Речи

Вторая филиппика против Марка Антония

[Опубликована 28 ноября 44 г. до н. э.]

Филип­пи­ка­ми назы­ва­ли в древ­но­сти речи, про­из­не­сен­ные в IV в. Демо­сфе­ном про­тив македон­ско­го царя Филип­па II. Филип­пи­ка­ми, по-види­мо­му, сам Цице­рон назвал свои речи про­тив Мар­ка Анто­ния. До нас дошло 14 филип­пик и фраг­мен­ты еще двух таких речей. В нашем изда­нии поме­ще­ны филип­пи­ки I, II и XIV (послед­няя из дошед­ших до нас речей Цице­ро­на).

В кон­це декаб­ря 44 г. Анто­ний высту­пил с вой­ска­ми в Цис­аль­пий­скую Гал­лию и оса­дил Деци­ма Бру­та, укре­пив­ше­го­ся в Мутине. Это было нача­ло так назы­вае­мой мутин­ской вой­ны, во вре­мя кото­рой Цице­рон про­из­нес осталь­ные филип­пи­ки, XIV филип­пи­ка была про­из­не­се­на в сена­те после полу­че­ния доне­се­ния о бит­ве под Галль­ским фору­мом меж­ду вой­ска­ми Анто­ния и вой­ска­ми кон­су­ла Гая Вибия Пан­сы, кото­рый был смер­тель­но ранен. Борь­ба меж­ду сена­том и Анто­ни­ем при­ве­ла к обра­зо­ва­нию три­ум­ви­ра­та Мар­ка Анто­ния, Окта­ви­а­на и Мар­ка Эми­лия Лепида и к про­скрип­ци­ям, жерт­вой кото­рых 7 декаб­ря 43 г. пал Цице­рон.

(I, 1) Каким веле­ни­ем моей судь­бы, отцы-сена­то­ры, объ­яс­нить мне то, что на про­тя­же­нии послед­них два­дца­ти лет¹ не было ни одно­го вра­га государ­ства, кото­рый бы в то же вре­мя не объ­явил вой­ны и мне? Нет необ­хо­ди­мо­сти назы­вать кого-либо по име­ни: вы сами помни­те, о ком идет речь. Эти люди² понес­ли от меня более тяж­кую кару, чем я желал. Тебе удив­ля­юсь я, Анто­ний, — тому, что конец тех, чьим поступ­кам ты под­ра­жа­ешь, тебя не стра­шит. И я мень­ше удив­лял­ся это­му, когда дело каса­лось их; ведь ни один из них не стал моим недру­гом по сво­ей воле; на них всех я, радея о бла­ге государ­ства, напал пер­вый. Ты же, не оскорб­лен­ный мной ни еди­ным сло­вом, желая пока­зать­ся более дерз­ким, чем Кати­ли­на, более беше­ным, чем Кло­дий, сам напал на меня с бра­нью и счел, что раз­рыв со мной при­не­сет тебе ува­же­ние нече­сти­вых граж­дан. (2) Что поду­мать мне? Что я заслу­жи­ваю пре­зре­ния? Но я не вижу ни в сво­ей част­ной жиз­ни, ни в сво­ем обще­ст­вен­ном поло­же­нии, ни в сво­ей дея­тель­но­сти, ни в сво­их даро­ва­ни­ях — даже если они и посред­ст­вен­ны — ниче­го тако­го, на что Анто­ний мог бы взгля­нуть свы­со­ка. Или он поду­мал, что имен­но в сена­те мое зна­че­ние лег­че все­го ума­лить? Одна­ко наше сосло­вие засвиде­тель­ст­во­ва­ло, что мно­гие про­слав­лен­ные граж­дане чест­но вели дела государ­ства, но что спас его я один³. Или он захо­тел всту­пить в состя­за­ние со мной на попри­ще ора­тор­ско­го искус­ства? Да, поис­ти­не это нема­лая услу­га мне. В самом деле, какой воз­мо­жен для меня более обшир­ный, более бла­го­дар­ный пред­мет для речи, чем защи­тить себя и высту­пить про­тив Анто­ния? Несо­мнен­но, вот в чем дело: он поду­мал, что свою враж­ду к оте­че­ству он не смо­жет дока­зать подоб­ным ему людям ника­ким иным спо­со­бом, если толь­ко не станет недру­гом мне. (3) Преж­де чем отве­чать ему о дру­гих обсто­я­тель­ствах дела, я ска­жу несколь­ко слов о друж­бе, в нару­ше­нии кото­рой он меня обви­нил, это я счи­таю самым тяж­ким обви­не­ни­ем.

(II) Анто­ний пожа­ло­вал­ся на то, что я — уже не пом­ню, когда, — высту­пил в суде во вред ему. Неуже­ли мне не сле­до­ва­ло высту­пать про­тив чужо­го мне чело­ве­ка в защи­ту близ­ко­го и род­ст­вен­ни­ка, высту­пать про­тив вли­я­ния, кото­ро­го Анто­ний достиг не пода­вае­мы­ми им надеж­да­ми на доб­лест­ные дея­ния, а цве­ту­щей юно­стью? Не сле­до­ва­ло высту­пать про­тив без­за­ко­ния, кото­ро­го он добил­ся бла­го­да­ря неспра­вед­ли­вей­шей интер­цес­сии, а не на осно­ва­нии раз­бо­ра дела у пре­то­ра? Но ты упо­мя­нул об этом, мне дума­ет­ся, для того, чтобы снис­кать рас­по­ло­же­ние низ­ше­го сосло­вия, так как все воль­ноот­пу­щен­ни­ки вспо­ми­на­ли, что ты был зятем, а твои дети — вну­ка­ми воль­ноот­пу­щен­ни­ка Квин­та Фадия⁴. Но ведь ты, как ты утвер­жда­ешь, посту­пил ко мне для обу­че­ния, ты посе­щал мой дом⁵. Пра­во, если бы ты делал это, ты луч­ше поза­бо­тил­ся бы о сво­ем доб­ром име­ни, о сво­ем цело­муд­рии. Но ты не сде­лал это­го, а если бы ты и желал, то Гай Кури­он⁶ это­го тебе бы не поз­во­лил.

(4) От соис­ка­ния авгу­ра­та ты, по тво­им сло­вам, отка­зал­ся в мою поль­зу⁷. О, неве­ро­ят­ная дер­зость! О, вопи­ю­щее бес­стыд­ство! Ведь в то вре­мя как вся кол­ле­гия жела­ла видеть меня авгу­ром, а Гней Пом­пей и Квинт Гор­тен­сий⁸ назва­ли мое имя (пред­ло­же­ние от лица мно­гих не допус­ка­лось), ты был несо­сто­я­тель­ным долж­ни­ком и пола­гал, что смо­жешь уце­леть толь­ко в том слу­чае, если про­изой­дет государ­ст­вен­ный пере­во­рот. Но мог ли ты доби­вать­ся авгу­ра­та в то вре­мя, когда Гая Кури­о­на в Ита­лии не было? А тогда, когда тебя избра­ли, смог ли бы ты без Кури­о­на полу­чить голо­са хотя бы одной три­бы? Ведь даже его близ­кие дру­зья были осуж­де­ны за насиль­ст­вен­ные дей­ст­вия⁹, так как были черес­чур пре­да­ны тебе.

(III, 5) Но ты, по тво­им сло­вам, ока­зал мне бла­го­де­я­ние. Какое? Впро­чем, имен­но то, о чем ты упо­ми­на­ешь, я все­гда откры­то при­зна­вал: я пред­по­чел при­знать, что я перед тобой в дол­гу, лишь бы мне не пока­зать­ся кому-нибудь из людей менее осве­дом­лен­ных недо­ста­точ­но бла­го­дар­ным чело­ве­ком. Но какое же бла­го­де­я­ние? То, что ты не убил меня в Брун­ди­сии? Меня, кото­ро­го даже победи­тель¹⁰, пожа­ло­вав­ший тебе, как ты сам был скло­нен хва­лить­ся, гла­вен­ство сре­ди сво­их раз­бой­ни­ков, хотел видеть невреди­мым, меня, кото­ро­му он велел выехать в Ита­лию, ты убил бы? Допу­стим, что ты мог это сде­лать. Како­го дру­го­го бла­го­де­я­ния мож­но ожи­дать от раз­бой­ни­ков, отцы-сена­то­ры, кро­ме того, что они могут гово­рить, буд­то даро­ва­ли жизнь тем людям, кото­рых они ее не лиши­ли? Если бы это было бла­го­де­я­ни­ем, то те люди, кото­рые уби­ли чело­ве­ка, сохра­нив­ше­го им жизнь, те, кого ты сам при­вык назы­вать про­слав­лен­ны­ми мужа­ми¹¹, нико­гда не удо­сто­и­лись бы столь высо­кой хва­лы. Но что это за бла­го­де­я­ние — воз­дер­жать­ся от нече­сти­во­го зло­дей­ства? В этом деле мне сле­до­ва­ло не столь­ко радо­вать­ся тому, что ты меня не убил, сколь­ко скор­беть о том, что ты мог убить меня без­на­ка­зан­но. (6) Но пусть это было бла­го­де­я­ни­ем, коль ско­ро от раз­бой­ни­ка не полу­чишь боль­ше­го. За что ты можешь назы­вать меня небла­го­дар­ным? Неуже­ли я не дол­жен был сето­вать на гибель государ­ства, чтобы не пока­зать­ся небла­го­дар­ным по отно­ше­нию к тебе? И при этих моих сето­ва­ни­ях¹², прав­да, печаль­ных и горест­ных, но ввиду высо­ко­го поло­же­ния, кото­ро­го меня удо­сто­и­ли сенат и рим­ский народ, для меня неиз­беж­ных, раз­ве я ска­зал что-либо оскор­би­тель­ное или выра­зил­ся несдер­жан­но и не по-дру­же­ски? Насколь­ко надо было вла­деть собой, чтобы, сетуя на дей­ст­вия Мар­ка Анто­ния, удер­жать­ся от рез­ких слов! Осо­бен­но после того, как ты раз­ве­ял по вет­ру остат­ки государ­ства¹³, когда у тебя в доме все ста­ло про­даж­ным, ста­ло пред­ме­том позор­ней­шей тор­гов­ли, когда ты при­зна­вал, что зако­ны — те, кото­рые и объ­яв­ле­ны нико­гда не были, — про­веде­ны отно­си­тель­но тебя и самим тобой; когда ты, авгур, упразд­нил авспи­ции и ты, кон­сул, — интер­цес­сию¹⁴; когда ты, к сво­е­му вели­чай­ше­му позо­ру, окру­жил себя воору­жен­ны­ми людь­ми; когда ты в сво­ем непотреб­ном доме изо дня в день пре­да­вал­ся все­воз­мож­ным гнус­но­стям, изну­рен­ный пьян­ст­вом и раз­вра­том. (7) Но, горь­ко сетуя на поло­же­ние государ­ства, я ниче­го не ска­зал об Анто­нии как чело­ве­ке, слов­но я имел дело с Мар­ком Крас­сом (ведь с ним у меня было мно­го спо­ров и при­том силь­ных), а не с под­лей­шим гла­ди­а­то­ром. Поэто­му сего­дня я поста­ра­юсь, чтобы Анто­ний понял, какое боль­шое бла­го­де­я­ние ока­зал я ему в тот раз.

(IV) Но он, этот чело­век, совер­шен­но невос­пи­тан­ный и не име­ю­щий поня­тия о вза­и­моот­но­ше­ни­ях меж­ду людь­ми, даже огла­сил пись­мо, кото­рое я, по его сло­вам, при­слал ему¹⁵. В самом деле, какой чело­век, кото­ро­му хотя бы в малой сте­пе­ни извест­ны пра­ви­ла обще­ния меж­ду порядоч­ны­ми людь­ми, под вли­я­ни­ем какой бы то ни было обиды когда-либо пре­дал глас­но­сти и во все­услы­ша­ние про­чи­тал пись­мо, при­слан­ное ему его дру­гом? Не озна­ча­ет ли это устра­нять из жиз­ни пра­ви­ла обще­жи­тия, устра­нять воз­мож­ность бесе­до­вать с дру­зья­ми, нахо­дя­щи­ми­ся в отсут­ст­вии? Как мно­го быва­ет в пись­мах шуток, кото­рые, если сде­лать их общим досто­я­ни­ем, долж­ны пока­зать­ся неумест­ны­ми, как мно­го серь­ез­ных мыс­лей, кото­рые, одна­ко, отнюдь не сле­ду­ет рас­про­стра­нять! (8) При­пи­шем это его невос­пи­тан­но­сти; но вот на глу­пость его неве­ро­ят­ную обра­ти­те вни­ма­ние. Что смо­жешь отве­тить мне ты, крас­но­ре­чи­вый чело­век, как дума­ют Мусте­ла и Тирон?¹⁶ Так как они в насто­я­щее вре­мя сто­ят с меча­ми в руках перед лицом сена­та, то я, пожа­луй, при­знаю тебя крас­но­ре­чи­вым, если ты суме­ешь пока­зать, как ты будешь защи­щать их в суде по делам об убий­стве. И, нако­нец, что ты мне воз­ра­зишь, если я заяв­лю, что я вооб­ще нико­гда не посы­лал тебе это­го пись­ма? При посред­стве како­го свиде­те­ля мог бы ты изоб­ли­чить меня? Или ты иссле­до­вал бы почерк? Ведь тебе хоро­шо зна­ко­ма эта при­быль­ная нау­ка¹⁷. Но как смог бы ты это сде­лать? Ведь пись­мо напи­са­но рукой пис­ца. Я уже завидую тво­е­му настав­ни­ку — тому, кто за такую боль­шую пла­ту, о кото­рой я сей­час всем рас­ска­жу, учит тебя ниче­го не смыс­лить. (9) Дей­ст­ви­тель­но, что менее подо­ба­ет, не ска­жу — ора­то­ру, но вооб­ще любо­му чело­ве­ку, чем воз­ра­жать про­тив­ни­ку таким обра­зом, что тому доста­точ­но будет про­сто­го отри­ца­ния на сло­вах, чтобы даль­ше воз­ра­жать было уже нече­го? Но я ниче­го не отри­цаю и тем самым могу изоб­ли­чить тебя не толь­ко в невос­пи­тан­но­сти, но и в нера­зу­мии. В самом деле, какое сло­во най­дет­ся в этом пись­ме, кото­рое бы не было пре­ис­пол­не­но доб­роты, услуж­ли­во­сти, бла­го­же­ла­тель­но­сти? Твое же все обви­не­ние сво­дит­ся к тому, что я в этом пись­ме хоро­шо отзы­ва­юсь о тебе, что пишу тебе как граж­да­ни­ну, как чест­но­му мужу, а не как пре­ступ­ни­ку и раз­бой­ни­ку. Но я все-таки не ста­ну огла­шать тво­е­го пись­ма, хотя и мог это сде­лать с пол­ным пра­вом в ответ на твои напад­ки. В нем ты про­сишь раз­ре­шить тебе воз­вра­тить одно­го чело­ве­ка из изгна­ния и кля­нешь­ся, что напе­ре­кор мне ты это­го не сде­ла­ешь. И ты полу­чил мое согла­сие. Пра­во, к чему мне мешать тебе в тво­ей дер­зо­сти, кото­рую ни авто­ри­тет наше­го сосло­вия, ни мне­ние рим­ско­го наро­да, ни какие бы то ни было зако­ны обуздать не могут? (10) Какое же, в самом деле, было у тебя осно­ва­ние про­сить меня, если тот, за кого ты про­сил, на осно­ва­нии зако­на Цеза­ря¹⁸ уже воз­вра­щен? Но Анто­ний, оче­вид­но, захо­тел мое­го согла­сия в том деле, в кото­ром не было ника­кой нуж­ды даже в его соб­ст­вен­ном согла­сии, раз закон уже был про­веден.

(V) Но так как мне, отцы-сена­то­ры, пред­сто­ит ска­зать кое-что в свою соб­ст­вен­ную защи­ту и мно­гое про­тив Мар­ка Анто­ния, то я, с одной сто­ро­ны, про­шу вас выслу­шать бла­го­склон­но мою речь в мою защи­ту; с дру­гой сто­ро­ны, я сам поста­ра­юсь о том, чтобы вы слу­ша­ли вни­ма­тель­но, когда я буду высту­пать про­тив него. Заод­но молю вас вот о чем: если вам извест­ны моя сдер­жан­ность и скром­ность как во всей моей жиз­ни, так и в речах, то не думай­те, что сего­дня я, отве­чая тому, кто меня на это вызвал, изме­нил сво­е­му обык­но­ве­нию. Я не ста­ну обра­щать­ся с ним, как с кон­су­лом; да и он не дер­жал себя со мной, как с кон­су­ля­ром. А впро­чем, при­знать его кон­су­лом никак нель­зя — ни по его обра­зу жиз­ни, ни по его спо­со­бу управ­лять государ­ст­вом, ни по тому, как он был избран, а вот я, без вся­ко­го сомне­ния, кон­су­ляр. (11) Итак, дабы вы поня­ли, что́ он за кон­сул, он поста­вил мне в вину мое кон­суль­ство. Это кон­суль­ство было на сло­вах моим, отцы-сена­то­ры, но на деле — вашим. Ибо какое реше­ние при­нял я, что совер­шил я, что пред­ло­жил я не по сове­ту, не с согла­сия, не по реше­нию это­го сосло­вия?¹⁹ И ты, чело­век, столь же разум­ный, сколь и крас­но­ре­чи­вый, в при­сут­ст­вии тех, по чье­му сове­ту и разу­ме­нию это было совер­ше­но, осме­лил­ся это пори­цать? Но нашел­ся ли кто-нибудь, кро­ме тебя и Пуб­лия Кло­дия, кто стал бы пори­цать мое кон­суль­ство? И как раз тебя и ожи­да­ет участь Кло­дия, как была она угото­ва­на Гаю Кури­о­ну²⁰, так как у тебя в доме нахо­дит­ся та, кото­рая для них обо­их была злым роком²¹.

(12) Не одоб­ря­ет мое­го кон­суль­ства Марк Анто­ний; но его одоб­рил Пуб­лий Сер­ви­лий, — назо­ву пер­вым из кон­су­ля­ров тех вре­мен имя того, кто умер недав­но, — его одоб­рил Квинт Катул, чей авто­ри­тет все­гда будет жить в нашем государ­стве; его одоб­ри­ли оба Лукул­ла, Марк Красс, Квинт Гор­тен­сий, Гай Кури­он, Гай Писон, Маний Глаб­ри­он, Маний Лепид, Луций Воль­ка­ций, Гай Фигул, Децим Силан и Луций Муре­на, быв­шие тогда избран­ны­ми кон­су­ла­ми²². То, что одоб­ри­ли кон­су­ля­ры, одоб­рил и Марк Катон кото­рый, ухо­дя из жиз­ни, пред­видел мно­гое — ведь он не увидел тебя кон­су­лом²³. Но, поис­ти­не, более все­го одоб­рил мое кон­суль­ство Гней Пом­пей, кото­рый, как толь­ко увидел меня после сво­его воз­вра­ще­ния из Сирии, обнял меня и с бла­го­дар­но­стью ска­зал, что мои заслу­ги поз­во­ли­ли ему видеть оте­че­ство²⁴. Но зачем я упо­ми­наю об отдель­ных лицах? Его одоб­рил сенат, собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве, и не было сена­то­ра, кото­рый бы не бла­го­да­рил меня, как отца, не заяв­лял, что обя­зан мне жиз­нью, досто­я­ни­ем сво­им, жиз­нью детей, цело­стью государ­ства²⁵.

