Речи

Речь в сенате по возвращении из изгнания

[5 сентября 57 г. до н. э.]

(I, 1) Если я воздам бла­го­дар­ность вам, отцы-сена­то­ры, не в такой пол­ной мере, в какой это­го тре­бу­ют ваши бес­смерт­ные услу­ги, ока­зан­ные мне, мое­му бра­ту и нашим детям¹, то про­шу и закли­наю вас при­пи­сать это не осо­бен­но­стям мое­го харак­те­ра, а зна­чи­тель­но­сти ваших мило­стей. В самом деле, может ли най­тись такое богат­ство даро­ва­ния, такое изоби­лие слов, столь боже­ст­вен­ный и столь изу­ми­тель­ный род крас­но­ре­чия, чтобы мож­но было посред­ст­вом него, не ска­жу — охва­тить в сво­ей речи все услу­ги, ока­зан­ные нам вами, но хотя бы пере­чис­лить их; ведь вы воз­вра­ти­ли мне доро­го­го бра­та, меня — глу­бо­ко любя­ще­му бра­ту, детям нашим — роди­те­лей, нам — детей. Вы нам воз­вра­ти­ли наше высо­кое поло­же­ние, при­над­леж­ность к сосло­вию, иму­ще­ство, наше вели­кое государ­ство, нашу отчиз­ну, доро­же кото­рой не может быть ничто; нако­нец, вы воз­вра­ти­ли нам нас самих. (2) Но если доро­же все­го долж­ны для нас быть роди­те­ли, так как они дали нам жизнь, родо­вое иму­ще­ство, сво­бо­ду, граж­дан­ские пра­ва; доро­же все­го — бес­смерт­ные боги, по чьей бла­го­сти мы сохра­ни­ли все это и при­об­ре­ли мно­гое дру­гое; доро­же все­го — рим­ский народ, так как поче­стям, кото­рые он ока­зы­ва­ет нам, мы обя­за­ны сво­им местом в про­слав­лен­ном сове­те, зна­ка­ми выс­ше­го досто­ин­ства и сво­им при­сут­ст­ви­ем в этой твер­дыне все­го мира²; доро­же все­го — само это сосло­вие, не раз почтив­шее нас тор­же­ст­вен­ны­ми поста­нов­ле­ни­я­ми³, — если все это долж­но быть для нас доро­же все­го, то неиз­ме­рим и бес­пре­де­лен наш долг перед все­ми вами; ведь вы сво­им исклю­чи­тель­ным рве­ни­ем и еди­но­ду­ши­ем воз­вра­ти­ли нам одно­вре­мен­но бла­го­де­я­ния наших роди­те­лей, дары бес­смерт­ных богов, поче­сти, ока­зан­ные нам рим­ским наро­дом, ваши соб­ст­вен­ные мно­го­чис­лен­ные почет­ные суж­де­ния обо мне. Мы мно­гим обя­за­ны вам, вели­ким обя­за­ны рим­ско­му наро­ду, неис­чис­ли­мым — роди­те­лям, всем — бес­смерт­ным богам. Ранее мы, по их мило­сти, обла­да­ли каж­дым из этих благ порознь; ныне мы при вашем посред­стве вер­ну­ли себе все это в сово­куп­но­сти.

(II, 3) Поэто­му, отцы-сена­то­ры, нам кажет­ся, что мы бла­го­да­ря вам достиг­ли того, о чем чело­ве­ку даже и меч­тать нель­зя, — как бы бес­смер­тия. И в самом деле, насту­пит ли когда-нибудь вре­мя, когда может уме­реть память и мол­ва о мило­стях, ока­зан­ных мне вами? Ведь вы имен­но в то самое вре­мя, когда вас дер­жа­ли в оса­де, запу­ги­ва­ли и угро­жа­ли вам наси­ли­ем и мечом, вско­ре после мое­го отъ­езда еди­но­душ­но реши­ли воз­вра­тить меня из изгна­ния, при­чем докла­ды­вал Луций Нин­ний, храб­рей­ший и чест­ней­ший муж, быв­ший в тот губи­тель­ный год наи­бо­лее вер­ным и — если бы было реше­но сра­жать­ся — наи­бо­лее сме­лым побор­ни­ком мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах. После того как при посред­стве того народ­но­го три­бу­на, кото­рый, сам не имея силы тер­зать государ­ство, при­крыл­ся чужим пре­ступ­ле­ни­ем⁴, вас лиши­ли воз­мож­но­сти при­нять реше­ние, вы нико­гда не мол­ча­ли обо мне, нико­гда не пере­ста­ва­ли тре­бо­вать вос­ста­нов­ле­ния моих прав теми кон­су­ла­ми, кото­рые их про­да­ли. (4) Таким обра­зом, бла­го­да­ря ваше­му рве­нию и авто­ри­те­ту, в тот самый год, кото­рый я пред­по­чел видеть роко­вым для себя, но толь­ко не для отчиз­ны, высту­пи­ло восемь народ­ных три­бу­нов, кото­рые объ­яви­ли закон о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах и не раз докла­ды­ва­ли его вам⁵. Ведь доб­ро­со­вест­ным и соблюдав­шим зако­ны кон­су­лам сде­лать это пре­пят­ст­во­вал закон — не тот, кото­рый был издан насчет меня, а тот, кото­рый был издан насчет них⁶, когда мой недруг объ­явил закон, гла­сив­ший, что я мог бы воз­вра­тить­ся лишь в том слу­чае, если бы вер­ну­лись к жиз­ни те, кото­рые едва не уни­что­жи­ли все­го суще­ст­ву­ю­ще­го строя. Этим сво­им поступ­ком он при­знал два обсто­я­тель­ства: пер­вое, что он сожа­ле­ет об их смер­ти, и вто­рое, что государ­ство будет в боль­шой опас­но­сти, если, после того как ожи­вут вра­ги и убий­цы государ­ства, не воз­вра­щусь я. При этом имен­но в тот год, когда я уехал, а пер­вый граж­да­нин государ­ства вве­рял защи­ту сво­ей жиз­ни сте­нам, а не зако­нам⁷, когда государ­ство было без кон­су­лов и было лише­но не толь­ко отцов, посто­ян­но заботя­щих­ся о нем, но даже опе­ку­нов с годич­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми⁸, когда вам пре­пят­ст­во­ва­ли выска­зы­вать свое мне­ние и чита­лась гла­ва о моей про­скрип­ции⁹, вы ни разу не поко­ле­ба­лись свя­зать мое спа­се­ние со все­об­щим бла­го­по­лу­чи­ем. (III, 5) Но после того как вы, бла­го­да­ря исклю­чи­тель­ной и выдаю­щей­ся доб­ле­сти кон­су­ла Пуб­лия Лен­ту­ла¹⁰, после тьмы и мра­ка преды­ду­ще­го года, в январ­ские кален­ды узре­ли луч све­та в государ­стве, когда вели­чай­шее досто­ин­ство Квин­та Метел­ла, знат­ней­ше­го чело­ве­ка и чест­ней­ше­го мужа, а так­же и доб­лесть и чест­ность пре­то­ров и почти всех народ­ных три­бу­нов¹¹ при­шли государ­ству на помощь, когда Гней Пом­пей доб­ле­стью сво­ей, сла­вой, дея­ни­я­ми, несо­мнен­но, заняв­ший пер­вое место у всех наро­дов, во все века, в памя­ти всех людей, решил, что он может, не под­вер­га­ясь опас­но­сти, явить­ся в сенат, ваше еди­но­ду­шие насчет мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах было столь пол­ным, что, хотя сам я еще отсут­ст­во­вал, честь моя уже воз­вра­ти­лась в оте­че­ство.

