Речи

Речь в защиту Публия Корнелия Суллы

[В суде, середина 62 г. до н. э.]

Пуб­лий Кор­не­лий Сул­ла был род­ст­вен­ни­ком дик­та­то­ра Сул­лы и раз­бо­га­тел во вре­мя про­скрип­ций 82 г.

Во вре­мя граж­дан­ской вой­ны Сул­ла был на сто­роне Цеза­ря. После его победы Сул­ла обо­га­тил­ся за счет кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства пом­пе­ян­цев. Пуб­лий Сул­ла умер в 45 г. См. Цице­рон, пись­ма Att., IV, 3, 3 (XCII); 18, 3 (CLII); XI, 21, 2 (CCCCXLIV); 22, 2 (CCCCXLV); Q. fr., III, 3, 2 (CXLIX); Fam., IX, 10, 3 (DXXXV); 15, 5 (CCCCXCIV); XV, 17, 2 (DXLI); 19, 3 (DXLV); Цезарь, «Граж­дан­ская вой­на», III, 51. См. ввод­ное при­ме­ча­ние к речам 9—12.

(I, 1) Мне было бы гораздо при­ят­нее, судьи, если бы Пуб­лию Сул­ле неко­гда уда­лось достиг­нуть высо­ко­го поло­же­ния и блес­ка и если бы после несча­стья, постиг­ше­го его, он был воз­на­граж­ден за свою уме­рен­ность. Но небла­го­при­ят­ное сте­че­ние обсто­я­тельств при­ве­ло, с одной сто­ро­ны, к тому, что он из-за все­об­щей непри­яз­ни к иска­тель­ству и вслед­ст­вие исклю­чи­тель­ной нена­ви­сти к Автро­нию был лишен поче­та, свя­зан­но­го с высо­кой долж­но­стью, с дру­гой сто­ро­ны, к тому, что все еще нахо­дят­ся люди, гне­ва кото­рых он не смог бы насы­тить даже видом сво­ей каз­ни, хотя теперь уже от его преж­не­го бла­го­по­лу­чия оста­ют­ся лишь жал­кие кро­хи; поэто­му, хотя мое огор­че­ние из-за несча­стий, постиг­ших его, и вели­ко, все же я, несмот­ря на свои зло­клю­че­ния¹, рад вос­поль­зо­вать­ся удоб­ным слу­ча­ем, когда чест­ные мужи могут оце­нить мою мяг­кость и мило­сер­дие, неко­гда извест­ные всем, а теперь буд­то бы исчез­нув­шие, бес­чест­ные же и про­па­щие граж­дане, окон­ча­тель­но обуздан­ные и побеж­ден­ные, долж­ны будут при­знать, что я, когда государ­ство руши­лось, пока­зал себя непре­клон­ным и муже­ст­вен­ным, а после того, как оно было спа­се­но², — мяг­ким и состра­да­тель­ным. (2) Коль ско­ро Луций Торк­ват, очень близ­кий мне чело­век³, судьи, пола­гал, что он, если не станет в сво­ей обви­ни­тель­ной речи счи­тать­ся с наши­ми тес­ны­ми дру­же­ски­ми отно­ше­ни­я­ми, смо­жет тем самым несколь­ко ума­лить убеди­тель­ность моей защи­ти­тель­ной речи, то я, устра­няя опас­ность, угро­жаю­щую Пуб­лию Сул­ле, дока­жу, что я верен сво­е­му дол­гу. Я, конеч­но, не стал бы при нынеш­них обсто­я­тель­ствах высту­пать с такой речью, судьи, если бы это име­ло зна­че­ние толь­ко для меня; ведь уже во мно­гих слу­ча­ях у меня была воз­мож­ность пого­во­рить о сво­их заслу­гах, и она пред­ста­вит­ся мне еще не раз; но подоб­но тому как Луций Торк­ват понял, что в той же мере, в какой он подо­рвет мой авто­ри­тет, он осла­бит и сред­ства защи­ты Пуб­лия Сул­лы, так и я думаю сле­дую­щее: если я объ­яс­ню вам при­чи­ны сво­его поведе­ния и дока­жу, что я, защи­щая Пуб­лия Сул­лу, неуклон­но выпол­няю свой долг, то тем самым я дока­жу и неви­нов­ность Сул­лы.

(3) Преж­де все­го я спра­ши­ваю тебя, Луций Торк­ват, об одном: поче­му ты, когда дело идет об этом дол­ге и о пра­ве защи­ты, отде­ля­ешь меня от дру­гих про­слав­лен­ных мужей и пер­вых людей сре­ди наших граж­дан? По какой это при­чине ты не пори­ца­ешь поведе­ния Квин­та Гор­тен­сия⁴, про­слав­лен­но­го и вид­ней­ше­го мужа, а мое пори­ца­ешь? Ведь если Пуб­лий Сул­ла дей­ст­ви­тель­но возы­мел наме­ре­ние пре­дать этот город пла­ме­ни, уни­что­жить дер­жа­ву, истре­бить граж­дан, то не у меня ли долж­но это вызы­вать скорбь бо́льшую, чем у Квин­та Гор­тен­сия, не у меня ли — бо́льшую нена­висть? Нако­нец, не мое ли суж­де­ние о том, кому сле­ду­ет помо­гать в судеб­ных делах тако­го рода, на кого напа­дать, кого сле­ду­ет защи­щать, кого оста­вить на про­из­вол судь­бы, долж­но быть наи­бо­лее стро­гим? «Да, — отве­ча­ет обви­ни­тель, — ведь это ты напал на след заго­во­ра, это ты его рас­крыл». (II, 4) Гово­ря так, он упус­ка­ет из виду сле­дую­щее: ведь чело­век, рас­крыв­ший заго­вор, поза­бо­тил­ся так­же и о том, чтобы то, что ранее было тай­ным, теперь увиде­ли все. Таким обра­зом, этот заго­вор, если он был рас­крыт бла­го­да­ря мне, явен для Гор­тен­сия так же, как и для меня. Если Гор­тен­сий, при сво­ем высо­ком поло­же­нии, вли­я­нии, доб­ле­сти, муд­ро­сти, как видишь, не поко­ле­бал­ся утвер­ждать, что Пуб­лий Сул­ла неви­но­вен, то поче­му, спра­ши­ваю я, мне дол­жен быть пре­граж­ден доступ к делу, откры­тый для Гор­тен­сия? Я спра­ши­ваю так­же и вот о чем: если ты счи­та­ешь, что за выступ­ле­ние в защи­ту Пуб­лия Сул­лы меня сле­ду­ет пори­цать, то что ты дума­ешь об этих вот выдаю­щих­ся мужах и про­слав­лен­ных граж­да­нах, чье рве­ние и высо­кие досто­ин­ства, как видишь, при­влек­ли столь мно­гих на этот суд, при­нес­ли это­му делу широ­кую извест­ность и слу­жат дока­за­тель­ст­вом неви­нов­но­сти Пуб­лия Сул­лы? Ибо про­из­не­се­ние речи не един­ст­вен­ный спо­соб защи­ты: все, кто при­сут­ст­ву­ет здесь⁵, кто тре­во­жит­ся, кто хочет, чтобы Пуб­лий Сул­ла был невредим, защи­ща­ют его в меру сво­их воз­мож­но­стей и вли­я­ния. (5) Как мог бы я, достиг­ший ценой мно­гих трудов и опас­но­стей столь высо­ко­го зва­ния и достой­ней­ше­го поло­же­ния, не стре­мить­ся занять свое место на этих ска­мьях⁶, где я вижу все укра­ше­ния и све­то­чи государ­ства? Впро­чем, Торк­ват, чтобы понять, кого ты обви­ня­ешь, — а тебя, как вид­но, удив­ля­ет, что я, нико­гда буд­то бы по делам тако­го рода не высту­пав­ший, Пуб­лию Сул­ле в под­держ­ке не отка­зал, — поду­май и о тех, кого ты видишь перед собой, и ты пой­мешь, что мое и их суж­де­ние и о Пуб­лии Сул­ле, и о дру­гих людях совер­шен­но оди­на­ко­во. (6) Кто из нас под­дер­жал Вар­гун­тея?⁷ Никто, даже при­сут­ст­ву­ю­щий здесь Квинт Гор­тен­сий, хотя ранее, что осо­бен­но важ­но, он один защи­щал Вар­гун­тея от обви­не­ния в неза­кон­ном домо­га­тель­стве долж­но­сти; но теперь Гор­тен­сий уже не счи­та­ет себя свя­зан­ным с ним каким-либо обя­за­тель­ст­вом — после того, как Вар­гун­тей совер­шил столь тяж­кое пре­ступ­ле­ние и тем самым рас­торг союз, осно­ван­ный на выпол­не­нии вза­им­ных обя­зан­но­стей. Кто из нас счи­тал нуж­ным защи­щать Сер­вия, кто — Пуб­лия Сул­лу⁸, кто — Мар­ка Леку, кто — Гая Кор­не­лия? Кто из при­сут­ст­ву­ю­щих под­дер­жал их? Никто. Поче­му же? Да пото­му, что в дру­гих судеб­ных делах чест­ные мужи счи­та­ют недо­пу­сти­мым покидать даже винов­ных людей, если это их близ­кие; что же каса­ет­ся имен­но это­го обви­не­ния, то если ста­нешь защи­щать чело­ве­ка, на кото­ро­го пада­ет подо­зре­ние в том, что он заме­шан в деле отце­убий­ства отчиз­ны⁹, ты будешь не толь­ко вино­ват в необ­ду­ман­ном поступ­ке, но в какой-то мере так­же и при­ча­стен к зло­де­я­нию. (7) Далее, раз­ве Автро­нию не отка­за­ли в помо­щи его сото­ва­ри­щи, его кол­ле­ги¹⁰, его ста­рые дру­зья, кото­рых у него когда-то было так мно­го? Раз­ве ему не отка­за­ли все эти люди, пер­вен­ст­ву­ю­щие в государ­стве? Мало того, боль­шин­ство из них даже дало свиде­тель­ские пока­за­ния про­тив него. Они реши­ли, что его посту­пок столь тяж­кое зло­де­я­ние, что они не толь­ко не долж­ны помо­гать ему ута­ить его, но обя­за­ны его рас­крыть и пол­но­стью дока­зать.

(III) Так поче­му же ты удив­ля­ешь­ся, видя, что я высту­паю на сто­роне обви­ня­е­мо­го в этом судеб­ном деле вме­сте с теми же людь­ми, заод­но с кото­ры­ми я отка­зал в под­держ­ке обви­ня­е­мым по дру­гим делам? Уж не хочешь ли ты, чего доб­ро­го, чтобы один я про­слыл более диким, чем кто-либо дру­гой, более суро­вым, более бес­че­ло­веч­ным, наде­лен­ным исклю­чи­тель­ной сви­ре­по­стью и жесто­ко­стью? (8) Если ты, Торк­ват, ввиду моих дей­ст­вий, воз­ла­га­ешь на меня эту роль на всю мою жизнь, то ты силь­но оши­ба­ешь­ся. При­ро­да веле­ла мне быть состра­да­тель­ным, отчиз­на — быть суро­вым; быть жесто­ким мне не веле­ли ни отчиз­на, ни при­ро­да; нако­нец, от этой самой роли реши­тель­но­го и суро­во­го чело­век, воз­ло­жен­ной тогда на меня обсто­я­тель­ства­ми и государ­ст­вом, меня уже осво­бо­ди­ла моя при­род­ная склон­ность, ибо государ­ство потре­бо­ва­ло от меня суро­во­сти на корот­кое вре­мя, а склон­ность моя тре­бу­ет от меня состра­да­тель­но­сти и мяг­ко­сти в тече­ние всей моей жиз­ни. (9) Поэто­му у тебя нет осно­ва­ний меня одно­го отде­лять от тако­го мно­же­ства окру­жаю­щих меня про­слав­лен­ных мужей. Ясен долг и оди­на­ко­вы зада­чи всех чест­ных людей. Впредь у тебя не будет осно­ва­ний изум­лять­ся, если на той сто­роне, на какой ты заме­тишь этих вот людей, ты увидишь и меня; ибо в государ­стве я не зани­маю како­го-либо осо­бо­го поло­же­ния; дей­ст­во­вать было мне более удоб­но, чем дру­гим; но повод для скор­би, стра­ха и опас­но­сти был общим для всех; я бы в тот раз не мог пер­вым всту­пить на путь спа­се­ния государ­ства, если бы дру­гие люди отка­за­лась быть мои­ми спут­ни­ка­ми. Поэто­му все то, что было моей исклю­чи­тель­ной обя­зан­но­стью, когда я был кон­су­лом, для меня, ныне уже част­но­го лица, неми­ну­е­мо долж­но быть общим делом вме­сте с дру­ги­ми. И я гово­рю это не для того, чтобы навлечь на кого-либо нена­висть, а для того, чтобы поде­лить­ся сво­ей заслу­гой; доли сво­его бре­ме­ни не уде­ляю нико­му, долю сла­вы — всем чест­ным людям. (10) «Про­тив Автро­ния ты дал свиде­тель­ские пока­за­ния, — гово­рит обви­ни­тель, — Сул­лу ты защи­ща­ешь». Смысл всех этих слов таков, судьи: если я дей­ст­ви­тель­но не после­до­ва­те­лен и не сто­ек, то моим свиде­тель­ским пока­за­ни­ям не надо было при­да­вать веры, а теперь моей защи­ти­тель­ной речи тоже не надо при­да­вать зна­че­ния; коль ско­ро забота о поль­зе государ­ства, созна­ние сво­его дол­га перед част­ны­ми лица­ми, стрем­ле­ние сохра­нить рас­по­ло­же­ние чест­ных людей мне при­су­щи, то у обви­ни­те­ля нет ника­ких осно­ва­ний упре­кать меня в том, что Сул­лу я защи­щаю, а про­тив Автро­ния дал свиде­тель­ские пока­за­ния. Ведь для защи­ты в суде я не толь­ко при­ла­гаю усер­дие, но в какой-то мере опи­ра­юсь и на свое доб­рое имя и вли­я­ние; послед­ним сред­ст­вом я, конеч­но, буду поль­зо­вать­ся с боль­шой уме­рен­но­стью, судьи, и вооб­ще не вос­поль­зо­вал­ся бы им, если бы обви­ни­тель не заста­вил меня это сде­лать.