(VI, 13) Но так как тех, кого я назвал, столь мно­го­чис­лен­ных и столь выдаю­щих­ся мужей, государ­ство уже лиши­лось, то перей­дем к живым, а их из чис­ла кон­су­ля­ров оста­лось двое. Луций Кот­та²⁶, муж выдаю­щих­ся даро­ва­ний и вели­чай­ше­го ума, после тех собы­тий, кото­рые ты осуж­да­ешь, в весь­ма лест­ных для меня выра­же­ни­ях подал голос за назна­че­ние молеб­ст­вия, а те самые кон­су­ля­ры, кото­рых я толь­ко что назвал, и весь сенат согла­си­лись с ним, а со вре­ме­ни осно­ва­ния наше­го горо­да этот почет до меня ни одно­му чело­ве­ку, нося­ще­му тогу, ока­зан не был²⁷. (14) А Луций Цезарь²⁸, твой дядя по мате­ри? Какую речь, с какой непо­ко­ле­би­мо­стью, с какой убеди­тель­но­стью про­из­нес он, пода­вая голос про­тив мужа сво­ей сест­ры, тво­е­го отчи­ма!²⁹ Хотя ты во всех сво­их замыс­лах и во всей сво­ей жиз­ни дол­жен был бы смот­реть на Луция Цеза­ря как на руко­во­ди­те­ля и настав­ни­ка, ты пред­по­чел быть похо­жим на отчи­ма, а не на дядю. Его сове­та­ми, в быт­ность свою кон­су­лом, поль­зо­вал­ся я, чужой ему чело­век. А ты, сын его сест­ры? Обра­тил­ся ли ты когда-либо к нему за сове­том насчет поло­же­ния государ­ства? Но к кому же обра­ща­ет­ся он? Бес­смерт­ные боги! Как вид­но, к тем, о чьих даже днях рож­де­нья мы вынуж­де­ны узна­вать! (15) Сего­дня Анто­ний на форум не спус­кал­ся. Поче­му? Он устра­и­ва­ет в сво­ем заго­род­ном име­нии празд­не­ство по слу­чаю дня рож­де­ния. Для кого? Имен назы­вать не ста­ну. Поло­жим — или для како­го-то Фор­ми­о­на, или для Гна­фо­на, а там даже и для Бал­ли­о­на³⁰. О, гнус­ная мер­зость! О, нестер­пи­мое бес­стыд­ство, ничтож­ность, раз­врат это­го чело­ве­ка! Хотя пер­во­при­сут­ст­ву­ю­щий в сена­те, граж­да­нин исклю­чи­тель­но­го досто­ин­ства — твой близ­кий род­ст­вен­ник, но ты к нему по пово­ду поло­же­ния государ­ства не обра­ща­ешь­ся; ты обра­ща­ешь­ся к тем, кото­рые сво­его досто­я­ния не име­ют, а твое про­ма­ты­ва­ют!

(VII) Твое кон­суль­ство, види­мо, было спа­си­тель­ным; губи­тель­ным было мое. Неуже­ли ты до такой сте­пе­ни вме­сте со стыд­ли­во­стью утра­тил и вся­кий стыд, что осме­лил­ся ска­зать это в том самом хра­ме, где я сове­щал­ся с сена­том, сто­яв­шим неко­гда, в рас­цве­те сво­ей сла­вы, во гла­ве все­го мира, и где ты собрал отъ­яв­лен­ных него­дя­ев с меча­ми в руках? (16) Но ты даже осме­лил­ся — на что толь­ко не осме­лишь­ся ты? — ска­зать, что в мое кон­суль­ство капи­то­лий­ский склон запол­ни­ли воору­жен­ные рабы³¹. Пожа­луй, имен­но для того, чтобы сенат вынес в ту пору свои пре­ступ­ные поста­нов­ле­ния, и я пытал­ся при­ме­нить наси­лие к сена­ту! О, жал­кий чело­век! Тебе либо ниче­го об этом не извест­но (ведь о чест­ных поступ­ках ты не зна­ешь ниче­го), либо, если извест­но, то как ты сме­ешь столь бес­стыд­но гово­рить в при­сут­ст­вии таких мужей! В самом деле, какой рим­ский всад­ник, какой, кро­ме тебя, знат­ный юно­ша, какой чело­век из любо­го сосло­вия, пом­нив­ший о том, что он — граж­да­нин, не нахо­дил­ся на капи­то­лий­ском склоне, когда сенат собрал­ся в этом хра­ме? Кто толь­ко не внес сво­его име­ни в спис­ки? Впро­чем, пис­цы даже не мог­ли спра­вить­ся с работой, а спис­ки не мог­ли вме­стить имен всех явив­ших­ся. (17) И пра­во, когда нече­стив­цы созна­лись в поку­ше­нии на отце­убий­ство отчиз­ны и, изоб­ли­чен­ные пока­за­ни­я­ми сво­их соучаст­ни­ков, сво­им почер­ком, чуть ли не голо­сом сво­их писем, при­зна­ли, что сго­во­ри­лись город Рим пре­дать пла­ме­ни, граж­дан истре­бить, разо­рить Ита­лию, уни­что­жить государ­ство, то мог ли най­тись чело­век, кото­рый бы не под­нял­ся на защи­ту все­об­щей непри­кос­но­вен­но­сти, тем более, что у сена­та и рим­ско­го наро­да тогда был такой руко­во­ди­тель³², при кото­ром, будь ныне кто-нибудь, подоб­ный ему, тебя постиг­ла бы та же участь, какую испы­та­ли те люди?

Анто­ний утвер­жда­ет, что я не выдал ему тела его отчи­ма для погре­бе­ния. Даже Пуб­лию Кло­дию нико­гда не при­хо­ди­ло в голо­ву гово­рить это; да, я с пол­ным осно­ва­ни­ем был недру­гом тво­е­го отчи­ма, но меня огор­ча­ет, что ты уже пре­взо­шел его во всех поро­ках. (18) Но как тебе при­шло на ум напом­нить нам, что ты вос­пи­тан в доме Пуб­лия Лен­ту­ла? Или мы, по-тво­е­му, пожа­луй, мог­ли поду­мать, что ты от при­ро­ды не смог бы ока­зать­ся таким него­дя­ем, не при­со­еди­нись еще обу­че­ние?

(VIII) Но ты был столь без­рас­суден, что во всей сво­ей речи как буд­то борол­ся сам с собой и выска­зы­вал мыс­ли, не толь­ко не свя­зан­ные одна с дру­гой, но чрез­вы­чай­но дале­кие одна от дру­гой и про­ти­во­ре­чи­вые, так что ты спо­рил не столь­ко со мной, сколь­ко с самим собой. Уча­стие сво­его отчи­ма в столь тяж­ком пре­ступ­ле­нии ты при­зна­вал, а на то, что его постиг­ла кара, сето­вал. Таким обра­зом, то, что сде­ла­но непо­сред­ст­вен­но мной, ты похва­лил, а то, что все­це­ло при­над­ле­жит сена­ту, ты осудил. Ибо взя­тие винов­ных под стра­жу было моим делом, нака­за­ние — делом сена­та. Крас­но­ре­чи­вый чело­век, он не пони­ма­ет, что того, про­тив кого он гово­рит, он хва­лит, а тех, перед чьим лицом гово­рит, пори­ца­ет. (19) А это? Какой, не ска­жу — наг­ло­сти (ведь он жела­ет быть наг­лым), но глу­по­сти, кото­рой он пре­вос­хо­дит всех (прав­да, это­го он вовсе не хочет), при­пи­сать то обсто­я­тель­ство, что он упо­ми­на­ет о капи­то­лий­ском склоне, когда воору­жен­ные люди сну­ют меж­ду наши­ми ска­мья­ми, когда — бес­смерт­ные боги! — в этом вот хра­ме Согла­сия, где в мое кон­суль­ство были вне­се­ны спа­си­тель­ные пред­ло­же­ния, бла­го­да­ря кото­рым мы про­жи­ли до нынеш­не­го дня, сто­ят люди с меча­ми в руках? Обви­няй сенат, обви­няй всад­ни­че­ское сосло­вие, кото­рое тогда объ­еди­ни­лось с сена­том, обви­няй все сосло­вия, всех граж­дан, лишь бы ты при­знал, что имен­но теперь ити­рий­цы³³ дер­жат наше сосло­вие в оса­де. Не по наг­ло­сти сво­ей гово­ришь ты все это так без­за­стен­чи­во, но пото­му, что ты, не заме­чая всей про­ти­во­ре­чи­во­сти сво­их слов, вооб­ще ниче­го не смыс­лишь. В самом деле, воз­мож­но ли что-либо более бес­смыс­лен­ное, чем, взяв­шись само­му за ору­жие на поги­бель государ­ству, упре­кать дру­го­го в том, что он взял­ся за ору­жие во имя его спа­се­ния?

(20) Но ты по како­му-то пово­ду захо­тел пока­зать свое ост­ро­умие. Все­б­ла­гие боги! Как это тебе не при­ста­ло! В этом ты немно­го вино­ват; ибо ты мог пере­нять хотя бы немно­го ост­ро­умия у сво­ей жены-актри­сы³⁴. «Меч, перед тогой скло­нись!»³⁵ Что же? Раз­ве меч тогда не скло­нил­ся перед тогой? Но, прав­да, впо­след­ст­вии перед тво­им мечом скло­ни­лась тога. Итак, спро­сим, что было луч­ше: чтобы перед сво­бо­дой рим­ско­го наро­да скло­ни­лись мечи зло­де­ев или чтобы наша сво­бо­да скло­ни­лась перед тво­им мечом? Но насчет сти­хов я не ста­ну отве­чать тебе более подроб­но. Ска­жу тебе корот­ко одно: ни в сти­хах, ни вооб­ще в лите­ра­ту­ре ты ниче­го не смыс­лишь; я же нико­гда не остав­лял без сво­ей под­держ­ки ни государ­ства, ни дру­зей и все-таки все­ми сво­и­ми раз­но­об­раз­ны­ми сочи­не­ни­я­ми достиг того, что мои ноч­ные труды и мои писа­ния в какой-то мере слу­жат и юно­ше­ству на поль­зу, и име­ни рим­лян во сла­ву. Но гово­рить об этом не вре­мя; рас­смот­рим вопро­сы более важ­ные.

(IX, 21) Пуб­лий Кло­дий был, как ты ска­зал, убит по мое­му нау­ще­нию. А что поду­ма­ли бы люди, если бы он был убит тогда, когда ты с мечом в руках пре­сле­до­вал его на фору­ме, на гла­зах у рим­ско­го наро­да, и если бы ты довел дело до кон­ца, не устре­мись он по сту­пе­ням книж­ной лав­ки и не оста­но­ви он тво­е­го напа­де­ния, заго­ро­див про­ход?³⁶ Что я это одоб­рил, при­знаю́сь тебе; что я это посо­ве­то­вал, даже ты не гово­ришь. Но Мило­ну я не успел даже выра­зить свое одоб­ре­ние, так как он довел дело до кон­ца, преж­де чем кто-либо мог пред­по­ло­жить, что он это сде­ла­ет. Но я, по тво­им сло­вам, дал ему этот совет. Ну, разу­ме­ет­ся, Милон был таким чело­ве­ком, что сам не сумел бы при­не­сти поль­зу государ­ству без чужих сове­тов! Но я, по тво­им сло­вам, обра­до­вал­ся. Как же ина­че? При такой боль­шой радо­сти, охва­тив­шей всех граж­дан, мне одно­му надо было быть печаль­ным? (22) Впро­чем, по делу о смер­ти Кло­дия было назна­че­но след­ст­вие, прав­да, не вполне разум­но. В самом деле, зачем пона­до­би­лось на осно­ва­нии чрез­вы­чай­но­го зако­на³⁷ вести след­ст­вие о том, кто убил чело­ве­ка, когда уже суще­ст­во­вал посто­ян­ный суд, учреж­ден­ный на осно­ва­нии зако­нов? Но все же след­ст­вие было про­веде­но. И вот, то, чего никто не выска­зал про­тив меня, когда дело слу­ша­лось, через столь­ко лет гово­ришь ты один.

(23) Кро­ме того, ты осме­лил­ся ска­зать, — и затра­тил на это нема­ло слов — что вслед­ст­вие моих про­ис­ков Пом­пей порвал дру­же­ские отно­ше­ния с Цеза­рем и что по этой при­чине, по моей вине, и воз­ник­ла граж­дан­ская вой­на; насчет это­го ты ошиб­ся, прав­да, не во всем, но — и это самое важ­ное — в опре­де­ле­нии вре­ме­ни этих собы­тий.

(X) Да, в кон­суль­ство Мар­ка Бибу­ла, выдаю­ще­го­ся граж­да­ни­на, я, насколь­ко мог, не пре­ми­нул при­ло­жить все уси­лия, чтобы отго­во­рить Пом­пея от сою­за с Цеза­рем. Цезарь в этом отно­ше­нии был более удач­лив; ибо он сам отвлек Пом­пея от друж­бы со мной. Но к чему было мне, после того как Пом­пей пре­до­ста­вил себя в пол­ное рас­по­ря­же­ние Цеза­ря, пытать­ся отвлечь Пом­пея от бли­зо­сти с ним? Глу­пый мог на это наде­ять­ся, а давать ему сове­ты было бы наг­ло­стью. (24) И все же, дей­ст­ви­тель­но, было два слу­чая, когда я дал Пом­пею совет во вред Цеза­рю. Пожа­луй, осуди меня за это, если можешь. Один — когда я ему посо­ве­то­вал воз­дер­жать­ся от про­дле­ния импе­рия Цеза­ря еще на пять лет³⁸; дру­гой — когда я посо­ве­то­вал ему не допус­кать вне­се­ния зако­на о заоч­ных выбо­рах Цеза­ря³⁹. Если бы я убедил его в любом из этих слу­ча­ев, то нынеш­ние несча­стья нико­гда не постиг­ли бы нас. А когда Пом­пей уже пере­дал в руки Цеза­ря все сред­ства — и свои, и рим­ско­го наро­да — и позд­но начал пони­мать то, что я пред­видел уже дав­но, когда я видел, что на оте­че­ство наше надви­га­ет­ся пре­ступ­ная вой­на, я все-таки не пере­стал стре­мить­ся к миру, согла­сию, мир­но­му раз­ре­ше­нию спо­ра; мно­гим извест­ны мои сло­ва: «О, если бы ты, Пом­пей, либо нико­гда не всту­пал в союз с Цеза­рем, либо нико­гда не рас­тор­гал его! В пер­вом слу­чае ты про­явил бы свою стой­кость, во вто­ром — свою пред­у­смот­ри­тель­ность». Вот како­вы были, Марк Анто­ний, мои сове­ты, касав­ши­е­ся и Пом­пея, и поло­же­ния государ­ства. Если бы они возы­ме­ли силу, государ­ство оста­лось бы невреди­мым, а ты пал бы под бре­ме­нем сво­их соб­ст­вен­ных гнус­ных поступ­ков, нище­ты и позо­ра.

(XI, 25) Но это отно­сит­ся к про­шло­му, а вот недав­нее обви­не­ние: Цезарь буд­то бы был убит по мое­му нау­ще­нию⁴⁰. Боюсь, как бы не пока­за­лось, отцы-сена­то­ры, буд­то я — а это вели­чай­ший позор — вос­поль­зо­вал­ся услу­га­ми чело­ве­ка, кото­рый под видом обви­не­ния пре­воз­но­сит меня не толь­ко за мои, но и за чужие заслу­ги. В самом деле, кто слы­хал мое имя в чис­ле имен участ­ни­ков это­го слав­ней­ше­го дея­ния? И, напро­тив, чье имя — если толь­ко этот чело­век был сре­ди них — оста­лось неиз­вест­ным? «Неиз­вест­ным», гово­рю я? Вер­нее, чье имя не было тогда у всех на устах? Я ско­рее ска­зал бы, что неко­то­рые люди, ниче­го и не подо­зре­вав­шие, впо­след­ст­вии хва­ли­лись сво­им мни­мым уча­сти­ем в этом деле⁴¹, но дей­ст­ви­тель­ные участ­ни­ки его нисколь­ко не хоте­ли это­го скры­вать. (26) Далее, раз­ве прав­до­по­доб­но, чтобы сре­ди столь­ких людей, частью незнат­но­го про­ис­хож­де­ния, частью юно­шей, не счи­тав­ших нуж­ным скры­вать чьи-либо име­на, мое имя мог­ло оста­вать­ся в тайне? В самом деле, если для осво­бож­де­ния отчиз­ны были нуж­ны вдох­но­ви­те­ли, когда испол­ни­те­ли были нали­цо, то неуже­ли побуж­дать Бру­тов⁴² к дей­ст­вию при­шлось бы мне, когда они оба мог­ли изо дня в день видеть перед собой изо­бра­же­ние Луция Бру­та, а один из них — еще и изо­бра­же­ние Ага­лы? И они, имея таких пред­ков, ста­ли бы искать сове­та у чужих, а не у сво­их род­ных и при­том на сто­роне, а не в сво­ем доме? А Гай Кас­сий? Он про­ис­хо­дит из той вет­ви рода, кото­рая не смог­ла стер­петь, уже не гово­рю — гос­под­ства, но даже чьей бы то ни было вла­сти⁴³. Конеч­но, он нуж­дал­ся во мне как в совет­чи­ке! Ведь он даже без этих про­слав­лен­ных мужей завер­шил бы дело в Кили­кии, у устья Кид­на, если бы кораб­ли Цеза­ря при­ча­ли­ли к тому бере­гу, к како­му Цезарь наме­ре­вал­ся при­ча­лить, а не к про­ти­во­по­лож­но­му⁴⁴. (27) Неуже­ли Гнея Доми­ция побуди­ла высту­пить за вос­ста­нов­ле­ние сво­бо­ды не гибель его отца, про­слав­лен­но­го мужа, не смерть дяди, не утра­та высо­ко­го поло­же­ния⁴⁵, а мой авто­ри­тет? Или это я воздей­ст­во­вал на Гая Тре­бо­ния?⁴⁶ Ведь я не осме­лил­ся бы даже давать ему сове­ты. Тем бо́льшую бла­го­дар­ность долж­но испы­ты­вать государ­ство по отно­ше­нию к тому, кто поста­вил сво­бо­ду рим­ско­го наро­да выше, чем друж­бу одно­го чело­ве­ка, и пред­по­чел сверг­нуть власть, а не разде­лять ее с Цеза­рем. Раз­ве моим сове­там после­до­вал Луций Тил­лий Кимвр?⁴⁷ Ведь я был осо­бен­но вос­хи­щен тем, что имен­но он совер­шил это дея­ние, так как я не пред­по­ла­гал, что он его совер­шит, а вос­хи­щен я был по той при­чине, что он, не пом­ня об ока­зан­ных ему мило­стях, пом­нил об отчизне. А двое Сер­ви­ли­ев — назвать ли мне их Кас­ка­ми или же Ага­ла­ми?⁴⁸ И они, по тво­е­му мне­нию, под­чи­ни­лись мое­му авто­ри­те­ту, а не руко­во­ди­лись любо­вью к государ­ству? Слиш­ком дол­го пере­чис­лять про­чих; в том, что они были столь мно­го­чис­лен­ны, для государ­ства вели­кая честь, для них самих сла­ва.

