 92) Итак, как я вижу, было очень мно­го при­чин, тол­кав­ших Тита Рос­ция на зло­де­я­ние. Посмот­рим теперь, была ли у него воз­мож­ность совер­шить его. Где был убит Секст Рос­ций? — «В Риме». — Ну, а ты, Тит Рос­ций, где был тогда? — «В Риме, но что же из того? Там были мно­гие и поми­мо меня». Слов­но теперь речь идет о том, кто из это­го мно­же­ства людей был убий­цей, а не спра­ши­ва­ет­ся, что́ более прав­до­по­доб­но: кем был убит чело­век, уби­тый в Риме, — тем ли, кто в те вре­ме­на без­вы­езд­но жил в Риме, или же тем, кто в тече­ние мно­гих лет вооб­ще не при­ез­жал в Рим? (93) А теперь рас­смот­рим и дру­гие воз­мож­но­сти совер­шить пре­ступ­ле­ние. Тогда было мно­же­ство убийц, о чем гово­рил Эру­ций, и людей уби­ва­ли без­на­ка­зан­но. Что же это были за убий­цы? Если не оши­ба­юсь, это были либо те, кто ску­пал иму­ще­ство, либо те, кого эти скуп­щи­ки нани­ма­ли для убий­ства. Если ты отно­сишь к ним охот­ни­ков до чужо­го добра, то ты как раз из их чис­ла; ведь ты раз­бо­га­тел за наш счет; если же тех, кого люди, выра­жаю­щи­е­ся более мяг­ко, назы­ва­ют масте­ра­ми нано­сить удар, то выяс­ни, под чьим покро­ви­тель­ст­вом они нахо­дят­ся и чьи они кли­ен­ты. Поверь мне, ты най­дешь там кое-кого из чле­нов сво­его «това­ри­ще­ства»⁷¹. И как бы ты ни воз­ра­жал мне, сопо­ставь это с мои­ми дово­да­ми в защи­ту обви­ня­е­мо­го; тогда лег­че все­го будет срав­нить дело Секс­та Рос­ция с тво­им. (94) Ты ска­жешь: «Что из того, что я без­вы­езд­но жил в Риме?» Отве­чу: «А я там вовсе не бывал». — «При­знаю́ себя скуп­щи­ком иму­ще­ства, но ведь таких мно­го». — «А я, по тво­им соб­ст­вен­ным сло­вам, зем­леде­лец и дере­вен­ский житель». — «Из того, что я вра­щал­ся в шай­ке убийц вовсе еще не сле­ду­ет, что я сам — убий­ца». — «А я, кото­рый даже не зна­ком ни с одним убий­цей, и подав­но далек от тако­го пре­ступ­ле­ния». Мож­но при­ве­сти мно­го дока­за­тельств в поль­зу того, что у тебя была пол­ная воз­мож­ность совер­шить это зло­де­я­ние; опус­каю их не толь­ко пото­му, что не очень охот­но обви­няю тебя, а ско­рее пото­му, что, если бы я захо­тел напом­нить о мно­гих убий­ствах, совер­шен­ных тогда же и точ­но таким же обра­зом, как и убий­ство Секс­та Рос­ция, то речь моя мог­ла бы затро­нуть слиш­ком мно­гих.

(XXXIV, 95) Рас­смот­рим теперь — так­же в общих чер­тах — твое поведе­ние, Тит Рос­ций, после смер­ти Секс­та Рос­ция. Все настоль­ко оче­вид­но и ясно, что я, кля­нусь богом вер­но­сти⁷², судьи, гово­рю об этом неохот­но. Ибо, каким бы чело­ве­ком ты ни был, Тит Рос­ций, пожа­луй, пока­жет­ся, что я, стре­мясь спа­сти Секс­та Рос­ция, тебя совер­шен­но не щажу. Но я, даже опа­са­ясь вызвать это впе­чат­ле­ние и, желая поща­дить тебя хотя бы отча­сти, насколь­ко смо­гу сде­лать это, не нару­шая сво­его дол­га, все же сно­ва меняю свое наме­ре­ние, так как вспо­ми­наю твою наг­лость. Когда твои дру­гие сообщ­ни­ки сбе­жа­ли и скры­лись, чтобы каза­лось, буд­то этот суд про­ис­хо­дит по делу не о совер­шен­ном ими гра­бе­же, а о зло­де­я­нии Секс­та Рос­ция, не ты ли выпро­сил для себя эту роль — высту­пить в суде и сидеть рядом с обви­ни­те­лем? Этим ты добил­ся толь­ко одно­го: теперь все убеж­де­ны в тво­ей дер­зо­сти и бес­стыд­стве. (96) Кто пер­вым при­нес в Аме­рию весть об убий­стве Секс­та Рос­ция? Мал­лий Глав­ция, кото­ро­го я уже назвал ранее, — твой кли­ент и при­я­тель. Поче­му же ему надо было изве­стить имен­но тебя о том, что менее все­го долж­но было тебя касать­ся, если толь­ко ты уже зара­нее не замыс­лил убий­ства Секс­та Рос­ция и захва­та его иму­ще­ства и если ты ни с кем не сго­во­рил­ся — ни насчет зло­де­я­ния, ни насчет награ­ды за него? — «Мал­лий при­нес эту весть по сво­е­му соб­ст­вен­но­му жела­нию». — Ска­жи на милость, какое дело было ему до это­го? Или он, при­ехав в Аме­рию не по это­му пово­ду, слу­чай­но пер­вым при­вез изве­стие о том, о чем слы­хал в Риме? Зачем он при­ез­жал в Аме­рию? — «Я не умею, — гово­ришь ты, — уга­ды­вать чужие мыс­ли». Но я сде­лаю так, что уга­ды­вать не пона­до­бит­ся. Из каких же сооб­ра­же­ний он преж­де все­го изве­стил Тита Рос­ция Капи­то­на? В Аме­рии ведь был дом само­го Секс­та Рос­ция, жили его жена и дети⁷³, мно­же­ство близ­ких и роди­чей с кото­ры­ми он был в наи­луч­ших отно­ше­ни­ях. Из каких же сооб­ра­же­ний твой кли­ент, зло­де­я­ния тво­е­го вест­ник, изве­стил об этом имен­но Тита Рос­ция Капи­то­на?

(97) Секст Рос­ций был убит при воз­вра­ще­нии с обеда; еще не рас­све­ло, как в Аме­рии уже зна­ли об этом. Чем объ­яс­нить эту неве­ро­ят­но ско­рую езду, эту необы­чай­ную поспеш­ность и тороп­ли­вость? Не спра­ши­ваю, кто нанес удар Секс­ту Рос­цию; можешь не боять­ся, Глав­ция! Я тебя не обыс­ки­ваю, чтобы узнать, нет ли у тебя слу­чай­но ору­жия, и тебя не допра­ши­ваю; я пола­гаю, что это не мое дело; так как я вижу, по чье­му умыс­лу он был убит, то, чьей рукой ему был нане­сен удар, меня не забо­тит. Я ссы­ла­юсь лишь на те ули­ки, кото­рые мне рас­кры­ва­ют твое явное пре­ступ­ле­ние, а так­же и на несо­мнен­ные фак­ты. Где и от кого услы­хал Глав­ция об убий­стве? Как мог он так быст­ро узнать о нем? Допу­стим, он услы­хал о нем тот­час же? Что заста­ви­ло его про­де­лать в одну ночь такой длин­ный путь? Какая край­няя необ­хо­ди­мость при­нуди­ла его — даже если он ездил в Аме­рию по сво­е­му соб­ст­вен­но­му жела­нию — в такой позд­ний час выехать из Рима и не спать всю ночь напро­лет?