(IV, 11) Ты утвер­жда­ешь, Торк­ват, что было два заго­во­ра: один, кото­рый, как гово­рят, был устро­ен в кон­суль­ство Лепида и Воль­ка­ция, когда твой отец был избран­ным кон­су­лом¹¹; дру­гой — в мое кон­суль­ство; по тво­им сло­вам, к обо­им заго­во­рам Сул­ла был при­ча­стен. Ты зна­ешь, что в сове­ща­ни­ях у тво­е­го отца, храб­рей­ше­го мужа и чест­ней­ше­го кон­су­ла, я уча­стия не при­ни­мал. Хотя я и был очень хоро­шо зна­ком с тобой, все же я, как ты зна­ешь, не имел отно­ше­ния к тому, что тогда про­ис­хо­ди­ло и гово­ри­лось, оче­вид­но, пото­му, что я еще не все­це­ло посвя­тил себя государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти¹², так как еще не достиг наме­чен­но­го себе пре­де­ла поче­та, так как под­готов­ка собра­ния и труды на фору­ме¹³ отвле­ка­ли меня от раз­мыш­ле­ний о тогдаш­нем поло­же­нии дел. (12) Кто же участ­во­вал в ваших сове­ща­ни­ях? Все эти люди, кото­рые, как видишь, под­дер­жи­ва­ют Сул­лу, и преж­де все­го Квинт Гор­тен­сий. Его как ввиду его почет­но­го и высо­ко­го поло­же­ния и исклю­чи­тель­ной пре­дан­но­сти государ­ству, так и ввиду тес­ней­шей друж­бы и вели­чай­шей при­вя­зан­но­сти к тво­е­му отцу силь­но тре­во­жи­ли опас­но­сти — общие для всех и угро­жав­шие имен­но тво­е­му отцу. Итак, обви­не­ние насчет уча­стия Сул­лы в этом заго­во­ре было опро­верг­ну­то как раз тем чело­ве­ком, кото­рый был участ­ни­ком этих собы­тий, рас­сле­до­вал их, обсуж­дал их вме­сте с вами и разде­лял ваши опа­се­ния; хотя его речь, опро­вер­гаю­щая это обви­не­ние, отли­ча­лась боль­шой пыш­но­стью и была силь­но разу­кра­ше­на, она была столь же убеди­тель­на, сколь и изыс­кан­на. Итак, по вопро­су о том заго­во­ре, устро­ен­ном, как гово­рят, про­тив вас, о кото­ром вас опо­ве­сти­ли и вы сами сооб­щи­ли, быть свиде­те­лем я никак не мог: я не толь­ко не имел о заго­во­ре ника­ких сведе­ний, но даже до ушей моих дошла толь­ко мол­ва о подо­зре­нии. (13) Что же каса­ет­ся тех лиц, кото­рые у вас сове­ща­лись и вме­сте с вами рас­сле­до­ва­ли все это дело, тех, для кого тогда, как счи­та­ли, созда­ва­лась непо­сред­ст­вен­ная опас­ность, кто не под­дер­жал Автро­ния, кто дал про­тив него важ­ные свиде­тель­ские пока­за­ния, то эти самые лица защи­ща­ют Пуб­лия Сул­лу, под­дер­жи­ва­ют его и теперь, когда он в опас­но­сти, заяв­ля­ют, что от ока­за­ния под­держ­ки дру­гим лицам их отпуг­ну­ло вовсе не обви­не­ние этих послед­них в заго­во­ре, а их дей­ст­ви­тель­ные зло­де­я­ния. Что же каса­ет­ся вре­ме­ни мое­го кон­суль­ства и обви­не­ния Сул­лы в уча­стии в глав­ном заго­во­ре, то защит­ни­ком буду я. Это рас­пре­де­ле­ние защи­ты про­из­веде­но, судьи, меж­ду нами не слу­чай­но и не нао­бум; более того, каж­дый из нас, видя, что нас при­гла­ша­ют в каче­стве защит­ни­ков по тем судеб­ным делам, по каким мы мог­ли бы быть свиде­те­ля­ми, при­знал нуж­ным взять­ся за то, о чем он сам мог кое-что знать и соста­вить себе соб­ст­вен­ное мне­ние. (V, 14) А так как вы вни­ма­тель­но выслу­ша­ли Гор­тен­сия, гово­рив­ше­го об обви­не­ни­ях Пуб­лия Сул­лы в уча­стии в пер­вом заго­во­ре, то я сна­ча­ла рас­ска­жу вам о заго­во­ре, устро­ен­ном в мое кон­суль­ство.

В быт­ность свою кон­су­лом мно­гое услы­хал я о вели­чай­ших опас­но­стях для государ­ства, мно­гое рас­сле­до­вал, мно­гое узнал; ника­ких изве­стий нико­гда не дохо­ди­ло до меня насчет Сул­лы: ни доно­са, ни пись­ма, ни подо­зре­ния. Голос того чело­ве­ка, кото­рый в быт­ность свою кон­су­лом бла­го­да­ря сво­ей про­ни­ца­тель­но­сти раз­ведал злые умыс­лы про­тив государ­ства, со всей убеди­тель­но­стью рас­крыл их, бла­го­да­ря муже­ству сво­е­му пока­рал винов­ных, мне дума­ет­ся, дол­жен был бы иметь огром­ное зна­че­ние, как и если бы этот чело­век ска­зал, что он о при­част­но­сти Пуб­лия Сул­лы ниче­го не слы­хал и его ни в чем не запо­до­зрил. Но я пока еще поль­зу­юсь этим голо­сом не для того, чтобы защи­щать Сул­лу; дабы себя обе­лить, я луч­ше вос­поль­зу­юсь им — с тем, чтобы Торк­ват пере­стал удив­лять­ся тому, что я, не под­дер­жав Автро­ния, защи­щаю Сул­лу. (15) И дей­ст­ви­тель­но, како­во было дело Автро­ния? Како­во теперь дело Сул­лы? Слу­ша­ние дела о неза­кон­ном домо­га­тель­стве Автро­ний захо­тел пре­рвать, а судей — разо­гнать, сна­ча­ла мятеж­ны­ми выступ­ле­ни­я­ми гла­ди­а­то­ров и бег­лых рабов, а затем, как все мы виде­ли сами, с помо­щью тол­пы, бро­сав­шей кам­ни. Сул­ла же, пола­га­ясь на свое чув­ство чести и на свое досто­ин­ство, ни у кого помо­щи не искал. Автро­ний после сво­его осуж­де­ния дер­жал себя так, что не толь­ко его помыс­лы и речи, но так­же и весь его вид и выра­же­ние лица изоб­ли­ча­ли в нем недру­га выс­ших сосло­вий, угро­зу для всех чест­ных людей, вра­га отчиз­ны. Сул­ла же почув­ст­во­вал себя настоль­ко слом­лен­ным и уни­жен­ным сво­им несча­стьем, что от его преж­не­го досто­ин­ства ему, по его мне­нию, уда­лось сохра­нить толь­ко свое само­об­ла­да­ние. (16) Что каса­ет­ся это­го послед­не­го заго­во­ра, то кто был так тес­но свя­зан с Кати­ли­ной и Лен­ту­лом¹⁴, как Автро­ний? Был ли меж­ду каки­ми-либо людь­ми такой тес­ный союз в чест­ней­ших делах, какой был меж­ду Автро­ни­ем и ими в пре­ступ­ле­ни­ях, про­из­во­ле, дер­зо­сти? Какую заду­ман­ную им гнус­ность Лен­тул совер­шил не вме­сте с Автро­ни­ем? При каком зло­де­я­нии Кати­ли­на обо­шел­ся без уча­стия того же Автро­ния? Меж­ду тем Сул­ла тогда не толь­ко не выби­рал ноч­но­го вре­ме­ни и уеди­не­ния для сове­ща­ний с теми людь­ми, но не встре­чал­ся с ними даже для крат­кой беседы. (17) Автро­ния изоб­ли­чи­ли алло­бро­ги, прав­ди­вей­шие свиде­те­ли важ­ней­ших собы­тий, изоб­ли­чи­ли пись­ма и уст­ные сооб­ще­ния мно­гих людей; меж­ду тем Сул­лу никто не запо­до­зрил, его име­ни никто не назвал. Нако­нец, после того как Кати­ли­ну уже изгна­ли, вер­нее, выпу­сти­ли из Рима, Автро­ний отпра­вил ему ору­жие, рож­ки, тру­бы, связ­ки, зна­ки леги­о­на¹⁵; его оста­ви­ли в сте­нах Рима и жда­ли в лаге­ре¹⁶, но казнь Лен­ту­ла задер­жа­ла его в горо­де; он пере­пу­гал­ся, но не обра­зу­мил­ся. Сул­ла, напро­тив, ни в чем уча­стия не при­ни­мал и в тече­ние все­го того вре­ме­ни нахо­дил­ся в Неа­по­ле, где людей, запо­до­зрен­ных в при­част­но­сти к это­му заго­во­ру, не было, да и при­ро­да это­го места не столь­ко вол­ну­ет людей, кото­рых постиг­ло несча­стье, сколь­ко их успо­ка­и­ва­ет.

(VI) Имен­но вслед­ст­вие столь огром­но­го раз­ли­чия меж­ду эти­ми дву­мя людь­ми и их судеб­ны­ми дела­ми я и обо­шел­ся с ними по-раз­но­му. (18) При­хо­дил ведь ко мне Автро­ний и при­хо­дил не раз и со сле­за­ми молил меня о защи­те; напо­ми­нал мне, что он был моим соуче­ни­ком в дет­стве, при­я­те­лем в юно­сти, кол­ле­гой по кве­сту­ре; ссы­лал­ся на мно­го­чис­лен­ные услу­ги, ока­зан­ные ему мною, и на неко­то­рые услу­ги, ока­зан­ные им мне. Все это, судьи, меня настоль­ко тро­га­ло и вол­но­ва­ло, что я уже был готов вычерк­нуть из сво­ей памя­ти те коз­ни, кото­рые он стро­ил про­тив меня в про­шлом, и я уже начи­нал забы­вать, что им был подо­слан Гай Кор­не­лий, чтобы убить меня в моем доме, на гла­зах у моей жены и детей¹⁷. Если бы его замыс­лы угро­жа­ли мне одно­му, то я при сво­ей уступ­чи­во­сти и душев­ной мяг­ко­сти, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, нико­гда бы не усто­ял про­тив его слез­ных просьб; (19) когда же я вспо­ми­нал об отчизне, об опас­но­стях, гро­зив­ших вам, об этом горо­де, о тех вон свя­ти­ли­щах и хра­мах, о мла­ден­цах, мат­ро­нах и девуш­ках, когда я пред­став­лял себе воочию гроз­ные и зло­ве­щие факе­лы и пожар Рима, сра­же­ния, рез­ню, кровь граж­дан и пепел отчиз­ны, когда эти вос­по­ми­на­ния рас­трав­ля­ли мою душу, вот тогда я и отве­чал ему отка­зом и не толь­ко ему само­му, вра­гу и бра­то­убий­це, но так­же этим вот его близ­ким людям — Мар­цел­лам, отцу и сыну; пер­во­го я почи­тал, как отца, вто­рой был дорог мне, как сын¹⁸. Одна­ко я думал, что совер­шу вели­чай­шее пре­ступ­ле­ние, если я, пока­рав зло­де­ев, их заве­до­мо­го союз­ни­ка возь­мусь защи­щать. (20) Но в то же вре­мя я был не в силах ни слу­шать моль­бы Пуб­лия Сул­лы, ни видеть тех же Мар­цел­лов в сле­зах из-за опас­но­стей, гро­зив­ших ему, ни усто­ять про­тив просьб это­го вот Мар­ка Мес­сал­лы, близ­ко­го мне чело­ве­ка¹⁹; ибо ни суть дела не была про­тив­на мое­му харак­те­ру, ни лич­ность Пуб­лия Сул­лы, ни обсто­я­тель­ства его дела не пре­пят­ст­во­ва­ли мне быть состра­да­тель­ным. Нигде не зна­чи­лось его име­ни; нигде не было и следа его соуча­стия: ни обви­не­ния, ни доно­са, ни подо­зре­ния. Я взял­ся за это дело, Торк­ват, взял­ся за него и сде­лал это охот­но — для того, чтобы меня, кото­ро­го чест­ные люди, наде­юсь, все­гда счи­та­ли непо­ко­ле­би­мым, даже бес­чест­ные не назы­ва­ли жесто­ким.

(VII, 21) В свя­зи с этим, судьи, обви­ни­тель гово­рит, что он не может тер­петь мою цар­скую власть²⁰. О какой же это цар­ской вла­сти ты гово­ришь, Торк­ват? Если не оши­ба­юсь, речь идет о моем кон­суль­стве? Но в это вре­мя я вовсе не власт­во­вал, а, наобо­рот, пови­но­вал­ся отцам-сена­то­рам и всем чест­ным людям; имен­но в то вре­мя, когда я был обле­чен пол­но­мо­чи­я­ми, цар­ская власть, как это ясно для всех, мной была не уста­нов­ле­на, а подав­ле­на²¹. Или ты гово­ришь, что не в то вре­мя, когда я обла­дал таким импе­ри­ем и такой вла­стью²², я был царем, а имен­но теперь я, будучи част­ным лицом, гово­ришь ты, цар­ст­вую? «Пото­му что те, про­тив кого ты высту­пил как свиде­тель, — гово­рит он, — осуж­де­ны; тот, кого ты защи­ща­ешь, наде­ет­ся на оправ­да­ние». О моих свиде­тель­ских пока­за­ни­ях отве­чу тебе вот что: поло­жим, они были лож­ны; но про­тив тех же людей высту­пал так­же и ты; если же они были прав­ди­вы, то соглас­но при­ся­ге гово­рить прав­ду и при­во­дить дока­за­тель­ства не зна­чит цар­ст­во­вать. Что же каса­ет­ся надежд, питае­мых Пуб­ли­ем Сул­лой, то я ска­жу одно: он не рас­счи­ты­ва­ет ни на мое поло­же­ние, ни на мое могу­ще­ство, сло­вом, ни на что, кро­ме моей чест­но­сти как защит­ни­ка. (22) «Если бы ты, — гово­рит обви­ни­тель, — не взял­ся за дело Пуб­лия Сул­лы, он нико­гда не усто­ял бы про­тив меня, но уда­лил­ся бы в изгна­ние еще до раз­бо­ра дела в суде»²³. Если я, усту­пая тебе, даже согла­шусь при­знать, что Квинт Гор­тен­сий, чело­век, обла­даю­щий таким боль­шим досто­ин­ст­вом, и эти столь зна­чи­тель­ные мужи руко­вод­ст­ву­ют­ся не сво­им суж­де­ни­ем, а моим; если я согла­шусь с тво­им неве­ро­ят­ным утвер­жде­ни­ем, буд­то они, если бы я не под­дер­жи­вал Пуб­лия Сул­лы, тоже не ста­ли бы под­дер­жи­вать его, то кто же из нас дво­их ведет себя как царь: тот ли, про­тив кого не могут усто­ять неви­нов­ные люди, или же тот, кто не остав­ля­ет людей в беде? Но здесь ты — что было совсем некста­ти — захо­тел быть ост­ро­ум­ным и назвал меня третьим чуже­зем­ным царем после Тарк­ви­ния и Нумы²⁴. Насчет «царя» я уже не ста­ну спра­ши­вать тебя; я спра­ши­ваю вот о чем: поче­му ты ска­зал, что я чуже­зе­мец?²⁵ Если я — чуже­зе­мец, то сле­ду­ет удив­лять­ся не столь­ко тому, что я — царь (так как, по тво­им сло­вам, и чуже­зем­цы быва­ли царя­ми в Риме), сколь­ко тому, что чуже­зе­мец был в Риме кон­су­лом. «Я утвер­ждаю одно, — гово­рит он, — ты про­ис­хо­дишь из муни­ци­пия»²⁶. (23) При­знаю это и даже добав­ляю: из того муни­ци­пия, из кото­ро­го уже во вто­рой раз это­му горо­ду и нашей дер­жа­ве было даро­ва­но спа­се­ние²⁷. Но я очень хотел бы узнать от тебя, поче­му те, кото­рые при­ез­жа­ют из муни­ци­пи­ев, кажут­ся тебе чуже­зем­ца­ми. Никто нико­гда не корил этим ни зна­ме­ни­то­го стар­ца Мар­ка Като­на²⁸, хотя у него и было очень мно­го недру­гов, ни Тибе­рия Корун­ка­ния²⁹, ни Мания Курия³⁰, ни даже само­го наше­го Гая Мария, хотя мно­гие его нена­виде­ли. Я, со сво­ей сто­ро­ны, очень рад, что ты, несмот­ря на все свое жела­ние, не мог бро­сить мне в лицо такое оскорб­ле­ние, кото­рое не кос­ну­лось бы подав­ля­ю­ще­го боль­шин­ства граж­дан³¹.