(XII, 28) Но вспом­ни­те, каки­ми сло­ва­ми этот умник обви­нил меня. «После убий­ства Цеза­ря, — гово­рит он, — Брут, высо­ко под­няв окро­вав­лен­ный кин­жал, тот­час же вос­клик­нул: “Цице­рон!” — и поздра­вил его с вос­ста­нов­ле­ни­ем сво­бо­ды». Поче­му имен­но меня? Не пото­му ли, что я знал о заго­во­ре? Поду­май, не было ли при­чи­ной его обра­ще­ния ко мне то, что он, совер­шив дея­ние, подоб­ное дея­ни­ям, совер­шен­ным мной, хотел видеть меня свиде­те­лем сво­ей сла­вы, в кото­рой он стал моим сопер­ни­ком. (29) И ты, вели­чай­ший глу­пец, не пони­ма­ешь, что если желать смер­ти Цеза­ря (а имен­но в этом ты меня и обви­ня­ешь) есть пре­ступ­ле­ние, то радо­вать­ся его смер­ти так­же пре­ступ­ле­ние? В самом деле, какое раз­ли­чие меж­ду тем, кто под­стре­ка­ет к дея­нию, и тем, кто его одоб­ря­ет? Вер­нее, какое име­ет зна­че­ние, хотел ли я, чтобы оно было совер­ше­но, или раду­юсь тому, что оно уже совер­ше­но? Раз­ве есть хотя бы один чело­век, — кро­ме тех, кто радо­вал­ся его гос­под­ству, — кото­рый бы либо не желал это­го дея­ния, либо не радо­вал­ся, когда оно совер­ши­лось? Итак, вино­ва­ты все; ведь все чест­ные люди, насколь­ко это зави­се­ло от них, уби­ли Цеза­ря. Одним не хва­ти­ло сооб­ра­зи­тель­но­сти, дру­гим — муже­ства; у третьих не было слу­чая; но жела­ние было у всех. (30) Одна­ко обра­ти­те вни­ма­ние на тупость это­го чело­ве­ка или, луч­ше ска­зать, живот­но­го; ибо он ска­зал так: «Брут, имя кото­ро­го я назы­ваю здесь в знак мое­го ува­же­ния к нему, дер­жа в руке окро­вав­лен­ный кин­жал, вос­клик­нул: “Цице­рон!” — из чего сле­ду­ет заклю­чить, что Цице­рон был соучаст­ни­ком». Итак, меня, кото­рый, как ты подо­зре­ва­ешь, кое-что запо­до­зрил, ты зовешь пре­ступ­ни­ком, а имя того, кто раз­ма­хи­вал кин­жа­лом, с кото­ро­го капа­ла кровь, ты назы­ва­ешь, желая выра­зить ему ува­же­ние. Пусть будет так, пусть эта тупость про­яв­ля­ет­ся в тво­их сло­вах. Насколь­ко она боль­ше в тво­их поступ­ках и пред­ло­же­ни­ях! Опре­де­ли, нако­нец, кон­сул, чем тебе пред­став­ля­ет­ся дело Бру­тов, Гая Кас­сия, Гнея Доми­ция, Гая Тре­бо­ния и осталь­ных. Повто­ряю, про­спись и выдох­ни вин­ные пары. Или, чтобы тебя раз­будить, надо при­ста­вить к тво­е­му телу факе­лы, если ты засы­па­ешь при раз­бо­ре столь важ­но­го дела? Неуже­ли ты нико­гда не пой­мешь, что тебе надо раз навсе­гда решить, кем были люди, совер­шив­шие это дея­ние: убий­ца­ми или же бор­ца­ми за сво­бо­ду?

(XIII, 31) Уде­ли мне немно­го вни­ма­ния и в тече­ние хотя бы одно­го мгно­ве­ния поду­май об этом, как чело­век трез­вый. Я, кото­рый, по сво­е­му соб­ст­вен­но­му при­зна­нию, явля­юсь близ­ким дру­гом этих людей, а по тво­е­му утвер­жде­нию — союз­ни­ком, заяв­ляю, что середи­ны здесь нет: я при­знаю, что они, если не явля­ют­ся осво­бо­ди­те­ля­ми рим­ско­го наро­да и спа­си­те­ля­ми государ­ства, хуже раз­бой­ни­ков, хуже чело­ве­ко­убийц, даже хуже отце­убийц, если толь­ко убить отца отчиз­ны — бо́льшая жесто­кость, чем убить род­но­го отца. А ты, разум­ный и вдум­чи­вый чело­век? Как назы­ва­ешь их ты? Если — отце­убий­ца­ми, то поче­му ты все­гда упо­ми­нал о них с ува­же­ни­ем и в сена­те, и перед лицом рим­ско­го наро­да; поче­му, на осно­ва­нии тво­е­го докла­да сена­ту, Марк Брут был осво­бож­ден от запре­тов, уста­нов­лен­ных зако­на­ми, хотя его не было в Риме боль­ше деся­ти дней⁴⁹; поче­му игры в честь Апол­ло­на были отпразд­но­ва­ны с необы­чай­ным поче­том для Мар­ка Бру­та⁵⁰; поче­му Бру­ту и Кас­сию были пре­до­став­ле­ны про­вин­ции⁵¹; поче­му им при­да­ны кве­сто­ры; поче­му уве­ли­че­но чис­ло их лега­тов? Ведь все это было реше­но при тво­ем посред­стве. Сле­до­ва­тель­но, ты их не назы­ва­ешь убий­ца­ми. Из это­го выте­ка­ет, что ты при­зна­ешь их осво­бо­ди­те­ля­ми, коль ско­ро третье совер­шен­но невоз­мож­но. (32) Что с тобой? Неуже­ли я при­во­жу тебя в сму­ще­ние? Ты, навер­ное, не пони­ма­ешь доста­точ­но ясно, в чем сила это­го про­ти­во­по­став­ле­ния, а меж­ду тем мой окон­ча­тель­ный вывод вот каков: оправ­дав их от обви­не­ния в зло­де­я­нии, ты тем самым при­знал их вполне достой­ны­ми вели­чай­ших наград. Поэто­му я теперь пере­де­лаю свою речь. Я напи­шу им, чтобы они, если кто-нибудь, быть может, спро­сит, спра­вед­ли­во ли обви­не­ние, бро­шен­ное тобой мне, ни в каком слу­чае его не отвер­га­ли. Ибо то, что они оста­ви­ли меня в неведе­нии, пожа­луй, может быть нелест­ным для них самих, а если бы я, при­гла­шен­ный ими, от уча­стия укло­нил­ся, это было бы чрез­вы­чай­но позор­ным для меня. Ибо какое дея­ние, — о почи­тае­мый нами Юпи­тер! — совер­шен­ное когда-либо, не гово­рю уже — в этом горо­де, но и во всех стра­нах, было более важ­ным, более слав­ным, более достой­ным веч­но жить в серд­цах людей? И в чис­ло людей, участ­во­вав­ших в при­ня­тии это­го реше­ния, ты и меня вво­дишь, как бы во чре­во Тро­ян­ско­го коня, вме­сте с руко­во­ди­те­ля­ми все­го дела? Отка­зы­вать­ся не ста­ну; даже бла­го­да­рю тебя, с какой бы целью ты это ни делал. (33) Ибо это настоль­ко важ­но, что та нена­висть, какую ты хочешь про­тив меня вызвать, ничто по срав­не­нию со сла­вой. И пра­во, кто может быть счаст­ли­вее тех, кто, как ты заяв­ля­ешь, тобою изгнан и выслан? Какая мест­ность настоль­ко пустын­на или настоль­ко дика, что не встре­тит их при­вет­ли­во и госте­при­им­но, когда они к ней при­бли­зят­ся? Какие люди настоль­ко неве­же­ст­вен­ны, чтобы, взгля­нув на них, не счесть это­го вели­чай­шей в жиз­ни награ­дой? Какие потом­ки ока­жут­ся столь забыв­чи­вы­ми, какие писа­те­ли — столь небла­го­дар­ны­ми, что не сде­ла­ют их сла­вы бес­смерт­ной? Сме­ло отно­си меня к чис­лу этих людей.

(XIV, 34) Но одно­го ты, боюсь я, пожа­луй, не одоб­ришь. Ведь я, будь я в их чис­ле, уни­что­жил бы в государ­стве не одно­го толь­ко царя, но и цар­скую власть вооб­ще; если бы тот стиль⁵² был в моих руках, как гово­рят, то я, поверь мне, довел бы до кон­ца не один толь­ко акт, но и всю тра­гедию. Впро­чем, если желать, чтобы Цеза­ря уби­ли, — пре­ступ­ле­ние, то поду­май, пожа­луй­ста, Анто­ний, в каком поло­же­нии будешь ты, кото­рый, как очень хоро­шо извест­но, в Нар­боне при­нял это самое реше­ние вме­сте с Гаем Тре­бо­ни­ем⁵³. Ввиду тво­ей осве­дом­лен­но­сти, Тре­бо­ний, как мы виде­ли, и задер­жал тебя, когда уби­ва­ли Цеза­ря. Но я — смот­ри, как я далек от недру­же­лю­бия, гово­ря с тобой, — за эти чест­ные помыс­лы тебя хва­лю; за то, что ты об этом не донес, бла­го­да­рю; за то, что ты не совер­шил само­го дела, тебя про­щаю: для это­го был нужен муж­чи­на. (35) Но если бы кто-нибудь при­вел тебя в суд и повто­рил извест­ные сло­ва Кас­сия: «Кому выгод­но?»⁵⁴ — смот­ри, как бы тебе не попасть в затруд­ни­тель­ное поло­же­ние. Впро­чем, собы­тие это, как ты гово­рил, пошло на поль­зу всем тем, кто не хотел быть в раб­стве, а осо­бен­но тебе; ведь ты не толь­ко не в раб­стве, но даже цар­ст­ву­ешь; ведь ты в хра­ме Опс⁵⁵ осво­бо­дил­ся от огром­ных дол­гов; ведь ты на осно­ва­нии одних и тех же запи­сей рас­тра­тил огром­ные день­ги; ведь к тебе из дома Цеза­ря были пере­не­се­ны такие огром­ные сред­ства; ведь у тебя в доме есть доход­ней­шая мастер­ская для изготов­ле­ния под­лож­ных запи­сей и соб­ст­вен­но­руч­ных заме­ток и ведет­ся гнус­ней­ший рыноч­ный торг зем­ля­ми, горо­да­ми, льгота­ми, пода­тя­ми. (36) И в самом деле, что, кро­ме смер­ти Цеза­ря, мог­ло бы тебе помочь при тво­ей нище­те и при тво­их дол­гах? Ты, кажет­ся, несколь­ко сму­щен. Неуже­ли ты в душе поба­и­ва­ешь­ся, что тебя могут обви­нить в соуча­стии? Могу тебя успо­ко­ить: никто нико­гда это­му не пове­рит; не в тво­ем это духе — ока­зы­вать услу­гу государ­ству; у него есть про­слав­лен­ные мужи, зачи­на­те­ли это­го пре­крас­но­го дея­ния. Я гово­рю толь­ко, что ты рад ему; в том, что ты его совер­шил, я тебя не обви­няю. Я отве­тил на важ­ней­шие обви­не­ния; теперь и на осталь­ные надо отве­тить.

(XV, 37) Ты поста­вил мне в вину мое пре­бы­ва­ние в лаге­ре Пом­пея⁵⁶ и мое поведе­ние в тече­ние все­го того вре­ме­ни. Если бы имен­но тогда, как я ска­зал, возы­ме­ли силу мой совет и авто­ри­тет, ты был бы теперь нищим, мы были бы сво­бод­ны, государ­ство не лиши­лось бы столь­ких вое­на­чаль­ни­ков и войск. Ведь я, пред­видя собы­тия, кото­рые и про­изо­шли в дей­ст­ви­тель­но­сти, испы­ты­вал, при­зна­юсь, такую глу­бо­кую печаль, какую испы­ты­ва­ли бы и дру­гие чест­ней­шие граж­дане, если бы пред­виде­ли то же самое, что я. Я скор­бел, отцы-сена­то­ры, скор­бел из-за того, что государ­ство, когда-то спа­сен­ное ваши­ми и мои­ми реше­ни­я­ми, вско­ре долж­но было погиб­нуть. Но я не был столь неопы­тен и несве­дущ, чтобы поте­рять муже­ство из-за люб­ви к жиз­ни, когда жизнь, про­дол­жа­ясь, гро­зи­ла бы мне вся­че­ски­ми тре­во­га­ми, меж­ду тем как ее утра­та изба­ви­ла бы меня от всех тягот. Но я хотел, чтобы оста­лись в живых выдаю­щи­е­ся мужи, све­ти­ла государ­ства — столь мно­го­чис­лен­ные кон­су­ля­ры, пре­то­рии, высо­ко­чти­мые сена­то­ры, кро­ме того, весь цвет зна­ти и юно­ше­ства, а так­же пол­ки чест­ней­ших граж­дан: если бы они оста­лись в живых, мы даже при неспра­вед­ли­вых усло­ви­ях мира (ибо любой мир с граж­да­на­ми казал­ся мне более полез­ным, чем граж­дан­ская вой­на) ныне сохра­ни­ли бы свой государ­ст­вен­ный строй. (38) Если бы это мне­ние воз­об­ла­да­ло и если бы те люди, о чьей жиз­ни я забо­тил­ся, увле­чен­ные надеж­дой на победу, не вос­про­ти­ви­лись более все­го имен­но мне, то ты, — опус­каю про­чее — несо­мнен­но, нико­гда не остал­ся бы в этом сосло­вии, вер­нее, даже в этом горо­де. Но, ска­жешь ты, мои выска­зы­ва­ния, несо­мнен­но, оттал­ки­ва­ли от меня Гнея Пом­пея. Одна­ко кого любил он боль­ше, чем меня? С кем он бесе­до­вал и обме­ни­вал­ся мне­ни­я­ми чаще, чем со мной? В этом, дей­ст­ви­тель­но, было что-то вели­кое — люди, несо­глас­ные насчет важ­ней­ших государ­ст­вен­ных дел, неиз­мен­но под­дер­жи­ва­ли дру­же­ское обще­ние. Я пони­мал его чув­ства и наме­ре­ния, он — мои. Я преж­де все­го забо­тил­ся о бла­го­по­лу­чии граж­дан, дабы мы мог­ли впо­след­ст­вии поза­бо­тить­ся об их досто­ин­стве; он же забо­тил­ся, глав­ным обра­зом, об их досто­ин­стве в то вре­мя. Но так как у каж­до­го из нас была опре­де­лен­ная цель, то имен­но пото­му наши раз­но­гла­сия и мож­но было тер­петь. (39) Но что́ этот выдаю­щий­ся и, мож­но ска­зать, бога­ми вдох­нов­лен­ный муж думал обо мне, зна­ют те, кто после его бег­ства из-под Фар­са­ла сопро­вож­дал его до Пафа. Он все­гда упо­ми­нал обо мне толь­ко с ува­же­ни­ем, упо­ми­нал, как друг, испы­ты­вая глу­бо­кую тос­ку и при­зна­вая, что я был более пред­у­смот­ри­те­лен, а он боль­ше наде­ял­ся на луч­ший исход. И ты сме­ешь напа­дать на меня от име­ни это­го мужа, при­чем меня ты при­зна­ешь его дру­гом, а себя покуп­щи­ком его кон­фис­ко­ван­но­го иму­ще­ства!

(XVI) Но оста­вим в сто­роне ту вой­ну, в кото­рой ты был черес­чур счаст­лив. Не ста­ну отве­чать тебе даже по пово­ду ост­рот, кото­рые я, как ты ска­зал, поз­во­лил себе в лаге­ре⁵⁷. Пре­бы­ва­ние в этом лаге­ре было пре­ис­пол­не­но тре­вог; одна­ко люди даже и в труд­ные вре­ме­на все же, оста­ва­ясь людь­ми, порой хотят раз­влечь­ся. (40) Но то, что один чело­век ста­вит мне в вину и мою печаль, и мои ост­ро­ты, с убеди­тель­но­стью дока­зы­ва­ет, что я про­явил уме­рен­ность и в том, и в дру­гом.

Ты заявил, что я не полу­чал ника­ких наследств⁵⁸. О, если бы твое обви­не­ние было спра­вед­ли­вым! У меня оста­лось бы в живых боль­ше дру­зей и близ­ких. Но как это при­шло тебе в голо­ву? Ведь я, бла­го­да­ря наслед­ствам, полу­чен­ным мной, зачел себе в при­ход боль­ше 20 мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. Впро­чем, при­знаю, что в этом ты счаст­ли­вее меня. Меня не сде­лал сво­им наслед­ни­ком ни один из тех, кто в то же вре­мя не был бы моим дру­гом, так что с этой выго­дой (если толь­ко тако­вая была) было свя­за­но чув­ство скор­би; тебя же сде­лал сво­им наслед­ни­ком чело­век, кото­ро­го ты нико­гда не видел, — Луций Руб­рий из Каси­на. (41) И в самом деле, смот­ри, как тебя любил тот, о ком ты даже не зна­ешь, бело­ли­цым ли он был или смуг­лым. Он обо­шел сына сво­его бра­та Квин­та Фуфия, весь­ма ува­жае­мо­го рим­ско­го всад­ни­ка и сво­его луч­ше­го дру­га; име­ни того, кого он все­гда объ­яв­лял во все­услы­ша­ние сво­им наслед­ни­ком, он в заве­ща­нии даже не назвал; тебя, кото­ро­го он нико­гда не видел или, во вся­ком слу­чае, нико­гда не посе­щал для утрен­не­го при­вет­ст­вия, он сде­лал сво­им наслед­ни­ком. Ска­жи мне, пожа­луй­ста, если это тебя не затруд­нит, каков собой был Луций Тур­се­лий, како­го был он роста, из како­го муни­ци­пия, из какой три­бы. «Я знаю о нем, — ска­жешь ты, — одно: какие име­ния у него были». Итак, он сде­лал тебя сво­им наслед­ни­ком, а сво­его бра­та лишил наслед­ства? Кро­ме того, Анто­ний, насиль­ст­вен­ным путем вышвыр­нув насто­я­щих наслед­ни­ков, захва­тил мно­го иму­ще­ства совер­шен­но чужих ему людей, слов­но наслед­ни­ком их был он. (42) Впро­чем, боль­ше все­го был я изум­лен вот чем: ты осме­лил­ся упо­мя­нуть о наслед­ствах, когда ты сам не мог всту­пить в пра­ва наслед­ства после отца.

(XVII) И для того, чтобы собрать эти обви­не­ния, ты, без­рас­суд­ней­ший чело­век, в тече­ние столь­ких дней⁵⁹ упраж­нял­ся в декла­ма­ции, нахо­дясь в чужой усадь­бе? Впро­чем, как раз ты, как неред­ко пого­ва­ри­ва­ют самые близ­кие твои при­я­те­ли, декла­ми­ру­ешь ради того, чтобы выдох­нуть вин­ные пары, а не для того, чтобы при­дать ост­ро­ту сво­е­му уму. Но при этом ты, ради шут­ки, при­бе­га­ешь к помо­щи учи­те­ля, кото­ро­го ты и твои дру­зья-пьян­чуж­ки голо­со­ва­ни­ем сво­им при­зна­ли рито­ром, кото­ро­му ты поз­во­лил выска­зы­вать даже про­тив тебя все, что захо­чет. Он, конеч­но, чело­век ост­ро­ум­ный, но ведь и неве­лик труд отпус­кать шут­ки на твой счет и на счет тво­е­го окру­же­ния. Взгля­ни, одна­ко, како­во раз­ли­чие меж­ду тобой и тво­им дедом⁶⁰: он обду­ман­но выска­зы­вал то, что мог­ло бы при­не­сти поль­зу делу; ты, не поду­мав, бол­та­ешь о том, что ника­ко­го отно­ше­ния к делу не име­ет. (43) А сколь­ко запла­че­но рито­ру! Слу­шай­те, слу­шай­те, отцы-сена­то­ры, и узнай­те о ранах, нане­сен­ных государ­ству. Две тыся­чи юге­ров в Леон­тин­ской обла­сти, при­том сво­бод­ные от обло­же­ния, пре­до­ста­вил ты рито­ру Секс­ту Кло­дию, чтобы за такую доро­гую цену, за счет рим­ско­го наро­да, научить­ся ниче­го не смыс­лить. Неуже­ли, вели­чай­ший наг­лец, так­же и это совер­ше­но на осно­ва­нии запи­сей Цеза­ря? Но я буду в дру­гом месте гово­рить о леон­тин­ских и кам­пан­ских зем­лях, кото­рые Марк Анто­ний, изъ­яв их у государ­ства, осквер­нил, раз­ме­стив на них тяж­ко опо­зо­рив­ших­ся вла­дель­цев. Ибо теперь я, так как в ответ на его обви­не­ния ска­за­но уже доста­точ­но, дол­жен ска­зать несколь­ко слов о нем самом; ведь он берет­ся нас пере­де­лы­вать и исправ­лять. Все­го я вам выкла­ды­вать не ста­ну, дабы я, если мне еще не раз при­дет­ся всту­пать в реши­тель­ную борь­бу, — как это и будет — все­гда мог рас­ска­зать вам что-нибудь новень­кое, а мно­же­ство его поро­ков и про­ступ­ков пре­до­став­ля­ет мне эту воз­мож­ность весь­ма щед­ро.