(6) По край­ней мере, в тече­ние это­го меся­ца вы мог­ли оце­нить раз­ни­цу меж­ду мной и мои­ми недру­га­ми: я отка­зал­ся от сво­его бла­го­по­лу­чия, чтобы государ­ство не было из-за меня обаг­ре­но кро­вью от ран, нане­сен­ных граж­да­нам; они сочли нуж­ным пре­гра­дить мне путь для воз­вра­ще­ния не голо­са­ми, подан­ны­ми рим­ским наро­дом, а рекой кро­ви¹². Поэто­му, когда это про­изо­шло, вы ниче­го не отве­ти­ли ни граж­да­нам, ни союз­ни­кам, ни царям; судьи не вынес­ли ни одно­го при­го­во­ра, народ не голо­со­вал, наше сосло­вие не при­ня­ло ника­ко­го реше­ния; форум мы виде­ли немым, Курию — лишен­ной речи, государ­ство — мол­ча­щим и слом­лен­ным. (7) И в это вре­мя, после отъ­езда того чело­ве­ка, кото­рый, с ваше­го одоб­ре­ния, неко­гда пред­от­вра­тил рез­ню и под­жо­ги¹³, вы виде­ли людей, мечу­щих­ся по все­му горо­ду с ору­жи­ем и с факе­ла­ми в руках; вы виде­ли дома долж­ност­ных лиц оса­жден­ны­ми, хра­мы богов — объ­яты­ми пла­ме­нем¹⁴, лик­тор­ские связ­ки выдаю­ще­го­ся мужа и про­слав­лен­но­го кон­су­ла — сло­ман­ны­ми, а непри­кос­но­вен­но­го храб­рей­ше­го и чест­ней­ше­го народ­но­го три­бу­на — не толь­ко тро­ну­тым нече­сти­вой рукой и осквер­нен­ным, но и прон­зен­ным и повер­жен­ным¹⁵. Неко­то­рые долж­ност­ные лица, потря­сен­ные этим раз­гро­мом, отча­сти из стра­ха смер­ти, отча­сти изве­рив­шись в судь­бах государ­ства, несколь­ко отстра­ни­лись от мое­го дела; но осталь­ных ни ужас, ни наси­лие, ни осто­рож­ность, ни страх, ни обе­ща­ния, ни угро­зы, ни ору­жие, ни факе­лы не заста­ви­ли изме­нить ни ваше­му авто­ри­те­ту, ни досто­ин­ству рим­ско­го наро­да, ни делу мое­го спа­се­ния.

(IV, 8) Пер­вым Пуб­лий Лен­тул, кото­ро­го я чту как отца и как бога, вер­нув­ше­го мне мою жизнь, иму­ще­ство, сла­ву, имя, решил, что если он воз­вра­тит меня мне само­му, моим род­ным, вам, государ­ству, то это будет дока­за­тель­ст­вом его доб­ле­сти, свиде­тель­ст­вом его муже­ства и блес­ком его кон­суль­ства. Как толь­ко он был избран, он не пере­ста­вал выска­зы­вать о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах мне­ние, достой­ное его само­го и наше­го государ­ства. Когда народ­ный три­бун нала­гал запрет, когда чита­ли зна­ме­ни­тую гла­ву о том, чтобы никто не докла­ды­вал вам, не выно­сил поста­нов­ле­ния, не обсуж­дал, не выска­зы­вал­ся, не голо­со­вал, не участ­во­вал в состав­ле­нии¹⁶, — Лен­тул, как я уже гово­рил¹⁷, отка­зы­вал­ся при­знать все это¹⁸ зако­ном и назы­вал это про­скрип­ци­ей, раз на таком осно­ва­нии граж­да­нин с вели­чай­ши­ми заслу­га­ми перед государ­ст­вом был, с упо­ми­на­ни­ем его име­ни, без суда отнят у государ­ства вме­сте с сена­том. Но как толь­ко он при­нял долж­ность, раз­ве он не почел сво­им пер­вым, нет, не пер­вым, а един­ст­вен­но важ­ным делом — сохра­нив меня, на буду­щее вре­мя огра­дить от пося­га­тельств ваше государ­ство и ваш авто­ри­тет? (9) Бес­смерт­ные боги! Какую вели­кую милость ока­за­ли вы мне тем, что в этом году Пуб­лий Лен­тул стал кон­су­лом рим­ско­го наро­да! Насколь­ко бо́льшую милость ока­за­ли бы вы мне, будь он им в преды­ду­щий год! Ведь я бы не нуж­дал­ся во вра­чу­ю­щей руке кон­су­ла, если бы рука кон­су­лов не нанес­ла мне смер­тель­ной раны. Я слы­хал от муд­рей­ше­го чело­ве­ка и чест­ней­ше­го граж­да­ни­на и мужа, от Квин­та Кату­ла¹⁹, что не часто попа­да­ет­ся даже один бес­чест­ный кон­сул, но оба — нико­гда, за исклю­че­ни­ем памят­но­го нам вре­ме­ни Цин­ны²⁰; поэто­му поло­же­ние мое — гово­рил он — будет вполне проч­ным, пока в государ­стве будет нали­цо хотя бы один насто­я­щий кон­сул. И он был прав, если толь­ко это его мне­ние насчет двух кон­су­лов — буд­то в государ­стве это­го не быва­ло — мог­ло остать­ся наве­ки в силе. А если бы Квинт Метелл в то вре­мя был кон­су­лом, то мож­но ли сомне­вать­ся в муже­стве, какое он был бы готов про­явить, обе­ре­гая меня, раз он под­нял вопрос о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах и дал свою под­пись?

(10) Но кон­су­ла­ми тогда были люди, кото­рые сво­им огра­ни­чен­ным, низ­ким, ничтож­ным умом, пре­ис­пол­нен­ным мра­ка и под­ло­сти, не мог­ли ниче­го ни видеть, ни под­дер­жать, ни понять: ни само­го назва­ния «кон­суль­ство», ни блес­ка этой почет­ной долж­но­сти, ни вели­чия столь обшир­но­го импе­рия; это были не кон­су­лы, а поку­па­те­ли про­вин­ций и про­дав­цы ваше­го досто­ин­ства; один из них²¹ в при­сут­ст­вии мно­гих лиц тре­бо­вал от меня, чтобы я воз­вра­тил ему Кати­ли­ну, чьим воз­люб­лен­ным он был, дру­гой²² — чтобы я воз­вра­тил ему его род­ст­вен­ни­ка Цете­га. Эти двое, пре­ступ­нее кото­рых не было на люд­ской памя­ти — не кон­су­лы, а раз­бой­ни­ки — не толь­ко поки­ну­ли меня в деле, касав­шем­ся, глав­ным обра­зом, государ­ства и кон­су­лов, но пре­да­ли, напа­ли на меня, захо­те­ли, чтобы я был лишен не толь­ко вся­кой их помо­щи, но и помо­щи вашей и дру­гих сосло­вий.

