Речи

Первая филиппика против Марка Антония

[В сенате, 2 сентября 44 г. до н. э.]

Филип­пи­ка­ми назы­ва­ли в древ­но­сти речи, про­из­не­сен­ные в IV в. Демо­сфе­ном про­тив македон­ско­го царя Филип­па II. Филип­пи­ка­ми, по-види­мо­му, сам Цице­рон назвал свои речи про­тив Мар­ка Анто­ния. До нас дошло 14 филип­пик и фраг­мен­ты еще двух таких речей. В нашем изда­нии поме­ще­ны филип­пи­ки I, II и XIV (послед­няя из дошед­ших до нас речей Цице­ро­на).

В кон­це декаб­ря 44 г. Анто­ний высту­пил с вой­ска­ми в Цис­аль­пий­скую Гал­лию и оса­дил Деци­ма Бру­та, укре­пив­ше­го­ся в Мутине. Это было нача­ло так назы­вае­мой мутин­ской вой­ны, во вре­мя кото­рой Цице­рон про­из­нес осталь­ные филип­пи­ки, XIV филип­пи­ка была про­из­не­се­на в сена­те после полу­че­ния доне­се­ния о бит­ве под Галль­ским фору­мом меж­ду вой­ска­ми Анто­ния и вой­ска­ми кон­су­ла Гая Вибия Пан­сы, кото­рый был смер­тель­но ранен. Борь­ба меж­ду сена­том и Анто­ни­ем при­ве­ла к обра­зо­ва­нию три­ум­ви­ра­та Мар­ка Анто­ния, Окта­ви­а­на и Мар­ка Эми­лия Лепида и к про­скрип­ци­ям, жерт­вой кото­рых 7 декаб­ря 43 г. пал Цице­рон.

(I, 1) Преж­де чем гово­рить перед вами, отцы-сена­то­ры, о поло­же­нии государ­ства так, как, по мое­му мне­нию, тре­бу­ют нынеш­ние обсто­я­тель­ства, я вкрат­це изло­жу вам при­чи­ны, побудив­шие меня сна­ча­ла уехать, а потом воз­вра­тить­ся обрат­но. Да, пока я наде­ял­ся, что государ­ство, нако­нец, сно­ва пору­че­но вашей муд­ро­сти и авто­ри­те­ту¹, я как кон­су­ляр и сена­тор счи­тал нуж­ным оста­вать­ся как бы стра­жем его. И я дей­ст­ви­тель­но не отхо­дил от государ­ства, не спус­кал с него глаз, начи­ная с того дня, когда нас созва­ли в храм Зем­ли². В этом хра­ме я, насколь­ко это было в моих силах, зало­жил осно­вы мира и обно­вил древ­ний при­мер афи­нян; я даже вос­поль­зо­вал­ся гре­че­ским сло­вом, каким неко­гда при пре­кра­ще­нии раздо­ров вос­поль­зо­ва­лось их государ­ство³, и пред­ло­жил уни­что­жить вся­кое вос­по­ми­на­ние о раздо­рах, наве­ки пре­дав их забве­нию. (2) Пре­крас­ной была тогда речь Мар­ка Анто­ния, пре­вос­ход­ны были и его наме­ре­ния; сло­вом, бла­го­да­ря ему и его детям заклю­че­ние мира с вид­ней­ши­ми граж­да­на­ми было под­твер­жде­но⁴.

Это­му нача­лу соот­вет­ст­во­ва­ло и все даль­ней­шее. К про­ис­хо­див­ше­му у него в доме обсуж­де­нию вопро­са о поло­же­нии государ­ства он при­вле­кал наших пер­вых граж­дан; этим людям он пору­чал наи­луч­шие начи­на­ния; в то вре­мя в запи­сях Цеза­ря нахо­ди­ли толь­ко то, что было извест­но всем; на все вопро­сы Марк Анто­ний отве­чал вполне твер­до⁵. (3) Был ли воз­вра­щен кто-либо из изгнан­ни­ков? «Толь­ко один⁶, — ска­зал он, — а кро­ме него, никто». Были ли кому-либо пре­до­став­ле­ны какие-нибудь льготы? «Ника­ких», — отве­чал он. Он даже хотел, чтобы мы одоб­ри­ли пред­ло­же­ние Сер­вия Суль­пи­ция, про­слав­лен­но­го мужа, о пол­ном запре­ще­нии после мар­тов­ских ид водру­жать дос­ки с каким бы то ни было ука­зом Цеза­ря или с сооб­ще­ни­ем о какой-либо его мило­сти. Обхо­жу мол­ча­ни­ем мно­гие достой­ные поступ­ки Мар­ка Анто­ния; ибо речь моя спе­шит к его исклю­чи­тель­но­му дея­нию: дик­та­ту­ру, уже пре­вра­тив­шу­ю­ся в цар­скую власть, он с кор­нем вырвал из государ­ства. Это­го вопро­са мы даже не обсуж­да­ли. Он при­нес с собой уже напи­сан­ное поста­нов­ле­ние сена­та, како­го он хотел; после про­чте­ния его мы в еди­ном поры­ве при­ня­ли его пред­ло­же­ние и в самых лест­ных выра­же­ни­ях в поста­нов­ле­нии сена­та выра­зи­ли ему бла­го­дар­ность.

(II, 4) Каза­лось, какой-то луч све­та заси­ял перед нами после уни­что­же­ния, уже не гово­рю — цар­ской вла­сти, кото­рую мы пре­тер­пе­ли, нет, даже стра­ха перед цар­ской вла­стью; каза­лось, Марк Анто­ний дал государ­ству вели­кий залог того, что он хочет сво­бо­ды для граж­дан, коль ско­ро само зва­ние дик­та­то­ра, не раз в преж­ние вре­ме­на бывав­шее закон­ным, он, ввиду све­жих вос­по­ми­на­ний о дик­та­ту­ре посто­ян­ной, пол­но­стью упразд­нил в государ­стве⁷. (5) Через несколь­ко дней сенат был избав­лен от угро­зы рез­ни; крюк⁸ вон­зил­ся в тело бег­ло­го раба, при­сво­ив­ше­го себе имя Мария⁹. И все это Анто­ний совер­шил сооб­ща со сво­им кол­ле­гой; дру­гие дей­ст­вия Дола­бел­ла совер­шил уже один; но если бы его кол­ле­га нахо­дил­ся в Риме, то дей­ст­вия эти они, навер­ное, пред­при­ня­ли бы вме­сте. Когда же по Риму ста­ло рас­пол­зать­ся зло, не знав­шее гра­ниц, и изо дня в день рас­про­стра­нять­ся все шире и шире, а памят­ник на фору­ме¹⁰ воз­двиг­ли те же люди, кото­рые неко­гда совер­ши­ли то пре­сло­ву­тое погре­бе­ние без погре­бе­ния¹¹, и когда про­па­щие люди вме­сте с таки­ми же раба­ми с каж­дым днем все силь­нее и силь­нее ста­ли угро­жать домам и хра­мам Рима, Дола­бел­ла пока­рал дерз­ких и пре­ступ­ных рабов, а так­же него­дя­ев и нече­стив­цев из чис­ла сво­бод­ных людей так стро­го, а ту про­кля­тую колон­ну раз­ру­шил так быст­ро, что мне непо­нят­но, поче­му же его даль­ней­шие дей­ст­вия так силь­но отли­ча­лись от его поведе­ния в тот един­ст­вен­ный день.