(VIII) Но все же я, при­да­вая боль­шое зна­че­ние дру­же­ским отно­ше­ни­ям меж­ду нами, глу­бо­ко убеж­ден в необ­хо­ди­мо­сти еще и еще раз ука­зать тебе на сле­дую­щее: все не могут быть пат­ри­ци­я­ми, а если хочешь знать прав­ду, даже и не стре­мят­ся ими быть³², да и ровес­ни­ки твои не дума­ют, что по этой при­чине у тебя есть какие-то пре­иму­ще­ства перед ними. (24) А если чуже­зем­ца­ми тебе кажем­ся мы, чье имя и досто­ин­ства уже ста­ли широ­ко извест­ны в этом горо­де и у всех на устах, то тебе, конеч­но, пока­жут­ся чуже­зем­ца­ми те твои сопер­ни­ки по соис­ка­нию, цвет всей Ита­лии, кото­рые поспо­рят с тобой о поче­те и вся­че­ском досто­ин­стве. Не взду­май назвать чуже­зем­цем кого-либо из них, чтобы не потер­петь неуда­чи, когда эти самые чуже­зем­цы нач­нут голо­со­вать. Если они возь­мут­ся за это дело сме­ло и настой­чи­во, то, поверь мне, они выбьют из тебя это бахваль­ство, не раз встрях­нут тебя от сна и не потер­пят, чтобы ты, коль ско­ро они не усту­пят тебе в доб­ле­сти, пре­взо­шел их в поче­те. (25) И даже если я и вы, судьи, иным пат­ри­ци­ям каза­лись чуже­зем­ца­ми, то Торк­ва­ту все-таки сле­до­ва­ло бы умол­чать об этом нашем поро­ке; ведь и сам он муни­ци­пал со сто­ро­ны мате­ри, про­ис­хо­дя­щей из рода, прав­да, глу­бо­ко почи­тае­мо­го и знат­ней­ше­го, но все же аскуль­ско­го³³. Итак, либо пусть он дока­жет, что одни толь­ко пицен­цы не явля­ют­ся чуже­зем­ца­ми, либо пусть будет рад тому, что я не став­лю свой род выше его рода. Поэто­му не назы­вай меня впредь ни чуже­зем­цем, дабы не полу­чить более суро­вой отпо­веди, ни царем, дабы тебя не осме­я­ли. Или ты, быть может, счи­та­ешь цар­ски­ми замаш­ка­ми жить так, чтобы не быть рабом, не гово­рю уже — чело­ве­ка, но даже стра­сти; пре­зи­рать все изли­ше­ства; не нуж­дать­ся ни в золо­те, ни в сереб­ре, ни в чем-либо дру­гом; в сена­те выска­зы­вать мне­ние неза­ви­си­мо; забо­тить­ся более о поль­зе наро­да, чем о его при­хотях; нико­му не усту­пать, мно­гим про­ти­во­сто­ять? Если ты это счи­та­ешь цар­ски­ми замаш­ка­ми, то при­знаю себя царем. Но если тебя воз­му­ща­ет моя власть, мое гос­под­ство или, нако­нец, какие-нибудь мои занос­чи­вые или над­мен­ные сло­ва, то поче­му ты не ска­жешь это­го пря­мо, а поль­зу­ешь­ся нена­вист­ным для всех сло­вом и при­бе­га­ешь к оскор­би­тель­ной бра­ни?

(IX, 26) Что же каса­ет­ся меня само­го, то, если бы я, ока­зав государ­ству такие боль­шие услу­ги, не тре­бо­вал для себя от сена­та и рим­ско­го наро­да ника­кой иной награ­ды, кро­ме пре­до­став­ле­ния мне почет­но­го покоя, кто отка­зал бы мне в ней? Пусть дру­гим доста­ют­ся поче­сти, им — импе­рий, им — намест­ни­че­ства, им — три­ум­фы, им — все про­чие зна­ки сла­вы и блес­ка; мне же пусть толь­ко поз­во­лят спо­кой­но и без­мя­теж­но наслаж­дать­ся видом того горо­да, кото­рый я спас³⁴. Но что, если я это­го не тре­бую? Если, как и преж­де, мои труды и тре­во­ги, мои слу­жеб­ные обя­зан­но­сти, мои ста­ра­ния, мои неусып­ные заботы име­ют сво­ей целью слу­жить моим дру­зьям и быть к услу­гам всех; если ни дру­зья мои, ни государ­ство не заме­ча­ют, что я стал менее усер­ден в делах, решаю­щих­ся на фору­ме или в Курии³⁵, если я не толь­ко не тре­бую пре­до­став­ле­ния мне отды­ха на осно­ва­нии подви­гов, совер­шен­ных мной, но и думаю, что ни мое высо­кое поло­же­ние, ни мой воз­раст не дают мне пра­ва отка­зы­вать­ся от труда; если моя воля и настой­чи­вость к услу­гам всех людей, если мой дом, мой ум, мои уши для всех откры­ты; если у меня не оста­ет­ся вре­ме­ни даже для того, чтобы вспом­нить и обду­мать то, что я совер­шил ради все­об­ще­го спа­се­ния³⁶, то будет ли это все-таки назы­вать­ся цар­ской вла­стью? Ведь чело­ве­ка, кото­рый согла­сил­ся бы заме­нить тако­го царя, най­ти невоз­мож­но. (27) Нет ни малей­ших осно­ва­ний подо­зре­вать меня в стрем­ле­нии к цар­ской вла­сти. Если ты хочешь знать, кто такие были люди, пытав­ши­е­ся захва­тить цар­скую власть в Риме, то — дабы тебе не рыть­ся в пре­да­ни­ях лето­пи­сей — ты най­дешь их сре­ди сво­их родо­вых изо­бра­же­ний³⁷. Послу­шать тебя, дея­ния мои черес­чур высо­ко воз­нес­ли меня и вну­ши­ли мне само­мне­ние. Об этих столь слав­ных, столь без­мер­ных подви­гах, судьи, могу ска­зать одно: я, изба­вив­ший этот город от вели­чай­ших опас­но­стей и спас­ший жизнь всех граж­дан, буду счи­тать доста­точ­ной награ­дой, если это огром­ное бла­го­де­я­ние, ока­зан­ное мной всем людям, не навле­чет опас­но­сти на меня само­го. (28) И дей­ст­ви­тель­но, в каком государ­стве я совер­шил столь вели­кие дея­ния, я пом­ню; в каком горо­де нахо­жусь, пони­маю. Форум запол­ня­ют люди, чей удар я отвел от вашей груди, но не отбил от сво­ей. Или вы, быть может, дума­е­те, что те, кто мог попы­тать­ся или кто наде­ял­ся уни­что­жить такую вели­кую дер­жа­ву, были мало­чис­лен­ны? Вырвать факе­лы у них из рук и отнять у них мечи я мог, это я и сде­лал; что же каса­ет­ся их пре­ступ­ных и без­за­кон­ных замыс­лов, то ни изме­нить, ни пода­вить их я не мог. Поэто­му я хоро­шо знаю, сколь опас­но для меня жить сре­ди тако­го мно­же­ства бес­чест­ных людей, когда, как я вижу, толь­ко я один всту­пил в веч­ную вой­ну со все­ми бес­чест­ны­ми.

(X, 29) И если ты, быть может, завиду­ешь тому, что у меня есть и неко­то­рые сред­ства защи­ты, и если при­зна­ком цар­ской вла­сти тебе кажет­ся то, что все чест­ные люди всех родов и сосло­вий счи­та­ют свое бла­го­по­лу­чие неот­де­ли­мым от мое­го, то уте­шай­ся тем, что, напро­тив, все бес­чест­ные люди чрез­вы­чай­но раз­дра­же­ны и враж­деб­но настро­е­ны про­тив меня одно­го — меня одно­го нена­видят они — и не толь­ко за то, что я пре­сек их нече­сти­вые попыт­ки и пре­ступ­ное неистов­ство, но еще боль­ше за то, что они, по их мне­нию, уже не могут попы­тать­ся учи­нить что-нибудь подоб­ное, пока я жив. (30) Поче­му же, одна­ко, я удив­ля­юсь, что бес­чест­ные люди меня вся­че­ски поно­сят, если Луций Торк­ват, кото­рый, во-пер­вых, и сам уже в юно­сти зало­жил осно­ва­ния для успе­хов, видя перед собой воз­мож­ность достиг­нуть наи­выс­ше­го поче­та; во-вто­рых, хотя он и сын Луция Торк­ва­та, храб­рей­ше­го кон­су­ла, непо­ко­ле­би­мей­ше­го сена­то­ра, Луций Торк­ват, все­гда быв­ший луч­шим граж­да­ни­ном, все-таки порой захо­дит слиш­ком дале­ко и быва­ет несдер­жан в речах? После того как он, пони­зив голос так, чтобы его мог­ли услы­шать толь­ко вы, кото­рые одоб­ря­е­те его сло­ва, выска­зал­ся о пре­ступ­ле­нии Пуб­лия Лен­ту­ла, о дер­зо­сти всех заго­вор­щи­ков, он во все­услы­ша­ние и сетуя гово­рил о каз­ни, [о Лен­ту­ле,] о тюрь­ме. (31) Во-пер­вых, он посту­пил неле­по; ему хоте­лось, чтобы ска­зан­ное им впол­го­ло­са вы одоб­ри­ли, а те, кто сто­ял вокруг суди­ли­ща, не услы­ша­ли его; но при этом он не сооб­ра­зил, что если его сло­ва, ска­зан­ные гром­ко, услы­шат те, кому он хотел уго­дить, то их услы­ши­те и вы, а ваше­го одоб­ре­ния они не заслу­жат; во-вто­рых, боль­шой недо­ста­ток ора­то­ра — не видеть, чего тре­бу­ет то или иное дело³⁸. Ведь самое неумест­ное, что может сде­лать тот, кто обви­ня­ет дру­го­го в заго­во­ре, — это опла­ки­вать кару и смерть заго­вор­щи­ков. Когда это дела­ет тот народ­ный три­бун, кото­рый, по-види­мо­му, един­ст­вен­ный из чис­ла заго­вор­щи­ков, уце­лел имен­но для того, чтобы их опла­ки­вать³⁹, то это ни у кого не вызы­ва­ет удив­ле­ния; ведь труд­но мол­чать, когда скор­бишь. Но то же самое дела­ешь и ты, не гово­рю уже — юно­ша из такой семьи, но даже в таком деле, в кото­ром ты хочешь высту­пить как кара­тель за уча­стие в заго­во­ре, — вот что меня силь­но удив­ля­ет. (32) Но более все­го я пори­цаю тебя все-таки за то, что ты — при сво­ей ода­рен­но­сти и при уме — не сто­ишь за инте­ре­сы государ­ства, думая, что рим­ский плебс не одоб­ря­ет дей­ст­вий, совер­шен­ных в мое кон­суль­ство все­ми чест­ны­ми людь­ми ради обще­го бла­га.

(XI) Кто из этих вот, при­сут­ст­ву­ю­щих здесь людей, перед кото­ры­ми ты, вопре­ки их жела­нию, заис­ки­вал, был, по тво­е­му мне­нию, либо столь пре­сту­пен, чтобы жаж­дать гибе­ли все­го, что мы видим перед собой, либо столь несча­стен, чтобы и желать сво­ей соб­ст­вен­ной гибе­ли, и не иметь ниче­го, что ему хоте­лось бы спа­сти? Раз­ве кто-нибудь осуж­да­ет про­слав­лен­но­го мужа, носив­ше­го ваше родо­вое имя, за то, что он каз­нил сво­его сына, дабы укре­пить свою власть?⁴⁰ А ты пори­ца­ешь государ­ство, кото­рое уни­что­жи­ло внут­рен­них вра­гов, чтобы не быть уни­что­жен­ным ими. (33) Поэто­му посуди сам, Торк­ват, укло­ня­юсь ли я от ответ­ст­вен­но­сти за свое кон­суль­ство! Гро­мо­глас­но, дабы все мог­ли меня хоро­шо слы­шать, я гово­рю и все­гда буду гово­рить: почти­те меня сво­им вни­ма­ни­ем вы, почтив­шие меня сво­им при­сут­ст­ви­ем и при­том в таком огром­ном чис­ле, чему я чрез­вы­чай­но рад; слу­шай­те меня вни­ма­тель­но, напря­ги­те свой слух, я рас­ска­жу вам о собы­ти­ях, кото­рые, как пола­га­ет обви­ни­тель, воз­му­ща­ют всех. Это я, в быт­ность свою кон­су­лом, когда вой­ско про­па­щих граж­дан, втайне ско­ло­чен­ное пре­ступ­ни­ка­ми, угото­ва­ло наше­му оте­че­ству мучи­тель­ную и пла­чев­ную гибель, когда Кати­ли­на в сво­их лаге­рях гро­зил государ­ству пол­ным уни­что­же­ни­ем, а в наших хра­мах и домах пред­во­ди­те­лем стал Лен­тул, я сво­и­ми реше­ни­я­ми, сво­и­ми труда­ми, с опас­но­стью для сво­ей жиз­ни, не объ­яв­ляя ни чрез­вы­чай­но­го поло­же­ния⁴¹, ни воен­но­го набо­ра⁴², без при­ме­не­ния ору­жия, без вой­ска, схва­тив пяте­рых чело­век, сознав­ших­ся в сво­ем пре­ступ­ле­нии, спас Рим от под­жо­га, граж­дан от истреб­ле­ния, Ита­лию от опу­сто­ше­ния, государ­ство от гибе­ли. Это я, пока­рав пяте­рых безум­цев и него­дя­ев⁴³, спас жизнь всех граж­дан и порядок во всем мире, нако­нец, самый этот город, место, где все мы живем, при­бе­жи­ще для чуже­зем­ных царей и наро­дов, све­точ для ино­зем­ных пле­мен, сре­дото­чие дер­жа­вы. (34) Или ты думал, что я, не при­сяг­нув, не ска­жу на суде того, что я, при­сяг­нув, ска­зал на мно­го­люд­ней­шей сход­ке?⁴⁴ (XII) А чтобы нико­му из бес­чест­ных людей не взду­ма­лось про­ник­нуть­ся при­яз­нью к тебе, Торк­ват, и воз­ла­гать на тебя надеж­ды, я ска­жу сле­дую­щее и ска­жу это во все­услы­ша­ние, дабы это дошло до слу­ха всех: во всех тех дей­ст­ви­ях, какие я пред­при­нял и совер­шил в свое кон­суль­ство ради спа­се­ния государ­ства, этот же самый Луций Торк­ват, мой сорат­ник во вре­мя мое­го кон­суль­ства (да и ранее во вре­мя моей пре­ту­ры), был в то же вре­мя моим совет­чи­ком и помощ­ни­ком и при­ни­мал уча­стие в собы­ти­ях, так как был гла­вой, совет­чи­ком и зна­ме­нос­цем юно­ше­ства⁴⁵. Что же каса­ет­ся его отца, чело­ве­ка, глу­бо­ко любя­ще­го оте­че­ство, обла­даю­ще­го вели­чай­шим при­сут­ст­ви­ем духа, исклю­чи­тель­ной непо­ко­ле­би­мо­стью, то он, хотя и был болен, все же при­нял уча­стие во всех собы­ти­ях того вре­ме­ни, нико­гда не покидал меня и сво­им рве­ни­ем, сове­том, вли­я­ни­ем ока­зал мне вели­чай­шую помощь, пре­воз­мо­гая сла­бость сво­его тела доб­ле­стью сво­его духа. (35) Видишь ли ты, как я отры­ваю тебя от бес­чест­ных людей с их мимо­лет­ной при­яз­нью и сно­ва мирю со все­ми чест­ны­ми? Бес­чест­ные рас­по­ло­же­ны к тебе^[1], они хотят удер­жать тебя на сво­ей сто­роне и все­гда будут хотеть это­го, а если ты вдруг даже отой­дешь от меня, они не потер­пят, чтобы ты вслед­ст­вие это­го изме­нил им, наше­му государ­ству и сво­е­му соб­ст­вен­но­му досто­ин­ству.

Но теперь я воз­вра­ща­юсь к делу, а вы, судьи, засвиде­тель­ст­вуй­те, что гово­рить так мно­го обо мне самом заста­вил меня Торк­ват. Если бы он обви­нил одно­го толь­ко Сул­лу, то я даже в насто­я­щее вре­мя не стал бы зани­мать­ся ничем иным, кро­ме защи­ты обви­ня­е­мо­го; но так как он на про­тя­же­нии всей сво­ей речи напа­дал на меня и, как я ска­зал вна­ча­ле, хотел подо­рвать дове­рие к моей защи­ти­тель­ной речи, то, даже если бы моя скорбь по это­му пово­ду не заста­ви­ла меня отве­чать, само дело все-таки потре­бо­ва­ло бы от меня ска­зать все это.

