К Серену

О СТОЙКОСТИ МУДРЕЦА,
или О том, что мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить.

1. (1) Я утвер­ждаю, Серен¹, и не без осно­ва­ния, что меж­ду сто­и­ка­ми и все­ми про­чи­ми, кто сде­лал муд­рость сво­ей спе­ци­аль­но­стью², суще­ст­ву­ет такое же раз­ли­чие, как меж­ду муж­чи­на­ми и жен­щи­на­ми. В самом деле, и те и дру­гие оди­на­ко­во участ­ву­ют в чело­ве­че­ской жиз­ни, но пер­вые рож­де­ны повеле­вать, а вто­рые — пови­но­вать­ся. Все про­чие муд­ре­цы обра­ща­ют­ся к людям при­мер­но так же, как домаш­ние вра­чи-рабы к боль­ным гос­по­дам: сло­ва их мяг­ки и льсти­вы, и лечат они не тем сред­ст­вом, кото­рое дей­ст­ву­ет луч­ше и быст­рее, а тем, на какое согла­сит­ся боль­ной. Сто­и­ки берут­ся за дело по-муж­ски и не заботят­ся о том, чтобы ука­зы­вае­мый ими путь казал­ся при­вле­ка­тель­ным для нович­ков: они ищут путь самый корот­кий, кото­рый сра­зу заста­вит нас караб­кать­ся вверх к высо­чай­шей вер­шине, недо­ся­гае­мой для любых стрел, ибо она воз­вы­ша­ет­ся даже и над судь­бой.

—(2) Но доро­га, на кото­рую нас зовут, черес­чур кру­та и обры­ви­ста.

—А вы дума­ли, что доро­га к вер­шине поло­гая? Впро­чем, она дале­ко не так кру­та, как неко­то­рые дума­ют. Она толь­ко вна­ча­ле выглядит непро­хо­ди­мым нагро­мож­де­ни­ем валу­нов и скал, но так быва­ет чаще все­го: глядя изда­ли, видишь отвес­ную сте­ну обры­ва, ибо зре­ние наше обма­ны­ва­ет­ся боль­шим рас­сто­я­ни­ем; а по мере того как под­хо­дишь бли­же, кар­ти­на, кото­рую гла­за при­ни­ма­ли сна­ча­ла за сплош­ную сте­ну, откры­ва­ет­ся в подроб­но­стях, и то, что на рас­сто­я­нии пред­ста­ва­ло обры­вом, ока­зы­ва­ет­ся поло­гим скло­ном.

(3) Пом­нишь, недав­но, когда зашла речь о Мар­ке Катоне, ты, не пере­но­ся­щий ника­кой неспра­вед­ли­во­сти, воз­му­щал­ся, что Като­на совсем почти не поня­ли его совре­мен­ни­ки; что того, кто воз­нес­ся выше Пом­пе­ев и Цеза­рей, они ста­ви­ли ниже Вати­ни­ев. Тебе каза­лось позо­ром, что с него сорва­ли тогу на фору­ме, когда он убеж­дал народ не при­ни­мать зако­на³; что мятеж­ная тол­па тащи­ла его от Ростр до самой Фаби­е­вой арки, и ему при­шлось всю доро­гу выно­сить руга­тель­ства, плев­ки и мно­же­ство дру­гих оскорб­ле­ний со сто­ро­ны обе­зу­мев­шей чер­ни.

2. (1) Я отве­чал тебе тогда, что вол­не­ние твое оправ­да­но, если ты пере­жи­ва­ешь за государ­ство, кото­рое про­да­ва­ли с молот­ка с одной сто­ро­ны Пуб­лий Кло­дий, с дру­гой — Вати­ний⁴, да и вооб­ще любой под­лец, кому не лень; увле­чен­ные и ослеп­лен­ные вожде­ле­ни­я­ми, они не пони­ма­ли, что, про­да­вая его, будут про­да­ны с ним вме­сте.

Но за Като­на я велел тебе не бес­по­ко­ить­ся, ибо муд­ре­цу нель­зя нане­сти ни обиды, ни оскорб­ле­ния, а в Катоне бес­смерт­ные боги дали нам такой обра­зец муд­ро­го мужа, до кото­ро­го дале­ко и Улис­су и Гер­ку­ле­су⁵ пред­ше­ст­во­вав­ших сто­ле­тий. Наши сто­и­ки про­воз­гла­си­ли их муд­ре­ца­ми за то, что они были неуто­ми­мы в пре­одо­ле­нии труд­но­стей, пре­зи­ра­ли наслаж­де­ния и победи­ли всех чудо­вищ. (2) Катон не ходил с голы­ми рука­ми на диких зве­рей: пре­сле­до­вать их — дело охот­ни­ков и гру­бых дика­рей; он не уни­что­жал огнем и мечом чудо­вищ и не застал те вре­ме­на, когда мож­но было верить, буд­то небо дер­жит­ся на пле­чах одно­го чело­ве­ка⁶. Живя в тот век, когда ста­рин­ная довер­чи­вость была дав­но отбро­ше­на и чело­ве­че­ское хит­ро­умие достиг­ло вер­ши­ны вся­ко­го искус­ства, он сра­жал­ся с мно­го­гла­вым злом често­лю­бия, с непо­мер­ной жаж­дой вла­сти, кото­рой не мог насы­тить даже весь зем­ной шар, поде­лен­ный на тро­их⁷; он один высту­пил про­тив поро­ков вырож­даю­ще­го­ся обще­ства, обва­ли­ваю­ще­го­ся под соб­ст­вен­ной тяже­стью; он сто­ял, дер­жа на сво­их пле­чах руша­ще­е­ся государ­ство, насколь­ко мог удер­жать его один чело­век, до тех пор, пока не рух­нул вме­сте с бре­ме­нем, кото­ро­му так дол­го не давал упасть. Они пере­ста­ли суще­ст­во­вать одно­вре­мен­но, ибо разде­лить их было бы невоз­мож­но, да и кощун­ст­вен­но: ни Катон не пере­жил сво­бо­ды, ни сво­бо­да — Като­на. (3) И ты дума­ешь, что тако­го чело­ве­ка народ мог обидеть, лишив его пре­ту­ры⁸ или сорвав с него тогу? Что плев­ка­ми сво­их гряз­ных ртов они мог­ли осквер­нить эту свя­щен­ную голо­ву? Муд­рец вне опас­но­сти: ни обида, ни оскорб­ле­ние не могут задеть его.

3. (1) Сей­час я так и вижу перед собой твою пыл­кую, кипя­щую него­до­ва­ни­ем душу; ты готов уже выпа­лить мне в ответ:

«Вот это-то как раз и лиша­ет убеди­тель­но­сти все ваши поуче­ния. Вы обе­ща­е­те мно­го тако­го, во что не толь­ко пове­рить нель­зя, но чего и поже­лать невоз­мож­но. Вы длин­но и высо­ко­пар­но рас­суж­да­е­те о том, что муд­рец не быва­ет беден, одна­ко не отри­ца­е­те, что у него часто нет ни раба, ни кры­ши над голо­вой, ни пищи. Вы гово­ри­те, что муд­рец все­гда сохра­ня­ет здра­вый рас­судок, одна­ко не отри­ца­е­те, что он неред­ко ведет себя как поме­шан­ный, про­из­но­сит безум­ные речи и отва­жи­ва­ет­ся на явно сума­сшед­шие поступ­ки. Вы гово­ри­те, что муд­рец не быва­ет рабом, одна­ко не отри­ца­е­те, что он может быть про­дан, испол­нять при­ка­за­ния и ока­зы­вать сво­е­му гос­по­ди­ну раб­ские услу­ги. Таким обра­зом, вы толь­ко высо­ко зади­ра­е­те нос, но в суж­де­ни­ях сво­их не под­ни­ма­е­тесь выше обще­при­ня­то­го мне­ния, а лишь меня­е­те назва­ния вещей. (2) Я подо­зре­ваю, что нечто подоб­ное кро­ет­ся и за этим вашим, на пер­вый взгляд таким кра­си­вым и вели­че­ст­вен­ным утвер­жде­ни­ем, что буд­то бы муд­ре­ца невоз­мож­но ни обидеть, ни оскор­бить. Ты счи­та­ешь, что муд­ре­ца нель­зя обидеть или что он не может обидеть­ся? — тут очень боль­шая раз­ни­ца. Если ты утвер­жда­ешь, что он спо­кой­но сне­сет любую обиду, то в чем же его пре­иму­ще­ство? Это дело самое обык­но­вен­ное, при­выч­ка научит ему любо­го, кого будут часто оби­жать, и назы­ва­ет­ся оно — тер­пе­ние. Если же ты утвер­жда­ешь, что его нель­зя обидеть в том смыс­ле, что никто не осме­лит­ся даже про­бо­вать оби­жать его, тогда я сию мину­ту бро­саю все свои дела и ста­нов­люсь сто­и­ком».

—(3) Что до меня, то я, пра­во же, вовсе не соби­рал­ся укра­шать муд­ре­ца сло­вес­ны­ми вен­ка­ми вооб­ра­жае­мых досто­инств; я дей­ст­ви­тель­но пола­гаю его недо­ся­гае­мым ни для каких обид. Ты спро­сишь: «Неуже­ли в самом деле никто не будет напа­дать на него, никто даже не попы­та­ет­ся обидеть?»