Впро­чем, пер­во­му не уда­лось вве­сти в заблуж­де­ние ни меня, ни кого бы то ни было дру­го­го; (V, 11) в самом деле, чего мож­но было бы ожи­дать от чело­ве­ка, чья юность, на гла­зах у всех, была доступ­на любо­му раз­врат­ни­ку; от чело­ве­ка, не сумев­ше­го свою чистоту, кото­рая долж­на быть непри­кос­но­вен­на, охра­нить от нечи­стой раз­нуздан­но­сти людей; от чело­ве­ка, кото­рый столь же усерд­но про­ма­ты­вал свое соб­ст­вен­ное иму­ще­ство, как впо­след­ст­вии — государ­ст­вен­ное, и, впав в бед­ность, удо­вле­тво­рял свою страсть к рос­ко­ши свод­ни­че­ст­вом в сво­ем соб­ст­вен­ном доме; от чело­ве­ка, кото­рый, не най­ди он убе­жи­ща у алта­ря три­бу­на­та²³, не мог бы уйти от вла­сти пре­то­ра, ни от тол­пы заи­мо­дав­цев, ни от опи­си иму­ще­ства?²⁴ Если бы он, в долж­но­сти три­бу­на, не про­вел зако­на о войне с пира­та­ми, то он, по сво­ей бед­но­сти и под­ло­сти, сам, конеч­но, пошел бы в пира­ты и этим, пра­во, нанес бы мень­ший ущерб государ­ству, чем тем, что он, нече­сти­вый враг и гра­би­тель, нахо­дил­ся внут­ри стен Рима. На его гла­зах и при его попу­сти­тель­стве народ­ный три­бун про­вел закон о том, чтобы не счи­та­лись с авспи­ци­я­ми²⁵, чтобы не доз­во­ля­лась обнун­ци­а­ция собра­нию²⁶ или коми­ци­ям, чтобы не доз­во­ля­лась интер­цес­сия при изда­нии зако­на, чтобы утра­тил силу Эли­ев и Фуфи­ев закон²⁷, кото­рый, по воле наших пред­ков, дол­жен был быть для государ­ства самым надеж­ным опло­том про­тив неистов­ства три­бу­нов. (12) А впо­след­ст­вии, когда бес­чис­лен­ное мно­же­ство чест­ных людей в тра­у­ре²⁸ при­шло к нему из Капи­то­лия с моль­бой, когда знат­ней­шие юно­ши и все рим­ские всад­ни­ки бро­си­лись в ноги это­му бес­стыд­ней­ше­му свод­ни­ку, с каким выра­же­ни­ем лица этот зави­той рас­пут­ник отверг, не гово­рю уже — сле­зы граж­дан, нет, моль­бы оте­че­ства! Но и этим он не удо­воль­ст­во­вал­ся; он даже пред­стал перед народ­ной сход­кой и ска­зал то, чего не осме­лил­ся бы ска­зать его супруг Кати­ли­на, если бы он вновь ожил: за декабрь­ские ноны мое­го кон­суль­ства и за капи­то­лий­ский склон²⁹ ему отве­тят рим­ские всад­ни­ки; и он не толь­ко ска­зал это, но и стал пре­сле­до­вать тех, кого ему было выгод­но; так, рим­ско­му всад­ни­ку Луцию Ламии, чело­ве­ку выдаю­ще­го­ся досто­ин­ства, мое­му луч­ше­му дру­гу и пре­дан­ней­ше­му сто­рон­ни­ку мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, чело­ве­ку состо­я­тель­но­му, пре­дан­но­му побор­ни­ку государ­ст­вен­но­го строя, этот кон­сул, упо­ен­ный вла­стью, велел поки­нуть Рим³⁰. И после того как вы поста­но­ви­ли надеть тра­ур­ные одеж­ды и когда все наде­ли их, при­чем то же самое уже ранее сде­ла­ли все чест­ные люди, он, ума­щен­ный бла­го­во­ни­я­ми, в тоге-пре­тек­сте, кото­рую все пре­то­ры и эди­лы тогда сня­ли, он, изде­ва­ясь над вашим тра­у­ром и над скор­бью бла­го­дар­ней­ше­го государ­ства, сде­лал то, чего не делал ни один тиранн: тай­но скор­беть о вашем несча­стье он не пре­пят­ст­во­вал вам, но откры­то опла­ки­вать несча­стья государ­ства он сво­им эдик­том запре­тил.

(VI, 13) Когда же на сход­ку во Фла­ми­ни­е­вом цир­ке³¹ не народ­ный три­бун при­вел кон­су­ла, а раз­бой­ник — архи­пи­ра­та, то сколь достой­ный муж высту­пил пер­вым! Осо­ло­вев­ший от пьян­ства, от бес­про­буд­но­го раз­вра­та, с ума­щен­ны­ми воло­са­ми, ста­ра­тель­но при­че­сан­ный, с тяже­лым взглядом, с обвис­лы­ми щека­ми, с охрип­шим и про­пи­тым голо­сом! Он с уве­рен­но­стью чело­ве­ка, отве­чаю­ще­го за свои сло­ва, изрек, что нака­за­ние, како­му были под­верг­ну­ты граж­дане, не будучи осуж­де­ны, ему чрез­вы­чай­но не нра­вит­ся. Где так дол­го скры­вал­ся от нас столь вели­кий авто­ри­тет? Поче­му в непотреб­стве и куте­жах это­го зави­то­го пля­су­на так дол­го про­па­да­ла столь исклю­чи­тель­ная доб­лесть?