(XXXV, 98) Нуж­но ли, рас­по­ла­гая столь оче­вид­ны­ми ули­ка­ми, еще искать дока­за­тельств или при­бе­гать к догад­кам? Не кажет­ся ли вам, судьи, что вы, слы­ша об этом, види­те все воочию? Не види­те ли вы перед собой несчаст­но­го, воз­вра­щаю­ще­го­ся с обеда и не пред­видя­ще­го гибе­ли, ожи­даю­щей его; не види­те ли вы заса­ды, устро­ен­ной ему, и вне­зап­но­го напа­де­ния? Не появ­ля­ет­ся ли перед ваши­ми гла­за­ми Глав­ция с окро­вав­лен­ны­ми рука­ми, не при­сут­ст­ву­ет ли при этом сам Тит Рос­ций? Не сво­и­ми ли рука­ми уса­жи­ва­ет он на повоз­ку это­го Авто­медон­та⁷⁴, вест­ни­ка его жесто­чай­ше­го зло­дей­ства и нече­сти­вой победы? Не про­сит ли он его не спать эту ночь, потрудить­ся из ува­же­ния к нему и воз­мож­но ско­рее изве­стить Капи­то­на? (99) По какой при­чине он хотел, чтобы имен­но Капи­тон узнал об этом пер­вым? Не знаю, но вижу одно — Капи­тон участ­во­вал в деле­же иму­ще­ства Секс­та Рос­ция: из его три­на­дца­ти име­ний Капи­тон, вижу я, вла­де­ет тре­мя наи­луч­ши­ми. (100) Кро­ме того, я слы­хал, что это не пер­вое подо­зре­ние, падаю­щее на Капи­то­на, что он заслу­жил мно­го позор­ных для него паль­мо­вых вет­вей, но эта, полу­чен­ная им в Риме, даже укра­ше­на лен­та­ми⁷⁵; что нет ни одно­го спо­со­ба убий­ства, кото­рым бы он не умерт­вил несколь­ких чело­век: мно­гих он лишил жиз­ни ножом, мно­гих — ядом; я даже могу назвать вам чело­ве­ка, кото­ро­го он, вопре­ки обы­чаю пред­ков, сбро­сил с моста в Тибр, хотя ему еще не было шести­де­ся­ти лет⁷⁶. Обо всем этом он, если высту­пит или, вер­нее, когда высту­пит как свиде­тель (ибо я знаю, что он высту­пит), услы­шит. (101) Пусть он толь­ко подой­дет, пусть раз­вернет свой сви­ток, кото­рый, как я могу дока­зать, для него соста­вил Эру­ций; ведь он, гово­рят, запу­ги­вал им Секс­та Рос­ция и угро­жал ему, что ска­жет все это в сво­ем свиде­тель­ском пока­за­нии. Ну, и достой­ный свиде­тель, судьи! О, вожде­лен­ная стро­гость взглядов! О, чест­ная жизнь, до такой сте­пе­ни чест­ная, что вы, дав при­ся­гу, буде­те охот­но голо­со­вать в пол­ном соот­вет­ст­вии с его свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми! Мы, конеч­но, не убеди­лись бы с такой оче­вид­но­стью в зло­де­я­ни­ях этих людей, если бы их самих не ослеп­ля­ли их жад­ность, алч­ность и дер­зость.

(XXXVI, 102) Один из них^76a тот­час же после убий­ства послал в Аме­рию кры­ла­то­го вест­ни­ка к сво­е­му сообщ­ни­ку, вер­нее, учи­те­лю, так что он — даже если бы все поже­ла­ли скрыть, что они зна­ют, кто имен­но совер­шил зло­де­я­ние, — все же сам откры­то выстав­ля­ет свое пре­ступ­ле­ние всем напо­каз. Дру­гой же⁷⁷ — если поз­во­лят бес­смерт­ные боги! — даже наме­рен дать свиде­тель­ские пока­за­ния про­тив Секс­та Рос­ция; как буд­то дей­ст­ви­тель­но теперь речь идет о дове­рии к его сло­вам, а не о воз­мездии за его дея­ние. Неда­ром пред­ки наши уста­но­ви­ли, что даже в самых незна­чи­тель­ных судеб­ных делах люди, зани­маю­щие самое высо­кое поло­же­ние, не долж­ны высту­пать свиде­те­ля­ми, если дело каса­ет­ся их самих. (103) Пуб­лий Афри­кан­ский⁷⁸, чье про­зва­ние ясно гово­рит о поко­ре­нии им третьей части мира, и тот не стал бы высту­пать как свиде­тель, если бы дело каса­лось его само­го; а ведь о таком муже я не реша­юсь ска­зать: «Если бы он высту­пил, ему не пове­ри­ли бы». Посмот­ри­те теперь, насколь­ко все изме­ни­лось к худ­ше­му, когда слу­ша­ет­ся дело об иму­ще­стве и об убий­стве, то свиде­те­лем наме­рен высту­пить чело­век, явля­ю­щий­ся скуп­щи­ком кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства и убий­цей, поку­па­тель и вла­де­лец того само­го иму­ще­ства, о кото­ром идет речь, под­стро­ив­ший убий­ство чело­ве­ка, чья смерть явля­ет­ся пред­ме­том дан­но­го судеб­но­го дела.

(104) Ну, что? Ты, чест­ней­ший муж, хочешь что-то ска­зать? Послу­шай­ся меня: смот­ри, как бы ты себе не повредил сам; ведь раз­би­ра­ет­ся дело, очень важ­ное и для тебя. Мно­го совер­шил ты зло­де­я­ний, мно­го наг­лых, мно­го бес­чест­ных поступ­ков, но одну вели­чай­шую глу­пость, — конеч­но, само­сто­я­тель­но, а не по сове­ту Эру­ция: тебе вовсе не сле­до­ва­ло садить­ся на то место, где сидишь; ведь нико­му не нужен ни немой обви­ни­тель, ни свиде­тель, встаю­щий со ска­мей обви­не­ния. К тому же без это­го ваша алч­ность все же была бы несколь­ко луч­ше скры­та и зата­е­на. Чего еще теперь от вас ждать, если вы дер­жи­те себя так, что мож­но поду­мать, буд­то вы дей­ст­ву­е­те в нашу поль­зу и во вред самим себе? (105) А теперь, судьи, рас­смот­рим собы­тия, про­ис­шед­шие тот­час же после убий­ства.

(XXXVII) О смер­ти Секс­та Рос­ция Хри­со­го­ну сооб­щи­ли в лагерь Луция Сул­лы под Вола­терра­ми на чет­вер­тый день после убий­ства. Неуже­ли еще и теперь воз­ни­ка­ет вопрос, кто послал это­го гон­ца? Неуже­ли не ясно, что это был тот же чело­век, кото­рый отпра­вил гон­ца в Аме­рию? И вот, Хри­со­гон велел устро­ить про­да­жу иму­ще­ства Секс­та Рос­ция немед­лен­но, хотя не знал ни уби­то­го, ни обсто­я­тельств дела. Поче­му же ему при­шло на ум поже­лать при­об­ре­сти име­ния неиз­вест­но­го ему чело­ве­ка, кото­ро­го он вооб­ще нико­гда не видел? Когда вы, судьи, слы­ши­те о чем-либо подоб­ном, вы обыч­но тот­час же гово­ри­те: «Конеч­но, об этом ему ска­зал кто-нибудь из зем­ля­ков или соседей; имен­но они в боль­шин­стве слу­ча­ев ока­зы­ва­ют­ся донос­чи­ка­ми; они же мно­гих и пре­да­ют». (106) В этом слу­чае нет осно­ва­ний счи­тать это одним лишь подо­зре­ни­ем. Ибо я не ста­ну рас­суж­дать так: «Вполне веро­ят­но, что Рос­ции сооб­щи­ли об этом Хри­со­го­ну; ведь они и ранее были в дру­же­ских отно­ше­ни­ях с ним; ибо, хотя у Рос­ци­ев и было мно­го ста­рых патро­нов⁷⁹ и госте­при­им­цев, связь с кото­ры­ми к ним пере­шла от пред­ков, все же они пере­ста­ли почи­тать и ува­жать всех их и отда­лись под покро­ви­тель­ство Хри­со­го­на, при­знав себя его кли­ен­та­ми».

(107) Я мог бы ска­зать все это, не укло­ня­ясь от исти­ны, но в этом судеб­ном деле нет ника­кой надоб­но­сти при­бе­гать к догад­кам; Рос­ции, я уве­рен, и сами не отри­ца­ют, что Хри­со­гон подо­брал­ся к это­му иму­ще­ству по их нау­ще­нию. Если того, кто полу­чил часть это­го иму­ще­ства как награ­ду за изве­ще­ние Хри­со­го­на, вы увиди­те воочию, то смо­же­те ли вы, судьи, сомне­вать­ся в том, кто имен­но донес? Кто же те люди, кото­рым Хри­со­гон уде­лил часть это­го иму­ще­ства? Оба Рос­ция. Может быть, еще кто-нибудь, кро­ме них? Нико­го нет, судьи! Так воз­мож­ны ли сомне­ния в том, что добы­чу пред­ло­жи­ли Хри­со­го­ну имен­но те люди, кото­рые и полу­чи­ли от него часть этой добы­чи?

(108) А теперь рас­смот­рим поведе­ние Рос­ци­ев на осно­ва­нии суж­де­ния само­го Хри­со­го­на. Если они в этом кро­ва­вом деле не совер­ши­ли ниче­го тако­го, что заслу­жи­ва­ло бы награ­ды, то за что Хри­со­гон так щед­ро их ода­рил? Если они толь­ко сооб­щи­ли ему о слу­чив­шем­ся, то раз­ве нель­зя было выра­зить им свою бла­го­дар­ность сло­вес­но или же, нако­нец, желая про­явить осо­бую щед­рость, сде­лать им неболь­шой пода­рок в знак сво­ей при­зна­тель­но­сти? Поче­му Капи­то­ну тот­час были даны три име­ния огром­ной сто­и­мо­сти? Поче­му Тит Рос­ций вме­сте с Хри­со­го­ном сооб­ща вла­де­ют осталь­ны­ми име­ни­я­ми? Неуже­ли еще не ясно, судьи, что Хри­со­гон усту­пил Рос­ци­ям часть этой добы­чи, узнав все обсто­я­тель­ства дела?