(XIII, 36) Алло­бро­ги, утвер­жда­ешь ты, назва­ли имя Сул­лы. Кто же это отри­ца­ет? Но про­чти их пока­за­ния и посмот­ри, как имен­но он был назван. Луций Кас­сий⁴⁶, ска­за­ли они, упо­мя­нул, что с ним заод­но был Автро­ний вме­сте с дру­ги­ми лица­ми. Я спра­ши­ваю: раз­ве Кас­сий назвал Сул­лу? Вовсе нет. Алло­бро­ги, по их сло­вам, спро­си­ли Кас­сия, како­вы взгляды Сул­лы. Обра­ти­те вни­ма­ние на осто­рож­ность гал­лов: хотя они ниче­го не зна­ли об обра­зе жиз­ни и харак­те­ре этих двух людей и толь­ко слы­ша­ли, что их постиг­ло одно и то же несча­стье⁴⁷, они спро­си­ли, оди­на­ко­во ли они настро­е­ны. Что же тогда ска­зал Кас­сий? Даже если бы он отве­тил, что Сул­ла при­дер­жи­ва­ет­ся тех же взглядов, каких при­дер­жи­ва­ет­ся и он сам, и дей­ст­ву­ет с ним заод­но, то мне и тогда это не пока­за­лось бы доста­точ­ным осно­ва­ни­ем для при­вле­че­ния Сул­лы к суду. Поче­му так? Пото­му что тот, кто под­стре­кал вар­ва­ров к войне, не дол­жен был ослаб­лять их подо­зре­ния и обе­лять тех людей, насчет кото­рых они, види­мо, кое-что подо­зре­ва­ли⁴⁸. (37) И все же Кас­сий не отве­тил, что Сул­ла заод­но с ним. В самом деле, было бы неле­по, если бы он, доб­ро­воль­но назвав дру­гих заго­вор­щи­ков, не упо­мя­нул о Сул­ле, пока ему о нем не напом­ни­ли и его об этом не спро­си­ли. Или, быть может, Кас­сий не пом­нил име­ни Пуб­лия Сул­лы? Если бы знат­ность Сул­лы, несча­стья, постиг­шие его, его преж­нее досто­ин­ство, ныне пошат­нув­ше­е­ся, не были так извест­ны, то все же упо­ми­на­ние об Автро­нии вызва­ло бы в памя­ти Кас­сия имя Сул­лы; более того, Кас­сий, пере­чис­ляя вли­я­тель­ных людей сре­ди вожа­ков заго­во­ра, чтобы таким путем воздей­ст­во­вать на алло­бро­гов, и зная, что на чуже­зем­цев силь­нее все­го дей­ст­ву­ет знат­ность про­ис­хож­де­ния, мне дума­ет­ся, упо­мя­нул бы имя Автро­ния толь­ко после име­ни Сул­лы. (38) И уже совер­шен­но нико­го не убедить в том, что, когда гал­лы, после того как было назва­но имя Автро­ния, сочли нуж­ным раз­уз­нать что-нибудь насчет Сул­лы толь­ко пото­му, что Автро­ния и Сул­лу постиг­ло оди­на­ко­вое несча­стье, то Кас­сий — будь Сул­ла при­ча­стен к тому же пре­ступ­ле­нию — мог бы не вспом­нить о нем даже после того, как уже назвал имя Автро­ния. Но что Кас­сий все-таки отве­тил насчет Сул­лы? Что он не зна­ет о нем ниче­го опре­де­лен­но­го. «Он не обе­ля­ет Сул­лы», — гово­рит обви­ни­тель. Ранее я ска­зал: даже если бы Кас­сий ого­во­рил его, как толь­ко об этом спро­си­ли его, то и тогда это не пока­за­лось бы мне доста­точ­ным осно­ва­ни­ем, чтобы при­влечь Сул­лу к суду. (39) Но я думаю, что в суде по граж­дан­ским делам и в судах по уго­лов­ным делам вопрос дол­жен ста­вить­ся не о том, дока­за­на ли неви­нов­ность обви­ня­е­мо­го, а о том, дока­за­но ли само обви­не­ние. И в самом деле, когда Кас­сий утвер­жда­ет, что он не зна­ет ниче­го опре­де­лен­но­го, то дела­ет ли он это, чтобы облег­чить поло­же­ние Сул­лы, или же дей­ст­ви­тель­но ниче­го не зна­ет? — «Он обе­ля­ет Сул­лу перед гал­ла­ми». — Зачем? — «Чтобы они на него не донес­ли». — Как же так? Если бы у Кас­сия яви­лось опа­се­ние, что они рано или позд­но доне­сут, то неуже­ли он сознал­ся бы в сво­ем соб­ст­вен­ном уча­стии? — «Нет, он, по-види­мо­му, ниче­го не знал». Если так, то Кас­сия, оче­вид­но, дер­жа­ли в неведе­нии насчет одно­го толь­ко Сул­лы; ибо об осталь­ных он был отлич­но осве­дом­лен; ведь было извест­но, что почти всё заду­ма­ли у него в доме. Чтобы обна­де­жить гал­лов, он не хотел отри­цать, что Сул­ла при­над­ле­жит к чис­лу заго­вор­щи­ков, но и ска­зать неправ­ду не осме­лил­ся; вот он и ска­зал, что ниче­го не зна­ет. Но ясно одно: если тот, кому обо всех про­чих участ­ни­ках было извест­но все, заявил, что о Сул­ле он ниче­го не зна­ет, то его отри­ца­ние име­ет такое же зна­че­ние, какое име­ло бы его утвер­жде­ние, что, по его сведе­ни­ям, Сул­ла к заго­во­ру непри­ча­стен. Ибо если тот, о ком досто­вер­но извест­но, что он знал все обо всех заго­вор­щи­ках, гово­рит, что он о том или ином чело­ве­ке ниче­го не зна­ет, то сле­ду­ет при­знать, что этим самым он его уже обе­лил. Но я уже не спра­ши­ваю, обе­ля­ет ли Кас­сий Сул­лу. Для меня доста­точ­но и того, что про­тив Сул­лы в его пока­за­ни­ях нет ниче­го^[2].

(XIV, 40) Потер­пев неуда­чу по этой ста­тье обви­не­ния, Торк­ват сно­ва набра­сы­ва­ет­ся на меня, уко­ря­ет меня; послу­шать его, я внес пока­за­ния в офи­ци­аль­ные отче­ты не в той фор­ме, в какой они были даны. О, бес­смерт­ные боги! Вам воздаю я подо­баю­щую вам бла­го­дар­ность; ибо поис­ти­не я не могу достичь сво­им умом столь мно­го­го, чтобы в столь­ких собы­ти­ях, столь важ­ных, столь раз­но­об­раз­ных, столь неожи­дан­ных, во вре­мя силь­ней­шей бури, раз­ра­зив­шей­ся над государ­ст­вом, разо­брать­ся сво­и­ми сила­ми; нет, это вы, конеч­но, зажгли меня в ту пору страст­ным жела­ни­ем спа­сти оте­че­ство; это вы отвлек­ли меня от всех про­чих помыш­ле­ний и обра­ти­ли к одно­му — к спа­се­нию государ­ства; это бла­го­да­ря вам, нако­нец, сре­ди тако­го мра­ка заблуж­де­ния и неведе­ния перед моим умст­вен­ным взо­ром зажег­ся ярчай­ший све­точ. (41) Тогда-то я и понял, судьи: если я, на осно­ва­нии све­жих вос­по­ми­на­ний сена­та, не засвиде­тель­ст­вую под­лин­но­сти этих пока­за­ний офи­ци­аль­ны­ми запи­ся­ми, то когда-нибудь не Торк­ват и не чело­век, подоб­ный Торк­ва­ту (хотя имен­но в этом я глу­бо­ко ошиб­ся), а какой-нибудь дру­гой чело­век, рас­тра­тив­ший отцов­ское наслед­ство, недруг спо­кой­ст­вию, чест­ным людям враг, ска­жет, что пока­за­ния эти были ины­ми, и, вызвав таким обра­зом шквал, кото­рый обру­шит­ся на всех чест­ней­ших людей, поста­ра­ет­ся най­ти в несча­стьях государ­ства спа­си­тель­ную при­стань, чтобы укрыть­ся от сво­их лич­ных бед­ст­вий. Поэто­му, когда донос­чи­ков при­ве­ли в сенат⁴⁹, я пору­чил несколь­ким сена­то­рам запи­сы­вать со всей точ­но­стью все сло­ва донос­чи­ков, вопро­сы и отве­ты. (42) И каким мужам я пору­чил это! Не гово­рю уже — мужам выдаю­щей­ся доб­ле­сти и чест­но­сти (в таких людях в сена­те недо­стат­ка не было), но таким, кото­рые, как я знал, бла­го­да­ря их памя­ти, зна­ни­ям и уме­нию быст­ро запи­сы­вать, мог­ли очень лег­ко следить за всем тем, что гово­ри­лось: Гаю Кос­ко­нию, кото­рый тогда был пре­то­ром, Мар­ку Мес­сал­ле, кото­рый тогда доби­вал­ся пре­ту­ры, Пуб­лию Нигидию, Аппию Клав­дию⁵⁰. Дума­ет­ся мне, никто не станет утвер­ждать, что эти люди недо­ста­точ­но чест­ны и недо­ста­точ­но умны и не суме­ли вер­но пере­дать все ска­зан­ное.

(XV) Что же было впо­след­ст­вии? Что сде­лал я? Зная, что пока­за­ния, прав­да, вне­се­ны в офи­ци­аль­ные отче­ты, но эти отве­ты^[3], по обы­чаю пред­ков, все же нахо­дят­ся в моем лич­ном рас­по­ря­же­нии⁵¹, я не стал пря­тать их и не оста­вил их у себя дома, но при­ка­зал, чтобы они тот­час же были пере­пи­са­ны все­ми пис­ца­ми, разо­сла­ны повсе­мест­но, рас­про­стра­не­ны и розда­ны рим­ско­му наро­ду. Я разо­слал их по всей Ита­лии, разо­слал во все про­вин­ции. Я хотел, чтобы не было чело­ве­ка, кото­рый бы не знал о пока­за­ни­ях, при­нес­ших спа­се­ние всем граж­да­нам. (43) Поэто­му, утвер­ждаю я, во всем мире нет места, где было бы извест­но имя рим­ско­го наро­да и куда бы не дошли эти пока­за­ния в пере­пи­сан­ном виде. В то столь бога­тое неожи­дан­но­стя­ми смут­ное вре­мя, не допус­кав­шее про­мед­ле­ния, я, как уже гово­рил, по вну­ше­нию богов, а не по сво­е­му разу­ме­нию, пред­у­смот­рел мно­гое. Во-пер­вых, чтобы никто не мог, вспо­ми­ная об опас­но­сти, угро­жав­шей государ­ству или отдель­ным лицам, думать о ней то, что ему забла­го­рас­судит­ся; во-вто­рых, чтобы нико­му нель­зя было ни оспо­рить эти пока­за­ния, ни посе­то­вать на лег­ко­ве­рие, буд­то бы про­яв­лен­ное к ним; в-третьих, чтобы впредь ни меня ни о чем не рас­спра­ши­ва­ли, ни в моих замет­ках не справ­ля­лись, дабы нико­му не каза­лось, что я уж очень забыв­чив или черес­чур памят­лив; сло­вом, чтобы меня не обви­ня­ли в постыд­ной небреж­но­сти или жесто­кой при­дир­чи­во­сти. (44) Но я все-таки спра­ши­ваю тебя, Торк­ват: поло­жим, что про­тив тво­е­го недру­га были даны пока­за­ния и что сенат в пол­ном соста­ве был это­му свиде­те­лем, что вос­по­ми­на­ния еще были све­жи; ведь тебе, мое­му близ­ко­му чело­ве­ку и сорат­ни­ку, мои пис­цы, если бы ты захо­тел, сооб­щи­ли бы пока­за­ния даже до вне­се­ния их в кни­гу; поче­му ты про­мол­чал, если видел, что их вно­сят с иска­же­ни­я­ми, поче­му ты допу­стил это, не пожа­ло­вал­ся мне или же мое­му близ­ко­му дру­гу⁵² или же — коль ско­ро ты с такой лег­ко­стью напа­да­ешь на сво­их дру­зей — не потре­бо­вал объ­яс­не­ний более рез­ко и настой­чи­во? Тебе ли — хотя твой голос и не был слы­шен ни при каких обсто­я­тель­ствах, хотя ты, после того как пока­за­ния были про­чи­та­ны, пере­пи­са­ны и рас­про­стра­не­ны, без­дей­ст­во­вал и мол­чал — неожи­дан­но при­бе­гать к тако­му злост­но­му вымыс­лу и ста­вить себя в такое поло­же­ние, когда ты еще до того, как ста­нешь меня ули­чать в под­ло­ге пока­за­ний, сво­им соб­ст­вен­ным суж­де­ни­ем сам при­зна­ешь дока­зан­ной свою вели­чай­шую небреж­ность?

(XVI, 45) Неуже­ли чье-либо бла­го­по­лу­чие мог­ло быть для меня настоль­ко цен­ным, чтобы я пре­не­брег сво­им соб­ст­вен­ным? Неуже­ли я стал бы исти­ну, рас­кры­тую мной, пят­нать ложью? Неуже­ли я ока­зал бы помощь кому-либо из тех, кто, по мое­му убеж­де­нию, стро­ил жесто­кие коз­ни про­тив государ­ства и при­том имен­но в мое кон­суль­ство? И если бы я даже забыл свою суро­вость и непо­ко­ле­би­мость, то настоль­ко ли безу­мен я был, что — в то вре­мя как пись­мен­ность для того и изо­бре­те­на, чтобы она слу­жи­ла нашим потом­кам и мог­ла быть сред­ст­вом про­тив забве­ния, — мог думать, что све­жие вос­по­ми­на­ния все­го сена­та могут иметь мень­шее зна­че­ние, чем мои запи­си? (46) Терп­лю я тебя, Торк­ват, уже дав­но терп­лю и ино­гда сам себя успо­ка­и­ваю и сдер­жи­ваю свое воз­му­ще­ние, побуж­даю­щее меня нака­зать тебя за твою речь; кое-что я объ­яс­няю тво­ей вспыль­чи­во­стью, снис­хо­жу к тво­ей моло­до­сти, делаю уступ­ку друж­бе, счи­та­юсь с тво­им отцом; но если ты сам не будешь соблюдать какой-то меры, ты заста­вишь меня, забыв о нашей друж­бе, думать о сво­ем досто­ин­стве. Не было чело­ве­ка, кото­рый бы задел меня даже малей­шим подо­зре­ни­ем без того, чтобы я пол­но­стью не опро­верг и не раз­бил его. Но, пожа­луй­ста, поверь мне, что я обыч­но наи­бо­лее охот­но отве­чаю не тем, кого я, как мне кажет­ся, могу одо­леть с наи­боль­шей лег­ко­стью. (47) Так как ты не можешь не знать моих обыч­ных при­е­мов при про­из­не­се­нии речи, не зло­употреб­ляй этой необыч­ной для меня мяг­ко­стью; не думай, что жала моей речи вырва­ны; нет, они толь­ко спря­та­ны; не думай, что я вовсе поте­рял их, раз я кое-что тебе про­стил и сде­лал тебе кое-какие уступ­ки. Я объ­яс­няю твои обид­ные сло­ва тво­ей вспыль­чи­во­стью, тво­им воз­рас­том; при­ни­маю во вни­ма­ние нашу друж­бу; кро­ме того, не счи­таю тебя доста­точ­но силь­ным и не вижу необ­хо­ди­мо­сти всту­пать с тобой в борь­бу и мерять­ся сила­ми. Будь ты поопыт­нее, постар­ше и посиль­нее, то и я высту­пил бы так, как высту­паю обыч­но, когда меня заде­нут; но теперь я буду дер­жать себя с тобой так, чтобы было ясно, что я пред­по­чел сне­сти оскорб­ле­ние, а не отпла­тить за него.