(XVIII, 44) Так не хочешь ли ты, чтобы мы рас­смот­ре­ли твою жизнь с дет­ских лет? Мне дума­ет­ся, будет луч­ше все­го, если мы взгля­нем на нее с само­го нача­ла. Не пом­нишь ли ты, как, нося пре­тек­сту⁶¹, ты про­мотал все, что у тебя было? Ты ска­жешь: это была вина отца. Согла­сен; ведь твое оправ­да­ние пре­ис­пол­не­но сынов­не­го чув­ства. Но вот в чем твоя дер­зость: ты усел­ся в одном из четыр­на­дца­ти рядов, хотя, в силу Рос­ци­е­ва зако­на⁶² для мотов назна­че­но опре­де­лен­ное место, даже если чело­век утра­тил свое иму­ще­ство из-за пре­врат­но­сти судь­бы, а не из-за сво­ей пороч­но­сти. Потом ты надел муж­скую тогу, кото­рую ты тот­час же сме­нил на жен­скую. Сна­ча­ла ты был шлю­хой, доступ­ной всем; пла­та за позор была опре­де­лен­ной и не малой, но вско­ре вме­шал­ся Кури­он, кото­рый отвлек тебя от ремес­ла шлю­хи и — слов­но надел на тебя сто­лу⁶³ — всту­пил с тобой в посто­ян­ный и проч­ный брак. (45) Ни один маль­чик, когда бы то ни было куп­лен­ный для удо­вле­тво­ре­ния похо­ти, в такой сте­пе­ни не был во вла­сти сво­его гос­по­ди­на, в какой ты был во вла­сти Кури­о­на. Сколь­ко раз его отец вытал­ки­вал тебя из сво­его дома! Сколь­ко раз ста­вил он сто­ро­жей, чтобы ты не мог пере­сту­пить его поро­га, когда ты все же, под покро­вом ночи, пови­ну­ясь голо­су похо­ти, при­вле­чен­ный пла­той, спус­кал­ся через кры­шу!⁶⁴ Доль­ше тер­петь такие гнус­но­сти дом этот не мог. Не прав­да ли, я гово­рю о вещах, мне пре­крас­но извест­ных? Вспом­ни то вре­мя, когда Кури­он-отец лежал скор­бя на сво­ем ложе, а его сын, обли­ва­ясь сле­за­ми, бро­сив­шись мне в ноги, пору­чал тебя мне, про­сил меня замол­вить за него сло­во отцу, если он попро­сит у отца 6 мил­ли­о­нов сестер­ци­ев; ибо сын, как он гово­рил, обя­зал­ся запла­тить за тебя эту сум­му; сам он, горя любо­вью, утвер­ждал, что он, не будучи в силах пере­не­сти тос­ку из-за раз­лу­ки с тобой, уда­лит­ся в изгна­ние. (46) Какие боль­шие несча­стья это­го бли­ста­тель­но­го семей­ства я в это вре­мя облег­чил, вер­нее, отвра­тил! Отца я убедил дол­ги сына запла­тить, выку­пить на сред­ства семьи это­го юно­шу, подаю­ще­го надеж­ды⁶⁵, и, поль­зу­ясь пра­вом и вла­стью отца, запре­тить ему, не гово­рю уже — быть тво­им при­я­те­лем, но с тобой даже видеть­ся. Памя­туя, что все это про­изо­шло бла­го­да­ря мне, неуже­ли ты, если бы не пола­гал­ся на мечи тех, кого мы здесь видим, осме­лил­ся бы напа­дать на меня?

(XIX, 47) Но оста­вим в сто­роне блуд и гнус­но­сти; есть вещи, о кото­рых я, соблюдая при­ли­чия, гово­рить не могу, а ты, конеч­но, можешь и тем сво­бод­нее, что ты поз­во­лял делать с тобой такое, что даже твой недруг, сохра­няя чув­ство сты­да, упо­ми­нать об этом не станет. Но теперь взгля­ни­те, как про­те­ка­ла его даль­ней­шая жизнь, кото­рую я бег­ло опи­шу. Ибо я спе­шу обра­тить­ся к тому, что́ он совер­шил во вре­мя граж­дан­ской вой­ны, в пору вели­чай­ших несча­стий для государ­ства, и к тому, что́ он совер­ша­ет изо дня в день. Хотя мно­гое извест­но вам гораздо луч­ше, чем мне, я все же про­шу вас выслу­шать меня вни­ма­тель­но, что вы и дела­е­те. Ибо в таких слу­ча­ях не толь­ко сами собы­тия, но даже вос­по­ми­на­ние о них долж­но воз­му­щать нашу душу; одна­ко не будем дол­го задер­жи­вать­ся на том, что про­изо­шло в этот про­ме­жу­ток вре­ме­ни, чтобы не прий­ти слиш­ком позд­но к рас­ска­зу о том, что про­изо­шло за послед­нее вре­мя.

(48) Во вре­мя сво­его три­бу­на­та Анто­ний, кото­рый твер­дит о бла­го­де­я­ни­ях, ока­зан­ных им мне, был близ­ким дру­гом Кло­дия. Он был его факе­лом при всех под­жо­гах, а в доме само­го Кло­дия он уже тогда кое-что зате­ял. О чем я гово­рю, он сам пре­крас­но пони­ма­ет. Затем он, напе­ре­кор суж­де­нию сена­та, вопре­ки инте­ре­сам государ­ства и рели­ги­оз­ным запре­там, отпра­вил­ся в Алек­сан­дрию⁶⁶; но его началь­ни­ком был Габи­ний, все, что бы он ни совер­шил вме­сте с ним, счи­та­лось вполне закон­ным. Како­во же было тогда его воз­вра­ще­ние оттуда и как он вер­нул­ся? Из Егип­та он отпра­вил­ся в Даль­нюю Гал­лию рань­ше, чем воз­вра­тить­ся в свой дом. Но в какой дом? В ту пору, прав­да, каж­дый зани­мал свой соб­ст­вен­ный дом, но тво­е­го не было нигде. «Дом?» — гово­рю я? Да было ли на зем­ле место, где ты мог бы сту­пить ногой на свою зем­лю, кро­ме одно­го толь­ко Мисе­на, кото­рым ты вла­дел вме­сте со сво­и­ми това­ри­ща­ми по пред­при­я­тию, слов­но это был Сиса­пон?⁶⁷

(XX, 49) Ты при­ехал из Гал­лии доби­вать­ся кве­сту­ры. Посмей толь­ко ска­зать, что ты при­ехал к сво­ей мате­ри⁶⁸ рань­ше, чем ко мне. Я уже до это­го полу­чил от Цеза­ря пись­мо с прось­бой при­нять твои изви­не­ния; поэто­му я тебе не дал даже заго­во­рить о при­ми­ре­нии. Впо­след­ст­вии ты отно­сил­ся ко мне с ува­же­ни­ем и полу­чил от меня помощь при соис­ка­нии кве­сту­ры. Как раз в это вре­мя ты, при одоб­ре­нии со сто­ро­ны рим­ско­го наро­да, и попы­тал­ся убить Пуб­лия Кло­дия на фору­ме; хотя ты и пытал­ся сде­лать это по сво­е­му соб­ст­вен­но­му почи­ну, а не по мое­му нау­ще­нию, все же ты откры­то заяв­лял, что ты — если не убьешь его — нико­гда не загла­дишь обид, кото­рые ты нанес мне. Поэто­му меня изум­ля­ет, как же ты утвер­жда­ешь, что Милон совер­шил свой извест­ный посту­пок по мое­му нау­ще­нию; меж­ду тем, когда ты сам пред­ла­гал ока­зать мне такую же услу­гу, я нико­гда тебя к это­му не побуж­дал; впро­чем, если бы ты упор­ст­во­вал в сво­ем наме­ре­нии, я пред­по­чел бы, чтобы это дея­ние при­нес­ло сла­ву тебе, а не было совер­ше­но в уго­ду мне. (50) Ты был избран в кве­сто­ры. Затем немед­лен­но, без поста­нов­ле­ния сена­та, без мета­ния жре­бия⁶⁹, без изда­ния зако­на, ты помчал­ся к Цеза­рю; ведь ты, нахо­дясь в без­вы­ход­ном поло­же­нии, счи­тал это един­ст­вен­ным на зем­ле при­бе­жи­щем от нище­ты, дол­гов и бес­пут­ства. Насы­тив­шись подач­ка­ми Цеза­ря и сво­и­ми гра­бе­жа­ми, — если толь­ко мож­но насы­тить­ся тем, что тот­час же извер­га­ешь, — ты, будучи в нище­те, при­ле­тел, чтобы быть три­бу­ном, дабы, если смо­жешь, упо­до­бить­ся в этой долж­но­сти сво­е­му «супру­гу»⁷⁰.

(XXI) Послу­шай­те, пожа­луй­ста, теперь не о тех гряз­ных и необуздан­ных поступ­ках, кото­ры­ми он опо­зо­рил себя и свой дом, но о том, что́ он нече­сти­во и пре­ступ­но совер­шил в ущерб нам и наше­му досто­я­нию, то есть в ущерб государ­ству в целом; вы пой­ме­те, что его зло­де­я­ние и было нача­лом всех зол.

(51) Когда вы, в кон­суль­ство Луция Лен­ту­ла и Гая Мар­цел­ла⁷¹, в январ­ские кален­ды хоте­ли под­дер­жать пошат­нув­ше­е­ся и, мож­но ска­зать, близ­кое к паде­нию государ­ство и поза­бо­тить­ся о самом Гае Цеза­ре, если он оду­ма­ет­ся, тогда Анто­ний про­ти­во­по­ста­вил вашим пла­нам свой про­дан­ный и пере­дан­ный им в чужое рас­по­ря­же­ние три­бу­нат и под­ста­вил свою шею под ту секи­ру, под кото­рой мно­гие, совер­шив­шие мень­шие пре­ступ­ле­ния, пали. Это о тебе, Марк Анто­ний, невреди­мый сенат, когда столь­ко све­тил еще не было пога­ше­но, при­нял поста­нов­ле­ние, какое по обы­чаю пред­ков при­ни­ма­ли о вра­ге, обла­чен­ном в тогу⁷². И ты осме­лил­ся перед лицом отцов-сена­то­ров высту­пить про­тив меня с речью, после того как это сосло­вие меня при­зна­ло спа­си­те­лем государ­ства, а тебя — его вра­гом? Упо­ми­нать о тво­ем зло­де­я­нии пере­ста­ли, но память о нем не изгла­ди­лась. Пока будет суще­ст­во­вать чело­ве­че­ский род и имя рим­ско­го наро­да, — а это, с тво­е­го поз­во­ле­ния, будет все­гда — губи­тель­ной будут назы­вать твою памят­ную нам интер­цес­сию⁷³. (52) Раз­ве то реше­ние, кото­рое сенат пытал­ся про­ве­сти, было при­страст­ным или необ­ду­ман­ным? А меж­ду тем ты один, еще совсем моло­дой чело­век, поме­шал все­му наше­му сосло­вию при­нять поста­нов­ле­ние, касав­ше­е­ся бла­го­по­лу­чия государ­ства, при­чем ты сде­лал это не один раз, а делал часто и не согла­сил­ся идти ни на какие пере­го­во­ры отно­си­тель­но суж­де­ния сена­та⁷⁴. А о чем дру­гом шла речь, как не о том, чтобы ты не стре­мил­ся к пол­но­му уни­что­же­нию и нис­про­вер­же­нию государ­ст­вен­но­го строя? После того, как на тебя не смог­ли повли­ять ни пер­вые сре­ди граж­дан люди, обра­щав­ши­е­ся к тебе с прось­ба­ми, ни люди, стар­шие тебя года­ми, тебя пре­до­сте­ре­гав­шие, ни собрав­ший­ся в пол­ном соста­ве сенат, кото­рый вел с тобой пере­го­во­ры отно­си­тель­но тво­е­го голо­са, уже запро­дан­но­го и отдан­но­го тобой, толь­ко тогда тебе после мно­гих сде­лан­ных ранее попы­ток к при­ми­ре­нию и была, по необ­хо­ди­мо­сти, нане­се­на такая рана, какая до тебя была нане­се­на лишь немно­гим, из кото­рых не уце­лел ни один. (53) Тогда-то наше сосло­вие и вру­чи­ло кон­су­лам и дру­гим лицам, обле­чен­ным импе­ри­ем и вла­стью, для дей­ст­вий про­тив тебя ору­жие, от кото­ро­го ты не спас­ся бы, если бы не при­со­еди­нил­ся к воору­жен­ным силам Цеза­ря.

(XXII) Это ты, Марк Анто­ний, ты, повто­ряю, был тем, кто пер­вый подал Гаю Цеза­рю, стре­мив­ше­му­ся нис­про­верг­нуть весь порядок, повод для объ­яв­ле­ния вой­ны отчизне. И прав­да, на что иное ссы­лал­ся Цезарь? Какую дру­гую при­чи­ну при­во­дил он для сво­его безум­ней­ше­го реше­ния и поступ­ка⁷⁵, как не ту, что интер­цес­си­ей пре­не­брег­ли, что пра­во три­бу­нов попра­но, что сена­том огра­ни­чен в сво­их пол­но­мо­чи­ях Анто­ний? Я уже не гово­рю о том, как это лож­но, как это неубеди­тель­но, тем более что вооб­ще ни у кого не может быть закон­но­го осно­ва­ния брать­ся за ору­жие про­тив оте­че­ства. Но о Цеза­ре — ни сло­ва; а вот ты, во вся­ком слу­чае, дол­жен при­знать, что пред­ло­гом для самой губи­тель­ной вой­ны ока­зал­ся ты сам. (54) О, сколь ты жалок, если пони­ма­ешь, еще более жалок, если не пони­ма­ешь, что одно толь­ко будет вне­се­но в лето­пи­си, одно будет сохра­не­но в памя­ти, одно­го толь­ко даже потом­ки наши во все века нико­гда не забу­дут: того, что кон­су­лы были из Ита­лии изгна­ны и вме­сте с ними Гней Пом­пей, укра­ше­ние и све­ти­ло дер­жа­вы рим­ско­го наро­да. Все кон­су­ля­ры, у кото­рых сохра­ни­лось еще доста­точ­но сил, чтобы пере­не­сти это потря­се­ние и это бег­ство, все пре­то­ры, пре­то­рии, народ­ные три­бу­ны, зна­чи­тель­ная часть сена­та, вся моло­дежь, сло­вом, все государ­ство было выбро­ше­но и изгна­но из места, где оно пре­бы­ва­ло. (55) Подоб­но тому как в семе­нах зало­же­на осно­ва воз­ник­но­ве­ния дере­вьев и рас­те­ний, так семе­нем этой горест­ной вой­ны был ты. Вы скор­би­те о том, что три вой­ска рим­ско­го наро­да истреб­ле­ны — истре­бил их Анто­ний. Вы не досчи­ты­ва­е­тесь про­слав­лен­ных граж­дан — и их отнял у нас Анто­ний. Авто­ри­тет наше­го сосло­вия нис­про­верг­нут — нис­про­верг его Анто­ний. Сло­вом, если рас­суж­дать стро­го, все то, что мы впо­след­ст­вии увиде­ли (а каких толь­ко бед­ст­вий не виде­ли мы?), мы отне­сем на счет одно­го толь­ко Анто­ния. Как Еле­на для тро­ян­цев, так Марк Анто­ний для наше­го государ­ства стал при­чи­ной вой­ны, мора и гибе­ли. Осталь­ное вре­мя его три­бу­на­та было подоб­ным его нача­лу. Он совер­шил все то, что сенат ста­рал­ся пред­от­вра­тить, пока государ­ство было невреди­мо.

(XXIII, 56) Но я все же сооб­щу вам еще об одном его пре­ступ­ле­нии в ряду про­чих: он вос­ста­но­вил в граж­дан­ских пра­вах мно­гих людей, утра­тив­ших их; о сво­ем дяде⁷⁶ он при этом даже не упо­мя­нул. Если он строг, то поче­му не ко всем? Если состра­да­те­лен, то поче­му не к сво­им род­ным? Но о дру­гих я не гово­рю. А вот Лици­ния Ден­ти­ку­ла, осуж­ден­но­го за игру в кости⁷⁷, сво­его това­ри­ща по игре, он вос­ста­но­вил в пра­вах, слов­но с осуж­ден­ным играть нель­зя; но он сде­лал это, чтобы свой про­иг­рыш в игре покрыть мило­стью в виде изда­ния зако­на. Какой довод в поль­зу его вос­ста­нов­ле­ния в пра­вах ты при­вел рим­ско­му наро­ду? Види­мо, Лици­ний был при­вле­чен к суду заоч­но, а при­го­вор был выне­сен без слу­ша­ния дела? Может быть, суда на осно­ва­нии зако­на об игре не было; может быть, к под­суди­мо­му была при­ме­не­на воору­жен­ная сила? Нако­нец, может быть, как гово­ри­ли при суде над тво­им дядей, при­го­вор был куп­лен за день­ги? Ниче­го подоб­но­го. Но мне, пожа­луй, ска­жут: он был чест­ным мужем и достой­ным граж­да­ни­ном. Прав­да, это совер­шен­но не отно­сит­ся к делу, но я, коль ско­ро быть осуж­ден­ным — теперь не порок, навер­ное про­стил бы его. Но неуже­ли не при­зна­ет­ся вполне откры­то в сво­ем при­стра­стии тот, кто вос­ста­но­вил в пра­вах вели­чай­ше­го него­дяя, кото­рый без вся­ко­го стес­не­ния играл в кости даже на фору­ме и был осуж­ден на осно­ва­нии зако­на, запре­щав­ше­го игру?

(57) А во вре­мя того же само­го три­бу­на­та, когда Цезарь, отправ­ля­ясь в Испа­нию⁷⁸, отдал Мар­ку Анто­нию Ита­лию, чтобы тот топ­тал ее нога­ми, в каком виде он разъ­ез­жал по стране, как посе­щал муни­ци­пии! Знаю, что каса­юсь собы­тий, мол­ва о кото­рых у всех на устах, и что все, о чем я гово­рю и буду гово­рить, те, кто тогда был в Ита­лии, зна­ют луч­ше, чем я; ведь меня в Ита­лии не было⁷⁹. Но я все же отме­чу отдель­ные собы­тия, хотя речь моя никак не смо­жет охва­тить все то, что зна­е­те вы. И в самом деле, слы­ха­но ли, чтобы на зем­ле когда-либо были воз­мож­ны такие гнус­но­сти, такая под­лость, такой позор? (XXIV, 58) Разъ­ез­жал на дву­кол­ке народ­ный три­бун; лик­то­ры, укра­шен­ные лав­ра­ми, шли впе­ре­ди⁸⁰; меж­ду ними в откры­тых носил­ках нес­ли актри­су, кото­рую почтен­ные жите­ли муни­ци­пи­ев, вынуж­ден­ные выхо­дить из горо­дов навстре­чу ей, при­вет­ст­во­ва­ли, назы­вая ее не ее извест­ным сце­ни­че­ским име­нем, а Волум­ни­ей⁸¹. За лик­то­ра­ми сле­до­ва­ла повоз­ка со свод­ни­ка­ми — негод­ней­шие спут­ни­ки! Под­верг­ша­я­ся тако­му уни­же­нию мать Анто­ния сопро­вож­да­ла подру­гу сво­его пороч­но­го сына, слов­но свою невест­ку. О, несчаст­ная жен­щи­на, чье чре­во поро­ди­ло эту пагу­бу! Следы этих гнус­но­стей он оста­вил во всех муни­ци­пи­ях, пре­фек­ту­рах, коло­ни­ях, сло­вом, во всей Ита­лии.