(XXXVIII, 109) В чис­ле деся­ти ста­рей­шин в каче­стве послан­ца при­ехал в лагерь Капи­тон. Обо всем его обра­зе жиз­ни, харак­те­ре и нра­вах вы може­те судить на осно­ва­нии одно­го толь­ко это­го посоль­ства. Если вы не убеди­тесь, судьи, что нет дол­га, что нет пра­ва, кото­ро­го, несмот­ря на всю его свя­тость и непри­кос­но­вен­ность, Капи­тон не оскор­бил бы и не попрал в сво­ей пре­ступ­ной под­ло­сти, то може­те счи­тать его чест­ней­шим чело­ве­ком. (110) Он поме­шал послан­цам рас­ска­зать Сул­ле о слу­чив­шем­ся, сооб­щил Хри­со­го­ну о пла­нах и наме­ре­ни­ях дру­гих послан­цев, посо­ве­то­вал ему при­нять меры, чтобы дело не полу­чи­ло оглас­ки, ука­зал ему, что, если про­да­жа иму­ще­ства будет отме­не­на, Хри­со­гон лишит­ся боль­ших денег, а сам он пред­станет перед уго­лов­ным судом. Хри­со­го­на он под­стре­кал, сво­их това­ри­щей по посоль­ству обма­ны­вал. Пер­во­му он бес­пре­стан­но сове­то­вал быть осто­рож­ным, а вто­рым пре­да­тель­ски пода­вал лож­ную надеж­ду; с Хри­со­го­ном он состав­лял пла­ны во вред послан­цам, а их пла­ны выда­вал Хри­со­го­ну; с ним он дого­во­рил­ся о вели­чине сво­ей доли, а им он, каж­дый раз при­ду­мы­вая тот или иной пред­лог для отсроч­ки, пре­граж­дал вся­кий доступ к Сул­ле. Кон­чи­лось тем, что вслед­ст­вие его сове­тов, пред­став­ле­ний и посред­ни­че­ства послан­цы так и не дошли до Сул­лы: обма­ну­тые в сво­ем дове­рии его веро­лом­ст­вом, они — вы смо­же­те узнать об этом от них самих, если обви­ни­тель захо­чет вызвать их как свиде­те­лей⁸⁰, — вер­ну­лись домой с лож­ны­ми надеж­да­ми вме­сто успеш­но­го завер­ше­ния дела.

(111) Пред­ки наши счи­та­ли вели­чай­шим позо­ром, если кто-нибудь, даже в част­ных делах, отне­сет­ся к дове­рен­но­му ему делу, не гово­рю уже — хотя бы с малей­шим злым умыс­лом, в целях стя­жа­ния или ради сво­ей выго­ды, но даже несколь­ко небреж­но. Поэто­му и было поста­нов­ле­но, что осуж­де­ние за нару­ше­ние дове­рия не менее позор­но, чем осуж­де­ние за кра­жу⁸¹, — мне дума­ет­ся, пото­му, что в делах, вести кото­рые мы не можем сами, мы дове­ря­ем дру­зьям занять наше место, так что чело­век, не оправ­ды­ваю­щий дове­рия, пося­га­ет на все­об­щий оплот и, настоль­ко это в его вла­сти, под­ры­ва­ет осно­вы обще­ст­вен­ной жиз­ни. Ведь мы не можем сами вести все дела; один может при­не­сти боль­ше поль­зы в одном деле, дру­гой — в дру­гом. Поэто­му мы и всту­па­ем в дру­же­ские отно­ше­ния, чтобы вза­им­ны­ми услу­га­ми дей­ст­во­вать ради общей выго­ды. (112) Зачем брать на себя пору­че­ние, если ты наме­рен небреж­но отне­стись к нему или свое­ко­рыст­но его исполь­зо­вать? Зачем ты пред­ла­га­ешь мне свою помощь и сво­ей при­твор­ной услуж­ли­во­стью меша­ешь и вредишь мне? Оставь меня в покое, я буду дей­ст­во­вать через дру­гих. Ты берешь на себя бре­мя обя­зан­но­стей и дума­ешь, что оно по силам тебе, а оно не тяж­ко лишь для тех людей, кото­рые сами не лег­ко­вес­ны.

(XXXIX) Итак, подоб­ный про­сту­пок позо­рен имен­но пото­му, что оскорб­ля­ет два свя­щен­ней­ших нача­ла — друж­бу и вер­ность сло­ву. Ибо каж­дый дает пору­че­ние толь­ко дру­гу и верит толь­ко тому, кого счи­та­ет заслу­жи­ваю­щим дове­рия. Толь­ко вели­чай­ший него­дяй может нару­шить друж­бу и обма­нуть чело­ве­ка, кото­рый не постра­дал бы, не доверь­ся он ему. (113) Не так ли? Если тот, кто небреж­но отно­сит­ся к незна­чи­тель­но­му пору­че­нию, воз­ло­жен­но­му на него, дол­жен быть заклей­мен позор­ней­шим при­го­во­ром, то мож­но ли того, кто в таком важ­ном деле, когда ему были пору­че­ны и дове­ре­ны доб­рое имя умер­ше­го и досто­я­ние нахо­дя­ще­го­ся в живых чело­ве­ка, опо­ро­чил умер­ше­го и обрек живу­ще­го на нище­ту, отно­сить к чис­лу чест­ных людей или, вер­нее, пол­но­прав­ных граж­дан? В делах самых незна­чи­тель­ных и част­ных за про­стую небреж­ность, про­яв­лен­ную при выпол­не­нии пору­че­ния, при­вле­ка­ют к суду и кара­ют лише­ни­ем чести, так как — если дело ведет­ся чест­но — про­явить неко­то­рую небреж­ность поз­во­ли­тель­но дове­ри­те­лю, а не дове­рен­но­му лицу. Како­му же нака­за­нию будет под­верг­нут и каким при­го­во­ром будет заклей­мен чело­век, кото­рый в столь важ­ном деле, пору­чен­ном и дове­рен­ном ему офи­ци­аль­но, не небреж­но­стью сво­ей нанес ущерб каким-либо част­ным инте­ре­сам, а веро­лом­ст­вом сво­им осквер­нил и запят­нал свя­щен­ный харак­тер посоль­ства? (114) Если бы Секст Рос­ций как част­ное лицо пору­чил Капи­то­ну всту­пить в пере­го­во­ры и прий­ти к согла­ше­нию с Хри­со­го­ном и, в слу­чае надоб­но­сти, дей­ст­во­вать по сове­сти и на свою ответ­ст­вен­ность, и если бы Капи­тон, взяв на себя эту зада­чу, извлек из это­го пору­че­ния хотя бы малей­шую выго­ду для себя лич­но, то неуже­ли он, в слу­чае осуж­де­ния арбит­раль­ным судом, не воз­ме­стил бы нане­сен­но­го им убыт­ка и не был бы совер­шен­но опо­ро­чен?⁸² (115) Теперь же не Секст Рос­ций дал ему это пору­че­ние, но (что гораздо важ­нее) сам Секст Рос­ций, его доб­рое имя, жизнь и досто­я­ние были офи­ци­аль­но пору­че­ны Титу Рос­цию деку­ри­о­на­ми, а из это­го он извлек для себя не какую-нибудь незна­чи­тель­ную при­быль, а вко­нец разо­рил мое­го под­за­щит­но­го, сам выго­во­рил для себя три име­ния, а к воле деку­ри­о­нов и всех муни­ци­па­лов отнес­ся с таким же неува­же­ни­ем, как и к сво­е­му соб­ст­вен­но­му чест­но­му сло­ву.

(XL, 116) Далее обра­ти­те вни­ма­ние, судьи, на дру­гие поступ­ки Тита Рос­ция и вы пой­ме­те, что нель­зя и пред­ста­вить себе зло­де­я­ние, кото­рым он не запят­нал бы себя. Обма­нуть това­ри­ща по пред­при­я­тию даже в менее важ­ном деле — низ­кий посту­пок, столь же низ­кий, как и тот, о кото­ром я толь­ко что гово­рил. И мне­ние это вполне спра­вед­ли­во, так как чело­век дума­ет, что обес­пе­чил себе помощь, объ­еди­нив­шись с дру­гим. На кого же поло­жить­ся ему, если чело­век, кото­ро­му он дове­рил­ся, его дове­ри­ем зло­употре­бил? При этом наи­бо­лее стро­го­му нака­за­нию долж­ны под­ле­жать про­ступ­ки, убе­речь­ся от кото­рых труд­нее все­го. Скрыт­ны­ми мы можем быть по отно­ше­нию к посто­рон­ним людям, но с близ­ки­ми мы все­гда более откро­вен­ны. Как можем мы осте­ре­гать­ся това­ри­ща по пред­при­я­тию? Даже опа­са­ясь его, мы оскорб­ля­ем пра­ва, пре­до­став­ля­е­мые ему его обя­зан­но­стя­ми. Поэто­му чело­ве­ка, обма­нув­ше­го това­ри­ща по пред­при­я­тию, наши пред­ки вполне спра­вед­ли­во не счи­та­ли воз­мож­ным при­чис­лять к порядоч­ным людям. (117) Одна­ко Тит Рос­ций не про­сто одно­го сво­его това­ри­ща по денеж­ным делам обма­нул; хотя это и явля­ет­ся про­ступ­ком, но все же с этим как-то мож­но сми­рить­ся; девя­те­рых чест­ней­ших людей, имев­ших общие с ним пол­но­мо­чия, сво­их това­ри­щей по посоль­ству, обя­зан­но­стям и пору­че­нию, он под­вел, опу­тал, оду­ра­чил, выдал их про­тив­ни­кам и обма­нул, при­бег­нув ко вся­ко­го рода лжи и веро­лом­ству, а они не мог­ли даже запо­до­зрить его в пре­ступ­ле­нии, не опа­са­лись сво­его това­ри­ща по обя­зан­но­стям, не виде­ли его злых умыс­лов, пове­ри­ли его пустым сло­вам. И вот теперь из-за его ковар­ства этих чест­ней­ших людей обви­ня­ют в недо­стат­ке осто­рож­но­сти и пред­у­смот­ри­тель­но­сти; он же, быв­ший сна­ча­ла пре­да­те­лем, потом пере­беж­чи­ком, спер­ва рас­ска­зав­ший о наме­ре­ни­ях сво­их това­ри­щей их про­тив­ни­кам, а затем всту­пив­ший в сго­вор с сами­ми про­тив­ни­ка­ми, еще устра­ша­ет и запу­ги­ва­ет нас, он, награж­ден­ный за свое пре­ступ­ле­ние тре­мя име­ни­я­ми. При такой его жиз­ни, судьи, в чис­ле его столь­ких и столь гнус­ных поступ­ков вы най­де­те и зло­де­я­ние, рас­смат­ри­вае­мое этим судом.