(XVII, 48) Но я, пра­во, не могу понять, за что ты так рас­сер­дил­ся на меня. Если за то, что я защи­щаю того, кого ты обви­ня­ешь, то поче­му же я не сер­жусь на тебя за то, что ты обви­ня­ешь того, кого я защи­щаю? «Я обви­няю, — гово­ришь ты, — сво­его недру­га». — А я защи­щаю сво­его дру­га. — «Ты не дол­жен защи­щать нико­го из тех, кто при­вле­чен к суду за уча­стие в заго­во­ре». — Напро­тив, чело­ве­ка, на кото­ро­го нико­гда не пада­ло ника­кое подо­зре­ние, луч­ше всех будет защи­щать имен­но тот, кому при­шлось мно­го поду­мать об этом деле. — «Поче­му ты дал свиде­тель­ские пока­за­ния про­тив дру­гих людей?» — Я был вынуж­ден это сде­лать. — «Поче­му они были осуж­де­ны?» — Так как мне пове­ри­ли. — «Обви­нять, кого хочешь, и защи­щать, кого хочешь, — цар­ская власть». — Наобо­рот, не обви­нять, кого хочешь, и не защи­щать, кого хочешь, — раб­ство. И если ты заду­ма­ешь­ся над вопро­сом, для меня ли или же для тебя было наи­бо­лее насто­я­тель­ной необ­хо­ди­мо­стью посту­пать так, как я — тогда, а ты — теперь, то ты пой­мешь, что ты с боль­шей честью для себя мог бы соблюдать меру во враж­де, чем я — в мило­сер­дии⁵³. (49) А вот, напри­мер, когда решал­ся вопрос о наи­выс­шем поче­те для ваше­го рода, то есть о кон­суль­стве тво­е­го отца, муд­рей­ший муж, твой отец, не рас­сер­дил­ся на сво­их бли­жай­ших дру­зей, когда они защи­ща­ли и хва­ли­ли Сул­лу⁵⁴; он пони­мал, что наши пред­ки заве­ща­ли нам пра­ви­ло: ничья друж­ба не долж­на нам пре­пят­ст­во­вать бороть­ся с опас­но­стя­ми. Но на этот суд та борь­ба была совер­шен­но непо­хо­жа: тогда, в слу­чае пора­же­ния Пуб­лия Сул­лы, для вас откры­вал­ся путь к кон­суль­ству, как он и открыл­ся в дей­ст­ви­тель­но­сти; борь­ба шла за почет­ную долж­ность; вы вос­кли­ца­ли, что тре­бу­е­те обрат­но то, что у вас вырва­ли из рук, чтобы вы, побеж­ден­ные на поле⁵⁵, на фору­ме победи­ли. Тогда те, кото­рые про­тив вас бились за граж­дан­ские пра­ва Пуб­лия Сул­лы, — ваши луч­шие дру­зья, на кото­рых вы, одна­ко, не сер­ди­лись, — пыта­лись вырвать у нас кон­суль­ство, вос­про­ти­вить­ся ока­за­нию поче­та вам и они все-таки дела­ли это, не оскорб­ляя вашей друж­бы, не нару­шая сво­их обя­зан­но­стей по отно­ше­нию к вам, по ста­рин­но­му при­ме­ру и обы­чаю всех чест­ней­ших людей. (XVIII, 50) А я? Какие отли­чия отни­маю я у тебя или како­му ваше­му досто­ин­ству нано­шу ущерб? Чего еще нуж­но тебе от Пуб­лия Сул­лы? Тво­е­му отцу ока­зан почет, тебе пре­до­став­ле­ны зна­ки поче­та. Ты, укра­шен­ный доспе­ха­ми, совле­чен­ны­ми с Пуб­лия Сул­лы, при­хо­дишь тер­зать того, кого ты уни­что­жил, а я защи­щаю и при­кры­ваю лежа­че­го и обо­бран­но­го⁵⁶. И вот, имен­но здесь ты и упре­ка­ешь меня за то, что я его защи­щаю, и сер­дишь­ся на меня. А я не толь­ко не сер­жусь на тебя, но даже не упре­каю тебя за твое поведе­ние. Ведь ты, дума­ет­ся мне, сам решил, что тебе сле­до­ва­ло делать, и выбрал вполне под­хо­дя­ще­го судью, дабы он мог оце­нить, как ты испол­нишь свой долг.

(51) Но обви­ня­ет сын Гая Кор­не­лия, это долж­но иметь такое же зна­че­ние, как если бы донос был сде­лан его отцом. О муд­рый Кор­не­лий-отец! От обыч­ной награ­ды за донос⁵⁷ он отка­зал­ся; но позор, свя­зан­ный с при­зна­ни­ем⁵⁸, он навлек на себя обви­не­ни­ем, кото­рое воз­будил его сын. Но о чем же Кор­не­лий доно­сит при посред­стве это­го вот маль­чи­ка?⁵⁹ Если о дав­них собы­ти­ях, мне неиз­вест­ных, о кото­рых было сооб­ще­но Гор­тен­сию, то на это отве­тил Гор­тен­сий; если же, как ты гово­ришь, о попыт­ке Автро­ния и Кати­ли­ны устро­ить рез­ню на поле во вре­мя кон­суль­ских коми­ций, кото­ры­ми я руко­во­дил⁶⁰, то Автро­ния мы тогда виде­ли на поле. Но поче­му я ска­зал, что виде­ли мы? Это я видел; ибо вы, судьи, тогда ни о чем не тре­во­жи­лись и ниче­го не подо­зре­ва­ли, а я, под надеж­ной охра­ной дру­зей, тогда пода­вил попыт­ку Автро­ния и Кати­ли­ны и разо­гнал их отряды. (52) Так ска­жет ли кто-нибудь, что Сул­ла тогда стре­мил­ся появить­ся на поле? Ведь если бы он тогда был свя­зан с Кати­ли­ной как соучаст­ник его зло­де­я­ния, то поче­му он ото­шел от него, поче­му его не было вме­сте с Автро­ни­ем, поче­му же, если их судеб­ные дела оди­на­ко­вы, не обна­ру­же­но оди­на­ко­вых улик? Но так как сам Кор­не­лий даже теперь, как вы гово­ри­те, колеб­лет­ся, давать ли ему пока­за­ния или не давать, и настав­ля­ет сына для этих, состав­лен­ных в общих чер­тах, пока­за­ний, то что же, нако­нец, гово­рит он о той ночи, сме­нив­шей день после ноябрь­ских нон, когда он, в мое кон­суль­ство, ночью при­шел, по вызо­ву Кати­ли­ны, на ули­цу Сер­пов­щи­ков к Мар­ку Леке? За все вре­мя суще­ст­во­ва­ния заго­во­ра ночь эта была самой страш­ной; она гро­зи­ла вели­чай­ши­ми жесто­ко­стя­ми. Имен­но тогда и был назна­чен день отъ­езда Кати­ли­ны; тогда и было при­ня­то реше­ние, что дру­гие оста­нут­ся на месте; тогда и были рас­пре­де­ле­ны обя­зан­но­сти, касав­ши­е­ся рез­ни и под­жо­гов во всем горо­де. Тогда твой отец, Кор­не­лий, — в этом он все-таки, нако­нец, при­зна­ет­ся — и потре­бо­вал, чтобы ему дали весь­ма ответ­ст­вен­ное пору­че­ние: прий­ти на рас­све­те при­вет­ст­во­вать кон­су­ла и, когда его при­мут по мое­му обык­но­ве­нию и по пра­ву друж­бы, убить меня в моей посте­ли. (XIX, 53) В это вре­мя, когда заго­вор был в пол­ном раз­га­ре, когда Кати­ли­на выез­жал к вой­ску, когда в Риме остав­ля­ли Лен­ту­ла, Кас­сию пору­ча­ли под­жо­ги, Цете­гу — рез­ню, когда Автро­нию при­ка­зы­ва­ли занять Этру­рию, когда дела­лись все рас­по­ря­же­ния, ука­за­ния, при­готов­ле­ния, где был тогда Сул­ла, Кор­не­лий? Раз­ве он был в Риме? Вовсе нет, он был дале­ко. В тех ли мест­но­стях, куда Кати­ли­на пытал­ся вторг­нуть­ся? Нет, он нахо­дил­ся гораздо даль­ше. Может быть, он был в Камерт­ской обла­сти, в Пицен­ской, в Галль­ской? Ведь имен­но там силь­нее все­го и рас­про­стра­ни­лось это, так ска­зать, зараз­ное бешен­ство⁶¹. Отнюдь нет; он был, как я уже гово­рил, в Неа­по­ле; он был в той части Ита­лии, кото­рой подоб­ные подо­зре­ния кос­ну­лись менее все­го⁶². (54) Что же в таком слу­чае пока­зы­ва­ет или о чем доно­сит сам Кор­не­лий или вы, кото­рые выпол­ня­е­те эти пору­че­ния, полу­чен­ные от него? — «Были куп­ле­ны гла­ди­а­то­ры, яко­бы для Фав­ста, а на самом деле, чтобы устро­ить рез­ню и бес­по­ряд­ки». — Ну, разу­ме­ет­ся, и этих гла­ди­а­то­ров выда­ли за тех, кото­рые, как мы видим, долж­ны были быть выстав­ле­ны по заве­ща­нию отца Фав­ста⁶³. — «Этот отряд был собран очень уж поспеш­но; если бы его не купи­ли, то, во испол­не­ние обя­зан­но­сти Фав­ста, в боях мог бы участ­во­вать дру­гой отряд». — О, если бы этот отряд, — такой, каким он был, — мог не толь­ко успо­ко­ить нена­висть недоб­ро­же­ла­те­лей, но так­же и оправ­дать ожи­да­ния доб­ро­же­ла­те­лей! — «Все было сде­ла­но весь­ма спеш­но, хотя до игр было еще дале­ко»⁶⁴. — Слов­но вре­мя для устрой­ства игр не насту­па­ло. — «Отряд был набран неожи­дан­но для Фав­ста, при­чем он об этом не знал и это­го не хотел». — (55) Но име­ет­ся пись­мо Фав­ста, в кото­ром он насто­я­тель­но про­сит Пуб­лия Сул­лу купить гла­ди­а­то­ров, при­чем купить имен­но этих; такие были отправ­ле­ны пись­ма не толь­ко Сул­ле, но и Луцию Цеза­рю⁶⁵, Квин­ту Пом­пею⁶⁶ и Гаю Мем­мию⁶⁷, с одоб­ре­ния кото­рых все и было сде­ла­но. — «Но над отрядом началь­ст­во­вал воль­ноот­пу­щен­ник Кор­не­лий». — Если самый набор отряда не вызы­ва­ет подо­зре­ний, то вопрос о том, кто над ним началь­ст­во­вал, не име­ет ника­ко­го отно­ше­ния к делу; прав­да, Кор­не­лий, по обя­зан­но­сти раба, взял­ся поза­бо­тить­ся о воору­же­нии отряда, но нико­гда над ним не началь­ст­во­вал; эту обя­зан­ность все­гда испол­нял Белл, воль­ноот­пу­щен­ник Фав­ста.

(XX, 56) «Но ведь Сит­тий⁶⁸ был послан Пуб­ли­ем Сул­лой в Даль­нюю Испа­нию, чтобы вызвать в этой про­вин­ции бес­по­ряд­ки». — Во-пер­вых, Сит­тий, судьи, уехал в кон­суль­ство Луция Юлия и Гая Фигу­ла за неко­то­рое вре­мя до того, как у Кати­ли­ны появи­лось безум­ное наме­ре­ние и было запо­до­зре­но суще­ст­во­ва­ние это­го заго­во­ра; во-вто­рых, он тогда выез­жал не впер­вые, но после того, как он недав­но по тем же самым делам про­вел в тех же местах несколь­ко лет, и выехал он, имея к это­му не толь­ко неко­то­рые, но даже весь­ма вес­кие осно­ва­ния, ибо заклю­чил важ­ное согла­ше­ние с царем Мавре­та­нии. Но имен­но после его отъ­езда, когда Сул­ла ведал и управ­лял его иму­ще­ст­вом, были про­да­ны мно­го­чис­лен­ные вели­ко­леп­ней­шие име­ния Пуб­лия Сит­тия и были упла­че­ны его дол­ги, так что та при­чи­на, кото­рая дру­гих натолк­ну­ла на зло­де­я­ние, — жела­ние сохра­нить свою соб­ст­вен­ность — у Сит­тия отсут­ст­во­ва­ла, так как име­ния его умень­ши­лись. (57) Далее, сколь мало веро­ят­но, как неле­по пред­по­ло­же­ние, что тот, кто хотел устро­ить рез­ню в Риме, кто хотел пре­дать пла­ме­ни этот город, отпус­кал от себя сво­его само­го близ­ко­го чело­ве­ка и выпро­ва­жи­вал его в даль­ние стра­ны! Уж не для того ли он сде­лал это, чтобы с тем боль­шей лег­ко­стью осу­ще­ст­вить свою попыт­ку мяте­жа в Риме, если в Испа­нии про­изой­дут бес­по­ряд­ки? Но ведь они про­ис­хо­ди­ли и без того, сами собой, без какой-либо свя­зи с заго­во­ром. Или же Сул­ла при таких важ­ных собы­ти­ях, при столь неожи­дан­ных для нас замыс­лах, столь опас­ных, столь мятеж­ных, нашел нуж­ным ото­слать от себя чело­ве­ка, глу­бо­ко пре­дан­но­го ему, само­го близ­ко­го, тес­ней­шим обра­зом свя­зан­но­го с ним вза­им­ны­ми услу­га­ми, при­выч­кой, обще­ни­ем? Не прав­до­по­доб­но, чтобы того, кого он все­гда при себе дер­жал при бла­го­при­ят­ных обсто­я­тель­ствах и в спо­кой­ное вре­мя, он отпу­стил от себя при обсто­я­тель­ствах небла­го­при­ят­ных и в ожи­да­нии того мяте­жа, кото­рый он сам под­готов­лял. (58) Что каса­ет­ся само­го Сит­тия — ведь я не дол­жен изме­нять инте­ре­сам ста­ро­го дру­га и госте­при­им­ца⁶⁹, — то такой ли он чело­век, из такой ли он семьи и таких ли он взглядов, чтобы мож­но было пове­рить, что он хотел объ­явить вой­ну рим­ско­му наро­ду? Чтобы он, отец кото­ро­го с исклю­чи­тель­ной вер­но­стью и созна­ни­ем дол­га слу­жил наше­му государ­ству в ту пору, когда дру­гие люди, жив­шие на гра­ни­цах, и соседи от нас отпа­да­ли⁷⁰, решил­ся начать пре­ступ­ную вой­ну про­тив оте­че­ства? Прав­да, судьи, дол­ги у него были, но он делал их не по раз­вра­щен­но­сти, а в свя­зи со сво­ей пред­при­им­чи­во­стью; он задол­жал в Риме, но и ему были долж­ны в про­вин­ци­ях и цар­ствах⁷¹ огром­ные день­ги; взыс­ки­вая их, он не допу­стил, чтобы управ­ля­ю­щие его иму­ще­ст­вом испы­ты­ва­ли в его отсут­ст­вие какие-либо затруд­не­ния; он пред­по­чел, чтобы все его вла­де­ния посту­пи­ли в про­да­жу и чтобы сам он лишил­ся пре­крас­ней­ше­го иму­ще­ства, толь­ко бы не отсро­чить пла­те­жей кому-либо из заи­мо­дав­цев. (59) Как раз таких людей, судьи, лич­но я нико­гда не боял­ся, дей­ст­вуя во вре­ме­на той бури, раз­ра­зив­шей­ся в государ­стве. Ужас и страх вну­ша­ли мне люди дру­го­го рода — те, кото­рые дер­жа­лись за свои вла­де­ния с такой стра­стью, что у них, пожа­луй, ско­рее мож­но было ото­рвать и раз­ме­тать чле­ны их тела. Сит­тий же нико­гда не счи­тал себя кров­но свя­зан­ным со сво­и­ми име­ни­я­ми⁷², поэто­му огра­дой ему не толь­ко от подо­зре­ния в таком тяж­ком пре­ступ­ле­нии, но даже от вся­че­ских пере­судов послу­жи­ло не ору­жие, а иму­ще­ство.