В при­ро­де вещей нет ниче­го настоль­ко свя­то­го, на что не нашел­ся бы свой свя­тота­тец. Но гор­ние высоты боже­ства не ока­зы­ва­ют­ся ниже отто­го, что суще­ст­ву­ют люди, пытаю­щи­е­ся напа­дать на высо­ко воз­не­сен­ное над ними вели­чие, до кото­ро­го дотя­нуть­ся они не в силах. Неуяз­вим не тот, кто не полу­ча­ет уда­ров, а тот, кому они не при­чи­ня­ют вреда. Через это упо­доб­ле­ние я поста­ра­юсь объ­яс­нить тебе муд­ре­ца.

(4) Раз­ве не оче­вид­но, что неслом­лен­ная сила — не та, на кото­рую никто не напа­дал, а та, кото­рую никто не победил? Неис­пы­тан­ная мощь сомни­тель­на, но та, что отра­зи­ла все уда­ры, по пра­ву может счи­тать­ся несо­кру­ши­мой. Так и с при­ро­дой муд­ре­ца: ты впра­ве при­знать ее луч­ше нашей, если обиды не при­чи­ня­ют ей вреда, а не в том слу­чае, если ее никто не оби­жа­ет. Ведь храб­рым мужем я назо­ву того, кого не сло­ми­ли вой­ны, кого не пуга­ют под­сту­паю­щие вра­же­ские пол­чи­ща, а не того, кто жире­ет на покое сре­ди лени­вых мир­ных наро­дов.

(5) Поэто­му я гово­рю так: муд­рец непо­д­вла­стен обидам; неваж­но, сколь­ко в него выпу­стят стрел, важ­но, что он неуяз­вим для них. Есть кам­ни настоль­ко твер­дые, что их не берет желе­зо: так, ада­мант⁹ нель­зя ни рас­сечь, ни раз­ре­зать, ни рас­пи­лить; без еди­ной цара­пи­ны отра­жа­ет он вся­кую попыт­ку напа­де­ния. Есть вещи, кото­рые не берет огонь: посреди пла­ме­ни они сохра­ня­ют обыч­ный свой вид и не теря­ют твер­до­сти. Есть ска­лы, высту­паю­щие дале­ко в море, кото­рое на про­тя­же­нии мно­гих сто­ле­тий нале­та­ет на них со всей сви­ре­по­стью, пыта­ясь раз­бить, одна­ко на них не оста­ет­ся ни следа от бес­чис­лен­ных уда­ров. Дух муд­ре­ца по твер­до­сти и силе не усту­па­ет всем этим вещам: он так же неуяз­вим для обид, как ада­мант для уда­ров.

4. (1) «Но раз­ве ты не обе­ща­ешь, что обидеть муд­ре­ца никто и пытать­ся не станет, раз это невоз­мож­но?»

—Пытать­ся станет, но не достигнет сво­ей цели. От низ­мен­ных людей его отде­ля­ет такое боль­шое рас­сто­я­ние, что ника­кая вредо­нос­ная сила про­сто не в состо­я­нии до него добрать­ся. Даже если самые могу­ще­ст­вен­ные люди, обле­чен­ные вла­стью и окру­жен­ные тол­пой рабо­леп­ных при­вер­жен­цев, воз­на­ме­рят­ся навредить ему, любой их удар теря­ет силу рань­ше, чем при­кос­нет­ся к муд­ро­сти. Так сна­ряды, пущен­ные вверх из лука или мета­тель­ной маши­ны, взле­та­ют высо­ко, порой даже скры­ва­ясь из глаз, но все-таки нико­гда не доле­та­ют до неба. (2) Может быть, ты дума­ешь, что когда глу­пый царь тучей стрел пога­сил днев­ной свет, хоть одна стре­ла попа­ла в солн­це?¹⁰ Или что когда он при­ка­зал сечь цепя­ми море, ему уда­лось выпо­роть Неп­ту­на?¹¹ Небес­ное не дает­ся чело­ве­че­ским рукам; свя­тотат­цы, гра­бя­щие хра­мы и пере­плав­ля­ю­щие свя­щен­ные изо­бра­же­ния, ника­ко­го вреда богам не при­чи­ня­ют. Точ­но так же и с муд­ре­цом: наг­лость, гру­бая брань, высо­ко­ме­рие — это рас­то­ча­ет­ся на него напрас­но.

—(3) Но все-таки было бы луч­ше, если бы никто и не хотел его обидеть.

—Чтобы испол­ни­лось твое жела­ние, чело­ве­че­ский род дол­жен быть неви­нен, а это труд­но­до­сти­жи­мо. Кро­ме того, нена­не­се­ние обид — в инте­ре­сах тех, кто скло­нен их нано­сить, а не того, кто все рав­но не вос­при­мет их, даже если они будут нане­се­ны. Более того, я, пожа­луй, думаю, что спо­кой­ст­вие сре­ди посто­ян­ных напа­док луч­ше все­го обна­ру­жи­ва­ет силу муд­ро­сти; как мощь пол­ко­во­д­ца и отсут­ст­вие недо­стат­ка в людях и ору­жии луч­ше все­го дока­зы­ва­ет­ся его спо­кой­ной уве­рен­но­стью на вра­же­ской зем­ле.

5. (1) Если хочешь, Серен, давай отде­лим обиду от оскорб­ле­ния¹². Обида тяже­лее; оскорб­ле­ние лег­че и тяже­ло пере­но­сит­ся лишь самы­ми щепе­тиль­ны­ми людь­ми: ибо оно не при­чи­ня­ет вреда, а толь­ко сер­дит. Быва­ют, одна­ко, души настоль­ко рас­пу­щен­ные и сует­ные, что оскорб­ле­ние пола­га­ют гор­ше обиды. Ты можешь встре­тить раба, кото­рый пред­по­чи­та­ет пле­ти поще­чине и согла­сен уме­реть под пал­ка­ми, лишь бы не слы­шать оскор­би­тель­ных слов. (2) Мы дошли в нашей неле­по­сти до того, что мысль о боли мучит нас не мень­ше самой боли, слов­но мы малень­кие дети, пугаю­щи­е­ся тем­ноты, гри­мас и урод­ли­вых масок; чтобы заста­вить их пла­кать, доста­точ­но про­из­не­сти непри­ят­ное сло­во или погро­зить паль­цем; обу­ре­вае­мые соб­ст­вен­ны­ми заблуж­де­ни­я­ми, они опро­ме­тью кида­ют­ся прочь от вещей самых ничтож­ных.

(3) Обида име­ет целью при­чи­нить кому-либо зло. Одна­ко муд­рость не остав­ля­ет места злу. Един­ст­вен­ное зло для нее — бес­че­стье, а оно не может вой­ти туда, где уже посе­ли­лись доб­ро­де­тель и честь. Сле­до­ва­тель­но, если без зла не быва­ет обиды; если зло — толь­ко в бес­че­стье; и если бес­че­стье не может кос­нуть­ся того, кто испол­нен чест­ных досто­инств, то обида не может кос­нуть­ся муд­ре­ца. В самом деле, если обида есть при­нуж­де­ние стер­петь некое зло, а муд­рец не тер­пит ника­ко­го зла, то обида муд­ре­ца не каса­ет­ся.

(4) Вся­кая обида отни­ма­ет нечто у того, кому нано­сит­ся. Она либо ума­ля­ет наше досто­ин­ство, либо нано­сит ущерб телу, либо отни­ма­ет что-то из внеш­них по отно­ше­нию к нам вещей. Но муд­ре­цу нече­го терять: все его досто­я­ние в нем самом, фор­туне он не дове­рил ниче­го; все его доб­ро поме­ще­но в самое надеж­ное место, ибо он доволь­ст­ву­ет­ся сво­ей доб­ро­де­те­лью, кото­рой не нуж­ны дары слу­чая и кото­рая поэто­му не может ни уба­вить­ся, ни при­ба­вить­ся. Он совер­ше­нен, и пото­му ему некуда даль­ше рас­ти; а отнять у него фор­ту­на не может ниче­го, кро­ме того, что сама дала. Но доб­ро­де­тель дает не она, а пото­му и отнять ее не в силах.

Доб­ро­де­тель сво­бод­на, неуяз­ви­ма, непо­движ­на, без­мя­теж­на; любой слу­чай­но­сти она про­ти­во­сто­ит настоль­ко твер­до, что не толь­ко одо­леть, но и поко­ле­бать ее невоз­мож­но. Не опус­кая глаз, она смот­рит на орудия пыт­ки и не меня­ет­ся в лице, явля­ют­ся ли ей вещи страш­ные или при­ят­ные. (5) Итак, муд­рец не может поте­рять того, поте­ря чего была бы для него чув­ст­ви­тель­на. Един­ст­вен­ное его досто­я­ние — доб­ро­де­тель, кото­рую нель­зя отнять; все осталь­ное дано ему во вре­мен­ное поль­зо­ва­ние; кого может тро­нуть поте­ря чужо­го иму­ще­ства? А раз обида не может при­чи­нить вред чему-либо, что состав­ля­ет соб­ст­вен­ность муд­ре­ца, ибо сохра­няя доб­ро­де­тель, он сохра­ня­ет все свое при себе, зна­чит, обиды у муд­ре­ца не быва­ет.