(6) Но вот в июнь­ские кален­ды, когда нам веле­ли при­сут­ст­во­вать в сена­те, все изме­ни­лось; ни одной меры, при­ня­той при посред­стве сена­та; мно­гие и при­том важ­ные — при посред­стве наро­да, а порой даже в отсут­ст­вие наро­да или вопре­ки его воле. Избран­ные кон­су­лы¹² утвер­жда­ли, что не реша­ют­ся явить­ся в сенат; осво­бо­ди­те­ли оте­че­ства¹³ не мог­ли нахо­дить­ся в том горо­де, с чьей выи они сбро­си­ли ярмо раб­ства; одна­ко сами кон­су­лы в сво­их речах на народ­ных сход­ках и во всех сво­их выска­зы­ва­ни­ях их про­слав­ля­ли. Вете­ра­нов — тех, кото­рых так назы­ва­ли и кото­рым наше сосло­вие тор­же­ст­вен­но дало заве­ре­ния, — под­стре­ка­ли не беречь то, чем они уже вла­де­ли, а рас­счи­ты­вать на новую воен­ную добы­чу. Пред­по­чи­тая слы­шать об этом, а не видеть это и как легат¹⁴ будучи сво­бо­ден в сво­их поступ­ках, я и уехал с тем, чтобы вер­нуть­ся к январ­ским кален­дам, когда, как мне каза­лось, долж­ны были начать­ся собра­ния сена­та.

(III, 7) Я изло­жил вам, отцы-сена­то­ры, при­чи­ны, побудив­шие меня уехать; теперь при­чи­ны сво­его воз­вра­ще­ния, кото­ро­му так удив­ля­ют­ся, я вкрат­це вам изло­жу.

Отка­зав­шись — и не без осно­ва­ний¹⁵ — от поезд­ки через Брун­ди­сий, по обыч­но­му пути в Гре­цию, в секс­тиль­ские кален­ды при­ехал я в Сира­ку­зы, так как путь в Гре­цию через этот город мне хва­ли­ли; но город этот, свя­зан­ный со мной тес­ней­шим обра­зом, несмот­ря на все жела­ние его жите­лей, не смог задер­жать меня у себя боль­ше, чем на одну ночь. Я боял­ся, что мой неожи­дан­ный при­езд к дру­зьям вызо­вет неко­то­рое подо­зре­ние, если я про­мед­лю. Но после того как вет­ры отнес­ли меня от Сици­лии к Лев­ко­пет­ре, мысу в Регий­ской обла­сти, я сел там на корабль, чтобы пере­сечь море, но, отплыв неда­ле­ко, был отбро­шен австром¹⁶ назад к тому месту, где я сел на корабль. (8) Когда я, ввиду позд­не­го вре­ме­ни, оста­но­вил­ся в усадь­бе Пуб­лия Вале­рия, сво­его спут­ни­ка и дру­га, и нахо­дил­ся там и на дру­гой день в ожи­да­нии попу­т­но­го вет­ра, ко мне яви­лось мно­же­ство жите­лей муни­ци­пия Регия; кое-кто из них недав­но побы­вал в Риме. От них я преж­де все­го узнал о речи, про­из­не­сен­ной Мар­ком Анто­ни­ем на народ­ной сход­ке; она так понра­ви­лась мне, что я, про­чи­тав ее, впер­вые стал поду­мы­вать о воз­вра­ще­нии. А немно­го спу­стя мне при­нес­ли эдикт Бру­та и Кас­сия¹⁷; вот он и пока­зал­ся, по край­ней мере, мне — пожа­луй, отто­го, что моя при­язнь к ним вызва­на ско­рее забота­ми о бла­ге государ­ства, чем лич­ной друж­бой, — пре­ис­пол­нен­ным спра­вед­ли­во­сти. Кро­ме того, при­хо­див­шие ко мне гово­ри­ли, — а ведь те, кто жела­ет при­не­сти доб­рую весть, в боль­шин­стве слу­ча­ев при­бав­ля­ют какую-нибудь выдум­ку, чтобы сде­лать при­не­сен­ные ими вести более радост­ны­ми, — что будет достиг­ну­то согла­ше­ние, что в кален­ды сенат собе­рет­ся в пол­ном соста­ве, что Анто­ний, отверг­нув дур­ных совет­чи­ков, отка­зав­шись от про­вин­ций Гал­лий¹⁸, сно­ва при­зна­ет над собой авто­ри­тет сена­та.

(IV, 9) Тогда я поис­ти­не заго­рел­ся таким силь­ным стрем­ле­ни­ем воз­вра­тить­ся, что мне было мало всех весел и всех вет­ров — не пото­му, что я думал, что не при­мчусь вовре­мя, но пото­му, что я боял­ся выра­зить государ­ству свою радость поз­же, чем желал это сде­лать. И вот я, быст­ро дое­хав до Велии, увидел­ся с Бру­том; сколь печаль­но было это свида­ние для меня, гово­рить не ста­ну¹⁹. Мне само­му каза­лось позор­ным, что я реша­юсь воз­вра­тить­ся в тот город, из кото­ро­го Брут уез­жал, и хочу в без­опас­но­сти нахо­дить­ся там, где он оста­вать­ся не может. Одна­ко я вовсе не видел, чтобы он был взвол­но­ван так же силь­но, как я; ибо он, гор­дый в созна­нии сво­его вели­чай­ше­го и пре­крас­ней­ше­го поступ­ка²⁰, ничуть не сето­вал на свою судь­бу, но сокру­шал­ся о вашей. (10) От него я впер­вые узнал, какую речь в секс­тиль­ские кален­ды про­из­нес в сена­те Луций Писон²¹. Хотя те, кто дол­жен был его под­дер­жать, его под­дер­жа­ли сла­бо (имен­но это я узнал от Бру­та), все же — и по свиде­тель­ству Бру­та (а что может быть более важ­ным, чем его сло­ва?) и по утвер­жде­нию всех тех, с кем я встре­тил­ся впо­след­ст­вии, — Писон, как мне пока­за­лось, снис­кал боль­шую сла­ву. И вот, желая ока­зать ему содей­ст­вие, — ведь при­сут­ст­во­вав­шие ему содей­ст­вия не ока­за­ли — я и поспе­шил сюда не с тем, чтобы при­не­сти поль­зу (на это я не наде­ял­ся и пору­чить­ся за это не мог), но дабы я, если со мной как с чело­ве­ком что-нибудь слу­чит­ся (ведь мне, по-види­мо­му, гро­зит мно­гое, поми­мо есте­ствен­но­го хода вещей и даже поми­мо нис­по­сы­лае­мо­го роком), высту­пив ныне с этой речью, все же оста­вил государ­ству дока­за­тель­ство сво­ей неиз­мен­ной пре­дан­но­сти ему²².