(XXI, 60) Далее, про­тив Сул­лы выдви­ну­то обви­не­ние, что он побудил жите­лей Пом­пей при­со­еди­нить­ся к это­му заго­во­ру и пре­ступ­но­му дея­нию. Не могу понять, в чем здесь дело. Уж не дума­ешь ли ты, что жите­ли Пом­пей устро­и­ли заго­вор? Кто когда-либо это гово­рил, было ли насчет это­го хотя бы малей­шее подо­зре­ние? «Он поссо­рил их, — гово­рит обви­ни­тель, — с коло­на­ми, чтобы, вызвав этот раз­рыв и раз­но­гла­сия, иметь воз­мож­ность дер­жать город в сво­ей вла­сти при посред­стве жите­лей Пом­пей»⁷³. Во-пер­вых, все раз­но­гла­сия меж­ду жите­ля­ми Пом­пей и коло­на­ми были пере­да­ны их патро­нам для раз­ре­ше­ния, когда они уже утра­ти­ли новиз­ну и суще­ст­во­ва­ли мно­го лет; во-вто­рых, дело было рас­сле­до­ва­но патро­на­ми, при­чем Сул­ла во всем согла­сил­ся с мне­ни­я­ми дру­гих людей; в-третьих, сами коло­ны не счи­та­ют, что Сул­ла защи­щал жите­лей Пом­пей более усерд­но, чем их самих. (61) И вы, судьи, може­те в этом убедить­ся по сте­че­нию мно­же­ства коло­нов, почтен­ней­ших людей, кото­рые здесь при­сут­ст­ву­ют⁷⁴, тре­во­жат­ся, кото­рые жела­ют, чтобы их патрон, защит­ник, охра­ни­тель этой коло­нии, — если они уже не смог­ли сохра­нить ему пол­но­го бла­го­по­лу­чия и поче­та — все же в этом несча­стье, когда он повер­жен, полу­чил при вашем посред­стве помощь и спа­се­ние. Здесь при­сут­ст­ву­ют, про­яв­ляя такое же рве­ние, жите­ли Пом­пей, кото­рых наши про­тив­ни­ки так­же обви­ня­ют; у них, прав­да, воз­ник­ли раздо­ры с коло­на­ми из-за гале­реи⁷⁵ и из-за пода­чи голо­сов, но о все­об­щем бла­ге они дер­жат­ся одних и тех же взглядов. (62) Кро­ме того, мне кажет­ся, не сле­ду­ет умал­чи­вать еще вот о каком достой­ном дея­нии Пуб­лия Сул­лы: хотя коло­ния эта была выведе­на им самим и хотя, вслед­ст­вие осо­бых обсто­я­тельств в государ­стве, инте­ре­сы коло­нов при­шли в столк­но­ве­ние с инте­ре­са­ми жите­лей Пом­пей, Сул­ла был настоль­ко дорог и тем и дру­гим и любим ими, что каза­лось, что он не высе­лил послед­них, а устро­ил тех и дру­гих.

(XXII) «Но ведь гла­ди­а­то­ров и все эти силы под­готов­ля­ли, чтобы под­дер­жать Цеци­ли­е­ву рога­цию»⁷⁶. В свя­зи с этим обви­ни­тель в рез­ких сло­вах напа­дал и на Луция Цеци­лия, весь­ма доб­ро­со­вест­но­го и вид­ней­ше­го мужа. О его доб­ле­сти и непо­ко­ле­би­мо­сти, судьи, я ска­жу толь­ко одно: та рога­ция, кото­рую он объ­явил, каса­лась не вос­ста­нов­ле­ния его бра­та в пра­вах, а облег­че­ния его поло­же­ния. Он хотел поза­бо­тить­ся о бра­те, но высту­пать про­тив государ­ства не хотел; он совер­шил про­муль­га­цию⁷⁷, дви­жи­мый брат­ской любо­вью, но по насто­я­нию бра­та от про­муль­га­ции отка­зал­ся. (63) И вот, напа­дая на Луция Цеци­лия, Сул­лу кос­вен­но обви­ня­ют в том, за что сле­ду­ет похва­лить их обо­их: преж­де все­го Цеци­лия за то, что он объ­явил такую рога­цию, посред­ст­вом кото­рой он, каза­лось, хотел отме­нить уже при­ня­тые судеб­ные реше­ния, дабы Сул­ла был вос­ста­нов­лен в пра­вах. Твои упре­ки спра­вед­ли­вы; ибо поло­же­ние государ­ства осо­бен­но проч­но, когда судеб­ные реше­ния незыб­ле­мы, и я думаю, что брат­ской люб­ви не сле­ду­ет усту­пать настоль­ко, чтобы чело­век, заботясь о бла­го­по­лу­чии род­ных, забы­вал об общем. Но ведь Цеци­лий ниче­го не пред­ла­гал насчет дан­но­го судеб­но­го реше­ния; он внес пред­ло­же­ние о каре за неза­кон­ное домо­га­тель­ство долж­но­стей, недав­но уста­нов­лен­ной преж­ни­ми зако­на­ми⁷⁸. Таким обра­зом, этой рога­ци­ей исправ­ля­лось не реше­ние судей, а недо­ста­ток само­го зако­на. Сетуя на кару, никто не пори­ца­ет при­го­во­ра как тако­во­го, но пори­ца­ет закон; ведь осуж­де­ние зави­сит от судей, оно оста­ва­лось в силе; кара — от зако­на, она смяг­ча­лась. (64) Так, не ста­рай­ся же вызвать недоб­ро­же­ла­тель­ное отно­ше­ние к делу Сул­лы в тех сосло­ви­ях, кото­рые с необы­чай­ной стро­го­стью и досто­ин­ст­вом веда­ют пра­во­суди­ем⁷⁹. Никто не пытал­ся поко­ле­бать суд; ниче­го в этом роде объ­яв­ле­но не было; при всем бед­ст­вен­ном поло­же­нии сво­его бра­та Цеци­лий все­гда счи­тал, что власть судей сле­ду­ет оста­вить неиз­мен­ной, но суро­вость зако­на — смяг­чить.

(XXIII) Одна­ко к чему мне обсуж­дать это более подроб­но? Я пого­во­рил бы об этом, пожа­луй, и при­том охот­но и без труда, если бы Луций Цеци­лий, побуж­дае­мый пре­дан­но­стью и брат­ской любо­вью, пере­сту­пил те гра­ни­цы, кото­рые обыч­ное чув­ство дол­га нам повеле­ва­ет соблюдать. Я стал бы взы­вать к вашим чув­ствам, ссы­лать­ся на снис­хо­ди­тель­ность каж­до­го из вас к род­ным, про­сить вас о снис­хож­де­нии к ошиб­ке Луция Цеци­лия во имя ваших лич­ных чувств и во имя чело­веч­но­сти, свой­ст­вен­ной всем нам. (65) Воз­мож­ность озна­ко­мить­ся с зако­ном была дана в тече­ние несколь­ких дней; на голо­со­ва­ние наро­да он постав­лен не был; в сена­те он был откло­нен. В январ­ские кален­ды, когда я созвал сенат в Капи­то­лии, это было пер­вое дело, постав­лен­ное на обсуж­де­ние, и пре­тор Квинт Метелл⁸⁰, заявив, что высту­па­ет по пору­че­нию Сул­лы, ска­зал, что Сул­ла не хочет этой рога­ции насчет него. Начи­ная с того вре­ме­ни, Луций Цеци­лий мно­го раз при­ни­мал уча­стие в обсуж­де­нии государ­ст­вен­ных дел: он заявил о сво­ем наме­ре­нии совер­шить интер­цес­сию⁸¹ по земель­но­му зако­ну, кото­рый я пол­но­стью осудил и отверг⁸²; он воз­ра­жал про­тив бес­чест­ных рас­трат; он ни разу не вос­пре­пят­ст­во­вал реше­нию сена­та; во вре­мя сво­его три­бу­на­та он, отло­жив попе­че­ние о сво­их домаш­них делах, думал толь­ко о поль­зе государ­ства. (66) Более того, кто из нас во вре­мя самой рога­ции опа­сал­ся, что Сул­лой и Цеци­ли­ем будут совер­ше­ны какие-нибудь насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия? Раз­ве все опа­се­ния, весь страх перед мяте­жом и тол­ки о нем не были свя­за­ны с бес­чест­но­стью Автро­ния? О его выска­зы­ва­ни­ях, о его угро­зах гово­ри­лось повсюду; его внеш­ний вид, сте­че­ние наро­да, его при­спеш­ни­ки, тол­пы про­па­щих людей вну­ша­ли нам страх и пред­ве­ща­ли мяте­жи. Таким обра­зом, имея это­го наг­ле­ца сото­ва­ри­щем и спут­ни­ком как в поче­те, так и в беде, Пуб­лий Сул­ла был вынуж­ден упу­стить бла­го­при­ят­ный слу­чай и остать­ся в несча­стье без вся­кой помо­щи и облег­че­ния сво­ей судь­бы⁸³.

(XXIV, 67) В свя­зи с этим ты часто ссы­ла­ешь­ся на мое пись­мо к Гнею Пом­пею, в кото­ром я ему писал о сво­ей дея­тель­но­сти и о важ­ней­ших государ­ст­вен­ных делах⁸⁴, и ста­ра­ешь­ся выис­кать в нем какое-либо обви­не­ние про­тив Пуб­лия Сул­лы. И если я напи­сал, что то неве­ро­ят­ное безу­мие, зачат­ки кото­ро­го про­яви­лись уже дву­мя года­ми ранее, вырва­лось нару­жу в мое кон­суль­ство, то я, по тво­им сло­вам, ука­зал, что в том пер­вом заго­во­ре Сул­ла участ­во­вал. Ты, оче­вид­но, дума­ешь, что, по мое­му пред­став­ле­нию, Гней Писон, Кати­ли­на, Вар­гун­тей и Автро­ний ника­ко­го пре­ступ­но­го и дерз­ко­го поступ­ка само­сто­я­тель­но, без уча­стия Пуб­лия Сул­лы, совер­шить не мог­ли. (68) Что каса­ет­ся Сул­лы, то, даже если бы кто-нибудь ранее спро­сил себя, дей­ст­ви­тель­но ли он замыш­лял те дей­ст­вия, в кото­рых ты его обви­ня­ешь, — убить тво­е­го отца и как кон­сул спу­стить­ся в январ­ские кален­ды на форум в сопро­вож­де­нии лик­то­ров, — то ты сам устра­нил это подо­зре­ние, ска­зав, что он набрал шай­ку и отряд для дей­ст­вий про­тив тво­е­го отца, дабы добить­ся кон­суль­ства для Кати­ли­ны. Итак, если я приз­на́ю спра­вед­ли­вость этих тво­их слов, то тебе при­дет­ся согла­сить­ся со мной, что Пуб­лий Сул­ла, хотя и пода­вал голос за Кати­ли­ну, совер­шен­но не думал о насиль­ст­вен­ном воз­вра­ще­нии себе кон­суль­ства, кото­ро­го он лишил­ся вслед­ст­вие судеб­но­го при­го­во­ра. Ведь лич­ные каче­ства Пуб­лия Сул­лы, судьи, исклю­ча­ют обви­не­ние его в таких столь тяж­ких, столь жесто­ких дея­ни­ях.

(69) Теперь, опро­верг­нув почти все обви­не­ния, я, нако­нец, поста­ра­юсь — в отли­чие от обыч­но­го поряд­ка, соблюдае­мо­го при слу­ша­нии дру­гих судеб­ных дел⁸⁵, — рас­ска­зать вам о жиз­ни и нра­вах Пуб­лия Сул­лы. И в самом деле, сна­ча­ла у меня было стрем­ле­ние воз­ра­зить про­тив столь тяж­ко­го обви­не­ния, оправ­дать ожи­да­ния людей, ска­зать кое-что о себе самом, так как был обви­нен и я; теперь вас, нако­нец, сле­ду­ет вер­нуть туда, куда само дело, даже при мол­ча­нии с моей сто­ро­ны, застав­ля­ет вас напра­вить свой ум и помыс­лы. (XXV) Во всех сколь­ко-нибудь важ­ных и зна­чи­тель­ных делах, судьи, жела­ния, помыс­лы, поступ­ки каж­до­го чело­ве­ка сле­ду­ет оце­ни­вать не на осно­ва­нии предъ­яв­лен­но­го ему обви­не­ния, а соот­вет­ст­вен­но нра­вам того, кто обви­ня­ет­ся. Ведь никто из нас не может вдруг себя пере­де­лать; ничей образ жиз­ни не может вне­зап­но изме­нить­ся, а харак­тер испра­вить­ся. (70) Взгля­ни­те мыс­лен­но на корот­кое вре­мя — чтобы нам не касать­ся дру­гих при­ме­ров — на тех самых людей, кото­рые были при­част­ны к это­му зло­де­я­нию. Кати­ли­на устро­ил заго­вор про­тив государ­ства. Чьи уши когда-либо отвер­га­ли мол­ву о том, что это пытал­ся дер­зост­но сде­лать чело­век, с дет­ства — не толь­ко по сво­ей необуздан­но­сти и пре­ступ­но­сти, на так­же по при­выч­ке и склон­но­сти — иску­шен­ный в любой гнус­но­сти, раз­вра­те, убий­стве? Кто удив­ля­ет­ся, что в бит­ве про­тив оте­че­ства погиб тот, кого все все­гда счи­та­ли рож­ден­ным для граж­дан­ских смут? Кто, вспо­ми­ная свя­зи Лен­ту­ла с донос­чи­ка­ми⁸⁶, его безум­ный раз­врат, его неле­пые и нече­сти­вые суе­ве­рия, станет удив­лять­ся, что у него появи­лись пре­ступ­ные замыс­лы и пустые надеж­ды?⁸⁷ Если кто-нибудь поду­ма­ет о Гае Цете­ге, о его поезд­ке в Испа­нию и о ране­нии Квин­та Метел­ла Пия⁸⁸, то ему, конеч­но, пока­жет­ся, что тюрь­ма для того и постро­е­на, чтобы Цетег понес в ней кару. (71) Име­на дру­гих я опус­каю, чтобы моя речь не затя­ну­лась до бес­ко­неч­но­сти; я толь­ко про­шу, чтобы каж­дый из вас сам про себя поду­мал обо всех тех, чье уча­стие в заго­во­ре дока­за­но; вы пой­ме­те, что любой из них был осуж­ден ско­рее сво­ей соб­ст­вен­ной жиз­нью, а не по ваше­му подо­зре­нию. А само­го Автро­ния — коль ско­ро его имя тес­ней­шим обра­зом свя­за­но в этом судеб­ном деле и в этом обви­не­нии с име­нем Сул­лы — раз­ве не изоб­ли­ча­ют его харак­тер и его образ жиз­ни? Он все­гда был дер­зок, нагл и раз­вра­тен; мы зна­ем, что он, защи­ща­ясь от обви­не­ния в рас­пут­ном поведе­нии, при­вык не толь­ко употреб­лять самые непри­стой­ные сло­ва, но и пус­кать в ход кула­ки и ноги; что он выго­нял людей из их вла­де­ний, устра­и­вал рез­ню сре­ди соседей, гра­бил хра­мы союз­ни­ков, раз­го­нял воору­жен­ной силой суд, при счаст­ли­вых обсто­я­тель­ствах пре­зи­рал всех, при несчаст­ли­вых сра­жал­ся про­тив чест­ных людей, не под­чи­нял­ся государ­ст­вен­ной вла­сти, не сми­рял­ся даже перед пре­врат­но­стя­ми судь­бы. Если бы его винов­ность не под­твер­жда­лась самы­ми явны­ми дока­за­тель­ства­ми, то его нра­вы и его образ жиз­ни все-таки изоб­ли­чи­ли бы его.