(6) Демет­рий по про­зви­щу Поли­ор­кет¹³ взял Мега­ру. Когда он спро­сил фило­со­фа Стиль­бо­на, вели­ки ли его поте­ри, тот отве­тил: «Я ниче­го не поте­рял. Все мое со мной». А ведь все его име­ние ста­ло добы­чей сол­дат, доче­рей его захва­тил непри­я­тель, роди­на под­чи­ни­лась чужой вла­сти, и само­го его допра­ши­вал царь, сидя­щий на воз­вы­ше­нии в окру­же­нии победо­нос­но­го вой­ска. (7) Но он вырвал победу из цар­ских рук и, стоя посреди захва­чен­но­го горо­да, дока­зал, что он не толь­ко не побеж­ден, но и не понес ника­ко­го убыт­ка. Истин­ные бла­га, на кото­рые нель­зя нало­жить руку, были при нем, а то, что было раз­гром­ле­но и раз­граб­ле­но, он счи­тал не сво­им, а посто­рон­ним, слу­чай­ным, при­хо­дя­щим и ухо­дя­щим по зна­ку фор­ту­ны. Он ценил все это, но не как свою соб­ст­вен­ность, зная, что вся­кое досто­я­ние, при­те­каю­щее извне, скольз­ко и нена­деж­но.

6. (1) А теперь поду­май, какую обиду мог бы нане­сти подоб­но­му мужу вор или кле­вет­ник, злоб­ный сосед или какой-нибудь богач, ищу­щий, над кем бы про­явить власть на склоне без­дет­ной ста­ро­сти, если ни вой­на, ни непри­я­тель, ни самый выдаю­щий­ся мастер раз­ру­ше­ния горо­дов ниче­го не смог­ли у него отнять. (2) Сре­ди блес­ка обна­жен­ных мечей, в суто­ло­ке заня­тых гра­бе­жом сол­дат, в море огня и кро­ви, посреди сра­жен­но­го и гиб­ну­ще­го горо­да, меж­ду хра­ма­ми, руша­щи­ми­ся на сво­их богов, один чело­век сохра­нял спо­кой­ст­вие.

Итак, у тебя нет при­чин счи­тать мое обе­ща­ние бес­стыд­ным пре­уве­ли­че­ни­ем; но если ты все еще не веришь, вот тебе мой пору­чи­тель. Тебе, навер­ное, не верит­ся, что одно­му чело­ве­ку может достать­ся столь­ко твер­до­сти, столь­ко вели­чия духа; но вот выхо­дит впе­ред Стиль­бон и гово­рит:

(3) «Не сто­ит сомне­вать­ся в том, что рож­ден­ный чело­ве­ком может под­нять­ся выше чело­ве­че­ско­го; может без тре­во­ги взи­рать на угро­жаю­щие ему муки, беды, язвы, раны, на горест­ное кру­ше­ние все­го, что его окру­жа­ло; может рав­но спо­кой­но пере­но­сить и жесто­кие уда­ры и небы­ва­лые уда­чи, не отсту­пая перед пер­вы­ми и не обо­льща­ясь вто­ры­ми; в самых раз­ных обсто­я­тель­ствах может оста­вать­ся оди­на­ко­вым и рав­ным себе и ниче­го не счи­тать сво­им кро­ме себя, да и то толь­ко в луч­шей сво­ей части.

(4) Вот я стою перед вами, дабы дока­зать вам, что это воз­мож­но. Под натис­ком это­го сокру­ши­те­ля столь­ких государств от уда­ров тара­на рас­пол­за­ют­ся укреп­ле­ния; высо­кие баш­ни, неза­мет­но под­ко­пан­ные рва­ми и тун­не­ля­ми, вне­зап­но оседа­ют; стре­ми­тель­но рас­тут насы­пи, дости­гая высоты самих кре­по­стей, — но нет таких машин, кото­ры­ми мож­но было бы потря­сти дух, укре­пив­ший­ся на доб­ром осно­ва­нии. (5) Я едва успел выбрать­ся из-под раз­ва­лин сво­его дома и, осве­щае­мый со всех сто­рон пожа­ра­ми, бежал от огня по кро­ви; я не знаю, какая участь постиг­ла доче­рей — может быть, худ­шая той, что доста­лась горо­ду; оди­но­кий ста­рик, окру­жен­ный ото­всюду вра­га­ми, я заяв­ляю, что все мое иму­ще­ство в цело­сти и сохран­но­сти. Я сохра­нил все, что было у меня мое­го. (6) Ты не впра­ве счи­тать меня побеж­ден­ным, а себя победи­те­лем. Твоя фор­ту­на победи­ла мою, толь­ко и все­го. Я не знаю, где те брен­ные, меня­ю­щие хозя­ев вещи; что каса­ет­ся моих, то они при мне и при мне оста­нут­ся. (7) Бога­чи поте­ря­ли свое име­ние, уна­сле­до­ван­ное от отцов; сла­до­страст­ни­ки — сво­их воз­люб­лен­ных шлюх, на кото­рых они истра­ти­ли весь имев­ший­ся у них стыд; често­люб­цы поте­ря­ли курию, форум и про­чие места, пред­на­зна­чен­ные для пуб­лич­но­го совер­шен­ст­во­ва­ния в поро­ках; ростов­щи­ки лиши­лись таб­ли­чек¹⁴, с помо­щью кото­рых ску­пая алч­ность наслаж­да­лась при­зра­ком вооб­ра­жае­мых богатств. Что до меня, то все мое цело и нетро­ну­то. Впро­чем, рас­спро­си луч­ше тех, кто пла­чет и при­чи­та­ет, кто под­став­ля­ет обна­жен­ную грудь под ост­рия мечей, защи­щая свои день­ги соб­ст­вен­ным телом, или кто, нагру­зив все, что мог, за пазу­ху, бегом спа­са­ет­ся от вра­гов».

(8) Вот так, Серен: сей совер­шен­ный муж, испол­нен­ный чело­ве­че­ских и боже­ст­вен­ных доб­ро­де­те­лей, не поте­рял ниче­го. Его доб­ро защи­ще­но неодо­ли­мо проч­ны­ми сте­на­ми. С ними не идут ни в какое срав­не­ние ни сте­ны Вави­ло­на, в кото­рые вошел Алек­сандр, ни сте­ны Кар­фа­ге­на или Нуман­ции, кото­рые взя­ла одна и та же рука¹⁵, ни Капи­то­лий­ская кре­пость, ибо и за ее сте­ны сту­па­ла вра­же­ская нога¹⁶. Сте­ны, обес­пе­чи­ваю­щие без­опас­ность муд­ре­ца, нель­зя ни про­ло­мить, ни сжечь, ни взять при­сту­пом: необо­ри­мые, они высят­ся наравне с бога­ми.

7. (1) Теперь тебе не удаст­ся воз­ра­зить мне, по тво­е­му обык­но­ве­нию, что тако­го муд­ре­ца, как наш, нет на све­те. Мы не выду­ма­ли его, тщась при­укра­сить врож­ден­ные спо­соб­но­сти чело­ве­ка, он — не лож­ный плод раз­го­ря­чен­но­го вооб­ра­же­ния, но мы пред­став­ля­ли и будем пред­став­лять его имен­но таким, каким он был, хотя такие люди явля­ют­ся, навер­ное, один на несколь­ко сто­ле­тий. Ибо вели­кое и выдаю­ще­е­ся над обыч­ным уров­нем тол­пы рож­да­ет­ся не часто. Впро­чем, я скло­нен думать, что тот самый Марк Катон, с кото­ро­го мы нача­ли наше рас­суж­де­ние, явил собой еще более высо­кий обра­зец муд­ро­сти.

(2) Нако­нец, чтобы при­не­сти вред, нуж­но быть силь­нее сво­ей жерт­вы; но под­лость не быва­ет силь­нее доб­ро­де­те­ли; сле­до­ва­тель­но, муд­ре­цу нель­зя при­чи­нить вреда. Обидеть доб­рых людей пыта­ют­ся лишь дур­ные; но меж доб­ры­ми людь­ми царит мир, в то вре­мя как дур­ные опас­ны друг для дру­га не мень­ше, чем для доб­рых. И если при­чи­нить вред мож­но толь­ко более сла­бо­му; если дур­ной чело­век сла­бее доб­ро­го; если, таким обра­зом, доб­ро­му может угро­жать обида лишь от рав­но­го ему, то муд­ро­му мужу обида не гро­зит. Тебе ведь не нуж­но напо­ми­нать, что доб­рым чело­ве­ком может быть толь­ко муд­рый.

(3) Нам могут воз­ра­зить: «Но если Сокра­ту вынес­ли неспра­вед­ли­вый при­го­вор, зна­чит, он был оби­жен». — Здесь нам нуж­но ясно понять вот что: быва­ет так, что некто нане­сет мне обиду, но я не буду оби­жен. Напри­мер, если кто-нибудь, украв какую-то вещь у меня на вил­ле, при­не­сет и поло­жит ее в моем город­ском доме, то он совер­шит воров­ство, но я ниче­го не поте­ряю. (4) Чело­век может стать вреди­те­лем, не при­чи­нив нико­му вреда. Если кто-то спит со сво­ей женой так, буд­то она жена чужая, то он пре­лю­бо­дей, хотя она оста­ет­ся чест­ной жен­щи­ной. Допу­стим, кто-то дал мне яд, кото­рый, сме­шав­шись с пищей, утра­тил свою силу; под­ме­шав яд, этот чело­век сде­лал себя пре­ступ­ни­ком, хотя и не при­чи­нил вреда. Раз­бой­ник, чей нож скольз­нул по одеж­де, не ранив жерт­вы, от это­го не пере­ста­ет быть раз­бой­ни­ком. Вся­кое пре­ступ­ле­ние, даже если оно не достиг­ло сво­ей цели, уже совер­ше­но — посколь­ку это каса­ет­ся его винов­ни­ка. (5) Есть такой род вза­и­мо­свя­зи, когда одно может суще­ст­во­вать без дру­го­го, но вто­рое без пер­во­го нет.