Ну, а тот дру­гой, Цезо­нин Каль­вен­ций³², с моло­дых лет бывал на фору­ме; одна­ко, кро­ме его при­твор­ной и мни­мой стро­го­сти, в его поль­зу не гово­ри­ло ничто: у него не было ни зна­ния зако­нов, ни уме­ния гово­рить, ни опы­та в воен­ном деле, ни ста­ра­ния узнать людей, ни щед­ро­сти. Мимо­хо­дом увидев его, неопрят­но­го, дико­го, уны­ло­го, пожа­луй, мож­но было бы поду­мать, что он груб и необ­ра­зо­ван, но едва ли мож­но было бы счесть его чело­ве­ком рас­пут­ным и про­па­щим. (14) С ним ли оста­но­вить­ся для беседы или же со стол­бом на фору­ме, ника­кой раз­ни­цы не заме­тишь; ска­жешь, пожа­луй, что это какое-то суще­ство без чувств, без смыс­ла, без язы­ка, мед­ли­тель­ное, тупое, кап­па­до­кий­ский раб³³, толь­ко что выхва­чен­ный из тол­пы, выстав­лен­ной для про­да­жи. Но как рас­пу­тен он у себя дома, как гря­зен, как невоз­дер­жан! Вожде­ле­ния свои он не вво­дит через дверь, а впус­ка­ет тай­ком через укром­ный ход. Когда же у него появ­ля­ет­ся инте­рес к нау­кам и когда этот дикий зверь начи­на­ет фило­соф­ст­во­вать с каки­ми-то гре­ка­ми, тогда это эпи­ку­ре­ец, прав­да, не пре­дан­ный это­му уче­нию по суще­ству, како­во бы оно ни было³⁴, но увле­чен­ный одним толь­ко сло­вом — «наслаж­де­ние». Настав­ни­ки его, одна­ко, не из тех безум­цев, что дни напро­лет рас­суж­да­ют о дол­ге и о доб­ле­сти, скло­ня­ют нас к тру­ду, к усер­дию, к пре­одо­ле­нию опас­но­стей ради оте­че­ства, но из тех, кто утвер­жда­ет, что не долж­но быть ни одно­го часа, лишен­но­го наслаж­де­ния, что каж­дая часть наше­го тела все­гда долж­на испы­ты­вать какую-нибудь радость и удо­воль­ст­вие. (15) Они явля­ют­ся для него как бы руко­во­ди­те­ля­ми в его рас­пут­стве; они высле­жи­ва­ют и раз­ню­хи­ва­ют все, что может доста­вить ему наслаж­де­ние; они — пова­ра и устро­и­те­ли пиру­шек; они же оце­ни­ва­ют и обсуж­да­ют наслаж­де­ния, выска­зы­ва­ют свое мне­ние и судят, с каким вни­ма­ни­ем сле­ду­ет отне­стись к каж­до­му виду рас­пут­ства. Обу­чен­ный их искус­ст­вом, он был настоль­ко низ­ко­го мне­ния о про­ни­ца­тель­но­сти наших граж­дан, что вооб­ра­жал, буд­то все его рас­пут­ство, все гнус­но­сти могут оста­вать­ся скры­ты­ми, если он появит­ся на фору­ме с наг­лым видом. (VII) Меня лич­но он отнюдь не ввел в заблуж­де­ние; ведь я, ввиду мое­го свой­ства́ с Писо­на­ми³⁵, понял, как силь­но его отда­ли­ла от это­го рода зааль­пий­ская кровь в его жилах, кото­рой он обя­зан мате­ри; но вас и рим­ский народ он ввел в заблуж­де­ние и при­том не умом и не крас­но­ре­чи­ем, как быва­ет неред­ко, а сво­и­ми мор­щи­на­ми и нахму­рен­ны­ми бро­вя­ми. (16) Луций Писон, как осме­лил­ся ты, с тво­им выра­же­ни­ем глаз, не гово­рю — при тво­ем обра­зе мыс­лей; с тво­им выра­же­ни­ем лица, не гово­рю — при тво­ем обра­зе жиз­ни; со столь важ­ным видом (ведь я не могу ска­зать — после столь важ­ных дея­ний), объ­еди­нить­ся с Авлом Габи­ни­ем в пагуб­ных для меня замыс­лах? Раз­ве аро­мат его ума­ще­ний, вин­ные пары, выды­хае­мые им, его лоб, нося­щий следы щип­цов для завив­ки, не вну­ши­ли тебе мыс­ли, что, если ты упо­до­бишь­ся Габи­нию и на деле, то тебе не удаст­ся дол­го пря­тать свои лоб под покры­ва­лом, чтобы скрыть такой тяж­кий позор?³⁶ И с Габи­ни­ем ты осме­лил­ся всту­пить в согла­ше­ние, чтобы за дого­вор о про­вин­ци­ях³⁷ про­дать зва­ние кон­су­ла, бла­го государ­ства, авто­ри­тет сена­та, досто­я­ние высо­ко заслу­жен­но­го граж­да­ни­на? В твое кон­суль­ство твои эдик­ты и твой импе­рий не доз­во­ли­ли сена­ту рим­ско­го наро­да прий­ти на помощь государ­ству, не гово­рю уже — пред­ло­же­ни­я­ми и авто­ри­те­том, но даже выра­же­ни­ем горя и ноше­ни­ем тра­ур­ной одеж­ды. (17) Как ты дума­ешь, где ты был кон­су­лом: в Капуе ли, горо­де, где неко­гда оби­та­ла над­мен­ность (ты дей­ст­ви­тель­но там и нахо­дил­ся³⁸), или же в Рим­ском государ­стве, где все кон­су­лы, быв­шие до вас, пови­но­ва­лись сена­ту? И ты во Фла­ми­ни­е­вом цир­ке, когда тебе пре­до­ста­ви­ли сло­во вме­сте с тво­им друж­ком, осме­лил­ся ска­зать, что ты все­гда был состра­да­те­лен? Этим сло­вом ты давал понять, что сенат и все чест­ные люди тогда, когда я спа­сал оте­че­ство от гибе­ли, были жесто­ки. Это ты, состра­да­тель­ный чело­век, меня, свой­ст­вен­ни­ка сво­его, кото­ро­го ты во вре­мя коми­ций, изби­рав­ших тебя, поста­вил пер­вым наблюда­те­лем над цен­ту­ри­ей, голо­со­вав­шей пер­вой³⁹, меня, кото­ро­му ты в январ­ские кален­ды пред­ло­жил выска­зать свое мне­ние в третью оче­редь, ты выдал голо­вой недру­гам государ­ства. Это ты над­мен­ны­ми и жесто­ки­ми сло­ва­ми оттолк­нул мое­го зятя, обни­мав­ше­го твои коле­ни, тво­е­го род­ст­вен­ни­ка, оттолк­нул свою свой­ст­вен­ни­цу, мою дочь, и опять-таки это ты — по сво­ей исклю­чи­тель­ной мяг­ко­сти и мило­сер­дию, когда я пал вме­сте с нашим государ­ст­вом, полу­чив удар не от три­бу­на, а от кон­су­ла, — ока­зал­ся столь пре­ступ­ным и столь невоз­держ­ным чело­ве­ком, что не допу­стил, чтобы меж­ду моей гибе­лью и совер­шен­ным тобой захва­том добы­чи про­шел хотя бы час, пока не смолк­нут сето­ва­ния и сто­ны горо­да. (18) Еще не успе­ла рас­про­стра­нить­ся весть о кру­ше­нии государ­ства, как к тебе уже нача­ли посту­пать взно­сы на похо­ро­ны⁴⁰: в одно и то же вре­мя под­вер­гал­ся раз­граб­ле­нию и пылал мой дом, пере­тас­ки­ва­лось мое иму­ще­ство с Пала­ция к одно­му из кон­су­лов, кото­рый был моим сосе­дом⁴¹, а из тускуль­ской усадь­бы — к дру­го­му кон­су­лу, так­же мое­му соседу⁴². В то вре­мя как эти же шай­ки пода­ва­ли голо­са и тот же гла­ди­а­тор⁴³ был доклад­чи­ком, когда форум опу­стел и на нем не было, уже не гово­рю — чест­ных, нет, даже сво­бод­ных людей, когда рим­ский народ не знал, что имен­но про­ис­хо­дит, а сенат был уни­что­жен и уни­жен, дво­им нече­сти­вым и пре­ступ­ным кон­су­лам пере­да­ва­ли эра­рий, про­вин­ции, леги­о­ны, импе­рий.

(VIII) Раз­ру­ше­ния, про­из­веден­ные эти­ми кон­су­ла­ми, испра­ви­ли, бла­го­да­ря сво­ей доб­ле­сти, вы, кон­су­лы⁴⁴, под­дер­жан­ные пре­дан­но­стью и рве­ни­ем народ­ных три­бу­нов и пре­то­ров. (19) Что мне ска­зать о Тите Аннии, столь выдаю­щем­ся муже?⁴⁵ Или, луч­ше, кто когда бы то ни было смо­жет достой­но про­сла­вить тако­го граж­да­ни­на? Он увидел, что в том слу­чае, если воз­мож­но при­ме­нить зако­ны, то пре­ступ­но­го граж­да­ни­на, вер­нее, внут­рен­не­го вра­га надо сло­мить судом, но если наси­лие пре­пят­ст­ву­ет пра­во­судию или его уни­что­жа­ет, то наг­лость надо побеж­дать доб­ле­стью, бешен­ство — храб­ро­стью, дер­зость — бла­го­ра­зу­ми­ем, шай­ки — вой­ска­ми, силу — силой. Поэто­му Тит Анний сна­ча­ла при­влек Кло­дия к суду за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия⁴⁶; потом, увидев, что суды Кло­ди­ем уни­что­же­ны, он поста­рал­ся, чтобы Кло­дий ниче­го не мог добить­ся насиль­ст­вен­ным путем; он дока­зал, что ни жили­ща, ни хра­мы, ни форум, ни Курию нет воз­мож­но­сти защи­тить от меж­до­усо­бия и раз­боя, не про­явив наи­выс­шей доб­ле­сти и не при­ло­жив вели­чай­ших ста­ра­ний и усер­дия; после мое­го отъ­езда он пер­вый изба­вил чест­ных людей от опа­се­нии, отнял надеж­ду у дерз­ких, рас­се­ял стра­хи это­го сосло­вия, отвра­тил от государ­ства угро­зу раб­ства.