(59) Что каса­ет­ся его осталь­ных поступ­ков, отцы-сена­то­ры, то пори­цать их — дело, несо­мнен­но, труд­ное и щекот­ли­вое. Он был на войне, упил­ся кро­вью граж­дан, совер­шен­но непо­хо­жих на него, был счаст­лив, если на пути пре­ступ­ле­ния вооб­ще воз­мож­но сча­стье. Но так как мы хотим, чтобы инте­ре­сы вете­ра­нов были обес­пе­че­ны, хотя поло­же­ние сол­дат отли­ча­ет­ся от тво­е­го (они за сво­им вое­на­чаль­ни­ком после­до­ва­ли, а ты доб­ро­воль­но к нему при­мкнул), все же я, дабы ты не мог вызвать в них чув­ства нена­ви­сти ко мне, о харак­те­ре вой­ны гово­рить не ста­ну. Победи­те­лем воз­вра­тил­ся ты из Фес­са­лии в Брун­ди­сий с леги­о­на­ми. Там ты не убил меня. Сколь вели­кое бла­го­де­я­ние! Согла­сен: это было в тво­ей вла­сти. Впро­чем, сре­ди тех, кто был вме­сте с тобой, не было чело­ве­ка, кото­рый бы не счи­тал нуж­ным меня поща­дить; (60) ибо любовь оте­че­ства ко мне так вели­ка, что я был непри­кос­но­вен­ным даже и для ваших леги­о­нов, так как они пом­ни­ли, что мной оно было спа­се­но. Но допу­стим, что ты дал мне то, чего ты у меня не отнял, что я обя­зан тебе жиз­нью, так как ты меня ее не лишил. Но неуже­ли я, выслу­ши­вая все твои оскорб­ле­ния, мог хра­нить в памя­ти это твое бла­го­де­я­ние так, как я пытал­ся хра­нить его ранее, тем более, что тебе, види­мо, при­дет­ся услы­шать ниже­сле­дую­щее?

(XXV, 61) Ты при­ехал в Брун­ди­сий, вер­нее, попал на грудь и в объ­я­тия сво­ей милой актри­сы. Что же? Раз­ве я лгу? Как жалок чело­век, когда не может отри­цать того, в чем сознать­ся — вели­чай­ший позор! Если тебе не было стыд­но перед муни­ци­пи­я­ми, то неуже­ли тебе не было стыд­но хотя бы перед вой­ском вете­ра­нов? В самом деле, какой сол­дат не видел ее в Брун­ди­сии? Кто из них не знал, что она еха­ла тебе навстре­чу мно­го дней, чтобы поздра­вить тебя? Кто из них не почув­ст­во­вал с при­скор­би­ем, что слиш­ком позд­но понял, за каким него­дя­ем после­до­вал? (62) И сно­ва поезд­ка по Ита­лии с той же спут­ни­цей; в горо­дах жесто­кое и без­жа­лост­ное раз­ме­ще­ние сол­дат на постой, в Риме омер­зи­тель­ное рас­хи­ще­ние золота и сереб­ра, осо­бен­но запа­сов вина. В довер­ше­ние все­го Анто­ний, без ведо­ма Цеза­ря, нахо­див­ше­го­ся тогда в Алек­сан­дрии, но бла­го­да­ря его при­я­те­лям, был назна­чен началь­ни­ком кон­ни­цы⁸². Тогда Анто­ний и решил, что для него вполне при­стой­но всту­пить в близ­кие отно­ше­ния с Гип­пи­ем и пере­дать мими­че­ско­му акте­ру Сер­гию лоша­дей, при­но­ся­щих доход⁸³; тогда он и выбрал себе для жилья не этот вот дом, кото­рый он теперь с трудом удер­жи­ва­ет за собой, а дом Мар­ка Писо­на⁸⁴. К чему мне сооб­щать вам о его рас­по­ря­же­ни­ях, о гра­бе­жах, о разда­чах наслед­ст­вен­ных иму­ществ, о захва­те их? Анто­ния к это­му побуж­да­ла его нище­та, обра­тить­ся ему было некуда; ведь ему тогда еще не доста­лись такие боль­шие наслед­ства от Луция Руб­рия и Луция Тур­се­лия. Он еще не ока­зал­ся неожи­дан­ным наслед­ни­ком Гнея Пом­пея и мно­гих дру­гих людей, нахо­див­ших­ся в отсут­ст­вии⁸⁵. Ему при­хо­ди­лось жить по обы­чаю раз­бой­ни­ков и иметь столь­ко, сколь­ко он мог награ­бить.

(63) Но эти его поступ­ки, кото­рые, как они ни бес­чест­ны, все же свиде­тель­ст­ву­ют о неко­то­ром муже­стве, мы опу­стим; пого­во­рим луч­ше о его без­образ­ней­шей рас­пу­щен­но­сти. На свадь­бе у Гип­пия ты, обла­даю­щий такой широ­кой глот­кой, таким креп­ким сло­же­ни­ем, таким мощ­ным телом, достой­ным гла­ди­а­то­ра, влил в себя столь­ко вина, что тебе на дру­гой день при­шлось изверг­нуть его на гла­зах у рим­ско­го наро­да. Как про­тив­но не толь­ко видеть это, но и об этом слы­шать! Если бы это слу­чи­лось с тобой во вре­мя пира, — ведь огром­ный раз­мер тво­их куб­ков нам хоро­шо изве­стен — кто не при­знал бы это­го сра­мом? Но нет, в собра­нии рим­ско­го наро­да, испол­няя свои долж­ност­ные обя­зан­но­сти, началь­ник кон­ни­цы, для кото­ро­го даже рыг­нуть было бы позо­ром, извер­гая кус­ки пищи, рас­про­стра­няв­шие запах вина, зама­рал пере­д­нюю часть сво­ей тоги и весь три­бу­нал! Но он сам при­зна­ет, что это отно­сит­ся к его гряз­ным поступ­кам. Перей­дем к более бли­ста­тель­ным.

(XXVI, 64) Цезарь воз­вра­тил­ся из Алек­сан­дрии счаст­ли­вый, как каза­лось, по край­ней мере, ему; хотя, по мое­му разу­ме­нию, никто, будучи вра­гом государ­ства, не может быть счаст­лив. Когда перед хра­мом Юпи­те­ра Ста­то­ра было водру­же­но копье⁸⁶, о про­да­же иму­ще­ства Гнея Пом­пея, — горе мне! ибо, хотя и иссяк­ли сле­зы, но серд­це мое по-преж­не­му тер­за­ет­ся скор­бью, — да, о про­да­же иму­ще­ства Гнея Пом­пея Вели­ко­го бес­по­щад­ней­шим голо­сом объ­явил гла­ша­тай! И толь­ко в этом одном слу­чае граж­дане, забыв о сво­ем раб­стве, тяж­ко вздох­ну­ли и, хотя их серд­ца и были пора­бо­ще­ны, так как в то вре­мя все было охва­че­но стра­хом, вздо­хи рим­ско­го наро­да все же оста­ва­лись сво­бод­ны­ми. Когда все напря­жен­но ожи­да­ли, кто же будет столь нече­стив, столь безу­мен, столь враж­де­бен богам и людям, что дерзнет при­сту­пить к этой зло­дей­ской покуп­ке на тор­гах, то не нашлось нико­го, кро­ме Анто­ния, хотя око­ло это­го копья сто­я­ло так мно­го людей, пося­гав­ших на что угод­но. Нашел­ся один толь­ко чело­век, дерз­нув­ший на то, от чего, несмот­ря на свою дерз­кую отва­гу, бежа­ли и отшат­ну­лись все про­чие. (65) Зна­чит, тебя охва­ти­ло такое оту­пе­ние, вер­нее, такое бешен­ство, что ты при сво­ем знат­ном про­ис­хож­де­нии, высту­пая поку­па­те­лем на тор­гах и при­том поку­па­те­лем имен­но иму­ще­ства Пом­пея, не знал, что ты про­клят рим­ским наро­дом, что ты нена­ви­стен ему, что все боги и все люди тебе недру­ги и будут ими все­гда? А как наг­ло этот кути­ла тот­час же захва­тил себе иму­ще­ство того мужа, бла­го­да­ря чьей доб­ле­сти рим­ский народ стал для наро­дов чуже­зем­ных более гроз­ным, а бла­го­да­ря спра­вед­ли­во­сти — более люби­мым!

(XXVII) Итак, когда он вдруг набро­сил­ся на иму­ще­ство это­го мужа, он был вне себя от радо­сти, как дей­ст­ву­ю­щее лицо из мима⁸⁷, вче­раш­ний нищий, кото­рый неожи­дан­но стал бога­чом. Но, как гово­рит­ся, не пом­ню, у како­го поэта, —

(66) Совер­шен­но неве­ро­ят­но и чудо­вищ­но то, как он в тече­ние немно­гих, не ска­жу — меся­цев, а дней пустил на ветер такое боль­шое иму­ще­ство. Были огром­ные запа­сы вина, очень мно­го пре­крас­но­го чекан­но­го сереб­ра, цен­ные тка­ни, повсюду мно­го пре­вос­ход­ной и вели­ко­леп­ной утва­ри, при­над­ле­жав­шей чело­ве­ку, жив­ше­му если и не в рос­ко­ши, то все же в пол­ном достат­ке. В тече­ние немно­гих дней от все­го это­го ниче­го не оста­лось. (67) Какая Харибда⁸⁹ так про­жор­ли­ва? Что я гово­рю — Харибда? Если она и суще­ст­во­ва­ла, то ведь это было толь­ко живот­ное и при­том одно. Даже Оке­ан⁹⁰, кля­нусь богом вер­но­сти, едва ли мог бы так быст­ро погло­тить так мно­го иму­ще­ства, столь раз­бро­сан­но­го, рас­по­ло­жен­но­го в местах, столь уда­лен­ных друг от дру­га. Для Анто­ния не суще­ст­во­ва­ло ни запо­ров, ни печа­тей, ни запи­сей. Целые скла­ды вина при­но­си­лись в дар вели­чай­шим него­дя­ям. Одно рас­хи­ща­ли акте­ры, дру­гое — актри­сы. Дом был набит игро­ка­ми, пере­пол­нен пья­ны­ми. Пили дни напро­лет и во мно­гих местах. При игре в кости часто быва­ли и про­иг­ры­ши; ведь он не все­гда удач­лив. В камор­ках рабов мож­но было видеть ложа, застлан­ные пур­пур­ны­ми покры­ва­ла­ми Гнея Пом­пея. Поэто­му не удив­ляй­тесь, что это иму­ще­ство было рас­тра­че­но так быст­ро. Такая испор­чен­ность смог­ла бы быст­ро сожрать не толь­ко иму­ще­ство одно­го чело­ве­ка, даже такое боль­шое, как это, но и горо­да и цар­ства. (68) Но ведь он, ска­жут нам, захва­тил так­же и дом и заго­род­ное име­ние. О, неслы­хан­ная дер­зость! И ты даже осме­лил­ся вой­ти в этот дом, пере­сту­пить этот свя­щен­ный порог, пока­зать свое лицо вели­чай­ше­го под­ле­ца богам-пена­там это­го дома? В доме, на кото­рый дол­го никто не смел и взгля­нуть, мимо кото­ро­го никто не мог прой­ти без слез, в этом доме тебе не стыд­но так дол­го жить? Ведь в нем, хотя ты ниче­го не пони­ма­ешь, ничто не может быть тебе при­ят­но.

(XXVIII) Или ты вся­кий раз, как в вести­бу­ле глядишь на рост­ры⁹¹, дума­ешь, что вхо­дишь в свой соб­ст­вен­ный дом? Быть не может! Будь ты даже совсем лишен разу­ма, лишен чув­ства (а ты имен­но таков), ты и себя, и свои каче­ства, и сво­их сто­рон­ни­ков все же зна­ешь. И я, пра­во, не верю, чтобы ты — наяву ли или во сне — когда-либо мог быть спо­ко­ен в душе. Как бы ты ни упил­ся вином, как бы без­рас­суден ты ни был (а ты имен­но таков), ты, вся­кий раз как перед тобой явит­ся образ это­го выдаю­ще­го­ся мужа, неми­ну­е­мо дол­жен в ужа­се про­буж­дать­ся от сна и впа­дать в бешен­ство, часто даже наяву. (69) Мне жаль самих стен и кров­ли это­го дома. В самом деле, что когда-либо видел этот дом, кро­ме цело­муд­рен­ных поступ­ков, про­ис­те­кав­ших из самых стро­гих нра­вов и само­го чест­но­го обра­за мыс­лей? Ведь муж этот, отцы-сена­то­ры, как вы зна­е­те, стя­жал столь же вели­кую сла­ву за рубе­жом, сколь искрен­нее вос­хи­ще­ние на родине, его дей­ст­вия в чужих стра­нах при­нес­ли ему не бо́льшую хва­лу, чем его домаш­ний быт. И в его доме в спаль­нях — непотреб­ство, в сто­ло­вых — хар­чев­ня! Впро­чем, Анто­ний это отри­ца­ет. Не спра­ши­вай­те его, он стал порядоч­ным чело­ве­ком. Сво­ей зна­ме­ни­той актри­се он велел забрать ее вещи, на осно­ва­нии зако­нов Две­на­дца­ти таб­лиц ото­брал у нее клю­чи, выпро­во­дил ее⁹². Какой он выдаю­щий­ся граж­да­нин отныне, сколь ува­жае­мый! Ведь за всю его жизнь из всех его поступ­ков наи­боль­ше­го ува­же­ния заслу­жи­ва­ет его «раз­вод» с актри­сой. (70) А как часто употреб­ля­ет он выра­же­ние: «И кон­сул и Анто­ний»! Это озна­ча­ет: «Кон­сул и бес­стыд­ней­ший чело­век, кон­сул и вели­чай­ший него­дяй». И пра­во, чем дру­гим явля­ет­ся Анто­ний? Если бы это имя само по себе было свя­за­но с досто­ин­ст­вом, то твой дед, не сомне­ва­юсь, в свое вре­мя назы­вал бы себя кон­су­лом и Анто­ни­ем. Но он ни разу так себя не назвал. Так мог бы назы­вать себя так­же и мой кол­ле­га, твой дядя, если толь­ко не пред­по­ло­жить, что лишь ты один — Анто­ний.

Но я не ста­ну гово­рить о тво­их про­ступ­ках, не отно­ся­щих­ся к той тво­ей дея­тель­но­сти, кото­рой ты истер­зал государ­ство; воз­вра­ща­юсь к тво­ей непо­сред­ст­вен­ной роли, то есть к граж­дан­ской войне, воз­ник­шей, вызван­ной, нача­той тво­и­ми ста­ра­ни­я­ми.

(XXIX, 71) В этой войне ты — по тру­со­сти и из-за сво­их любов­ных дел — не участ­во­вал. Ты отведал кро­ви граж­дан, вер­нее, упил­ся ею. В Фар­саль­ском сра­же­нии ты был в пер­вых рядах⁹³. Луция Доми­ция, про­слав­лен­но­го и знат­ней­ше­го мужа, ты убил, а мно­гих бежав­ших с поля бит­вы, кото­рым Цезарь, быть может, сохра­нил бы жизнь, — подоб­но тому как он сохра­нил ее неко­то­рым дру­гим, — ты без­жа­лост­но пре­сле­до­вал и изру­бил. По какой же при­чине ты, совер­шив так мно­го столь вели­ких дея­ний, не после­до­вал за Цеза­рем в Афри­ку — тем более что вой­на еще дале­ко не была закон­че­на? Какое же место занял ты при самом Цеза­ре по его воз­вра­ще­нии из Афри­ки? Кем ты был? Тот, у кого ты, в быт­ность его импе­ра­то­ром, был кве­сто­ром, а когда он стал дик­та­то­ром, — началь­ни­ком кон­ни­цы, зачин­щи­ком вой­ны, под­стре­ка­те­лем к жесто­ко­сти, участ­ни­ком в деле­же воен­ной добы­чи, а в силу заве­ща­ния, как ты сам гово­рил, был сыном, имен­но он потре­бо­вал от тебя упла­ты денег, кото­рые ты был дол­жен за дом, за заго­род­ное име­ние, за все, что купил на тор­гах⁹⁴. (72) Сна­ча­ла ты отве­тил пря­мо-таки сви­ре­по и — пусть тебе не кажет­ся, что я во всем про­тив тебя, — гово­рил, мож­но ска­зать, разум­но и спра­вед­ли­во: «Это от меня Гай Цезарь тре­бу­ет денег? Поче­му имен­но он от меня, когда потре­бо­вать их от него мог бы я? Раз­ве он без мое­го уча­стия победил? Да он это­го даже и не мог сде­лать. Это я дал ему пред­лог для граж­дан­ской вой­ны; это я внес пагуб­ные зако­ны⁹⁵, это я пошел вой­ной на кон­су­лов и импе­ра­то­ров рим­ско­го наро­да, на сенат и рим­ский народ, на богов наших отцов, на алта­ри и оча­ги, на оте­че­ство. Неуже­ли Цезарь одер­жал победу толь­ко для себя одно­го? Если пре­ступ­ле­ния совер­ше­ны сооб­ща, то поче­му же воен­ной добы­че не быть общей?» Ты имел пра­во тре­бо­вать, но что из это­го? Цезарь был силь­нее тебя. (73) Реши­тель­но отверг­нув твои жало­бы, он при­слал сол­дат к тебе и к тво­им пору­чи­те­лям, как вдруг ты пред­ста­вил тот зна­ме­ни­тый спи­сок⁹⁶. Как сме­я­лись люди над тем, что спи­сок был таким длин­ным, иму­ще­ство таким боль­шим и раз­но­об­раз­ным, а меж­ду тем в соста­ве его, кро­ме участ­ка зем­ли на Мисене, не было ниче­го тако­го, что рас­про­даю­щий все это с тор­гов мог бы назвать сво­ей соб­ст­вен­но­стью. Что каса­ет­ся самих тор­гов, то зре­ли­ще было поис­ти­не жал­ким: ков­ры Пом­пея в неболь­шом коли­че­стве и то в пят­нах, несколь­ко измя­тых сереб­ря­ных сосудов, при­над­ле­жав­ших ему же, обо­рван­ные рабы, так что нам было боль­но видеть эти жал­кие остат­ки его иму­ще­ства. (74) Все же наслед­ни­ки Луция Руб­рия⁹⁷ запре­ти­ли, в силу рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, эти тор­ги. Него­дяй был в затруд­ни­тель­ном поло­же­нии, не знал, куда ему обра­тить­ся. Более того, имен­но в это вре­мя в доме Цеза­ря, как гово­рят, был схва­чен чело­век с кин­жа­лом, подо­слан­ный Анто­ни­ем, на что Цезарь заявил жало­бу в сена­те, откры­то и рез­ко высту­пив про­тив тебя. Потом Цезарь выехал в Испа­нию, на несколь­ко дней про­длив тебе, ввиду тво­ей бед­но­сти, срок упла­ты. Даже тогда ты за ним не после­до­вал. Такой хоро­ший гла­ди­а­тор и так ско­ро полу­чил дере­вян­ный меч?⁹⁸ Итак, если Анто­ний, защи­щая свои инте­ре­сы, то есть свое бла­го­по­лу­чие, был столь трус­лив, то сто­ит ли его боять­ся?