Попы­та­юсь разъ­яс­нить свои сло­ва. Я могу дви­гать нога­ми и при этом не бежать, но не могу бежать, не пере­дви­гая ноги. Нахо­дясь в воде, я могу не пла­вать; но если пла­ваю, то не могу не нахо­дить­ся в воде. (6) К этой же раз­но­вид­но­сти отно­сит­ся и то, о чем я гово­рю. Если я оби­жен, зна­чит, кто-то непре­мен­но меня обидел; но если кто-то меня обидел, то я не обя­за­тель­но оби­жен, ибо мог­ли вме­шать­ся раз­лич­ные обсто­я­тель­ства, кото­рые отве­ли от меня обиду. Какой-нибудь слу­чай мог не дать зане­сен­ной руке опу­стить­ся на мою голо­ву или откло­нить выпу­щен­ную в меня стре­лу; точ­но так же и все про­чие обиды могут натолк­нуть­ся на какое-то пре­пят­ст­вие, так что они будут и нане­се­ны, и в то же вре­мя не полу­че­ны тем, кому пред­на­зна­ча­лись.

8. (1) Кро­ме того, спра­вед­ли­вость не может потер­петь ниче­го неспра­вед­ли­во­го, ибо про­ти­во­по­лож­но­сти несов­ме­сти­мы. Но обида быва­ет толь­ко неспра­вед­ли­вая; сле­до­ва­тель­но, муд­ре­цу нель­зя при­чи­нить обиды. Не удив­ляй­ся: никто не может его обидеть, но никто не может и при­не­сти ему поль­зу. Ибо муд­рец ни в чем не нуж­да­ет­ся, что он мог бы при­нять в дар; к тому же у дур­но­го чело­ве­ка не может най­тись ниче­го тако­го, что было бы достой­ным подар­ком для муд­ре­ца. Ведь преж­де чем дарить, нуж­но иметь, а у него нет ниче­го, чему муд­рец мог бы обра­до­вать­ся. (2) Таким обра­зом, никто не в силах ни повредить муд­ре­цу, ни ока­зать ему услу­гу, посколь­ку боже­ство не нуж­да­ет­ся в помо­щи и не вос­при­ни­ма­ет обид, а муд­рец — суще­ство наи­бо­лее близ­кое к богам, во всем подоб­ное богу, за исклю­че­ни­ем смерт­но­сти. Напря­гая все силы, не давая себе пере­дыш­ки, он стре­мит­ся ввысь, туда, где все упо­рядо­че­но, непо­ко­ле­би­мо, урав­но­ве­ше­но, все дви­жет­ся ров­ным соглас­ным пото­ком, надеж­но, при­вет­ли­во, бла­готвор­но для него и для дру­гих, созда­но на все­об­щее бла­го, — он нико­гда не воз­же­ла­ет ниче­го низ­мен­но­го, ни о чем не запла­чет. (3) Кто шага­ет сквозь пре­врат­но­сти чело­ве­че­ской жиз­ни, опи­ра­ясь на разум, кто наде­лен боже­ст­вен­ным духом, тот неуяз­вим для обиды. Ты дума­ешь, я гово­рю толь­ко об обиде, нано­си­мой чело­ве­ком? Нет, его не в силах обидеть и фор­ту­на, кото­рая нико­гда не выдер­жи­ва­ет схват­ки с доб­ро­де­те­лью.

Если мы спо­кой­но и лег­ко отно­сим­ся к само­му страш­но­му, чем могут гро­зить нам наи­су­ро­вей­шие зако­ны и самые жесто­кие вла­сти­те­ли, в чем власть фор­ту­ны дости­га­ет сво­его наи­выс­ше­го пре­де­ла, — если мы зна­ем, что смерть не есть зло, а зна­чит, и не обида, то насколь­ко же лег­че мы будем пере­но­сить все осталь­ное: утра­ты и муки, позор и пере­ме­ну мест, смерть близ­ких, раз­лу­ки и раздо­ры. Даже если все это хлынет на муд­ре­ца одно­вре­мен­но, он не пой­дет ко дну; тем более не станет он горе­вать и пре­да­вать­ся отча­я­нию, если подоб­ные уда­ры будут нано­сить­ся ему по одно­му. Но если он не теря­ет само­об­ла­да­ния, когда его оби­жа­ет фор­ту­на, то насколь­ко спо­кой­нее отно­сит­ся он к обидам от людей, хотя бы и самых могу­ще­ст­вен­ных; ведь он зна­ет, что они — все­го лишь орудия фор­ту­ны.

9. (1) Все подоб­ные вещи муд­рец тер­пе­ли­во пере­но­сит, как зим­ние моро­зы и бури, как болез­ни и при­сту­пы лихо­рад­ки и про­чие непри­ят­ные слу­чай­но­сти. Нет нико­го, о ком бы он дер­жал­ся доста­точ­но высо­ко­го мне­ния, чтобы думать, что тот хотя бы в одном сво­ем поступ­ке мог руко­вод­ст­во­вать­ся разум­ным реше­ни­ем; ибо такое свой­ст­вен­но одно­му лишь муд­ре­цу. Все же про­чие дей­ст­ву­ют не по разум­но­му реше­нию, но по заблуж­де­нию, по зло­бе или сле­дуя неуправ­ля­е­мым душев­ным поры­вам, так что их поступ­ки муд­рец отно­сит к чис­лу слу­чай­но­стей. Но вихрь слу­чай­но­стей все­гда сви­реп­ст­ву­ет вокруг нас, уда­ряя куда попа­ло.

(2) Поду­май так­же о том, что обида чаще все­го пита­ет­ся нашим стра­хом, когда нас пыта­ют­ся под­верг­нуть опас­но­сти, напри­мер под­сы­ла­ют тай­но донос­чи­ка, или выдви­га­ют про­тив нас лож­ное обви­не­ние, вся­че­ски воз­буж­да­ют нена­висть к нам у людей власть иму­щих, или под­стра­и­ва­ют дру­гие запад­ни, при­ня­тые сре­ди оде­тых в тогу¹⁷ раз­бой­ни­ков. Не реже слу­ча­ют­ся обиды и отто­го, что у кого-то пере­хва­тят при­быль, на кото­рую он рас­счи­ты­вал, или обой­дут награ­дой, кото­рой он дол­го доби­вал­ся; уплы­вет наслед­ство, кото­рое чело­век уже запо­лу­чил было ценой тяж­ких трудов, или кто-то пере­бьет бла­го­склон­ность бога­то­го и щед­ро­го дома. Муд­рец избе­га­ет все­го это­го, ибо не живет ни надеж­дой, ни стра­хом.

(3) При­бавь, нако­нец, и то, что обида все­гда пред­по­ла­га­ет душев­ное вол­не­ние, что чело­век при­хо­дит в смя­те­ние от одной мыс­ли о ней. Но муж, вырвав­ший­ся из-под вла­сти заблуж­де­ний, не зна­ет вол­не­ния; он полон сдер­жан­но­сти, само­об­ла­да­ния и тихо­го глу­бо­ко­го покоя. Кого обида тро­га­ет, того она воз­буж­да­ет и выво­дит из рав­но­ве­сия; муд­ре­цу же неве­дом гнев, воз­буж­дае­мый обидой, а он не был бы сво­бо­ден от гне­ва, если бы не был так­же неуяз­вим и для обид; муд­рый зна­ет, что обидеть его нель­зя. Вот отче­го он так прям, отва­жен, весел и все­гда всем дово­лен. Уда­ры, нано­си­мые ему людь­ми или обсто­я­тель­ства­ми, настоль­ко без­вред­ны для него, что он обра­ща­ет обиды себе же на поль­зу, испы­ты­вая себя и свою доб­ро­де­тель.

(4) Мол­чи­те, закли­наю вас! Да внем­лют наши уши и наши души в бла­го­го­вей­ной тишине про­воз­гла­шае­мо­му ныне при­го­во­ру; да умолкнет все, пока муд­рец осво­бож­да­ет­ся от обиды!¹⁸

Не бой­тесь: вам не при­дет­ся посту­пить­ся ни кап­лей вашей наг­ло­сти, ваших хищ­ных вожде­ле­ний, вашей гор­ды­ни и сле­по­го без­рас­суд­ства. Все ваши поро­ки бла­го­по­луч­но оста­нут­ся при вас — не за счет них дает­ся муд­ре­цу эта сво­бо­да. Речь идет не о том, чтобы вы не сме­ли при­чи­нять неспра­вед­ли­вые обиды, а о том, что вся­кая обида будет отска­ки­вать от муд­ре­ца, защи­щен­но­го бро­ней тер­пе­ния и вели­чи­ем духа. (5) Так, на свя­щен­ных состя­за­ни­ях мно­гие выхо­ди­ли победи­те­ля­ми бла­го­да­ря упор­но­му тер­пе­нию — руки напа­дав­ших уста­ва­ли бить. Знай, что муд­рец при­над­ле­жит к поро­де тех, кто дол­гим и рев­ност­ным упраж­не­ни­ем достиг могу­чей кре­по­сти, кото­рая спо­соб­на выне­сти натиск любой враж­деб­ной силы и уто­мить ее.

10. (1) Теперь, посколь­ку мы бег­ло рас­смот­ре­ли первую часть наше­го пред­ме­та, перей­дем ко вто­рой и с помо­щью дово­дов кое-где соб­ст­вен­ных, а боль­ше — общих для всех сто­и­ков, дока­жем невоз­мож­ность оскор­бить муд­ре­ца. Оскорб­ле­ние мень­ше обиды. На оскорб­ле­ние мы ско­рее можем жало­вать­ся, чем мстить за него или пре­сле­до­вать по зако­ну, ибо зако­ны не назна­ча­ют за него ника­ко­го нака­за­ния.