(XXVI, 72) Ну, а теперь, судьи, с его жиз­нью срав­ни­те жизнь Пуб­лия Сул­лы, отлич­но извест­ную вам и рим­ско­му наро­ду, и пред­ставь­те себе ее воочию. Есть ли какой-либо посту­пок его или шаг, не ска­жу — дерз­кий, но такой, что он мог бы пока­зать­ся кому-нибудь несколь­ко необ­ду­ман­ным? Посту­пок, спра­ши­ваю я? Сле­те­ло ли когда-либо с его уст сло­во, кото­рое бы мог­ло кого-нибудь оскор­бить? Более того, в смут­ные вре­ме­на роко­вой победы Луция Сул­лы кто ока­зал­ся более мяг­ким, кто — более мило­серд­ным чело­ве­ком, чем Пуб­лий Сул­ла? Сколь мно­гим он вымо­лил поща­ду у Луция Сул­лы! Сколь мно­го­чис­лен­ны те выдаю­щи­е­ся вид­ней­шие мужи из наше­го и из всад­ни­че­ско­го сосло­вий, за кото­рых он, чтобы спа­сти их, пору­чил­ся перед Сул­лой! Я назвал бы их, — ведь они и сами не отка­зы­ва­ют­ся от это­го и с чув­ст­вом вели­чай­шей бла­го­дар­но­сти под­дер­жи­ва­ют его, — но так как милость эта боль­ше, чем та, какую граж­да­нин дол­жен быть в состо­я­нии ока­зать дру­го­му граж­да­ни­ну, то я пото­му и про­шу вас при­пи­сать обсто­я­тель­ствам того вре­ме­ни то, что он имел воз­мож­ность так посту­пать, а то, что он так посту­пал, поста­вить в заслу­гу ему само­му. (73) К чему гово­рить мне о его непо­ко­ле­би­мо­сти в его даль­ней­шей жиз­ни, о его досто­ин­стве, щед­ро­сти, уме­рен­но­сти в част­ной, о его успе­хах в обще­ст­вен­ной жиз­ни? Все каче­ства эти, прав­да, обес­слав­ле­ны его зло­клю­че­ни­я­ми, но все же ясно вид­ны как при­рож­ден­ные. Какой дом был у него! Сколь­ко людей сте­ка­лось туда изо дня в день! Како­во досто­ин­ство близ­ких! Како­ва пре­дан­ность дру­зей! Какое мно­же­ство людей из каж­до­го сосло­вия соби­ра­лось у него! Все это, при­об­ре­тав­ше­е­ся дол­го, упор­но и ценой боль­шо­го труда, отнял у него один час. Пуб­лий Сул­ла полу­чил тяже­лую и смер­тель­ную рану, судьи, но такую, какую его жизнь и при­род­ные каче­ства, по-види­мо­му, мог­ли выне­сти; было при­зна­но, что он чрез­мер­но стре­мил­ся к поче­ту и высо­ко­му поло­же­нию; если бы такой жаж­дой поче­та при соис­ка­нии кон­суль­ства не обла­дал никто дру­гой, то, пожа­луй, мож­но было бы при­знать, что Сул­ла это­го жаж­дал более, чем дру­гие; но если так­же и неко­то­рым дру­гим людям было при­су­ще это жад­ное стрем­ле­ние к кон­суль­ству, то судь­ба была к Пуб­лию Сул­ле, пожа­луй, более суро­ва, чем к дру­гим людям. (74) Кто впо­след­ст­вии не видел, что Пуб­лий Сул­ла сокру­шен, угне­тен и уни­жен? Кто мог пред­по­ло­жить когда-либо, что он избе­га­ет взглядов людей и широ­ко­го обще­ния с ними из нена­ви­сти к людям, а не из чув­ства сты­да? Хотя мно­гое и при­вя­зы­ва­ло его к Риму и фору­му ввиду необы­чай­ной пре­дан­но­сти его дру­зей, кото­рая одна оста­ва­лась у него сре­ди постиг­ших его несча­стий, он не пока­зы­вал­ся вам на гла­за и, хотя по зако­ну он и мог бы остать­ся⁸⁹, он, мож­но ска­зать, сам пока­рал себя изгна­ни­ем.

(XXVII) И вы, судьи, пове­ри­те, что при этом чув­стве соб­ст­вен­но­го досто­ин­ства, при этом обра­зе жиз­ни мож­но было заду­мать такое страш­ное зло­де­я­ние? Взгля­ни­те на само­го Сул­лу, посмот­ри­те ему в лицо; сопо­ставь­те его обви­не­ние с его жиз­нью, а жизнь его на всем ее про­тя­же­нии — от ее нача­ла и вплоть до насто­я­ще­го вре­ме­ни — пере­смот­ри­те, сопо­став­ляя ее с обви­не­ни­ем. (75) Не гово­рю о государ­стве, кото­рое все­гда было для Сул­лы самым доро­гим. Но неуже­ли он мог желать, чтобы эти вот дру­зья его, такие мужи, столь ему пре­дан­ные, кото­рые в дни его сча­стья когда-то укра­ша­ли его жизнь, а теперь под­дер­жи­ва­ют его в дни несча­стья, погиб­ли в жесто­ких муче­ни­ях для того, чтобы он, вме­сте с Лен­ту­лом, Кати­ли­ной и Цете­гом, мог вести самую мерз­кую и самую жал­кую жизнь в ожи­да­нии позор­ней­шей смер­ти? Не может пасть, повто­ряю я, на чело­ве­ка таких нра­вов, такой доб­ро­со­вест­но­сти, веду­ще­го такой образ жиз­ни, столь позор­ное подо­зре­ние. Да, в ту пору заро­ди­лось нечто чудо­вищ­ное; неве­ро­ят­ным и исклю­чи­тель­ным было неистов­ство; на поч­ве мно­же­ства нако­пив­ших­ся с моло­дых лет поро­ков про­па­щих людей вне­зап­но вспых­ну­ло пла­мя дерз­ко­го, неслы­хан­но­го зло­де­я­ния. (76) Не думай­те, судьи, что на нас пыта­лись напасть люди; ведь нико­гда не суще­ст­во­ва­ло ни тако­го вар­вар­ско­го, ни тако­го дико­го пле­ме­ни, в кото­ром, не гово­рю — нашлось бы столь­ко, нет, нашел­ся бы хоть один столь жесто­кий враг оте­че­ства; это были какие-то лютые и дикие чудо­ви­ща из ска­за­ний, при­няв­шие внеш­ний облик людей. Взгля­ни­те при­сталь­но, судьи, — это дело гово­рит само за себя — загля­ни­те глу­бо­ко в душу Кати­ли­ны, Автро­ния, Цете­га, Лен­ту­ла и дру­гих; какую раз­вра­щен­ность увиди­те вы, какие гнус­но­сти, какие позор­ные, какие наг­лые поступ­ки, какое неве­ро­ят­ное исступ­ле­ние, какие зна­ки зло­де­я­ний, какие следы бра­то­убийств, какие горы пре­ступ­ле­ний! На поч­ве боль­ших, дав­них и уже без­на­деж­ных неду­гов государ­ства вне­зап­но вспых­ну­ла эта болезнь, так что государ­ство, пре­одолев и изверг­нув ее, может, нако­нец, выздо­ро­веть и изле­чить­ся; ведь нет чело­ве­ка, кото­рый бы думал, что нынеш­ний строй мог бы и доль­ше суще­ст­во­вать, если бы государ­ство носи­ло в себе эту пагу­бу. Поэто­му некие фурии⁹⁰ и побуди­ли их не совер­шить зло­де­я­ние, а при­не­сти себя государ­ству как иску­пи­тель­ную жерт­ву. (XXVIII, 77) И в эту шай­ку, судьи, вы бро­си­те теперь Пуб­лия Сул­лу, изгнав его из среды этих вот чест­ней­ших людей, кото­рые с ним обща­ют­ся или обща­лись? Вы пере­не­се­те его из это­го кру­га дру­зей, из кру­га достой­ных близ­ких в круг нече­стив­цев, в оби­та­ли­ще и собра­ние бра­то­убийц? Где в таком слу­чае будет надеж­ней­ший оплот для чест­но­сти? Какую поль­зу при­не­сет нам ранее про­жи­тая жизнь? Для каких обсто­я­тельств будут сохра­нять­ся пло­ды при­об­ре­тен­но­го нами ува­же­ния, если они в мину­ту край­ней опас­но­сти, когда реша­ет­ся наша судь­ба, будут нами утра­че­ны, если они нас не под­дер­жат, если они нам не помо­гут?

(78) Обви­ни­тель нам угро­жа­ет допро­сом и пыт­кой рабов. Хотя я в этом и не вижу опас­но­сти, но все же при пыт­ке решаю­щее зна­че­ние име­ет боль; все зави­сит от душев­ных и телес­ных качеств каж­до­го чело­ве­ка; пыт­кой руко­во­дит пред­седа­тель суда; пока­за­ния направ­ля­ют­ся про­из­во­лом; надеж­да изме­ня­ет их, страх лиша­ет силы, так что в таких тис­ках места для исти­ны не оста­ет­ся. Пусть же будет под­верг­ну­та пыт­ке жизнь Пуб­лия Сул­лы; ее надо спро­сить, не таит­ся ли в ней раз­врат, не скры­ва­ют­ся ли в ней зло­де­я­ние, жесто­кость, дер­зость. В деле не будет допу­ще­но ни ошиб­ки, ни неяс­но­сти, если вы, судьи, буде­те при­слу­ши­вать­ся к голо­су жиз­ни на всем ее про­тя­же­нии — к тому голо­су, кото­рый дол­жен быть при­знан самым прав­ди­вым и самым убеди­тель­ным. (79) В этом деле нет свиде­те­ля, кото­ро­го бы я боял­ся; думаю, что никто ниче­го не зна­ет, ниче­го не видел, ниче­го не слы­хал. Но все-таки, если вас, судьи, нима­ло не забо­тит судь­ба Пуб­лия Сул­лы, то поза­боть­тесь о сво­ей соб­ст­вен­ной судь­бе. Ведь для вас, про­жив­ших свою жизнь вполне без­упреч­но и бес­ко­рыст­но, чрез­вы­чай­но важ­но, чтобы дела чест­ных людей не оце­ни­ва­лись по про­из­во­лу или на осно­ва­нии непри­яз­нен­ных или лег­ко­вес­ных пока­за­ний свиде­те­лей, но чтобы при круп­ных судеб­ных делах и вне­зап­но воз­ни­каю­щих опас­но­стях свиде­тель­ни­цей была жизнь каж­до­го из нас. Не под­став­ляй­те ее, судьи, под уда­ры нена­ви­сти, обез­ору­жен­ную и обна­жен­ную, не отда­вай­те ее во власть подо­зре­ния. Огра­ди­те общий оплот чест­ных людей, закрой­те перед бес­чест­ны­ми путь в их при­бе­жи­ща. Пусть наи­боль­шее зна­че­ние для нака­за­ния и оправ­да­ния име­ет сама жизнь, кото­рую, как види­те, лег­че все­го обо­зреть пол­но­стью в ее суще­стве и нель­зя ни вдруг изме­нить, ни пред­ста­вить в иска­жен­ном виде.

(XXIX, 80) Что же? Мое вли­я­ние (а о нем все­гда сле­ду­ет гово­рить, хотя я буду гово­рить о нем скром­но и уме­рен­но), повто­ряю, неуже­ли это мое вли­я­ние — коль ско­ро от про­чих судеб­ных дел, свя­зан­ных с заго­во­ром, я отстра­нил­ся, а Пуб­лия Сул­лу защи­щаю — все-таки ему совсем не помо­жет? Непри­ят­но, быть может, гово­рить это, судьи! Непри­ят­но, если мы выска­зы­ваем какие-то при­тя­за­ния; если мы сами о себе не мол­чим, когда о нас мол­чат дру­гие, это непри­ят­но; но если нас оскорб­ля­ют, если нас обви­ня­ют, если про­тив нас воз­буж­да­ют нена­висть, то вы, судьи, конеч­но, согла­си­тесь с тем, что сво­бо­ду мы име­ем пра­во за собой сохра­нить, если уж нам нель­зя сохра­нить свое досто­ин­ство. (81) Здесь было выстав­ле­но обви­не­ние про­тив всех кон­су­ля­ров в целом, так что зва­ние, свя­зан­ное с наи­выс­шим поче­том, теперь, види­мо, ско­рее навле­ка­ет нена­висть, неже­ли при­да­ет досто­ин­ство. «Они, — гово­рит обви­ни­тель, — под­дер­жа­ли Кати­ли­ну⁹¹ и выска­за­ли похва­лу ему». Но в ту пору заго­вор не был явным, не был дока­зан; они защи­ща­ли сво­его дру­га, под­дер­жи­ва­ли умо­ляв­ше­го; ему гро­зи­ла страш­ная опас­ность, поэто­му они не вда­ва­лись в гнус­ные подроб­но­сти его жиз­ни. Более того, твой отец, Торк­ват, в быт­ность свою кон­су­лом, был заступ­ни­ком в деле Кати­ли­ны, обви­нен­но­го в вымо­га­тель­стве⁹², — чело­ве­ка бес­чест­но­го, но обра­тив­ше­го­ся к нему с моль­ба­ми, быть может, дерз­ко­го, но в про­шлом его дру­га. Под­дер­жи­вая Кати­ли­ну после посту­пив­ше­го к нему доно­са о пер­вом заго­во­ре, твой отец пока­зал, что кое о чем слы­хал, но это­му не пове­рил. «И он же не под­дер­жал его во вре­мя суда по дру­го­му делу⁹³, хотя дру­гие под­дер­жи­ва­ли его». — Если сам он впо­след­ст­вии узнал кое-что, чего не знал во вре­мя сво­его кон­суль­ства, то тем, кто и впо­след­ст­вии ниче­го не слы­хал, это про­сти­тель­но; если же на него подей­ст­во­ва­ло пер­вое обсто­я­тель­ство, то неуже­ли оно с тече­ни­ем вре­ме­ни долж­но было стать более важ­ным, чем было с само­го нача­ла? Но если твой отец, даже подо­зре­вая гро­зив­шую ему опас­ность, все же, по сво­е­му мило­сер­дию, отнес­ся с ува­же­ни­ем к заступ­ни­кам бес­чест­ней­ше­го чело­ве­ка, если он, вос­седая в куруль­ном крес­ле, сво­им досто­ин­ст­вом — и лич­ным, и как кон­сул — почтил их, то какое у нас осно­ва­ние пори­цать кон­су­ля­ров, под­дер­жи­вав­ших Кати­ли­ну? — (82) «Но они же не под­дер­жа­ли тех, кто до суда над Сул­лой был судим за уча­стие в заго­во­ре». — Они реши­ли, что людям, винов­ным в столь тяж­ком зло­де­я­нии, они не долж­ны ока­зы­вать ника­кой под­держ­ки, ника­ко­го содей­ст­вия, ника­кой помо­щи. К тому же — я хочу пого­во­рить о непо­ко­ле­би­мо­сти и пре­дан­но­сти государ­ству, про­яв­лен­ных теми людь­ми, чьи мол­ча­ли­вая стро­гость и вер­ность гово­рят сами за себя и не нуж­да­ют­ся в крас­но­ре­чи­вых укра­ше­ни­ях, — может ли кто-нибудь ска­зать, что когда-либо суще­ст­во­ва­ли более чест­ные, более храб­рые, более стой­кие кон­су­ля­ры, неже­ли те, какие были во вре­мя опас­ных собы­тий, едва не уни­что­жив­ших государ­ства? Кто из них, когда решал­ся вопрос о все­об­щем спа­се­нии не голо­со­вал со всей чест­но­стью, со всей храб­ро­стью, со всей непо­ко­ле­би­мо­стью? Но я гово­рю не об одних толь­ко кон­су­ля­рах; ведь общая заслу­га вид­ней­ших людей, быв­ших тогда пре­то­ра­ми⁹⁴, и все­го сена­та заклю­ча­ет­ся в том, что все сосло­вие сена­то­ров про­яви­ло такую доб­лесть, такую любовь к государ­ству, такое досто­ин­ство, каких не при­пом­нит никто; так как намек­ну­ли на кон­су­ля­ров, то я и счел нуж­ным ска­зать имен­но о них то, что, как мы все можем засвиде­тель­ст­во­вать, отно­сит­ся и ко всем дру­гим: из людей это­го зва­ния не най­дет­ся нико­го, кто не посвя­тил бы делу спа­се­ния государ­ства всю свою пре­дан­ность, доб­лесть и вли­я­ние.