(20) После­до­вав его обра­зу дей­ст­вий с таким же муже­ст­вом, при­сут­ст­ви­ем духа и вер­но­стью, Пуб­лий Сестий, защи­щая мои граж­дан­ские пра­ва, ваш авто­ри­тет и государ­ст­вен­ный строй, ни разу не счел для себя воз­мож­ным укло­нить­ся от каких бы то ни было враж­деб­ных столк­но­ве­ний, насиль­ст­вен­ных дей­ст­вий, напа­де­ний и смер­тель­ной опас­но­сти. Он высту­пил в защи­ту сена­та, под­верг­ше­го­ся напад­кам на сход­ках бес­чест­ных людей, и сво­им рве­ни­ем вну­шил тол­пе такое ува­же­ние к сена­ту, что наро­ду все­го милей ста­ло само ваше имя и все­го доро­же стал для него ваш авто­ри­тет. Он защи­щал меня все­ми сред­ства­ми, какие толь­ко были в его рас­по­ря­же­нии, как народ­но­го три­бу­на, и под­дер­жал меня, ока­зав мне и дру­гие услу­ги, слов­но он был моим бра­том; он ока­зы­вал мне под­держ­ку через сво­их кли­ен­тов, воль­ноот­пу­щен­ни­ков и рабов, сво­и­ми денеж­ны­ми сред­ства­ми и пись­ма­ми, как буд­то он не толь­ко был моим помощ­ни­ком в моем бед­ст­вен­ном поло­же­нии, но и моим сото­ва­ри­щем.

(21) Такое созна­ние дол­га и рве­ние про­яви­ли и мно­гие дру­гие люди, в чем вы мог­ли убедить­ся воочию: как верен был мне Гай Цести­лий, как пре­дан вам, как непо­ко­ле­бим. А Марк Цис­пий?⁴⁷ В каком дол­гу я перед ним самим, перед его отцом и бра­том, я чув­ст­вую: хотя я одна­жды доста­вил им непри­ят­ность в суде по одно­му част­но­му делу, они, памя­туя о моих заслу­гах перед государ­ст­вом, пре­да­ли забве­нию свою лич­ную обиду. Далее, Тит Фадий, кото­рый был у меня кве­сто­ром⁴⁸, Марк Кур­ций, у отца кото­ро­го я сам был кве­сто­ром⁴⁹, не отка­за­лись под­дер­жать эту тес­ную связь меж­ду нами сво­ей пре­дан­но­стью, при­яз­нью, усер­ди­ем. Мно­гое ска­зал обо мне Гай Мес­сий⁵⁰ и по друж­бе и ради поль­зы государ­ства; он, после сво­его вступ­ле­ния в долж­ность, само­сто­я­тель­но объ­явил закон о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах. (22) Если бы Квинт Фаб­ри­ций мог напе­ре­кор воору­жен­ной силе совер­шить то, что он попы­тал­ся сде­лать для меня, то я уже в янва­ре меся­це воз­вра­тил бы себе свое преж­нее поло­же­ние. Его доб­рая воля подвиг­ну­ла его на то, чтобы хода­тай­ст­во­вать за меня, наси­лие вос­пре­пят­ст­во­ва­ло ему в этом, ваш авто­ри­тет побудил его высту­пить сно­ва. (IX) А пре­то­ры? Как они ко мне отнес­лись, вы сами мог­ли судить, когда Луций Цеци­лий как част­ное лицо ста­рал­ся под­дер­жать меня все­ми сво­и­ми сред­ства­ми, а как долж­ност­ное лицо он чуть ли не со все­ми сво­и­ми кол­ле­га­ми⁵¹ объ­явил закон о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах, а тем, кто раз­гра­бил мое иму­ще­ство, не дал воз­мож­но­сти обра­тить­ся в суд⁵². Что каса­ет­ся Мар­ка Кали­дия, то он, как толь­ко был избран, дал понять сво­им пред­ло­же­ни­ем, какое зна­че­ние он при­да­ет мое­му вос­ста­нов­ле­нию в пра­вах. (23) Вели­чай­шие услу­ги ока­за­ли и мне и государ­ству Гай Сеп­ти­мий, Квинт Вале­рий, Пуб­лий Красс, Секст Квинк­ти­лий и Гай Кор­нут⁵³.

С удо­воль­ст­ви­ем вспо­ми­ная об этом, я охот­но про­хо­жу мимо без­за­ко­ний, кото­рые кое-кто совер­шил по отно­ше­нию ко мне. В моем поло­же­нии мне не подо­ба­ет пом­нить об обидах, кото­рые я, даже если бы имел воз­мож­ность за них мстить, все же пред­по­чел бы забыть; мне сле­ду­ет напра­вить все свои стрем­ле­ния в дру­гую сто­ро­ну — на то, чтобы людей, ока­зав­ших мне боль­шие услу­ги, отбла­го­да­рить, дру­же­ские отно­ше­ния, выдер­жав­шие испы­та­ние огнем, обе­ре­гать, с явны­ми вра­га­ми вести вой­ну, бояз­ли­вым дру­зьям про­щать, пре­да­те­лей карать и нахо­дить уте­ше­ние в том, что мое почет­ное воз­вра­ще­ние изгла­ди­ло скорбь, испы­тан­ную мной при отъ­езде. (24) И если бы у меня, во всей моей жиз­ни, не оста­лось ника­кой дру­гой обя­зан­но­сти, кро­ме одной — заслу­жить при­зна­ние, что я доста­точ­но отбла­го­да­рил руко­во­ди­те­лей, зачи­на­те­лей и вдох­но­ви­те­лей дела мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, — то я все-таки думал бы, что остаю­щий­ся мне срок жиз­ни слиш­ком ничто­жен, не гово­рю уже — чтобы воздать вам бла­го­дар­ность, но даже для того, чтобы о ней упо­ми­нать.