(11) Так как вы, отцы-сена­то­ры, несо­мнен­но, при­зна­ли спра­вед­ли­вы­ми осно­ва­ния для обо­их моих реше­ний, то я, преж­де чем гово­рить о поло­же­нии государ­ства, в немно­гих сло­вах посе­тую на вче­раш­ний неспра­вед­ли­вый посту­пок Мар­ка Анто­ния; ведь я ему друг и все­гда откры­то заяв­лял, что я ввиду извест­ной услу­ги, ока­зан­ной им мне, тако­вым и дол­жен быть²³.

(V) По какой же при­чине вче­ра в таких гру­бых выра­же­ни­ях тре­бо­ва­ли мое­го при­хо­да в сенат? Раз­ве я один отсут­ст­во­вал? Или вы не быва­ли часто в непол­ном сбо­ре? Или обсуж­да­лось такое важ­ное дело, что даже заболев­ших надо было нести в сенат? Ган­ни­бал, види­мо, сто­ял у ворот²⁴ или же о мире с Пирром²⁵ шло дело? Для реше­ния это­го вопро­са, по пре­да­нию, при­нес­ли в сенат даже зна­ме­ни­то­го Аппия, сле­по­го стар­ца. (12) Докла­ды­ва­ли о молеб­ст­ви­ях²⁶; в этих слу­ча­ях сена­то­ры, прав­да, обыч­но при­сут­ст­ву­ют; ибо их к это­му при­нуж­да­ет не дан­ный ими залог²⁷, а бла­го­дар­ность тем, о чьих поче­стях идет речь; то же самое быва­ет, когда докла­ды­ва­ют о три­ум­фе. Поэто­му кон­су­лов это не слиш­ком бес­по­ко­ит, так что сена­тор, мож­но ска­зать, волен не являть­ся. Так как этот обы­чай был мне изве­стен и так как я был утом­лен после поезд­ки и мне нездо­ро­ви­лось, то я, ввиду дру­же­ских отно­ше­ний с Анто­ни­ем, изве­стил его об этом. А он заявил в вашем при­сут­ст­вии, что он сам явит­ся ко мне в дом с рабо­чи­ми²⁸. Это было ска­за­но поис­ти­не черес­чур гнев­но и весь­ма несдер­жан­но. Дей­ст­ви­тель­но, за какое пре­ступ­ле­ние поло­же­но такое боль­шое нака­за­ние, чтобы он осме­лил­ся ска­зать в при­сут­ст­вии пред­ста­ви­те­лей наше­го сосло­вия, что он велит государ­ст­вен­ным рабо­чим раз­ру­шить дом, постро­ен­ный по реше­нию сена­та на государ­ст­вен­ный счет? И кто когда-либо при­нуж­дал сена­то­ра к явке, угро­жая ему таким разо­ре­ни­ем; дру­ги­ми сло­ва­ми, раз­ве есть какие-нибудь меры воздей­ст­вия, кро­ме зало­га или пени? Но если бы Анто­ний знал, какое пред­ло­же­ние я соби­рал­ся вне­сти, он, уж навер­ное, несколь­ко смяг­чил бы суро­вость сво­их при­нуди­тель­ных мер.

(VI, 13) Или вы, отцы-сена­то­ры, дума­е­те, что я стал бы голо­со­вать за то, с чем нехотя согла­си­лись вы, — чтобы парен­та­лии²⁹ пре­вра­ти­лись в молеб­ст­вия, чтобы в государ­стве были введе­ны не под­даю­щи­е­ся искуп­ле­нию кощун­ст­вен­ные обряды — молеб­ст­вия умер­ше­му? Кому имен­но, не гово­рю. Допу­стим, дело шло бы о Бру­те³⁰, кото­рый и сам изба­вил государ­ство от цар­ской вла­сти и свой род про­дол­жил чуть ли не на пять­сот лет, чтобы в нем было про­яв­ле­но такое же муже­ство и было совер­ше­но подоб­ное же дея­ние; даже и тогда меня не мог­ли бы заста­вить при­чис­лить како­го бы то ни было чело­ве­ка, после его смер­ти, к бес­смерт­ным богам — с тем, чтобы тому, кто где-то похо­ро­нен и на чьей моги­ле справ­ля­ют­ся парен­та­лии, совер­ша­лись молеб­ст­вия от име­ни государ­ства. Я, без­услов­но, выска­зал бы такое мне­ние, чтобы в слу­чае, если бы в государ­стве про­изо­шло какое-нибудь тяж­кое собы­тие — вой­на, мор, голод (а это отча­сти уже нали­цо, отча­сти, боюсь я, нам угро­жа­ет), я мог с лег­ко­стью оправ­дать­ся перед рим­ским наро­дом. Но да про­стят это бес­смерт­ные боги и рим­ско­му наро­ду, кото­рый это­го не одоб­ря­ет, и наше­му сосло­вию, кото­рое поста­но­ви­ло это нехотя.

(14) Далее, доз­во­ле­но ли мне гово­рить об осталь­ных бед­ст­ви­ях государ­ства? Мне поис­ти­не доз­во­ле­но и все­гда будет доз­во­ле­но хра­нить досто­ин­ство и пре­зи­рать смерть. Толь­ко бы у меня была воз­мож­ность при­хо­дить сюда, а от опас­но­сти, свя­зан­ной с про­из­не­се­ни­ем речи, я не укло­ня­юсь. О, если бы я, отцы-сена­то­ры, мог при­сут­ст­во­вать здесь в секс­тиль­ские кален­ды — не пото­му, что это мог­ло при­не­сти хотя бы какую-нибудь поль­зу, но для того, чтобы нашел­ся не один-един­ст­вен­ный кон­су­ляр, — как тогда про­изо­шло, — достой­ный это­го почет­но­го зва­ния, достой­ный государ­ства! Имен­но это обсто­я­тель­ство при­чи­ня­ет мне силь­ней­шую скорбь: люди, кото­рые от рим­ско­го наро­да стя­жа­ли вели­чай­шие мило­сти, не под­дер­жа­ли Луция Писо­на, внес­ше­го наи­луч­шее пред­ло­же­ние. Для того ли рим­ский народ изби­рал нас в кон­су­лы, чтобы мы, достиг­нув наи­выс­шей сте­пе­ни досто­ин­ства, бла­го государ­ства не ста­ви­ли ни во что? Не гово­рю уже — сво­ей речью, даже выра­же­ни­ем лица ни один кон­су­ляр не под­дер­жал Луция Писо­на (15) О, горе! Что озна­ча­ет это доб­ро­воль­ное раб­ство? Допу­стим, что в неко­то­рой сте­пе­ни оно было неиз­беж­ным; лич­но я не тре­бую, чтобы под­держ­ку Писо­ну ока­за­ли все те, кто име­ет пра­во голо­со­вать как кон­су­ляр. В одном поло­же­нии нахо­дят­ся те, кому я их мол­ча­ние про­щаю, в дру­гом — те, чей голос я хочу слы­шать. Меня огор­ча­ет, что имен­но они и вызы­ва­ют у рим­ско­го наро­да подо­зре­ние не толь­ко в тру­со­сти, кото­рая позор­на сама по себе, но так­же и в том, что один по одной, дру­гой по иной при­чине изме­ня­ют сво­е­му досто­ин­ству³¹.