(XXX, 75) Все же он, нако­нец, выехал в Испа­нию, но, по его сло­вам, не смог туда без­опас­но добрать­ся. Как же, в таком слу­чае, туда добрал­ся Дола­бел­ла? Ты не дол­жен был ста­но­вить­ся на ту сто­ро­ну или же, став, дол­жен был бить­ся до кон­ца. Цезарь три­жды не на жизнь, а на смерть сра­зил­ся с граж­да­на­ми: в Фес­са­лии, в Афри­ке, в Испа­нии. Во всех этих бит­вах Дола­бел­ла участ­во­вал⁹⁹; в сра­же­нии в Испа­нии он даже был ранен. Если хочешь знать мое мне­ние, то я бы пред­по­чел, чтобы это­го не было; но все же, хотя реше­ние его с само­го нача­ла заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния, похваль­на его непо­ко­ле­би­мость. А ты каков? Сыно­вья Гнея Пом­пея тогда ста­ра­лись преж­де все­го вер­нуть­ся на роди­ну. Оста­вим это; это каса­лось обе­их сто­рон; но, кро­ме того, они ста­ра­лись вер­нуть себе богов сво­их отцов, алта­ри, оча­ги, домаш­не­го лара — все то, что захва­тил ты. В то вре­мя как это­го доби­ва­лись с ору­жи­ем в руках те, кому оно при­над­ле­жа­ло на закон­ном осно­ва­нии, кому (хотя мож­но ли гово­рить о спра­вед­ли­во­сти сре­ди вели­чай­ших неспра­вед­ли­во­стей?) по спра­вед­ли­во­сти сле­до­ва­ло сра­жать­ся про­тив сыно­вей Гнея Пом­пея? Кому? Тебе, скуп­щи­ку их иму­ще­ства! (76) Или может быть, пока ты в Нар­боне бле­вал на сто­лы сво­их госте­при­им­цев, Дола­бел­ла дол­жен был сра­жать­ся за тебя в Испа­нии?

А како­во было воз­вра­ще­ние Анто­ния из Нар­бо­на! И он еще спра­ши­вал меня, поче­му я так неожи­дан­но повер­нул назад, пре­рвав свою поезд­ку! Недав­но я объ­яс­нил вам, отцы-сена­то­ры, при­чи­ну сво­его воз­вра­ще­ния¹⁰⁰. Я хотел, если бы толь­ко смог, еще до январ­ских календ при­не­сти поль­зу государ­ству. Но ты спра­ши­вал, каким обра­зом я воз­вра­тил­ся. Во-пер­вых, при све­те дня, а не потем­ках; во-вто­рых, в баш­ма­ках и тоге, а не в галль­ской обу­ви и дорож­ном пла­ще¹⁰¹. Но ты все-таки на меня смот­ришь и, види­мо, с раз­дра­же­ни­ем. Пра­во, ты теперь поми­рил­ся бы со мной, если бы знал, как мне стыд­но за твою под­лость, кото­рой сам ты не сты­дишь­ся. Из всех гнус­но­стей, совер­шен­ных все­ми людь­ми, я не видел ни одной, не слы­хал ни об одной, более позор­ной. Ты, вооб­ра­зив­ший себя началь­ни­ком кон­ни­цы, ты, доби­вав­ший­ся на бли­жай­ший год, вер­нее, выпра­ши­вав­ший для себя кон­суль­ство, бежал в галль­ской обу­ви и в дорож­ном пла­ще через муни­ци­пии и коло­нии Гал­лии, после пре­бы­ва­ния в кото­рой мы обыч­но доби­ва­лись кон­суль­ства; да, тогда кон­суль­ства доби­ва­лись, а не выпра­ши­ва­ли.

(XXXI, 77) Но обра­ти­те вни­ма­ние на его низость. При­ехав при­бли­зи­тель­но в деся­том часу в Крас­ные Ска­лы¹⁰², он укрыл­ся в какой-то корч­ме и, пря­чась там, про­пьян­ст­во­вал до вече­ра. Быст­ро подъ­е­хав к Риму на тележ­ке, он явил­ся к себе домой, заку­тав себе голо­ву. При­врат­ник ему: «Ты кто?» — «Пись­мо­но­сец от Мар­ка». Его тут же при­ве­ли к той, ради кого он при­ехал, и он пере­дал ей пись­мо. Когда она, пла­ча, чита­ла пись­мо (ибо содер­жа­ние это­го любов­но­го посла­ния было тако­во: у него-де впредь ниче­го не будет с актри­сой, он-де отка­зал­ся от люб­ви к той и пере­нес всю свою любовь на эту жен­щи­ну), когда она раз­ры­да­лась, этот состра­да­тель­ный чело­век не выдер­жал, открыл лицо и бро­сил­ся ей на шею. О, ничтож­ный чело­век! Ибо что еще мож­но ска­зать? Ниче­го более под­хо­дя­ще­го ска­зать не могу. Итак, имен­но для того, чтобы она неожи­дан­но увиде­ла тебя, Ката­ми­та¹⁰³, когда ты вдруг откро­ешь себе лицо, ты и пере­пу­гал ночью Рим и на мно­го дней навел страх на Ита­лию?¹⁰⁴ (78) Но дома у тебя было, по край­ней мере, оправ­да­ние — любовь; вне дома — нечто более позор­ное: опа­се­ние, что Луций Планк про­даст име­ния тво­их пору­чи­те­лей¹⁰⁵. Но когда народ­ный три­бун пре­до­ста­вил тебе сло­во на сход­ке, ты, отве­тив, что при­ехал по сво­им лич­ным делам, дал наро­ду повод изощ­рять­ся на твой счет в ост­ро­умии. Но я гово­рю черес­чур мно­го о пустя­ках; перей­дем к более важ­но­му.

(XXXII) Когда Гай Цезарь воз­вра­щал­ся из Испа­нии¹⁰⁶, ты очень дале­ко выехал навстре­чу ему. Ты быст­ро съездил в обе сто­ро­ны, дабы он при­знал тебя если и не осо­бен­но храб­рым, то все же очень рья­ным. Ты — уж не знаю как — вновь сде­лал­ся близ­ким ему чело­ве­ком. Вооб­ще у Цеза­ря была такая чер­та: если он знал, что кто-нибудь совсем запу­тал­ся в дол­гах и нуж­да­ет­ся, то он (если толь­ко знал это­го чело­ве­ка как него­дяя и наг­ле­ца) очень охот­но при­ни­мал его в чис­ло сво­их близ­ких. (79) И вот, когда ты эти­ми каче­ства­ми при­об­рел боль­шое рас­по­ло­же­ние Цеза­ря, было при­ка­за­но объ­явить о тво­ем избра­нии в кон­су­лы и при­том вме­сте с ним самим. Я ничуть не сокру­ша­юсь о Дола­бел­ле, кото­ро­го тогда побуди­ли доби­вать­ся кон­суль­ства, под­би­ли на это — и насме­я­лись над ним. Кто же не зна­ет, как вели­ко было при этом веро­лом­ство по отно­ше­нию к Дола­бел­ле, про­яв­лен­ное вами обо­и­ми? Цезарь побудил его к соис­ка­нию кон­суль­ства, нару­шил дан­ные ему обе­ща­ния и обя­за­тель­ства и поза­бо­тил­ся о себе; ты же под­чи­нил свою волю веро­лом­ству Цеза­ря. Насту­па­ют январ­ские кален­ды; нас соби­ра­ют в сена­те. Дола­бел­ла напал на Анто­ния и гово­рил гораздо более обсто­я­тель­но и с гораздо боль­шей под­готов­кой, чем это теперь делаю я. (80) Все­б­ла­гие боги! Но что, в сво­ем гне­ве, ска­зал Анто­ний! Преж­де все­го, когда Цезарь обе­щал, что он до сво­его отъ­езда пове­лит, чтобы Дола­бел­ла стал кон­су­лом (и еще отри­ца­ют, что он был царем, он, кото­рый все­гда и посту­пал, и гово­рил подоб­ным обра­зом!¹⁰⁷), и вот, когда Цезарь так ска­зал, этот чест­ный авгур заявил, что обле­чен пра­ва­ми жре­ца, так что на осно­ва­нии авспи­ций он может либо не допу­стить созы­ва коми­ций, либо объ­явить выбо­ры недей­ст­ви­тель­ны­ми, и он заве­рил, что он так и посту­пит. (81) Преж­де все­го обра­ти­те вни­ма­ние на его необы­чай­ную глу­пость. Как же так? Даже не будучи авгу­ром, но будучи кон­су­лом, раз­ве не смог бы ты сде­лать то, что ты, по тво­им сло­вам, имел воз­мож­ность сде­лать по пра­ву жре­че­ства? Пожа­луй, еще лег­че. Ведь мы обла­да­ем толь­ко пра­вом сооб­щать, что мы наблюда­ем за небес­ны­ми зна­ме­ни­я­ми, а кон­су­лы и осталь­ные долж­ност­ные лица — и пра­вом их наблюдать¹⁰⁸. Пусть будет так! Он ска­зал это по недо­стат­ку опы­та; ведь от чело­ве­ка, нико­гда не бываю­ще­го трез­вым, тре­бо­вать разум­но­го рас­суж­де­ния нель­зя; но обра­ти­те вни­ма­ние на его бес­стыд­ство. За мно­го меся­цев до того он ска­зал в сена­те, что он либо посред­ст­вом авспи­ций не допу­стит коми­ций по избра­нию Дола­бел­лы, либо сде­ла­ет то самое, что он и сде­лал. Мог ли кто-нибудь — кро­ме тех, кто решил наблюдать за небом, — пред­у­га­дать, какая непра­виль­ность будет допу­ще­на при авспи­ци­ях? Во вре­мя коми­ций это­го не поз­во­ля­ют зако­ны, а если кто-либо и про­из­во­дил наблюде­ния за небом, то он дол­жен заявить об этом не после коми­ций, а до них. Но неве­же­ство Анто­ния соче­та­ет­ся с бес­стыд­ст­вом: он и не зна­ет того, что́ авгу­ру подо­ба­ет знать, и не дела­ет того, что при­ли­че­ст­ву­ет доб­ро­со­вест­но­му чело­ве­ку. (82) Итак, вспом­ни­те его кон­суль­ство, начи­ная с того дня и вплоть до мар­тов­ских ид¹⁰⁹. Какой при­служ­ник был когда-либо так уго­д­лив, так при­ни­жен? Сам он не мог сде­лать ниче­го; обо всем он про­сил Цеза­ря; при­па­дая голо­вой к спин­ке носи­лок, он выпра­ши­вал у сво­его кол­ле­ги мило­сти, чтобы их про­да­вать.

(XXXIII) И вот насту­па­ет день коми­ций по избра­нию Дола­бел­лы; жере­бьев­ка для назна­че­ния цен­ту­рии, голо­су­ю­щей пер­вой¹¹⁰; Анто­ний без­дей­ст­ву­ет; объ­яв­ля­ют о подан­ных голо­сах — мол­чит; при­гла­ша­ют пер­вый раз­ряд¹¹¹; объ­яв­ля­ют о подан­ных голо­сах; затем, как это при­ня­то, голо­су­ют всад­ни­ки; затем при­гла­ша­ют вто­рой раз­ряд; все это про­ис­хо­дит быст­рее, чем я опи­сал. (83) Когда все закон­че­но, чест­ный авгур — мож­но поду­мать, Гай Лелий! — гово­рит: «В дру­гой день!»¹¹² О, неслы­хан­ное бес­стыд­ство? Что ты увидел, что понял, что услы­шал? Ведь ты не гово­рил, что наблюдал за небом, да и сего­дня это­го не гово­ришь. Сле­до­ва­тель­но, пре­пят­ст­ви­ем явля­ет­ся та непра­виль­ность, кото­рую ты пред­видел так дав­но и зара­нее пред­ска­зал. И вот ты, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, лжи­во измыс­лил важ­ные авспи­ции, кото­рые долж­ны навлечь несча­стье, наде­юсь, на тебя само­го, а не на государ­ство; ты опу­тал рим­ский народ рели­ги­оз­ным запре­том; ты как авгур по отно­ше­нию к авгу­ру, как кон­сул по отно­ше­нию к кон­су­лу совер­шил обнун­ци­а­цию. Не хочу рас­про­стра­нять­ся об этом, дабы не пока­за­лось, что я не при­знаю закон­ны­ми дей­ст­вий Дола­бел­лы, тем более что обо всем этом рано или позд­но неми­ну­е­мо при­дет­ся докла­ды­вать нашей кол­ле­гии. (84) Но обра­ти­те вни­ма­ние на над­мен­ность и наг­лость Анто­ния. Зна­чит, доко­ле тебе будет угод­но, Дола­бел­ла избран в кон­су­лы непра­виль­но; но когда ты захо­чешь, он ока­жет­ся избран­ным в соот­вет­ст­вии с авспи­ци­я­ми. Если то, что авгур дела­ет заяв­ле­ние в тех выра­же­ни­ях, в каких ее совер­шил ты, не зна­чит ниче­го, сознай­ся, что ты, про­из­но­ся сло­ва «В дру­гой день!», не был трезв. Если же в тво­их сло­вах есть какой-либо смысл, то я как авгур спра­ши­ваю сво­его кол­ле­гу, в чем этот смысл заклю­ча­ет­ся.

Но, дабы мне не про­пу­стить в сво­ей речи само­го пре­крас­но­го из поступ­ков Мар­ка Анто­ния, перей­дем к Лупер­ка­ли­ям. (XXXIV) Он ниче­го не скры­ва­ет, отцы-сена­то­ры! Он обна­ру­жи­ва­ет свое вол­не­ние, покры­ва­ет­ся потом, блед­не­ет. Пусть дела­ет все, что угод­но, толь­ко бы не стал бле­вать, как в Мину­ци­е­вом пор­ти­ке! Как оправ­дать такой тяж­кий позор? Хочу слы­шать, что ты ска­жешь, чтобы видеть, что такая огром­ная пла­та рито­ру — зем­ли в Леон­тин­ской обла­сти — была дана не напрас­но.

(85) Твой кол­ле­га сидел на рострах, обле­чен­ный в пур­пур­ную тогу, в золо­том крес­ле, с вен­ком на голо­ве. Ты под­ни­ма­ешь­ся на рост­ры, под­хо­дишь к крес­лу (хотя ты и был лупер­ком, ты все же дол­жен был бы пом­нить, что ты — кон­сул), пока­зы­ва­ешь диа­де­му¹¹³. По все­му фору­му про­нес­ся стон. Откуда у тебя диа­де­ма? Ведь ты не подо­брал ее на зем­ле, а при­нес из дому — пре­ступ­ле­ние с зара­нее обду­ман­ным наме­ре­ни­ем. Ты пытал­ся воз­ло­жить на голо­ву Цеза­ря диа­де­му сре­ди пла­ча наро­да, а Цезарь, сре­ди его руко­плес­ка­ний, ее отвер­гал. Итак, это ты, пре­ступ­ник, ока­зал­ся един­ст­вен­ным, кто спо­соб­ст­во­вал утвер­жде­нию цар­ской вла­сти, кто захо­тел сво­его кол­ле­гу сде­лать сво­им гос­по­ди­ном, кто в то же вре­мя решил испы­тать дол­го­тер­пе­ние рим­ско­го наро­да. (86) Но ты даже пытал­ся воз­будить состра­да­ние к себе, ты с моль­бой бро­сал­ся Цеза­рю в ноги. О чем ты про­сил его? О том, чтобы стать рабом? Для себя одно­го ты мог про­сить об этом; ведь ты с дет­ства жил, выно­ся все что угод­но и с лег­ко­стью рабо­леп­ст­вуя. Ни от нас, ни от рим­ско­го наро­да ты таких пол­но­мо­чий, конеч­но, не полу­чал. О, про­слав­лен­ное твое крас­но­ре­чие, когда ты нагой высту­пал перед наро­дом! Есть ли что-либо более позор­ное, более омер­зи­тель­ное, более достой­ное любой каз­ни? Ты, может быть, ждешь, что мы ста­нем колоть тебя стре­ка­ла­ми? Так моя речь, если толь­ко в тебе оста­лась хотя бы кап­ля чув­ства, тебя мучит и тер­за­ет до кро­ви. Боюсь, как бы мне не при­шлось ума­лить сла­ву наших вели­ких мужей¹¹⁴, но я все же ска­жу, дви­жи­мый чув­ст­вом скор­би. Какой позор! Тот, кто воз­ла­гал диа­де­му, жив, а убит — и, как все при­зна­ют, по спра­вед­ли­во­сти — тот, кто ее отверг. (87) Но Анто­ний^[1] даже при­ка­зал допол­нить запись о Лупер­ка­ли­ях, име­ю­щу­ю­ся в фастах: «По веле­нию наро­да, кон­сул Марк Анто­ний пред­ло­жил посто­ян­но­му дик­та­то­ру Гаю Цеза­рю цар­скую власть. Цезарь ее отверг». Вот теперь меня совсем не удив­ля­ет, что ты вызы­ва­ешь сму­ту, нена­видишь, уже не гово­рю — Рим, нет, даже сол­неч­ный свет, что ты, вме­сте с отъ­яв­лен­ны­ми раз­бой­ни­ка­ми, живешь тем, что вам пере­па­дет в дан­ный день, и толь­ко на нынеш­ний день и рас­счи­ты­ва­ешь. В самом деле, где мог бы ты в мир­ных усло­ви­ях най­ти себе при­ста­ни­ще? Раз­ве для тебя най­дет­ся место при нали­чии закон­но­сти и пра­во­судия, кото­рые ты, насколь­ко это было в тво­их силах, уни­что­жил, уста­но­вив цар­скую власть? Для того ли был изгнан Луций Тарк­ви­ний, каз­не­ны Спу­рий Кас­сий, Спу­рий Мелий, Марк Ман­лий¹¹⁵, чтобы через мно­го веков Марк Анто­ний, нару­шая боже­ст­вен­ный закон, уста­но­вил в Риме цар­скую власть?

(XXXV, 88) Но вер­нем­ся к вопро­су об авспи­ци­ях, о кото­рых Цезарь соби­рал­ся гово­рить в сена­те в мар­тов­ские иды. Я спра­ши­ваю: как посту­пил бы ты тогда? Я, дей­ст­ви­тель­но, слы­хал, что ты при­шел, под­гото­вив­шись к отве­ту, так как ты буд­то бы думал, что я буду гово­рить о тех вымыш­лен­ных авспи­ци­ях, с кото­ры­ми тем не менее было необ­хо­ди­мо счи­тать­ся. Не допу­сти­ла это­го в тот день счаст­ли­вая судь­ба государ­ства. Но раз­ве гибель Цеза­ря лиши­ла силы так­же и твое суж­де­ние об авспи­ци­ях? Впро­чем, я дошел в сво­ей речи до вре­ме­ни, кото­ро­му надо уде­лить боль­ше вни­ма­ния, чем собы­ти­ям, о кото­рых я начал гово­рить. Как ты бежал, как пере­пу­гал­ся в тот слав­ный день! Как ты, созна­вая свои зло­де­я­ния, дро­жал за свою жизнь, когда после бег­ства ты — по мило­сти людей, согла­сив­ших­ся сохра­нить тебя невреди­мым, если оду­ма­ешь­ся, — тай­ком воз­вра­тил­ся домой! (89) О, сколь напрас­ны были мои пред­ска­за­ния, все­гда оправ­ды­вав­ши­е­ся! Я гово­рил в Капи­то­лии нашим изба­ви­те­лям, когда они хоте­ли, чтобы я пошел к тебе и уго­во­рил тебя встать на защи­ту государ­ст­вен­но­го строя: пока ты будешь в стра­хе, ты будешь обе­щать все что угод­но; как толь­ко ты пере­ста­нешь боять­ся, ты сно­ва ста­нешь самим собой. Поэто­му, когда дру­гие кон­су­ля­ры несколь­ко раз ходи­ли к тебе, я остал­ся тверд в сво­ем реше­нии, не видел­ся с тобой ни в тот, ни на дру­гой день и не пове­рил, что союз чест­ней­ших граж­дан с закля­тым вра­гом мож­но было скре­пить каким бы то ни было дого­во­ром. На тре­тий день я при­шел в храм Зем­ли, прав­да, неохот­но, так как все пути к хра­му были заня­ты воору­жен­ны­ми людь­ми. (90) Какой это был для тебя день, Анто­ний! Хотя ты впо­след­ст­вии неожи­дан­но ока­зал­ся моим недру­гом¹¹⁶, мне все-таки тебя жаль, так как ты с такой нена­ви­стью отнес­ся к соб­ст­вен­ной сла­ве¹¹⁷.