(118) Вот как вы долж­ны вести след­ст­вие: где вы увиди­те мно­го про­яв­ле­ний алч­но­сти, дер­зо­сти, бес­чест­но­сти и веро­лом­ства, там, будь­те уве­ре­ны, сре­ди столь­ких гнус­ных поступ­ков скры­ва­ет­ся и пре­ступ­ле­ние. Впро­чем, как раз оно менее все­го быва­ет скры­то, так как оно столь явно и оче­вид­но, что нет надоб­но­сти дока­зы­вать его теми зло­де­я­ни­я­ми, кото­ры­ми, как всем извест­но, запят­нал себя этот чело­век; оно даже само слу­жит дока­за­тель­ст­вом нали­чия вся­ко­го дру­го­го пре­ступ­ле­ния, в кото­ром мог­ли быть сомне­ния. Како­во же ваше мне­ние, судьи? Неуже­ли вы дума­е­те, что тот лани­ста⁸³ уже совсем отло­жил в сто­ро­ну свой меч или что этот уче­ник сколь­ко-нибудь усту­па­ет сво­е­му настав­ни­ку в искус­стве? Они рав­ны по сво­ей алч­но­сти, похо­жи друг на дру­га сво­ей бес­чест­но­стью, оди­на­ко­во бес­стыд­ны, род­ные бра­тья по дер­зо­сти.

(XLI, 119) Далее, так как чест­ность настав­ни­ка вы оце­ни­ли, оце­ни­те теперь спра­вед­ли­вость уче­ни­ка. Я уже гово­рил, что у Рос­ци­ев не раз тре­бо­ва­ли двух рабов для допро­са. Ты, Тит Рос­ций, в этом все­гда отка­зы­вал. Я спра­ши­ваю тебя: тре­бо­вав­шие ли не были достой­ны того, чтобы ты выпол­нил их тре­бо­ва­ние, или же тебя не вол­но­ва­ла судь­ба того чело­ве­ка, ради кото­ро­го предъ­яв­ля­лось это тре­бо­ва­ние, или же само тре­бо­ва­ние каза­лось тебе неспра­вед­ли­вым? Тре­бо­ва­ние это предъ­яв­ля­ли знат­ней­шие и непод­куп­ней­шие люди наше­го государ­ства, кото­рых я уже назы­вал. Они так про­жи­ли свою жизнь, их так высо­ко ценит рим­ский народ, что едва ли най­дет­ся хотя бы один чело­век, кото­рый не при­знал бы спра­вед­ли­вым любое их сло­во. И тре­бо­ва­ние свое они предъ­яв­ля­ли, защи­щая вызы­ваю­ще­го глу­бо­кую жалость несчаст­ней­ше­го чело­ве­ка, кото­рый, при надоб­но­сти, сам был бы готов под­верг­нуть­ся пыт­ке, лишь бы было про­из­веде­но след­ст­вие о смер­ти его отца. (120) Далее, тре­бо­ва­ние, предъ­яв­лен­ное тебе, было тако­го рода, что твой отказ был рав­но­си­лен тво­е­му созна­нию в совер­ше­нии тобой зло­де­я­ния. Коль ско­ро это так, и я спра­ши­ваю тебя, поче­му ты отве­тил отка­зом. Во вре­мя убий­ства Секс­та Рос­ция эти рабы были при нем. Их самих я лич­но не обви­няю и не оправ­ды­ваю, но вы так рез­ко воз­ра­жа­е­те про­тив выда­чи их для допро­са, что это ста­но­вит­ся подо­зри­тель­ным; а то весь­ма почет­ное поло­же­ние, в каком они нахо­дят­ся у вас, с несо­мнен­но­стью дока­зы­ва­ет, что им извест­но нечто роко­вое для вас, если они об этом рас­ска­жут. — «Допрос рабов о поступ­ках их гос­под про­ти­во­ре­чит тре­бо­ва­ни­ям спра­вед­ли­во­сти». — Но ведь допрос этот не каса­ет­ся их гос­под; под­суди­мый — Секст Рос­ций, и допрос о нем не явля­ет­ся допро­сом рабов о поступ­ках их гос­под; ибо их гос­по­да­ми вы назы­ва­е­те себя. — «Рабы нахо­дят­ся у Хри­со­го­на». — Вот как! Хри­со­гон, конеч­но, оча­ро­ван их обра­зо­ван­но­стью и изыс­кан­но­стью и хочет, чтобы они вра­ща­лись в кру­гу его любим­чи­ков-отро­ков, обу­чен­ных все­воз­мож­ным искус­ствам и выбран­ных им из изящ­ней­шей челяди во мно­гих домах⁸⁴. Но ведь это чуть ли не чер­но­ра­бо­чие, про­шед­шие выуч­ку в деревне, сре­ди челяди аме­рий­ско­го земле­вла­дель­ца! (121) На самом деле всё, конеч­но, не так, судьи! Мало веро­ят­но, чтобы Хри­со­гон пле­нил­ся их обра­зо­ван­но­стью и вос­пи­та­ни­ем или оце­нил их ста­ра­тель­ность и доб­ро­со­вест­ность. Здесь какая-то тай­на, и чем усерд­нее они скры­ва­ют и обе­ре­га­ют ее, тем более она всплы­ва­ет на поверх­ность и обна­ру­жи­ва­ет­ся.

(XLII, 122) Что из это­го сле­ду­ет? Хри­со­гон ли, желая скрыть свое зло­де­я­ние, не хочет, чтобы эти рабы под­верг­лись допро­су? Вовсе нет, судьи! Всех, пола­гаю я, нель­зя мерить одной мер­кой. Лич­но я не подо­зре­ваю Хри­со­го­на ни в одном из подоб­ных дей­ст­вий, и мне сего­дня не впер­вые при­шло на ум это ска­зать. Как вы помни­те, я с само­го нача­ла разде­лил все судеб­ное дело на сле­дую­щие части: на опро­вер­же­ние обви­не­ния, под­дер­жи­вать кото­рое было пол­но­стью пору­че­но Эру­цию, и на дока­за­тель­ство зло­го умыс­ла, что затра­ги­ва­ет Рос­ци­ев. Вся­кое пре­ступ­ле­ние, зло­де­я­ние и убий­ство, какие толь­ко ока­жут­ся нали­цо, мы долж­ны будем при­пи­сать Рос­ци­ям. Непо­мер­ное вли­я­ние и могу­ще­ство Хри­со­го­на, по наше­му мне­нию, слу­жат поме­хой для нас и совер­шен­но нестер­пи­мы, и вы, коль ско­ро вам дана власть, долж­ны не толь­ко поко­ле­бать их, но и пока­рать за них. (123) Я рас­суж­даю так: кто хочет допро­са заве­до­мых свиде­те­лей убий­ства, тот жела­ет, чтобы была рас­кры­та исти­на; кто отка­зы­ва­ет в этом допро­се, тот, не реша­ясь ска­зать это, все же поведе­ни­ем сво­им, несо­мнен­но, созна­ет­ся в совер­шен­ном им пре­ступ­ле­нии. Вна­ча­ле я ска­зал, судьи, что не хочу гово­рить об их зло­де­я­нии боль­ше, чем это­го потре­бу­ет судеб­ное дело или заста­вит сама необ­хо­ди­мость. Ведь мож­но при­ве­сти мно­го улик и каж­дую из них под­твер­дить мно­же­ст­вом дока­за­тельств. Но на том, что я делаю неохот­но и по необ­хо­ди­мо­сти, я не могу задер­жи­вать­ся и гово­рить об этом подроб­но. Того, чего никак нель­зя было обой­ти мол­ча­ни­ем, я кос­нул­ся слег­ка, судьи! Что осно­ва­но на подо­зре­ни­ях и что потре­бо­ва­ло бы более подроб­но­го обсуж­де­ния, если начать об этом гово­рить, то я пре­до­став­ляю ваше­му уму и про­ни­ца­тель­но­сти.