В самом деле, когда смо­гу я отбла­го­да­рить это­го чело­ве­ка и его детей, когда смо­гут сде­лать это все мои род­ные? Как проч­но надо запе­чат­леть все это в памя­ти, как надо напрячь всю силу ума, какое глу­бо­кое ува­же­ние надо про­явить, чтобы достой­но воздать за такие мно­го­чис­лен­ные и такие вели­кие мило­сти? Мне, при­ни­жен­но­му и повер­жен­но­му, он, кон­сул, пер­вым ока­зал покро­ви­тель­ство и протя­нул руку, он от смер­ти воз­вра­тил меня к жиз­ни, от отча­я­ния — к надеж­де, от гибе­ли — на путь спа­се­ния. Он про­явил такую при­язнь ко мне, такую пре­дан­ность государ­ству, что при­ду­мал не толь­ко как облег­чить мое бед­ст­вен­ное поло­же­ние, но так­же — как пре­вра­тить его в почет­ное. Что мог­ло слу­чить­ся со мной более пре­крас­ное, более слав­ное, чем при­ня­тое на осно­ва­нии его докла­да ваше поста­нов­ле­ние, чтобы все жите­ли всей Ита­лии, кото­рые хотят бла­га государ­ства, яви­лись вос­ста­но­вить в пра­вах и защи­тить меня одно­го, чело­ве­ка, уже слом­лен­но­го и, мож­но ска­зать, уни­что­жен­но­го, чтобы — подоб­но тому, как кон­сул, все­го толь­ко три­жды с осно­ва­ния Рима, при­зы­вал к защи­те государ­ства⁵⁴, но лишь тех, до кого дости­гал его голос, — теперь сенат созвал всех граж­дан с полей и из горо­дов и всю Ита­лию, чтобы защи­тить одно­го чело­ве­ка? (X, 25) Что более слав­ное мог я оста­вить сво­им потом­кам, чем реше­ние сена­та, при­знав­ше­го, что граж­да­нин, кото­рый не будет меня защи­щать, не раде­ет о бла­ге государ­ства? И столь велик был ваш авто­ри­тет, столь исклю­чи­тель­но было досто­ин­ство кон­су­ла, что вся­кий почи­тал свою неяв­ку позор­ным и гнус­ным поступ­ком. А когда это неопи­су­е­мое мно­же­ство людей и, мож­но ска­зать, сама Ита­лия при­шли в Рим, этот же кон­сул созвал вас в пол­ном соста­ве в Капи­то­лий. Тогда-то вы мог­ли понять, сколь силь­ны при­рож­ден­ное вели­ко­ду­шие и истин­ное бла­го­род­ство; ибо Квинт Метелл, будучи моим недру­гом и бра­том мое­го недру­га, отбро­сил всю лич­ную нена­висть, выпол­няя вашу волю⁵⁵. Пуб­лий Сер­ви­лий⁵⁶, про­слав­лен­ный и чест­ней­ший муж и луч­ший друг мне, как бы боже­ст­вен­ной силой сво­его авто­ри­те­та и крас­но­ре­чия сно­ва при­звал его к подви­гам и доб­ле­сти, свой­ст­вен­ным его роду и их общей кро­ви, напом­нив ему о заве­тах его бра­та⁵⁷, участ­ни­ка в моих дея­ни­ях, и всех Метел­лов, выдаю­щих­ся граж­дан, вызвав их чуть ли не с бере­гов Ахе­рон­та⁵⁸, сре­ди них — зна­ме­ни­то­го Нуми­дий­ско­го⁵⁹, чей отъ­езд из оте­че­ства когда-то пока­зал­ся всем, прав­да, почет­ным, но все же горест­ным. (26) И кто до это­го вели­чай­ше­го бла­го­де­я­ния был моим недру­гом, тот, по вну­ше­нию богов, не толь­ко высту­пил как борец за мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах, но и дал свою под­пись во имя охра­ны мое­го досто­ин­ства. Имен­но в тот день, когда вас было четы­ре­ста сем­на­дцать сена­то­ров, а долж­ност­ные лица при­сут­ст­во­ва­ли все, не согла­сил­ся один⁶⁰, — тот, кто думал, что на осно­ва­нии его зако­на заго­вор­щи­ков мож­но вызвать даже из под­зем­но­го цар­ства. И после того, как вы в убеди­тель­ных и длин­ных речах при­зна­ли в тот день, что государ­ство спа­се­но мои­ми реше­ни­я­ми, этот же кон­сул поста­рал­ся о том, чтобы на дру­гой день пер­вые сре­ди граж­дан выска­за­ли это же самое на народ­ной сход­ке, а сам защи­щал мое дело бли­ста­тель­ней­шим обра­зом и, высту­пая перед всей Ита­ли­ей, достиг того, что дерз­кий голос како­го-либо най­ми­та или него­дяя, враж­деб­ный чест­ным людям, не достиг ничье­го слу­ха. (XI, 27) Кро­ме того, вы не толь­ко при­ня­ли меры, чтобы помочь мое­му вос­ста­нов­ле­нию в пра­вах, но так­же и ина­че выра­зи­ли свое ува­же­ние ко мне: вы поста­но­ви­ли, что никто не дол­жен пре­пят­ст­во­вать это­му делу каким бы то ни было обра­зом; что вы, если кто-либо это­му вос­про­ти­вит­ся, отне­се­тесь к нему крайне небла­го­склон­но; что он совер­шит про­сту­пок, кото­рый вреден для государ­ства, чест­ным людям и согла­сию меж­ду граж­да­на­ми, и что об этом сле­ду­ет доло­жить вам тот­час же⁶¹, а мне, даже если бы и впо­след­ст­вии мои недру­ги ста­ли чинить пре­пят­ст­вия, вы пове­ле­ли воз­вра­тить­ся. А ваше реше­ние выра­зить бла­го­дар­ность людям, при­ехав­шим из муни­ци­пи­ев? А ваше реше­ние обра­тить­ся к ним с прось­бой собрать­ся вновь с таким же рве­ни­ем к тому сро­ку, когда дело будет рас­смат­ри­вать­ся сно­ва?⁶² О чем, нако­нец, гово­рит тот день, кото­рый Пуб­лий Лен­тул пре­вра­тил в новый день рож­де­ния для меня, мое­го бра­та и наших детей, день, кото­рый будет запе­чат­лен не толь­ко в нашей памя­ти, но и наве­ки, — день, когда он в цен­ту­ри­ат­ских коми­ци­ях, кото­рые, по воле наших пред­ков, назы­ва­ют­ся и счи­та­ют­ся наи­бо­лее тор­же­ст­вен­ны­ми коми­ци­я­ми, вызвал меня в оте­че­ство, так что те же цен­ту­рии, кото­рые меня кон­су­лом избра­ли, мое кон­суль­ство одоб­ри­ли? (28) Какой граж­да­нин, како­го бы воз­рас­та он ни был и како­во бы ни было состо­я­ние его здо­ро­вья, счел в этот день доз­во­лен­ным не подать сво­его голо­са за мое вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах? Когда виде­ли вы такое мно­го­люд­ное собра­ние на поле, такой блеск всей Ита­лии и всех сосло­вий, когда виде­ли вы зани­маю­щих столь высо­кое поло­же­ние соби­ра­те­лей голо­сов, счет­чи­ков и наблюда­те­лей?⁶³ Поэто­му, по исклю­чи­тель­ной и вну­шен­ной бога­ми мило­сти Пуб­лия Лен­ту­ла, я был не про­сто воз­вра­щен в оте­че­ство так, как были воз­вра­ще­ны неко­то­рые про­слав­лен­ные граж­дане, а при­ве­зен обрат­но разу­кра­шен­ны­ми коня­ми на золо­че­ной колес­ни­це⁶⁴.

(29) Могу ли я ока­зать­ся когда-либо доста­точ­но бла­го­дар­ным Гнею Пом­пею? Ведь он не толь­ко в вашем при­сут­ст­вии (вы все были того же мне­ния), но и перед лицом все­го наро­да ска­зал, что бла­го­по­лу­чие рим­ско­го наро­да сохра­не­но мной и свя­за­но с моим бла­го­по­лу­чи­ем; мое дело он разум­ным людям пору­чил, неис­ку­шен­ным разъ­яс­нил и в то же вре­мя, авто­ри­те­том сво­им, дур­ных людей заста­вил замол­чать, чест­ных вооду­ше­вил; он ради меня, слов­но ради род­но­го бра­та или отца, обра­тил­ся к рим­ско­му наро­ду не толь­ко с уго­во­ра­ми, но и с моль­бой; уже в ту пору, когда он сам не выхо­дил из дому из опа­се­ния сты­чек и кро­во­про­ли­тия, он попро­сил три­бу­нов минув­ше­го года объ­явить и доло­жить закон о моем вос­ста­нов­ле­нии в пра­вах; он, сам будучи долж­ност­ным лицом в недав­но осно­ван­ной коло­нии, где не было ни одно­го чело­ве­ка, под­куп­лен­но­го для совер­ше­ния интер­цес­сии, при­знал, что при­ви­ле­гия была про­из­воль­ной и жесто­кой, и, опи­ра­ясь на авто­ри­тет самых ува­жае­мых людей, закре­пил это в офи­ци­аль­ных пись­мах; он пер­вый при­знал нуж­ным, в целях мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах, обра­тить­ся ко всей Ита­лии с моль­бой о защи­те; он, сам все­гда будучи луч­шим дру­гом мне, поста­рал­ся сде­лать дру­зья­ми мне и сво­их близ­ких⁶⁵.