(XXXVI) Бес­смерт­ные боги! Каким и сколь вели­ким мужем был бы ты, если бы смог тогда быть верен реше­ни­ям, при­ня­тым тобой в тот день! Меж­ду нами был бы мир, скреп­лен­ный пре­до­став­ле­ни­ем залож­ни­ка, маль­чи­ка знат­но­го про­ис­хож­де­ния, вну­ка Мар­ка Бам­ба­ли­о­на¹¹⁸. Но чест­ным тебя делал страх, недол­го­веч­ный настав­ник в соблюде­нии дол­га, него­дя­ем тебя сде­ла­ла нико­гда тебя не покидаю­щая — когда ты стра­ха не испы­ты­ва­ешь — наг­лость. Впро­чем, и тогда, когда тебя счи­та­ли чест­ней­шим чело­ве­ком (прав­да, я с этим не согла­шал­ся), ты пре­ступ­ней­шим обра­зом руко­во­дил похо­ро­на­ми тиран­на, если толь­ко это мож­но было счи­тать похо­ро­на­ми. (91) Тво­ей была та пре­крас­ная хва­леб­ная речь, тво­им было собо­лез­но­ва­ние, тво­и­ми были уве­ща­ния; ты, повто­ряю, зажег факе­лы — и те, кото­ры­ми был напо­ло­ви­ну сожжен Цезарь, и те, от кото­рых сго­рел дом Луция Бел­ли­е­на. Это ты побудил про­па­щих людей и, глав­ным обра­зом, рабов напасть на наши дома, кото­рые мы отсто­я­ли воору­жен­ной силой. Одна­ко ты же, как бы сте­рев с себя сажу, в тече­ние осталь­ных дней про­вел в Капи­то­лии заме­ча­тель­ные поста­нов­ле­ния сена­та, запре­щав­шие водру­жать после мар­тов­ских ид дос­ки с изве­ще­ни­ем о каких бы то ни было льготах или мило­стях. Ты сам пом­нишь, что́ ты ска­зал об изгнан­ни­ках, зна­ешь, что́ ты ска­зал о льготах. Но дей­ст­ви­тель­но наи­луч­шее — это то, что ты навсе­гда уни­что­жил в государ­стве имя дик­та­ту­ры; это твое дея­ние как буд­то пока­зы­ва­ло, что ты почув­ст­во­вал такую силь­ную нена­висть к цар­ской вла­сти, что, ввиду недав­не­го наше­го стра­ха перед дик­та­то­ром, был готов уни­что­жить самое имя дик­та­ту­ры. (92) Неко­то­рым дру­гим людям каза­лось, что в государ­стве уста­но­вил­ся порядок, но отнюдь не мне, так как я при таком корм­чем, как ты, опа­сал­ся кру­ше­ния государ­ст­вен­но­го кораб­ля. И раз­ве я в этом ошиб­ся? Дру­ги­ми сло­ва­ми — раз­ве Анто­ний мог и долее быть непо­хож на само­го себя? У вас на гла­зах по все­му Капи­то­лию водру­жа­лись дос­ки с запи­ся­ми, при­чем льготы про­да­ва­лись уже не отдель­ным лицам, но даже целым наро­дам; граж­дан­ские пра­ва пре­до­став­ля­лись уже не отдель­ным лицам, а целым про­вин­ци­ям. Итак, если оста­нет­ся в силе то, что не может остать­ся в силе, если государ­ство еще суще­ст­ву­ет, то вы, отцы-сена­то­ры, утра­ти­ли все про­вин­ции, рыноч­ный торг в доме Мар­ка Анто­ния умень­шил уже не толь­ко пода­ти и нало­ги, но и дер­жа­ву рим­ско­го наро­да.

(XXXVII, 93) Где 700 мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, чис­ля­щи­е­ся в кни­гах, хра­ня­щих­ся в хра­ме Опс? Прав­да, это — зло­счаст­ные день­ги Цеза­ря¹¹⁹, но все же они, если их не воз­вра­щать тем, кому они при­над­ле­жа­ли, мог­ли бы изба­вить нас от нало­га на недви­жи­мость¹²⁰. Но каким же обра­зом вышло, что те 40 мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, кото­рые ты был дол­жен в мар­тов­ские иды, ты перед апрель­ски­ми кален­да­ми уже не был дол­жен? Прав­да, невоз­мож­но пере­чис­лить все те рас­по­ря­же­ния, кото­рые поку­па­лись у тво­их близ­ких не без тво­е­го ведо­ма, но осо­бен­но бро­са­ет­ся в гла­за одно — реше­ние насчет царя Дейота­ра¹²¹, луч­ше­го дру­га рим­ско­го наро­да; дос­ка с запи­сью была водру­же­на в Капи­то­лии; когда она была выстав­ле­на, не было чело­ве­ка, кото­рый бы при всей сво­ей скор­би мог удер­жать­ся от сме­ха. (94) В самом деле, был ли кто-нибудь кому-либо бо́льшим недру­гом, чем Дейота­ру Цезарь, недру­гом в такой же мере, как наше­му сосло­вию, как всад­ни­че­ско­му, как мас­си­лий­цам, как всем тем, кому, как он пони­мал, доро­го государ­ство рим­ско­го наро­да? Так вот, царь Дейотар, кото­рый — ни лич­но, ни заоч­но — не добил­ся от Цеза­ря при его жиз­ни ни спра­вед­ли­во­го, ни доб­ро­го отно­ше­ния к себе, теперь вдруг, после его смер­ти, осы­пан его мило­стя­ми. Цезарь, нахо­дясь на месте, при­влек сво­его госте­при­им­ца к отве­ту, уста­но­вил раз­мер пени, потре­бо­вал упла­ты денег, назна­чил в его тет­рар­хию одно­го из сво­их спут­ни­ков-гре­ков¹²², отнял у него Арме­нию, пре­до­став­лен­ную ему сена­том. Все то, что он при сво­ей жиз­ни ото­брал, он воз­вра­ща­ет посмерт­но. (95) И в каких выра­же­ни­ях! Он то при­зна­ет это спра­вед­ли­вым, то не при­зна­ет спра­вед­ли­вым¹²³. Уди­ви­тель­ное хит­ро­спле­те­ние слов! Но Цезарь — ведь я все­гда засту­пал­ся перед ним за Дейота­ра в его отсут­ст­вие — не при­зна­вал спра­вед­ли­вой ни одной моей прось­бы в поль­зу царя. Пись­мен­ное обя­за­тель­ство на 10 мил­ли­о­нов сестер­ци­ев соста­ви­ли при уча­стии послов, людей чест­ных, но бояз­ли­вых и неис­ку­шен­ных, соста­ви­ли, не узнав ни мое­го мне­ния, ни мне­ния дру­гих госте­при­им­цев царя, на жен­ской поло­вине дома¹²⁴, в месте, где очень мно­гое посту­па­ло и посту­па­ет в про­да­жу. Сове­тую тебе поду­мать, что тебе делать на осно­ва­нии это­го пись­мен­но­го обя­за­тель­ства; ибо сам царь, по соб­ст­вен­но­му почи­ну, без вся­ких запи­сей Цеза­ря, как толь­ко узнал о его гибе­ли, с помо­щью Мар­са, бла­го­склон­но­го к нему, вер­нул себе свое. (96) Умуд­рен­ный чело­век, он знал, что если у кого-либо его иму­ще­ство было отня­то тиран­ном, то после убий­ства тиран­на оно воз­вра­ща­лось тому, у кого было отня­то, и что это все­гда счи­та­лось закон­ным. Поэто­му ни один зако­но­вед, — даже тот, кото­рый явля­ет­ся зако­но­ве­дом для тебя одно­го¹²⁵, тот, при чьей помо­щи ты и ведешь это дело, — на осно­ва­нии это­го пись­мен­но­го обя­за­тель­ства не ска­жет, что за иму­ще­ство, воз­вра­щен­ное до заклю­че­ния обя­за­тель­ства, при­чи­та­ют­ся день­ги. Ибо Дейотар у тебя его не поку­пал, но рань­ше, чем ты смог бы про­дать ему его соб­ст­вен­ность, он сам завла­дел ею. Он был насто­я­щим мужем, а мы достой­ны пре­зре­ния, так как вер­ши­те­ля мы нена­видим, а дела его защи­ща­ем.

(XXXVIII, 97) К чему мне гово­рить о запи­сях, кото­рым нет кон­ца, о бес­чис­лен­ных соб­ст­вен­но­руч­ных замет­ках? Суще­ст­ву­ют даже про­дав­цы, откры­то тор­гу­ю­щие ими, слов­но это объ­яв­ле­ния о боях гла­ди­а­то­ров. Так у него вырас­та­ют такие горы монет, что день­ги уже взве­ши­ва­ют­ся, а не под­счи­ты­ва­ют­ся. Но сколь сле­па алч­ность! Недав­но была водру­же­на дос­ка с запи­сью, на осно­ва­нии кото­рой бога­тей­шие город­ские общи­ны Кри­та осво­бож­да­лись от пода­тей и нало­гов и уста­нав­ли­ва­лось, что после про­кон­суль­ства Мар­ка Бру­та Крит уже не будет про­вин­ци­ей¹²⁶. И ты в сво­ем уме? И тебя не сле­ду­ет свя­зать? Мог ли Крит, на осно­ва­нии ука­за Цеза­ря, быть осво­бож­ден от повин­но­стей после отъ­езда оттуда Мар­ка Бру­та, когда Брут при жиз­ни Цеза­ря к Кри­ту ника­ко­го отно­ше­ния не имел? Но — не думай­те, что ниче­го не слу­чи­лось, — после про­да­жи это­го ука­за вы Крит как про­вин­цию утра­ти­ли. Вооб­ще еще не было поку­па­те­ля, кото­ро­му Анто­ний отка­зал­ся бы что-нибудь про­дать. (98) А закон об изгнан­ни­ках, запи­сан­ный на водру­жен­ной тобой дос­ке, — раз­ве Цезарь его про­вел? Я нико­го не пре­сле­дую в его несча­стье. Я толь­ко, во-пер­вых, сетую на то, что при сво­ем воз­вра­ще­нии ока­за­лись опо­зо­рен­ны­ми те люди, чьи дела сам Цезарь рас­це­ни­вал как осо­бые¹²⁷; во-вто­рых, я не знаю, поче­му ты не пре­до­став­ля­ешь этой же мило­сти и осталь­ным; ведь их оста­лось не боль­ше трех-четы­рех чело­век. Поче­му люди, кото­рых постиг­ло оди­на­ко­вое несча­стье, не нахо­дят у тебя оди­на­ко­во­го состра­да­ния? Поче­му ты обра­ща­ешь­ся с ними так же, как со сво­им дядей, о кото­ром ты отка­зал­ся про­ве­сти закон, когда про­во­дил его насчет осталь­ных? Ведь ты даже побудил его доби­вать­ся цен­зу­ры, при­чем ты так под­гото­вил его соис­ка­ние, что оно вызы­ва­ло и смех, и сето­ва­ния. (99) Но поче­му ты не созвал этих коми­ций? Не пото­му ли, что народ­ный три­бун наме­ре­вал­ся воз­ве­стить о том, что мол­ния упа­ла с левой сто­ро­ны?¹²⁸ Когда что-нибудь важ­но для тебя, авспи­ции ниче­го не зна­чат; когда это важ­но для тво­их род­ных, ты ста­но­вишь­ся бла­го­че­сти­вым. Далее, раз­ве при назна­че­нии сеп­тем­ви­ров¹²⁹ ты не обо­шел его, когда он был в затруд­ни­тель­ном поло­же­нии? Прав­да, в это дело вме­шал­ся чело­век, отка­зать кото­ро­му ты, види­мо, не решил­ся, стра­шась за свою жизнь. Ты вся­че­ски оскорб­лял того, кого ты, будь в тебе хоть кап­ля сове­сти, дол­жен был бы почи­тать, как отца. Его дочь, свою двою­род­ную сест­ру¹³⁰, ты выгнал, подыс­кав и зара­нее най­дя для себя дру­гую жен­щи­ну. Мало того, самую нрав­ст­вен­ную жен­щи­ну ты лож­но обви­нил в бес­чест­ном поступ­ке. Что мож­но доба­вить к это­му? Ты и этим не удо­воль­ст­во­вал­ся. В январ­ские кален­ды, когда сенат собрал­ся в пол­ном соста­ве, ты в при­сут­ст­вии сво­его дяди осме­лил­ся ска­зать, что при­чи­на тво­ей нена­ви­сти к Дола­бел­ле в том, что он, как ты дознал­ся, пытал­ся всту­пить в связь с тво­ей двою­род­ной сест­рой и женой. Кто возь­мет­ся уста­но­вить, более ли бес­стыд­ным ты был, гово­ря об этом в сена­те, или же более бес­чест­ным, напа­дая на Дола­бел­лу, более ли нече­сти­вым, гово­ря в при­сут­ст­вии сво­его дяди, или же более жесто­ким, так гряз­но, так без­бож­но напав на эту несчаст­ную жен­щи­ну?

(XXXIX, 100) Но вер­нем­ся к соб­ст­вен­но­руч­ным запи­сям. В чем заклю­ча­лось твое рас­сле­до­ва­ние? Ведь сенат для сохра­не­ния мира утвер­дил рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, но те, кото­рые Цезарь издал в дей­ст­ви­тель­но­сти, а не те, кото­рые, по сло­вам Анто­ния, издал Цезарь. Откуда все они вне­зап­но воз­ни­ка­ют, кто за них отве­ча­ет? Если они под­лож­ны, то поче­му нахо­дят одоб­ре­ние? Если они под­лин­ны, то поче­му посту­па­ют в про­да­жу? Но ведь было реше­но, чтобы вы¹³¹ сов­мест­но с сове­том в июнь­ские кален­ды про­из­ве­ли рас­сле­до­ва­ние о рас­по­ря­же­ни­ях Цеза­ря. Раз­ве был такой совет? Кого ты когда бы то ни было созы­вал? Каких июнь­ских календ ты ждал? Не тех ли, к кото­рым ты, посе­тив коло­нии вете­ра­нов, воз­вра­тил­ся в сопро­вож­де­нии воору­жен­ных людей?

О, слав­ная твоя поезд­ка в апре­ле и мае меся­цах, когда ты пытал­ся выве­сти коло­нию даже в Капую! Мы зна­ем, каким обра­зом ты оттуда унес ноги; луч­ше было ска­зать — немно­го­го недо­ста­ва­ло, чтобы ты оттуда не унес ног¹³². (101) Это­му горо­ду ты угро­жа­ешь. О, если бы ты попы­тал­ся дей­ст­во­вать так, чтобы уже не при­хо­ди­лось жалеть об этом «немно­гом»! Но какую широ­кую извест­ность при­об­ре­ла твоя поезд­ка! К чему упо­ми­нать мне о вели­ко­ле­пии тво­е­го сто­ла, о тво­ем бес­про­буд­ном пьян­стве? Впро­чем, это было наклад­но для тебя, но вот что наклад­но для нас: когда зем­ли в Кам­па­нии изы­ма­ли из чис­ла земель, обла­гае­мых нало­гом, с тем, чтобы пре­до­ста­вить их сол­да­там, то и тогда мы все счи­та­ли, что государ­ству нано­сит­ся тяже­лая рана¹³³. А ты эти зем­ли разда­вал участ­ни­кам сво­их пиру­шек и любов­ных игр. Об акте­рах и актри­сах, рас­се­лен­ных в Кам­пан­ской обла­сти, гово­рю я, отцы-сена­то­ры. Сто­ит ли мне теперь сето­вать на судь­бу леон­тин­ских земель?¹³⁴ Ведь имен­но эти уго­дья, кам­пан­ские и леон­тин­ские, счи­та­лись пло­до­род­ней­ши­ми и доход­ней­ши­ми из все­го досто­я­ния рим­ско­го наро­да. Вра­чу — три тыся­чи юге­ров. А сколь­ко бы он полу­чил, если бы тогда выле­чил тебя? Рито­ру¹³⁵ — две тыся­чи. А что, если бы ему уда­лось сде­лать тебя крас­но­ре­чи­вым? Но пого­во­рим еще о тво­ей поезд­ке и Ита­лии.

(XL, 102) Ты вывел коло­нию в Каси­лин, куда Цезарь ранее уже вывел коло­нию. Ты в пись­ме спро­сил мое­го сове­та (это, прав­да, каса­лось Капуи, но я дал бы такой же совет насчет Каси­ли­на¹³⁶): поз­во­ля­ет ли тебе закон выве­сти новую коло­нию туда, где коло­ния уже суще­ст­ву­ет? Я ука­зал, что вывод новой коло­нии в ту коло­нию, кото­рая была выведе­на с совер­ше­ни­ем авспи­ций, про­ти­во­за­ко­нен, пока эта послед­няя суще­ст­ву­ет. В сво­ем пись­ме я отве­тил, что новые коло­ны могут при­пи­сать­ся. Но ты, без­мер­но зазнав­шись и нару­шив все пра­ва авспи­ций, вывел коло­нию в Каси­лин, куда несколь­ки­ми года­ми ранее уже была выведе­на коло­ния, при­чем ты под­нял зна­мя и про­вел гра­ни­цы плу­гом¹³⁷, леме­хом кото­ро­го ты, мож­но ска­зать, чуть не задел ворот Капуи, так что зем­ли про­цве­тав­шей коло­нии умень­ши­лись. (103) После это­го нару­ше­ния рели­ги­оз­ных запре­тов ты набро­сил­ся на касин­ское поме­стье Мар­ка Варро­на¹³⁸, чест­ней­ше­го и непод­куп­ней­ше­го мужа. По како­му пра­ву? Каки­ми гла­за­ми мог ты на него смот­реть? «Таки­ми же, — ска­жешь ты, — каки­ми я смот­рел на име­ния наслед­ни­ков Луция Руб­рия, на име­ния наслед­ни­ков Луция Тур­се­лия и на бес­чис­лен­ные осталь­ные вла­де­ния». А если ты сде­лал это, купив их на тор­гах, то пусть оста­ют­ся в силе тор­ги, пусть оста­ют­ся в силе запи­си, лишь бы это были запи­си Цеза­ря, а не твои, ины­ми сло­ва­ми, те, в кото­рых были запи­са­ны твои дол­ги, а не те, на осно­ва­нии кото­рых ты от дол­гов изба­вил­ся. Что же каса­ет­ся поме­стья Варро­на в Касине, то кто мог бы утвер­ждать, что оно посту­пи­ло в про­да­жу? Кто видел копье, водру­жен­ное при этой про­да­же? Кто слы­шал голос гла­ша­тая? Ты, по тво­им сло­вам, посы­лал в Алек­сан­дрию чело­ве­ка, чтобы он купил поме­стье у Цеза­ря; ибо дождать­ся его само­го тебе было труд­но. (104) Но кто и когда слы­хал, что какая-то часть иму­ще­ства Варро­на была утра­че­на, меж­ду тем его бла­го­по­лу­чи­ем было оза­бо­че­но мно­же­ство людей? Далее, а что, если Цезарь в сво­ем пись­ме даже велел тебе воз­вра­тить это иму­ще­ство? Что еще мож­но ска­зать о таком бес­стыд­стве? Убе­ри хотя бы на корот­кое вре­мя те мечи, кото­рые мы видим: ты сра­зу пой­мешь, что одно дело — тор­ги, устро­ен­ные Цеза­рем, дру­гое — твоя само­уве­рен­ность и наг­лость. Ведь тебя на этот уча­сток не допу­стит, уже не гово­рю — сам соб­ст­вен­ник, но даже любой его друг, сосед, гость, упра­ви­тель.