(XLIII, 124) Пере­хо­жу теперь к хоро­шо нам зна­ко­мо­му золо­то­му име­ни «Хри­со­гон»⁸⁵; этим име­нем было при­кры­то все «това­ри­ще­ство». Не при­ду­маю я, судьи, ни как мне гово­рить, ни как мне умол­чать о нем. Ибо, умол­чав о нем, я отка­жусь от наи­бо­лее важ­ной части сво­их дово­дов; если же я буду о нем гово­рить, то, чего доб­ро­го, не один толь­ко Хри­со­гон, — что для меня без­раз­лич­но — но и мно­гие дру­гие сочтут себя оскорб­лен­ны­ми⁸⁶. Впро­чем, обсто­я­тель­ства тако­вы, что мне нет осо­бой надоб­но­сти рас­про­стра­нять­ся о поступ­ках скуп­щи­ков кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства вооб­ще; ибо это судеб­ное дело, конеч­но, не обыч­ное и един­ст­вен­ное в сво­ем роде.

(125) Иму­ще­ство Секс­та Рос­ция купил Хри­со­гон. Рас­смот­рим спер­ва сле­дую­щее: на каком осно­ва­нии про­да­но иму­ще­ство это­го чело­ве­ка, вер­нее, как оно мог­ло посту­пить в про­да­жу? Спра­ши­ваю об этом, судьи, не для того, чтобы ска­зать, что про­да­жа иму­ще­ства ни в чем не повин­но­го чело­ве­ка воз­му­ти­тель­на⁸⁷; ибо, даже если об этом мож­но будет слу­шать и откры­то гово­рить, то имен­но Секст Рос­ций едва ли был столь зна­чи­тель­ным лицом сре­ди наших граж­дан, чтобы мы долж­ны были печа­лить­ся преж­де все­го о нем; но я спра­ши­ваю вот о чем: как мог­ло на осно­ва­нии того само­го зако­на о про­скрип­ци­ях — Вале­ри­е­ва или Кор­не­ли­е­ва (точ­но не знаю) — так вот, как мог­ло на осно­ва­нии это­го само­го зако­на иму­ще­ство Секс­та Рос­ция посту­пить в про­да­жу? (126) Ведь там, гово­рят, напи­са­но сле­дую­щее: «Долж­но быть про­да­но иму­ще­ство тех, чьи име­на вне­се­ны в про­скрип­ци­он­ные спис­ки (сре­ди них Секс­та Рос­ция нет), или тех, кто был убит, при­над­ле­жа к лаге­рю про­тив­ни­ков». Пока суще­ст­во­ва­ли какие-то лаге­ри, Секст Рос­ций при­над­ле­жал к лаге­рю Сул­лы; когда мы пере­ста­ли сра­жать­ся, он сре­ди пол­но­го мира, воз­вра­ща­ясь с обеда, был убит в Риме. Если он был убит по зако­ну, то я готов при­знать, что иму­ще­ство его тоже было про­да­но с тор­гов закон­но; но если уста­нов­ле­но, что он был убит в нару­ше­ние, уже не гово­рю — древ­них⁸⁸, но даже и новых зако­нов, то по како­му же пра­ву, каким обра­зом, в силу како­го зако­на было про­да­но его иму­ще­ство? Вот о чем я спра­ши­ваю.

(XLIV, 127) Ты хочешь знать, Эру­ций, кого я имею в виду. Не того, кого ты хотел бы и о ком ты дума­ешь; ибо Сул­лу оправ­да­ло на веч­ные вре­ме­на и мое заяв­ле­ние, сде­лан­ное мной с само­го нача­ла, и его соб­ст­вен­ная исклю­чи­тель­ная доб­лесть. Я утвер­ждаю, что все это совер­шил Хри­со­гон: он дал лож­ные сведе­ния; выду­мал, что Секст Рос­ций был зло­на­ме­рен­ным граж­да­ни­ном; заявил, что он был убит, нахо­дясь сре­ди про­тив­ни­ков; не поз­во­лил послан­цам аме­рий­цев рас­ска­зать обо всем Луцию Сул­ле. Нако­нец, я подо­зре­ваю так­же, что это иму­ще­ство вооб­ще не было про­да­но с тор­гов; в даль­ней­шем, с ваше­го поз­во­ле­ния, судьи, я дока­жу и это. (128) Ибо по зако­ну край­ним сро­ком для про­скрип­ций и про­да­жи иму­ще­ства, бес­спор­но, были июнь­ские кален­ды; меж­ду тем Секст Рос­ций был убит, иму­ще­ство его, как гово­рят, посту­пи­ло в про­да­жу толь­ко через несколь­ко меся­цев после июнь­ских календ. Во вся­ком слу­чае, это иму­ще­ство либо не было вне­се­но в офи­ци­аль­ные кни­ги, и этот мошен­ник изде­ва­ет­ся над нами более лов­ко, чем мы дума­ем, либо если оно и было вне­се­но, то в кни­гах каким-то обра­зом совер­шен под­лог; так как имен­но это иму­ще­ство, как уста­нов­ле­но, закон­ным обра­зом посту­пить в про­да­жу не мог­ло. Я пони­маю, судьи, что рас­смат­ри­ваю этот вопрос преж­девре­мен­но и, мож­но ска­зать, укло­ня­юсь в сто­ро­ну, раз я вме­сто того, чтобы спа­сать голо­ву Секс­та Рос­ция, лечу заусе­ни­цу⁸⁹. Ведь он не о день­гах тре­во­жит­ся и не об инте­ре­сах сво­их забо­тит­ся; он дума­ет, что лег­че пере­не­сет свою бед­ность, если его осво­бо­дят от это­го воз­му­ти­тель­но­го подо­зре­ния и вымыш­лен­но­го обви­не­ния. (129) Но я про­шу вас, судьи: слу­шая то немно­гое, что мне еще оста­ет­ся ска­зать, счи­тай­те, что гово­рю я отча­сти от сво­его име­ни, отча­сти в защи­ту Секс­та Рос­ция. Что мне само­му кажет­ся воз­му­ти­тель­ным и нестер­пи­мым и что, по мое­му мне­нию, каса­ет­ся всех нас, если мы не при­мем мер, — об этом я гово­рю от сво­его име­ни с душев­ной скор­бью и болью; а о том, что име­ет отно­ше­ние к жиз­ни и к делу Секс­та Рос­ция и что он хотел бы услы­хать в свою защи­ту, об этом вы, судьи, вско­ре услы­ши­те в заклю­чи­тель­ной части моей речи.

(XLV, 130) Я по сво­е­му почи­ну, оста­вив в сто­роне дело Секс­та Рос­ция, спра­ши­ваю Хри­со­го­на: во-пер­вых, поче­му иму­ще­ство чест­ней­ше­го граж­да­ни­на было про­да­но с тор­гов? Затем, поче­му иму­ще­ство чело­ве­ка, кото­рый не был вне­сен в про­скрип­ци­он­ные спис­ки и не пал, нахо­дясь сре­ди про­тив­ни­ков, было про­да­но с тор­гов, хотя закон был направ­лен толь­ко про­тив выше­упо­мя­ну­тых лиц; затем, поче­му оно было про­да­но мно­го поз­же сро­ка, уста­нов­лен­но­го зако­ном? Нако­нец, поче­му оно было про­да­но за такую малую цену? Если Хри­со­гон, по при­ме­ру негод­ных и бес­чест­ных воль­ноот­пу­щен­ни­ков, захо­чет сва­лить все это на сво­его патро­на, то это не удаст­ся ему; ибо всем извест­но, что, так как Луций Сул­ла был занят важ­ней­ши­ми дела­ми, мно­гие совер­ши­ли мно­го про­ступ­ков — частью про­тив его жела­ния, частью без его ведо­ма. (131) Итак, зна­чит, мож­но согла­сить­ся с тем, что неко­то­рые дела мог­ли ускольз­нуть от его вни­ма­ния? Согла­сить­ся нель­зя, судьи, но это было неиз­беж­но. И в самом деле, если Юпи­тер Все­бла­гой Вели­чай­ший, одним мано­ве­ни­ем руки и волей сво­ей управ­ля­ю­щий небом, сушей и моря­ми, не раз нано­сил вред людям, раз­ру­шал горо­да, уни­что­жал посе­вы то вет­ра­ми необы­чай­ной силы, то страш­ны­ми буря­ми, то чрез­мер­ной жарой, то невы­но­си­мым холо­дом, при­чем все эти гибель­ные явле­ния мы при­пи­сы­ва­ем не боже­ст­вен­но­му про­мыс­лу, а вели­ким силам при­ро­ды, и наобо­рот, если бла­га, каки­ми мы поль­зу­ем­ся, — днев­ной свет, кото­рым мы живем, воздух, кото­рым мы дышим, — мы рас­смат­ри­ва­ем как дар и милость Юпи­те­ра, то можем ли мы удив­лять­ся, судьи, что Луций Сул­ла, один сто­яв­ший во гла­ве государ­ства, управ­ляв­ший всем миром и укреп­ляв­ший посред­ст­вом зако­нов вели­чие импе­рии⁹⁰, добы­то­го им ору­жи­ем, мог не заме­тить кое-чего? Уди­ви­тель­но ли, что ум чело­ве­че­ский не охва­ты­ва­ет того, чего не может достиг­нуть и боже­ст­вен­ная мощь?