(VII) И преж­де все­го я выра­жаю Писо­ну бла­го­дар­ность и глу­бо­ко чув­ст­вую ее: он поду­мал не о том, что́ его выступ­ле­ние при­не­сет государ­ству, а о том, как сам он дол­жен посту­пить. Затем я про­шу вас, отцы-сена­то­ры, даже если вы не реши­тесь при­нять мое пред­ло­же­ние и совет, все же, подоб­но тому как вы посту­па­ли доныне, бла­го­склон­но меня выслу­шать.

(16) Итак, я пред­ла­гаю сохра­нить в силе рас­по­ря­же­ния Цеза­ря не пото­му, чтобы я одоб­рял их (в самом деле, кто может их одоб­рить?), но так как выше все­го став­лю мир и спо­кой­ст­вие. Я хотел бы, чтобы Марк Анто­ний при­сут­ст­во­вал здесь, но толь­ко без сво­их заступ­ни­ков³². Впро­чем, ему, конеч­но, раз­ре­ша­ет­ся и забо­леть, чего он вче­ра не поз­во­лил мне. Он объ­яс­нил бы мне или, луч­ше, вам, отцы-сена­то­ры, каким спо­со­бом сам он отста­и­ва­ет рас­по­ря­же­ния Цеза­ря³³. Или рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, содер­жа­щи­е­ся в заме­точ­ках, в соб­ст­вен­но­руч­ных пись­мах и в лич­ных запи­сях, предъ­яв­лен­ных при одном пору­чи­те­ле в лице Мар­ка Анто­ния и даже не предъ­яв­лен­ных, а толь­ко упо­мя­ну­тых, будут незыб­ле­мы? А то, что Цезарь выре­зал на меди, на кото­рой он хотел закре­пить поста­нов­ле­ния наро­да и посто­ян­но дей­ст­ву­ю­щие зако­ны, ника­ко­го зна­че­ния иметь не будет?³⁴ (17) Я пола­гаю, что рас­по­ря­же­ния Цеза­ря — это не что иное, как зако­ны Цеза­ря. А если он что-нибудь кому-либо и обе­щал, то неуже­ли будет незыб­ле­мо то, чего он сам выпол­нить не мог? Прав­да, Цезарь мно­гим мно­гое обе­щал и мно­гих сво­их обе­ща­ний не выпол­нил, а после его смер­ти этих обе­ща­ний ока­за­лось даже гораздо боль­ше, чем тех мило­стей, кото­рые он пре­до­ста­вил и даро­вал за всю свою жизнь.

Но даже это­го я не изме­няю, не оспа­ри­ваю. С вели­чай­шей настой­чи­во­стью защи­щаю я его вели­ко­леп­ные рас­по­ря­же­ния. Толь­ко бы уце­ле­ли в хра­ме Опс³⁵ день­ги, прав­да, обаг­рен­ные кро­вью, но при нынеш­них обсто­я­тель­ствах — коль ско­ро их не воз­вра­ща­ют тем, кому они при­над­ле­жат, — необ­хо­ди­мые. Впро­чем, пусть будут рас­тра­че­ны и они, если так гла­си­ли рас­по­ря­же­ния. (18) Одна­ко, в пря­мом смыс­ле сло­ва, что́, кро­ме зако­на, мож­но назвать рас­по­ря­же­ни­ем чело­ве­ка, обле­чен­но­го в тогу и обла­дав­ше­го в государ­стве вла­стью и импе­ри­ем?³⁶ Осве­до­мись о рас­по­ря­же­ни­ях Грак­ха — тебе пред­ста­вят Сем­п­ро­ни­е­вы зако­ны, о рас­по­ря­же­ни­ях Сул­лы — Кор­не­ли­е­вы. А в чем выра­зи­лись рас­по­ря­же­ния Пом­пея во вре­мя его третье­го кон­суль­ства?³⁷ Разу­ме­ет­ся, в его зако­нах. И если бы ты спро­сил само­го Цеза­ря, что имен­но совер­шил он в Риме, нося тогу, он отве­тил бы, что зако­нов он про­вел мно­го и при­том пре­крас­ных; что же до его соб­ст­вен­но­руч­ных писем, то он либо изме­нил бы их содер­жа­ние, либо не стал бы их выпус­кать, либо, даже если бы и выпу­стил, не отнес бы их к чис­лу сво­их рас­по­ря­же­ний. Но и в этом вопро­се я готов усту­пить; кое на что я даже закры­ваю гла­за; что же каса­ет­ся важ­ней­ших вопро­сов, то есть зако­нов, то отме­ну этих рас­по­ря­же­ний Цеза­ря я счи­таю недо­пу­сти­мой.