(XLI) А сколь­ко дней под­ряд ты пре­да­вал­ся в этой усадь­бе позор­ней­шим вак­ха­на­ли­ям! Начи­ная с третье­го часа пили, игра­ли, извер­га­ли из себя¹³⁹. О, несчаст­ный кров «при столь непо­д­хо­дя­щем хозя­ине»!¹⁴⁰ А впро­чем, раз­ве он стал там хозя­и­ном? Ну, ска­жем, «при непо­д­хо­дя­щем посто­яль­це»! Ведь Марк Варрон хотел, чтобы у него было убе­жи­ще для заня­тий, а не для раз­вра­та. (105) О чем ранее в усадь­бе этой гово­ри­ли, что обду­мы­ва­ли, что запи­сы­ва­ли! Зако­ны рим­ско­го наро­да, лето­пи­си ста­ри­ны, все поло­же­ния фило­со­фии и нау­ки. Но когда посто­яль­цем в нем был ты (ибо хозя­и­ном ты не был), все огла­ша­лось кри­ка­ми пья­ных, полы были зали­ты вином, сте­ны забрыз­га­ны; сво­бод­но­рож­ден­ные маль­чи­ки толк­лись сре­ди про­даж­ных, рас­пут­ни­цы — сре­ди мате­рей семейств. При­ез­жа­ли люди из Каси­на, из Акви­на, из Инте­рам­ны; к тебе не допус­ка­ли нико­го. Впро­чем, это как раз было пра­виль­но; ведь у столь тяж­ко опо­зо­рив­ше­го­ся чело­ве­ка и зна­ки его досто­ин­ства были осквер­не­ны.

(106) Когда он, отпра­вив­шись оттуда в Рим, подъ­ез­жал к Акви­ну, навстре­чу ему вышла доволь­но боль­шая тол­па людей, так как этот муни­ци­пий густо насе­лен. Но его про­нес­ли через город в закры­тых носил­ках, слов­но мерт­ве­ца. Акви­на­ты, конеч­но, посту­пи­ли глу­по, но ведь они жили у доро­ги. А ана­г­ний­цы? Они, так как их город нахо­дит­ся в сто­роне от доро­ги, спу­сти­лись на доро­гу, чтобы при­вет­ст­во­вать его как кон­су­ла, как буд­то он дей­ст­ви­тель­но был им. Труд­но пове­рить, если ска­жут […], но тогда всем слиш­ком хоро­шо было извест­но, что он нико­го не при­нял, тем более, что при нем было двое ана­г­ний­цев, Мусте­ла и Лакон, один из кото­рых — пер­вый по части меча, дру­гой — по части куб­ков¹⁴¹. (107) Сто­ит ли мне упо­ми­нать об угро­зах и оскорб­ле­ни­ях, с каки­ми он нале­тел на сиди­цин­цев¹⁴², о том, как он мучил путе­о­лан­цев за то, что они избра­ли сво­и­ми патро­на­ми¹⁴³ Гая Кас­сия и Бру­тов? Жите­ли этих горо­дов сде­ла­ли это из вели­кой пре­дан­но­сти, рас­суди­тель­но­сти, бла­го­же­ла­тель­но­сти, при­яз­ни, а не под дав­ле­ни­ем воору­жен­ной силы, как изби­ра­ли в патро­ны тебя, Баси­ла¹⁴⁴ и дру­гих, подоб­ных вам людей; ведь никто не хотел бы даже иметь вас кли­ен­та­ми; не гово­рю уже — быть вашим кли­ен­том.

(XLII) Меж­ду тем в твое отсут­ст­вие, какой тор­же­ст­вен­ный день насту­пил для тво­е­го кол­ле­ги, когда он раз­ру­шил на фору­ме тот над­гроб­ный памят­ник, кото­рый ты при­вык почи­тать!¹⁴⁵ Когда тебе сооб­щи­ли об этом, ты, как виде­ли все, кто был вме­сте с тобой, рух­нул наземь. Что про­изо­шло впо­след­ст­вии, не знаю. Думаю, что страх перед воору­жен­ной силой одер­жал верх; ты сбро­сил сво­его кол­ле­гу с небес и добил­ся того, что он стал если даже и теперь непо­хо­жим на тебя, то, во вся­ком слу­чае, непо­хо­жим на само­го себя.

(108) А како­во было потом воз­вра­ще­ние Анто­ния в Рим! Какая тре­во­га во всем горо­де! Мы вспо­ми­на­ли непо­мер­ную власть Цин­ны, затем — гос­под­ство Сул­лы; недав­но мы виде­ли, как цар­ст­во­вал Цезарь. Были, быть может, и тогда мечи, но при­пря­тан­ные и не осо­бен­но мно­го­чис­лен­ные. Но како­вы и сколь силь­ны твои зло­деи-спут­ни­ки! Они сле­ду­ют за тобой в бое­вом поряд­ке, с меча­ми в руках. Мы видим, как несут парад­ные носил­ки, пол­ные щитов. Но мы, отцы-сена­то­ры, уже при­тер­пев­шись к это­му, бла­го­да­ря при­выч­ке зака­ли­лись. В июнь­ские кален­ды мы, как было реше­но, хоте­ли явить­ся в сенат, но, охва­чен­ные стра­хом, тот­час же раз­бе­жа­лись. (109) А Марк Анто­ний, ничуть не нуж­дав­ший­ся в сена­те, не почув­ст­во­вал тос­ки ни по одно­му из нас, нет, он даже обра­до­вал­ся наше­му отъ­езду и тот­час же совер­шил свои изу­ми­тель­ные дея­ния. Под­лин­ность соб­ст­вен­но­руч­ных запи­сей Цеза­ря он отсто­ял из свое­ко­рыст­ных побуж­де­ний, но зако­ны Цеза­ря и при­том наи­луч­шие¹⁴⁶ он уни­что­жил, дабы иметь воз­мож­ность поко­ле­бать государ­ст­вен­ный строй. Намест­ни­че­ства он про­длил на ряд лет и, хотя имен­но ему сле­до­ва­ло быть защит­ни­ком рас­по­ря­же­ний Цеза­ря, отме­нил его рас­по­ря­же­ния, касаю­щи­е­ся и государ­ст­вен­ных, и част­ных дел. В государ­ст­вен­ных делах нет ниче­го более важ­но­го, чем закон; в част­ных делах самое проч­ное — заве­ща­ние. Одни зако­ны он отме­нил без про­муль­га­ции¹⁴⁷, о дру­гих про­муль­га­цию совер­шил, чтобы их упразд­нить. Заве­ща­ние же он свел на нет, а оно даже для самых незна­чи­тель­ных граж­дан все­гда сохра­ня­лось в силе. Ста­туи и кар­ти­ны, кото­рые Цезарь заве­щал наро­ду вме­сте со сво­и­ми сада­ми, он пере­вез отча­сти в сады Пом­пея, отча­сти в усадь­бу Сци­пи­о­на.

(XLIII, 110) И это ты хра­нишь память о Цеза­ре? Ты чтишь его после его смер­ти? Мож­но ли было ока­зать ему боль­ший почет, чем пре­до­став­ле­ние ему ложа, изо­бра­же­ния, дву­скат­ной кров­ли и назна­че­ние фла­ми­на?¹⁴⁸ И вот теперь, подоб­но тому как фла­мин есть у Юпи­те­ра, у Мар­са, у Кви­ри­на, у боже­ст­вен­но­го Юлия им явля­ет­ся Марк Анто­ний. Поче­му же ты мед­лишь? Где же твоя инав­гу­ра­ция?¹⁴⁹ Назначь для это­го день; поду­май, кто мог бы совер­шить твою инав­гу­ра­цию; ведь мы — кол­ле­ги, и никто не отка­жет­ся сде­лать это. О, гнус­ный чело­век! — без­раз­лич­но, явля­ешь­ся ли ты жре­цом Цеза­ря или жре­цом мерт­ве­ца. Далее, я спра­ши­ваю: раз­ве тебе неиз­вест­но, какой сего­дня день? Раз­ве ты не зна­ешь, что вче­ра был чет­вер­тый день Рим­ских игр в Цир­ке¹⁵⁰ и что ты сам внес на рас­смот­ре­ние наро­да пред­ло­же­ние, чтобы пятый день этих игр допол­ни­тель­но был посвя­щен Цеза­рю? Поче­му же мы сего­дня не обле­че­ны в пре­тек­сты, поче­му мы тер­пим, что Цеза­рю, в силу тво­е­го же зако­на, не ока­зы­ва­ют поче­та, поло­жен­но­го ему? Или осквер­не­ние молеб­ст­вия при­бав­ле­ни­ем одно­го дня ты допу­стил, а осквер­не­ния лож не захо­тел? Либо изго­няй бла­го­че­стие ото­всюду, либо повсюду его сохра­няй. (111) Ты спро­сишь, одоб­ряю ли я, что у Цеза­ря были ложе, дву­скат­ная кров­ля, фла­мин. Нет, я ниче­го это­го не одоб­ряю. Но ты, кото­рый защи­ща­ешь рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, как объ­яс­нишь ты, поче­му ты одно защи­ща­ешь, а о дру­гом не забо­тишь­ся? Уж не хочешь ли ты сознать­ся в том, что име­ешь в виду толь­ко свою выго­ду, а вовсе не поче­сти, ока­зы­вае­мые Цеза­рю? Что ты на это, нако­нец, отве­тишь? Ведь я жду пото­ка тво­е­го крас­но­ре­чия. Тво­е­го деда я знал как крас­но­ре­чи­вей­ше­го чело­ве­ка, тебя — даже как черес­чур откро­вен­но­го в речах. Он нико­гда не высту­пал на народ­ной сход­ке обна­жен­ный; твою же голую грудь — про­сто­душ­ный чело­век! — мы увиде­ли. Отве­тишь ли ты на это и вооб­ще осме­лишь­ся ли ты открыть рот? Най­дешь ли ты в моей столь длин­ной речи что-нибудь такое, на что ты решил­ся бы дать ответ?

(XLIV, 112) Но не будем гово­рить о про­шлом. Один толь­ко этот день, повто­ряю, один нынеш­ний день, одно то мгно­ве­ние, когда я гово­рю, оправ­дай, если можешь. Поче­му сенат нахо­дит­ся в коль­це из воору­жен­ных людей? Поче­му твои при­спеш­ни­ки слу­ша­ют меня, дер­жа мечи в руках? Поче­му две­ри хра­ма Согла­сия не откры­ты настежь? Поче­му ты при­во­дишь на форум людей из само­го дико­го пле­ме­ни — ити­рий­цев, воору­жен­ных лука­ми и стре­ла­ми? Анто­ний, послу­шать его, дела­ет это для соб­ст­вен­ной защи­ты. Так не луч­ше ли тыся­чу раз погиб­нуть, чем не иметь воз­мож­но­сти жить сре­ди сво­их сограж­дан без воору­жен­ной охра­ны? Но это, поверь мне, вовсе не защи­та: любо­вью и рас­по­ло­же­ни­ем граж­дан дол­жен ты быть ограж­ден, а не ору­жи­ем. (113) Вырвет и выбьет его у тебя из рук рим­ский народ! О, если бы это про­изо­шло без опас­но­сти для нас! Но как бы ты ни обо­шел­ся с нами, ты, — пока ты ведешь себя так, как теперь, — поверь мне, не можешь про­дер­жать­ся дол­го. И в самом деле, твоя ничуть не жад­ная супру­га — о кото­рой я гово­рю без вся­ко­го жела­ния оскор­бить ее — слиш­ком мед­лит с упла­той сво­его третье­го взно­са рим­ско­му наро­ду¹⁵¹. Есть у рим­ско­го наро­да люди, кото­рым мож­но дове­рить кор­ми­ло государ­ства: в каком бы краю све­та люди эти ни нахо­ди­лись, там нахо­дит­ся весь оплот государ­ства, вер­нее, само государ­ство, кото­рое досе­ле за себя толь­ко пока­ра­ло¹⁵², но еще не воз­ро­ди­лось¹⁵³. Есть в государ­стве, несо­мнен­но, и моло­дые знат­ней­шие люди, гото­вые высту­пить в его защи­ту. Пусть они, заботясь о сохра­не­нии спо­кой­ст­вия в государ­стве, и отсту­пят, насколь­ко захотят, государ­ство все же при­зо­вет их. И сло­во «мир» при­ят­но, и самый мир спа­си­те­лен; раз­ли­чие меж­ду миром и раб­ст­вом огром­но. Мир — это спо­кой­ная сво­бо­да, раб­ство же — это худ­шее из всех зол, от кото­ро­го мы долж­ны отби­вать­ся не толь­ко вой­ной, но и ценой жиз­ни. (114) Но если наши осво­бо­ди­те­ли сами скры­лись с наших глаз, они все же оста­ви­ли нам при­мер в виде сво­его поступ­ка. То, чего не сде­лал никто, сде­ла­ли они. Брут пошел вой­ной на Тарк­ви­ния, быв­ше­го царем тогда, когда в Риме это было доз­во­ле­но. Спу­рий Кас­сий, Спу­рий Мелий, Марк Ман­лий, запо­до­зрен­ные в стрем­ле­нии к цар­ской вла­сти, были каз­не­ны. А эти люди впер­вые с меча­ми в руках напа­ли не на чело­ве­ка, при­тя­зав­ше­го на цар­скую власть, а на того, кто уже цар­ст­во­вал. Это посту­пок, слав­ный сам по себе и боже­ст­вен­ный; он совер­шен у нас на гла­зах как при­мер для под­ра­жа­ния — тем более, что они стя­жа­ли такую сла­ву, какую небо едва ли может вме­стить. Хотя уже само созна­ние пре­крас­но­го поступ­ка и было для них доста­точ­ной награ­дой, я все же думаю, что смерт­но­му не сле­ду­ет пре­зи­рать бес­смер­тия.

(XLV, 115) Вспом­ни же, Марк Анто­ний, тот день, когда ты уни­что­жил дик­та­ту­ру. Пред­ставь себе воочию лико­ва­ние рим­ско­го наро­да и сена­та, срав­ни это с чудо­вищ­ным тор­гом, кото­рый ведешь ты и твои при­спеш­ни­ки. Ты пой­мешь тогда, как вели­ко раз­ли­чие меж­ду бары­шом и заслу­га­ми. Но подоб­но тому как люди, во вре­мя какой-нибудь болез­ни стра­дая при­туп­ле­ни­ем чувств, не ощу­ща­ют при­ят­но­го вку­са пищи, так раз­врат­ни­ки, алч­ные и пре­ступ­ные люди, несо­мнен­но, лише­ны вку­са к истин­ной сла­ве. Но если сла­ва не может побудить тебя к дей­ст­ви­ям спра­вед­ли­вым, то неуже­ли даже страх не может отвлечь тебя от гнус­ней­ших поступ­ков? Пра­во­судия ты не боишь­ся. Если — пола­га­ясь на свою неви­нов­ность, хва­лю; если — пола­га­ясь на свою силу, то неуже­ли ты не пони­ма­ешь, чего сле­ду­ет стра­шить­ся чело­ве­ку, кото­рый дошел до того, что и пра­во­судие ему не страш­но? (116) Но если храб­рых мужей и выдаю­щих­ся граж­дан ты не боишь­ся, так как твою жизнь защи­ща­ют от них ору­жи­ем, то и сто­рон­ни­ки твои, поверь мне, недол­го будут тебя тер­петь. Но что это за жизнь — днем и ночью боять­ся сво­их? Уж не дума­ешь ли ты, что ты при­вя­зал их к себе бо́льши­ми бла­го­де­я­ни­я­ми, чем те, какие Цезарь ока­зал кое-кому из тех людей, кото­рые его уби­ли, или что тебя в каком бы то ни было отно­ше­нии мож­но с ним срав­нить? Он отли­чал­ся ода­рен­но­стью, умом, памя­тью, обра­зо­ва­ни­ем, настой­чи­во­стью, уме­ни­ем обду­мы­вать свои пла­ны, упор­ст­вом. Всту­пив на путь вой­ны, он совер­шил дея­ния, хотя и бед­ст­вен­ные для государ­ства, но все же вели­кие; замыс­лив цар­ст­во­вать дол­гие годы, он с вели­ким трудом, ценой мно­го­чис­лен­ных опас­но­стей осу­ще­ст­вил то, что заду­мал. Гла­ди­а­тор­ски­ми игра­ми, построй­ка­ми, щед­ры­ми разда­ча­ми, игра­ми, он при­влек на свою сто­ро­ну неис­ку­шен­ную тол­пу; сво­их сто­рон­ни­ков он при­вя­зал к себе награ­да­ми, про­тив­ни­ков — види­мо­стью мило­сер­дия. К чему мно­го слов? Корот­ко гово­ря, он, то вну­шая страх, то про­яв­ляя тер­пе­ние, при­учил сво­бод­ных граж­дан к раб­ству.

(XLVI, 117) Я могу срав­нить тебя с ним раз­ве толь­ко во вла­сто­лю­бии; во всем дру­гом ты никак не можешь выдер­жать срав­не­ния. Но несмот­ря на мно­же­ство ран, кото­рые он нанес государ­ству, все же оста­лось кое-что хоро­шее: рим­ский народ уже понял, насколь­ко мож­но верить тому или ино­му чело­ве­ку, на кого мож­но поло­жить­ся, кого надо осте­ре­гать­ся. Но ведь об этом ты не дума­ешь и не пони­ма­ешь, что для храб­рых мужей доста­точ­но понять, насколь­ко пре­крас­ным поступ­ком явля­ет­ся убий­ство тиран­на, насколь­ко при­ят­но ока­зать людям это бла­го­де­я­ние, сколь вели­кую сла­ву оно при­но­сит. (118) Неуже­ли люди, не стер­пев­шие вла­сти Цеза­ря, стер­пят твою? Поверь мне, вско­ре они, друг с дру­гом состя­за­ясь, ринут­ся на этот подвиг и не ста­нут дол­го ждать удоб­но­го слу­чая.

Обра­зумь­ся нако­нец, про­шу тебя; поду­май о том, кем ты порож­ден, а не о том, сре­ди каких людей ты живешь. Ко мне отно­сись, как хочешь; поми­рись с государ­ст­вом. Но о себе думай сам; я же о себе ска­жу вот что: я защи­тил государ­ство, будучи молод; я не поки­ну его ста­ри­ком. С пре­зре­ни­ем отнес­ся я к мечам Кати­ли­ны, не испу­га­юсь и тво­их. Более того, я охот­но встре­тил бы сво­ей гру­дью удар, если бы мог сво­ей смер­тью при­бли­зить осво­бож­де­ние сограж­дан, дабы скорбь рим­ско­го наро­да, нако­нец, поро­ди­ла то, что она уже дав­но рож­да­ет в муках. (119) И в самом деле, если око­ло два­дца­ти лет назад я заявил в этом же самом хра­ме, что для кон­су­ля­ра не может быть безвре­мен­ной смер­ти¹⁵⁴, то насколь­ко с бо́льшим пра­вом я ска­жу теперь, что ее не может быть для ста­ри­ка! Для меня, отцы-сена­то­ры, смерть поис­ти­не желан­на, когда все то, чего я доби­вал­ся, и все то, что я совер­шал, выпол­не­но. Толь­ко двух вещей я желаю: во-пер­вых, чтобы я, уми­рая, оста­вил рим­ский народ сво­бод­ным (ниче­го боль­ше­го бес­смерт­ные боги не могут мне даро­вать); во-вто­рых, чтобы каж­до­му из нас выпа­ла та участь, какой он сво­и­ми поступ­ка­ми по отно­ше­нию к государ­ству заслу­жи­ва­ет.