(2) Чув­ство оскорб­ле­ния воз­буж­да­ет­ся в низ­кой душе, кото­рая сжи­ма­ет­ся от любо­го недо­ста­точ­но почти­тель­но­го сло­ва или поступ­ка: «Такой-то не при­нял меня сего­дня, а дру­гих меж­ду тем при­ни­мал» или: «Как высо­ко­мер­но он отве­чал мне» или «откро­вен­но рас­хо­хотал­ся в ответ на мои сло­ва»; а то еще: «Он поме­стил меня за сто­лом не посе­редине, а в самом низу» и про­чее в том же духе. Это не назо­вешь ина­че, как жало­ба­ми каприз­ной души, кото­рую мутит от любо­го дви­же­ния. Такой болез­ни под­вер­же­ны, как пра­ви­ло, лишь счаст­лив­цы и нежен­ки: у кого есть беды посерь­ез­нее, тем про­сто не хва­та­ет вре­ме­ни заме­чать подоб­ные вещи. (3) К ним вос­при­им­чи­вы харак­те­ры жен­ст­вен­ные и нестой­кие от при­ро­ды, кото­рые при избыт­ке досу­га и в отсут­ст­вие насто­я­щих обид дела­ют­ся совер­шен­но рас­пу­щен­ны­ми; боль­шая часть оскорб­ле­ний — плод дур­но­го истол­ко­ва­ния. Таким обра­зом вся­кий, кто при­ни­ма­ет оскорб­ле­ния близ­ко к серд­цу, выка­зы­ва­ет пол­ное отсут­ст­вие про­ни­ца­тель­но­сти и уве­рен­но­сти в себе. Он без коле­ба­ния реша­ет, что к нему выра­зи­ли пре­зре­ние, и чув­ст­ву­ет болез­нен­ный укол, но это про­ис­хо­дит от сво­его рода низо­сти души, уни­жаю­щей­ся и скло­ня­ю­щей­ся перед дру­ги­ми. Муд­ре­ца же нель­зя уни­зить: ибо он зна­ет свое вели­чие и убеж­ден, что никто не сме­ет поз­во­лить себе такую воль­ность по отно­ше­нию к нему; ему не при­хо­дит­ся побеж­дать то, что я бы даже не назвал душев­ной невзго­дой, но ско­рее досад­ным раз­дра­же­ни­ем: он про­сто нечув­ст­ви­те­лен к это­му.

(4) Есть вещи, кото­рые заде­ва­ют муд­ре­ца, хотя и не могут его победить: телес­ная боль и сла­бость, утра­та дру­зей и детей, кру­ше­ние оте­че­ства, охва­чен­но­го пожа­ром вой­ны. Я не ста­ну отри­цать, что все это муд­рец чув­ст­ву­ет: мы же не при­пи­сы­ва­ем ему твер­дость кам­ня или желе­за. Какая же это доб­ро­де­тель, если она не чув­ст­ву­ет того, что тер­пит? К чему я веду? А вот к чему: есть вещи, спо­соб­ные уяз­вить его, одна­ко, полу­чив рану, он одер­жи­ва­ет над ней победу, зажи­ма­ет ее и зале­чи­ва­ет. Но таких мело­чей, как оскорб­ле­ния, он не чув­ст­ву­ет; тут ему не нуж­но пус­кать в ход свою доб­ро­де­тель, зака­лен­ную в еже­днев­ном про­ти­во­сто­я­нии жесто­ким уда­рам; он либо не заме­ча­ет их вовсе, либо сме­ет­ся над ними.

11. (1) Кро­ме того, оскорб­лять дру­гих свой­ст­вен­но обыч­но людям над­мен­ным, высо­ко­мер­ным и пло­хо пере­но­ся­щим свое сча­стие; но муд­ре­цу дано встре­чать вся­кое наду­тое чван­ство с пре­зри­тель­ным без­раз­ли­чи­ем, ибо он наде­лен пре­крас­ней­шей из доб­ро­де­те­лей — вели­чи­ем духа. Он про­хо­дит мимо подоб­ных вещей, не удо­ста­и­вая их вни­ма­ни­ем, как пустые сно­виде­ния, как лож­ные и бес­плод­ные ноч­ные при­зра­ки. (2) К тому же, по его убеж­де­нию, все про­чие люди настоль­ко ниже его, что не могут осме­ли­вать­ся пре­зи­рать суще­ство неиз­ме­ри­мо выс­шее. Сло­во «оскорб­ле­ние» — «con­tu­me­lia» про­ис­хо­дит от «con­temptus» — «пре­зре­ние», ибо подоб­но­го рода обиду мож­но нане­сти лишь тому, кого пре­зи­ра­ешь. Одна­ко никто не в состо­я­нии пре­зи­рать боль­ше­го и луч­ше­го, хотя может посту­пать так, как обык­но­вен­но посту­па­ют пре­зи­раю­щие. Так дети бьют роди­те­лей по лицу, мла­де­нец боль­но дер­га­ет мать за воло­сы и плю­ет в нее; на гла­зах у род­ных ребе­нок обна­жа­ет то, что сле­до­ва­ло бы при­кры­вать, и не стес­ня­ет­ся самы­ми гряз­ны­ми выра­же­ни­я­ми; одна­ко мы не счи­та­ем эти дей­ст­вия оскорб­ле­ни­ем. Поче­му? Пото­му что зна­ем, что совер­шаю­щий их пре­зи­рать нас не может.

(3) По той же самой при­чине оскор­би­тель­ные выход­ки наших рабов по отно­ше­нию к гос­по­дам достав­ля­ют нам удо­воль­ст­вие и счи­та­ют­ся вер­хом утон­чен­ных манер; начав с хозя­и­на, они могут затем обра­тить свою наг­лость на гостей; и чем пре­зрен­нее раб, чем боль­ше он сам посме­ши­ще для окру­жаю­щих, тем боль­ше мы поощ­ря­ем его рас­пус­кать язык. Неко­то­рые спе­ци­аль­но поку­па­ют для это­го самых раз­вяз­ных и дерз­ких маль­чи­шек и пору­ча­ют осо­бо­му настав­ни­ку раз­вить и отто­чить их бес­стыд­ство, дабы они мог­ли со зна­ни­ем дела изли­вать пото­ки непри­стой­ных поно­ше­ний. Для нас они не оскорб­ле­ния, а тон­кое ост­ро­умие. Но это же чистей­шее безу­мие — то радо­вать­ся, то него­до­вать по пово­ду одно­го и того же; одни и те же сло­ва из уст дру­га при­ни­мать как гру­бую брань, а из уст раба — как забав­ную шут­ку!

12. (1) Как мы отно­сим­ся к детям, так муд­рец отно­сит­ся ко всем людям, ибо они не выхо­дят из дет­ства ни к зре­ло­сти, ни до седых волос, ни когда и седых волос уже не оста­нет­ся. Раз­ве с воз­рас­том они изме­ня­ют­ся к луч­ше­му? Они сохра­ня­ют все недо­стат­ки ребя­че­ской души, раз­ве что при­бав­ля­ют к ним более серь­ез­ные заблуж­де­ния; они отли­ча­ют­ся от детей лишь ростом и телес­ным раз­ви­ти­ем, а во всем про­чем сохра­ня­ют ту же неуве­рен­ность неве­же­ства; так же без раз­бо­ра кида­ют­ся то туда, то сюда за вся­ким сию­ми­нут­ным удо­воль­ст­ви­ем, пуга­ют­ся все­го на све­те и если ути­хо­ми­ри­ва­ют­ся на вре­мя, то не от боль­шо­го ума, а от стра­ха. (2) Раз­ве мож­но пола­гать меж­ду ними и ребя­тиш­ка­ми суще­ст­вен­ную раз­ни­цу толь­ко на том осно­ва­нии, что одни жад­ны до оре­хов, бабок и медя­ков, а дру­гие — до золота, сереб­ра и горо­дов? Что одни изо­бра­жа­ют друг перед дру­гом маги­ст­ра­тов пона­рош­ку, копи­руя пре­тек­сты, фас­ки и три­бу­нал, а дру­гие всерь­ез игра­ют в те же игры на Мар­со­вом поле, на фору­ме и в курии? Что одни стро­ят на бере­гу дома из пес­ка, а дру­гие гро­моздят камен­ные сте­ны и кров­ли, вооб­ра­жая, буд­то созда­ют нечто вели­кое и делая опас­ным для жиз­ни то, что пер­во­на­чаль­но долж­но было слу­жить без­опас­ным убе­жи­щем для наших тел?¹⁹

Так что дети и взрос­лые живут во вла­сти рав­но­го заблуж­де­ния, толь­ко у стар­ших оно обра­ще­но на дру­гие пред­ме­ты. (3) Поэто­му муд­рец совер­шен­но прав, при­ни­мая их оскорб­ле­ния в шут­ку и вре­мя от вре­ме­ни угро­жая им нака­за­ни­ем и боль­но нака­зы­вая — не отто­го, что он на них обидел­ся, но отто­го, что они вели себя дур­но, и для того, чтобы впредь они это­го не дела­ли. Так ведь и ско­ти­ну укро­ща­ют кну­том. Мы не сер­дим­ся на лошадь, сбра­сы­ваю­щую седо­ка, но ста­ра­ем­ся обуздать ее, при­чи­няя ей боль не со зла, а ради пре­одо­ле­ния ее упрям­ства. Таким обра­зом, мы, как видишь, отве­ти­ли еще на одно обыч­ное воз­ра­же­ние: «Отче­го муд­рец нака­зы­ва­ет обид­чи­ков, если он не вос­при­им­чив ни к обиде, ни к оскорб­ле­нию?» — Дело в том, что он не за себя мстит, а их исправ­ля­ет.