(VIII, 19) Есть ли луч­ший и более полез­ный закон, чем тот, кото­рый огра­ни­чи­ва­ет управ­ле­ние пре­тор­ски­ми про­вин­ци­я­ми годич­ным сро­ком, а управ­ле­ние кон­суль­ски­ми — двух­го­дич­ным?³⁸ Ведь его изда­ния — даже при самом бла­го­по­луч­ном поло­же­нии государ­ства — тре­бо­ва­ли чаще, чем любо­го дру­го­го. Неуже­ли после отме­ны это­го зако­на рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, по ваше­му мне­нию, могут быть сохра­не­ны в силе? Далее, раз­ве зако­ном, кото­рый объ­яв­лен насчет третьей деку­рии, не отме­ня­ют­ся все зако­ны Цеза­ря о судо­устрой­стве?³⁹ И вы⁴⁰ рас­по­ря­же­ния Цеза­ря отста­и­ва­е­те, а зако­ны его уни­что­жа­е­те? Это воз­мож­но раз­ве толь­ко в том слу­чае, если все то, что он для памя­ти внес в свои лич­ные запи­си, будет отне­се­но к его рас­по­ря­же­ни­ям и — хотя бы это и было неспра­вед­ли­во, и бес­по­лез­но — най­дет защи­ту, а то, что он внес на рас­смот­ре­ние наро­да во вре­мя цен­ту­ри­ат­ских коми­ций, к рас­по­ря­же­ни­ям Цеза­ря отне­се­но не будет. (20) Но какую это третью деку­рию име­ют в виду? «Деку­рию цен­ту­ри­о­нов», — гово­рят нам. Как? Раз­ве уча­стие в суде не было доступ­но это­му сосло­вию в силу Юли­е­ва, а ранее так­же и в силу Пом­пе­е­ва и Авре­ли­е­ва зако­нов?⁴¹ «Уста­нав­ли­вал­ся ценз», — гово­рят нам. Да, уста­нав­ли­вал­ся и при­том не толь­ко для цен­ту­ри­о­на, но и для рим­ско­го всад­ни­ка. Имен­но поэто­му судом и веда­ют и веда­ли наи­бо­лее храб­рые и наи­бо­лее ува­жае­мые мужи из тех, кто началь­ст­во­вал в вой­сках. «Я не ста­ну разыс­ки­вать, — гово­рит Анто­ний, — тех, кого под­ра­зу­ме­ва­ешь ты; вся­кий, кто началь­ст­во­вал в вой­сках, пусть и будет судьей». Но если бы вы пред­ло­жи­ли, чтобы судьей был вся­кий, кто слу­жил в кон­ни­це, — а это более почет­но, — то вы не встре­ти­ли бы одоб­ре­ния ни у кого; ибо при выбо­ре судьи надо при­ни­мать во вни­ма­ние и его доста­ток, и его почет­ное поло­же­ние. «Ниче­го это­го мне не нуж­но, — гово­рит он, — я вклю­чу в чис­ло судей так­же и рядо­вых сол­дат из леги­о­на “жаво­рон­ков”⁴², ведь наши сто­рон­ни­ки утвер­жда­ют, что ина­че им не уце­леть». Какой оскор­би­тель­ный почет для тех, кого вы неожи­дан­но для них самих при­вле­ка­е­те к уча­стию в суде! Ведь смысл зако­на имен­но в том, чтобы в третьей деку­рии судья­ми были люди, кото­рые бы не осме­ли­ва­лись выно­сить при­го­вор неза­ви­си­мо. Бес­смерт­ные боги! Как вели­ко заблуж­де­ние тех, кто при­ду­мал этот закон! Ибо, чем более при­ни­жен­ным будет казать­ся чело­век, тем охот­нее будет он смы­вать свое уни­же­ние суро­во­стью сво­их при­го­во­ров и он будет напря­гать все силы, чтобы пока­зать­ся достой­ным деку­рий, поль­зу­ю­щих­ся поче­том, а не быть по спра­вед­ли­во­сти зачис­лен­ным в пре­зи­рае­мую.

(IX, 21) Вто­рой из объ­яв­лен­ных зако­нов пре­до­став­ля­ет людям, осуж­ден­ным за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия и за оскорб­ле­ние вели­че­ства, пра­во про­во­ка­ции к наро­ду, если они это­го захотят⁴³. Что же это, нако­нец: закон или отме­на всех зако­нов? И пра­во, для кого ныне важ­но, чтобы этот твой закон был в силе? Нет чело­ве­ка, кото­рый бы обви­нял­ся на осно­ва­нии этих зако­нов; нет чело­ве­ка, кото­рый, по наше­му мне­нию, будет обви­нен. Ведь за воору­жен­ные выступ­ле­ния, конеч­но, нико­гда не ста­нут при­вле­кать к суду. «Но пред­ло­же­ние угод­но наро­ду». О, если бы вы дей­ст­ви­тель­но хоте­ли чего-либо, поис­ти­не угод­но­го наро­ду! Ибо все граж­дане, и в сво­их мыс­лях и в сво­их выска­зы­ва­ни­ях о бла­ге государ­ства, теперь соглас­ны меж­ду собой. Так что же это за стрем­ле­ние про­ве­сти закон, чрез­вы­чай­но позор­ный и ни для кого не желан­ный? В самом деле, что более позор­но, чем поло­же­ние, когда чело­век, сво­и­ми насиль­ст­вен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми оскор­бив­ший вели­че­ство рим­ско­го наро­да, сно­ва, будучи осуж­ден по суду, обра­ща­ет­ся к таким же насиль­ст­вен­ным дей­ст­ви­ям, за какие он по зако­ну был осуж­ден? (22) Но зачем я все еще обсуж­даю этот закон? Как буд­то дей­ст­ви­тель­но име­ет­ся в виду, что кто-нибудь совер­шит про­во­ка­цию к наро­ду! Нет, все это заду­ма­но и пред­ло­же­но для того, чтобы вооб­ще нико­го нико­гда на осно­ва­нии этих зако­нов нель­зя было при­влечь к суду. Най­дет­ся ли столь безум­ный обви­ни­тель, чтобы согла­сить­ся уже после осуж­де­ния обви­ня­е­мо­го пред­стать перед под­куп­лен­ной тол­пой? Какой судья осме­лит­ся осудить обви­ня­е­мо­го, зная, что его само­го сей­час же пово­ло­кут на суд шай­ки най­ми­тов?

Итак, пра­ва про­во­ка­ции этот закон не дает, но два необы­чай­но полез­ных зако­на и два вида посто­ян­но­го суда уни­что­жа­ет. Раз­ве он не при­зы­ва­ет моло­дежь в ряды мятеж­ных граж­дан, губи­те­лей государ­ства? До каких толь­ко раз­ру­ши­тель­ных дей­ст­вий не дой­дет бешен­ство три­бу­нов после упразд­не­ния этих двух видов посто­ян­но­го суда — за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия и за оскорб­ле­ние вели­че­ства? (23) А раз­ве тем самым не отме­ня­ют­ся частич­но зако­ны Цеза­ря, кото­рые велят отка­зы­вать в воде и огне⁴⁴ людям, осуж­ден­ным как за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия, так и за оскорб­ле­ние вели­че­ства? Если им пре­до­став­ля­ют пра­во про­во­ка­ции, то раз­ве не уни­что­жа­ют­ся этим рас­по­ря­же­ния Цеза­ря? Имен­но эти зако­ны лич­но я, хотя нико­гда их не одоб­рял, отцы-сена­то­ры, все же при­знал нуж­ным ради все­об­ще­го согла­сия сохра­нить в силе, не нахо­дя в те вре­ме­на воз­мож­ным отме­нять не толь­ко зако­ны, про­веден­ные Цеза­рем при его жиз­ни, но даже те, кото­рые, как види­те, предъ­яв­ле­ны нам после смер­ти Цеза­ря и выстав­ле­ны для озна­ком­ле­ния.