(132) Но если оста­вить в сто­роне то, что уже про­изо­шло, неуже­ли из того, что про­ис­хо­дит имен­но теперь, вся­ко­му не ясно, что един­ст­вен­ным винов­ни­ком и зачин­щи­ком все­го явля­ет­ся Хри­со­гон? Ведь это он велел при­влечь Секс­та Рос­ция к суду, и ему в уго­ду Эру­ций, кото­рый сам об этом гово­рит, высту­па­ет в каче­стве обви­ни­те­ля⁹¹. [Лаку­на.]

(XLVI) …[Те,] у кого есть поме­стья в обла­сти сал­лен­тин­цев или в Брут­тии⁹², откуда они с трудом могут полу­чать изве­стия три­жды в год, дума­ют, что имен­но они вла­де­ют удоб­но рас­по­ло­жен­ны­ми и бла­го­устро­ен­ны­ми [поме­стья­ми].

(133) Вот дру­гой⁹³ спус­ка­ет­ся с Пала­ция, где у него свой дом; есть у него для отды­ха заго­род­ная при­ят­ная усадь­ба и, кро­ме того, несколь­ко име­ний; все они вели­ко­леп­ны и рас­по­ло­же­ны неда­ле­ко от горо­да. В доме у него мно­же­ство сосудов коринф­ской и делос­ской работы и сре­ди них зна­ме­ни­тая автеп­са⁹⁴, за кото­рую он недав­но запла­тил так доро­го, что про­хо­жие, слы­ша цену, кото­рую выкри­ки­вал гла­ша­тай, дума­ли, что про­да­ет­ся име­ние. А как вы дума­е­те — сколь­ко у него, кро­ме того, чекан­ной сереб­ря­ной утва­ри, ков­ров, кар­тин, ста­туй, мра­мо­ра? Разу­ме­ет­ся, столь­ко, сколь­ко воз­мож­но было нагро­моздить в одном доме во вре­мя сму­ты и при ограб­ле­нии мно­гих бли­ста­тель­ных семейств. Что каса­ет­ся его челяди, то сто­ит ли мне гово­рить, как она мно­го­чис­лен­на и каким раз­но­об­раз­ным искус­ствам обу­че­на? (134) Не гово­рю об обыч­ных ремес­лах — о пова­рах, пека­рях, носиль­щи­ках⁹⁵. Рабов, кото­рые могут пове­се­лить душу и усла­дить слух, у него столь­ко, что еже­днев­ным пени­ем, струн­ной и духо­вой музы­кой и шумом ноч­ных пиру­шек оглу­ше­на вся окру­га. Как вы дума­е­те, судьи, каких еже­днев­ных рас­хо­дов, какой рас­то­чи­тель­но­сти тре­бу­ет такой образ жиз­ни? И какие это пируш­ки? Уж навер­ное, при­лич­ные — в таком доме, если толь­ко сле­ду­ет его счи­тать домом, а не шко­лой раз­вра­та и рас­сад­ни­ком вся­че­ских гнус­но­стей! (135) А сам он? Как он, при­че­сан­ный и напо­ма­жен­ный, рас­ха­жи­ва­ет по фору­му в сопро­вож­де­нии целой сви­ты, оде­той в тоги⁹⁶, вы види­те, судьи! Вы види­те, как пре­не­бре­жи­тель­но смот­рит он на всех, лишь одно­го себя счи­тая чело­ве­ком; по его мне­нию, один он счаст­лив, один он силен. Если я ста­ну рас­ска­зы­вать, что́ он дела­ет и чего доби­ва­ет­ся, то какой-нибудь неис­ку­шен­ный чело­век, судьи, пожа­луй, поду­ма­ет, что я хочу повредить делу зна­ти и ее победе. Но я впра­ве пори­цать все то, что мне не нра­вит­ся на этой сто­роне; ибо мне нече­го опа­сать­ся, что меня могут счесть враж­деб­ным делу зна­ти.

(XLVII, 136) Всем, кто меня зна­ет, извест­но, что после того как мое силь­ней­шее жела­ние, чтобы было достиг­ну­то согла­сие меж­ду сто­ро­на­ми, не испол­ни­лось, я, по мере сво­их ничтож­ных и сла­бых сил, осо­бен­но рато­вал за победу тех, кто и победил. Ибо кто не видел, что низы боро­лись за власть с людь­ми выше­сто­я­щи­ми? В этой борь­бе одни толь­ко дур­ные граж­дане мог­ли не при­мкнуть к тем, чей успех мог обес­пе­чить государ­ству и блеск внут­ри стра­ны, и ува­же­ние за ее пре­де­ла­ми. Раду­юсь и всем серд­цем ликую, судьи, что это свер­ши­лось, что каж­до­му воз­вра­ще­но его почет­ное поло­же­ние, и пони­маю, что все это про­изо­шло по воле богов, при живом уча­стии рим­ско­го наро­да, бла­го­да­ря муд­ро­сти, импе­рию, сча­стью и уда­че Луция Сул­лы. (137) Что были нака­за­ны люди, упор­но сра­жав­ши­е­ся в рядах про­тив­ни­ков, я пори­цать не дол­жен; что храб­рые мужи, осо­бен­но отли­чив­ши­е­ся во вре­мя тех собы­тий, награж­де­ны, я хва­лю. Думаю, что для того и сра­жа­лись, чтобы это было достиг­ну­то, и при­зна­юсь, что я нахо­дил­ся на этой сто­роне. Но если все это было пред­при­ня­то, если за ору­жие взя­лись ради того, чтобы самые послед­ние люди мог­ли обо­га­щать­ся за чужой счет и завла­де­вать иму­ще­ст­вом любо­го граж­да­ни­на, и если нель­зя, не гово­рю уже — пре­пят­ст­во­вать это­му делом, но даже пори­цать это сло­вом, то, пра­во, вой­на эта при­нес­ла рим­ско­му наро­ду не воз­рож­де­ние и обнов­ле­ние, а уни­же­ние и угне­те­ние. (138) Но в дей­ст­ви­тель­но­сти это дале­ко не так; ниче­го, подоб­но­го нет, судьи! Если вы дади­те отпор этим людям, то дело зна­ти не толь­ко не постра­да­ет, но даже про­сла­вит­ся еще боль­ше.

(XLVIII) И в самом деле, люди, желаю­щие пори­цать нынеш­нее поло­же­ние вещей, сету­ют на столь зна­чи­тель­ную мощь Хри­со­го­на; но люди, склон­ные хва­лить нынеш­ние поряд­ки, гово­рят, что такой вла­сти ему вовсе не дано. Теперь уже ни у кого нет осно­ва­ний — по глу­по­сти ли или же по бес­чест­но­сти — гово­рить: «Если бы толь­ко мне было раз­ре­ше­но! Я ска­зал бы…» — Пожа­луй­ста, гово­ри. — «Я сде­лал бы…» — Пожа­луй­ста, делай; никто тебе это­го не запре­ща­ет. — «Я подал бы голос за…»⁹⁷ — Пода­вай, но толь­ко чест­но, и все одоб­рят тебя. — «Я вынес бы при­го­вор…» — Все будут хва­лить его, если ты будешь судить спра­вед­ли­во и по зако­ну.