13. (1) Ты отка­зы­ва­ешь­ся пове­рить, что муд­рый муж может быть до такой сте­пе­ни тверд? Но ведь точ­но такую же твер­дость ты сам можешь наблюдать чуть не каж­дый день, толь­ко при­чи­на ее дру­гая. Ска­жи, какой врач станет сер­дить­ся на буй­но­го сума­сшед­ше­го? Кто станет истол­ко­вы­вать в дур­ную сто­ро­ну брань лихо­ра­доч­но­го боль­но­го, кото­ро­му не дают пить? (2) Муд­рец ко всем людям отно­сит­ся так, как врач к сво­им боль­ным; а тот не брез­гу­ет ни при­ка­сать­ся к срам­ным частям боль­но­го, если они тре­бу­ют лече­ния, ни рас­смат­ри­вать его кал и мочу, ни выслу­ши­вать руга­тель­ства охва­чен­ных горя­чеч­ным бредом. Муд­рец зна­ет, что все, кто важ­но раз­гу­ли­ва­ет в пур­пур­ных тогах²⁰, слов­но здо­ро­вые, на самом деле все­го лишь раз­ря­жен­ные боль­ные, а боль­ным про­сти­тель­на несдер­жан­ность. Поэто­му он не раз­дра­жа­ет­ся, если болез­нен­ное воз­буж­де­ние заста­вит их нагру­бить сво­е­му цели­те­лю, и так же ни в грош не ста­вит их мало­по­чтен­ные выход­ки, как и их почет­ные зва­ния.

(3) Точ­но так же как муд­рец не возо­мнит о себе, если его начнет рас­хва­ли­вать нищий попро­шай­ка, и не сочтет себя оскорб­лен­ным, если послед­ний пле­бей не отве­тит на его при­вет­ст­вие, — так он не станет зади­рать носа и тогда, когда бога­тые люди один за дру­гим нач­нут выка­зы­вать ему ува­же­ние: он ведь зна­ет, что они ничем не отли­ча­ют­ся от нищих, и даже более жал­ки, посколь­ку нище­му нуж­но мало, а им мно­го; и так же мало тронет его, если пер­сид­ский царь или пове­ли­тель Азии Аттал²¹ в ответ на его при­вет­ст­вие мол­ча про­ше­ст­ву­ет мимо с над­мен­ным лицом. Он зна­ет, что у царя поло­же­ние не мно­гим завид­нее, чем у того, кому пору­чат в мно­го­люд­ном име­нии заботу о боль­ных и поме­шан­ных.

(4) Неуже­ли я ста­ну огор­чать­ся, если со мной не поздо­ро­ва­ет­ся один из тех, кто целы­ми дня­ми тор­гу­ет у хра­ма Касто­ра, про­да­вая и поку­пая негод­ных рабов, один из тех, чьи лав­ки веч­но бит­ком наби­ты гряз­ней­шей сво­ло­чью? Думаю, нет. Ибо что доб­ро­го может быть у того, кому под­чи­не­ны лишь дур­ные? Муд­ре­цу же реши­тель­но без­раз­лич­на веж­ли­вость или невеж­ли­вость к нему не толь­ко со сто­ро­ны подоб­ных людей, но и со сто­ро­ны царей: «Тебе под­чи­не­ны и пар­фяне, и мидий­цы, и бак­трий­цы, но ведь ты дер­жишь их силой; но ведь из-за них ты не можешь ни на миг осла­бить тети­ву сво­его лука; но ведь они — самые страш­ные твои вра­ги, насквозь про­даж­ные, веч­но меч­таю­щие о новом гос­по­дине».

(5) Таким обра­зом, ника­кое оскорб­ле­ние не заденет муд­ре­ца. Все люди непо­хо­жи друг на дру­га, но для муд­ре­ца они оди­на­ко­вы — всех рав­ня­ет глу­пость. К тому же если бы он хоть раз опу­стил­ся до того, чтобы обидеть­ся или оскор­бить­ся, он нико­гда уже не смог бы обре­сти преж­ней без­мя­теж­но­сти. А ведь без­мя­теж­ность — осо­бое свой­ство имен­но муд­ре­ца и вели­кое для него бла­го. Он нико­гда не поз­во­лит себе оскор­бить­ся, ибо тем самым он ока­зы­вал бы честь тому, кто нанес оскорб­ле­ние. Тут суще­ст­ву­ет необ­хо­ди­мая связь: если нас очень огор­ча­ет чье-то пре­зре­ние, зна­чит, нам осо­бен­но при­ят­но было бы ува­же­ние имен­но это­го чело­ве­ка.

14. (1) Неко­то­рые поме­ша­лись уже до такой сте­пе­ни, что счи­та­ют воз­мож­ным быть оскорб­лен­ны­ми жен­щи­ной. Какая раз­ни­ца, как ее содер­жат, сколь­ко у нее носиль­щи­ков, сколь­ко весят серь­ги в ее ушах и насколь­ко про­стор­но ее крес­ло? Все рав­но она оста­ет­ся тем же нера­зум­ным живот­ным, диким и не уме­ю­щим сдер­жи­вать свои вожде­ле­ния, если толь­ко она не полу­чи­ла осо­бен­но тща­тель­но­го вос­пи­та­ния и обра­зо­ва­ния в нау­ках. Есть люди, чув­ст­ву­ю­щие свое досто­ин­ство заде­тым, если их слу­чай­но толкнет парик­махер, счи­таю­щие оскорб­ле­ни­ем, если при­врат­ник меш­ка­ет рас­пах­нуть перед ними две­ри, если номен­кла­тор²² гово­рит высо­ко­мер­ным тоном или куби­ку­ля­рий²³ хму­рит бровь. О, до чего все это смеш­но! И до чего сла­дост­ное наслаж­де­ние испы­ты­ва­ет душа, отво­ра­чи­ва­ясь от сумя­ти­цы чужих заблуж­де­ний, чтобы созер­цать соб­ст­вен­ный покой!

—(2) Выхо­дит, муд­рец не подой­дет к две­рям, воз­ле кото­рых сидит сер­ди­тый при­врат­ник?

—Разу­ме­ет­ся, подой­дет, если будет в том дей­ст­ви­тель­ная нуж­да, и как бы стра­шен ни был при­врат­ник, смяг­чит его, как злую соба­ку костью, не счи­тая для себя уни­зи­тель­ным немно­го потра­тить­ся, чтобы полу­чить пра­во пере­сту­пить порог, пом­ня, что быва­ют и мосты такие, где за пере­ход надо пла­тить. Так и тут он даст, как бы мало почте­нен ни был этот ново­яв­лен­ный откуп­щик дохо­дов с при­вет­ст­вен­ных визи­тов; муд­рец ведь зна­ет, что все про­даж­ное поку­па­ет­ся за день­ги. Надо иметь душу самую ничтож­ную, чтобы нахо­дить повод для гор­до­сти и само­до­воль­ства в том, чтобы высо­ко­мер­но отве­чать при­врат­ни­ку, обло­мать пал­ку о его спи­ну или пой­ти к его гос­по­ди­ну жало­вать­ся и про­сить выпо­роть дерз­ко­го. Всту­пая в пре­пи­ра­тель­ство с кем-то, мы при­зна­ем его сво­им про­тив­ни­ком, а сле­до­ва­тель­но, рав­ным себе, даже если мы и победим в стыч­ке.

—(3) А как посту­пит муд­рец, если его уда­рят кула­ком?

—Как посту­пил Катон, когда ему дали поще­чи­ну? Он не рас­сер­дил­ся, не стал мстить за обиду, и даже не про­стил ее: он заявил, что обиды не было. Вели­чие его духа под­ни­ма­лось выше про­ще­ния: он вооб­ще не при­знал обиды. Впро­чем, на этом не сто­ит дол­го оста­нав­ли­вать­ся, ибо кто же не зна­ет, что вещи, кото­рые все люди счи­та­ют хоро­ши­ми или, наобо­рот, пло­хи­ми, муд­рец вос­при­ни­ма­ет ина­че, так что их оцен­ки нико­гда не сов­па­да­ют. Какое ему дело до того, что люди сочтут уни­зи­тель­ным или жал­ким? Он не идет туда, куда валит народ; как звезды дви­жут­ся навстре­чу миру²⁴, так он идет напе­ре­кор обще­ст­вен­но­му мне­нию.

15. (1) Поэто­му пере­стань­те без кон­ца спра­ши­вать: «Неуже­ли муд­рец не обидит­ся, если его побьют? А если ему вырвут глаз? Неуже­ли он не оскор­бит­ся, если его про­та­щат через весь форум, осы­пая гряз­ны­ми руга­тель­ства­ми? Если на цар­ском пиру ему при­ка­жут лечь под стол или есть с послед­ни­ми из рабов, делаю­щих самую чер­ную работу? Если его при­нудят выне­сти все, что может выду­мать изо­бре­та­тель­ный ум невы­но­си­мо­го для гор­до­сти сво­бод­но­го чело­ве­ка?»