(XXX, 83) Как? Неуже­ли я, кото­рый нико­гда не вос­хва­лял Кати­ли­ну, я, кото­рый в свое кон­суль­ство отка­зал Кати­лине в заступ­ни­че­стве, я, кото­рый дал свиде­тель­ские пока­за­ния о заго­во­ре, направ­лен­ные про­тив неко­то­рых дру­гих людей, неуже­ли я кажусь вам настоль­ко утра­тив­шим здра­вый смысл, настоль­ко забыв­шим свою непо­ко­ле­би­мость, настоль­ко запа­мя­то­вав­шим все совер­шен­ное мной, что я, после того как в быт­ность свою кон­су­лом вел вой­ну с заго­вор­щи­ка­ми, теперь, по ваше­му мне­нию, желаю спа­сти их пред­во­ди­те­ля и наме­ре­ва­юсь защи­щать дело и жизнь того, чей меч я недав­но при­ту­пил и пла­мя пога­сил? Кля­нусь богом вер­но­сти⁹⁵, судьи, даже если бы само государ­ство, спа­сен­ное мои­ми труда­ми и ценой опас­но­стей, угро­жав­ших мне, вели­чи­ем сво­им не при­зва­ло меня вновь быть стро­гим и непо­ко­ле­би­мым, то все же от при­ро­ды нам свой­ст­вен­но все­гда нена­видеть того, кого мы боя­лись, с кем мы сра­жа­лись за жизнь и досто­я­ние, от чьих коз­ней мы ускольз­ну­ли. Но так как дело идет о моем наи­выс­шем поче­те, об исклю­чи­тель­ной сла­ве моих дея­ний, так как вся­кий раз, как кого-либо изоб­ли­ча­ют в уча­стии в этом пре­ступ­ном заго­во­ре, ожи­ва­ют и вос­по­ми­на­ния о спа­се­нии, обре­тен­ном бла­го­да­ря мне, то могу ли я быть столь безу­мен, могу ли я допу­стить, чтобы то, что я совер­шил ради все­об­ще­го спа­се­ния, каза­лось совер­шен­ным мной ско­рее бла­го­да­ря слу­чаю и уда­че, чем бла­го­да­ря моей доб­ле­сти и пред­у­смот­ри­тель­но­сти? (84) «Какой же из это­го вывод, — пожа­луй, ска­жет кто-нибудь, — ты наста­и­ва­ешь на том, что Пуб­лия Сул­лу сле­ду­ет при­знать неви­нов­ным имен­но пото­му, что его защи­ща­ешь ты?» Нет, судьи, я не толь­ко не при­пи­сы­ваю себе ниче­го тако­го, в чем тот или иной из вас мог бы мне отка­зать; даже если все возда­ют мне долж­ное в чем-либо, я это воз­вра­щаю и остав­ляю без вни­ма­ния. Не в таком государ­стве нахо­жусь я, не при таких обсто­я­тель­ствах под­верг­ся я вся­че­ским опас­но­стям, защи­щая оте­че­ство, не так погиб­ли те, кого я победил, и не так бла­го­дар­ны мне те, кого я спас, чтобы я пытал­ся добить­ся для себя чего-то боль­ше­го, неже­ли то, что мог­ли бы допу­стить все мои недру­ги и нена­вист­ни­ки. (85) Может пока­зать­ся удру­чаю­щим, что тот, кто напал на след заго­во­ра, кто его рас­крыл, кто его пода­вил, кому сенат выра­зил бла­го­дар­ность в осо­бен­но лест­ных выра­же­ни­ях⁹⁶, в чью честь (чего нико­гда не дела­лось для чело­ве­ка, нося­ще­го тогу) он назна­чил молеб­ст­вия⁹⁷, гово­рит на суде: «Я не стал бы защи­щать Пуб­лия Сул­лу, если бы он участ­во­вал в заго­во­ре». Но я и не гово­рю ниче­го удру­чаю­ще­го; я гово­рю лишь то, что в этих делах, касаю­щих­ся заго­во­ра, отно­сит­ся не к мое­му вли­я­нию, а к моей чести: «Я, напав­ший на след заго­во­ра и пока­рав­ший за него, в самом деле не стал бы защи­щать Сул­лу, если бы думал, что он участ­во­вал в заго­во­ре». Так как имен­но я, судьи, рас­сле­до­вал все то, что было свя­за­но с таки­ми боль­ши­ми опас­но­стя­ми, угро­жав­ши­ми всем, имен­но я мно­гое выслу­ши­вал, хотя верил не все­му, но все пред­от­вра­щал, то я гово­рю то же, что я уже ска­зал вна­ча­ле: насчет Пуб­лия Сул­лы мне никто ниче­го не сооб­щал ни в виде доно­са, ни в виде изве­ще­ния, ни в виде подо­зре­ния, ни в пись­ме.

(XXXI, 86) Поэто­му при­во­жу в свиде­те­ли вас, боги отцов и пена­ты⁹⁸, охра­ня­ю­щие наш город и наше государ­ство, в мое кон­суль­ство изъ­яв­ле­ни­ем сво­ей воли и сво­ей помо­щью спас­шие нашу дер­жа­ву, нашу сво­бо­ду, спас­шие рим­ский народ, эти дома и хра­мы: бес­ко­рыст­но и доб­ро­воль­но защи­щаю я дело Пуб­лия Сул­лы, не скры­ваю како­го-либо его про­ступ­ка, кото­рый был бы мне изве­стен, не защи­щаю и не покры­ваю како­го-либо его пре­ступ­но­го пося­га­тель­ства на все­об­щее бла­го­по­лу­чие. В быт­ность свою кон­су­лом, я насчет него ни о чем не дознал­ся, ниче­го не запо­до­зрил, ниче­го не слы­шал. (87) Поэто­му я, ока­зав­ший­ся непре­клон­ным по отно­ше­нию к дру­гим людям и неумо­ли­мым по отно­ше­нию к про­чим участ­ни­кам заго­во­ра, испол­нил свой долг перед отчиз­ной; в осталь­ном я теперь дол­жен оста­вать­ся вер­ным сво­ей неиз­мен­ной при­выч­ке и харак­те­ру. Я состра­да­те­лен в такой мере, в какой состра­да­тель­ны вы, судьи, мягок так, как быва­ет мягок самый крот­кий чело­век; то, в чем я был непре­кло­нен вме­сте с вами, я совер­шил, толь­ко будучи вынуж­ден к это­му. Государ­ство поги­ба­ло — я при­шел ему на помощь. Отчиз­на тону­ла — я ее спас. Дви­жи­мые состра­да­ни­ем к сво­им сограж­да­нам, мы были тогда непре­клон­ны в такой мере, в какой это было необ­хо­ди­мо. Граж­дан­ские пра­ва были бы утра­че­ны все­ми в тече­ние одной ночи⁹⁹, если бы мы не при­ме­ни­ли самых суро­вых мер. Но как моя пре­дан­ность государ­ству заста­ви­ла меня пока­рать пре­ступ­ни­ков, так моя склон­ность побуж­да­ет меня спа­сать неви­нов­ных.

(88) В при­сут­ст­ву­ю­щем здесь Пуб­лии Сул­ле, судьи, я не вижу ниче­го тако­го, что вызы­ва­ло бы нена­висть, но вижу мно­гое, вызы­ваю­щее состра­да­ние. Ведь он теперь обра­ща­ет­ся к вам, судьи, с моль­бой не для того, чтобы от себя отве­сти пора­же­ние в пра­вах, но для того, чтобы не выжгли клей­ма́ пре­ступ­ле­ния и позо­ра на его роде и име­ни; ибо, если сам он и будет оправ­дан по ваше­му при­го­во­ру, то какие у него оста­лись теперь зна­ки отли­чия, какие уте­хи, кото­рые бы мог­ли достав­лять ему радость и наслаж­де­ние на про­тя­же­нии остав­шей­ся ему жиз­ни? Дом его, вы ска­же­те, будет укра­шен, будут откры­ты изо­бра­же­ния пред­ков¹⁰⁰, сам он сно­ва наденет преж­ние убор и одеж­ду¹⁰¹. Все это уже утра­че­но, судьи! Все зна­ки отли­чия и укра­ше­ния, свя­зан­ные с родом, име­нем, поче­том, погиб­ли из-за одно­го зло­счаст­но­го при­го­во­ра¹⁰². Но не носить име­ни губи­те­ля оте­че­ства, пре­да­те­ля, вра­га, не остав­лять в семье это­го пят­на столь тяж­ко­го зло­де­я­ния — вот из-за чего он тре­во­жит­ся, вот чего он боит­ся; и еще, чтобы это­го несчаст­но­го¹⁰³ не назы­ва­ли сыном заго­вор­щи­ка, пре­ступ­ни­ка и пре­да­те­ля. Это­му маль­чи­ку, кото­рый ему гораздо доро­же жиз­ни, кото­ро­му он не смо­жет нетро­ну­ты­ми пере­дать пло­ды сво­их почет­ных трудов, он боит­ся оста­вить наве­ки память о сво­ем позо­ре. (89) Сын его, этот ребе­нок, молит вас, судьи, поз­во­лить ему, нако­нец, выра­зить свою радость отцу — если не по пово­ду его пол­но­го бла­го­по­лу­чия, то все же в той мере, в какой это воз­мож­но в его уни­жен­ном поло­же­нии. Это­му несчаст­но­му зна­ко­мы пути в суд и на форум луч­ше, чем пути на поле и в шко­лу. Спор, судьи, идет уже не о жиз­ни Пуб­лия Сул­лы, а о его погре­бе­нии; жиз­ни его лиши­ли в про­шлый раз; теперь мы ста­ра­ем­ся о том, чтобы не выбра­сы­ва­ли его тела¹⁰⁴. И в самом деле, что оста­ет­ся у него тако­го, что удер­жи­ва­ло бы его в этой жиз­ни или бла­го­да­ря чему эта жизнь может кому-либо еще казать­ся жиз­нью?

(XXXII) Пуб­лий Сул­ла недав­но был сре­ди сво­их сограж­дан чело­ве­ком, выше кото­ро­го никто не мог поста­вить себя ни в поче­те, ни во вли­я­нии, ни в богат­стве; теперь, лишив­шись все­го сво­его высо­ко­го поло­же­ния, он не тре­бу­ет воз­вра­ще­ния ему того, что у него отня­ли; что же каса­ет­ся того, что́ судь­ба оста­ви­ла ему при его зло­клю­че­ни­ях, — поз­во­ле­ния опла­ки­вать свое бед­ст­вен­ное поло­же­ние вме­сте с мате­рью, детьми, бра­том, эти­ми род­ст­вен­ни­ка­ми, — то он закли­на­ет вас, судьи, не отни­мать у него и это­го. (90) А тебе, Торк­ват, уже дав­но сле­до­ва­ло бы насы­тить­ся его несча­стья­ми, если бы вы лиши­ли его толь­ко кон­суль­ства, то вам надо было бы удо­воль­ст­во­вать­ся уже и этим; ведь вас при­вел в суд спор из-за почет­ной долж­но­сти, а не враж­деб­ные отно­ше­ния. Но так как у Пуб­лия Сул­лы вме­сте с поче­том отня­ли все, так как он был поки­нут в этом жал­ком и пла­чев­ном поло­же­нии, то чего еще доби­ва­ешь­ся ты? Неуже­ли ты хочешь лишить его воз­мож­но­сти жить в сле­зах и горе, когда он дол­жен вла­чить жизнь, пол­ную вели­чай­ших муче­ний и скор­би? Он охот­но отдаст ее, если с него будет смыт позор обви­не­ния в гнус­ней­шем пре­ступ­ле­нии. Или же ты доби­ва­ешь­ся изгна­ния сво­его недру­га? Если бы ты был самым жесто­ким чело­ве­ком, то ты, видя его несча­стья, полу­чил бы боль­шее удо­вле­тво­ре­ние, чем то, какое ты бы полу­чал, о них слы­ша. (91) О, горест­ный и несчаст­ли­вый день, когда все цен­ту­рии объ­яви­ли Пуб­лия Сул­лу кон­су­лом! О, лож­ная надеж­да! О, непо­сто­ян­ная судь­ба! О, сле­пая страсть! О, неумест­ное про­яв­ле­ние радо­сти! Как быст­ро все это из весе­лия и наслаж­де­ния пре­вра­ти­лось в сле­зы и рыда­ния, так что тот, кто недав­но был избран­ным кон­су­лом, вне­зап­но утра­тил даже след сво­его преж­не­го досто­ин­ства! И каких толь­ко зло­клю­че­ний, каза­лось, не испы­тал Пуб­лий Сул­ла, лишив­шись доб­ро­го име­ни, поче­та, богат­ства, какое новое бед­ст­вие было еще воз­мож­но? Но та же судь­ба, кото­рая нача­ла его пре­сле­до­вать, пре­сле­ду­ет его и даль­ше; она при­ду­ма­ла для него новое горе, она не допус­ка­ет, чтобы этот зло­счаст­ный чело­век был пора­жен толь­ко одним несча­стьем и поги­бал от одно­го толь­ко бед­ст­вия.

(XXXIII, 92) Но мне само­му, судьи, душев­ная скорбь уже не поз­во­ля­ет про­дол­жать речь о несчаст­ной судь­бе Пуб­лия Сул­лы. Это уже ваше дело, судьи! Пору­чаю всю его судь­бу вашей снис­хо­ди­тель­но­сти и доб­ро­те. После отво­да судей, про­из­веден­но­го так, что наша сто­ро­на ни о чем не подо­зре­ва­ла, неожи­дан­но заня­ли свои места вы как судьи, выбран­ные обви­ни­те­лем в надеж­де на вашу суро­вость, а для нас назна­чен­ные судь­бой как оплот невин­ных¹⁰⁵. Подоб­но тому, как я бес­по­ко­ил­ся о том, что поду­ма­ет рим­ский народ обо мне, кото­рый когда-то был суров к бес­чест­ным людям, и подоб­но тому, как я взял­ся за первую же пред­ста­вив­шу­ю­ся мне воз­мож­ность защи­щать неви­нов­но­го, так и вы сво­ей мяг­ко­стью и мило­сер­ди­ем умерь­те суро­вость при­го­во­ров, выне­сен­ных в тече­ние послед­них меся­цев при суде над пре­ступ­ны­ми людь­ми. (93) Так как само дело долж­но тре­бо­вать имен­но тако­го отно­ше­ния с вашей сто­ро­ны, то ваша обя­зан­ность, при вашем бла­го­род­стве и доб­ле­сти, — дока­зать, что вы не те люди, к кото­рым нашим про­тив­ни­кам сле­до­ва­ло обра­щать­ся после отво­да судей. При этом, судьи, я — в такой мере, в какой это­го тре­бу­ет моя при­язнь к вам, — при­зы­ваю вас лишь к одно­му: так как мы объ­еди­не­ны общим рве­ни­ем к делам государ­ства, то наши­ми общи­ми ста­ра­ни­я­ми и вашей снис­хо­ди­тель­но­стью и мило­сер­ди­ем отведем от себя лож­ные тол­ки о нашей жесто­ко­сти.