(139) Пока было необ­хо­ди­мо и это­го тре­бо­ва­ли сами обсто­я­тель­ства, всей пол­нотой вла­сти обла­дал один чело­век; после того как он про­из­вел выбо­ры долж­ност­ных лиц и про­вел зако­ны⁹⁸, каж­до­му воз­вра­ти­ли его пол­но­мо­чия и авто­ри­тет. Если те, кому они воз­вра­ще­ны, хотят их сохра­нить, они смо­гут полу­чить их навсе­гда. Но если они будут совер­шать и одоб­рять эти убий­ства и гра­бе­жи и эту без­мер­ную и ни с чем не сооб­раз­ную рас­то­чи­тель­ность, то я, дале­кий от жела­ния ска­зать что-либо более рез­кое, — уже по одно­му тому, что это было бы дур­ным пред­зна­ме­но­ва­ни­ем, — ска­жу толь­ко одно: если наша хва­ле­ная знать не будет бди­тель­на, чест­на, храб­ра и мило­серд­на, ей неми­ну­е­мо при­дет­ся усту­пить свое высо­кое поло­же­ние людям, кото­рые будут обла­дать эти­ми каче­ства­ми. (140) Поэто­му пусть, нако­нец, пере­ста­нут гово­рить, что чело­век, выска­зав­ший­ся искрен­но и неза­ви­си­мо, гово­рил зло­на­ме­рен­но; пусть пере­ста­нут счи­тать дело Хри­со­го­на сво­им делом; пусть пере­ста­нут думать: если он под­верг­ся напад­кам, то заде­ты и они; пусть поду­ма­ют, не позор­но и не уни­зи­тель­но ли, что люди, кото­рые не смог­ли при­ми­рить­ся с блес­ком всад­ни­че­ско­го сосло­вия⁹⁹, могут пере­но­сить гос­под­ство пре­зрен­но­го раба. Это гос­под­ство, судьи, ранее про­яв­ля­ло себя в дру­гом; какую доро­гу оно про­кла­ды­ва­ет себе ныне и куда про­ла­га­ет себе путь, вы види­те: оно направ­ле­но про­тив вашей чест­но­сти, вашей при­ся­ги, ваших судов — про­тив все­го того, что, пожа­луй, толь­ко и оста­ет­ся в государ­стве чистым и свя­щен­ным. (141) Неуже­ли и здесь Хри­со­гон рас­счи­ты­ва­ет обла­дать какой-то вла­стью? И здесь хочет он быть могу­ще­ст­вен­ным? О, какое несча­стье, какое бед­ст­вие! И я, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, него­дую не пото­му, что я боюсь или что он дей­ст­ви­тель­но может что-то зна­чить; но пото­му, что он осме­лил­ся, пото­му, что он наде­ял­ся как-то повли­ять на таких мужей, как вы, и погу­бить ни в чем не винов­но­го чело­ве­ка, — вот на что я сетую.

(XLIX) Для того ли знать, от кото­рой мно­го­го ожи­да­ли, огнем и мечом вер­ну­ла себе власть в государ­стве, чтобы воль­ноот­пу­щен­ни­ки и жал­кие рабы мог­ли, по сво­е­му про­из­во­лу, рас­хи­щать иму­ще­ство знат­ных людей и наше досто­я­ние, пося­гать на нашу жизнь? (142) Если дело дошло до это­го, то я, пред­по­чи­тав­ший такой исход, при­зна­юсь, что я заблуж­дал­ся, при­знаю́сь, что был безу­мен, сочув­ст­вуя зна­ти, хотя я, не беря в руки ору­жия, сочув­ст­во­вал ей, судьи! Но если, напро­тив, победа зна­ти пой­дет на сла­ву государ­ству и рим­ско­му наро­ду, то моя речь долж­на быть весь­ма по-серд­цу каж­до­му бла­го­род­но­му и знат­но­му чело­ве­ку. Если же кто-либо дума­ет, что ему само­му и его еди­но­мыш­лен­ни­кам нано­сят оскорб­ле­ние, пори­цая Хри­со­го­на, то он дела сво­ей сто­ро­ны не при­ни­ма­ет во вни­ма­ние, а забо­тит­ся толь­ко о себе; ибо дело зна­ти станет более слав­ным, если будет дан отпор всем него­дя­ям, а тот бес­чест­ней­ший пособ­ник Хри­со­го­на, кото­рый разде­ля­ет его образ мыс­лей, несет ущерб, отхо­дя от уча­стия в этом слав­ном деле.

(143) Но все это, как я уже заме­тил выше, я гово­рю от сво­его име­ни; ска­зать это меня побуди­ли бла­го государ­ства, скорбь, испы­ты­вае­мая мной, и без­за­ко­ния этих людей. Секст Рос­ций ничем этим не воз­му­ща­ет­ся, нико­го не обви­ня­ет, не сету­ет на утра­ту отцов­ско­го иму­ще­ства. Неопыт­ный в жиз­ни чело­век, зем­леде­лец и дере­вен­ский житель, он счи­та­ет все то, что, по вашим сло­вам, сде­ла­но по рас­по­ря­же­нию Сул­лы, совер­шен­ным по обы­чаю, по зако­ну, по пра­ву наро­дов¹⁰⁰. Оправ­дан­ным и сво­бод­ным от неслы­хан­но­го обви­не­ния — вот каким хочет он уйти отсюда. (144) Если с него будет сня­то это не заслу­жен­ное им подо­зре­ние, то он, по его сло­вам, спо­кой­но пере­не­сет утра­ту все­го сво­его состо­я­ния; он про­сит и умо­ля­ет тебя, Хри­со­гон, — если он ничем не вос­поль­зо­вал­ся из огром­но­го иму­ще­ства сво­его отца, если он ниче­го не ута­ил от тебя, если он вполне доб­ро­со­вест­но отдал тебе все свое досто­я­ние, все пере­счи­тал, все взве­сил, если он пере­дал тебе одеж­ду, кото­рой было при­кры­то его тело, и пер­стень, кото­рый он носил на паль­це¹⁰¹, если из все­го сво­его досто­я­ния он не оста­вил себе ниче­го, кро­ме сво­его наго­го тела, — поз­воль ему, неви­нов­но­му, вла­чить жизнь в бед­но­сти, поль­зу­ясь помо­щью дру­зей.

(L, 145) Име­ни­я­ми мои­ми ты вла­де­ешь, а я живу чужим мило­сер­ди­ем. Я на это согла­сен, так как отно­шусь к это­му спо­кой­но и это неиз­беж­но. Дом мой для тебя открыт, для меня заперт; мирюсь с этим. Мно­го­чис­лен­ной челя­дью моей поль­зу­ешь­ся ты, а у меня нет ни одно­го раба; терп­лю это и счи­таю нуж­ным пере­но­сить. Чего тебе еще? Поче­му ты меня пре­сле­ду­ешь, поче­му напа­да­ешь на меня? В чем я, по-тво­е­му, тебе не уго­дил? Чем я тебе мешаю? В чем стою тебе попе­рек доро­ги? Если ты хочешь убить меня ради добы­чи, то ты уже добыл ее. Чего еще тебе нуж­но? Если ты хочешь убить меня из-за враж­ды, то какая враж­да воз­мож­на меж­ду тобой и чело­ве­ком, чьи­ми име­ни­я­ми ты завла­дел еще до того, как узнал о нем самом? Если из-за бояз­ни, то неуже­ли ты боишь­ся чело­ве­ка, кото­рый, как ты видишь, сам не уме­ет отвра­тить от себя столь страш­ную неспра­вед­ли­вость? Но если ты имен­но пото­му, что иму­ще­ство, при­над­ле­жав­шее Секс­ту Рос­цию, ста­ло тво­им, и ста­ра­ешь­ся погу­бить его сына, при­сут­ст­ву­ю­ще­го здесь, то не дока­зы­ва­ешь ли ты этим, что опа­са­ешь­ся как раз того, чего ты дол­жен был бы боять­ся менее, чем кто-либо дру­гой, — что рано или позд­но иму­ще­ство про­скрип­тов-отцов будет воз­вра­ще­но их сыно­вьям?

(146) Ты оши­ба­ешь­ся, Хри­со­гон, если, в надеж­де удер­жать у себя куп­лен­ное тобой иму­ще­ство, рас­счи­ты­ва­ешь на гибель мое­го под­за­щит­но­го боль­ше, чем на все то, что сде­ла­но Луци­ем Сул­лой. Но если у тебя нет лич­ных осно­ва­ний желать тако­го тяж­ко­го несча­стья это­му жал­ко­му чело­ве­ку; если он отдал тебе все, кро­ме жиз­ни, и ниче­го из отцов­ско­го досто­я­ния не ута­ил для себя хотя бы на память, то — во имя бес­смерт­ных богов! — что это за неслы­хан­ная жесто­кость с тво­ей сто­ро­ны, что у тебя за звер­ская, сви­ре­пая нату­ра! Какой раз­бой­ник был когда-либо столь бес­че­ло­ве­чен, какой пират — столь дик, чтобы он, имея воз­мож­ность полу­чить добы­чу, всю цели­ком, без про­ли­тия кро­ви, пред­по­чел совлечь с про­тив­ни­ка его доспе­хи окро­вав­лен­ны­ми? (147) Ты зна­ешь, что у Секс­та Рос­ция ниче­го нет, что он ни на что не реша­ет­ся, ниче­го не может сде­лать, нико­гда не думал вредить тебе в чем бы то ни было, и все-таки напа­да­ешь на чело­ве­ка, кото­ро­го ты и боять­ся не можешь и нена­видеть тебе не за что, у кото­ро­го, как видишь, уже нет ниче­го тако­го, что́ ты мог бы еще отнять. Раз­ве толь­ко тебя воз­му­ща­ет, что чело­ве­ка, кото­ро­го ты выгнал из отцов­ско­го поме­стья нагим, слов­но после кораб­ле­кру­ше­ния, в суде ты видишь оде­тым. Как буд­то тебе не извест­но, что его кор­мит и оде­ва­ет Цеци­лия, дочь Бале­ар­ско­го, сест­ра Непота, жен­щи­на выдаю­ща­я­ся, кото­рая, имея про­слав­лен­но­го отца, достой­ней­ших дядьев и зна­ме­ни­то­го бра­та, все же, хотя она и жен­щи­на, сво­им муже­ст­вом достиг­ла того, что в возда­я­ние за вели­кий почет, каким она поль­зу­ет­ся в свя­зи с их высо­ким поло­же­ни­ем, она, со сво­ей сто­ро­ны, укра­си­ла их не мень­шей сла­вой бла­го­да­ря сво­им заслу­гам.