—(2) Мож­но без кон­ца нара­щи­вать и чис­ло и раз­ме­ры подоб­ных вещей — при­ро­да их будет оди­на­ко­ва. Если муд­ре­ца не тро­га­ют мело­чи, то не тро­нут и обиды покруп­нее. Если его не заде­ва­ет одна или две, то не заденет и мно­же­ство.

Но вы вооб­ра­жа­е­те себе колос­саль­ный дух муд­ре­ца по ваше­му соб­ст­вен­но­му сла­бо­му и ничтож­но­му духу, и, зная при­мер­но, что спо­соб­ны были бы выне­сти вы сами, вы при­пи­сы­ва­е­те муд­ре­цу чуть поболь­ше тер­пе­ния. Оши­ба­е­тесь: он не име­ет вооб­ще ниче­го обще­го с вами; бла­го­да­ря доб­ро­де­те­ли он зани­ма­ет место совсем в дру­гом кон­це все­лен­ной. (3) При­пом­ни­те все, что вы зна­е­те тягост­ное, труд­но­пе­ре­но­си­мое, устра­шаю­щее слух и взор, обра­щаю­щее людей в бег­ство; обрушь­те все это на муд­ре­ца, хоть все сра­зу, хоть по отдель­но­сти — он усто­ит, не дрог­нув. Кто пола­га­ет гра­ни­цы душев­но­му вели­чию, кто гово­рит, что это-де муд­рец может выне­сти, а это нет, тот неправ: если мы победи­ли фор­ту­ну лишь отча­сти, зна­чит, она рано или позд­но победит нас.

(4) Не думай, буд­то толь­ко сто­и­ки такие суро­вые. Вот что гово­рит Эпи­кур, кото­ро­го вы счи­та­е­те покро­ви­те­лем вашей празд­но­сти²⁵, учи­те­лем изне­жен­но­сти и без­де­лья, отправ­ля­ю­щим вас в пого­ню за наслаж­де­ни­я­ми: «Фор­ту­на ред­ко ста­но­вит­ся на пути у муд­ре­ца»²⁶.

Да ведь эти сло­ва почти впо­ру истин­но­му мужу! Ну, еще чуть-чуть, выра­зись немно­го муже­ст­вен­нее — убе­ри ее совсем с доро­ги! (5) Вот дом муд­ре­ца: тес­ный, неухо­жен­ный, без удобств; в нем ни шума, ни бегот­ни мно­го­чис­лен­ной челяди, ни при­врат­ни­ков, с про­даж­ной при­дир­чи­во­стью раз­би­раю­щих тол­пы визи­те­ров по ста­тьям; одна­ко фор­ту­на нико­гда не осме­лит­ся пере­сту­пить за этот пустой и никем не охра­ня­е­мый порог. Ибо зна­ет, что ей не место там, где ничто ей не при­над­ле­жит.

16. (1) Но если про­тив обиды вос­стал даже весь­ма снис­хо­ди­тель­ный к потреб­но­стям тела Эпи­кур, то кто может счесть неве­ро­ят­ным и пре­вос­хо­дя­щим воз­мож­но­сти чело­ве­че­ской при­ро­ды точ­но такое же тре­бо­ва­ние, выдви­гае­мое нами? Эпи­кур гово­рит, что муд­рец спо­кой­но пере­но­сит обиды; мы гово­рим, что он не вос­при­ни­ма­ет их. (2) Что тут, по-тво­е­му, про­ти­во­ре­чит при­ро­де? Мы ведь не отри­ца­ем, что быть изби­тым, выпо­ротым или лишить­ся како­го-либо чле­на — вещи мало­при­ят­ные; мы толь­ко гово­рим, что это не обиды. Мы не отни­ма­ем у них болез­нен­но­сти; мы отни­ма­ем лишь назва­ние — «обида», ибо нель­зя обидеть­ся, не нане­ся уро­на доб­ро­де­те­ли. Мы еще посмот­рим, кто из нас более прав в осталь­ном, одна­ко и мы и Эпи­кур пол­но­стью сов­па­да­ем в одном: обиду сле­ду­ет пре­зи­рать. Ты спро­сишь, какая раз­ни­ца меж­ду им и нами? Раз­ни­ца, какая быва­ет меж­ду дву­мя гла­ди­а­то­ра­ми отмен­но­го муже­ства: один зажи­ма­ет рану рукой, не отсту­пая ни на шаг; дру­гой, взгля­нув на шумя­щих зри­те­лей, дела­ет знак, что ниче­го не про­изо­шло и что он не жела­ет вме­ша­тель­ства²⁷. (3) Рас­хож­де­ния меж­ду нами очень неве­ли­ки. К тому един­ст­вен­но­му, что важ­но для нас, о чем мы с тобой здесь ведем речь, оди­на­ко­во при­зы­ва­ют и сто­и­ки и Эпи­кур, а имен­но: пре­зи­рать обиды и то, что я назвал бы тенью обид и без­осно­ва­тель­ным подо­зре­ни­ем — оскорб­ле­ния; чтобы пре­зи­рать эти послед­ние, доста­точ­но быть даже не муд­ре­цом, а мало-маль­ски здра­во­мыс­ля­щим чело­ве­ком²⁸, кото­рый мог бы ска­зать себе так: «По заслу­гам меня оскор­би­ли или нет? Если по заслу­гам, то это не оскорб­ле­ние, а спра­вед­ли­вое суж­де­ние; если не по заслу­гам, то пусть крас­не­ет тот, кто совер­шил неспра­вед­ли­вость».

(4) В самом деле, что такое это так назы­вае­мое оскорб­ле­ние? Кто-то пошу­тил насчет моей лыси­ны или бли­зо­ру­ко­сти, насчет худо­бы моих ног или насчет мое­го роста. Что оскор­би­тель­но­го в том, чтобы услы­шать и без того оче­вид­ное? Один и тот же рас­сказ может рас­сме­шить нас, если нас двое, и воз­му­тить, если его слы­шит мно­го наро­ду; мы не поз­во­ля­ем дру­гим заик­нуть­ся о том, о чем сами гово­рим посто­ян­но; мы полу­ча­ем удо­воль­ст­вие от шуток, когда они уме­рен­ны, и впа­да­ем в ярость, когда они пере­хо­дят извест­ные гра­ни­цы.

17. (1) Хри­сипп²⁹ рас­ска­зы­ва­ет, как воз­му­тил­ся один чело­век, когда дру­гой назвал его холо­ще­ным мор­ским бара­ном³⁰. Мы виде­ли, как пла­кал в сена­те Кор­не­лий Фид, зять Овидия Назо­на³¹, когда Кор­бу­лон³² обо­звал его ощи­пан­ным стра­у­сом; и ведь ника­кие несча­стья, ранив­шие его нрав и пор­тив­шие ему жизнь, не пошат­ну­ли его твер­до­сти и не заста­ви­ли опу­стить голо­ву; а такая глу­пая неле­пи­ца дове­ла его до слез: вот насколь­ко сла­бы ста­но­вят­ся души, поки­ну­тые разу­мом! (2) Что обид­но­го мы нахо­дим в том, что кто-то пере­драз­ни­ва­ет наш выго­вор или поход­ку, если кто-то пре­уве­ли­чен­но изо­бра­жа­ет наш телес­ный или рече­вой недо­ста­ток? Как буд­то без них никто бы это­го не заме­тил! Неко­то­рые не выно­сят упо­ми­на­ния при них ста­ро­сти, седи­ны и про­чих вещей, о кото­рых люди обыч­но молят богов. Иных выво­дит из себя раз­го­вор о про­кля­той бед­но­сти — но кому мож­но поста­вить ее в вину, кро­ме того, кто ее скры­ва­ет?

Ты отни­мешь пред­мет для насмеш­ки у дерз­ких на язык и слиш­ком язви­тель­ных ост­ро­сло­вов, если, не дожи­да­ясь их, сам над собой посме­ешь­ся.

(3) Вати­ний, чело­век, рож­ден­ный слов­но нароч­но для воз­буж­де­ния сме­ха и нена­ви­сти, был, как пере­да­ют, отмен­но забав­ный и язви­тель­ный шут; он веч­но сам сме­ял­ся над сво­и­ми кри­вы­ми нога­ми и корот­кой шеей, избе­гая тем самым ост­ро­го язы­ка сво­их вра­гов, кото­рых у него было боль­ше, чем болез­ней, и в первую оче­редь, конеч­но, Цице­ро­на. Но если на это был спо­со­бен чело­век, разу­чив­ший­ся сты­дить­ся, чей рот затвер­дел, изры­гая бес­ко­неч­ные пото­ки бра­ни, то поче­му бы не суметь это­го и тому, кто уже достиг кое-чего в изу­че­нии сво­бод­ных наук и в попе­че­нии о муд­ро­сти?

(4) Кро­ме того, не забы­вай, что здесь воз­мож­на осо­бо­го рода месть — ты можешь отнять у обид­чи­ка все удо­воль­ст­вие от нане­сен­но­го оскорб­ле­ния. Ты ведь слы­шал, как ино­гда вос­кли­ца­ют: «Вот не повез­ло! До него, кажет­ся, не дошло!» Ибо весь смысл оскорб­ле­ния — в том, чтобы его почув­ст­во­ва­ли и воз­му­ти­лись. Ну и, нако­нец, твой насмеш­ник когда-нибудь нарвет­ся на рав­но­го себе, и ты будешь ото­мщен.