(X, 24) Изгнан­ни­ков воз­вра­тил умер­ший⁴⁵; не толь­ко отдель­ным лицам, но и наро­дам и целым про­вин­ци­ям граж­дан­ские пра­ва даро­вал умер­ший; пре­до­став­ле­ни­ем неогра­ни­чен­ных льгот нанес ущерб государ­ст­вен­ным дохо­дам умер­ший. И все это, исхо­дя­щее из его дома, при един­ст­вен­ном — ну, конеч­но, чест­ней­шем — пору­чи­те­ле мы отста­и­ва­ем, а те зако­ны, что сам Цезарь в нашем при­сут­ст­вии про­чи­тал, огла­сил, про­вел, зако­ны, изда­ни­ем кото­рых он гор­дил­ся, кото­ры­ми он, по его мне­нию, укреп­лял наш государ­ст­вен­ный строй, — о про­вин­ци­ях, о судо­устрой­стве — повто­ряю, эти Цеза­ре­вы зако­ны мы, отста­и­ваю­щие рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, счи­та­ем нуж­ным уни­что­жить? (25) Но все же эти­ми зако­на­ми, что были объ­яв­ле­ны, мы можем, по край­ней мере, быть недо­воль­ны; а по отно­ше­нию к зако­нам, как нам гово­рят, уже издан­ным, мы лише­ны даже этой воз­мож­но­сти; ибо они без какой бы то ни было про­муль­га­ции были изда­ны еще до того, как были состав­ле­ны.

А впро­чем, я все же спра­ши­ваю, поче­му и я сам, и любой из вас, отцы-сена­то­ры, при чест­ных народ­ных три­бу­нах боит­ся вне­се­ния дур­ных зако­нов. У нас есть люди, гото­вые совер­шить интер­цес­сию, гото­вые защи­тить государ­ство ука­за­ни­я­ми на рели­ги­оз­ные запре­ты; стра­шить­ся мы как буд­то не долж­ны. «О каких тол­ку­ешь ты мне интер­цес­си­ях, — спра­ши­ва­ет Анто­ний, — о каких запре­тах?» Разу­ме­ет­ся, о тех, на кото­рых зиждет­ся бла­го­по­лу­чие государ­ства. — «Мы пре­зи­ра­ем их и счи­та­ем уста­рев­ши­ми и неле­пы­ми. Форум будет пере­го­ро­жен; запер­ты будут все вхо­ды; повсюду будет рас­став­ле­на воору­жен­ная стра­жа». — (26) А даль­ше? То, что будет при­ня­то таким обра­зом, будет счи­тать­ся зако­ном? И вы, пожа­луй, при­ка­же­те выре­зать на меди те уста­нов­лен­ные зако­ном сло­ва: «Кон­су­лы в закон­ном поряд­ке пред­ло­жи­ли наро­ду (такое ли пра­во рога­ции⁴⁶ мы полу­чи­ли от пред­ков?), и народ закон­ным поряд­ком поста­но­вил». Какой народ? Не тот ли, кото­рый не был допу­щен на форум? Каким закон­ным поряд­ком? Не тем ли, кото­рый пол­но­стью уни­что­жен воору­жен­ной силой? Я теперь гово­рю о буду­щем, так как долг дру­зей — забла­говре­мен­но гово­рить о том, чего воз­мож­но избе­жать; если же ниче­го это­го не слу­чит­ся, то мои воз­ра­же­ния отпа­дут сами собой. Я гово­рю о зако­нах объ­яв­лен­ных, по отно­ше­нию к кото­рым вы еще сво­бод­ны в сво­их реше­ни­ях; я ука­зы­ваю вам на их недо­стат­ки — исправь­те их; я сооб­щаю вам о насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях, о при­ме­не­нии ору­жия — устра­ни­те все это.

(XI, 27) Во вся­ком слу­чае, Дола­бел­ла, него­до­вать на меня, когда я гово­рю в защи­ту государ­ства, вы не долж­ны. Впро­чем, о тебе я это­го не думаю, твою обхо­ди­тель­ность я знаю; но твой кол­ле­га, гово­рят, при сво­ей нынеш­ней судь­бе, кото­рая кажет­ся ему очень удач­ной (мне лич­но он казал­ся бы более удач­ли­вым, — не ста­ну выра­жать­ся более рез­ко — если бы взял себе за обра­зец сво­их дедов и сво­его дядю, быв­ших кон­су­ла­ми⁴⁷), итак, он, слы­хал я, стал очень уж гнев­лив. Я хоро­шо вижу, насколь­ко опас­но иметь про­тив себя чело­ве­ка раз­дра­жен­но­го и воору­жен­но­го, осо­бен­но при пол­ной без­на­ка­зан­но­сти для тех, кто берет­ся за меч; но я пред­ло­жу спра­вед­ли­вые усло­вия, кото­рых Марк Анто­ний, мне дума­ет­ся, не отвергнет: если я ска­жу что-либо оскор­би­тель­ное о его обра­зе жиз­ни или о его нра­вах, то пусть он станет моим жесто­чай­шим недру­гом; но если я оста­нусь верен сво­ей при­выч­ке, [какая у меня все­гда была в моей государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти,] то есть если я буду сво­бод­но выска­зы­вать все, что думаю о поло­же­нии государ­ства, то я, во-пер­вых, про­шу его не раз­дра­жать­ся про­тив меня; во-вто­рых, если моя прось­ба будет без­успеш­ной, то про­шу его выра­жать свое недо­воль­ство мной как граж­да­ни­ном; пусть он при­бе­га­ет к воору­жен­ной охране, если это, по его мне­нию, необ­хо­ди­мо для само­за­щи­ты; но если кто-нибудь выска­жет в защи­ту государ­ства то, что най­дет нуж­ным, пусть эти воору­жен­ные люди не при­чи­ня­ют ему вреда. Может ли быть более спра­вед­ли­вое тре­бо­ва­ние? (28) Но если, как мне ска­зал кое-кто из при­я­те­лей Мар­ка Анто­ния, все ска­зан­ное напе­ре­кор ему глу­бо­ко оскорб­ля­ет его, даже когда ниче­го обид­но­го о нем не гово­ри­лось, то мне при­дет­ся при­ми­рить­ся и с таким харак­те­ром сво­его при­я­те­ля. Но те же люди гово­рят мне еще вот что: «Тебе, про­тив­ни­ку Цеза­ря, не будет раз­ре­ше­но то же, что Писо­ну, его тестю». В то же вре­мя они меня пре­до­сте­ре­га­ют, я при­му это во вни­ма­ние: «Отныне болезнь не будут при­зна­вать более закон­ной при­чи­ной неяв­ки в сенат, чем смерть».