(XII, 30) Но каки­ми одол­же­ни­я­ми воздам я за услу­ги Титу Аннию, чье все поведе­ние, помыс­лы, сло­вом, весь три­бу­нат был не чем иным, как непо­ко­ле­би­мой, посто­ян­ной, храб­рой, непре­одо­ли­мой защи­той дела мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах? Что ска­зать мне о Пуб­лии Сестии, кото­рый дока­зал мне свою пре­дан­ность и вер­ность не толь­ко сво­ей скор­бью, но так­же и рана­ми на сво­ем теле? А вам, отцы-сена­то­ры, я выска­зал и буду выска­зы­вать бла­го­дар­ность каж­до­му в отдель­но­сти. Всем вам сооб­ща я выска­зал ее вна­ча­ле, насколь­ко мог; выска­зать ее в доста­точ­но укра­шен­ной речи я никак не могу. Хотя мно­гие люди ока­за­ли мне очень важ­ные услу­ги (умол­чать о них нель­зя), все же в насто­я­щее вре­мя я, при таком смя­те­нии, не могу и попы­тать­ся упо­мя­нуть о бла­го­де­я­ни­ях, ока­зан­ных мне каж­дым из вас в отдель­но­сти: ведь труд­но не про­пу­стить кого-нибудь, непоз­во­ли­тель­но про­пу­стить кого бы то ни было. Всех вас, отцы-сена­то­ры, я дол­жен почи­тать наравне с бога­ми. Но, подоб­но тому, как мы, обра­ща­ясь к самим бес­смерт­ным богам, обыч­но молим бла­го­го­вей­но не все­гда одних и тех же богов, но в одном слу­чае — одних, в дру­гом — дру­гих, так и вся моя даль­ней­шая жизнь будет посвя­ще­на про­слав­ле­нию людей, ока­зав­ших мне, по вну­ше­нию богов, услу­ги, и вос­по­ми­на­нию об этих услу­гах. (31) Но сего­дня я решил выска­зать бла­го­дар­ность долж­ност­ным лицам поимен­но, а из част­ных лиц — одно­му тому⁶⁶, кто, чтобы вос­ста­но­вить меня в пра­вах, объ­е­хал муни­ци­пии и коло­нии, с моль­бой закли­нал рим­ский народ и выска­зы­вал мне­ние, после­до­вав кото­ро­му, вы воз­вра­ти­ли мне мое высо­кое поло­же­ние. В дни мое­го блес­ка вы меня все­гда воз­ве­ли­чи­ва­ли; в дни моих стра­да­ний вы, доко­ле это было раз­ре­ше­но, высту­па­ли в мою защи­ту, надев тра­ур­ную одеж­ду и как бы опла­ки­вая меня. На моей памя­ти сена­то­ры не име­ли обык­но­ве­ния наде­вать тра­ур даже при нали­чии опас­но­сти для них самих; но когда опас­ность угро­жа­ла мне, сенат носил тра­ур, пока это допус­ка­ли эдик­ты тех людей, кото­рые лиши­ли меня в моем опас­ном поло­же­нии не толь­ко сво­ей защи­ты, но и ваше­го заступ­ни­че­ства.

(32) Столк­нув­шись с таки­ми пре­пят­ст­ви­я­ми и видя, что мне при­дет­ся как част­но­му лицу сра­жать­ся про­тив того вой­ска, над кото­рым я, в быт­ность свою кон­су­лом, взял верх не ору­жи­ем, а бла­го­да­ря ваше­му реше­нию, я обду­мал мно­гое. (XIII) Ведь один из кон­су­лов ска­зал тогда на народ­ной сход­ке, что пока­ра­ет рим­ских всад­ни­ков за капи­то­лий­ский склон: одних он обви­нял поимен­но, дру­гих при­вле­кал к судеб­ной ответ­ст­вен­но­сти, третьих высы­лал. Досту­пу в хра­мы пре­пят­ст­во­ва­ло не толь­ко то, что их зани­ма­ла воору­жен­ная стра­жа, но так­же и то, что их раз­ру­ши­ли⁶⁷. Дру­гой кон­сул⁶⁸, выго­во­рив себе награ­ды, обя­зал­ся не толь­ко оста­вить меня и государ­ство на про­из­вол судь­бы, но и пре­дать вра­гам государ­ства. У ворот горо­да нахо­дил­ся еще один чело­век с импе­ри­ем⁶⁹ на мно­го лет впе­ред и с боль­шим вой­ском. Что он был недру­гом мне, не ска­жу; что он мол­чал, когда его моим недру­гом назы­ва­ли, знаю. (33) Когда было рас­про­стра­не­но мне­ние, что в государ­стве суще­ст­ву­ют две сто­ро­ны, то дума­ли, что одна из них хочет моей гибе­ли, а дру­гая защи­ща­ет меня роб­ко из стра­ха рез­ни. Но те, кто явно хотел погу­бить меня, еще более уси­ли­ли страх перед меж­до­усо­би­цей, ни разу не высту­пив с опро­вер­же­ни­ем и не осла­бив все­об­щих подо­зре­ний и тре­вог. Видя, что сенат лишен руко­во­ди­те­лей, что из долж­ност­ных лиц одни напа­да­ют на меня, дру­гие меня пре­да­ют, третьи поки­ну­ли, что под видом кол­ле­гий в спис­ки вне­се­ны рабы⁷⁰, что всем шай­кам Кати­ли­ны, почти при тех же вожа­ках, сно­ва пода­на надеж­да на рез­ню и под­жо­ги, что рим­ские всад­ни­ки боят­ся про­скрип­ции, муни­ци­пии — разо­ре­ния, а все боят­ся рез­ни, я мог, да, видя все это, я мог, отцы-сена­то­ры, при под­держ­ке мно­гих храб­рей­ших мужей, защи­щать­ся ору­жи­ем, и мое преж­нее, не безыз­вест­ное вам при­сут­ст­вие духа не изме­ни­ло мне. Но я знал, что мне в слу­чае победы над бли­жай­шим про­тив­ни­ком⁷¹ при­шлось бы доби­вать­ся победы над слиш­ком боль­шим чис­лом дру­гих вра­гов, а в слу­чае мое­го пора­же­ния мно­гим чест­ным людям гро­зи­ла бы гибель и из-за меня, и вме­сте со мной, и даже после меня, и что — в то вре­мя как мсти­те­ли за кровь три­бу­на явить­ся не замед­лят — кара за мою смерть будет пре­до­став­ле­на суду потом­ков. (XIV, 34) Будучи кон­су­лом, я защи­тил все­об­щую непри­кос­но­вен­ность, не обна­жив меча; но как част­ное лицо я свою лич­ную непри­кос­но­вен­ность защи­щать ору­жи­ем не захо­тел и пред­по­чел, чтобы чест­ные мужи опла­ки­ва­ли мою участь, а не отча­и­ва­лись в сво­ей соб­ст­вен­ной. Быть уби­тым одно­му каза­лось мне позор­ным; быть уби­тым вме­сте с мно­ги­ми людь­ми — гибель­ным для государ­ства. Если бы я думал, что мои несча­стья будут длить­ся веч­но, я ско­рее пока­рал бы себя смер­тью, чем без­мер­ной скор­бью. Но видя, что меня не будет в этом горо­де не доль­ше, чем будет отсут­ст­во­вать и само государ­ство, я не счел для себя воз­мож­ным оста­вать­ся, когда оно изгна­но, а оно, как толь­ко было при­зва­но обрат­но, тут же воз­вра­ти­ло с собой и меня. Вме­сте со мной отсут­ст­во­ва­ли зако­ны, вме­сте со мной — посто­ян­ные суды, вме­сте со мной — пра­ва долж­ност­ных лиц, вме­сте со мной — авто­ри­тет сена­та, вме­сте со мной — сво­бо­да, вме­сте со мной — даже обиль­ный уро­жай, вме­сте со мной — все свя­щен­но­дей­ст­вия и рели­ги­оз­ные обряды, боже­ст­вен­ные и совер­шае­мые людь­ми. Если бы все это исчез­ло навсе­гда, то я в боль­шей сте­пе­ни стал бы опла­ки­вать вашу участь, чем сокру­шать­ся о сво­ей соб­ст­вен­ной; но я пони­мал, что если все это когда-нибудь будет воз­вра­ще­но, то и мне пред­сто­ит вер­нуть­ся вме­сте с ним. (35) Надеж­ней­шим свиде­те­лем этих моих помыс­лов явля­ет­ся тот же чело­век, кото­рый обе­ре­гал мою жизнь, — Гней План­ций⁷². Он, отка­зав­шись от всех зна­ков отли­чия и от всех выгод, свя­зан­ных с управ­ле­ни­ем про­вин­ци­ей, посвя­тил всю свою кве­сту­ру тому, чтобы под­дер­жать и спа­сти меня. Если бы он был кве­сто­ром у меня как импе­ра­то­ра, он заме­нил бы мне сына; теперь он заме­нит мне отца, так как был кве­сто­ром не мое­го импе­рия, а мое­го несча­стья.