(LI, 148) Или ты, быть может, него­ду­ешь на то, что Секс­та Рос­ция горя­чо защи­ща­ют? Поверь мне, если бы, ввиду отно­ше­ний госте­при­им­ства и друж­бы, свя­зы­вав­ших людей с его отцом, все госте­при­им­цы захо­те­ли явить­ся сюда и осме­ли­лись его откры­то защи­щать, то у него не было бы недо­стат­ка в защит­ни­ках, а если бы все они мог­ли пока­рать вас в меру ваше­го без­за­ко­ния, — ибо опас­ность, угро­жаю­щая Секс­ту Рос­цию, затра­ги­ва­ет выс­шие инте­ре­сы государ­ства — то, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, вам нель­зя было бы и пока­зать­ся на этом месте. Но теперь его защи­ща­ют так, что его про­тив­ни­ки, конеч­но, не долж­ны роп­тать и не могут думать, что вынуж­де­ны усту­пить могу­ще­ству. (149) О его лич­ных делах забо­тит­ся Цеци­лия; его дела на фору­ме и в суде, как вы види­те, судьи, взял на себя Марк Мес­сал­ла¹⁰², кото­рый и сам высту­пил бы в защи­ту Секс­та Рос­ция, будь он стар­ше и реши­тель­нее. Но так как про­из­не­сти речь ему меша­ют его моло­дость и застен­чи­вость, явля­ю­ща­я­ся укра­ше­ни­ем это­го воз­рас­та, то он пере­дал дело мне, зная, что я хочу и обя­зан ока­зать ему эту услу­гу, а сам сво­ей настой­чи­во­стью, умом, вли­я­ни­ем и хло­пота­ми добил­ся, чтобы жизнь Секс­та Рос­ция, вырван­ная из рук этих гра­би­те­лей, была дове­ре­на суду. В защи­ту такой имен­но зна­ти, судьи, подав­ля­ю­щее боль­шин­ство граж­дан, несо­мнен­но, и сра­жа­лось; их целью было вос­ста­но­вить в их граж­дан­ских пра­вах тех знат­ных людей, кото­рые гото­вы сде­лать то, что, как види­те, дела­ет Мес­сал­ла, кото­рые гото­вы защи­щать жизнь неви­нов­но­го, дать отпор без­за­ко­нию, кото­рые пред­по­чи­та­ют, по мере сво­их сил, про­яв­лять свое могу­ще­ство, не губя дру­го­го чело­ве­ка, а спа­сая его. Если бы так посту­па­ли все люди тако­го про­ис­хож­де­ния, то государ­ство менее стра­да­ло бы от них, а сами они мень­ше стра­да­ли бы от нена­ви­сти.

(LII, 150) Но если мы не можем добить­ся от Хри­со­го­на, чтобы он удо­вле­тво­рил­ся наши­ми день­га­ми, судьи, и поща­дил нашу жизнь; если нет воз­мож­но­сти убедить его, чтобы он, отняв у нас все при­над­ле­жа­щее нам, отка­зал­ся от жела­ния лишить нас это­го вот све­та солн­ца, доступ­но­го всем; если для него недо­ста­точ­но насы­тить свою алч­ность день­га­ми и ему надо еще и жесто­кость свою напо­ить кро­вью, то для Секс­та Рос­ция оста­ет­ся одно при­бе­жи­ще, судьи, одна надеж­да — та же, что и для государ­ства — на вашу неиз­мен­ную доб­роту и состра­да­ние. Если эти каче­ства еще сохра­ни­лись в ваших серд­цах, то мы даже теперь можем счи­тать себя в без­опас­но­сти; но если та жесто­кость, кото­рая ныне в обы­чае в нашем государ­стве, сде­ла­ла и ваши серд­ца более суро­вы­ми и черст­вы­ми, — что, конеч­но, невоз­мож­но, — тогда все кон­че­но, судьи! Луч­ше дожи­вать свой век сре­ди диких зве­рей, чем нахо­дить­ся сре­ди таких чудо­вищ.

(151) Для того ли вы уце­ле­ли, для того ли вы избра­ны, чтобы выно­сить смерт­ные при­го­во­ры тем, кого гра­би­те­ли и убий­цы не смог­ли уни­что­жить? Опыт­ные пол­ко­вод­цы, всту­пая в сра­же­ние, обыч­но ста­ра­ют­ся рас­ста­вить сво­их сол­дат там, куда, по их мне­нию, побе­гут вра­ги, чтобы эти сол­да­ты неожи­дан­но напа­ли на бегу­щих. Бес­спор­но, так же дума­ют и эти скуп­щи­ки иму­ще­ства: буд­то вы, столь достой­ные мужи, сиди­те здесь имен­но для того, чтобы пере­хва­ты­вать тех, кто уйдет из их рук. Да не допу­стят боги, чтобы учреж­де­ние, по воле наших пред­ков назван­ное государ­ст­вен­ным сове­том¹⁰³, ста­ло счи­тать­ся опло­том гра­би­те­лей! (152) Или вы, судьи, дей­ст­ви­тель­но не пони­ма­е­те, что един­ст­вен­ной целью этих дей­ст­вий явля­ет­ся уни­что­же­ние любым спо­со­бом сыно­вей про­скрип­тов и что нача­ло это­му хотят поло­жить вашим при­го­во­ром по делу Секс­та Рос­ция, гро­зя­щим ему смер­тью? Мож­но ли сомне­вать­ся и не знать, чьих рук дело пре­ступ­ле­ние это, когда на одной сто­роне вы види­те скуп­щи­ка кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства, недру­га, убий­цу, явля­ю­ще­го­ся в то же вре­мя и обви­ни­те­лем, а на дру­гой — обез­до­лен­но­го чело­ве­ка, сына, доро­го­го его роди­чам, на кото­ром нет, уже не гово­рю — ника­кой вины, на кото­ро­го даже подо­зре­ние не может пасть? Раз­ве вы не види­те, что Секст Рос­ций вино­ват лишь в том, что иму­ще­ство его отца посту­пи­ло в про­да­жу с тор­гов?

(LIII, 153) Если вы возь­ме­те на себя ответ­ст­вен­ность за такое дело и при­ло­жи­те к нему свою руку, если вы сиди­те здесь для того, чтобы к вам при­во­ди­ли сыно­вей тех людей, чье иму­ще­ство посту­пи­ло в про­да­жу с тор­гов, то — во имя бес­смерт­ных богов, судьи! — бере­ги­тесь, как бы не пока­за­лось, что вы нача­ли новую и гораздо более жесто­кую про­скрип­цию! За преж­нюю, нача­тую про­тив тех, кто был спо­со­бен носить ору­жие, сенат всё же отка­зал­ся взять на себя ответ­ст­вен­ность, дабы не пока­за­лось, что более суро­вая мера, чем это уста­нов­ле­но обы­ча­ем пред­ков, при­ня­та с согла­сия государ­ст­вен­но­го сове­та; что же каса­ет­ся этой про­скрип­ции, направ­лен­ной про­тив их сыно­вей и даже про­тив мла­ден­цев, еще лежа­щих в колы­бе­ли, то если вы сво­им при­го­во­ром не отверг­не­те ее с пре­зре­ни­ем, то вы увиди­те — кля­нусь бес­смерт­ны­ми бога­ми! — до чего дой­дет наше государ­ство!

(154) Муд­рым людям, наде­лен­ным авто­ри­те­том и вла­стью, каки­ми обла­да­е­те вы, сле­ду­ет те неду­ги, от кото­рых государ­ство боль­ше все­го стра­да­ет, тща­тель­нее все­го и вра­че­вать. Сре­ди вас нет нико­го, кто бы не пони­мал, что рим­ский народ, неко­гда счи­тав­ший­ся самым мило­сти­вым даже к сво­им вра­гам, ныне стра­да­ет от жесто­ко­сти к сво­им соб­ст­вен­ным граж­да­нам. Вот ее и гони­те прочь от нас, судьи! Не давай­те ей даль­ше рас­про­стра­нять­ся в нашем государ­стве. Она опас­на не толь­ко тем, что самым ужас­ным обра­зом истре­би­ла столь­ких граж­дан, но и тем, что при­выч­ка к посто­ян­ным кар­ти­нам несча­стий сде­ла­ла самых доб­рых людей глу­хи­ми к голо­су состра­да­ния. Ибо, когда мы еже­час­но видим одни толь­ко ужа­сы или слы­шим о них, то — даже если мы от при­ро­ды очень мяг­ки — все же наши серд­ца, вслед­ст­вие непре­кра­щаю­щих­ся потря­се­ний, теря­ют вся­кое чув­ство чело­ве­ко­лю­бия.