(XII, 29) Но — во имя бес­смерт­ных богов! — я, глядя на тебя, Дола­бел­ла (а ведь ты мне очень дорог), не могу умол­чать о том заблуж­де­нии, в какое впа­ли мы оба: я уве­рен, что вы, знат­ные мужи, стре­мясь к вели­ким дея­ни­ям, жаж­да­ли не денег, как это подо­зре­ва­ют неко­то­рые черес­чур лег­ко­вер­ные люди, не денег, к кото­рым вид­ней­шие и слав­ней­шие мужи все­гда отно­си­лись с пре­зре­ни­ем, не богатств, достаю­щих­ся путем наси­лия, и не вла­ды­че­ства, нестер­пи­мо­го для рим­ско­го наро­да, а люб­ви сограж­дан и сла­вы. Но сла­ва — это хва­ла за спра­вед­ли­вые дея­ния и вели­кие заслу­ги перед государ­ст­вом; она утвер­жда­ет­ся свиде­тель­ст­вом как любо­го чест­но­го чело­ве­ка, так и боль­шин­ства. (30) Я ска­зал бы тебе, Дола­бел­ла, како­вы быва­ют пло­ды спра­вед­ли­вых дея­ний, если бы не видел, что ты недав­но постиг это на сво­ем опы­те луч­ше, чем кто бы то ни было дру­гой.

Можешь ли ты вспом­нить какой-нибудь день в тво­ей жиз­ни, оза­рен­ный более свет­лой радо­стью, чем тот, когда ты, очи­стив форум от кощун­ства, рас­се­яв сбо­ри­ще нече­стив­цев, пока­рав зачин­щи­ков пре­ступ­ле­ния, [изба­вив Рим от под­жо­га и от стра­ха перед рез­ней,] вер­нул­ся в свой дом? Раз­ве тогда пред­ста­ви­те­ли раз­ных сосло­вий, люди раз­но­го про­ис­хож­де­ния, сло­вом, раз­но­го поло­же­ния не выска­зы­ва­ли тебе похвал и бла­го­дар­но­сти? Более того, даже меня, чьи­ми сове­та­ми ты, как гово­ри­ли, руко­вод­ст­ву­ешь­ся, чест­ные мужи бла­го­да­ри­ли за тебя и поздрав­ля­ли. Вспом­ни, про­шу тебя, Дола­бел­ла, о тех еди­но­душ­ных воз­гла­сах в теат­ре⁴⁸, когда все при­сут­ст­ву­ю­щие, забыв о при­чи­нах сво­его преж­не­го недо­воль­ства тобой, дали понять, что они после тво­е­го неожи­дан­но­го бла­го­де­я­ния забы­ли свою былую обиду⁴⁹. (31) И от этой ты, Пуб­лий Дола­бел­ла, — гово­рю это с боль­шим огор­че­ни­ем — от этой, повто­ряю, огром­ной чести ты смог рав­но­душ­но отка­зать­ся?

(XIII) А ты, Марк Анто­ний, — обра­ща­юсь к тебе, хотя тебя здесь и нет, — не ценишь ли ты один тот день, когда сенат собрал­ся в хра­ме Зем­ли, боль­ше, чем все послед­ние меся­цы, на про­тя­же­нии кото­рых неко­то­рые люди, во мно­гом рас­хо­дя­щи­е­ся со мной во взглядах, имен­но тебя счи­та­ли счаст­ли­вым? Какую речь про­из­нес ты о согла­сии! От каких боль­ших опа­се­ний изба­вил ты тогда сенат, от какой силь­ной тре­во­ги — граж­дан, когда ты, отбро­сив враж­ду, забыв об авспи­ци­ях, о кото­рых ты, как авгур рим­ско­го наро­да, сам воз­ве­стил, кол­ле­гу сво­его в тот день впер­вые при­знал кол­ле­гой⁵⁰, а сво­его малень­ко­го сына при­слал в Капи­то­лий как залож­ни­ка мира! (32) В какой день сенат, в какой день рим­ский народ лико­ва­ли боль­ше? Ведь более мно­го­люд­ной сход­ки не быва­ло нико­гда⁵¹. Толь­ко тогда каза­лись мы под­лин­но осво­бож­ден­ны­ми бла­го­да­ря храб­рей­шим мужам, так как, в соот­вет­ст­вии с их волей, за осво­бож­де­ни­ем после­до­вал мир. На бли­жай­ший, на сле­дую­щий, на тре­тий день, нако­нец, на про­тя­же­нии несколь­ких после­дую­щих дней ты не пере­ста­вал каж­дый день при­но­сить государ­ству какой-нибудь, я ска­зал бы, дар; но вели­чай­шим тво­им даром было то, что ты уни­что­жил самое имя дик­та­ту­ры. Это было клей­мо, кото­рое ты, повто­ряю, ты выжег на теле Цеза­ря, после его смер­ти, на веч­ный позор ему. Подоб­но тому как из-за пре­ступ­ле­ния одно­го-един­ст­вен­но­го Мар­ка Ман­лия ни одно­му из пат­ри­ци­ев Ман­ли­ев, в силу реше­ния Ман­ли­е­ва рода, нель­зя носить имя «Марк»⁵², так и ты из-за нена­ви­сти к одно­му дик­та­то­ру совер­шен­но уни­что­жил зва­ние дик­та­то­ра. (33) Неуже­ли ты, совер­шив во имя бла­га государ­ства такие вели­кие дея­ния, был недо­во­лен сво­ей счаст­ли­вой судь­бой, высо­ким поло­же­ни­ем, извест­но­стью, сла­вой? Так откуда вдруг такая пере­ме­на? Не могу поду­мать, что тебя соблаз­ни­ли день­га­ми. Пусть гово­рят, что угод­но; верить это­му необ­хо­ди­мо­сти нет; ибо я нико­гда не видел в тебе ника­кой под­ло­сти, ника­кой низо­сти. Впро­чем, порой домо­чад­цы ока­зы­ва­ют дур­ное вли­я­ние⁵³, но твою стой­кость я знаю. О, если бы ты, избег­нув вины, смог избег­нуть даже и подо­зре­ния в винов­но­сти!

(XIV) Но вот чего я опа­са­юсь силь­нее: как бы ты не ошиб­ся в выбо­ре истин­но­го пути к сла­ве, не счел, что быть могу­ще­ст­вен­нее всех, вну­шать сограж­да­нам страх, а не любовь, — это сла­ва. Если ты так дума­ешь, путь сла­вы тебе совер­шен­но неве­дом. Поль­зо­вать­ся любо­вью у граж­дан, иметь заслу­ги перед государ­ст­вом, быть вос­хва­ля­е­мым, ува­жае­мым, почи­тае­мым — все это и есть сла­ва; но вну­шать к себе страх и нена­висть тяж­ко, отвра­ти­тель­но; это при­знак сла­бо­сти и неуве­рен­но­сти в себе. (34) Как мы видим так­же и в тра­гедии, это при­нес­ло гибель тому, кто ска­зал: «Пусть нена­видят, лишь бы боя­лись!»⁵⁴.