18. (1) Гово­рят, что Гай Цезарь³³ отли­чал­ся поми­мо про­чих нема­ло­чис­лен­ных сво­их поро­ков каким-то уди­ви­тель­ным сла­до­стра­сти­ем в оскорб­ле­ни­ях; ему непре­мен­но нуж­но было на вся­ко­го пове­сить какой-нибудь обид­ный ярлык, при том что сам он пред­став­лял собой бла­го­дат­ней­ший мате­ри­ал для насме­шек: омер­зи­тель­ная блед­ность, выдаю­щая безу­мие; дикий взгляд глу­бо­ко спря­тан­ных под стар­че­ским лбом глаз; непра­виль­ной фор­мы без­образ­ная лысая голо­ва с тор­ча­щи­ми там и сям жал­ки­ми воло­сен­ка­ми; при­бавь к это­му шею, зарос­шую тол­стен­ной щети­ной, тоню­сень­кие нож­ки и чудо­вищ­но гро­мад­ные ступ­ни. Насмеш­ки и оскорб­ле­ния, кото­рые он отпус­кал в адрес сво­их роди­те­лей и пред­ков, я мог бы пере­чис­лять без кон­ца; он оскорб­лял все сосло­вия без раз­бо­ра; но я оста­нов­люсь сей­час лишь на тех слу­ча­ях, кото­рые впо­след­ст­вии при­ве­ли его к гибе­ли.

(2) Сре­ди бли­жай­ших его дру­зей был Вале­рий Ази­а­тик³⁴, муж отваж­ный и гор­дый, от кото­ро­го едва ли мож­но было ожи­дать тер­пе­ли­во­го и спо­кой­но­го отно­ше­ния к оскорб­ле­ни­ям. И вот на пиру, при боль­шом собра­нии наро­да, Гай Цезарь начи­на­ет пенять ему самым гром­ким голо­сом, что жена его нехо­ро­ша в посте­ли. Бла­гие боги, это мужу-то такое выслу­ши­вать! Это прин­цеп­су-то такое знать! Это до чего же дол­жен дой­ти раз­врат, чтобы прин­цепс рас­ска­зы­вал о сво­ем пре­лю­бо­де­я­нии и о сво­ей неудо­вле­тво­рен­но­сти — кому? — само­му мужу! Да ведь не про­сто мужу, а кон­су­ля­ру, и не про­сто кон­су­ля­ру, а луч­ше­му дру­гу!

(3) Ина­че вышло с Хере­ей, воен­ным три­бу­ном: у него был тонень­кий неж­ный голос, не соот­вет­ст­во­вав­ший его руке и спо­соб­ный вну­шить подо­зре­ние вся­ко­му, кто не знал его в деле. Когда он спра­ши­вал Гая, какой назна­чить пароль, тот все­гда назы­вал ему то Вене­ру, то При­а­па, вся­кий раз на новый лад изде­ва­ясь над вои­ном как над рас­пут­ни­ком; сам он при этом обыч­но так и сиял, весь покры­тый золо­том, обу­тый в сан­да­лии³⁵. Так он заста­вил Херею взять­ся за ору­жие, чтобы не про­сить боль­ше паро­ля! Херея пер­вым из заго­вор­щи­ков нанес удар, сра­зу пере­ру­бив шею; за ним тот­час посы­па­лось мно­же­ство уда­ров мечей, мстив­ших за лич­ные и общие обиды, одна­ко пер­вым был муж, кото­рый менее всех тако­вым казал­ся, жен­ст­вен­ный Херея.

(4) При этом тот же Гай при­ни­мал за оскорб­ле­ние любой пустяк, как это чаще все­го и быва­ет: чем боль­ше чело­век скло­нен оби­жать дру­гих, тем хуже он сам пере­но­сит обиды. Так, он впал в ярость, когда Герен­ний Макр, здо­ро­ва­ясь, назвал его Гаем, и нака­зал при­ми­пи­ля­рия³⁶, назвав­ше­го его Кали­гу­лой: он ведь родил­ся в лаге­ре и рос сре­ди леги­о­нов, так что сол­да­ты зва­ли его обыч­но Кали­гу­лой³⁷, ибо он не сумел стать им бли­же под каким-нибудь дру­гим име­нем; одна­ко, став взрос­лым и воз­вы­сив­шись до котур­нов³⁸, он стал, види­мо, счи­тать Кали­гу­лу позор­ной и бран­ной клич­кой.

(5) И вот что, кста­ти, может послу­жить нам уте­ше­ни­ем: если мы будем снис­хо­ди­тель­ны и не ста­нем мстить, то все рав­но най­дет­ся кто-нибудь, кто нака­жет наше­го высо­ко­мер­но­го, наг­ло­го и насмеш­ли­во­го обид­чи­ка, ибо это поро­ки тако­го свой­ства, что нико­гда не могут огра­ни­чить­ся одним чело­ве­ком и одним оскорб­ле­ни­ем.

(6) Обра­тим­ся, одна­ко, к тем, чье пре­вос­ход­ное тер­пе­ние долж­но слу­жить нам образ­цом. Сократ совер­шен­но доб­ро­душ­но при­ни­мал все ост­ро­ты на свой счет в комеди­ях, кото­рые пуб­ли­ко­ва­лись и пред­став­ля­лись зри­те­лям в теат­ре³⁹; слу­шая их, он сме­ял­ся не мень­ше, чем когда жена Ксан­тип­па обли­ва­ла его помо­я­ми. Анти­сфе­на уко­ря­ли про­ис­хож­де­ни­ем: мол, мать его вар­вар­ка из Фра­кии; он же отве­чал, что и у богов мать — с Иды⁴⁰.

19. (1) Не надо вме­ши­вать­ся в ссо­ры и дра­ки. Надо подаль­ше уно­сить ноги и не обра­щать вни­ма­ния, когда их зате­ва­ют люди нера­зум­ные. Пусть чернь возда­ет нам поче­сти или поно­сит — нам долж­но быть без­раз­лич­но. (2) Не сле­ду­ет ни огор­чать­ся пер­во­му, ни радо­вать­ся вто­ро­му; в про­тив­ном слу­чае, опа­са­ясь оскорб­ле­ний или обидев­шись, мы забро­сим необ­хо­ди­мые обще­ст­вен­ные и част­ные обя­зан­но­сти и, по-жен­ски заботясь лишь о том, как бы не услы­шать чего-либо непри­ят­но­го, упу­стим мно­гое бла­го­де­тель­ное. Ино­гда, обидев­шись на кого-то из власть иму­щих, мы скры­ва­ем наш гнев под­черк­ну­то воль­ным и неза­ви­си­мым обра­ще­ни­ем. Но мы оши­ба­ем­ся: сво­бо­да — не в том, чтобы нико­гда не ста­но­вить­ся жерт­вой обиды или насмеш­ки. Сво­бо­да — в том, чтобы под­нять свой дух на недо­ся­гае­мую для любых обид высоту; чтобы сде­лать само­го себя един­ст­вен­ным источ­ни­ком всех сво­их радо­стей, а все внеш­нее уда­лить от себя; в про­тив­ном слу­чае жизнь наша прой­дет в бес­пре­рыв­ном бес­по­кой­стве и мы ста­нем дро­жать от стра­ха перед любым насмеш­ли­вым язы­ком.

Нет чело­ве­ка, не спо­соб­но­го оскор­бить; кого же тогда мож­но не боять­ся? (3) Дабы защи­тить себя, муд­рец и тот, кто пока лишь стре­мит­ся к муд­ро­сти, будут при­бе­гать к раз­ным сред­ствам. Тому, кто еще не достиг совер­шен­ства и про­дол­жа­ет ори­ен­ти­ро­вать­ся на обще­ст­вен­ное суж­де­ние, сле­ду­ет пом­нить, что они обре­че­ны жить сре­ди сплош­ных обид и оскорб­ле­ний; вся­кое зло пере­но­сит­ся лег­че, если его пред­виде­ли зара­нее. Чем более высо­кое поло­же­ние зани­ма­ет чело­век, будь то про­ис­хож­де­ние, доб­рая сла­ва или наслед­ст­вен­ное име­ние, тем муже­ст­вен­нее он дол­жен себя вести; пусть пом­нит, что высо­кое воин­ское зва­ние обя­зы­ва­ет сто­ять в пер­вом ряду. Пусть пере­но­сит оскорб­ле­ния, бран­ные сло­ва, позор и про­чее бес­че­стье как бое­вой клич непри­я­те­ля, как пущен­ные изда­ле­ка стре­лы и кам­ни, сви­стя­щие воз­ле шле­ма, не при­чи­няя вреда; на обиды же пусть смот­рит как на раны, ломаю­щие его ору­жие и прон­заю­щие грудь, но не поз­во­ля­ю­щие не толь­ко отсту­пить ни на шаг, но хотя бы поко­ле­бать­ся. Даже если враг нажи­ма­ет и тес­нит тебя со всех сто­рон, отхо­дить — позор­но; сохра­няй назна­чен­ное тебе при­ро­дой место. Ты спро­сишь, что это за место? Место мужа.

(4) У муд­ре­ца род защи­ты совсем иной, даже, пожа­луй, про­ти­во­по­лож­ный: ведь вы в раз­га­ре боя, а он дав­но одер­жал победу. Не сопро­тив­ляй­тесь же соб­ст­вен­но­му бла­гу; питай­те в душах ваших надеж­ду добрать­ся до исти­ны; вос­при­ни­май­те бла­готвор­ные поуче­ния с охотой и помо­гай­те им соб­ст­вен­ным убеж­де­ни­ем и молит­вой. Государ­ство рода чело­ве­че­ско­го сто­ит бла­го­да­ря тому, что есть нечто непо­беди­мое, есть некто, перед кем фор­ту­на бес­силь­на.