(36) Итак, отцы-сена­то­ры, коль ско­ро я воз­вра­щен в государ­ство одно­вре­мен­но с государ­ст­вом, я, защи­щая его, не толь­ко нима­ло не поступ­люсь сво­ей преж­ней неза­ви­си­мо­стью, но буду про­яв­лять ее даже в боль­шей сте­пе­ни. (XV) В самом деле, если я защи­щал государ­ство тогда, когда оно было в каком-то дол­гу пере­до мной, то что сле­ду­ет делать мне теперь, когда я в вели­чай­шем дол­гу перед ним? Что мог­ло бы меня сло­мить или осла­бить мое муже­ство, когда само несча­стье мое, как види­те, свиде­тель­ст­ву­ет не толь­ко о моей без­упреч­но­сти, но даже о бла­го­де­я­ни­ях, ока­зан­ных мной государ­ству и вну­шен­ных бога­ми? Ведь это несча­стье обру­ши­лось на меня, так как я защи­тил государ­ство, и я доб­ро­воль­но вынес его, дабы государ­ство, защи­щен­ное мной, не под­верг­лось из-за меня край­ней опас­но­сти.

(37) За меня рим­ский народ не упра­ши­ва­ли юные сыно­вья, как за Пуб­лия Попи­лия⁷³, знат­ней­ше­го чело­ве­ка, не упра­ши­ва­ла тол­па близ­ких; не обра­ща­лись к рим­ско­му наро­ду с моль­бой, как за Квин­та Метел­ла, выдаю­ще­го­ся и про­слав­лен­но­го мужа, с пла­чем и в тра­у­ре, ни его сын⁷⁴, уже ува­жае­мый, несмот­ря на свою моло­дость, ни кон­су­ля­ры Луций и Гай Метел­лы⁷⁵, ни их дети, ни Квинт Метелл Непот, кото­рый тогда доби­вал­ся кон­суль­ства, ни Лукул­лы, ни Сер­ви­лии, ни Сци­пи­о­ны, сыно­вья жен­щин из рода Метел­лов⁷⁶; один толь­ко брат мой, кото­рый по пре­дан­но­сти сво­ей ока­зал­ся мне сыном, по сво­е­му бла­го­ра­зу­мию — отцом, по люб­ви — бра­том, кем он и был, сво­и­ми тра­ур­ны­ми одеж­да­ми, сле­за­ми и еже­днев­ны­ми моль­ба­ми воз­будил в людях жела­ние вновь увидеть меня и ожи­вил вос­по­ми­на­ние о моих дея­ни­ях. Решив разде­лить со мной мою судь­бу и потре­бо­вать, чтобы ему дали жить и уме­реть вме­сте со мной, если он, при вашем посред­стве, не воз­вра­тит меня из изгна­ния, брат мой все же ни разу не испу­гал­ся ни труд­но­сти этой зада­чи, ни сво­его оди­но­че­ства, ни сил и ору­жия недру­гов. (38) Был так­же и дру­гой побор­ник и рев­ност­ный защит­ник мое­го бла­го­по­лу­чия, чело­век вели­чай­шей доб­ле­сти и пре­дан­но­сти — зять мой, Гай Писон, кото­рый ради мое­го вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах пре­не­брег угро­за­ми моих недру­гов, враж­деб­ным отно­ше­ни­ем кон­су­ла, мое­го сво­я­ка и сво­его род­ст­вен­ни­ка, пре­не­брег выго­да­ми кве­сту­ры в Пон­те и Вифи­нии⁷⁷. Нико­гда сенат не выно­сил поста­нов­ле­ния о Пуб­лии Попи­лии; нико­гда это сосло­вие не упо­ми­на­ло име­ни Квин­та Метел­ла. Их, когда были уби­ты их недру­ги, по пред­ло­же­нию три­бу­нов вос­ста­но­ви­ли в пра­вах после того, как пер­вый из них поко­рил­ся сена­ту, а вто­рой, уехав, пред­от­вра­тил насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия и рез­ню. Что каса­ет­ся Гая Мария, третье­го до меня кон­су­ля­ра⁷⁸, на памя­ти наших совре­мен­ни­ков изгнан­но­го граж­дан­ской бурей, то он не толь­ко не был вос­ста­нов­лен в сво­их пра­вах сена­том, но воз­вра­ще­ни­ем сво­им, мож­но ска­зать, уни­что­жил весь сенат. Насчет их воз­вра­ще­ния сре­ди долж­ност­ных лиц еди­но­ду­шия не было, к рим­ско­му наро­ду с при­зы­вом защи­щать государ­ство не обра­ща­лись, дви­же­ния в Ита­лии не было ника­ко­го, поста­нов­ле­ний муни­ци­пи­ев и коло­ний не было ника­ких. (39) Поэто­му, так как вы меня вытре­бо­ва­ли сво­им реше­ни­ем, так как меня при­звал рим­ский народ, умо­ля­ло государ­ство, чуть ли не на сво­их руках при­нес­ла обрат­но вся Ита­лия, то теперь, отцы-сена­то­ры, когда мне воз­вра­ще­но то, что не было в моей вла­сти, я не отка­жусь от выпол­не­ния того, что могу осу­ще­ст­вить сам, — тем более, что поте­рян­ное мной я себе воз­вра­тил, а доб­ле­сти и чест­но­сти сво­ей не терял нико­гда.