О, если бы ты, Марк Анто­ний, пом­нил о сво­ем деде! О нем ты слы­хал от меня мно­гое и при­том не раз. Уж не дума­ешь ли ты, что он хотел заслу­жить бес­смерт­ную сла­ву, вну­шая страх сво­им пра­вом на воору­жен­ную охра­ну? У него была насто­я­щая жизнь, у него была счаст­ли­вая судь­ба: он был сво­бо­ден, как все, но был пер­вым по досто­ин­ству. Итак, — уж не буду гово­рить о счаст­ли­вых вре­ме­нах в жиз­ни тво­е­го деда — даже самый тяж­кий для него послед­ний день я пред­по­чел бы вла­ды­че­ству Луция Цин­ны, от чьей жесто­ко­сти он погиб.

(35) Но сто­ит ли мне пытать­ся воздей­ст­во­вать на тебя сво­ей речью? Ведь если конец Гая Цеза­ря не может заста­вить тебя пред­по­честь вну­шать людям любовь, а не страх, то ничья речь не при­не­сет тебе поль­зы и не про­из­ведет на тебя впе­чат­ле­ния. Ведь те, кото­рые дума­ют, что он был счаст­лив, сами несчаст­ны. Не может быть счаст­лив чело­век, кото­рый нахо­дит­ся в таком поло­же­нии, что его могут убить, уже не гово­рю — без­на­ка­зан­но, нет, даже с вели­чай­шей сла­вой для убий­цы⁵⁵. Итак, свер­ни с это­го пути, про­шу тебя, взгля­ни на сво­их пред­ков и правь государ­ст­вен­ным кораб­лем так, чтобы сограж­дане радо­ва­лись тому, что ты рож­ден на свет, без чего вооб­ще никто не может быть ни счаст­лив, ни сла­вен, ни невредим.

(XV, 36) А рим­ский народ? Я при­ве­ду вам обо­им мно­гие суж­де­ния его; они, прав­да, вас мало тро­га­ют, что меня очень огор­ча­ет. В самом деле, о чем свиде­тель­ст­ву­ют воз­гла­сы бес­чис­лен­но­го мно­же­ства граж­дан, разда­вав­ши­е­ся во вре­мя боев гла­ди­а­то­ров? А стиш­ки, кото­рые рас­пе­вал народ? А нескон­чае­мые руко­плес­ка­ния ста­туе Пом­пея⁵⁶ и дво­им народ­ным три­бу­нам, вашим про­тив­ни­кам? Раз­ве все это не доста­точ­но ясно свиде­тель­ст­ву­ет о необы­чай­но еди­но­душ­ной воле все­го рим­ско­го наро­да? И неуже­ли вам пока­за­лись мало­зна­чи­тель­ны­ми руко­плес­ка­ния во вре­мя игр в честь Апол­ло­на, вер­нее, суж­де­ния и при­го­вор рим­ско­го наро­да? О, сколь счаст­ли­вы те, кото­рые, не имея воз­мож­но­сти при­сут­ст­во­вать из-за при­ме­не­ния воору­жен­ной силы, все же при­сут­ст­во­ва­ли, так как память о них вошла в плоть и в кровь рим­ско­го наро­да! Или, может быть, вы пола­га­ли тогда, что руко­пле­щут Акцию и по про­ше­ст­вии шести­де­ся­ти лет вен­ча­ют паль­мо­вой вет­вью его, а не Бру­та, кото­ро­му, хотя он и был лишен воз­мож­но­сти при­сут­ст­во­вать на им же устро­ен­ных играх, все же во вре­мя это­го вели­ко­леп­но­го зре­ли­ща рим­ский народ возда­вал долж­ное в его отсут­ст­вие и тос­ку по сво­е­му осво­бо­ди­те­лю смяг­чал непре­кра­щав­ши­ми­ся руко­плес­ка­ни­я­ми и воз­гла­са­ми?⁵⁷

(37) Я все­гда отно­сил­ся к таким руко­плес­ка­ни­ям с пре­зре­ни­ем, когда ими встре­ча­ли граж­дан, заис­ки­ваю­щих перед наро­дом, и в то же вре­мя, если они исхо­дят от людей, зани­маю­щих и наи­выс­шее, и сред­нее, и низ­шее поло­же­ние, сло­вом, от всех граж­дан, и если те, кто ранее обыч­но поль­зо­вал­ся успе­хом у наро­да, от него бегут, я счи­таю эти руко­плес­ка­ния при­го­во­ром. Но если вы не при­да­е­те это­му боль­шо­го зна­че­ния (хотя все это очень важ­но), то неуже­ли вы отно­си­тесь с пре­не­бре­же­ни­ем так­же и к тому, что вы почув­ст­во­ва­ли, а имен­но — что жизнь Авла Гир­ция была так доро­га рим­ско­му наро­ду? Ведь было доста­точ­но и того, что он поль­зу­ет­ся рас­по­ло­же­ни­ем рим­ско­го наро­да, — а это дей­ст­ви­тель­но так — при­яз­нью дру­зей, кото­рая совер­шен­но исклю­чи­тель­на, любо­вью род­ных, глу­бо­ко любя­щих его. Но за кого, на памя­ти нашей, все чест­ные люди так силь­но тре­во­жи­лись, так силь­но боя­лись?⁵⁸ Конеч­но, ни за кого дру­го­го. (38) И что же? И вы — во имя бес­смерт­ных богов! — не пони­ма­е­те, что́ это зна­чит? Как? Неуже­ли, по ваше­му мне­нию, о вашей жиз­ни не дума­ют те, кому жизнь людей, от кото­рых они ожи­да­ют забот о бла­ге государ­ства, так доро­га?

(39) Я не напрас­но воз­вра­тил­ся сюда, отцы-сена­то­ры, ибо и я выска­зал­ся так, что — будь, что будет! — свиде­тель­ство моей непо­ко­ле­би­мо­сти оста­нет­ся навсе­гда, вы выслу­ша­ли меня бла­го­склон­но и вни­ма­тель­но. Если подоб­ная воз­мож­ность пред­ста­вит­ся мне и впредь и не будет гро­зить опас­но­стью ни мне⁵⁹, ни вам, то я вос­поль­зу­юсь ею. Не то — буду обе­ре­гать свою жизнь, как смо­гу, не столь­ко ради себя, сколь­ко ради государ­ства. Для меня вполне доста­точ­но того, что я дожил и до пре­клон­но­го воз­рас­та, и до сла­вы. Если к тому и дру­го­му что-либо при­ба­вит­ся, то это пой­дет на поль­зу уже не столь­ко мне, сколь­ко вам и государ­ству.